Бесплатный фрагмент - Похождения бизнесвумен. Книга 1. Крутые 80-е

Посвящается моему сыну Лёнечке,

детство которого прошло в гуще описываемых событий.

Это Марина Важова

Так уж принято считать, что политика, бизнес, экономика — мужской удел. Но вот передо мной новая книга Марины Важовой — Женщины с большой буквы, матери двоих детей, талантливой художницы, которая не побоялась ступить на эту почти запретную мужскую территорию и много лет успешно на ней существует.

Как великое отражается в малом, так и в частной жизни молодой художницы из Петербурга отразилась целая эпоха — с её стилем, чувствами, бурными событиями, большими разочарованиями и маленькими, но важными открытиями:

Героиня отличается от всех в своём окружении, но находит родственную душу в необычном голливудском режиссёре, который тоже отличается от всех.

Он уже сбежал и из Голливуда и из семьи и теперь летит из Америки в Россию, для того чтобы встретиться с ней…

Их движение навстречу неизбежно и предопределено строением Вселенной ещё до того, как они узнали о существовании друг друга…

Им не нужны слова, им языковой барьер не преграда, они общаются на неуловимом языке чувств, образов, символов…

Но память привычек, неумолимое сознание, приклеенное к внешнему миру, как застывшая капля берёзового сока к дереву, заставляет её искать объяснения, играть в изящную игру-гадалку, в «веришь — не веришь»… и мир начинает раскачиваться все резче и жёстче, все сильнее и больнее…

О взлётах и падениях, о жизни «не как всегда», о любви, надеждах, разочарованиях, трудностях и борьбе — о многом повествует этот роман, которому может подойти почти кундеровский подзаголовок «Неуловимое счастье и я». Повествует тонко, насыщенно, ярко, образно, открыто — так, как может открыться только женщина.

В метких наблюдениях и зарисовках воспроизводится особая атмосфера жизни творческой интеллигенции конца двадцатого века, отражается текучее, переменчивое состояние души и ещё более переменчивое состояние общества последних лет Перестройки.

В романе отражена уникальная аура той эпохи периода заката СССР и расцвета инициативы, эпохи рухнувших стен и занавесов, исчезающих запретов, идолов и кумиров, эпохи уходящего Ленинграда и возвращающегося Санкт-Петербурга, уходящей юности и приходящей мудрости.

«Советская Трагедия» ещё не написана ни как отголосок нашей совсем ещё недавней реальности, ни как своя национальная сага, подобная «Американской трагедии» Драйзера, или китайской «Книге перемен».

«Похождения бизнесвумен», на мой взгляд, одна из увлекательных глав этой будущей книги о жизни России на рубеже XX-ХХI веков.

Всеволод Шелохонов, продюсер, Лос-Анджелес.

Часть 1. Начало

1986–1987 гг.

Из дневника Саши Полищука

Февраль 1986.

…В крошечной комнате, на моём письменном столе — немалых размеров пишущая машинка «Эрика». Та самая, немецкая, что «берёт четыре копии». На деле — все шесть. Это если бумага тонкая. Текст на последнем листе получается блёклый, едва различимый. Не беда. Отдельные, совсем нечитаемые литеры, после обведу от руки чёрной шариковой ручкой. Страницы печатаются сотнями, тысячами. Гумилёв, Цветаева, Пастернак. Потом — складываются одна к одной в сборники стихов, рассказов, в романы.

Завтра отвезу это усатому мужику на Васильевский — он склеит их, переплетёт — чуть ли не вручную. Строгие, иссиня-чёрные переплёты. Что-то попадёт на книжную толкучку, что-то просто отдарится знакомым. В магазинах помянутых авторов не сыщешь. На чёрном рынке — пожалуйста. Полтинник за брошюру. Треть месячного инженерского жалования.

Для моей матушки вышеописанное — своего рода таинство. Самиздат — её религия и образ жизни. Форма протеста. Официально это — «изготовление и распространение антисоветской литературы, спекуляция». Две уголовные статьи в одном флаконе. И один увесистый тюремный срок.

Впрочем, теперь за «книжный бизнес» не сажают. Органам не до этого. Что-то забавное происходит. Опять оживились, подняли голову «настоящие» отказники и диссиденты.

По мне, самиздат — что-то стильное, не лишённое особого шарма, но ужасно старомодное. Есть люди, которые (за очень приличную мзду, разумеется) раздобудут чтиво покруче. Хочешь — фотоальбом безумно популярных «Duran Duran» или «The Cure», хочешь — глянцевый «Playboy» (это уже порнография, тоже статья), а хочешь — последние музыкальные новости в относительно свежем номере «Rolling Stone».

Я — музыкант. Самодеятельный, как принято говорить. Моя группа репетирует в подвале Дворца пионеров. Играем рок — три гитары и барабаны. Пока ещё не выступали. Шапочно знакомый Сергей Курёхин, игравший в «Аквариуме» и активно двигающий сейчас свою «Поп-Механику», обещал устроить прослушивание в Рок-клубе. Ждём. Шлифуем свою первую программу.

Июнь 1986.

Скандал рок-клубовского фестиваля в ДК «Невский». Нас, молодых да ранних, на сцену, конечно, не пустили. Да и выглядели бы мы там со своей лирикой глупо. Страсти кипели — все вдруг оказались такими смелыми! Виктор Цой, сменивший имидж городского неоромантика на героический образ рок-ковбоя (чёрный цвет ему к лицу), бросал в зал рефрен: «Перемен! Мы ждём перемен!» Костя Кинчев мрачно чеканил: «Время менять имена!» Борзыкин Миша из группы «Телевизор», так и не добившись разрешения петь новые песни, выдал-таки: «Выйти из-под контроля!» Народ в партере повскакал с мест, дружинники и менты оторопели. Звук (вопреки сложившейся недоброй традиции) так никто и не вырубил.

Не знаю, как у других, у меня было чувство, что вот сейчас-то всех присутствующих повяжут. Но — обошлось. И Миша отделался малой кровью: был лишён звания лауреата да получил выговор на совете клуба. Миша — не дурак. Газеты читает. И говорит аргументированно, убеждает.

Сентябрь 1986.

Хохотали с ребятами до упада. Горбачёв придумал безалкогольные свадьбы. Ни у кого из нас такой — точно не будет. Если так пойдёт дальше, на юге вырубят все виноградники, и хорошее вино в магазинах уже не купить. Впрочем, вся эта пропаганда — чушь. Пьяных на улицах меньше не станет.

Ещё одно популярное словечко в устах генсека — «гласность». Что это означает на деле? Ровным счётом ничего. Под Первомай произошла авария на Чернобыльской АЭС, всего в сотне километров от Киева. Что там творилось — неведомо. Газеты сообщали о небольшом количестве жертв среди пожарных. А по слухам, ничего не подозревающие люди на Украине и в Белоруссии гибнут сотнями, получив смертельную дозу радиации. Такая вот гласность…

Январь 1987.

Питерская музыкальная тусовка бурлит. Американская студентка Джоанна Стингрей выпустила в Калифорнии двойную пластинку под названием «Red Wave» — «Красная волна», с записями «Странных Игр», «Алисы», «Кино» и «Аквариума». Первый опыт, так сказать, международного музыкального сотрудничества на неформальном уровне.

Я, разумеется, не раз встречал Джо в «кулуарах» — на концертах, на квартирах общих друзей (она провела в Ленинграде почти два года), но мне и в голову не приходило, что она намеревается увезти домой в Америку фонограммы.

Все ждали неминуемых репрессий. И, действительно, кое-кого из «Странных Игр» выгнали из ЛГУ. Кого-то вызвали для беседы в КГБ на Литейный. Но то ли карательный механизм дал сбой, то ли откуда-то сверху пришли инструкции, но чекисты отступились. И вдруг колесо «дела» завертелось совсем в другую сторону. «Аквариум», видимо, как наиболее «нестрашный» из вышеперечисленных коллективов, сняли (и показали по TV!) в безумно популярной передаче «Музыкальный ринг». Смотрелось это довольно глупо — гости студии Ленинградского телевидения (в основном пожилые) задавали «неформалам» провокационные вопросы, Гребенщиков и компания незло отшучивались в ответ. Если так пойдёт дальше, «Аквариум» через пару лет обретёт филармонический статус (играет же теперь в Юбилейном «подпольная» когда-то «Машина Времени»). Словом, из воды вышли сухими все. Даже на не имеющего питерской прописки Кинчева все махнули рукой. Пострадала только Джоанна. Была признана расхитительницей советских культурных ценностей и персоной нон-грата.

Из дневника Севы Шелохонова

26 апреля 1986.

Взрыв на Чернобыльской АЭС.

Мы на гастролях в Минске, живём в гостинице возле Дома Правительства Белоруссии. Местное радио даёт инструкции: «Закрыть все окна и двери! Задраить форточки липкой лентой! Приходя с улицы, принять душ и тщательно вымыть волосы!». Сразу вспомнил занятия по радиологии в медицинском институте. Ясно, что эти инструкции дают профессионалы-доктора. Белорусы не шутят с радиацией!

Слушаю Би-Би-Си и «Голос Америки» — там подробно говорят об аварии, о радиации, а наше центральное телевидение — только общие слова.

Ко мне в номер (как к доктору) пришли с вопросами все двадцать человек нашего оркестра. Чувствую ответственность, ведь это мои друзья, с которыми я объездил полстраны: Сашка Аксельрод, Валера Уваров (стал потом писателем), Серёжа Крикунов, Паша Разживин, Саша Вердиянц, Гена Трубин, Коля Кухин и другие ребята из оркестра. Спрашивают об опасности для здоровья, хотят знать, что с нами будет…

Позвонили в Ленконцерт, узнали, что Эдита Пьеха, Валерий Леонтьев, Ксения Георгиади и многие другие отменили свои гастроли в Белоруссию из-за Чернобыля. Дело принимает серьёзный оборот. Говорю, что радиация может быть повышена, поэтому надо поскорее принять правильное решение. Появляется руководитель оркестра Петренко и говорит, что всё это — ерунда, надо ехать на неделю в Гомель, там за каждый концерт нам заплатят вдвойне. Ребята смотрят на меня. Гомель на карте совсем рядом с Чернобылем. Петренко злится, уходит в свой номер и звонит в Ленконцерт, потом объявляет приказ: всем ехать в Гомель на неделю. Едем автобусом.

27 апреля 1986.

В Гомеле на улице — ни души. Иду в местное управление здравоохранения и разговариваю с докторами — они встревожены, говорят, что показатели повышены. Захожу в местную больницу, нахожу рентгеновский кабинет, спрашиваю, где доктор, — отвечают, что он вчера взял отпуск и уехал в Сибирь.

Вечером играем концерт. Зал Гомельского ДК наполовину пустой, ведь народу объявлено: «Сидеть по домам! Закрыть окна и двери!». После концерта все, кроме руководителя и его жены, опять в моём номере. Рассказываю им всё, что узнал у местных докторов. Люди, как один, решают срочно вернуться в Ленинград.

30 апреля 1986.

Узнал, что уволен. Иду к Логутенко, директору Ленконцерта, говорим больше часа, и выясняется, что Петренко обвинил меня в развале и бегстве с гастролей его оркестра. А то, что за день до этого взорвался Чернобыль, — он это не вспомнил? Мечтал о звании заслуженного артиста и готов был получить его любой ценой, хоть концертами в зоне Чернобыльского взрыва!

СПАСТИ ОТ ТЮРЬМЫ

«Твоя беда в том, что больно рожа у тебя всё время довольная, — наставляет Андрюха Пахомов, — держись поскромнее, на вопрос „Как дела?“ — отвечай „Потихонечку“, а ты вечно лепишь „Отлично!“, да ещё с таким видом, как будто только что Нобелевскую получила».

Это правда. Мне ещё Сашка всегда говорил, когда видел в зеркале ванной мою сия­ющую физиономию: «Съешь лимон, а то смотреть на тебя невозможно». Ну, не могу я скрывать эмоции! Если мне хорошо, почему я должна делать вид, что плохо? Если всё получается, зачем припадать до пола и ныть о том, как непроста жизнь? Жизнь и впрямь непроста, не всегда всё получается, вот тогда… А что тогда? Да ничего, так же улыбаюсь и шучу. Во-первых, так легче преодолевать трудности, а во-вторых… Ну, не знаю, что во-вторых. Видимо, счастьем поделиться готова, а вот неприятностями — не всегда и не со всеми. Да и кому они нужны, своих хватает…

Возле моего дома, на углу Гаванской и Шкиперки, встречаю нашу вечно недовольную соседку, она заходит в угловой гастроном и делает вид, что меня не замечает. Это чтобы не здороваться. Не хотите, не надо. Влетаю в парадную, машинально запускаю пальцы в прорезь почтового ящика — ничего нет, пишут. Внутренне ликуя, преодолеваю последний лестничный марш. Лифт, как всегда, не работает, но мне сегодня это перескакивание через три ступеньки — в самый раз. Даже не задыхаюсь, даже не останавливаюсь передохнуть.

Вот, наконец, и моя чёрная засаленная дверь. Думаю, ей лет сто. Если то, чем она сверху обита, снять, то совершенно спокойно можно созерцать наш коридор-пенал с сундуками и комодами по стенам, с двумя голыми лампочками и неожиданным окном справа, не просто заколоченным, а замурованным стеной соседского дома. Окно есть, а вида из окна нет. Но это, если свет горит, а если не горит, то ничего не увидеть, хоть всю обивку снимай. Но услышать можно.

Сейчас, ещё даже не разбирая отдельных звуков, я понимаю, что в квартире есть народ. Звучит музыка, причём в разных комнатах. Отчётливо слышу «Волшебный полёт» группы «Спейс», любимую вещь моего пятилетнего сына Лёньки, а в придачу что-то живое, похожее на гитару, но слишком громкое для акустики. Наверно, электрогитара, только откуда, не Витька же, наш сосед-алкоголик, сподобился?

Верный способ узнать — войти в квартиру. Ключа у меня нет, постоянная смена доверенных лиц, так или иначе опекающих Лёньку, вынудила меня отдать все ключи им. Так надёжнее, потому что мой приход домой мало что меняет в течении жизни «укороченной» после развода семьи. Вот и сейчас я нажимаю кнопку звонка — два раза. Шаги по коридору, дверь открывается без вопроса «кто там?» — значит, поджидают. «У тебя гости», — открывает дверь сестрёнка и, развернувшись, идёт обратно.

Лёля — одна из моих младших сестёр-двойняшек. Она учится в дошкольно-педагогическом и, в отличие от Томы, второй из двойни, имеет принципы. По её реакции я понимаю, что гости ей не по нраву и что они как минимум выпивают, а как максимум — мужчины. Именно в такой последовательности. Гитарные звуки идут из маленькой комнаты, и я направляюсь прямо туда. Ага, гости ещё и курят, в иерархии Лёлиных раздражителей это, пожалуй, на первом месте: она с детства мучается астмой, и неприязнь к курящим вполне обоснована.

Так, ничего себе, кого напустили в квартиру! Два незнакомых мужика, бутылки, стаканы, дым коромыслом, да ещё и баба какая-то с ними. Да не баба это вовсе, а моя хорошая знакомая, художница Оля Рунтова. Опрокидывая пепельницу, она тут же устремляется ко мне:

— Ну как? Хотя можешь не говорить, сразу видно — приняли. Мы тут третий час тебя ждём, уже отмечаем, присоединяйся. Да, кстати, ничего, что я не одна? Это Петя, а это… — Ольга делает лёгкую заминку, из чего я заключаю, что второй товарищ ей самой не очень знаком. Он поднимается с кресла и, не дожидаясь, пока вспомнят его имя, произносит:

— Прошу прощения, что явился без приглашения, некоторым образом случайно. Каштан.

С этими словами он необычайно изящным жес­том вылавливает мою руку и прижимает к ней сухие, твёрдые губы. Невиданные в нашем богемном кругу церемонии! А голос, голос чего стоит: низкий, приятно рокочущий. Но всё это отмечаю попутно, сейчас главное — меня приняли в Союз художников! Застань я в своей комнате не Ольгиных приятелей, а поддатую компанию соседа Витьки, тоже не сразу бы начала гнать.

— Вы, между прочим, напрасно поторопились. Ещё два часа назад моя судьба могла решиться по-другому, я была на грани — перевес в один голос. А при чём тут каштан? — я полна веселья, и хотя понимаю, что Каштан, вероятнее всего, фамилия, но уж больно поприкалываться охота.

— Валерий Каштан, для друзей — Валера, — серьёзным тоном, но с улыбкой в глазах.

— А я — Пётр Жеромский, мы с Ольгой Михайловной — старинные друзья, — по его взгляду в сторону Ольги я понимаю, что это не только дружба.

Так, что на столе? Портвейн, и неплохой, португальский «Порто»… вино красное сухое… бутылка «Столичной»… А так поесть охота! С едой негусто — сыр и несколько яблок. Всё тем же изящным движением Валерий запускает руку в чёрный кожаный портфель, стоящий в его ногах, и достаёт из него… Нет, такого не может быть в обычном портфеле обычного смертного!

Бутылка «Армении», полпалки самой что ни на есть твердокопчёной колбасы, явно ресторанные бутерброды с красной рыбой… и, в завершение, пакет из шуршащей полупрозрачной бумаги, а в нём — пять изумительных по форме, хоть сразу в натюрморт, душистых, с румянцем и лёгким пушком, персиков.

Общее онемение быстро проходит, и мы, теперь уже в полном составе, принимаемся праздновать моё вступление в Союз художников. Событие знаменательно тем, что снимает многие табу. Правда, я уже год как в молодёжной секции Союза, но это мало что даёт. Взрослый Союз позволяет работать в Графическом комбинате, Худфонде, получать заказы от Дирекции выставок. Появляется право на мастерскую и дополнительную жилплощадь, ну, ещё путёвки в дома творчества Художников, разбросанные в красивейших местах. Короче, при умелом давлении и хороших связях поживиться есть чем. А если просто рисовать, то никаких благ всё равно не светит.

Примерно так мы обсуждаем мои потенциальные возможности от членства в Союзе. По ходу дела я узнаю, что Оля совершенно случайно встретилась с Петром на улице после десятилетнего перерыва. Когда-то он был Ольгиной первой любовью, потом судьба их разметала: Пётр ушёл в музыку, а заодно женился, Ольга — в архитектуру и тоже вышла замуж. Гитара, которую я услышала на входе, была Петина, но он не просто играл, он демонстрировал колонки, своё последнее изобретение. Именно с этими колонками он шёл к Каштану в Ленконцерт, чтобы их там опробовать, но встреча сбила все планы — и вот они все трое у меня.

Что касается Валеры, то он работал звукорежиссёром, а в данный момент находился под следствием и обвинялся не более и не менее, как в распространении порнографии. Первый раз в жизни я видела человека, находящегося под следствием, тем более, по такому эксцентричному поводу. А уж чтобы он пришёл ко мне домой, да мы с ним пили коньяк и закусывали красной рыбой — это уж совсем из области фантастики. А ведь именно фантастику я больше всего и люблю…

Уже совсем поздно, когда стали прощаться, и Ольга с Петей, не стесняясь, целовались в глубине коридора, Валера, всё с тем же серьёзным лицом глядя на меня сквозь изящные очки в золочёной оправе, приблизил свои твёрдые губы к моим в ожидании ответного движения. Я загляделась на его очки, а когда сообразила, что к чему, он уже отпрянул и, слегка наклонив голову, произнёс: «Было очень приятно, ещё раз поздравляю, надеюсь увидеться».

Где-то с неделю не было никаких известий. У Ольги с Петей, похоже, наступил рецидив, её не было ни дома, ни в мастерской, а Валера, хоть и взял у меня телефончик, сам не звонил. Да и я разрывалась между литографской мастерской, издательством «Детская литература», где я бодалась с главным художником Валерием Трауготом за свою обложку, и подготовкой эскизов к поездке в Москву. Поскольку Министерство культуры предложило мне сделать графический цикл на любую тему.

Да, Андрюха бы сейчас опять мне сказал: «Ну, что ты выпендриваешься, нечем тут хвастаться. Скажи спасибо, что у тебя гарантийка в комбинате, литографии твои никуда не годятся, научись сначала рисовать. С Трауготом вообще зря связалась, он в издательстве — царь и бог, а ты против него выступаешь. Какая разница, что книжка про деревенскую драму, — он все­гда сказочных персонажей рисует, надо просто уступить. А с москвичами ты ещё поплачешь, как пить дать — завернут они твои эскизы „на любую тему“, зря деньги прокатаешь».

Андрюха — мой шеф, вернее, бывший, учил нас литографии. С тех пор он меня слегка опекает. Что не мешает постоянно ругать, видимо, для того, чтобы я чего о себе не возомнила. У него тоже свои тараканы в голове, видимо, нелегко быть сыном «того самого художника Пахомова».

Бегу на звонок, телефон общий, стоит в коридоре. Глубокий, журчащий голос узнаю сразу: «В ДК Кирова завтра в три часа генеральная репетиция рок-оперы „Юнона и Авось“ с „Поющими гитарами“. Вход там, где кинотеатр. Никого ни о чём не спрашивай, просто заходи и садись. Это стоит посмотреть». И вешает трубку.

Самого главного не сказал, он там будет?

Назавтра отменяю свой поход в издательство, иду в ДК. Репетиция уже началась, люди входят и выходят, в зале темно. Кручу головой, пытаясь найти Валеру, но безрезультатно. К тому же происходящее на сцене так захватывает меня, что к концу спектакля я вовсе про него забываю.

Ты меня на рассвете разбудишь,

Проводить необутая выйдешь.

Ты меня никогда не забудешь,

Ты меня никогда не увидишь…

Похоже, я, действительно, никогда его больше не увижу. Хотя, если надо будет, сам объявится.

Через три дня, и правда, объявился. На сей раз пришёл не в костюме, а в синем бархатном пуловере, принёс красную розу и коньяк той же марки. Разговор всё крутился вокруг «Юноны», сравнивали постановку московского Ленкома и наш питерский вариант. Понемногу сползли на его злоключения. Вот что он поведал.

В мастерской супер-популярного художника Славы Михайлова крутили кино. Были все свои. Валера принёс несколько западных фильмов. Кто-то настучал. Теперь всех таскают, заставляют показания подписывать. Комиссия признала фильмы порнографическими. И ещё. В составе комиссии Ветрогонский, мой бывший декан.

— Может, я поговорю с ним, у нас хорошие отношения.

— Не поможет, ничего уже не поможет, — горько улыбается Валера, — мне дадут года три. Адвокат сказал, штрафом и «условно» не отделаться, слишком много известных персон было на просмотре, все дали показания.

На мгновение Каштан перестаёт улыбаться и тихо припечатывает:

— К тому же я еврей. Представляешь, каково еврею, да ещё распространителю порнографии, на зоне?

— Бедный ты, бедный… — обнимаю его голову, трогаю пальцами твёрдые губы.

Он сидит, закрыв глаза, и слеза стекает по щеке. Потом мгновенно успокаивается и оживлённо поясняет:

— Ты бы видела эти фильмы! Они, конечно, не для детей, я не спорю. Первый, «Калигула», — исторический, очень откровенный, но и время было кровавое. Второй — совсем непонятно, как к порнографии отнесли. Прицепились к тому, что дело происходит в борделе. Ни одной постельной сцены, там проститутки, как могут, борются с фашистами. Это вообще комедия!

— Когда суд? — спрашиваю, а сама прикидываю, как бы ему помочь.

— Дней через шесть-семь, если ничего не изменится. Отец мечется в поисках нового адвоката, а я уже сдался. Просто живу последнюю неделю…

Валера отворачивается и глухо произносит:

— Извини, что со своими бедами на тебя свалился. Меня жена из дома выгнала, карьеру я ей порчу: она в Апрашке товароведом, а тут я со своей судимостью…

Вообще Валерка держится отменно, видимо, по свойству своей натуры оставляет за кадром всё, что «не помогает строить коммунизм». Но временами, особенно после двух-трёх рюмочек виски, Каштан в какой-то момент ломается, горбится и, зябко поёживаясь, начинает ходить по комнате из угла в угол, приговаривая: «Нервнич-чаю я оч-чень…»

— Всё, кончай мерехлюндию, остаёшься у меня, будем думать, как тебе помочь.

Конечно, в первую ночь мы ничего не придумали, во вторую тоже. А потом Каштан съездил домой, забрал свои вещички и окончательно переселился ко мне.

Не имей сто рублей… Дима Кирюнчев, врач скорой помощи, а до этого патологоанатом Военно-медицинской академии, помогал многим художникам. Сейчас Каштану нужен тайм-аут, чтобы его новый адвокат лучше подготовился к защите. Неявка в суд по причине болезни — законный повод. Но нельзя болеть чем попало. Болезнь должна быть внезапной, тяжёлой и убедительной.

Диму пришлось поуговаривать.

— Он тебя сдаст, а заодно и меня, — Димкин тон не сулил ничего хорошего, — у него ведь на лбу написано «бздила». Расколется после первой же встряски. Ты не знаешь, как они умеют трясти. А он — сплошные нервяки, интеллигент хренов. Тебе это зачем, ты мне объясни?

В конце концов, я убеждаю Диму, что человека спасать надо, тем более, раз его предали наши же братья-художники, да ещё при таких гнусных обстоятельствах. Немного подумав, Дима предлагает устроить небольшую клиническую смерть. Он сразу же откачает, большой опыт работы в реанимации. Памятуя о его не менее убедительном опыте работы в морге, я не соглашаюсь. После часа обсуждений приходим к следующему сценарию.

Накануне суда Каштан должен идти по Лиговскому проспекту от Невского в сторону Кузнечного переулка. На углу Кузнечного в 15.00 у него начнётся рвота, он «потеряет сознание». «Совершенно случайно» мимо будет проезжать скорая помощь и отвезёт его в Боткинские бараки. Там продержат минимум шесть дней, за это время адвокат изучит ситуацию и примет необходимые меры.

— А с какого перепуга его рвать начнёт? — беспокоюсь я.

— Дам ему пару таблеток, будет рвать как миленького, — невозмутимо объясняет Дима и добавляет: — Лучше бы понос, тогда вещественные доказательства были бы при пациенте, а так придётся с тротуара рвотные массы соскребать.

Каштан к плану отнёсся с юмором: «Меня от этой истории и так блевать тянет, может, и таблеток не понадобится».

По сценарию я должна в это время находиться подальше от места события, в какой-нибудь знакомой компании — на случай, если начнут выяснять обстоятельства внезапной болезни. Хоть я ему никто, это значения не имеет. Пока меня не было, всё шло гладко, через недельку дело было бы закрыто, а тут вдруг такой поворот. Могут заинтересоваться. Всё это Димка нагнетал, он с судебной практикой был хорошо знаком, работая с «клиентами», — так он называл трупы.

Всё прошло довольно удачно, за исключением того, что Валеру в Боткинских положили в очень холодный бокс, он там простыл и не на шутку разболелся. Так что лечиться всё же пришлось по-настоящему. Адвокат на сей раз попался нормальный, да и перестройка нагрянула. Какой-то условный срок Валерке дали, но это было так, между делом, он уже во­всю работал в студии «Рекорд» у Виктора Резникова над его проектом «Звёздного инкубатора» и пропадал там до ночи.

А через пару лет фильмы «Калигула» и «Курятник», из-за которых Каштан чуть не попал на зону, можно было посмотреть во всех видеосалонах.

В МОСКВУ — ПОКОРЯТЬ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Валера — человек-фейерверк, из него постоянно выскакивали необычные мысли, свежие шутки, идиотские, на первый взгляд, идеи, но впоследствии всё же осуществляемые. Моя пятнадцатилетняя дочка Лия и четырёхлетний Лёнька в нём души не чаяли. Лийка вдруг стала домоседкой, корпела над уроками и частенько просила Валеру объяснить ей задачку по алгебре или непонятную физику.

После очередного репетиторства, когда Валера объяснял по десятому разу суть физического закона, а Лийка чинно сидела на подлокотнике его кресла, я не выдержала.

— Ты что, не видишь, что она в тебя влюблена? Зачем ты её поощряешь? — я хоть и говорила шутливо, но на сердце было неспокойно.

— Ну и что, что влюблена? Зато физику знает и не шляется где попало, а у тебя на глазах, и настроение отличное. Видишь, я её делами всякими занимаю, да и то, если отметки хорошие. Пусть она лучше меня любит, чем какого-нибудь прохвоста.

Валерке нравилось обожание Лийки, но по-на­сто­ящему, без памяти, он любил моего Лёньку. Во-первых, его дочку напоминает, возраст такой же, во-вторых, именно сына он всегда хотел, а теперь вдруг получил. Он терпеливо отвечал на его вопросы, всегда объясняя по сути. Лёнчик ходил за ним хвостом. Если со мной он был требователен — как маленький к большому, то с Валеркой у него прочно установился мораторий на возрастные различия.

Когда Лёня не хотел спать, или гулять, или чего-то есть, Каштан подходил к нему, садился на корточки, чтобы стать одного роста, и вещал:

— Послушай, старик, я понимаю, что эта баланда, которую тебе мама даёт под видом супа, — вещь в корне несъедобная, но мама ведь старалась. Мы с тобой мужики или нет? Нам что, это не осилить?

Общая страсть — машины. С получки Валерка купил автодром — событие эпохальное в Лёнькиной жизни. Правда, в первый же день я застала такую картину: Каштан с Жеромским по очереди гоняют машинки на автодроме, а Лёнька в зрительском ряду, за спинами играющих, восхищается всем происходящим. На его просьбы дать поиграть Каштан спокойно отвечает: «Ну, старик, пока ещё рано, машины должны пройти обкатку, а это разрешается только опытным водителям». Но, увидев мой укоризненный взгляд, добавляет: «Впрочем, обкатка уже закончилась, можешь попробовать».

Когда дело касалось творческих проектов, Валерка становился непривычно деловым. Своим подкупающе-журчащим голосом он выбивал автокран для создания гигантского рисунка летящего человека на брандмауэрной стене дома на улице Правды. Этот «космонавт» там летает до сих пор. Кран поднимал Лийку с подружкой Аней — они вместе учились в художественной школе — и девчонки допоздна висели над сквером, создавая рисунок.

Но такая долгая жизнь выпала не всем «шедеврам». Досадно бывало видеть в уже смонтированном материале кадр, длящийся чуть более секунды: Богородица с младенцем, вдруг — наездом — кованый сапог, и всё изображение трескается. Это был фрагмент клипа песни «You are in Army now». Девочки часа два рисовали на льду замёрзшей лужи.

Моя дочь — наполовину кореянка, но для русского зрителя, решил Валера, сойдёт за вьетнамку. И уже на следующей съёмке Лийка изображала вьетнамскую девочку, бегущую босиком по заснеженному городу. И город, и снег, и босые ноги были настоящими. Что-то не заладилось, приходилось переснимать по несколько раз. Дочка мёрзла, но героически бежала по снегу опять и опять. В перерывах грелась в машине горячим чаем. Странно, что не заболела. Хотя ведь на войне люди почти не простужались, а Валерке удалось воссоздать военную атмосферу.

Да, Каштан был прирождённым режиссёром, хотя имел образование физика. На этом настоял его отец, который любил повторять: «В период с 37-го по 53-й год было уничтожено много евреев: писателей, актёров, художников, но — ни одного физика!»…

Эскизы для Минкульта были готовы, и я засобиралась в Москву. Хотя гарантийка в Графическом комбинате давала возможность спокойно жить и иметь свободное лето, но Валеркины дела шли не так уж хорошо — долгов полно, а зарплата не ахти. Равнодушен он к заработкам: если работа нравится — готов ещё сам приплатить, лишь бы получилось, а если не нравится… За такие дела он вообще не брался. Оставалось уповать на мои таланты. Решено — еду покорять Москву!

Стыдно сказать, но, дожив до преклонных 33 лет, я ни разу не была в столице нашей Родины. Да и сейчас не очень-то стремилась, но эскизы… Их нужно не только показать, но и защитить, иначе кто со мной договор заключит, если не объясню свои идеи? Хотя название серии будущих литографий вполне достойное — «Будни и праздники псковской деревни», но сюжеты могут вызвать недоумение. Люди в общем-то ничего не делают, а если и заняты чем-то, то это ни работой, ни отдыхом назвать нельзя. К тому же всё плоско, всё на переднем плане, никакой светотени, воздуха и объёма. Размазанный уголь, конечно, оживляет линейность форм, но до соцреализма сюжеты не дотягивают. Так что придётся обосновывать.

Заодно пройти по издательствам, представиться, показать работы — это за один день не осилить. А где остановиться переночевать? Валерка сказал — проблем не будет. Однако уже пора на вокзал, а вопрос так и не решён. Наконец, после серии звонков, Каштан великодушно протягивает бумажку с телефоном и адресом.

— Это Танька, Игоря Талькова жена. Я с ними вместе работал, на одну ночь можешь рассчитывать. Она очень славная, по-моему, казашка, предана ему сверх меры. У нас с ней были очень хорошие отношения, она для тебя всё сделает.

Как-то неудобно к Талькову ехать, лучше бы что попроще, он в зените популярности, на концертах аншлаги. Но я не к нему еду, а к Тане, так и порешим.

Гардероб подбирать не пришлось — у меня был всего один представительский наряд, как раз для таких случаев. Поезд вот не совсем удачный, он прибывает в Москву в шесть утра, а это рановато для визитов к незнакомым людям.

Наконец, кое-как пережив плацкартную ночь, я ступила на платформу Ленинградского вокзала. Чуть потряхивал утренний озноб, я шла к выходу и боковым зрением улавливала в стеклянных витринах высокую чёрную фигуру с огромной папкой под мышкой. Фигура производила заметное и немного комичное впечатление. Это всё из-за шляпы, зря я её надела, ведь не ношу никогда. Уже на самом выходе увидела себя в настоящем зеркале и успокоилась. Может быть, весь мой чёрный наряд и отдавал трауром, но, по крайней мере, не легкомысленностью, а это самое главное. Пошатавшись с полчасика возле вокзала, решила всё-таки позвонить: пока доеду, пока найду…

К телефону долго никто не подходил и, когда я уже собралась повесить трубку, заспанный и слегка испуган­ный женский голос отозвался. Стараясь говорить как можно любезнее, я ощущала растерянность и панику на том конце провода. Мужской голос раздражённо спросил:

— Кто там ещё?

Таня что-то залепетала в ответ, потом сказала в трубку придушенным шёпотом:

— Вы в нашем районе когда-нибудь бывали? Тогда я вам должна объяснить, сами вы не найдёте. Нет, тут всё очень запутано. Вот вы выходите из метро…

Она строила маршрут, но я потеряла нить уже после второго поворота налево. Мне ничего не говорили ни названия улиц, ни ссылки на какие-то магазины. Поняла только одно — это всё те же ненавистные новостройки, в которых я всегда плутаю, находясь в Питере.

Когда я, наконец, нашла их дом, было девять утра. Вид у меня уже был не столь солидный, каблуки подкашивались, папка то и дело кренилась то взад, то вперёд. Ничего, зато не очень рано приехала, это уже приличное время для первого визита.

Татьяна открыла дверь с опущенной головой, и я увидела её тонкую шею и оторванный ворот старенького махрового халата. Войдя в квартиру, я как-то сразу очутилась в спальне. Прихожая была настолько крохотной, что задняя часть папки упиралась во входную дверь, тогда как её авангард уже заезжал в комнату. Напротив двери стояла кровать, на которой кто-то спал. Таня приложила палец к губам и прошептала:

— Пойдёмте на кухню.

— А как же пальто? — тоже шёпотом спросила я.

— Там снимете, идёмте, — и повела меня поче­му-то через спальню, за которой, действительно, находилась крохотная кухонька. Моя здоровенная папка явно не вписывалась в габариты этих помещений. Пальто я снять не успела. За спиной что-то заскрипело, и, обернувшись, я увидела самого Талькова, который уже сидел на кровати и смотрел на меня весьма сурово.

— Извините, я вас, видимо, разбудила? Меня прислал к вам Валера Каштан, он сказал, что… — начала я заготовленную фразу, но Тальков меня прервал характерным, сразу узнаваемым голосом:

— Он ещё жив, его разве не посадили в тюрьму? — и, не дожидаясь моего ответа, продолжал язвительно, с каждой фразой повышая голос: — Его давно пора посадить, чтобы он не водил никого за нос. Довольно мы его терпели в Ленинграде, так он и здесь нас достаёт! Я всю ночь был на студии, писал новый альбом, я устал, как последняя собака! Почему я не могу просто поспать в своём доме?! Почему вы врываетесь ко мне и мешаете мне отдыхать?!

На всём протяжении этой речи Таня всё ниже опускала голову, не произнося ни слова. А я снова надела свою шляпу, поправила поля, взяла папку под мышку и направилась обратно, то есть в спальню. Более гротескового зрелища трудно себе представить: эдакая дамочка в чёрном стоит перед кро­ватью, на которой растрёпанный Игорь Тальков весь кипит, пытаясь сохранить при этом до­стоинство.

Посмотрев в его глаза, с улыбкой выплываю из этой малогабаритки, как пиратский фрегат. Татьяна что-то лепечет мне вслед, разбираю только последнее «Валере привет», и уже спускаюсь на лифте вниз.

Что ж, неплохое начало, очень бодрит. Жаль только, что в туалет не заскочила, придётся терпеть. С туалетами в Москве, похоже, точно так же, как у нас в Питере, то есть никак. Стала размышлять, где у Талькова, судя по местоположению кухни, может находиться туалет, и меня разобрал смех. Хотя смешного мало: я — в незнакомом городе, ночёвка накрылась, впереди — неизвестность.

Ну, Министерство культуры как-нибудь найду, но вот издательства… Я рассчитывала с утра всех обзвонить, наметить маршрут и по нему отправиться, а теперь остаётся уповать на телефоны-автоматы. Да к тому же страшно хочется пить, есть и пи́сать.

Я стала звонить, но все телефоны издательств были заняты, откликнулась только «Миниатюрная книга». Удивительно, но меня сразу соединили с главным редактором, Юрием Владимировичем Нехорошевым, и ещё более удивительно — он сразу предложил приехать. Это было явной удачей, даже голод и всё прочее отступило на задний план.

Издательство находилось в центре, пришлось проделать почти тот же путь, только обратно. К тому же мне, привыкшей к строгой логичности ленинградского метро, было не понять эту паутину московских колец и перемычек. С горем пополам я всё же добралась, к этому моменту всякое терпение было на исходе, и мне с трудом удавалось поддерживать общение.

ШНИТКЕ И ГРУЗИНСКАЯ ГОСТИНИЦА

Юрий Владимирович оказался солидным, седовласым и очень доброжелательным. Он помог распаковать папку и стал разглядывать мои рисунки. Постепенно выражение его лица всё более скучнело, он перестал кивать и гмыкать, а сухо пробурчал:

— Всё, достаточно.

Немного помолчав, он спросил:

— Вы, действительно, полагали, что с таким уровнем подготовки можете претендовать на заказ в нашем издательстве? Да вам ещё учиться лет пять, потом копии хорошие поделать, а уж затем только… Хотя не всем и это помогает.

Только сейчас сообразила, что показываю большие форматы, а книжные иллюстрации лежат на дне папки. Но дальше он смотреть не захотел. Будто специально позвал, чтобы распекать и поучать. Видимо, больше некого. Тут на меня навалилось всё сразу: голод, обида, усталость. Я поняла, что уже ничего не могу с собой поделать, и слезы потекли по щекам.

Похоже, Нехорошев этого никак не ожидал, он смотрел на меня с невыразимым удивлением, а я, уже не заботясь о впечатлении, вытирая сопли и размазывая тушь под глазами, выдала всё, что накопилось с утра:

— Да-а-а, вам хорошо так говорить, вы небось позавтракали, и на машине приехали, и туалет у вас, скорее всего, есть. А я с шести утра ни кусочка не съела, ни глотка воды не выпила, всяких хамов наслушалась и на метро вашем проклятом накаталась. Не-на-вижу эту Москву!

Слушая меня, Юрий Владимирович набрал номер телефона, что-то спросил, потом другой, видимо местный, и сказал:

— Лидочка, меня не будет часа два, — затем подошёл ко мне, вынул из кармана белоснежный носовой платок и стал вытирать мне глаза. — Пойдёмте-ка со мной, — и с рук на руки передал немолодой женщине, видимо, той самой Лидочке, которая провела меня в чистенькую и душистую туалетную комнату в конце коридора.

Пока я приводила себя в порядок, мне приготовили чашку кофе. Нехорошев без конца куда-то звонил, что-то назначал, отменял, короче, не отрывался от телефона. Увидев, что чашка пуста, подал мне пальто и шляпу, сам взял злополучную папку и повёл меня к машине. Мы ехали молча и добрались довольно скоро.

— Это Дом актёра, здесь чудесный буфет, вам понравится, — поддерживая меня под локоток, уверенно вёл по коридорам, — все ведомственные кафешки в закоулках спрятаны, чтобы посторонних не было.

Такого роскошного завтрака я и не ожидала. Запомнились дольки ананасов в салате из чего-то морского. Когда мы почти всё съели, Нехорошев спросил о моих планах. Я всё подробно рассказала: и про Минкульт, и про издательства, и про то, что мне негде ночевать.

— Ну, вот что, действовать будем так…

Мне так понравилось начало фразы, что я тут же мысленно согласилась на всё. Скажи он, что вечером пойдём на костюмированный бал, я бы только спросила, где брать костюмы. Но на бал он меня не пригласил, а предложил пойти на концерт.

— Вы Шнитке слушали? Понятно, что нет, он последние годы был сильно болен. А хотите послушать? Он даёт только один концерт, сугубо для своих. Это будет завтра вечером. Сегодня вы к трём часам едете в ваше Министерство, затем приезжаете ко мне в издательство, я отвезу вас домой, познакомлю с женой. Она тоже художница, и тоже питерская. Переночуете в гостинице, я договорюсь, а с утра — извольте по вашему списку. Я позвоню в «Малыш», там вам что-нибудь предложат. Идёт?

Ещё бы нет!

Министерство культуры находилось в такой страшной развалюхе, что я еле нашла подъезд, вход был со двора, к парадной вела протоптанная в снегу тропинка, как к колодцу в деревнях. Внутри тоже было всё шатко, разбросанно, приходилось бегать с этажа на этаж, зато сам худсовет порадовал: всё сразу утвердили и даже дого­вор стали готовить, чего я никак не ожидала. Настроение всё улучшалось, к тому же договорилась на завтрашнюю встречу в двух издательствах…

Нехорошев меня уже ждал, и мы тут же поехали к нему домой. Жена его Вера оказалась очень приятной, она посетовала, что уже лет пять не была в родном Питере, расспрашивала про моё поступление в Союз, рассказывала о своём.

Я не удержалась и поведала про утренний срыв и всё, что за ним последовало.

— Тогда понятно, почему он с вами так нянчится, — улыбнулась она, — ведь мы с ним примерно так и познакомились когда-то, прямо чуть ли не те же я слова ему говорила, вплоть до туалета.

Поздно вечером Нехорошев довёз меня на машине до каких-то ветхих строений. Это был рынок, ещё одна изнанка Москвы, менее всего похожая на столичную застройку. Мы зашли во двор и по наружной, средневекового вида лестнице забрались на второй этаж. На звонок дверь открылась, и мы оказались в небольшом холле, где стоял телевизор, перед которым сидела группа мужчин кавказской национальности. Они тут же на меня уставились, так что мне захотелось немедленно отступить. К нам вышла пожилая женщина и, расплывшись в радушной улыбке, протянула мне руки:

— Пойдёмте, моя дорогая, я вас устрою в лучшем виде.

— Это закрытая грузинская гостиница, — пояснил Юрий Владимирович, — правда, в ней живут одни мужчины, но вам дадут отдельную комнату. Одну ночь ведь переночуете?

Лучше уж на коврике вашей прихожей, чуть не ляпнула я, но удержалась. Ладно, переживу как-нибудь, бояться нечего: дверь закрывается изнутри, да и женщина по виду приличная.

Она тут же появилась в дверях с чистым бельём, представилась тётей Пашей, пригласила смотреть телевизор и посоветовала закрываться на ночь. Что я немедленно сделала, потом соорудила постель, выбрав одну из трёх кроватей. Только собралась раздеться, как в дверном замке что-то забрякало и, к моему ужасу, дверь открылась. В проёме появилась грустная усатая физиономия, и через секунду её обладатель уже стоял передо мной.

— Меня зовут Гоги, это моя комната, — сообщил он, и, увидев испуг на моём лице, уточнил: — Эту ночь она в полном вашем распоряжении, я только пришёл познакомиться и сказать, чтобы вы закрывались на ночь.

Он уселся за стол, понизил голос и добавил:

— Вы же понимаете, это мужская гостиница, здесь не бывает женщин. Вот они и бесятся.

— Кто бесится? — испугалась я.

— Да эти абхазы, кто ж ещё! — как неразумному ребёнку пояснил Гоги.

— А вы кто? — поинтересовалась я. Для меня они все были на одно лицо.

— Я грузин, это совсем другое, здесь почти все грузины, но есть несколько типов… Я бы их нико­гда не пустил сюда! — Гоги разгорячился и ударил кулаком по столу.

В дверях незамедлительно показалась тётя Паша:

— Ты зачем сюда пришёл, тебе ж было сказано! Ну-ка, отдай ключ, ишь, с вахты стянул… Не волнуйтесь, моя дорогая, спите спокойно, я ключ вот сюда спрячу, — и с этими словами тётя Паша засунула ключик в глубины необъятного лифа.

Зря она ему показала, где ключ, место не очень надёжное. Остаётся уповать, что её здесь боятся.

Ночь, слава богу, прошла тихо, только фонарь за окном сильно скрипел и раскачивался от ветра. Утром, когда я шла по коридору в душ, краем глаза видела, как из дверей выглядывали какие-то личности, но никто слова не сказал, видимо, авторитет тёти Паши здесь был силён.

В издательстве «Малыш» встретили очень приветливо, Нехорошев позаботился. Посмотрев мои иллюстрации к «Свинопасу» Андерсена, тут же предложили «Гадкого утёнка». Если эскизы понравятся, со мной заключат договор. Ура, ура! До чего всё прекрасно! Спасибо тебе, Тальков, что выгнал меня, ведь всё могло сложиться по Андрюхиному сценарию. Правда, в других издательствах работы не было, взяли телефон, обещали звонить.

Вечером, в назначенное время, я стояла у входа в Дом композиторов. Юрий Владимирович с Верой провели меня в небольшой уютный зал амфитеатром, а сами ушли, как я догадалась, общаться с Альфредом Шнитке. Концерт долго не начинался, зал был полон, но народ всё подходил, и служительницы приставляли всё новые стулья.

Наконец, Шнитке появился, как-то незаметно просочился сквозь гребёнку виолончелей и контрабасов, прижимая к груди свою скрипку. Худой, почти бесплотный, с белым отрешённым лицом. Зал мгновенно утих, а концерт сразу же начался без всякого вступления или объявления.

Я плохо знала его музыку, а то, что услышала, меня просто сразило. Казалось, он своим смычком задевает нервы, вытаскивает из глубин души первобытные страхи. Временами мелодия становилась вдруг трогательно-наивной, создавалось впечатление, что музыканты не очень-то и сыграны, ни в такт не попадают, ни в ноты. Но это была иллюзия, эмоциональный отлив тут же сменялся мощным девятым валом.

В голове забухал молот, я чувствовала, что задыхаюсь и почти теряю сознание. Горело горло, давило на глаза. Ещё не хватало заболеть! В перерыве нашла своих покровителей, извинилась и, сославшись на внезапную болезнь, вышла на улицу. Сначала — за вещами, а там видно будет.

В гостинице меня поджидали. Видимо, знали, что сегодня уезжаю. Гоги и ещё трое грузин сидели в холле и при моём появлении дружно встали. Я была в таком состоянии, что хотелось только лечь, и уж Боже упаси с кем-то общаться. Но надо было ехать, а билет ещё не куплен. Раз уж эти грузины проявляют ко мне такое внимание, пусть помогают. Но у них были свои планы, я узнала об этом, войдя в комнату.

Стол был накрыт, как в хорошем ресторане. В центре — шампанское, какие-то салаты и фрукты, а на кровати, под подушкой — кастрюля с дымящимся мясом. Как бы я это всё заглотила всего три часа назад!

Я объяснила ребятам своё положение. Они заговорили по-грузински все разом, попутно переводя: один из них сейчас пулей на вокзал, остальные составят мне компанию, отпразднуют мою удачную поездку, знакомство, заодно и подлечат.

Некоторое время они препирались между собой, видимо, решали, кто из них, такой несчастный, поедет за билетом. Отправился самый старший по имени Алексей. Его долго не было, меня уже почти привели в чувство хорошим грузинским коньяком и перчёными закусками.

Наконец Алексей вернулся, сказал, что поезд через час, что внизу ждёт такси, но подождёт, а у нас ещё есть время. Тут всё началось по новой, так что на вокзал мы прибыли за пять минут до отхода поезда.

Место было в купе, Алексей внёс мою сумку и папку, помог снять пальто и уселся рядом. Я забеспокоилась, что ему пора, поезд вот-вот тронется, а он спокойно заявил: «Так я с тобой еду, я два билета купил. Тебя одну нельзя отпускать, ты вон какая больная, за тобой ухаживать надо. Да и что я в этой Москве забыл? Поеду в Ленинград, никогда не был, посмотрю, поживу…».

Весь хмель и болезнь мигом с меня соскочили. Я стала звать Гоги, грозилась позвонить тёте Паше, Юрию Владимировичу. Не знаю, что уж я плела, но ребята вытащили Алексея из вагона почти на ходу. Они дружно махали уходящему поезду, не переставая переругиваться между собой. А может, и не ругались они вовсе, а сокрушались, что не повезло на этот раз и «кина не будет — кинщик заболел».

Часть 2. Студия «Рекорд»

1988 год

Из дневника Саши Полищука

Февраль 1988.

На днях горела Библиотека Академии наук на Васильевском. Безвозвратно утеряно несколько миллионов книг. Самое нелепое — большая часть по вине доблестных огнеборцев: уникальные издания были затоплены водой и безнадёжно отсырели. По слухам, огонь не могли потушить в течение десяти часов, от огромной температуры лопались стекла в окнах. Сорок пожарных команд. Воду брали прямо из Невы — благо, близко.

Такого нокдауна российская культура не получала давно. Безразличие официальных лиц к тому самому культурному наследию ошеломляет. Впрочем, отношение обывателей мало чем отличается — посмотрели по телевизору, поохали да и переключились на очередные Зимние Олимпийские игры.

Апрель 1988.

Забрал документы из института. Вынудили, так сказать. Комсорг группы, неприятный белобрысый тип в очках с толстыми линзами давно лез с разговорами о вступлении в комсомол. Весь учебный год я вяло кивал головой — дескать, не прочь и вполне лоялен, а тут взял и ляпнул: ваше предложение противоречит моим религиозным убеждениям! Какие убеждения?! Среди знакомых — ни одного верующего, церкви в Ленинграде закрыты: где музей, где архив, а где и овощной склад… Ну, в общем, сука эта побежала в деканат, в профком. Скандал. Припомнили и новогодний вечер с пением «All You Need Is Love», и привод в милицию за серьгу в ухе, и вызывающее поведение. Присовокупили не сданный до сих пор сопромат. И предложили написать заявление «по собственному желанию». До того тошно всё это было, что написал. Простился, так сказать, и со студенческой жизнью, и с карьерой советского инженера. Не пойму — вроде и жаль, а вроде и плевать. Чувство — не такой теперь, как все.

И — страшно. На подходе вторая военкоматовская повестка. Говорят, таких — вроде меня, не шибко благона­дёжных, — посылают в Афганистан. Что там делается — о том в газетах пишут скупо. «Ограниченный контингент войск оказывает интернациональную помощь братскому народу». Голоса же западных радиостанций на русском языке (их глушат, но всё равно слушаем) захлёбываются негодованием: оккупация, огромные потери с обеих сторон, невиданная жестокость. Я видел пацанов — учились на три-четыре года старше в нашей школе. Они там были. От их циничных рассказов — озноб. Может, привирают. Но я видел и парней, которые, пробыв в Афгане два-три месяца, дембельнулись инвалидами. Без рук, без ног, с какими-то неведомыми болезнями. Они — молчат (может, бумагу «о нераспространении» подписали?). В глазах — безразличие.

Я панически боюсь военкомата.

Май 1988.

Проблема с армией решилась до нелепого просто. Сердобольные родители нашли «специалиста», за разумное вознаграждение поставившего нужный медицинский диагноз. Осенью — добро пожаловать за «белым билетом». Долг отечеству отдан сполна. Кажется, в нашей стране любой вопрос, любую неувязку с законом можно решить быстро. С помощью денег. «На лапу» берут все. И не боятся. Не подкопаешься — круговая порука.

Теперь другая напасть. У нас нельзя не работать. Уйдя из учебного заведения, я обязан в двухнедельный срок устроиться на службу. Неважно куда. Выручает гитарист «Алисы» Андрей Шаталин. Кому-то звонит, договаривается. Отныне я — оператор котельной. Попросту, кочегар. Престижная профессия, имея в виду, что едва ли не половина питерских «неформальных» музыкантов и художников делает карьеру именно на этом поприще. Иначе — статья. За тунеядство.

Июль 1988.

По телевизору и радио только и говорят про тысячелетие крещения Руси. У меня противоречивое отношение к этой дате. Точнее, к происходящему юбилею. С одной стороны, это действительно знаменательная дата. За ней глубина веков, в которую, как в ночное небо вглядываешься — голова кружится. С другой — праздненство отдаёт профанацией. Ещё пару лет назад — все мы были атеистами. Верующих не то что бы преследовали, но — затирали. Словом, табуированная тема. А тут — нате вам гласность! В Москве, в Большом театре, «торжественный акт и большой праздничный концерт, посвящённые памятной дате». Что-то не склады­вается. Православие по указке — не катит. И мода здесь не при чём. Свобода — она внутри у каждого всё-таки.

ТЕРЯЮ СВОБОДУ

Вот так всегда в жизни: то расслабленно ползаешь из угла в угол, занятия себе придумываешь, то без продыха пашешь, не вмещаясь в сутки, и удивляешься, как это ещё три дня назад позволяла себе такую роскошь, как сбегать в мороженицу. Мой знакомый ТЮЗовский режиссёр Олег говорил: «Если я не успеваю, то беру что-то ещё и этим всё проталкиваю».

Валерка работал примерно по такой же системе, заодно притягивая всех окружающих. Я и дом из картона склеивала для клипа «Карточный домик», и вязала метровый носок, который всего-то на секунду появлялся в кадре. В конце концов мне эта канитель надоела, и я заявила, что больше самодеятельностью не занимаюсь, своих дел по горло.

— Машуня, ну кто, кроме тебя, мне поможет? — попробовал завести старую песню Каштан, но я сделала строгое лицо и демонстративно вывесила на двери план работ — пусть видит, что мне и поспать некогда.

Пару дней он не приставал ко мне со своими просьбами, а потом вдруг пришёл домой неслыханно рано, в восемь вечера, и многозначительно с улыбочкой стал дымить, по привычке прикуривая сигарету от сигареты. У меня как раз только-только начал получаться эскиз, и я сидела перед планшетом, вся измазанная углём. Убедившись, что заинтриговать меня не удаётся, Валера загадочно произнёс: «С зав­трашнего дня твои ставки резко возрастут». Выглядываю из-за планшета, больно уж у него тон торжественный, не просто так гоголем ходит.

Рассказывает. В «Рекорде» сегодня прямо столпотворение было. Лариса Малеванная со своим театром собирается репетиции устраивать, зал приходила смотреть. С Балтийского завода зам генерального приезжал, они спонсоры зимней «Формулы-1», нужно символику для соревнований разрабатывать, всякую всячину печатать. Витька группу новую смотрел, хочет взять на раскрутку, то ли «Проспект», то ли «Невский проспект».

— А я тут при чём? — спрашиваю, а сама уже ответ знаю, всё же за год Каштана неплохо изучила: может соки выжимать, а может сюрпризы устраивать. Сегодня, видно, второй случай.

— А при том, Марина Батьковна, что с завтрашнего дня вы становитесь главным художником студии «Рекорд» со всеми вытекающими отсюда последствиями, — улыбаясь во всю ширь вставных зубов, объявляет Валерка.

— Но я не могу, честно, не могу. У меня семь литографий только для Минкульта, а по Комбинату ещё долг за прошлый год, две утверждённые серии про пионеров, там ещё конь не валялся, и три книги висят, у одной срок горит, в пятницу картинки сдавать, а я её даже не прочитала. И вообще, прежде, чем такие решения принимать, надо меня сначала спрашивать.

Хоть и кипячусь, но предложение мне приятно.

— Машуня, а тебя никто и не просит сразу впрягаться. Назначение получила и делай дальше, что хочешь. Так, иногда какую почеркушку изобразишь, да за зарплатой раз в месяц придёшь.

— А что, и зарплату дают? — недоверчиво спрашиваю. Привыкла, что с Валеркой деньги больше утекают, чем притекают.

— Да уж поболее, чем в твоём комбинате, раза в три. — Валерка упивается моим смущением: у нас как-то не принято про деньги говорить, или хотеть их, или любить.

— Так с чего платить-то? — не унимаюсь я.

— Нет, ну ты меня слушала или углём брови красила? Я ж тебе говорил про Малеванную, Балтийский завод и новую группу. У них, кстати, спонсор есть откуда-то из Сибири.

Валерка вдруг усаживается на пол у моих ног и проникновенным голосом продолжает:

— Слушай, Витьке надо помочь, мы с ним такое дело задумали, если выгорит… В общем, миллионы лежат мёртвым грузом без всякой пользы. Есть идея, как их взять и в наше дело направить. Ты нужна нам позарез, ты умеешь всякие красивые штуки делать, у тебя друзья-художники есть. Выставки будем устраивать, по миру возить. К нашей стране сейчас знаешь какой интерес? Нет, ну ты, как курица, сидишь и ничего вокруг себя не видишь! Пионеры какие-то ей дались! Мы сейчас мир можем завоевать и, заметь, только одним искусством. Бросай ты свой комбинат, книжки эти детские. Нужны афиши, яркие, необычные. Буклеты, билеты, программки, фирменные знаки — на всё это спрос небывалый, а в «Рекорде» ни одного художника. Витя уже всем пообещал, и деньги заплачены. Выручай.

Про Витю Резникова надо рассказать поподробнее. Не было бы его, не было бы и всей этой истории.

Когда Алла Пугачёва в 1979 году исполнила Витькину песню «Улетай, туча», это мгновенно принесло ему популярность. Затем прозвучали «Дворик», «Динозаврики», «Бумажный змей», «Телефонная книжка», «Недотрога», «Спасибо, родная». Они исполнялись самыми популярными певцами: Ириной Понаровской, Михаилом Боярским, Ларисой Долиной. Макс Леонидов и его бит-квартет «Секрет» исполнили несколько песен Резникова в музыкальном фильме «Как стать звездой». Виктор стал первым отечественным автором, чья песня «Домовой» вошла в хит-парад музыкального журнала «Биллбоард» и долго держалась там на втором месте.

Но это произошло несколько позже, а пока за плечами у Вити был лишь институт Герцена, причём факультет физвоспитания — он был заядлым футболистом. В Союз композиторов его упорно не принимали, несмотря на популярность — не было музыкального образования. Ему с трудом удалось стать членом Союза театральных деятелей. Поэтому студию «Рекорд» он создавал, в том числе, и для собственной раскрутки.

На следующий день мы с Валеркой вместе по­ехали в «Рекорд», на Стачек, 105. Небольшой, но уютный концертный зал «Время» был очень удобно спланирован. Главное — масса небольших кабинетов, в которых уже поселились соратники Резникова. Витя немедленно стал называть меня Машуней, выделил отдельный кабинетик и мягко, но по-деловому перечислял все намеченные им встречи, на которые он должен пойти со мной, обсуждал темы, передавал телефоны, по которым нужно добыть информацию.

В общем, поздно вечером, сидя дома на диване и перебирая записки, фотографии, составляя план на завтра из двадцати восьми пунктов, я поняла, что круто попала. Колесо моей жизни дрогнуло и, подпрыгивая на колдобинах и кренясь на поворотах, помчалось вперёд, оставив далеко позади тихую заводь чистого искусства и наивную веру в спокойную и безопасную жизнь.

На самом деле это разворачивалось большое колесо перестройки, и мы, с самого начала вскочившие в него, тогда ещё не знали, что скоро будем жить в другой стране, в другом городе и даже на другой улице, при этом вовсе не меняя дислокации. Мы ловили музыку свободы, мы упивались трансляциями партсъездов, потому что такие тексты до сих пор передавали только «вражеские голоса». Ничего не было интереснее новостей. Мы ощущали свежесть нового ветра, но не предполагали, что он наберёт силу шторма, что наша большая и великая держава, как зеркало в сказке «Снежная королева», рассыплется на десятки мелких и острых осколков.

Perestroika и Glastnost стали новыми символами новой страны, потеснив Matrioshka и Troika. Иностранцы были повсюду. Они больше не ходили под присмотром экскурсоводов, не прятались за стёклами комфортабельных автобусов. Они атаковали разные правительственные учреждения, требуя срочно познакомить их с владельцами частных (непременно частных, боже упаси, государственных!) компаний для немедленной регистрации совместного предприятия, так называемого Joint Venture — предприятия риска. Они волокли фуры с гуманитарной помощью и, с недоверием глядя на депутатов, оставляли всё же на их попечение тонны дефицита. Они организовывали столовые для бедных, по улицам с плясками и песнями блуждали колонии кришнаитов, а к детям на улицах подходили пожилые нездешние люди в светлых одеждах и угощали конфетами, дарили игрушки, и родители теперь этого не запрещали.

Мой Лёнька как-то принёс с выставки «Инрыбпром» картонную коробку. Мы открыли её и обнаружили большой и красивый набор ЛЕГО. Дочь сказала, что Лёня зашёл внутрь стенда то ли шведской, то ли норвежской компании, оттуда вышел уже за ручку с приятным пожилым дядечкой, который и вручил ему эту коробку. Они были уверены, что коробка пустая, что вовсе не омрачало Лёнькину радость. Тогда пустые бутылки из-под фирменных напитков, одеколона, коробки от конфет ни за что не выбрасывались, а украшали внутренности сервантов.

Когда же выяснилось, что в коробке настоящее ЛЕГО, мечта всех детей, счастью не было предела. На Лёньку смотрели как на героя, всячески выпытывая, что он такое сделал или сказал, за что ему дали ценный подарок. Сын объяснить происшедшего не смог, только всё поминал стриженую верёвку, как дяденька брал верёвку, потом — джик — верёвка уже на кусочки пострижена. Для чего нужно стричь верёвку и как это связано с подарком, мы так и не поняли.

Лийка все вечера пропадала на репетициях. Она познакомилась с музыкантом, которого звали Саша. Он играл на гитаре в какой-то самодеятельной группе и по этому поводу отрастил длиннющие «хайры» в духе «битлз». Саша одно время учился в институте, а потом то ли был отчислен, то ли сам ушёл и теперь работал кочегаром. Он был старше моей дочери, что не мешало ей называть его Шуриком и относиться покровительственно.

Не помню, как я выполнила свои обязательства доперестроечной эпохи, но как-то выполнила. Опять ездила в Москву, деревенскую серию в Минкульте приняли, но, по-моему, без особого восторга, похоже, что и у них тоже колесо поехало.

Я не успевала вести переговоры, давать задания художникам, узнавала, где можно печатать тиражи, как правильно оформить документы. К тому же, привыкшая отвечать только за свою работу, очень переживала, если меня подводили.

— Машуня, возьми себе администратора, пусть он всю эту бодягу разгребает, я уже и с Витей поговорил, — Каштан вмешался вовремя, я готова была сбросить с себя полномочия и уйти в свободное плавание. Мне дали скромного, но делового и настойчивого Лёшу, и дела пошли веселее.

Балтийскому заводу так понравилась наша работа, что главный инженер, который почему-то курировал все подшефные мероприятия, позвонил мне и попросил подъехать для разговора. Встретились на Васильевском, где и базировался завод, но почему-то на углу Большого проспекта и 19-й линии.

— Видишь часовню? — спросил он. — Так вот, здесь теперь будет твой офис. За месяц отремонтируем, а ты пока у нас в клубе поработаешь, команду подберёшь.

— Так я ж в «Рекорде» работаю, у Резникова, у меня договор с ним, и кабинет, и администратор есть.

— Ты сама-то прикинь: что твой «Рекорд» и что такое Балтийский завод. Земля и небо. К тому же у тебя будет полная самостоятельность и гарантированный, заметь — гарантированный, заказ. Ты не смотри, что часовня маленькая, в ней около ста квадратов. А место какое красивое, и от дома недалеко. Зарплату тебе хорошую положим. Ты сколько у Резникова получаешь? Да ладно тебе про коммерческую тайну, я знаю, ты у него полтыщи получаешь и ни прибавок тебе, ни загранпоездок, ни санаториев.

Главный инженер слегка сердился, что приходится уговаривать. По всему, он был уверен, что я сразу же соглашусь.

— Ну что ты с нашего заказа поимела? Да ничего ровным счётом — оклад-жалованье. А знаешь, сколько мы заплатили? Ну, конечно, не твоё дело. А будет твоим! Я треть суммы сэкономлю, создав такой отдел, а ты себе через год машину купишь. В общем, пока думай, но не очень долго, у меня тут детская олимпиада в Сочи намечается, надо её упаковать.

Такой поворот событий в мои планы не входил, к тому же в часовне… Приехала домой, Валерке рассказала. Он задумался:

— Ну, ты понимаешь, Витьку бросать никак нельзя, вот-вот главное должно произойти. Балтийский завод тоже обижать опасно, народ крутой, могут не понять. Давай завтра в «Рекорде» всё обсудим.

Рассказали Вите. Он, на удивление, ничуть не взволновался, даже заулыбался какой-то своей мысли:

— Я знал, Маша, что Валерка мне правильного человека привёл. На Балтийский не ходи, у них там скоро совсем другие дела завертятся, им не до олимпиад будет. А с тобой составим новый договор: десять процентов от прибыли по каждому заказу пойдёт тебе в премию. Годится? Ну, и отлично. Да, и вот что. С завтрашнего дня ты — член Совета директоров, изволь по четвергам в десять утра приходить на совещание.

Никогда в моей жизни не было такого разнообразия. Я могла с утра, не отрываясь от телефона, заниматься сплошной рутиной: с печатниками договариваться о сигнальных оттисках, выяснять, не согласится ли Ленинградский керамический завод помимо раковин и унитазов выпускать, к примеру, пепельницы или посуду с фирменной символикой. Искать, кто может сделать действительно грамотный перевод текстов буклета «Русские сезоны» для Рудольфа Фурманова и его «народных». После обеда, приодевшись посолиднее, ехала договариваться о проведении выставки плаката на Охте, в выставочном зале Союза художников, о видеосъёмке, о прессе. Вечером то по мастерским ходила, с художниками знакомилась, то подхватывала кого-нибудь из Витиных гостей и вела их в ресторан.

Мне удалось подружиться с плакатистами, это была самая активная секция Союза художников, что вполне объяснимо. Именно плакат даёт возможность «шершавым языком» сказать миру всё, что ты о нём думаешь. И если собрания в секции графики с участием книжников и станковистов проходили чинно и по плану, то у плакатистов редко обходилось без гигантской склоки, а то и драки. Но их задор, готовность всё брать на себя, работать быстро и остро — эти качества нужны были Витькиному делу как воздух.

Про Неонилу Лищинскую хочу рассказать особо. И не только потому, что мы до сих пор с ней дружим, но и потому, что её первую я выдернула из жизни свободного художника, взвалив на девичьи плечи ответственную и, как оказалось, сумасшедшую работу. Видимо, хотела, чтобы кто-нибудь из собратьев по кисти поварился в том, в чем варилась я, а не поглядывал в мою сторону, как на предателя и нахлебника. Вот Неля мне и подвернулась. Она в это время как раз собиралась съездить в Пушкинские горы писать акварельки.

— Потом съездим вместе, — уговаривала я, — у меня там дом, поживёшь, сколько хочешь, а пока выручай, нужно срочно делать буклет «Русские сезоны» для зарубежных гастролей народных артистов.

Буклет был сделан, и гастроли состоялись, только Неля так и не собралась приехать ни в Пушкинские горы, ни в мой любимый Алтун, где из окон дома видны арки каретного двора, когда-то принадлежавшего графу Львову, с которого Пушкин писал образ Троекурова для своей повести «Дубровский».

Для того чтобы понять, во что я Нельку втянула и куда сама попала, нужно рассказать о Рудольфе Фурманове, который возглавляет театр «Русская антреприза» с тех самых пор, как мы познакомились.

Первое впечатление от Фурманова — безумно неорганизованная личность. Но шаг за шагом, он незаметно, «тихой сапой», забирает тебя в свою орбиту, заставляя делать то, что ему нужно. А в другой момент его желания и цели меняются, и он требует ровно противоположного, причём немедленно, обвиняя всех в халатности и бездействии.

В этом весь Рудик (так его всегда Витя называл), в упорстве и умении жонглировать словами. Ведь откуда взялись «Русские сезоны» и название театра «Русская антреприза имени Андрея Миронова»? От балетной антрепризы Дягилева 1909—1929 гг., известной во всём мире как «Русские сезоны».

У него выступали народные артисты, и на этом держалось всё. По сути, это была фишка Фурманова — он имел дело только с «народными». Он возил их по миру, благо, время было такое. А уж как они там зарабатывали свой нелёгкий хлеб, об этом можно их спросить, а можно и не спрашивать — большинство зарубежных гастролей делалось по принципу: мы тебя вывезли, будь доволен и этим.

Карьера Рудольфа — знамение времени. Поначалу он был конферансье, объявлял номера в концертах, потом стал рассказывать байки из актёрской жизни, затем выходил в каких-то сценах, подыгрывал звёздам. И на волне перестройки вырос до того, что стал художественным руководителем театра.

Мы бы ничего этого не знали, если бы Витя каким-то боком не вписался в его тусовку и не пообещал Фурманову сделать рекламу для гастролей в Германии. Я сначала здорово вдохновилась всей темой, а когда поняла, что попала под паровой молот, было уже поздно. Целыми днями с его уст не сходили имена Лебедева, Леонова, Смоктуновского, Стржельчика, Ульянова, Басилашвили, Алисы Фрейндлих, он повторял их как молитву, они были ответом на все наши робкие возражения.

Рудик просил одно, через минуту требовал другое, кому-то обещал третье. Он мог явиться ко мне домой чуть не ночью и кричать так, будто я, по меньшей мере, воровка и мошенница. Мы с Нелькой без конца переделывали буклет, который, конечно, должен был иметь сиренево-фиолетовую гамму, как афиши Дягилевских сезонов.

После очередного ночного звонка с руганью и угрозами, я сказала Вите: «Всё, больше никакого Фурманова, или я ухожу». Не знаю, о чём там Витя говорил с «великим и ужасным», но Рудик вдруг превратился в саму деликатность, в саму предупредительность, познакомил с артистами, обласкал и усыпил. Нам с Нелей уже грезилось, что мы едем с «народными» на гастроли, что мы просто незаменимы.

Я даже побывала с охапкой эскизов на квартире Алисы Фрейндлих. Могу представить, как ей интересно было слушать мой робкий лепет. Алиса собиралась на репетицию в театр, который находился через дорогу, и рассеянно посмотрела на наши творения. В комнату вошёл молодой, красивый мужчина, которому Рудик стал всё по новой объяснять и совать под нос распечатки.

Впоследствии Каштан обмолвился, что это друг Алисы, Юра Соловей, а у Соловья есть приятель, некто Ананов, который делает практически копии Фаберже. Его никто признавать не хочет, считая это не искусством, а эклектикой и подделкой, но у Ананова — большое будущее.

В общем, завершали работу с Фурмановым мы уже вполне мирно, буклетов напечатали на разных языках великое множество, но больше, слава богу, дел не имели.

У «Рекорда» появился свой фирменный знак — ёжик в наушниках. Он был похож на Витю и в то же время — на молодых меломанов, колючих и одержимых. Ёжик всем понравился и попал в рекламу. Плакаты для концертов создавались под диктовку по телефону. Утром я узнавала о них, а уже к обеду приезжали расклейщики и забирали чуть сыроватые отпечатки. А ведь надо было и сюжет оригинальный придумать, и тексты причесать, и с продюсером согласовать.

Мобильников тогда не было, да и простые телефоны стояли не у всех. Иногда звонила совершенно незнакомой бабушке с просьбой спуститься ниже этажом, попросить Шурика из девятой квартиры срочненько приехать на съёмку, и пусть не забудет сменную кассету. Как ни странно, Шурик появлялся и кассету привозил.

В то время всё держалось на личных отношениях. Работающей инфраструктуры в культурной сфере не было, а были одиночки, которые чем-то владели, что-то могли, чего-то хотели. Они, как правило, работали в самых, на первый взгляд, неожиданных и неподходящих местах. Так, лучший наш фотограф Андрей Василенко трудился в казённых подвалах Судмедэкспертизы, к нему было немного жутковато приезжать, вечно на проволоках сохли разные «жмурики», да ещё в совершенно непотребном виде.

С печатниками было проще, они работали в типографиях, наши заказы делали «слева», так что приходилось соблюдать конспирацию, шифро­ваться и назначать встречи на каких-то задворках. Пробовала официально заказать в типографии, честно заплатив в кассу деньги. Сорвали сроки, выдали какую-то невнятную макулатуру. Чуть заказчика навсегда не потеряла. В государственных типографиях везде одно и то же: полдня нужно по инстанциям ходить, чтобы заказ приняли, потом договор неделю подписывают, потом часть материалов потеряют, а пока новые несёшь — уже поезд ушёл. Так что левак процветал.

КАК ОСВОИТЬ МИЛЛИОН?

Среди всей этой суеты шла громадная подспудная работа, которую Каштан с Витей вели на пару. Все понимали, что готовится нечто важное, какое-то великое событие, которое даст развитие всему делу, готовится будущее «Рекорда». От Валерки никаких деталей добиться не могла и понимала, что если уж он, хвастливый болтун, загадочно и непробиваемо молчит, значит, ставки очень высоки.

В один из четвергов, когда мы, встав пораньше, собирались на очередной Совет Директоров, Каштан вдруг замешкался у вешалки и произнёс, глядя на носки своих начищенных до блеска фирменных ботинок:

— Машуня, если сегодня тебе Витя будет что-то предлагать или просить тебя о чём-то, ты сразу ничего не отвечай, подумать, мол, надо. И сядь напротив меня, поглядывай.

Ага, значит, началось.