Бесплатный фрагмент - Похищенная весна

Книга первая. Переходный период

Пролог. Из писем Жанне Лонд

11 апреля 1913 года

Здравствуй, милый мой дружочек, Жаннет!

Ну ты и дура, что не пошла с Ростиславом после спектакля! Мы замечательно провели время. Девочки визжали от восторга. Ростислав познакомил нас с милейшими дядечками. Павел Павлович и Аксель Христианович за кошель не держатся. Шампанское рекой! Фрукты, шоколад. Мне кажется, я сладкого больше никогда есть не буду теперь. Сегодня мой лучший друг вотерклозет.

Вернешься к тетке, напиши, как прошел твой французский уикенд.

Целую, обнимаю, твоя Марта

1 октября 1913 года

Здравствуй, милый мой дружочек, Жаннет!

Не надо плакать. Не надо убиваться. Я тебе сразу говорила, что твой Этьен напыщенный индюк. И не в какие Провансы он тебя не повезет. Поди, у него там жена французская толстуха и мал-мала-меньше рядок гортанящих петушков.

Вечером будет Ростислав. Поедем после выступления с нами на Лиговку — развеешься. Мы тебе там такого покровителя найдем, враз примой станешь и в Париж свой поедешь.

Не грусти!

Обнимаю, твоя Марта

23 марта 1914 года

Здравствуй, Жанна!

Что это было, рыбонька моя? Ты зачем выкрутасы такие на репетиции устраиваешь? После этого, думаешь, царский устроит тебе протекцию? Он теперь тебя только в массу поставит, помяни мое слово! И то, если скандалов больше не повториться.

Сказано «бери» — надо брать. Сказано «давай» — надо дать. А иначе у нас никак. Уж вроде не девочка, должна бы понимать.

С наилучшими пожеланиями, Марта

Глава первая. Там, где дом

По запотевшему стеклу сбегали капельки. Они не давали разглядеть проползающие за окном огоньки редких домов, едва различимые в густых осенних сумерках. У Оли заслезились глаза, то ли от напряженного разглядывания темных силуэтов за окном, то ли…

«Сырость! Какая сырость! Все псиной пахнет!»

Оленька попыталась пригладить мех на рукаве пальто, но в машине было тесно и дотянуться не получилось. Ее худенькое плечико сдавливала голова молодого спящего мужчины в очках. Точнее, голова на кочках и поворотах ежеминутно скатывалась, а Оленька, поджав губки, возвращала ее на место. При этом каждый раз она нервно дёргалась к отвороту на рукаве, который так вульгарно топорщился!

«Боже! Какой же он угловатый! С ним даже сидеть неудобно!» — она снова раздраженно прижала голову Андрея к дивану и обратилась к водителю:

— Любезный, потише, прошу… — хотела сказать как взрослая, но получилось только умоляющее лепетание.

Водитель, не вызывающий доверия чекист в черной коже, кивнул. Не оглядываясь на пассажиров, притормозил. Но что он мог сделать? Дороги не изменить — повороты, кочки, ухабы, лужи размером с Финский залив, — дороги мимо Выборгского тракта, можно сказать, и не было.

Давно уже скрылись позади массовые застройки уснувшего города и круглосуточно дымящие удушливыми газами пороховые заводы. Дачи и мызы шофёр умело обходил по бездорожью какими-то лысыми осенними перелесками. Подвыванием и тарахтением представительского авто не хотелось бы сейчас привлекать внимания спящего рабочего класса.

Радостное возбуждение Оли от сборов и предстоящего путешествия сменилось грустью и тоской.

Она уже успела привыкнуть к суете Петрограда. К его грязи и постоянному страху она уже тоже успела привыкнуть за неполные четыре года. Человек ко всему привыкает…

«Мамочка, мамка Фрося, отец… Как теперь без них?»

Лишь раз она покидала их более чем на сутки. Да и случилось это не по ее воле, а из-за заставшей вне дома болезни.

Теплые мысли о прошлом, о детстве потоком уносили Олино сознание прочь от холодной тряской яви. Эпизоды прежней ее жизни всплывали, замещая настоящие и как будто не настоящие переживания.

Те трепетно нежные моменты, еще когда они жили в Выборге вдвоем с матерью. А отец, Алексей Христофорович Кириспов, обосновался в Петербурге. Он прикатывал к ним раз в месяц с подарками. Рабочий автомобиль, огромный как бегемот в зоосаду, пугал прислугу копотью и грохотом колес по брусчатке.

Оля помнила те игры у голубого камина с райскими птицами, где пышнотелая, еще крепкая Ефросинья — коняшка, а маленькая баловница повторяет манеры подвыпившего их конюха Трескотни. Удивительно точно! Понукая Ефросинью, она будто усмиряет отцовского ретивого коня. Тот на дух не переносил запаха беленькой и всегда ерепенился перед стойлом, давая пьянчужке жару.

Мама, Софья Алексевна, еще совсем юная, широкоскулая, в высоком повойнике «по-пскопски», хохочет, как девочка. С нетерпением дождавшись конца игры, оставляет свою корзинку с вязанием и кидается на ковер, обращаясь молодой кобылкой, привезенной отцом в лето позатого года.

Софья Алексевна хочет, чтобы ее ангелочек показала бурную встречу Трескотней этой пугливой и красивой, но совершенно неловкой особы, появившейся в их конюшне.

— Ох ты, ох ты! Возжа попала?! Ну-ка, ну-ка! Иди-ка! Ух ты, ух ты! Легатися?! Поди, Марёвна, в сенцо, не плетью же в самом деле тебя… Лексей Крестьяныч! Что за чудинку привезли?! Пороняет, побьет все, сама охромится!..

***

Оля видела эту сценку как будто со стороны. Пятилетнюю себя в вывороченном жилете на одну рубашонку, радостно кривляющуюся и ломающую голос перед мамками.

Она заулыбалась, очнувшись. В ушах еще не утих дружный женский хохот, а открытые глаза уже вперились в холодную темноту.

В салоне автомобиля совсем исчезли тени, и силуэты сидящих рядом мужчин стали плоскими на фоне скачущего отсвета тусклых фар. Они казались менее живыми, чем те грезы, только что посетившие ее.

Оленька держала глаза открытыми, но взгляд ее по-прежнему был погружен в светлые видения прошлого.

Она помнила, что и отец, и мать юную доченьку свою не строжили. Ее маленькую, чадушко единственное, они носили на руках.

Тогда еще, когда отец бывал у них чаще, каждый раз он баловал ее. Радовалась тогда и Софья Алексевна. И Оле смутно казалось, что он ещё целовал мать в те годы. Но воспоминания были теплыми и нечёткими, как детские сны. Может, и не было того никогда?

В более поздние события она помнила более осознанно.

Когда Олю научил грамоте доктор Хенриксон, отец стал привозить дочери прессу из столицы, считая, что выполняет свою часть воспитания.

Он с гордостью слушал, как дочь все лучше и лучше читала его любимые колонки уголовных новостей. Мама при этом зажимала уши и вместе с вечной спутницей — корзинкой рукоделия — выбегала к Фросе на кухню. Она считала, что десятилетней барышне не следует знать таких страшных и неприличных вещей.

Но к слову сказать, Оля все равно не понимала, что за сказ про «девицу», которую нашли у Обводного, и чего ее там нашли. А разборки извозчиков на Лиговке — это вообще хандра смертная. Читала она, думая совсем о другом:

— «… Раненого приезжего казака доставили в санчасть управления железных дорог, где тот скончался от потери крови. Виновником стычки назвали покойного, оскорбившего прилегших у постоя после ночного извозчиков. Вещей при нем не оказалось, хотя, по свидетельствам очевидцев, казаку оторвали руку уже после того, как он закинул тяжелые чемоданы в коляску на спящего извозчика…» Папа! А в Петербурге больше колясок, чем у нас на вокзале?

— Угу… Читай…

— Папа! А кто там служит извозчиками? Финны или русские?

— Хм… Русские, бывает. Бывает, калмыки, много чернобородых с юга… Там финнов мало… Только если богатые. А простые финны залив любят, да свободу. У Невы-то им скучно!

— Папа! А извозчики ночуют, как у нас, в колясках или у них дома свои есть?

— Читай-читай! Что тебе извозчики? Там извозчики тоже — беднота приезжая!

— «…У собора Святой Троицы перед праздником был найден младенец, подброшенный заблудшею душою с повинною запиской. Младенца передали в детскую больницу под именем Татьяны Соборовой, в честь святой мученицы…»

Еще пара другая отчётов сыска, и отец уже дремал под пестрым домашним одеялом. Оля пыталась протестовать против этой отцовой привычки, но мамка Фрося строго-настрого запрещала его будить:

— Ты чего ж удумала, чучундра?! Он же, поди, не спамши! Он же в Петербурке своем все дни на фабрике. Мне Степан грил, что быват, и ночам там сидять. Все чего-то делат-делат. Грит, по неделям проваливается, как в шайтан, и даже на обеды не ходить. Рабочие-то нонче дурныя все: то «забастовка», то «стачка»… Как вот на них управу найтить?

Пролетали дни отцовского внимания, как сны бестелесные. Только утром в понедельник в опустевшем без отца доме, мамина спальня пахла его любимым сиреневым мылом…

***

Оле так вдруг захотелось залезть в родительскую теплую ковать и забыться там в покое хотя бы на часик… В машине же, несмотря на усталость, она не могла расслабиться и заснуть по-настоящему, как ЭТОТ!

Подумала так и вздрогнула — «ЭТИМ» она бы вслух никогда его не назвала. Андрей с детства был ей другом, а тем более теперь, когда он стал ее мужем.

«Месье Андре Перов!»

Но какая-то недосказанность прошлого обуревала. Брезгливость и недоверие сопровождали ее с того самого дня, как они расписались, и Андрей первый раз посмотрел так странно. Точно это самая значимая его победа.

Она, по-прежнему придерживая его голову, зажатая с одной стороны отсыревшей обшивкой холодной автомобильной двери и с другой — жарким телом Андрея в колючем конторском пальто, навязчиво поправляла перчаткой рыжий отворот своего рукава, прокручивая в голове одни и те же мысли:

«Я бесконечно благодарна Андрею. — Кочка. Голова. Мех. — Только уехав с ним из Петрограда, возможно прекратить эту пытку. — Лужа. Голова. Мех. — Мне плохо сейчас, но так надо. Я благодарна ему без меры…»

***

Андрей Перов был сыном Павла Павловича, друга Олиного отца. И когда Оля в пятнадцатом году переехала с матерью в Петроград, первым ее знакомым оказался именно он, неуклюжий и полноватый Андрюша-гимназист.

Ехавшие аж с Лиговки Перовы часто засиживались у Кирисповых за чаем допоздна. Отцы спорили вполголоса о неспокойных временах, придумывали, как Государю вести дела; что в Думе; как вести разговор с Антантой, и прочее и прочее…

Диковатые же дети их на пуфах у библиотеки под присмотром Ефросиньи учились общаться.

Андрей был всего на год младше, но выглядел еще совсем ребенком в отличие от вытянувшейся в хрупкую пятнадцатилетнюю женщину Оли.

Позже Андрюша часто бывал в их квартире на Петербургской стороне и один. Но еще долго робел перед высокой взрослой девушкой и, чтобы не подать виду, блистал математическими знаниями. Этим он приводил в замешательство уже Олю, совершенно не понимавшую, о чем и к чему он это говорит, например, при обсуждении новой книги.

Даже когда пригласили Карла Ивановича из училища, в точных науках Оленька не продвинулась и знала только простой счет. Может, не дано ей было, а может, учитель много спал после чаю…

Но так или иначе общий язык двое пугливых детей нашли. Уже через три месяца после знакомства Андрюша без затей располагался в гостиной, как у себя дома. Это и послужило предметом шутливых намеков родителей, сводивших милых пташек и свои интересы к их браку.

***

Очередной приступ нервного зуда спугнул воспоминания.

«Ужасное пальто, только ОН мог достать эту жуткую лису! Моя норковая шубка никогда бы так не разлезлась под дождем. А этот ржавый цвет!» — Оленька сморщилась, как раз когда, проезжая какую-то яму, ее подбросило. Да так, что она чуть не прикусила язык.

Андрей сильно дернул головой, с него слетели очки, и он проснулся.

— Не вижу… Где очки? Вот они! Все равно не видно ни черта!.. — промямлил он спросонок. — Далеко еще? — спросил он громче, вглядываясь в мутные окна. На лице его отпечатался такой же рубчик, как на Олином пальто, только красный, а не коричневый и еще более мятый.

— Я не знаю, — наконец-то освободившись от спящего тела, Оля стянула черную перчатку и постаралась пригладить непокорную лисицу на рукаве.

— Ты устала, родная моя? Дай ручку. У-у-у, вся заиндевела… — он взял ее тонкую затекшую ладонь в плен разнеженными со сна руками и постарался согреть несвежим влажным дыханием.

— Не надо. Спасибо. Сейчас пройдет, — и Оленька попыталась вырваться из этой навязчивой нежности.

Андрей не сразу освободил ее руку. Перед этим он страстно прижался к ней колючими бурыми усами, которые стали так модны среди молодежи после начала войны. В Олину руку враз вонзились десятки игл, она с трудом сдержала окрик, но скорее даже не от боли, а от нарастающего бешенства.

Машину продолжало встряхивать на давно неезженых ухабах лесных дорог. Переваливая тяжелый черный корпус с бока на бок, она походила на пузатую рыбацкую телегу: скорость та же, только шуму больше. А за окном ничегошеньки не видно!

По ощущению, время уже давно миновало полночь и пустилось отсчитывать новый день и новый предзимний месяц.

Оля ежилась, пытаясь запрятать одернутую руку вместе с перчаткой поглубже в рукав.

— Георг! — гаркнул Андрей, окликнув водителя на манер отца — 2-го заместителя наркомпроса, — два часа уже тащишься по лужам! Мы где вообще? — при этих неуместно громких словах Оленька вздрогнула и невольно зашипела на своего новоиспеченного мужа.

Водитель от неожиданных звуков коротко оглянулся на пассажиров и, улыбнувшись, невозмутимым голосом сказал:

— Едем не два, а три часа. Уже объехали дачи в Буграх. Сейчас за станцию прошмыгнем и к Долгому озеру. А через Каменку уж Лахта рядом. Здесь дорога будет! За час-два доберемся… Во как мотает! Развезло просёлки! А вчера приморозило ещё. Только бы гати у Заводской не разобрали до заморозков…

Оля нервно заерзала, с шумом одёрнула пальто и поглуше замоталась в его длинные полы. Она теперь даже порадовалась, что Фрося заставила ее надеть мамины шерстяные панталоны. Все тело знобило в сыром салоне фиата. А ещё было до тошноты тоскливо! Но говорить с Андреем не хотелось. Даже смотреть на него она избегала.

Видимо, осознав раздраженное ее напряжение, Андрей притих в противоположном углу дивана. Больше на разговор водителя он не вызывал и, судя по дыханию, опять решил подремать.

Оля вновь погрузилась в воспоминания, прощаясь с прошлым. Теперь ее ждет другая жизнь, возможно, даже счастливая…

Тогда тоже была относительно счастливая жизнь.

Софья Алексевна внушила дочери, что та, зная грамоту и читая стопки литературных журналов, непременно будет успешной поэтессой. И по приезде в Петроград, полная надежд и незаконченных рукописей, Оля стала узнавать о самых известных кружках и модных салонах, составляя письма их учредителям весьма детским наивным языком.

Тяжело было Алексею Христиановичу сдерживать улыбку умиления и убеждать пятнадцатилетнюю дочь подождать с вхождением в светскую литературную жизнь:

— Олька, деточка, что же ты сразу так на редуты лезешь? Осмотрись тут пока, друзей с интересами поищи. Вместе легче будет литературный Олимп завоевывать! — изъяв на всякий случай позорные письма, он погладил расстроенную дочь по пепельным кудрям и, глядя в ее по-детски круглые обиженные глаза, ободряюще сказал: — У меня пока эта корреспонденция полежит в ларчике со стихами твоими. А завтра Андрюша приедет. Образованный мальчишка! Очень смышленый! Вот с ним и устраивай поэтические вечера!

После этих слов отец ласково поцеловал Олю в макушку, прижав ее головку к пропахшему сиреневым мылом жилету.

Он всегда так ее обнимал в минуты их особенной нежности. Сколько Оленька себя помнила, он так делал. Когда она еще помещалась у него на коленях, и позже, когда ей уже приходилось присаживаться в реверансе. И так до самой их сентябрьской ссоры.

После знакомства с Андрюшей в жизни Оли появились и другие друзья: сосед Володька Шагов, хворая смолянка Тонечка Сытина и Жанна Лонд. С последней Оля сама познакомилась на воскресной службе.

Володенька и Тонечка были совершенно бесцветные существа, удивительно точно дополнявшие друг друга. С ними Оленька дружила, потому что это нравилось маме и они много читали. А мамка Фрося неприлично вздыхала им вслед: «Мне ка’этся, он жениха’этся…», — намекая на раннюю их влюбленность.

Жанночка же была крайне эффектна: рыжие блестящие волосы, крупные и яркие черты лица и полная грудь с голубоватыми прожилками, слегка прикрытая в вырезе декольте прозрачным кружевом. Ей было уже восемнадцать — старше всех Олиных подруг. Еще Жанна танцевала в Михайловском в массе, имела знакомства.

Она водила Олю под ручку и нашептывала такие взрослые этюды, что у той бледные глаза подсвечивались огнем от зардевшихся щек, а по спине пробегал холодок до самых панталон.

Отец Жанну не любил, был подчеркнуто холоден. А Оле давал понять, что с балетными водиться не пристало приличной девушке, но Оленька поступала по-своему. К тому же Софья Алексевна говорила: «А что такого-то? Опытная товарка нашей пугливой кобылке не повредит!» А Ефросинья восторгалась: «Ну и девка! У нас во Пскапской така была б первой молодкой!»

До этих столичных знакомств Оля дружила лишь с книгами да с журналами. И доверяла мысли и чувства только тетрадкам. А всё таинственное взрослое проплывало мимо окон их небольшого особняка на улице, ведущей к холодному заливу.

Маленькая Оленька была, что та лошадка, Марёвна. Всё дремлет, стоя в уголке, а как окликнешь, в испуге прыгнет, ногами длинными переступит, неловко так, чуть сама себя не роняет. А глаза — что блюдца. Всех дичилась! Никого не слушала.

Может, по этой родственности душ Олька и любила свою Марёвну! Породистую длинноногую кобылицу белой масти! Да и внешне они стали похожи. Как два бледных приведения, они гуляли в сумерках возле Батарейной горы, путаясь в лесных лабиринтах камней и кирпичных стен укреплений. А когда Оле надоедало, она садилась на неоседланную Марёвну и мчалась к скале у залива, где до темноты могла просидеть, разглядывая далекий свет маяка, мерцающего, как утренняя звезда на Рождество.

А потом ее находил еле стоявший на ногах Трескотня и бубнил, больше не ей, а себе под нос, что так нельзя, ночью опасно, времена-то какие. Тут портовые да рыбачьё одно, чего им на ум взбредет… И за поводья вел в конюшню дремлющую Марёвну со светящейся в темноте юной всадницей.

Дома ждала хмурая Ефросиня — руки в боки; жаркий самовар с дымком, тянущимся в ночное окно; и мама с нежной улыбкой и легкой равнодушной отрешенностью.

А потом до полуночи, в августе еще можно при одной свече, Оля листала полиграфические страницы с оттисками черно-белой столичной жизни и мировых новостей.

Это было счастье! Свобода, мечты, уверенность, что дома тебя всегда ждут, куда бы ты не отправился, что бы ты из себя ни представлял!

Приехав в столицу, Оля уже знала наверняка, что будет известной поэтессой.

Дома, в Выборге, она ведь много читала. Она всё знала о литературной жизни Петербурга! И когда отец их с мамой вызвал к себе, у неё не могло быть сомнений, что в редакциях и изысканного «Пробуждения», и популярной «Нивы», и модной «Жизни искусства» только и ждут её рукописей. А главное, их обязательно возьмут и напечатают! Ведь она такие стихи пишет! Когда она зачитывала их неграмотной маме, Софья Алексевна говорила:

— Ну, деточка, твои стихи не хуже этого Сенинова. Мне нравятся! Не хуже!

— Кого? Сениного? А! Есенина, может быть?

— А может, и Сенина… Я их не помню всех. Вот тебя помню, роднулечка моя! Иди сюда, поцелую головку. Отправь стихи, моя миленькая, папе. И еще напиши ему, что прошлого возу не хватило. На неделю надо бы два возу дров-то.

Это было уже в феврале четырнадцатого года. Всё было в достатке в женском доме Кирисповых, кроме отцовского внимания. Отец жил на квартире в столице, устраивал безбедное житьё своим женщинам. Когда не приезжал, писал домой кратко, по делу, тоже не часто. Но Олька — любимая и любящая дочь — с одиннадцати лет писала ему каждый день сама.

«Дорогой папочка, пишу Вам снова в надежде на скорый ответ. Все три письма на этой неделе мама просила Вас о повышении выплаты на наше житьё. И опять она напоминает о том, что нынче холодно, одного воза дров нам на неделю не достаёт.

Старая, нежно любимая Вами Лина чувствует себя лучше, хотя всё слабеет. Глаза хорошо не видят, но по нужде она ещё просится на улицу. Трескотня водит её на день в конюшню, где Лина весь день сидит у Вашего Пруста, как будто охоты ждёт.

Завтра мы едем на хутор, так что, если соберетесь, поезжайте сразу на Карстилаярви. Снегу в этом году много. Мы хотим покататься в санях по нашему волшебному озеру. Да и чтобы Лина нюхнула лесного воздуху, может, на ноги ещё встанет. Уже отправили туда Трескотню, чтоб Пруста Вашего готовил, в надежде, что и Вы с нами проведете веселые выходные.

Прикладываю листок с моим новым произведением «Прощание с юностью». Мама была им очень довольна. Надеюсь, Вам тоже понравится.

Нежно любящая Вас Ваша маленькая Олька.

Мама присоединяется.

P.S. Пришлите, пожалуйста, Переплет для «Нивы» за 1913 год, никак не могу его у нас найти».

Через неделю только отец ответил.

«Дорогая Олька! Ты уже совсем большая и поймешь, что не пишу, потому что занят. Приехать на хутор в выходные не смог. Приезжал на неделю Ивен Христианович. Только отправил дядьку твоего обратно в Париж. Новостей много с того края. Приеду — расскажу.

Снежно в Петербурге, только грязно. Отдыхайте побольше на даче, пока зима не ушла. Там снежок, помню, белый, нехоженый…

Лину отдайте Хенриксону, он ей лекарство даст, чтобы конец. И не реви! Нечего ей мучиться, пожила уже…

Маме передай, что ренту увеличил.

Прочитал твой новый шедевр — замечательный стишок — храню в шкатулке с остальными, уже скоро целый сборник получится!»

То была жизнь, как будто другая и как будто с другой Оленькой.

А утром в феврале 1916 года Оля страдала, что детство ушло. Она явно ощутила это, сидя у окна Петроградской квартиры, куда солнечный свет не попадал с ноября.

Нет уж старой Лины, Марёвну ее белогривую отписали офицеру «на войну», как и всю их конюшню. Как и всех любимых отцовских коней.

Выборг, сказочный скалистый Выборг теперь только снится!

Здесь, в Петрограде, ее угнетали новые и старые дома — много домов. Много колясок, много автомобилей, много дыма, вони, собак и людей! Какой-то хаос из мелькающих по мостовым в разных направлениях и с разной скоростью. Хотя папа обещал, что Петроград на Выборг похож.

Оля опустила голову над синей тетрадкой, и с ее острого носа на чистый лист упали три слезинки.

«Как страшна жизнь!»

Второй год идет война. Скудные новости с мировых полей печалят, но еще больше печалят люди в этом городе.

Накануне в церкви Оля подслушала, что скоро всё закончится, она хотела обрадоваться, но, услышав продолжение разговора двух прихожан, разрыдалась и выбежала, не дождавшись конца службы.

По возвращении домой мать с Ефросиньей застали Оленьку прямо за дверью. Фрося уже открыла рот, чтобы хорошенько отчитать самовольно сбежавшую девушку, но добрая мама хотела знать, что же случилось.

— Мамочка! Они сказали, что Императора время скоро выйдет… Что немец будет в Петрограде или ещё хуже сделает пригородом Гельсингфорса, а русских всех заставят служить господам и в цоколе спать!!! Они сказали, что Россия слаба и никто ей не поможет… Мама! Я боюсь в цоколе спать! У них там две комнаты! Там и для Степановых детей места мало! — Оля навзрыд заревела, уткнувшись в мамин подол прямо на пороге.

— Тише-тише, роднулечка! Обойдется как-нибудь… Не первая война, не последняя. Да и немцы — не звери, чай, в печи не сожгут! — Софья Алексевна сняла с Оли чёрную норковую шубку. Подняла на ноги зареванную свою впечатлительную девочку и передала под руки Ефросинье.

Мамка Фрося же очень не любила такие выкрутасы молочной дочери.

— Че удумала? Среди «Радуйтесь» сбегать! — бухтела на ухо ослабшей от слез Оле, пока тянула ее в комнату. — Люди, верно, подумамши, что ты совсем того… хворая! Я слыхала, одна дама дорогая в боа…

— …Дама в дорогом боа… — невольно поправила ее Оля.

— Да-да, еще какое дорогое!.. Она на тебя убогою грила. А детишки — что из тебя бесы скочут. А сами-то ржуть, что чертёныши! — стыдила мама Фрося единственного ребенка в семье. Воспитывала изо всех сил.

Проснувшись только следующим утром и засев страдать к столу у окна, Оля осознавала всю тяжесть и ужас этого несправедливого мира. Упершись взглядом в красные стены дома напротив, она вспоминала, как ничего не боялась в меняющемся, но древнем Выборге. Как были сильны ее мечты и как она верила, что все будет хорошо.

Петроград ей стал казаться все тяжелее, все темнее, даже несмотря на появление новых друзей. Её не так уж и радовало, что отец с матерью всегда теперь были рядом. Они все так же могли не видеть друг друга по несколько дней.

Всё детское счастье было разломано и разрушено. Люди здесь — злые! Стихи и мечты её никому не нужны! Она и сама стала думать, что ничего не стоит и придется поскорее выйти замуж. Наверное, сразу, как кончится война.

А если война никогда не кончится?! А если она еще и мужа не сможет найти? Она знала, что не такая, как все здешние девушки, да и без классического образования… В Петрограде только девки языков не знают! А смолянок здесь в каждом парке по десятку воркует.

«Надо, надо как-то найти свое место в этой жизни. Надо что-то делать! Надо создать свой мир, свой круг друзей! Может, он будет не хуже других, «Серапионовых братьев», там, или «Зеленой лампы», например, — совсем детский разум искал выход. — Все только и говорят, что о судьбах мира и о политике… А я не хочу, чтобы эфир вокруг наполнялся дурными словами. Эта грязь пусть остается за порогом моего дома! Пусть Володенька только вякнет про свой госпиталь, враз его от Тони отсажу!

Мир спасет красота! Да-да! В мире столько красоты! В мире столько человеческого гения! Этого хватит на всех! В альманахе из Европы — великолепие и блеск, картины, скульптуры, книги — человечество спасет себя творчеством! Я уверена! Да! Теперь точно знаю, я — спасу тех, кто рядом!» — думала она, уже начиная волноваться от новых идей.

— Ефросинья! Доброе утро! Принеси мне от папы приборы, я письма писать буду! — повеселевшая Оля встретила маму Фросю за ширмой. Стягивая с себя ночную сорочку, деловито добавила: — И вечером гости будут, попроси у мамы на цукаты, как на прошлой неделе, или спеки чего-нибудь…

Недовольная Фрося помогла с завязками на свежевыглаженной льняной рубашке. Затем — с рядом маленьких пуговок до самого подбородка на Олином сером платье в пол. Выкатив нижнюю губу, она сосредоточенно щурилась на каждую петельку и проворно шевелила полными натруженными пальцами.

— Гости… Никаких пирогов! Давеча вот опосля службы мы курником закусывали-с, пока вы тут, мамзель, валямшись! Вот теперь неделю жди!

— Ну, Фросенька! — Оля любовно приобняла кормилицу за широкую спину. — Ну не злись! Меня тут люди очень расстраивают, понимаешь? Они — злые! А я не умею их не слушать. Ты вот Степана утром вчера бранила, что он двери на ночь не запер, почему? Дома-то мы никогда двора не закрывали… Да?! Потому что ты тоже здесь людей боишься!

— Просто Степан — олух! Его грех не бранить-то, и жена евойная — дура калмыцкая! — стала оправдываться Ефросинья.

Оля поспешила ее одернуть:

— Нет-нет! Слышать не хочу дурных слов! … Подай гребень… Ты, Фросенька, подумай. Они тебя к себе в цоколь не пустили, так ты теперь со мной за стенкой живешь. Разве плохо? Матрена тебя избегает, так ты на кухне как королева ходишь. Скажешь, тоже плохо? Ммм? — Оля, удивляясь своей убедительности, ловко закрутила на затылке гордый улыбающийся бублик и победоносно закончила: — Просто надо во всем искать хорошее и полезное!

Удивленная смене настроения молодой хозяйки Ефросинья согласилась со всеми доводами умненькой Оленьки. Лишь бы не как вчера.

— Да, правда твоя. Больно хорошо мне с тобой! А нет бы, так скисла б я за год, с ихними мальцами в цоколе сидемши… Но печичь ничего не буду, так и знай! Не хочу на кухне марь нюхать. Пусть Матрёна сама хлопочет.

Дальше Оля не ходила по квартире, а летала все утро.

Написав наскоро пригласительные карточки на вечер, Оленька решительно отослала их друзьям с первым посыльным.

Отцу на фабрику собрала вчерашние недочитанные газеты. Зная, что он не заходил утром в столовую, подложила ему в карман рабочего пальто яблоко.

Когда Степан поднялся забрать отца, Оля даже поулыбалась ему, хотя и недолюбливала шофёра.

Дала распоряжения Матрёне к обеду, почти как взрослая. Та, спрятав ехидные глаза в складках полных век, великодушно решила не одергивать хозяйскую дочку.

Пробравшись тихонько к родителям в спальню, стараясь не будить спящую мать, Оленька прямо в одежде, как маленькая, забралась к ней под перину. С удовольствием уткнулась носом в подушки и заметила, что они пахнут сиреневым мылом.

«Все прекрасно! — подумала она, согревая озябшие даже в чулках ступни и разглядывая неокрашенный деревянный потолок. — Пусть за окном город грозит, пусть шумит и все крушит, нас это не касается! Наш дом — это там, где мы вместе. Мы будем хранить принятый уклад и покой! Спасибо тебе, Господи! Я все поняла! А если так будет в каждой семье, мы спасем Россию! Мы спасем мир!»

Ее захлестнула волна семейной любовной неги, как в детстве. Когда, осознавая, что родители рядом и у них все, как обычно, ребенок успокаивается и становится абсолютно счастлив.

Это было последнее невинное счастье Оленьки. В эти дни для нее счастье навсегда изменилось.

Часом позже ее разбудила Софья Алексевна, склонив над ней широкоскулое лицо с паутинками морщинок вокруг улыбающихся глаз. По обыкновению, мать убрала свои волосы под темный платок, по-деревенски, и надела легкую телогрейку поверх домашнего платья, на ногах матери красовались туфельки, привезенные Олиным дядей Ивеном из Франции.

Этот контраст как-то остро воззвал к Олиному вкусу. Сама она очень быстро переняла городскую манеру одеваться, даже дома, и четко обличала деревенских баб, приезжавших устраиваться в прислугу.

— Мама! Надеюсь, к вечеру ты переоденешься? У меня будут друзья сегодня…

— Ты на себя-то посмотри, критикёрша! Все платье измятое, пуговицы сикоси-накоси, чулок, вот на-ка! — она вытащила что-то из-под кровати и протянула растрепанной заспанной Оленьке.

Олька встала прямо на кровати, по-детски поправила спущенный чулок, натянула второй, потерянный во сне, и прыжком соскочила к зеркалу. Вокруг даже задребезжали стеклянные дверцы огромного во всю стену шкафа.

— Тихо ты! Скачешь, как лошадь! Весу-то в тебе уже больше трех пудов, поди?! — отпрянув, вскрикнула мать.

Оля присела на стул и с нежностью приняла мамину заботу о растрепанной своей голове.

Днем дома у Кирисповых быт был привычно спокойным, неторопливым.

Приходил учитель, как всегда, часик подремал, пока Оля читала ему пафосные стихи Ломоносова, затем, правда, он все же рассказал что-то о ломанном ритме и влиянии на современников. Затем, пообещав на завтра урок арифметики, отправился через Матрёнину кухню на выход.

Оля покраснела, но улыбнулась, когда услышала, как грубая кухарка послала проголодавшегося педагога самым нелитературным слогом.

Затем пришёл на обед отец. За столом, по обыкновению, не общителен, после кофе воспылал вниманием. Сидя у библиотеки, он слушал, почему вечером Оля не вышла к столу и что творится у неё на душе, о чем сегодня она будет просить друзей. Кивал, одобрительно поддакивал, потом попросил длинную Олю склониться и поцеловал разумную доченьку в макушку, поблагодарив за яблочко.

Мама в уголке с корзинкой, глядя на родных, умилялась и, казалось, совсем успокоилась после переезда. Такая перемена после вчерашних Олиных слез не могла не радовать ее.

Около пяти начали подтягиваться друзья. Первым пришел, конечно, Андрюша.

В идеально новой гимназической форме, слегка расходящейся над ремнём, он все же производил впечатление перспективного молодого человека. И Оленька была в нем уверена. Он всегда игнорировал политические разговоры, его больше интересовали учебники, чем люди. Он даже в последний год надел очки, так как слишком много читал.

А еще он говорил, что хочет поступать не в наш отсталый университет, а вот в Сорбонне, ему писал родственник, естественные науки развиваются более выдающимися темпами. И он сыпал фамилиями, половина из которых, правда, была со славянскими корнями, половина с немецкими… А еще Андрюша что-то писал, точнее, он говорил, что писал, но никогда не показывал и не зачитывал. Наверное, стеснялся.

Чуть позже подошли Тонечка с Володей. Тонечка опять пропустила неделю учёбы, её уже привычно отправили домой на лечение. И тут она пользовалась помощью Володеньки, который любезно помогал подтягивать пропущенное.

Ну так думали родители. А на самом деле Тоня по секрету рассказала Оле, что Володя достает ей переводные романы о любви. Они вместе много читают, обсуждают их и валяются вместе на диване! Близко-близко! Так, что иногда он прикасается своей щекой к ее…

Володя в отсутствие Тони был очень серьезным молодым человеком, ему в этом году исполнялось уже семнадцать, и он подумывал пойти в военное училище на год, чтобы отправиться на фронт. Но его родители, крупные представители торгового сословия, были категорически против, настаивая, что надо заканчивать гимназию и поступать в Университет, они знают, кто может помочь. А когда Володя видел Тонечку, лицо у него делалось дурацким, глаза оплывали и выражали только одно желание: «Хочу жениться и быть счастливым!»

Вот с Жанной могли возникнуть проблемы. Ей никто был не указ. Она говорила о том, что приходило ей в голову, ни с кем не считалась, а просьбы забывала. А иногда она это все делала специально в целях провокации.

Этим вечером, к слову, Жанна задерживалась, и серьёзный разговор под дровяной дух самовара был уже в разгаре без неё:

— Вот тебе, Володенька, зачем в училище идти? Война уже вот-вот закончится… — убедительно говорила Оля, тихонько отстукивая по столу ладошкой властный ритм фразы.

— Да-да, закончится… — поддакивала Тонечка с дивана.

— …Ты вот год потеряешь, обидишь родителей. Тоня вот… — махнула Оля в сторону товарки, и та понимающе зарделась и потупила глаза, — волноваться будет. Мне сдаётся, ты опрометчиво поступаешь. Выбор это, конечно, твой, но, мне кажется, что в своем кругу ты полезнее будешь. К слову, госпиталей и в мирном городе полно!

Володя сидел за столом напротив девушек, неприлично растянувшись на стуле и скрестив на груди руки. Он уже с раздражением смотрел, на увязшую в добрых советах Олю. Только что они хором с Тоней оборвали его речь о необходимости образованных кадров на фронте под предлогом, что хватит о войне. А теперь вдвоём же советики дают по теме, которая, честно сказать, женщин и не касается вовсе.

«Дурно нынче пресса влияет на умы баб», — согласился он мысленно с замечанием своего отца.

Оля продолжала:

— Вот скажи, Володенька, хорошо же было бы, войдя в теплый дружеский дом, забыть о войне, о нервной работе, об грязи на улице?

— Да, хорошо бы сменить тему! — огрызнулся он.

Не заметив намека, Оля посчитала себя победительницей.

— Вот и славно! Значит, больше на военную тематику здесь не говорим! Андрюша, хорошо?

— Угу… — промычал из-за какого-то французского журнала Андрей.

— Тоня?

— А я-то что? Я даже и не знаю ничего. Мне только про Наполеона учить надо, так я даже этого не читала… — стала, как перед учителем, оправдываться Тонечка.

— Мне сегодня учитель рассказал занятную фигуру об оде Ломоносова. Так как кружок у нас уже с декабря как литературный, давайте про это и поговорим!

— Я не читала… — призналась Тоня.

— Как всегда! Ничего страшного, мы сейчас по очереди и прочтём. А потом обсудим стиль, особенность и смысл написанного, — заученно повторила Оля фразу Карла Ивановича.

Сначала томик с одой «На Восшествие…» Оля дала Тоне, та, запинаясь, нарушая ритм и путая ударение, осилила страницу и с тяжелым вздохом облегчения передала книгу Володе. Тот, чеканя слова, выкрикивая отдельные слоги, отчитался, как на плацу.

Закатив глазки, Оля забрала несчастного Ломоносова и подсунула Андрею между его носом и журналом. Тот жалобно поднял глаза, аккуратно отодвинув томик, загородивший ему фотографию нового завода в пригороде Марселя, и сказал:

— Олечка, давай послушаем, как надо читать. Прочти нам, пожалуйста, сама?

Оля вздохнула, в глубине души признав, что оду читать тяжело. Села в кресло, приняв удобную позу, совсем не подобающую пафосному стилю стихотворения, и негромко продолжила чтение вслух. Все успокоились под приятный тембр Олиного голоса и шипение ещё кипевшего самовара и посвятили себя прерванным делам.

Тем временем в передней прозвенел колокольчик, и в комнату донесся запах улицы. Оля, не прекращая читать, поднялась и, не спеша, подошла к выходу, посмотреть, кто пришёл.

— Александр Точъ! — отрапортовал стоящий в проходе высокий брюнет лет двадцати. — Юнкер четвертой роты первого кадетского корпуса!

Оля подняла глаза от книги, оглядела его гимнастерку, серебряный знак, чуть маловатую фуражку на коротко стриженном затылке. Представший перед ней незнакомый молодой человек был весь какой-то залихватский. Глядя на Ольгу, он улыбался во весь рот, и что-то в этом было цепляющее, ошарашивающее.

— Пишете? — в лоб спросила Ольга, захлопнув томик стихов Ломоносова.

— Оленька, душа моя, ну не всем же писать, кто-то и слушать должен, — ответила Жанна за юношу. Проскальзывая в комнату, она подхватила его под руку и затащила в гостиную мимо Оли. — Сейчас нам не все ли равно… Ефросиня! Еще две чашечки, пожалуйста! — по-свойски распорядилась Жанна.

Вбежала Фрося и вопросительно заглянула в глаза молодой хозяйке.

— Мама Фрося, принеси, пожалуйста. И еще цукатиков захвати, — подтвердила Оля.

— Они не поемши? Голодныя, штоль? — сказала та грудным голосом.

— Не знаю, Мама Фрося. Иди уже… — раздраженная деревенской простотой кормилицы подняла губку Оля: «Ну, мамка Фрося! При моих новых столичных гостях! Вышлю к деду эту недотёпу!»

Александр со снисходительной ухмылкой смотрел, как Оля смущается и покрывается румянцем. Она ему сразу понравилась, такая свеженькая, такая тоненькая. Такую хотелось беречь от невзгод и непогоды, как первый весенний цветок.

Он прошел через всю гостиную, пожав руки присутствующим юношам и откланявшись Антонине. Уверенно сев на диван за Олиной спиной, он стал наблюдать, как она нервничает, перелистывая книжицу в поиске места, где остановилась.

Оля уже привыкла к отвлечённому взгляду Андрея, к тихому воркованию Тонечки с Володечкой, к безразличию красавицы Жанны, приходящей без конца пить горячий чай. И теперь она чувствовала, что в её гостиной всё переменилось. Словно стало жарче, но ей было не успокоить в себе озноб. Слова терялись в вихре мыслей. Пришло раздражение.

— Тонечка, я говорю, в этом стихотворении такая сложная… как там… метафора, говорю… Тоня! Ты слышишь?! — Оля пыталась хоть в ком-то найти поддержку.

Тонечка осоловелым невидящим взглядом посмотрела в сторону Оли. Не понимая, о чем речь, кивнула и продолжила полушёпотом что-то бормотать Володе. Тот, зардевшись, гордо держал Тонечкины перчатки. Он хотел было что-то ответить, но, улыбнувшись чему-то сказанному Тоней, закрыл рот.

Оля от этой любовной истории опять закатила глаза и спросила у балетной подруги:

— Жанна, что ты думаешь?

— Так я только пришла! Расскажи хоть, о чём ты? — ответила Жанна, сигналя Александру, чтобы тот пересел к ней за столик и занялся цукатами из прошлогодней вишни. — Продолжай, дорогуша, я слушаю.

Оленька пыталась сосредоточиться на банальном, классическом, на том, о чем ей рассказал Карл Иванович только сегодня днём. Мысли не хотели двигаться слаженно. Она чувствовала пристальный взгляд Александра за спиной. Ей казалось, что он трогает её оголенную шею, его дыхание колышет выбившиеся из прически волосы, но он точно сидел достаточно далеко от ее стула. Ломоносов показался пафосным и грубым. Оля поправила прическу на затылке и резко оглянулась. Александр расплылся в улыбке:

— Да? — радостно спросил он.

— Да… — ответила она, не зная, что он имеет в виду.

Когда скомканный вечер поэзии закончился и все наконец покинули Кириспову гостиную, Оля долго сидела на том же диване, где сидел Александр. Она была уверена, что он заколдовал её. Голову не покидал его образ. Вот он тут сидит, напротив! И всю ночь она не спала, представляла, какой же он, как он учится, как он танцует. Что для него значит Жанна? Что он думает о современной литературе? Читает ли он «Военную летопись» или «Огонек», а может, и «Жизнь искусства»? И когда они встретятся снова?

Сон пришел к Оленьке под утро, когда она услышала, как мама Фрося в соседней комнатке вычищает печь. Хотела встать и сказать ей все по поводу вчерашней встречи гостей, но пока накручивала победоносную речь, незаметно уснула.

Глава вторая. Трепетные чувства

Зима подходила к концу. Весь город уже был покрыт сажистым грязным настом, и мама говорила, что весна нынче придёт раньше.

Несмотря на свежий запах талого снега, на улицу идти не хотелось. Серые, бурые, коричнево-черные тона города приводили Олю к неизменной меланхолии. Но в дни, когда в окошке маминой спальни появлялся кусочек синего утреннего неба, скучающую над журналами и тетрадками Оленьку тут же гнали дышать воздухом.

Чтобы подольше оставаться в своем внутреннем мире, она мигом надевала полушубок, ботики и выскакивала из дома. Бежала прочь, не дожидаясь, пока мама Фрося натянет на себя чулки, галоши, фуфайку, жилетку и чего-то еще; пока начнет рассказывать толки и поучения режущим слух псковским говором. Мимо темных поперечных переулков, не замечая грязи и оттаявшего навозу, мчалась она вперед, как лошадка, почувствовавшая свободу. И спрятавшись от няни в соборном парке, Оля продолжала грезить.

Под черными ветками высоченных деревьев на ещё белом снегу бесились галки. Они несдержанно кричали и чего-то требовали у прохожих и друг у друга. В кустах спящих прутиков сирени чирикали невидимым гвалтом воробьи.

Здесь было много птиц и птичьих разговоров, и они оживляли этот светлый уголок Петроградки. Но эта болтовня не мешала Оле вести внутренние наблюдения за новым чувством, она наслаждалась созреванием чего-то ранее неизведанного.

Как сладко щемило сердце, когда она думала об Александре! Но уже три дня она не видела Жанну и ничего не могла узнать о нём.

Все три дня мама и мамка Фрося раздражали непроходимой глупостью. А проницательного отца своего Оля избегала сама.

Но вот завтра предстоит праздничная служба, и если, Жанна опять не пропустит её, то уже к вечеру будет известно, кто такой Александр Точъ!

И от этих мыслей думы вчерашней девочки поползли в потаённое женское: «Что надеть?»

Раскидывая промокшим у носка ботинком снежок от львиных лап скамейки, Оля совершенно не заметила, как по дорожке к ней приковыляла Ефросинья:

— Олька! Куды ты делася? Я табе грю-грю, глаза подымаю, а тебя и… тю-тю. Нету! Только дверка бултыхаэца от ветру-то твоего.

— Да? А я думала, ты следом идешь… — соврала Оля.

— Че, хоть пугаешь-то?! Я сперва — во двор; опосля, думаю, к реке… Ну, нет! Знамо дело, в садочек опять поперлася. И вона — ты!

— Мама Фрося! Я же просила! Что за «поперлася»? Пришла, пошла, ушла… Ну как так можно? Тут же тебе не Замогилье твое! — Оля опять стала раздражаться от присутствия кормилицы.

— Да-да, дочка, запомню… Ну так ты тут эта… Сидеть будете? — спросила Ефросинья, — Софья Алексевна за молоком меня посламши. (Молочник — ирод, кислятину припер!) Я тоды сгоняю до Большого. А ты сидите тоды?

— Хорошо, Фросенька, я тут тебя и подожду, домой вместе пойдём, — уже ласково сказала Оленька.

Удаляясь, няня недовольно бормотала обидные слова в адрес воспитанницы. Но Оля никогда не обращала на это внимание. Не обижалась и не злилась, у них были такие семейные привычки.

Проводив маму Фросю взглядом, Оля продолжила обдумывать гардероб к завтрашнему дню. Она сама того не заметила, как в пасмурной атмосфере её мыслей появились светлые, уже совсем весенние цвета. Синий атлас, зеленый шифон, туфли из-за границы, радужным очарованием ожидающие в шифоньере; канареечная брошь, колье из мелких изумрудов, белые вуали, черное кружево, красный бархат и модная темно-бордовая лента на шею. Из самого Парижа!

Сердце ее забилось гулко и слышалось по всему телу, да так часто, что стало даже жарко, а белье стало невыносимо тесным и колючим. Она осознала, что подбирает гардероб уже не на службу, а на ту вероятную встречу, которой ей очень хотелось.

Оле стало стыдно, и чтобы колокольня не услышала громких ударов её возбужденного сердца, девушка бегом помчалась по тёмному коридору Церковной улицы обратно домой.

Этим днём Фрося с Олей не разговаривала. Бухтела, обиженно вздыхала или вовсе молчала. Всем своим видом она показывала взаправдашнее расстройство от того, что Оля не дождалась ее.

— Сегодня у тебя кто-нибудь будет? — спросила Софья Алексевна за обедом.

— Мама! Ты как всегда! Не бывает у меня никого по субботам! — рассерженно взвизгнула Оля, толкнув, как ей показалось, зажимающий ее сервировочный столик. Приборы в тон звонко лязгнули и затихли, а Софья Алексевна сделала вид, что ничего не заметила, и спокойно продолжила:

— Аксель говорит… Алексей, папа… Он говорит, у Замкового острова… Да что ж это такое! — мама совсем запуталась в старом и новом, но, немного подумав, закончила: — У Заячьего острова сегодня будут гуляния. Пойдем?

Оля сверкнула на маму серыми влажными глазами за её показную безучастность и тоже успокоилась.

— Не хочется… — Оля расстроенно уставилась в тарелку.

Она очень не любила рыбный суп, каждый раз об этом говорила и маме, и Ефросинье, и Матрёне, но всю зиму по субботам подавался рыбный суп.

Собирались к обеду Кирисповы, по обыкновению, долго. А Матрёна всегда спешила с подачей на стол, и в итоге из супницы в тарелки накладывали холодную студнеобразную жижу с насыщенным рыбно-луковым запахом.

Мама и мамка Фрося с удовольствием его ели, одинаково прихлебывая и покрякивая. А папа все эти месяцы по субботам обедал в городе, говорил: «Должен же я от вас отдыхать!» Но Оля полагала, что отец тоже не любил рыбный дух.

— Поехали на Васильевский остров? — вдруг пришло в голову Оле.

Она очень любила там бывать, но одну ее не пускали. В районе Стрелки Нева напоминала ей Выборгский залив. Она радовалась, когда, стоя у самой кромки льда или на краю парапета и глядя налево от крепости, ей казалось, что она видит башенку шестого этажа их дома и яркое окошко в ней, как тот маяк, который так манил её в юности.

— Это на правой стороне? — рассеяно спросила мать.

— Нет, не доезжая.

— Я, роднулечка, на переправу не пойду, лодочник для меня — хуже извозчика!

— Мамочка, мы по мосту. Биржевой. Длиннющий такой! Мы по нему с папой осенью катались. Не помнишь?

— На трамвай не суйтеся! Мне соседка-дворничиха давече грила… — хотела вставить пять копеек Фрося, наливая кипятку из самовара.

— Цыц! Фрося! — осадила поставщика городских сплетен Софья Алексевна, — пей чаечек свой, голубушка! Так мы пешком, Оленька? — уточнила она у дочери.

— Давай прогуляемся. Утром ветра не было. А солнце сегодня! И весной пахнет!

Дамы вышли на Кронверский и не спеша прошли вдоль серого фасада. Во дворе дома за распахнутой настежь чугунной решеткой дворники выгружали из телеги остатки дров. Лошадь в теплой попоне взмокла, от нее валил пар, она ржала и задирала голову, пытаясь выглянуть из-за шор и хоть кому-то пожаловаться, что одета не по погоде.

Пройдя за флигель таких же наемных квартир, Оля чуть замедлилась у особняка. Дом этот соседний ей очень нравился. Их квартира после переезда была в новоделе, пару лет назад выстроенном, еще с запахом деревянных половиц и крашеных фасадов. По ее мнению, там даже лестницы и камины пахнут делами и скупостью. А извивающиеся детали решеток больше похожи на придавленных дохлых змей.

А вот этот богатый дом был милым и светлым, мансардные окошки походили на окна чистеньких европейских домиков, взгромоздившихся пятым этажом.

Особняк всегда пышно светился всеми фонарями и рисовался цветными рамками зашторенных окон, будто балы здесь были каждый день. А из каретного двора то и дело выезжали автомобили, точно там был целый гаражный полк. Там даже решетка во двор была украшена с изыском: чугунные изящные ленты, тонкие копья, похожие на бамбук, а головы то ли львов, то ли драконов огрызались на прохожих. Но последних это не пугало. Народищу там шастало!.. Тьма!

Оля с мамой прошли по Мытнинской в сторону Биржевого моста, наслаждаясь невысоким февральским солнцем. Мимо пролетали таксомоторы, стуча ободами по брусчатке и оставляя черные клубы ядовитого дыма. Ползли неспешные трамваи, обвешанные возвращающимися из контор мужчинами в одинаковых пальто. По краям проезжей части не спеша шли друг за другом конные экипажи и пустые товарные телеги.

За Биржей висела темная опухшая и мягкая на вид туча. Казалось, что если ее хорошенько тряхнуть, то она треснет посередине, как прохудившаяся подушка, и полетят по округе снежные перья.

На мосту было видно, что Нева в этом году уже не встанет, тяжелая вода гнала шугу к заливу, закручивала ее вокруг деревянных опор и лепила некрасивые грязные бугры к берегу.

Определенно пахло весной! Протяжный ветер меж берегов нес свежесть и чистоту. У Оли на этом просторе что-то ёкнуло в груди, похолодели пальцы, которыми она придерживала капор. Щекотка принялась по всему телу: откуда-то из живота пробежала в кончики пальцев ног и даже в десны.

Оля шла и улыбалась этому солнцу, этому ветру, туче и приближающимся по мосту курсантам! В первом ряду этой немногочисленной группы молодых ребят она не сразу увидела знакомую залихватскую улыбку. А когда заметила, покраснела и спрятала лицо поглубже в капор. Она поняла, что он тоже ее видел. Видел, как она радостно подставляет улыбку миру! А что, если он принял эту улыбку на свой счет?!

Это было неловко. Когда группа курсантов поравнялась с дамами, Александр, не переставая улыбаться, отдал поклон Оле и также радостно — ее маме. Софья Алексевна радостно поздоровалась с ним в ответ. Она не знала, что он уже приходил на Олин литературный вечер, и явно была озадачена вниманием такого красавца военного.

— Оленька, представь мне, пожалуйста, своего друга, вижу, ты и сама не ожидала его здесь увидеть!

— Александр. Кадет чего-то там, Лондовский друг. Жанна его привела в наш кружок на неделе. Теперь он с нами в чтениях участвует, — протараторила Оля вкратце. — Александр, приятная встреча, вы будете у нас опять во вторник? Нынче будет что-нибудь поинтереснее Ломоносова, — обратилась она уже к юноше, понизив голос и расставляя ударения во фразах, как учила Жанна.

— Да я и так не скучал! Приду. Жанку брать? А ваша сестра будет? — спросил Александр по-простецски, кивая в сторону Софьи Алексевны.

Оля всплеснула руками, она забыла представить маму!

— Софья Алексеевна. Я мама Оли… — та не стала жать официальностей.

Пришло время смутиться Александру.

— Pardon, madam! Я… Вы… прошу прощения, — он смущенно поклонился и побежал догонять товарищей, успевших дойти до Мытнинской набережной. Оглянувшись на ходу, он крикнул:

— Я буду у вас, Оля!

Оля опять покраснела и спрятала нос в норковый воротник. Софья Алексевна радостно огляделась, поправила платок и сказала:

— Ну пойдем, «сестренка», может, еще кого-нибудь встретим. Твои друзья, роднулечка, становятся все интереснее и интереснее!

Только сейчас Оля заметила, что ее мама — и вправду молодая, красивая, ей было слегка за тридцать. Высокая, статная, яркий русский платок поверх высокого повойника подчеркивал темные брови и совсем ещё молодые синие глаза. Меховой богатый воротник нежно прилегал к широким её скулам, щекотал чувственные губы. Она была очень привлекательной женщиной, особенно рядом с бледной астеничной Олей, утопающей в черном полушубке, огромном капоре и серой шерстяной юбке теплого платья.

Тревожная радость предчувствия покинула Олю, улыбка спряталась и большие глаза снова приняли меланхоличный вид.

Дамы обошли Стрелку, поговорили о чем-то неважном, о чем еще могут говорить не имеющие общих интересов подружки, и пустились в обратную дорогу.

Несмотря на то что прошло всего два часа, как они вышли из дома, солнце скрылось и ветер на мосту усилился. Откуда-то издалека быстро-быстро пролетели мимо несколько крупных снежинок, и почти сразу обрушилась снежная метель. Белый крупный снег горстями летел со скоростью легавой на охоте. Он сбивал с ног прохожих, срывал с них одежду, пытался отобрать их вещи и сбросить в Неву. Мир для пешеходов сжался до полоски в шаг под ногами, все остальное скрывала метель, больно избивая по лицу тех, кто осмеливался поднять глаза.

Для Оли мир сжался в одну болезненную пульсирующую точку в мозгу: «Ко мне ли Александр придет во вторник?»

Она ревновала, ревновала по-взрослому, ревновала зло и ко всем: к Жанне, к маме, даже к тем книгам, которые придет слушать Александр.

Целую ночь Оленька крутилась, перекидывая дурные видения с одной горячей подушки на другую. Не помогала даже открытая форточка. Оля видела во сне темный лес с плоскими тенями, который колол ей глаза, щипал бедра, кусал за руки и выкручивал суставы. Страх был больше боли, а боль — больше страха. А в глубине этих темных, плоско-колючих ощущений горел фонарь маяка, он был глубоко и далеко, казался маленькой яркой звездочкой. Но Оля не стремилась к нему. Она, утонувшая в темных терзающих ее чувствах, наслаждалась им, таким далеким и светлым. Она знала, что тот огонек — Александр.

Утром в воскресенье, увидев в отражении свое лицо со следами ночных переживаний, она подумала, а стоит ли этот кадет её чувств и её красоты? Что в нем такого, из-за чего ее с головой накрывает ревность? Он — военный, а это никак не сходится с ее жизненными стремлениями.

«Нет! Он мне не интересен! В нем нет утонченности, творческой яркости, да и интеллекта он не проявляет!»

После светлой почти весенней службы Оля успокоилась окончательно. Настроилась держать строгий пост, не злиться и забыть о странном помешательстве.

На сходе с паперти ее нагнала Жанна:

— Дорогая моя, Оленька! Прости меня!

— Бог простит, и я прощаю! И ты прости меня! — рефлекторно ответила Оля, не снижая шаг.

— Прощаю-прощаю! Я так спешила, но на Васильевском задержалась. Там кадеты бузят, я должна была на это посмотреть! Полуголые! Пар так и прет от их тел! Они там стенку на стенку устроили, и все, поди, опоздали на службу! Там какой-то чин из окна канцелярии так орал. Даже визжал, как свин. Смеху было на всю линию! Оленька, а ты чего такая серьезная, влюбилась, что ли? — вдруг осадила себя Жанна, заметив Олино равнодушие к рассказу.

Жанна была необыкновенно хороша в каких-то светлых мехах и сетках. Модная теперь среди артистов неразбериха фасона только подчеркивала яркий тип ее внешности. И запах! Жанна источала неприлично сладкий для утра аромат бельгийских сладостей, тем неприличнее этот запах казался на паперти в кругу согбенных прихожан, готовящихся к посту.

— Жанна, все в прошлом! Никаких мужчин, никаких страстей, я должна думать только о настоящих ценностях.

— Ну и дура! Прости господи! А стихи свои ты как писать будешь, если страсти не знаешь? Как Ломоносов? — в лоб спросила интересная Жанна. При этих словах рядом стоящие примолкли и посмотрели на пару подружек, обсуждающих небогоугодное. Оля тоже несколько оторопела, а Жанна продолжила: — Для душевных стихов нужны искры. Даже пламень! А если ты сейчас пойдешь в монастырь мировую войну замаливать, то будет у тебя только пепел. Им судьбу свою и посыплешь!

Оля оглянулась на серую массу сердитых стариков, заплаканных женщин, юных и унылых воспитанников гимназий. Редкие военнослужащие с напряженными скулами почти все имели видимое увечье. Она хотела спасти их всех, вернуть им кормильцев, мужей и отцов с войны. Просить у Бога мира, но какими словами?

Война идет уже второй год. Столица увядает, её коробит. Она теряет величие и достоинство. Много говорят о плохом. Громко говорят о плохом. Все всех обвиняют. Простая красота жизни опошляется.

Оля видела и чувствовала это на улице, в газетах, журналах, среди знакомых отца и даже тут, у стен храма. Какими страстными речами она вернет людям радость быта, уют семейного очага, всесильную веру в любовь?

И твердость Олиного решения опять пошатнулась. Она должна все знать, чувствовать, слышать, видеть…

— Жанна, у меня нет сил с тобой спорить, — попыталась не показать видимой капитуляции Оля, — приходи во вторник пораньше, если хочешь, поговорим. Собираемся в прежнем составе, если Тонечка не заболеет.

— Ладно-ладно, дорогуша! Я только приведу кое-кого…

— Ах да! Забыла совсем! Вчера Александра встретила. Обещал быть.

— Вот что! Ну ты и шустрая саламандра! С мужчинами, значит, все в прошлом! Ну, Оленька, посмотрим кто кого! — сказала с улыбкой и без обиды Жанна. — Я побежала, вон коляска ждет, сегодня на сцену, в двойке! Надо успеть к прогону… — она звонко чмокнула воздух рядом с Олиным ушком, обдав лицо подруги теплым ароматом вафель, и умчалась к Александровскому проспекту.

Оля дождалась замешкавшихся на выходе родителей и под руку с отцом и матерью пошла на воскресный обед. Ефросинья ковыляла позади, переговариваясь с окрестными низкочинными знакомыми, собирая пересуды про всю Петроградку. Настроение было благостное, на обед все предвкушали обильные блины с жирными начинками. Съесть надо было все успеть сегодня.

Глава третья. Посвящение

Во вторник, только отец после обеда задремал у библиотеки, на пороге уже нетерпеливо стучала ножкой Жанна.

— Давай рассказывай, чего там у тебя с мужчинами, — спросила она шёпотом у помогавшей снять манто Оленьки.

— Понимаешь, Жанночка, тебе, наверное, это все странно, но мне симпатичен один человек… Я думала, романтика — это что-то светлое, красивое, а у меня столько мыслей гадких рождается, что мир будто перевернулся и летит ко всем святым. Я спать не могу, есть не могу, с родителями не могу общаться, вспыхиваю по пустякам, а потом стыдно… Вот тогда-то я и решила, что мир в доме важнее всяких любовных переживаний. А ты вот мне все карты спутала! Я же, действительно, пока им горю, столько всего написала… Давай я тебе, кстати, почитаю, пока никого нет…

— Э, не… на меня весь этот девический жар не выливай, я уже этим переболела. А кто твое сердечко-то встревожил? Кто-то из наших? — критически рассматривая себя перед зеркальным шкафом, ткнула Жанна в сторону гостиной, где обычно собирался кружок друзей.

— Я бы не хотела… Тише, пройдем ко мне, в гостиной папа отдыхает пока… Не хотела бы никому рассказывать, — еще тише зашелестела Оля, приоткрыв тяжелые портьеры гостиной. Пробравшись на цыпочках за спинкой кресла, в котором под развернутой газетой сдавленно всхрапывал Алексей Христианович, девушки попали в коридор, ведущий к Олиной спальне.

— Даже мне? — театральным шёпотом произнесла Жанна. — Вот так подруга называется! Я вот тебе — всё-всё! Хочешь, расскажу про Аркадия из конторы? Ему сорок восемь, женат, детей нет, меня склоняет к… Говорит, двоюродная сестра из меня превосходная!

— Ой, фу! — Оля зажмурила глаза и замахала руками, как крылышками.

— Тогда вот про Сашку — кадета, с которым во вторник встречалась, — при этих словах Жанны Оля заинтересовано склонила голову, так что идеально стоящий белый воротничок приоткрыл изящный изгиб ее длинной шеи.

— Которого ты к нам привела? — уточнила она.

— Ага, хорошенький! Но дурень редкостный! Ну вот одна извилина, ей-богу! — стала полоскать приятеля Жанна.

— Ну, давай, про Сашку! — усадив Жанну в кресло, Оля аж подпрыгнула от нетерпения. Присев возле подруги, она сложила обе руки ей на колени и заинтересованно уставилась, ожидая длинного рассказа. Оленька рассчитывала услышать всю его биографию, всевозможные сплетни и… Нет, про возможные отношения Александра с Жанной Оле лучше не знать.

— Значит, это он к тебе по ночам в кошмары влазит?! — уличила подругу Жанна, ехидно прищурив глаз и обняв белокурую голову подруги.

Вместо признания Оля округлила серые глаза и похлопала длинными полупрозрачными ресницами. Жанне показалось, до слезы недалеко.

— Ладно-ладно, дорогуша, расскажешь, когда время придет… Итак, Александр Точъ! С начала рассказывать? — Оля кивнула. — Родился где-то на севере, вроде в Архангельске, что ли… Но семья из Петербуржских, у них тут особнячок на Васильевском. Меня всегда такие забавляли: их сослали при царе Горохе, а они служить идут, да такие патриоты! Он всегда орет, чуть что «Я присягу давал!» — Жанна смешно скорчила лицо, как ей казалось, соответствующее раздухарившемуся вояке. Оля прыснула со смеху в шёлковые складки ярко-рыжего платья Жанны. — Живет, понятно, в корпусе, дом они внаём сдают, я узнавала. Александру, как и мне с ним, ничего не светит. Ему уже двадцать один, так что, в этом году кончит училище и к моей матери на родину. Во Францию на фронт!!

Оля вздрогнула и окончательно выдала себя.

— Как же так?.. — кончик носа у неё покраснел, и из переполненных влагой глаз, прорвавшись сквозь потемневшие ресницы, потекли крупные детские слезы. Она поджала губу и отвернулась от рассказчицы, как от предательницы.

— Ну что ты, глупенькая?! У тебя до конца мая вся весна впереди, еще наиграешься десять раз! Мало ли весной красавцев ходит? — Жанна наклонилась и прижала Олю к мягкой, ароматно-кружевной груди. Та взвыла и разразилась настоящим водопадом слез с всхлипами и соплями. Жанна закатила глаза: — Ну что же ты ревёшь? Ты ведь его не знаешь совсем, — инстинктивно она стала покачивать и гладить Олину голову. — Я тебе докажу, нет, он сам докажет, что не пара тебе… Ну-ну, миленькая моя, тише. Вот увидишь, через месяц ты поймешь, что он непроходимо глуп! Ты не волнуйся, он мой случайный знакомый, я с ним ни-ни… — решила сменить направление разговора Жанна. — Хочешь, пойдем завтра днем в зоосад, погуляем? Ты с Андрюшкой, а я Александра возьму, а потом поменяемся?

— Да? А так можно?

— А чего ж нельзя? Мы с Андреем на свои темы поговорим. Он столько о Франции знает! А вы там пока познакомитесь, кое-что, может, и прояснится…

Оленька встала, неуверенной походкой прошлась за ширму, тихонько высморкалась:

— Спасибо, тебе, Жанночка! Ты такая чуткая девушка! — сказала Оля, гнусавя в платок, Жанна опять закатила глаза. — Только ты никому не говори! — снова вспыхнув, выглянула из-за ширмы Оля.

— Конечно-конечно, дорогуша, я буду молчать, как мертвая!

В это же самое время прозвенел колокольчик в передней. Девушки засуетились, поправили друг другу прически, воротнички, помахали ладонями друг у друга перед носом, будто веером, и, взявшись за ручки, шагнули встречать гостей.

Перед зеркалом в коридоре топтался Андрей, зализывая гимназический чубчик. Он сильно вытянулся за зиму, начал бриться и уже совсем чувствовал себя взрослым. Увидев девушек, он развернулся почти по-военному и изящно кивнул головой, так, что только зализанный чуб взметнулся вверх и, рассыпавшись, прилип ко лбу смешным темным кустом.

— Добрый вечер, дамы! — отрапортовал он, а очки предательски начали потеть. Оля приветственно кивнула головой.

— Здравствуй-здравствуй, Андрюша! — с ужимками поздоровалась Жанна, протягивая руку. Андрей немного замешкался, но приник губами к кружеву перчатки взрослой красавицы и, не разгибаясь, потянулся к тому месту, где, по его расчету, должна была оказаться рука Оли. Руки не было. Оля уже убежала в гостиную.

— Вы сегодня — просто фея! — низким мурлыкающим голосом сказал Андрей, подхватывая Жанну влажными ладонями за локоток. Он проводил ее в освободившуюся от храпа комнату и размеренным шагом обвел вокруг стола.

— Вот кривляка! Где ты, Андрюшка, этой пошлости нахватался? — Жанна привычно стерпела мужские повадки, которых она, к слову, не ожидала увидеть от пятнадцатилетнего гимназиста. — Как дела в гимназии? ПапА тебя не выгонит, из-за того что ты за барышнями волочишься? — кольнула она Андрея, нарочно проговорив «папА» с ударением на второй слог.

— Жанна, Вы, конечно, красавица, но глупости у вас ещё больше, чем красоты. Отец сам любит женщин, а мои успехи не зависят от моих предпочтений в свободное от уроков время, — и Андрей усадил ее, как курсистку, у библиотеки, где обычно читал сам.

Жанну перекосило, она не думала, что Андрюшенька ей осмелится ответить. Она демонстративно встала, скрестив руки на груди, и с громким шелестом юбок перешла в противоположную от библиотеки сторону.

Андрей уютно устроился в привычном углу с журналами, развалившись в позе победителя на хозяйском кресле.

Вбежала Оля, за ней приковыляла Ефросинья с горячим самоваром. Жанна помогла расставить приборы, завязалась тихая женская воркотня и суета. Все вроде встало на свои места.

Андрей разглядывал женщин.

Он оглядел только что задетую им Жанну: рыжий шелк ее почти сценического платья обтягивал пышные бедра без турнюра и двумя слоями ткани разных оттенков образовывал крепкое основание от пола. Верх платья был похож на птичье гнездо из кружев, сеток и рюш воротника, в котором уютно покоились, точно белоснежные яички, груди внушительного размера. Темно-рыжие густые волосы были убраны в гладкую пышную прическу и казались неестественным сценическим же париком. Эта постройка на голове Жанны явно была ей не по возрасту и прибавляла лет десять. Хотя, бесспорно, эта развитая молодая женщина была очень привлекательной, крепкой, энергичной и яркой.

Оленька же представляла из себя нечто вытянутое, непрочное — ветер дунет — от земли оторвется, — с бледными лепестками пальцев рук, с воздушным шариком светлой кички и огромными зеленоватыми глазами. Весь этот тонкий стебель был утянут серым платьем, серыми чулками и прирастал к полу серыми замшевыми домашними туфельками тонкой выделки. Сегодня не в пример обычного Олин образ дополняли белый воротничок, отделявший ее маленькую бледную головку на гибкой шее от прочей серости, и брошь из агата на том месте, где должна быть грудь. Красные пятна на лице тоже выделялись из ее привычного образа, они явно говорили об Олиных переживаниях.

Почему он сразу не заметил, что Оля так нервничает? Андрей даже поправил очки. Она бегала, суетилась больше обычного. На каминной полке — стопочка книг с аккуратными рядами закладок. На столе «Миньон»! Уже несколько лет шоколадные конфеты у Кирисповых предлагали только по праздникам. И к чему это кружевные чехлы на стульях?! Что за мещанство?!

Андрей рассматривал дом Оли почти как свой. Уже полгода с той поры, как он начал бриться, он твердо решил, что через пять лет женится на Оле. И сейчас, еще не осознанно, но он начал переживать, кому предназначено вот это вот всё?

— Оля! — окликнул он хозяйку, поправлявшую, как ей казалось, смятые салфетки под чашечками с фарфоровыми колосками и золотым ободком.

Оля отвлеклась, отстраненно улыбнулась подошедшему Андрею:

— Что, Андрюша?

— Оленька, сегодня праздник какой? Ты такая взволнованная…

— Ой, нет! Что ты! Это мы с Жанной перед твоим приходом повздорили, — придумала на ходу Оля и поспешила отвести глаза, продолжая поправлять салфетку. А потом, вспомнив, спросила: — Тепло сейчас, правда? Пойдем завтра в зоосад с Жанной прогуляемся? Ты сможешь до пяти приехать?

У Андрея похолодело внутри. К нему, как озарение, пришла мысль, что ругались девушки из-за него! И марафеты сегодня тоже для него! А завтра! А завтра будет прекрасный день! Прекрасная Жанна, умненькая Олюшка и он!

— Да-да, конечно… — наиграно безучастно ответил он, и чтобы скрыть фееричную радость, отошел к излюбленному креслу у библиотеки, отирая влажные ладони о карманы сюртука. На девушек он старался не смотреть, ему все стало ясно!

Оля была довольна, как все вышло с Андреем. Она радовалась, что тот готов во всем поддерживать её. Он настоящий друг! И Жанна! Жанна — умница и красавица, здорово она всё придумала!

Раздался колокольчик. Олины руки задрожали от волнения. Жанна, посмотрев на Олю, невольно тоже задрожала. И только наполненный эйфорией Андрей направился встречать гостей, опередив замешкавшихся у стола подруг.

— Вот и Володенька, наверное! — предвкушая, кукарекнyл он, и откашлявшись, торжествующе добавил: — Интересно, с Антониной ли он?

Оля не сдвинулась с места, в щёлку между портьер в отражении зеркал ей было видно, как в передней появился силуэт Александра, как недоуменно изменилось лицо Андрея, не узнавшего нового участника кружка.

Андрей был на голову ниже Александра, и на погон уже в плечах. Сутулость, помятость, нестриженность гимназиста — все было контрастным на фоне статного юнкера.

Причесываясь, Александр также в сложном коридоре зеркальных отражений встретился взглядом с Ольгой. Расплылся в улыбке, убрал гребень и направился в гостиную. Оля вспыхнула и отошла на безопасное расстояние, за стол с самоваром, чтобы унять дрожь. Следом за Александром, неестественно выкатив грудь и расправив плечи, зашёл Андрей, выглядывая из-за плеча гостя.

— Оленька! Жанночка! Я рад вас видеть! А где же ваша Мама? Софья Алексевна! — крикнул он куда-то, не зная, куда кричать. — Где она? — спросил он, глядя в большие глаза Оли.

— Мама с отцом, — пояснила Оля, удивляясь такому беззастенчивому прямому взгляду, — ему нездоровится, они ушли к себе. Здравствуйте, Александр, — официальным легким кивком поздоровалась она. Тот решительно направился целовать ей руки, но ему наперерез кинулась спасать подругу Жанна. Она подскочила и протянула привычную ко всему, уверенную руку, покосилась в сторону Оли и на шаг отступила из личного пространства Александра.

— Приветик, миленький! Как там ваши юнкера? Как вас только выпустили после того, что вы в масленицу отчебучили? — Жанна разразилась хохотом. — А этот, из канцелярии, тот, что орал?.. Вот потеха!

— Да, повеселились. А всё Колотов со своим спором: «Всегда стенка на стенку по ротам устраивали, а сейчас слабо?» Его и Виктор, и Прутников никак убедить не могли, что драться надо было на неделе… — давясь со смеху, юнкер делился обратной стороной Прощеного воскресенья. — Ну да бог с ним! Этого Версальского, из канцелярии, все равно заставили всех простить! — наконец договорив, Александр прижался губами к белым кружевным пальчикам Жанны. — Вы сегодня — как всегда!

— Спасибо, плутишка! — ответила Жанна, не сдержав лукавый взгляд.

Оля смотрела на эту невинную сценку и переживала бурю чувств. Сначала ее заразил их смех, и она невольно заулыбалась, потом она почувствовала прикосновение его губ на своих пальцах, хотя Александр целовал Жаннины руки. Затем блеск в их глазах показался ей самым мучительным намеком. Дрожь не унималась. Оля отвернулась, чтобы на секундочку зажмурить глаза и попытаться успокоить пульсирующую ревность, набирающую силу: «Не могу так! — крикнул ее внутренний голос. — Пусть лучше никого, чем он, ему все равно, кого обожать, я же вижу! И ко мне, и к маме, к Жанне! А сколько у него нас таких?! Всё! Такой он мне не нужен!» — и чем больше она убеждала себя, тем больше её тянуло узнать о нём всё.

А тем временем сценку встречи Александра и Жанны наблюдал ещё один человек — Андрей. Из-за спины гостя он мог отлично видеть всё, включая странную нервную реакцию Оли. По её обычно маловыразительному лицу словно тени пробежали то веселость, то страдание, то злость до стиснутых желваков.

Андрей нахмурился и поправил очки. Прокашлявшись, он шагнул из-за спины Александра к столу, будто ненарочно толкнув гостя.

— Очень приятно, сударь, видеть Вас снова в нашем кругу и вовремя. Прошлый раз вы, кажется, к нам не так спешили? — и не дав ответить Александру ни слова, Андрей решительно развернулся и ушёл в переднюю.

Александр хотел было что-то ответить гимназисту, набрав широкой грудью воздуху, но осознав, что ответа от него не ждут, развернулся к Жанне и страдальчески прошептал, чтобы слышала Ольга:

— А в вашем кружке кроме меня еще есть мужчины?

Оля вновь округлила глаза, а Жанна прыснула со смеху:

— Олька, он так шутит! Я же говорю — дурак! — громко прокомментировала Жанна, щёлкнув Александра пальчиком по звонкой латунной пуговице гимнастерки. Тот заржал, радостно подскочив к Оле, обеими руками обнял онемевшую девушку, легким движением крутанул ее гибкий стан, остановив напротив окна. Лучи заходящего солнца высветили багрянец на её щеках, глаза распахнулись и окрасились в чайный цвет.

— Оленька, я шучу! Я не хочу обижать этого капризного мальчишку, хотите, я перед ним сейчас же извинюсь? — дыхнул он ей в лицо одновременно жаром и свежестью талого снега.

— Он вас не слышал… — она зачарованно смотрела в его улыбающиеся глаза и не могла разобрать их цвет, только свет из окна над затенённым его лицом рисовал нимб великомученика, как на иконах во Владимирском соборе. Она растворилась в его сильных руках, в его дыхании, в его словах, еще минутка — и она потеряет сознание.

— Вот и славно! Не люблю этих женских скандалов, — продолжил он тему, отпустив Олю и вернувшись к Жанне. Та захохотала грудным очаровывающим смехом.

Потерявшая опору рук Александра, Оля чуть не упала. Она облокотилась на край стула. Ее душили смешанные чувства: ещё немного — и она сама наподдает Александру пощечин и вопьется в него губами. С трудом совладав с собой, тяжело дыша, Оля даже не заметила, как из коридора на неё смотрели весёлые глаза Тони, за щуплые плечики её держал надёжный Володя, а за ними стоял надутый Андрюша.

Привычные вещи возвращают нас в реальность. И Оля пришла в себя, как только поздоровалась с ребятами. Она приняла от Тонечки пару комплиментов и томик Ломоносова, при этом заметив, что вложенная ею закладка не сдвинулась с места. Но она с великодушием выслушала Тонину тираду о величии стихотворного гения этого учёного мужа. Володя же подтвердил, что гений Ломоносова для науки тоже неоспорим.

— Добро пожаловать, дорогие мои гости! Давайте выпьем чаю. Самовар нас уже давно зовет! — Все более твердым голосом Оля пригласила ребят к столу.

Посуетившись, посмеявшись, юноши усадили девушек и сами разошлись по свободным местам. Оля оказалась между Андреем и Александром. Андрей сидел между Жанной и Ольгой и по привычке пытался ухаживать за обеими, но сегодня ему досталась только Жанна, непрерывно выдавая ему глупые темы. Казалось, она развлекается, выкатывая перед юным Андрюшей декольте вместе с вопросом, ожидая, когда же он сможет сосредоточиться на чем-то одном.

Александр же стал серьезным и внимательным, сосредоточившись на чаепитии. Не на своём, а на попытке предугадать все потребности Оли и предвосхитить любое её движение. Оля краснела, руки не слушались, шоколадные конфеты и цукаты казались огромными колючками, которые было страшно положить в рот. Всё, что она могла, — это маленькими глоточками пить чай, даже не замечая, какой он горячий. Конечно, она обожгла язык, но разве могла она это показать? Только отрезвляющие слезинки от этой боли наворачивались ей на глаза и щекотали кончик носа.

Минут через десять, как все, наговорившись, затихли над сладостями и чашками, Оля почувствовала, что Александр прижался коленом к её ноге. От неожиданности она вскочила так, что он поперхнулся. Исправляя неловкость, она сказала:

— Ну что ж так сидеть, давайте я вам пока расскажу, о чем мы с вами сейчас будем рассуждать…

Она вышла из-за стола и с каминной полки взяла стопку новеньких книжечек, проложенных аккуратными закладочками из цветных папиросных листов. Она присела на диван у окна, положила книги рядом. Не спеша, расправила шерстяные складки платья, будто это было самое важное сейчас в её жизни. Ребята смотрели на Олю, ожидая наконец, что она скажет. Её движения были похожи на раскачивания змеи, гипнотизирующей жертв перед броском. Она вытащила из стопочки томик с зеленой дорогой обложкой, вероятно, довоенного времени.

В комнате было слышно лишь громкое тиканье больших старинных ходиков. Оля раскрыла на месте закладки и начала читать, чеканя окончания строк:

— Я люблю тебя, как море любит солнечный восход,

Как нарцисс, к волне склоненный, — блеск и холод сонных вод.

Я люблю тебя, как звезды любят месяц золотой,

Как поэт — свое созданье, вознесенное мечтой.

Я люблю тебя, как пламя — однодневки-мотыльки,

От любви изнемогая, изнывая от тоски.

Я люблю тебя, как любит звонкий ветер камыши,

Я люблю тебя всей волей, всеми струнами души.

Я люблю тебя, как любят неразгаданные сны:

Больше солнца, больше счастья, больше жизни и весны.

Никто не проронил ни звука. Оля многозначительно посмотрела в окно. Все повиновались этому взгляду и тоже посмотрели в окно на последние розовые отсветы темнеющего неба, на уходящий день, приближающий мощь весны.

Ребята не заметили, как в Олиных руках оказалась маленького формата красная книжица, выдающая сборник недавнего года издания:

— Было душно от жгучего света,

А взгляды его — как лучи.

Я только вздрогнула: этот

Может меня приручить.

Наклонился — он что-то скажет…

От лица отхлынула кровь.

…

Оля читала тревожно и надменно, властно и тихо, будто чужим голосом. Ребята завороженно и смущаясь растворились в жарких строфах. И даже Жанна, обычно чёрствая к поэзии, забыла про шоколад и чай. Она смотрела на всё ярче проявлявшийся в сумерках абрис Оли, рождавшей необыкновенную для нее музыкально-темпераментную волну.

… — Отошел ты, и стало снова

На душе и пусто и ясно.

Оля замолчала — ребята по-прежнему боялись пошевелиться — она взяла синюю простую тетрадку. Поднявшись с диванчика, пролистала на ходу несколько страниц. Выронив распластанные между ними прошлогодние цветки, она продолжила читать:

— Ты видел муху на стекле?

Она, как я, поверь мне.

Ты видел восемь лап во тьме?

В тени? То — ты? Ответь мне!

Та липкой сетью простыня

Тебя не свяжет, правда?!

Ты высосешь меня до дна

И не оставишь, ладно?..

— Фу-х! Я аж вспотел! — вырвалось на всю комнату у Александра.

Оля обожгла его весёлое, но смущенное лицо гневным взглядом, хлестко швырнула тетрадь об пол и убежала к себе.

На Александра уставились четыре пары недовольных глаз.

— Не, ну а чего? Я правду говорю! Я таких слов от девушки никогда не слышал, — и шепотом добавил Андрею, перегнувшись через Олин стул: — Такая невинная с виду, а такие жаркие вещи говорит. Ей-богу, мне неловко.

Андрей цокнул и понимающе кивнул с кривой ухмылкой.

Александр тут же вскочил и ринулся напрямки в будуар.

— Оленька, не поймите меня неправильно, — крикнул он ей вдогонку, пока наперерез ему кинулись все ребята.

Около получаса им пришлось, обступив Александра, успокаивать его. Тот с крика переходил на убеждающий шёпот, пытаясь прорваться к Оле с извинениями. Он сбивчиво говорил о впечатлении, о чувствах, которые ранее испытывал только при игре в казаки-разбойники. О том, что за Олю жизнь отдаст и что-то еще, что смущало всех присутствующих девушек, то есть Тоню, а у Жанны вызывало даже зависть. Володя же с Андреем вообще стали побаиваться, не сильно ли на Масленицу был бит этот курсант.

В круг друзей незаметно вернулась Ольга. Когда её наконец заметили, все вернулись к реальности, глядя на спокойное выражение её слегка надменных глаз.

— Я к чему вам это всё прочла? Эти три стихотворения написали женщины. Наши современницы. Разных возрастов, разного сословия. Но что у них общего? Они любят! Оглянитесь вокруг, — ребята оглянулись, — я в переносном смысле… Оглянитесь, все только и делают, что воюют и решают, кто победит. Мужчины доказывают, что победа на стороне силы. Что сила, война — главнее всего. А я не согласна! Я вижу! Я слышу! Любовь победит! И женщинам не обязательно идти в бой, чтобы знать о силе любви и управлять мужчинами. Женщине не надо ничего доказывать. Она обламывает упрямых офицеров словом… — Оля завершила тираду, в упор глядя в глаза Александру. Улыбка сошла с его лица. Он растерянно смотрел на тоненькую фигурку девушки, которая теперь казалась не такой уж и хрупкой.

Оля прошла к стулу, села и, не спеша, допила остывший чай.

Следом подошел Андрей.

— Оленька, ну ты даёшь! Мне кажется, ты перегнула немного…

— Душенька моя, тебе бы к нам в оперетту, — подхватила Жанна, сев за стол.

Остальные тоже поспешили занять места у чашек с холодным чаем.

— У вас тут… весело… Но я чего-то не понимаю… Я, пожалуй, пойду… — сказал Александр, оправляя гимнастёрку.

— Александр, не уходите, — с нотками отомщенного великодушия сказала Оля, — останьтесь, я больше не буду так шутить. А Вы?

— Поостерегусь… — ответил Александр и скромно присел рядом с ней.

— Мир? — спросила, с нежной улыбкой Оля, протянув Александру руку.

— Мир! — улыбнулся Александр, крепко пожав тоненькую горячую ладонь, отвечая ей полным преданности взглядом, — зовите меня Сашей!

Оля ликовала.

— Завтра мы идем гулять в зоосад, Саша, Вы пойдете? — спросила она, властно не отпуская его руки.

— Пойду, — сказал Саша, заметно повеселев.

Странно, что никто за столом не услышал зубовный скрежет Андрея.

А в воздухе что-то разлилось. Какая-то волшебная субстанция накрыла всю сумеречную гостиную. Освещенные лица под большим абажуром лампы виделись Оле прекрасными богами молодости и любви. Образованный ими круг света казался незыблемой основой её наконец устроившейся жизни в Петрограде. Теперь у них будет интересная взрослая жизнь, и взрослеть они будут вместе. А война?

Какая война? Она далеко. Для Оли война — это слухи, пустые слова в прессе, столбики цифр в отчетах отцовской фабрики. Война — это конец мая, когда Александр закончит учиться…

Война так далеко! Война их никак не касается!

А сейчас: стихи, дружба, истории из училищ, обсуждение взрослых планов, мечты, восторг и смех!

Володя взялся прочесть свой сонет, конечно, посвятив его Тоне. Ребята притихли, Володя вступил, но после второй строчки начал что-то объяснять. Затем продолжил еще пару строк, затем объяснил, зачем изменил ударение в слове. Тут между Жанной и Андреем начались перешептывания. Оля цыкнула на них. А Володя смутился и скомкано закончил.

Тоня не отошла от посвященного ей стихотворения и, робея, призналась, что её стих сегодня хуже Володиного и читать она не смеет.

Оля посмотрела на Жанну, давящуюся со смеха, попросила что-нибудь прочесть.

Жанна кивнула.

— Вот на днях тут было…

Она встала в позу, подняла руку, будто держа бокал, и произнесла:

— Je suis allé au marché aux oiseaux

Et j’ai acheté des oiseaux

Pour toi

Mon amour

Je suis allé au marché aux fleurs

Et j’ai acheté des fleurs

Pour toi

Mon amour

Je suis allé au marché a la ferraille

Et j’ai acheté des chaînes

De lourdes chaînes

Pour toi

Mon amour

Et je suis allé au marché aux esclaves

Et je t’ai cherchée

Mais je ne t’ai pas trouvée

Mon amour

— Жанна!! Великолепно! — подскочила Оля и затараторила: — Я думала, ты сама ничего не пишешь, а ты только на французском умеешь! Вот это восторг! А это о чём?

— Оленька, это мне один франт рассказал, когда… Ну не важно… В общем, он тем годом в Париже слышал в каком-то кафе…

— А… Так это не твоё… Ну ладно, все равно спасибо… Кто еще почитать хочет? Андрей?

— Нет, я стихов не пишу, а роман дома забыл…

— Александр? Саша, Вы будете читать?

Александр вжал голову в плечи и подергал ею, как воробей.

— Нет, извините, я только послушать…

Оля вздохнула. Вечер был исчерпан.

Прощаясь по очереди с гостями, Оля удовлетворенно отдавала последние силы, чтобы подобрать ободряющие слова уходящим друзьям:

— Володя, читай не только про медицину, в мире столько прекрасного! — Оля протянула руку для прощания другу, уже стоящему за дверями на мраморной лестнице.

— Угу… — принял к сведению Володя, склонившись над Олиной рукой. — До свидания, Оленька! До следующей недели!

— Тонечка, поправляйся, голубушка, весна скоро — болеть совершенно некогда! — сказала Оля, передавая товарку Володе.

— Счастливо, Оля! — Тоня звонко чмокнула Олю в щечку, выпорхнула за дверь и покорно притихла у Володи на руке, как на жердочке.

— Андрюша, до завтра! — помахала Оля нахохлившемуся Андрею. Тот в ответ только махнул рукой и, никого не подождав, застучал каблуками по лестнице. — И не забудь Пал Палычу напомнить, что отец ждет его в пятницу! — спохватившись, крикнула она в гулкий тоннель пролета.

Развернувшись в дверях, Оля закусила губу. Ее умиляло, как суетится её новый друг.

— Не вижу свои перчатки. Тут положил, — Александр крутился у дубового комода, поднимая и опуская кружевную салфетку, — если найдутся, передайте с посыльным. Белые такие, парадные. У вас вроде знакомых кадетов больше в доме не водится?! — шутя, уточнил юнкер.

— Александр, не стоит об этом даже просить. Надеюсь, Вы славно повеселились у нас сегодня? — любезно ответила хозяйка.

— До свидания, Оля! — он принял ладонями ее руку, как драгоценность, и прижался к ней теплыми губами. — Оля! — повторил он ее имя, словно только что выучил это новое слово.

— До завтра! — с придыханием попрощалась она. Прикрывая тяжелую дверь, Оля до последнего не отрывала взгляда от его лица.

— Ну?! — спросила она у подпиравшей косяк Жанны.

— Перчатки потерял, значит, вернётся! Примета такая, — сказала Жанна, и девушки, завизжав и взявшись за руки, стали прыгать в передней.

— А вообще он хороший! — подытожила Оля. — Он как чистый лист, и я могу открыть ему столько нового! И мне кажется, он сможет меня понять…

— Вот и славно! — проговорила Жанна, натягивая манто. — До завтра, дорогая! Готовь чернила для своего чистого листа! — смешливо посоветовала она, проскальзывая в приоткрытую дверь на лестницу.

Глава четвертая. Первое свидание

Следующее утро после собрания литературного кружка было обычным и скучным. Устроенный Олей волнительный этюд никак не повлиял на ее жизнь. И в ожидании такой важной для юной поэтессы встречи ей не снились кошмары или одуряющие розовые несуразицы. Она заснула сразу, спала крепко и проснулась сама в отличном настроении еще до прихода Ефросиньи.

Только вот погода жутко испортилась. С неба, точнее, из черной сплошной тучи, низкой, как потолок в цоколе, сыпались сотни пудов водянистых хлестких снежинок. Каждый, кто выходил во двор, возвращался в насквозь сырой верхней одежде и приговаривал: «Ну и погодка! Ну и весна!». По этой причине, по настоянию Софьи Алексевны пришлось с посыльным отправить письма об отмене встречи в Александровском парке.

Это была почти смертная обида на маму. Оля весь день старалась отвечать ей как можно более бесцветно, перешла на «вы» и даже, когда не пришел учитель, не дала знать. Просто сидела в гостиной с книгой, как если бы он рядом пил чай.

Оля злилась на мать за то, что так удачно устроенная встреча откладывается на неопределенное время и драгоценные минуты общения с Сашей таяли с этим проклятым мокрым снегом. А дни, как заведённые, мчатся уже к апрелю!

Так продолжалось неделю. Погода не располагала ни к прогулкам, ни к походам в гости. Кирисповы кисли у себя в темной и тихой квартире. И даже отец ходил на работу через день, давая сбегавшему от детей Степану отоспаться в людской.

И на следующий вторник, когда мартовские снежные бури начали затихать, пришли поворковать только Володенька с Тонечкой, остальные прислали вежливые отговорки. Оля даже подумала, не переборщила ли она с «посвящением» Александра в их дружественный круг.

Этот вторничный вечер был настолько сер и бесцветен, что Оля, расположившись на козетке у окна, старалась просто не мешать влюбленным перебирать журналы и обсуждать картинки красивых домиков — это было их любимое занятие.

А сама она смотрела на серые подоконники, сливающиеся с небом, на мокрую потемневшую штукатурку особняка напротив, на площадь, мелькающую между домов непонятными конструкциями из темных досок и рогожки.

Пешеходы, закутанные от сырости и снега так, что даже глаз было не видно, спешили между луж и грязных сугробов по неотложным делам. Блеклые фонари как могли высвечивали им путь, с трудом справляясь с надоевшим сумраком ненастья.

Скучающая хозяйка вечера пыталась в деталях разглядеть все, что было за ребристым от дождевых дорожек стеклом. От напряжения или от грусти у нее заслезились глаза, и прикрыв их, она произнесла тихонько, чтобы слышала только гобеленовая спинка козетки:

— Серый, серый, серый… Все, как осенью тоскливой…

— Что?.. Это стихотворение? — услышав её голос, спросила Тоня, больше из вежливости, чем из интереса.

Оля открыла глаза, что-то побормотала себе под нос и ответила товарке:

— Наверное, теперь да… — она решительно встала и, взяв с каминной полки тетрадь и огрызок карандаша, тут же, стоя, что-то записала.

— Прочитаешь? — спросила Тоня, не поднимая глаз от журнала.

— Нет. Не сегодня. Ему надо созреть… Стиху надо созреть! Я же тебе рассказывала… — невнимательно ответила Оля и добавила: — У меня голова разболелась, я пойду к себе. А вы посидите ещё, я Фросю предупрежу. Не бойтесь, родители сегодня в гостях до полуночи. Покойной ночи! — Оля понимающе и немного с завистью улыбнулась и опустила за собой портьеру у двери.

К пятнице ненастье стихло, в ночь с четверга подморозило, и утро разбудило Олю птичьей болтовней, капелью и ярким бликом отраженного в окне дома напротив еще низкого солнца.

«Сегодня или уже никогда!»

Оля вскочила, в рубашке, босиком промчалась к отцовскому бюро, никого не замечая. Нетвердой рукой выписала три приглашения на прогулку:

Жанне Лонд

Андрею Перову

Александру Точу

Также спешно Оля отдала приглашения Матрёне, таскавшей заготовки для обеда с ледника. И строго, заложив между бровей первую морщинку, наказала, чтобы она не пропустила первого посыльного.

Оля надеялась, что долгожданная прогулка состоится именно сегодня. Ее сердце заходилось от восторга ожидания. Только теперь, как планы её начали сбываться, она радостно обняла обеспокоенную мать, улыбающегося собранного в контору отца и ворчащую Ефросинью. Последняя, недовольная телячьей нежностью, растопырила локти и угрюмо протянула Оленьке туфли. С ними она уже с полчаса ковыляла по всей квартире в попытке успеть за передвижениями длинноногой воспитанницы.

Как бывало в дни такого ребяческого азарта, в душе у Оли все пело, дела все ладились, а с людьми было полное согласие.

Соблюдя все ежедневные ритуалы и наскоро отписав уроки для Карла Ивановича, Оля принялась собираться у зеркала в своей комнате.

«Ботики не надену, на улице еще мокро, лучше сапожки. Нет, лучше ботики, они так нескромно выглядывают из-под юбки… — поулыбалась она, показав себе из-под платья изящный тонкий носочек домашних туфель. — Но промокнут и потемнеют, нога замерзнет, стану прихрамывать, как Фрося… Нет, уж лучше сапоги! Надо у мамы попросить шаль. Нет, лучше мех, шаль Александр уже на маме видел. А с моей курточкой мех пойдет?»

Она сбегала в переднюю и принесла ворох маминых и своих вещей. Пальто, меховые воротники, шубки и шали, платки, муфты и даже рукавички — бросила все на кровать, и началось…

Представление с переодеванием закончилось лишь через час, когда из передней заорала Ефросинья:

— Воры!!! Грила я Степе, запирай засов! Матрёна! Матрёна?! Ты куды смотришь-то?!

Затем последовала перепалка на кухне, и через пять минут мама Фрося уже стояла — руки в боки — на пороге Олиной спальни.

— Чучундра! Чего опять удумала? Я уже весь дом на уши поставила, пока она тут наряжамшись!

Оля молча посмотрела на Фросю, и та притихла. Перед няней стояла уже взрослая высокая девушка в прилегающем по фигуре пальто, на голове была приколота фетровая шляпка с темной фальшивой вуалькой. В руках Оля скромно теребила мамину дорогущую, но старую-престарую муфту с черными цепочками и камнями.

Девушка была похожа на героинь из грустных фильмов, которые Фрося любила смотреть с воспитанницей в летнем кинотеатре. Она ничего в них не понимала, но нарисованные волшебным фонарем чувственные образы актрис с затемнёнными веками вызывали у неё восхищение. Сейчас Оля в тени ширмы тоже казалась чувственной и страстной, не хватало только тревожных ноток пианино чуткого тапера.

— Это чегой-то ты? Это куды ты так расфуфырилась? — выдавила она. — Софьялексевна!!! Соня!!! Поди же ты сюды! Тут доча твоя намылилась куды-то!

Как будто ждала, пока позовут, сразу вошла мама. Заулыбалась, обняла Олю, чуть отошла и гордо залюбовалась:

— Какая же ты у меня красивая! Только в шляпке будет прохладно, давай лучше тебе повойник завяжу?

— Нет! Ты что?!… Это слишком по-деревенски, тут так не носят!

— Я же ношу!

— Ты? Ты не современная, я тебе всегда говорила!.. Не надо, убери шаль, она слишком приметная, тебя в ней уже видели, а мех слишком низко, вон у меня шея торчит — некрасиво, — капризничала Оля.

— Ну, на тебя не угодишь, роднулечка моя, — перебирая вещи, сказала мать, — вот, на, может, вот эту? — и она достала откуда-то из-под шарфов округлый кусочек меха. Встряхнула его. Когда меховушку прикололи Оле на затылок поверх вуали, оказалось, что это — простая норковая шапочка, идеально оттенявшая Олин цвет волос.

— Недурно… Это Ивен привез еще осенью, а я такое не ношу, ты же знаешь, слишком уж… модно.

— Да-да, я такую видела перед Новым годом на Невском у Думы, — обрадовалась Оля, — это то, что надо! Можно я так пойду? — и она прокрутилась перед Софьей Алексевной.

Мама утвердительно кивнула и расплылась в улыбке. Если бы еще знать, для кого это Ольга так разоделась. И какие из этого сложатся перспективы. Ведь дочери уже шестнадцать!

— Ты говорила, что идешь с Жанной, Андреем и юнкером этим вашим новеньким?

— Да, мама…

— Ты перед встречами с Андреем так не готовилась. Военный красавец что-то значит для тебя?

— Не знаю пока…

Софья Алексевна порывисто обняла дочь.

— Может, тебе повезет… — и так же резко отвернувшись, вышла из комнаты. Оля видела в отражении зеркала, как блестели мамины глаза и лицо исказилось сдерживаемыми слезами.

Оля хотела догнать мать, успокоить, спросить, о чем она. Но пробуждавшееся женское чутье не позволило вмешаться в личную жизнь матери — женщины, о которой, как оказалось позже, Оля ничего не знала.

Да и сейчас для Оли это был не очень важный вопрос, ходики на стене в гостиной настойчиво отстукивали приближение встречи. Олино сердечко стучало еще чаще, пытаясь выскочить из груди вперед неё.

Её дом был ближе всего к месту назначенной встречи. Оля боролась с внутренним желанием побыстрее выбежать на набережную и правилами приличия, не позволяющими сделать это вперед всех.

Она шла по лестнице со второго этажа, держась за перила, и не могла понять, почему в её руке мелко дрожит поручень. Оторвавшись от него перед распахнутой к Неве дверью, Оля поняла, что мелкой дрожью затряслись под ее ногами и узорные плитки парадного входа, и брусчатка мостовой. Весь окружающий мир принял Олино внутреннее волнение на себя.

Как? Как ей успокоиться?! Еще двадцать — тридцать шагов, и на залитой солнцем набережной ей надо встретить друзей. Только бы не пришлось никого ждать! Она сойдет с ума от ожидания!

На выходе только ветер старался ей помочь. Он ударил Оле в лицо сырым запахом весны. Напирая своим потоком, он заставлял противостоять, крепче держаться на ногах, и на второй шаг дрожь мостовой унялась.

Вскинув наконец привыкший к яркому свету взгляд в сторону шпиля Петропавловки, Оленька увидела Жанну, мило болтавшую с заложившим за спину руки Александром.

Оля сделала глубокий вдох и затем постаралась выдохнуть всю накопленную за недели ожидания тревогу. После этого она сделала решительный шаг в сторону друзей, а в голове уже поселились мысли о том, как обозначить Саше, этому идеальному мужчине, что он значит для неё. И юная уверенность требовала это сделать немедленно.

Андрея еще не было, хотя пять часов пробили, ещё когда Оленька выскакивала из передней. А в её планы не входило, что Александру придётся вести под руки их с Жанной обеих.

И как раз, когда дорогу перед ней пересёк трамвай, вывернувший с Александровского проспекта, с его подножки на ходу соскочил Андрей, прижимая к клетчатому пальто отцовский портфель. Андрюша соскочил с детской шустростью. Но не совладав со своими уже взрослыми габаритами, неловко накреняясь вперед, чтобы не упасть, пробежал еще метров пять. Чуть не влетев у края мостовой под колеса бренчавшей на все лады пустой телеги, успел резко затормозить.

Жанна, видевшая всё с набережной, громко и артистично вскрикнула. Оля только успела вкинуть руки, пытаясь с другой стороны улицы уберечь друга. Александр не сдвинулся с места.

Все обошлось, и друзья с улыбками пошли навстречу друг другу делиться переживаниями о случившемся.

— Mon chéri, ты не пострадал? — с агрессивной нежностью Жанна стала ощупывать Андрея во всех, даже неожиданных местах. Он немного засмущался, поправлял сползавшие по потному носу очки, пытаясь отстраниться, но было видно, что такое внимание взрослой подруги ему приятно.

— Да, пустяки, равновесие потерял из-за нее. Вот, — он с гордостью тряхнул увесистой папкой, — отец просил документы забрать из канцелярии… Такая тяжёлая!

— Зачем ты соскочил, надо было выйти, когда трамвай остановился перед поворотом, — стала отчитывать его Оля.

Андрей, довольный произведенным эффектом, задрал нос, чуть не потеряв котелок, и бравурно заметил:

— Да ну, там далеко…

— А говорят, я дурак… — заметил вслух Александр, — зачем так глупо жизнью рисковать? Тут движение по вечерам, как на Невском. Если хочешь с пользой жизнь отдать, так давай к нам! На войне любой дурак сгодится! — и братски похлопал молодого человека.

Андрей не оценил шутки, как и Оля, не любившая военных тем, она сверкнула прищуренным глазом на Александра и поощрительно перевела взгляд на Андрея. Тот истерично дёрнул плечом, скинув руку высокого товарища, и прошёл вдоль служебных низеньких построек зоосада.

— Ну, что стоите? Идём уже? — сорвав голос на высокую ноту, позвал он друзей и вышел на сухой участок парка.

Ребята последовали друг за другом по узкой тропке за Андрюшей, сосредоточившись на том, как сохранить обувь чистой.

Обойдя оттаявшие под солнцем заросли ивы, они вышли на сносную дорожку от Зверинской. И уже по парам, не спеша, шли параллельно суетливому Кронверкскому.

Жанна спешно пробежала вперед и подхватила за плечо Андрея, разбив его пару с Ольгой. Как бы ненароком она остановила его, что-то показывая за забором, пропустив Александра к подруге. Ей хотелось принять самое непосредственное участие в развитии этих отношений, и на правах старшей — контролировать всё, что происходит.

Андрей довольно объяснял Жанне, что-то общеизвестное, не замечая, что она совсем его не слушает. А Оля, проходя мимо них, многозначительно и благодарно улыбнулась.

Ажурные тени переплетающихся тонких прутьев ложились на непрочищенные дорожки парка. Они скрывали грязь от прохожих, как прячут под вуалью рябые лица некрасивые дамы. По этим дорожкам вперед Оли и Саши тянулись их силуэты, они казались тощими, одинокими и нуждающимися в поддержке. Иногда, точно случайно, эти силуэты на мокром снегу слипались, превращаясь в одного целого человека, и также неожиданно разлипались, обрекая себя на одинокий путь. Иногда у этих силуэтов вырастали ветви, превращаясь в густой колтун кроны, в который садилась тень птицы. А из кроны вновь выныривали силуэты людей и скользили дальше в глубину парка впереди Оли и Александра.

Оля улыбалась этой игре теней. Ей уже было хорошо. А, когда она чуть не поскользнулась, и Саша уверенно подержал её, счастью не было конца. И дальше они шли, крепко сплетясь руками.

Как жаль, что до входа в зоосад оставалось не более тридцати шагов! Слон с павильона ехидно щурил на парочку гипсовый глаз с потёкшей после зимы краской.

— Александр, идите за билетами, мы с дамами пока за вафлями пройдем, из-за спины раздался ломаный голос Андрея.

— Да, конечно, — покорно отозвался Саша. Но даже Жанна с другой стороны площадки почувствовала в его голосе желание остаться со своей спутницей.

Александр деликатно придержал Олину руку, помог ей поправить рукав, когда она сунула её в муфточку, откланялся и, быстро развернувшись, можно сказать, полетел за билетами.

— Чего это, Оленька, он от тебя улепётывает так? — решил пошутить Андрей, заваливая котелок на затылок.

Жанна прошла мимо него к Оле и дёрнула её за лацкан в сторону кондитерской лавки.

— Не слушай этого шутника, дорогуша, он мне только что в любви признавался. Сегодня с ним явно что-то не то… А знаешь, милая, лет десять назад у этой кондитерской решилась моя судьба.

— Да? А ты мне не рассказывала… Тебе тогда сколько? Лет десять было?

— Почти двенадцать. Тетка тогда с путиловцем каким-то встречалась. Высокий такой, вон, как Сашка. Только ручищи у него были с… Андрей! С твою голову, — Жанна посмеялась, Андрей тоже улыбнулся и не обиделся, он чему-то был сегодня очень рад. — Шучу, конечно, но руки были огромные, он двумя ладонями мог меня за талию взять, но это не важно… Усы еще у него были, противные, черные и всегда паленым пахли, фу!.. Так вот, он нас с теткой Пашей летом в Народный театр привёл, — она мотнула головой в сторону огромного стеклянного купола, — а после — сюда. Очередь была до выхода! Он купил нам по сахарному яблоку и сказал: «Вот если бы ты, Жанка, танцевала, как твоя мать-покойница, была бы сейчас, как все те барышни, за столиками сидела и вафли кушала». Тетка на него взвилась, поколотила, даже яблоком кусаным ему козырек сломала. Он же не знал, что она про мать от меня всё скрывала! А с той поры я и решила, что обязательно танцевать буду.

— А про мать тетя Паша все же рассказала, да? Ты же много чего про неё заешь, — решил уточнить Андрей.

— Ничего я не знаю! — пошла на попятную Жанна, когда поняла, что Андрей её тоже внимательно слушает. — Я всё придумала, отстань! Иди уже за вафлей! Мне с малиной, — Жанна насупилась и стала теребить цепочки на Олиной муфте. — Оль, я хочу уехать во Францию, — продолжила она, когда Андрей ушёл вглубь кондитерской, — ты никому не говори пока, я только пути ищу, но есть у меня пара вариантов… Здесь у меня ни прошлого нет, ни будущего не будет. А там, я чувствую, что приживусь. Андрей говорит, там актёры чуть ли не страной правят. Слушай, а чего ты муфту таскаешь? Сейчас так не носят, да и не по погоде уже, — она стянула с рук черные перчатки тонкой кожи и протянула Оле, — я только сегодня их надела, они мне узкие очень. Тебе впору будут. А у меня и так десять пар, все дарят и дарят… На! От меня подарок! Уеду, так хоть тепло мое сохранишь…

Оля уже готова была принять подарок, но загляделась на красивое лицо Жанны, она первый раз видела в ее ярких глазах такую печаль и не успела протянуть руку, их разговор был прерван смачным шлёпаньем талого снега. Подбежал довольный Александр, потрясая узкими рифлеными картоночками:

— Вот, только сказали, что сегодня Красавица на карантине, а Бетти хромает.

— Ничего страшного, я на бегемота сегодня уже насмотрелась, — сказала Жанна, показывая перчатками в зал павильончика на Андрея, который с четырьмя порциями вафель протискивался между столиками.

Оля хихикнула в муфточку.

— Ой, злые вы, девушки, я вас боюсь! — сказал Александр и бесцеремонно потянул Ольгу под локоток. Вдогонку Жанна сунула Оле в муфту свои перчатки и, радуясь за неё, чмокнула воздух.

Перекусив вафлями на веранде кондитерской, ребята пошли в Зоологический сад. Их компания определенно разделилась по интересам. Саша под руку вёл боящуюся шелохнуться Олю, молчал и, многозначительно на неё глядя, вздыхал. Идущие следом Жанна с Андреем бурно что-то обсуждали, смеялись, не смотрели по сторонам и в конце концов специально или случайно за центральным входом с плачущими слонами пары растерялись по саду.

Оля наслаждалась близостью Александра, ей казалось, что она чувствует, как горяч его стан, даже сквозь пальто и шинель. Запах сладких вафель впитался в его дыхание, и с каждым словом Саша окутывал Олю теплым ароматным облаком, отгораживавшим её от запаха близкого птичника. Птицы же, чувствуя наползающий вечер, смолкли, а Оле казалось, что они, притаившись, смотрят на неё, прислонившуюся к ограде теплого пруда, и завидуют ее счастью.

— Холодает… — наконец, сказал Александр.

— Да… — не зная, как ответить, Оля вспомнила сегодняшнее утро, — у нас кухарка два раза в день ещё топит, и в комнатах камины к вечеру разжигают, хотя говорят, что дров в городе уже мало, возить некому… У вас в корпусе по ночам холодно спать?

— Не-е, у нас паровое… Оля, я из-за Вас не сплю последний месяц, — вдруг заявил он и заглянул в бледно-лазоревые округленные её глаза. — Позвольте мне вас развлекать! Разрешите бывать у Вас, смотреть на Вас! Я знаю, Вы еще очень молоды, но Вы такая… необыкновенная! Жанна сказала, что я Вам тоже не безразличен. Простите меня за прямоту, но я собираюсь на войну, я не верю, что она скоро закончится, и у меня есть только пара месяцев. Разрешите мне обожать Вас эти считаные дни! — он приник к ногам Оли, ошарашенной признанием и чуть не упавшей от затмившего разум восторга.

Оля только хлопала мокрыми ресницами, освободив левую руку из муфточки, она неловко трепала фуражку Александра и озиралась по сторонам, не видит ли её кто-нибудь в этой недетской сцене выражения чувств. В её семье чувственность позволялась лишь среди близких, да и среди них сцены при свидетелях расценивались как распущенность. А тут такое! Еще и ангел Петропавловки подглядывал с высоты соборного шпиля…

— Александр, Саша, пустите, мне неловко, — ответила Оля, и Саша послушно отпустил её бедра, поднялся с промятой коленями хрупкой наледи.

— Значит, Жанна пошутила надо мной… — огорченно произнёс он.

Оля увидела его лицо, она даже не подозревала, что он так пылок и раним, прямо как маленький мальчик. Он был красив, как греческий бог, но сейчас губы были припухшими, нос покраснел, а глаза были полны взаправдашних слез. Оля опять оглянулась, не видит ли кто фиаско юного офицера.

— Нет, нет! Саша! Я люблю Вас! — выпалила она в порыве юной всепоглощающей нежности. — Но я не знала, как сказать. А эти сцены — это лишнее, отряхните шинель и не говорите никому. Давайте будем друзьями. Пока друзьями…

— Пока большего я и не прошу! — радостно взорвался Александр, двумя руками обхватил голову Оли и впился в губы, прижав вуальку к ее глазам, так что она не могла их открыть.

Олю окатило новой волной стыда. Затем нахлынуло безнадежное отчаяние и наконец она ощутила теплую нежность пухлых губ, аромат его кожи, свежего дыхания. Она глубоко вдохнула его и приоткрыла нервно сомкнутый рот. Первое слияние двух людей, наполненное силой и трепетом любовного притяжения! Оля безвольно уронила руки: «Всё!» — она больше не ребенок.

Александр отпустил ее, она увидела его сияющие голубые глаза и уже пропала в них, она уже принадлежала им.

— Оля, простите… Больше не буду без разрешения.

Из-за угла вышел служитель с лопатой и ведром опилок.

— Зоосад закрывается, детки. Извольте пройти на выход. Звери тоже отдыхать хотят, — сказал он и пролез за ограду птичьего пруда.

Птицы вышли из оцепенения и подняли гвалт, образуя вокруг рассыпавшего опилки дворника заинтересованную стайку. Дворник говорил: «Кыш-кыш», и сыпал вглубь стаи опилки: «Ща Яша мюзи принесет, кыш-кыш…»

Ребята, взявшись за руки, повернули в сторону выхода. Навстречу им шёл юноша, ещё совсем мальчик в такой же форме, как у служителя. Он тащил два ведра распаренной крупы и хлебных корок. Этот мальчик, вероятно, и был Яша.

Синий в сумерках пар, исходивший от ведер, напомнил Оле те времена, когда она сама носила ещё маленькой Марёвне запаренный овёс в конюшню. Умиление кольнуло в груди слева, и Оля инстинктивно сжала левую руку. Саша сжал её руку в ответ.

На площади перед выходом из зоосада уже никого не было, а в парке впереди уже были потемки, и огни казались яркими и радостными. Светился празднично Народный дом, туда, несмотря на будний день, шли толпы простых людей, бежали дети, а аллея к нему была уставлена торжественными факелами.

«Странно, — подумала Оля, — во время поста праздник».

— Собрание профсоюза, — как будто отвечая на Олины мысли, сказал Саша.

Наискосок от выхода из зоосада ребята заметили Жанну и Андрея, но по их позе было видно, что они выясняют отношения. Жанна, подоткнув одну руку в бок, другой бурно высказывала недовольство. Резкие взмахи, растопыренные пальцы. На фоне посиневшего снега ее белая рука в полумраке казалась диким зверьком, ощерившимся в попытке защититься. Андрюша же с искаженным лицом в чём-то оправдывался, но с надменностью задирал нос и нервно раскачивал тяжелый портфель.

Жанна заметила Олю и Александра и, бросив громкое «Всё! Разговор окончен! Ты еще слишком мал, такое требовать!», отвернулась от Андрея и решительно засеменила в своей тяжелой длинной юбке к ребятам.

Андрей, замешкавшись, в нерешительности последовал за нею.

— А чего это Вы, Жанна, мальчика обижаете? — спросил лукаво Саша. — Помнится, ты говорила, что он хороший, что он тебе нужен…

— Да, ну его! Маленький, а сноб почище многих взрослых, — махнула рукой Жанна, — все вы одинаковые! — отшутилась она. — Ничего-ничего, Жанна Лонд еще прогремит над этим городом! Обо мне ещё напишут в «Ведомостях»! — смешливо заявила она. — Пойдемте уже по домам! Вон темень какая! Я замерзла… Сашенька, Вы меня проводите? Я не хочу с этим типом в трамвае нервы мотать.

— Отчего в трамвае? Я бы коляску взял, — подойдя ближе, гордо вступил в разговор Андрей.

— Да-да, конечно, — скептически сказала Жанна.

Ребята вышли на Кронверский проспект и пошли в сторону Церковной улицы.

— Так что, Александр, проводите меня?

— Конечно, — пожал плечами Александр, затем спохватился и спросил Олю: — Ты не против, Оленька?

Андрей и Жанна даже переглянулись, они поняли, что ещё не знают чего-то важного.

— Нет, конечно, идите…

— А я тогда Олю провожу, — завистливо кукарекнул Андрей.

— Нет уж, друг, до Оленьки дойдем все вместе, и ты пойдешь с нами! Расскажешь, милостивый государь, чем насолил Жанне, — он сгреб Андрея под мышку, так что у последнего котелок повалился в сугроб.

— Пусти! — завизжал Андрюша, сопротивляясь. — Извольте вести себя прилично! — сказал он, вырвавшись и подобрав шляпу.

— Ладно, не дуйся, но Жанночку обижать не смей! — угрожающе нахмурился Александр, на полшага приблизившись к напуганному взъерошенному Андрею.

— Я, пожалуй, с вами не пойду, надоели вы мне! Я тут сяду, — и Андрей, махнув шляпой, перебежал проспект перед подходящим с дребезжанием трамваем.

— Оленька, до свидания! Берегитесь этих двоих! Вы одна — мой друг! — крикнул он уже с подножки.

— До свидания, Андрюшенька, не злитесь! Они же шутят! — крикнула в ответ добрая Оля.

Глава пятая. Озорная игра

Через месяц робких мартовских встреч в отношениях молодых людей, как и в Петрограде, весна брала верх. Ветер разгуливал по городу, вытворяя те еще безобразия: он ронял деревья, срывал вывески, пугал лошадей и сбивал с ног горожан.

Но еще своей теплой силой он растопил грязные сугробы, скинул пыль с улиц в каналы и вернул в город перелётных птиц. Ветер принес перемены!

Совсем было обрюзгшая столица стала оживать, так показалось Оле. Она видела только то, что хотела видеть, слышала только то, что хотела слышать. Она была свободна в этом выборе, как и многие в ту пору.

Даже Саше она не позволяла говорить с ней о том, что их ждёт после майского выпускного бала. Будто эта юная, ничего ещё не понимающая в жизни женщина всё знала наперёд.

— Саша, молчи! Здесь и сейчас мы с тобой рядом, что тебе еще нужно? — Оля капризно взвизгнула и закрыла рукой рот Александру, желавшему поделиться новостями, только что полученными в канцелярии корпуса. Словно тонкое кружево кремовой перчатки могло остановить не только слова любимого, но и злой рок.

Они стояли у широкого подоконника в зале парадной лестницы. Нежно, можно сказать, откровенно держа за руку друга, Оля не стеснялась ни посетителей, ни курсантов, столпившихся вокруг колонн. В столичном Петрограде нравы были значительно проще, чем в провинциальном Выборге, и осуждения она не боялась. Да и не видела она причин, почему её должны были осуждать. Ведь у них настоящая любовь!

Александр, большой и покорный, все же робел перед сокурсниками. И его еще накрывало жаром от пришедших с фронтов вестей, но замечание Оли мгновенно его усмирило, и он улыбнулся, глядя на тонкую Олю в зеленом весеннем плащике. На зависть одиноким курсантам приобнял её за плечи и сказал на ушко:

— Хорошо, милая Оля, все образуется само собой…

Она тут же и думать забыла о его восторженном: «Сегодня прислали пакет из Штаба! Весь наш выпуск в июне отправляют…».

Если разговор не касался ближайших двух месяцев, она научилась любой разговор пропускать мимо ушей. Она утопала в новом для себя всепоглощающем чувстве, наслаждалась образом подруги юнкера.

Дома она все утро, да уже и не первый день жужжала Ефросинье, какая у них дружба, какой Александр замечательный, что если позовет жить в Архангельск, она ни минуты не будет сомневаться и готова бросить все книги ради него.

Родители же хоть и ни слова не говорили об увлечении дочери сыном ссыльных, но при разговоре тяжело вздыхали, а когда Александр приходил в гости, тактично здоровались и удалялись, надеясь на дочернее благоразумие. Папа лишь по привычке напоминал об Андрее и зазывал Перовых на чай по пятницам. А мама уже откровенно симпатизировала Саше, называя его то Санечкой, то Сашкой.

Оля смело доверилась Александру, а он это чувствовал и боялся ее огорчать.

— Разреши сегодня быть у тебя. Мне на пару дней дают Звериаду заполнить, надеюсь на помощь опытного поэта. Ты же поможешь мне? — Александр сменил тему неловкого разговора, стараясь за игривым тоном скрыть волнение.

Ведь если Оленька разволнуется от его темпераментной речи о войне, то откажется принять его сегодня, тем более был не вторник. А у Александра были серьёзные счёты с предстоящим выпускным. Ему было важно многое доказать тем, кто отказал ему в должности вице-унтер-офицера, да и гарнизону надо было показать, что он не бросает слов на ветер, ведь впереди война!

А Оленька, в свою очередь, только рада была поучаствовать в такого рода событии. Она столько слышала от смолянки Тонечки, от Жанны-прелестницы о балах в Кадетском корпусе… Оле очень хотелось пойти с Александром! С самого начала она проявляла интерес к этому с мыслью, что этот бал будет первым в ее жизни. Она узнавала моды, знакомилась с друзьями Саши, слушала с открытым ртом анекдоты и байки кадетского народа о принятых традициях.

Теперь, имея возможность поучаствовать в приготовлениях, она радостно кивнула, негромко похлопав в ладоши, и мечтательность унесла ее в грядущее.

Потеряв ощущение реальности, в мыслях она уже скользила по паркету танцевального зала, представляя себя фрейлиной в пышном платье прошлого века, державшей за руку высокого Александра в белом военном мундире, как у князя Болконского. Конечно, бал Наташи не мог оставить ее равнодушной к этому действу! Им в ту пору грезили многие девушки.

Представляемая картинка блеском тысяч свечей сливалась с видом из окна, с солнечными бликами, скачущими по волнам Невы, гонимой сумасшедшими ветрами. В глазах рябило, прыгали цветные зайчики, и казалось, закрутился калейдоскоп. Оля прикрыла глаза, продолжая ощущать разноцветные всполохи света…

***

— Да дай уже эти чертовы документы! — заорал Саша голосом Андрея.

Оля попыталась открыть глаза, прямо ей в лицо через мокрое лобовое стекло светил яркий прожектор. Оленька растерялась, она никак не могла сообразить, где она, что хочет…

— Ну, приди в себя уже, Оля! Документы! Под ногами!

Андрей! Это был Андрей, а не Саша!

Горькая волна разочарования принесла с собой осознание реальности.

Они в бегах! Андрей, просунув голову и руку через водительское сиденье, стоял на подножке фиата. Он требовал свой увесистый портфель, зажатый Олиными ногами. Где-то перед машиной шофёр Георгий в черной коже кого-то вежливо убеждал красивым сильным голосом. В ответ ему с вызовом летели не очень цензурные реплики с южным акцентом.

Оля совсем проснулась, она вытащила тяжеленную папку и сунула Андрею в протянутую руку, он недовольно выхватил документы и захлопнул водительскую дверь, так что у Оли чуть не лопнули барабанные перепонки. Дверь хлопнула, но не закрылась, и в образовавшуюся щель Оля могла слышать разговор Постороннего с Андреем и водителем.

Георгий говорил вежливо и настойчиво. Андрей то угрожающе крикливо утверждал, то смешливо панибратски лебезил. И то и другое рядом с немногословностью простого шофёра казалось Оле недостойным взрослого мужчины. Она тут же вспомнила нагловатого Андрюшу-подростка лет пять назад.

Сейчас отрастивший усы двадцатилетний Андрей, иногда казался вполне зрелым, по крайней мере, для женитьбы и побега в Европу. Конечно, его бы пока и на войну не взяли, но Оля знала многих известных личностей, достигших в России, а тем более в молодой Советской Республике не малого веса к этому возрасту. Газеты пестрели заголовками о юных героях революции: её творцах, певцах и поклонниках. Возрастной интернационал, казалось, пестует эту юную поросль с гиперболизированными чертами ненависти ко всему прежнему. И им уже не важно, что ненавидеть. То, что встарь было действительно плохо, или то, что — просто твоё прошлое, например, родненькая бабушка, напевающая «Боже, Царя храни…».

Оленька сидела на остывшем кожаном диване, в щель с улицы тянуло прелыми листьями. На фоне луча прожектора она видела, как от её дыхания поднимается пар. Стало понятно, что они стоят уже больше получаса. Но где? Кроме яркого света и блестящих заплаканных окон, она не видела ничего, значит, еще ночь. Она поняла, что хочет «по-маленькому», значит, времени с полуночи прошло предостаточно, а Георгий обещал, что скоро переправа. Может, это уже граница? Тогда почему их остановил русский патруль?

Смятение, тревога, попытка найти объяснение остановке — все смешалось спросонья в Олиной голове, к этому еще добавилось болезненная тяжесть затёкших в ботиках ног. Чужие огромные валенки и чёрные памятные перчатки не спасали её от морозного воздуха, заполнившего салон машины. Оля попробовала пересесть, получше подстелив бурое пальто под бедра, но поняла, что совершает ошибку, диван сохранял тепло только в промятой ею ложбинке.

Оля подняла воротник, поглубже натянула капор и спрятала руки в меховые рукава, мысленно поблагодарив ненавистную ею рыжую лису. Теплее не стало, желание посетить уборную усилилось. Но какая уборная тут может быть? Оля совершенно не представляла, как решить эту проблему. Не может же она у посторонних мужчин интересоваться этим вопросом! Пусть даже один из них уже более недели записан её мужем.

Синхронно в машину вернулись Андрей и водитель. Они сели на места впереди, громко и уверенно закрыв за собой двери. Сели и молча уставились в лобовое стекло. Оля вопросительно смотрела на них, ожидая объяснения. Те, выжидая чего-то, казалось, даже не дышали. Через минуту прожектор погас. Оля смогла разглядеть, как двое в рабочих куртках и морских бескозырках без лент, совсем не похожие на патруль, но с автоматами, отпирают ворота на территорию какого-то парка, в глубине которого виднелась еле различимая на фоне леса чёрная громадина дома. На уровне земли, в цоколе светились два тусклых маленьких окошка, больше света нигде не было. Андрей облегченно выдохнул.

Не зажигая фар, Георгий откатил авто за какую-то дворовую постройку, и, так же, как вошли, они синхронно вышли из машины с теми же документами.

— Вы надолго? Мне, может, с вами надо? — крикнула вдогонку Оля.

— Сиди! — рявкнул в её окно Андрей, так что даже через стекло, запотевшее от его рычания, была слышна бессильная злоба.

Георгий, чуть опережавший Андрея, развернулся, подошёл вплотную к машине, приоткрыв дверь, шепотом дал отчёт:

— Ольга Алексеевна, не волнуйтесь, вроде всё по плану. Мы идём за фальшивым карантином на новые паспорта, а то вас дальше Териоков не пустят. Здесь нелегалы прячутся, так что вы не ходите с нами и сидите здесь… потише… С Кронштадта тут много ребят, озлобленные они, не хорошо, если бабу… Извините, если женщину интеллигентную увидят, могут и… — он не договорив фразу, отвел взгляд, подбирая для молодой женщины приличные названия возможных выходок пьяных и раненых матросов. Но ничего не придумав, он посмотрел в напуганные слезящиеся глаза девушки, — тихонечко, Оленька, посидите. Мы мигом! — он тихо прижал дверь до щелчка и быстрым шагом по мёрзлой земле широко пошагал за угол сарая догонять Андрея.

Слезы так и не покинули Олиных глаз. За последние годы она привыкла глотать их, не выпуская на суд окружающих. Просто горько — просто пройдет.

Все проходило…

Она снова вспомнила сон, свой нежный сон, где она была с Александром. И бал. Тот кошмарный бал и то, что случилось после, были еще впереди. И казалось, что можно всё вернуть назад и изменить! Ей хотелось до боли сжать веки, забыться, не слышать голоса разума и очнуться там, до всего этого.

Пока мужчины вышли из авто, Оля позволила себе пристроить затекшие ноги на сиденье Андрея, сняв наконец огромные валенки. Ботики она снимать не стала, она надеялась, что спутники вот-вот вернуться. Накинув ниже колен какую-то техническую дерюжку, Оля почувствовала некоторый уют. Ее мозг, продолжая напоминать о естественных потребностях тела, рождал спутанные образы, где главную роль играли всё же светлые воспоминания.

***

До бала оставалось не более двух недель. Но о приглашении речи так и не зашло. Как бы Оля игриво не заглядывала в глаза Александру, он не передавал ей вожделенной карточки и даже не заговаривал об этом. Хотя она теоретически уже подготовилась к предстоящим мероприятиям.

Удивление и недоумение по этому поводу Оля делила только с Жанной. Конечно, как с более опытной женщиной.

— … стоим на набережной, такие. Рядом его ребята Игнат Колотов и Вася Прутников…

— …Те еще шалопаи!..

— Не важно. Стоим, такие. Ребята уже на Линию в корпус собираются, Александр хочет, как обычно, меня до Кронверского проводить. И на прощание, значит, Вася так небрежно, мол, а когда ты нам расскажешь, с кем будешь паркет на выпуске полировать? Я улыбаюсь, думаю, ну вот сейчас он про меня всё и скажет.

— А он?

— А он сказал, что они до последнего ничего не узнают и это будет секрет от всех! Эти заржали и ускакали к себе!

— А ты?

— Ну, я… А что я? Я же не могу так взять и сказать, что я готова уже, и платье мама дошивает. Это было бы некрасиво, ведь он ни разу не говорил, что со мной пойдет!

— Но не говорил же, что с другой пойдет! Да и знаю я всех его знакомых девиц, ты — самая достойная!

— Твои бы, Жанночка слова…

— М-да, сроки-то, сроки! Уже бы определиться… Я напрямки спрошу!

— Нет!!! Не смей! Вдруг он что-то подумает про меня?

— А тогда давай схитрим! Этот, Колотов, у Сашки приятель? Щуплый и в веснушках, задира? Давай сыграем, что ты с ним идешь?

— Ну это же плохо! И Игната жалко…

— А чего его жалеть? Он все равно никого не найдет и будет танцевать с самой страшненькой невостребованной курсисткой. А так хотя бы будет надеяться на удачную партию. Прихорошится, так, может, у него и пассия появится поинтересней!

— Ну не знаю… Может, Александр всё же…

— Никакого азарта у тебя, ей-богу!

В общем, Оля долго ломаться не стала, юношеское беспринципное любопытство взяло вверх. И за неделю до двадцать шестого мая Жанна вытребовала у Игната карточку приглашения для подруги.

Она и сама не хотела остаться в стороне от предстоящих на балу перипетий и добилась приглашения от низкорослого тихого кадета, некоего Рудольфа фон Бирна, сына немецкого промышленника. Хоть его и не отчислили в четырнадцатом, но друзей он потерял, и все смотрели на него, как на шпиона. Это и заставляло «Бедного Рудика», как называла его Жанна, всегда быть в стороне от ребяческой шумной жизни.

В четверг вечером, накануне первого Олиного бала, в её комнате были разложены на самых видных местах приметы завтрашнего триумфа. В углу за ширмой висело бледное, вытянутое тестообразной размазней платье из перелицованного маминого шелка. Сдерживал этот бесформенный водопад рюш и складок только легкий газовый шарф, повязанный под рукавами. Поверх красовалась изумрудная кружевная накидка. Даже при сумеречном отсвете из окна она поблескивала камнями, играла тенями в узорах толстых шнуров и тонких тесёмок. Тут уж Софья Алексевна постаралась от души! Само кружево хоть и было всё в витиеватых загогулинках, но лежало в шкафах ещё с прошлого века и никаким шармом не обладало. Но Олина мама целых два месяца подбирала фасон по французским журналам и искала подходящие украшения на старых нарядах, и в итоге сварганила изящнейшее произведение искусства, преображавшее простое кремовое нечто в нежно цветущий сияющий образ.

На ширму была вскинута летняя соломенная шляпа с огромными полями. Мама и Ефросинья посчитали, что она своей пшеничной натуральностью замечательно подойдет к платью. Под шляпкой висел на блестящей цепочке серо-зеленый ридикюль, вышитый жемчужным бисером, — единственный предмет бального туалета, купленный специально для завтрашнего вечера.

Кроме растянувшегося на два метра платья и приплюснутого купола шляпки, прятавшего пухлую сумочку, в комнате были и еще предметы, важные для Оли. На трюмо лежали приглашение, написанное мелким почти детским почерком, чешуйчатое колье, похожее на ленту из лепестков гортензии, веер и букетик искусственных ландышей, собранный из шелковых лоскутков и мелких жемчужин. На плюшевой обивке пуфа стояли бархатные зеленые туфельки, которые должны будут игриво выглядывать из-под вороха кремовых кружев. Сегодня с самого утра Оля их разнашивала, кружась по гостиной, в передней и на кухне, чтобы назавтра не попасть в неловкое положение от стертых ног. А теперь сброшенная перед сном обувь покоилась у туалетного столика, отражаясь в зеркалах своей важностью.

Оля всё это знала, хоть и не могла видеть вещи с кровати. Закрывая глаза, она могла восстановить каждую деталь завтрашнего туалета и уже продумывала движения, взгляды, слова.

«Вот Александр увидит меня с Колотовым! Весь зал ахнет, а Саша подбежит, упадет на колени, как тогда в зоосаде и скажет: „Прости меня, моя любовь! Ты самая красивая сегодня!“ И вопьется губами мне в руки! А я скажу: „Александр, перед людьми неудобно! Вы обижаете друга! Давайте продолжим разговор после бала!“ А он такой: „Как будет вам удобно!“ Откланяется и будет ангажировать меня у Рыжего через танец», — у неё от этих мыслей щекотало в животе, покраснели ушки, и улыбка растянулась, обнажив зубки. Ей было очень неловко, что она не может скрыть волнение. И чтобы её радость не застукала ночью мамка Фрося, Оля накрылась одеялом с головой.

«Но как он мог не пригласить меня на выпуск? А эта унизительная сцена позавчера! Почему он отказал мне и заставил ждать объяснений? На глазах у Тони с Володей и Андреем! Да и объяснения какие-то невнятные, мол, так надо! Кому надо? Нет, это непростительная наглость! Хорошо, что Жанна уговорила меня на нашу секретную игру. Лишь бы Игнат не взболтнул лишку в училище!» — продолжила переживать Оля.

Ей стало душно под одеялом, она стянула его. Почувствовав свежий запах черемухи из открытого окна, сделала глубокий вдох и постаралась успокоиться, но сон не шёл.

Она оглядела комнату. Высокий белый потолок в квадратах и венках лепнины, вытянутое окно, напротив кривоногий туалетный столик с тремя зеркалами, и ближе к ширме современные лаковые стеллажи с книгами. У Оли они были завалены литературными журналами, фарфоровыми куколками, лошадками, с которыми она пока не готова была расстаться. Несколько томиков стихов, допущенных для хранения в её спальне, и по середине — четыре книги старого-престарого издания «Войны и Мира», второй том которого был потёрт больше остальных.

«Я с двенадцати лет ждала свой первый бал! Неужели у меня все будет завтра!» — Оле хотелось вылезти из постели и ещё раз перечитать про Наташу, но сумерки уже сгустились настолько, что пришлось бы зажигать лампу или свечу, а это бы помешало «полноценному отдыху перед таким важным днем», как говорила мама, сама бывавшая в свете лишь пару раз.

«А как чудесно играла Каралли у Мозжухина! Я, конечно, ни капельки на нее не похожа! Хотя она, в моём понимании, тоже не Наташа… Кстати, это единственная фильма, где Каралли не покончила с собой. Но смерть ей действительно чертовски идет!»

Покрутившись еще с полчаса, раздумывая обо всем подряд, Оля услышала бой часов в гостиной. Требовалось предпринять решительнейшие меры, чтобы заснуть и не получить на утро синие тени под глазами. И она замычала! Тихонько, нудно, насколько хватало дыхания.

Она встрепенулась от скрипа телеги молочника перед подъездом, открыла глаза и, увидев утренний голубой свет из окна, поняла, что все случится сегодня!

Настала пора действовать! Оля выскочила из постели и добежала до раздражающе равномерно стучащих часов.

Прибыть в здание Корпуса на набережной необходимо было к пяти. Официальную часть выпускного Оля намеренно пропускала, чтобы, так сказать, не испортить затеянную игру. Жанна ее встретит у входа, пока курсантов будут чествовать. Колотов предупрежден. Александр до последнего будет думать, что она обижена и страдает дома. «Пусть помучается!» — едко подумала Оля.

Что же еще? Ах да! Папа заберет ее в девять. Значит, все устроено!

«Поскорее бы стрелки добежали до обеда!»

— Оля! Ты чего тут в рубашке стоишь? — мама, уже сменившая ночной пеньюар на домашнее платье, зашла в гостиную. И вздрогнула от неожиданности, застав там под настенными ходиками дочь. — А я как раз к тебе. Думала, ты до последнего будешь над своими книжками сидеть, а у тебя еще столько дел!

— Сегодня чего-то читать не хочется… — Оля отошла к столу, не отводя глаз от длинной ленивой минутной стрелки. Она села и уперлась подбородком в кулачки, занимая локтями почти четверть круглого стола.

— Вот я, когда первый раз собиралась на такое торжество, весь день хлопотала над нарядом и прической! Чего вот ты расселась?

— Ну все же готово уже… я вот не знаю брать ли мне с собой тетрадку… Так ридикюльчик мал…

— У меня в свое время такой маленький был — как же его? Кардюнебаль, что ли? — Зачем же тебе тетрадка? Едешь всего на четыре часа. Тебе столько кавалеров и не найти во всем Корпусе!

— Карне? Это же выпускной бал! Там карне на входе предложат. Мы же фамилий не знаем… А тетрадка, чтобы всё, что вижу, записать, ничего не пропустить… Такая игра!

Оля опять уставилась на минутную стрелку, сделавшую легкий шажок.

— Ну, кавалеры или стишочки — это ты сама решай, чего куда запишешь. А я вот Матрёне сказала, чтобы она воды накипятила к обеду. Успеешь красоту-то навести?

— Все успеется. Скорее бы уже! — всплеснула руками нетерпеливая девчонка, вскочив из-за стола, — Кстати, а что сегодня на обед?

— Да подожди уж, ещё завтрак не поспел! Фрося с Матрёной еще над омлетами колдуют.

— Ладно, омлет тоже подойдет! — наконец Оля переключила внимание с ходиков на чувство голода и отправилась совершать утренние ритуалы к завтраку, до обеда ещё было четыре часа…

Оленька позавтракала плотно, радуя и маму, и вечно обеспокоенную плохими аппетитами девочки кормилицу, зато пообедала наспех, оставив полтарелки рагу и два раза кусаный пирог с капустой дворовым собакам.

— Папа когда вернется? — спросила Олька, вскакивая из-за стола.

— Сейчас уже подойдет, — ответила Софья Алексевна, взглянув на часы, — к часу обещал. Сказал, что Степан будет в твоем распоряжении весь вечер.

— Так он сам не хочет меня проводить?! А забрать?!!… Он же обещал меня забрать, — начала взвизгивать Оля, сжимая кулачки.

— Погоди ты горячиться, доча! Сейчас придёт, всё у него сама и спросишь.

— Эвона, как дети-то нонче! — загундосила Фрося, дошкрябывая тарелку. — Всё для них! А им и того мало!

— Фрося! Не говори ерунду! Оля совсем про другое! — стала оправдывать вспыльчивую деточку Софья Алексевна.

— А шо? Шо не так сказамши?! Ей и платье сварганили, и котомку по моде купили, на автомоторах возють. А она ручищами недовольно машет! Нахальная!

— Фрося, угомонись! Иди за самоваром лучше! — осадила Ефросинью мама, глядя на дочь, выкатившую на няню нижнюю губу и готовую разреветься. — Оленька, я понимаю, роднулечка моя. Если папа обещал, он обязательно сделает. А ты, если чаю не будешь, иди уже мойся, я скоро подойду, помогу с платьем и прической.

Оля, не ответив, насупилась и пошла в ванную комнату, громко топая каблуками по паркету. Что у неё творилось в голове, Фросе было лучше не знать!

Наводя последние марафеты: застегивая чешуйчатое колье, укладывая локоны под шляпу, заправляя паутинку перчаток в газовый рукав, — Оля обнаружила, что ей очень идет зеленый, что добротные кружева цвета беж подобрались по фигуре и совсем ее не старят, как опасалась мама, а вот со шляпой что-то не то.

— Не находишь, шляпа тут лишняя?.. — спросила она у матери.

— Нет, ну что ты! Без шляпки нельзя! А по цвету — хорошо…

— Да? Ну, допустим…

— А папа уже готов? — спросила она Софью Алексевну, будто та могла быть в двух местах одновременно.

Конечно, мама от такого вопроса опешила и хотела было возмутиться, но её опередил голос мужа из-за ширмы:

— Олька! Время! Софи, ей бы ехать надо! Полчасика осталось, — торопил женщин Алексей Христианович.

— Готова! — встрепенулась Оля и выпрыгнула к отцу из-за ширмы, при этом чуть не сбив маму с ног. — Ну как?

— Прямо, столичная куколка! — восторженно ответил ей отец, а мать почувствовала в этом эпитете пошлость и ядовито цокнула языком:

— Значит, они такие, да? — обратилась она к мужу.

— Соня, это сейчас не уместно! Чего ты, в самом деле, нам праздник портишь? Да, доченька? Ну-ка, наклонись-ка, головочку поцелую… М-ммм, сиренью пахнешь!

Отец подхватил под руку высокую Оленьку и гордо провел по коридору под нянькины: «Ох-ох!». В передней стоял Степан и, завидев процессию, по-деревенски раскланялся. Выглядывающая из кухни Матрёна закусила передник от восторга и уронила какую-то бренчащую посудину. Фросино громоподобное «Ну, вот!..» в сторону кухарки вывело всех из умилительно-восторженного состояния. Ефросинья, заметив общее внимание, продолжила, обращаясь уже к разряженной девушке:

— Теперече, Олька, тебе родичи, поди, не указ?!

— Я же не замуж выхожу, а только разочек на бал! Пап, скажи ей! — требовательно стукнула каблуком бальной туфельки красавица Ольга. Но, посмотрев в нежные слезящиеся глаза отца, она поняла: день этот, этот только что наступивший момент для всех близких значит очень многое. А Мама Фрося лишь высказала вслух общее родительское мнение.

— Ну, с Богом! — сказала мама, перекрестила и расцеловала дочку, задевая поля Олиной шляпы.

— С Богом! — повторила Ефросинья и махнула рукой из-за спины Софьи Алексевны.

Матрёна взвыла, уткнувшись в передник и, удаляясь на кухню, опять чем-то блямкнула.

— Нечего-нечего тут сырость разводить! — прервал женское прощание отец. — Будет вам девочку перед праздником расстраивать! Хотя будь моя воля, я б ее до Нового года никуда не пускал!

Но на последнее заявление уже никто никак не отреагировал. Оля стучала каблуками по гулкому тоннелю лестницы, догоняя Степана. А мамки, грустно обнявшись, пошли в гостиную пить поспевший чай.

Глава шестая. Чья ставка сыграла?

Проезжая Стрелку, Оля опять вспоминала Наташу Ростову. Она задавалась вопросом, если бы Толстой перенёс первый бал героини на весну, а не на декабрь, торжественное настроение сохранилось бы? Потому как у неё, настоящей русской девушки, а не книжной героини, состояние духа было почему-то совершенно не праздничным. Несмотря на предстоящее событие. Только тревога и страх.

Вокруг осыпалась черёмуха и зацветала сирень, все эти ароматы плыли в воздухе и смешивались в дурманящий поток, бьющий в открытое окно. Солнце пекло, будто был июль. Камни города щедро возвращали этот жар в воздух, и только свежий ветер с Невы напоминал, что вода ещё жестоко холодная.

Мостовые уже начали пропускать зелень сквозь брусчатку и измочаленную солому. На улицах появилось больше людей, выходивших погреться из тёмных неотапливаемых цоколей.

Красивых людей на Васильевском было больше, чем на Олиной Петербургской стороне. Во всяком случае здесь, на набережной, почти не было попрошаек, битых собак и детей-замарашек.

На дворе девятьсот шестнадцатый. Оле так хотелось чего-то необыкновенно нового и радостного, но весь город по-прежнему казался ей злым. Все ненавидели всех. Ненавидели царя, ненавидели Распутина, ненавидели военных, дворников, немцев и любых приезжих…

«Откуда это всё берётся у людей в таком красивом месте?»

Вдоль набережной было чисто выметено, а за Невой линия цветных домов походила на фасад какого-то другого сказочного города.

Прервав Олины поэтические образы, отец поинтересовался:

— Тебя Игнат встречает?

— Нет, он, должно быть, на представлении по Звериаде.

— Это что еще за зверь такой?

— Это книга такая, там все выпускники бог знает с какого года всякую чепуху записывают: пародии на учителей, остроты про быт… Я Александру помогала в этом выпуске!

— Кстати, о нём. Знаешь, я даже рад, что у вас с ним ничего не вышло. В отличие от Колотовых о семье Точъ в Петербурге никто ничего не знает.

Оля, глядя на величественную Неву, пояснила:

— Их фамилия Точилины. Сашу, когда дядя привез обратно в Петербург, попросили сменить фамилию, больно уж зол был Император на деда Точилина, сообщившего о кончине дяди Николая II.

— Так он еще и политический!

Оля перевела взгляд на букетик ландышей — сейчас он начал ее бесить, и она впихнула его в ридикюль. Ей страшно не хотелось обсуждать Сашу с отцом, и она боялась, что папа всё поймет неправильно, что он будет осуждать их игру, придуманную Жанной, а еще больше она боялась, что он подумает плохо о Саше.

— Ты ведь любишь его, да? — спросил отец, накрыв ладонью её похолодевшую руку, царапавшую бисер сумочки.

Оля подняла на Алексея Христиановича глаза, и большая скопившаяся слеза соскользнула с ресницы.

— Извини, доченька! Я думал…

— А вот и подъезд! — уведомил о завершении пути Степан и поспешил выйти из машины, выпустить пассажиров.

— Оленька, мы с тобой ещё поговорим! Ты всё правильно делаешь! Не думай ничего такого… — сказал он уже вышедшей из машины дочери.

— Хорошо, папа… — тихо ответила Оля, отвернувшись.

Она облегченно вздохнула: «Может, он и правда всё понял?»

— К девяти буду! — крикнул ей отец сквозь шум мотора.

Оля только кивнула, развернувшись вполоборота и подобрав подол, отправилась к условленному месту.

Коляски стояли на левой стороне набережной у Невы от Архива и на сколько хватало взгляда. Машины высокого класса поминутно подъезжали и отъезжали от украшенного стягами и вензелями Николая II парадного подъезда. Шикарные дамы прохаживались, словно случайно, по Линии праздничного Кадетского корпуса.

Мероприятия были в разгаре, а гости всё продолжали прибывать.

Пока неопытная Оленька двигалась к этому пышущему пафосом дворцу, проще и не скажешь, она уже десять раз пожалела, что попросила отца не провожать ее до входа. Ей казалось, что выглядит она нелепо, что шагает неуклюже, шляпа чудовищна и все смотрят на нее с осуждением, как на бедняжку. В каждом встречном ей виделся знакомый и хотелось поздороваться, от чего шла она с неловкой улыбкой, покачивая соломенными полями шляпки.

Когда у сквера под сиренью Оля увидела темную фигуру Жанны, она чуть не побежала к ней, забыв про все приличия. И оглянувшись, переходя пути, в толпе за спиной ей показалась знакомой фигура юноши, уж очень похоже было на Андрюшу. Но это вздор! Обозналась! Столько нервов, быстрый шаг… Что только не привидится в мелькании фигур разномастной публики!

— Ох ты, родненькая, как я рада тебя видеть! — чуть не кинулась Оленька на плечи подруги. — Еле разглядела тебя в тени.

— Душа моя! Да я бы и вовсе тебя не узнала! Ты так принарядилась! А шляпа… Дачный вариант? Сейчас поправим! — Жанна без лишних рассуждений и, не ожидая ответа, выдернула шпильку и сняла с опешившей Оли соломенное чудо с полями. Так же быстро она сдернула с Олиных плеч газовый шарф. — Ну-ка, подержи!.. — ловким движением, всучив хозяйке ее же имущество, Жанна извлекла из костяной коробочки зажимы и булавки.

— Таак, тааак… И voilà! Готово! Давай еще веточки сирени пришпилим? Да-да! Чего ты, не веришь моему вкусу?

— Нет, Жанна, я полностью тебе доверяю! — согласилась Оля, и уже через три минуты на её голове красовалась изящная шляпка, задрапированная кремовой дымкой, оттеняемой сиренево-зеленым букетом цветов. Светлые волосы нежной волной прикрывали Олины ушки и завершали изящную цветочную композицию.

— Богиня! А что ты молчишь про моё платье? — Жанна, расставив широко руки, продемонстрировала воланы синего шелка, поправила рукава поверх голубых сетчатых перчаток и спрятала выбившуюся со лба прядь волос под голубую же повязку, — и сразу скажу: критики не принимаю! Мне уже тётка всё сказала. Так что теперь только одобрения жду!

— Жанна, ты великолепна, как всегда!

— Отлично, теперь к делу! Сейчас они получают знаки, их наставляют, направляют, потом поют, затем Звериаду читают, потом опять поют и тогда уже танцы! Хотя нет, — Жанна вытащила из складок широкой концертной юбки мужские часы на толстой цепи, — сейчас, наверное, уже Звериаду читают, так что у нас минут пятнадцать для эффектного выхода!

Оля полностью вверилась опыту подруги. И, буквально заглядывая ей в рот, уцепилась за локоть основательного её торса. Правда, всё равно она с трудом поспевала за решительной Жанной. Та, тоже очень возбужденная, старалась скрыть волнение за нескончаемой болтовней. Ей самой казалось, что если она будет постоянно проговаривать то, что необходимо сделать, то ничего не забудет.

Хотя, конечно, были и неловкости. Сначала подруги не глядя пошли противотоком, и только перед самыми дверями поняли, что движутся не в сторону парадной лестницы, а завернули в сторону, где был выход из буфета. Затем на входе не показали приглашение. В итоге, мучаясь неловкостью, распорядитель вылавливал девушек у дамской комнаты, чтобы уточнить, с кем они прибыли. Ну и были еще мелочи, которые могли бы омрачить первый бал, но так как Жанна все делала уверенно, то Оля просто не успевала испугаться и подумать, что что-то не так!

— Бедный Рудик опять, наверное, где-нибудь спрятался без меня! — почти обеспокоенно проговорила Жанна о скромном спутнике.

— А ты видела Сашу? С кем он все-таки пришёл?

— И Точа, и Колотова, и всю их компашку. Сразу после службы. А потом между выступлениями щепетильного Федора Алексеевича и помпезного генерала Забелина я смогла улизнуть! Не хочу опять про войну слушать от снабженца.

— Я тебя так понимаю! Военным дай волю, так они только и будут, что про войну говорить! Так с кем Саша-то пришел? Ты её знаешь?

— Кто? А! Александр?! Да не бери в голову! Они, оказывается, поспорили. Все забыли, а он — скала! Слово — дело! В общем, привел двоюродную сестру. Ты не подумай, она для него — никто. Так, увлечение всего гарнизона трехлетней давности.

— Да? Сестра?.. В смысле…?

— Да-да! Кузина! Ты правильно всё поняла…

Они поднимались по дубовым ступеням следом за толпой опаздывающих на торжество родственников. Увлеченные диалогом Оля с Жанной забыли о встречном потоке. Им пришлось спешно отшатнуться к стене, чтобы не быть сбитыми гогочущими и скачущими через две ступени вниз малознакомыми юнкерами, двое из которых были разряжены в сарафаны деревенских баб, а третий — в костюм самовара.

— О, о! Погляди-ка! Нам, верно, уже пора… — Жанна ускорилась, пробираясь сквозь толчею на лестнице.

Догнав её у кадки с подобием пальмы, Оля доверительно посмотрела на подругу.

— А то, что я буду, знают? — в её голове зародилось сомнение, а что, если всё выйдет из-под контроля?

— Нет, никто ни гу-гу! Сейчас у них цирк закончится, и мы начнем наше представление. Колотов чуть из штанов не выпрыгивает, повредничать хочет! О! А вот и Рудик! Рудичка, милый, ты чего тут стоишь, как чужой? — Жанна закружилась вокруг низенького бесцветного юнкера, поглаживая его то по левому, то по правому плечу.

Тот, крутя головой как воробушек, начал оправдываться:

— Вы меня покинули. Я уже и в буфете Вас искал, и в церкви, вот думал, Вы здесь. Жду-с…

— Ну, родненький, в церкви точно можно было меня и не искать… Вот, Оленька приехала. Мне кажется, я тебя предупредила, что за ней?

— Никак нет-с!

— Запамятовала, верно. Ну уж, прости! Нам на минуточку, — она махнула рукой в сторону дамской уборной, — а ты иди, иди! Поют же уже! Мы скоро!

За дверью в небольшом вытянутом кабинете перед уборной было прохладно. Окна были открыты настежь, проветривая накиданные на длинные скамьи лишние предметы туалета. Трепыхались легкие плащики, тяжелые палантины прижимали вязаные кофты, а газовые шарфы стремились вспорхнуть и улететь с каждым порывом ветра.

В зеркалах напротив высокой входной двери Оля увидела свое рядом с Жанной отражение. Она критично, как посторонних женщин, оглядела эти образы. Всё светло-бледно-нежное одеяние высокой девушки, т.е. себя, подчеркивало эфемерность, нереальность силуэта на контрасте с уверенной взрослой женщиной в шикарном синем шёлке. Жанна была явственна и выразительна, только голубоватые перчатки и полоска на лбу делали ее похожей на покойницу и не шли к наряду.

«Сейчас не буду ей об этом говорить, а то расстроится. Скажу во вторник осторожненько», — подумала Оля.

Но в целом, отражение дам ей понравилось. И удовлетворенная этим, она старалась убедить себя, что и в предстоящей выходке есть смысл.

«Безобидная шутка», — говорила Жанна. Но не так-то просто было Оле избавиться от беспокойства.

«Не будет ли это зло по отношению к Саше? Не затаит ли обиды на Жанну? Повеселится ли он, как Колотов? Будет ли со мной после?»

Как не силилась Оля в первый свой бал думать только об успехе, глаза выдавали болезненные переживания, и испуг в них не могла скрыть даже тень от широких полей шляпы. Руки, не переставая, царапали ридикюль, так что бисер то и дело вылетал из-под ноготочков, запрятанных в белое кружево перчатки.

Грянул оркестр — это был знак начала танцевальной программы. У Оли что-то взорвалось в груди, и сердце застучало в такт литаврам, срываясь в пятки при лязге бронзовых тарелок. Всё тело сковала нервная пружина.

Жанна, в этот момент поправлявшая перед зеркалом ворох нижних юбок, довольно оглядела себя, улыбнулась и, ретиво подскочив, увлекла подругу «на сцену».

В холле перед дверями парадного зала, куда втекал и вытекал нескончаемый людской поток, уже сидел Колотов. Рыжие кудряшки Игната прилипли к вспотевшему лбу, на волосах остался след от фуражки, которую от заботливо держал на локте.

Рудольф сидел рядом. Оба в совершенно одинаковых парадных белых мундирах с золотыми галунами на погонах и золотым же рантом на фуражках. У каждого черный орел на серебреной бляхе выпускника. Белые перчатки ещё не успели потерять лоск и грубость неношеной кожи и делали юношей похожими на игрушечных солдатиков.

И эти двое при всей схожести обмундирования были совершенно разные! И дело даже не в телосложении и том, как сидит одежда, дело во взгляде, в манерах. Уже сейчас было видно, что в одном лишь азарт и бахвальство, а во втором — тихая настойчивость, вера и честь. Оля подумала об Александре: «Должно быть, ему эта парадная форма очень идет!»

— Жанна, догогая! — кинулся Игнат чествовать зачинщицу сговора. — Сколько в тебе фганцузского шика!

Жанна постановочно сымитировала смущение и, нарочно увеличив амплитуду движения бедер, шурша юбками, подошла вплотную к Игнату.

Она протянула ему мертвецки голубую руку и прошипела:

— Готов пошалить, плутишка?

Колотов загоготал, поцеловав холодный шелк перчатки.

— Ольга! — обратился он к скромно стоящей девушке. — Вы не пожалеете, что выбгали такого спутника, как я!

Он склонился над тоненькой неуверенной ручкой, схватил ее и уверенным движением пристроил к своему локтю, ничуть не заботясь, что хозяйке этой руки может быть неудобно.

Сконфуженный Рудольф позади Игната никак не мог найти подход к величественной Жанне, а она его напрочь игнорировала! Но время шло, и он все же смог незаметным движением прицепиться к Жанниному предплечью, образовав с нею неделимую пару.

Оля, несмотря на решительность окружения, никак не могла найти в себе сил успокоить скачущие в голове сомнения. И только скованные, но уверенные движения Бедного Рудика немного ослабляли ее волнения: «Ему еще более неловко, чем мне. Но он держится, и я смогу!»

Встреча с Александром была уже совсем рядом, за этой огромной, украшенной золотом и разноцветными лентами дверью!