Бесплатный фрагмент - Похищение Елены

Глава 1

Поселок весёлый.

Вот вы говорите: я дура. А я считаю: надо Ленку искать. Вера говорит: «Сама придёт» А я сомневаюсь. Вера говорит: «Куда она от такого мужа денется. Мой Жорик не муж, а золото».

Жорик — сын Веры. Он так ничего себе парень. Не курит. Один недостаток: мямля. Ленка — она другая. Вера склоку начнет, а Ленка ей в ответ скажет, как отрежет: «Необразованная вы женщина», Вера глаза вылупит, а возразить нечего.

Так вот: вчера вечером Ленка домой не пришла. Может, Веру видеть опротивело. Может, Жорик вконец надоел, не знаю. Жили они тихо, до ругани не опускались.

Я всё хожу и думаю, куда Ленка делась? Полная загадка. Нехорошо это: Ленка пропала, а дела до этого никому нет. У всех «моя хата с краю, ничего не знаю». Откуда такое равнодушие, бабки? Неужели правду про «чужую беду» говорят?

Так, примерно, я в тот день рассуждала. Что ж, думаю, дело в долгий ящик откладывать, надо собираться и вперёд. Попила чайку с баранками, подошла к сундуку, открыла его и давай вещи доставать. Всё вынула: только на самом дне нашла. Что нашла? Повязки ДНД. От деда моего покойного достались, а откуда он взял, ведать не ведаю. Только знаю ДНД — это порядок. Что случится, Добровольная Народная Дружина сразу тут. Власть-то, конечно, за порядком следит, но настоящий порядок только ДНД поддерживает. Когда власть спит, ДНД не дремлет. У ДНД всюду глаза и уши. А отсюда и уважение от людей. Поэтому многие в ДНД хотят записаться. Но конкурс большой: повязки только две. Одна для меня, а вторая для Чувилки — подруги моей.

Вышла я на улицу, свежим воздухом дышу. У нас такая тишина, что слышно, как на другом конце поселка дед Михей протезом скрипит. Куда, интересно, намылился? В карты, наверно, играть с Лихоманкой-хулиганкой и Бедой-сволотой.

Дед Михей у нас еще тем прославился, что однажды на День Победы весь в орденах и медалях в клубе появился.

Я ему говорю:

— Дед, ты же не воевал!

Чувилка:

— И то верно: мал еще был.

А Михей отвечает:

— Это моего отца ордена и медали: я в Верховный Совет написал, чтобы приняли закон, разрешающий детям носить награды родителей.

— И приняли?

— Пока нет. Но должны: зачем награды без дела лежат?!

А еще слышно, как поросенок Чувилки хрюкает. Он у неё часто из сарая убегает и в окно Чувилке заглядывает. Встанет на задние ноги и смотрит в комнату через стекло. Зайдёшь к Чувилке в гости, а в окне свиная рожа. Волосы на голове дыбом. Сгинь, нечистая! А потом вспомнишь про Борьку, сразу успокоишься. Еще Чувилка на поросёнке ездит: в санки запрягает. А Борька рад, что свою хозяйку везёт! Кажется мне порой, бабки, звери лучше людей. Не образ наш любят, а душу. На Чувилку взглянуть страшно: все лицо в бородавках, а Борька всегда на нее с обожанием смотрит.

Иду я по посёлку дальше. У нас ребята снеговиков лепить любят. Где только не понаставят. Так и кажется, что за тобой по пятам невысокие люди ходят.

Днем-то еще ничего, а ночью страшно. Как-то раз слышу сзади: хр, хр — кто-то догоняет. Ой, бабоньки, страсть-то какая! Но слышу, что-то звякнуло: тут же догадалась — это в башке у снеговика льдинка о льдинку ударилась: мысль родилась. Ну, иди, иди, дурак ледяной своей дорогой, не мешай честным людям по ночам гулять.

Значит, иду я по посёлку: навстречу Чувилка. Когда я на бородавки смотрю, мне кажется, ей лицо мёдом намазали и ткнули в горох. Шустрая бабка, а посмотришь на неё: откуда сила берётся, ростом не велика.

— Привет, подруга, — говорю.

— Привет, куда идёшь?

— Ленку искать.

— Да она, небось, в городе.

— Разве не знаешь, в город у нас дорогу замело, — я вздыхаю, у меня сын в городе живёт, всю зиму его не вижу: скучаю.

— Это верно, — Чувилка соглашается.

— Вот видишь, поэтому я думаю, у нас надо искать, — я говорю.

— У нас все на виду, — Чувилка плечами пожала.

Пошли мы с Чувилкой вместе. Снега в этом году навалило по самые окошки. В наших краях зимы долгие. Морозы — злыдни. Это старцы такие. Из леса выходят: взлохмаченные, седые, рубашки до колен, а руки и ноги синие.

Идем мы с Чувилкой: небо голубое, ветер у себя дома дверь на щеколду и спит. У нас на посёлке много спят. Лето, осень, зима, весна — без разницы. Лягут осенью, встанут весной. Лягут весной, встанут осенью.

Темнеет, идем. Вдруг нам навстречу, судя по звукам толпа, но шаги и дыхание слышно, а никого не видно. Всё ближе, ближе, просто жуть. Всё думаю, приплыли. Чуть не померла от страха. Но слышу, шаги удаляются. Фу, пронесло. Неизвестные мимо прошли. Вот что у нас на посёлке творится. Кто бы это мог быть, просто ума не приложу. Таинственное явление. Много непостижимого в мире, ох, много!

Я Чувилке говорю:

— Пошли ко мне, переночуем, а завтра с утра пораньше, снова искать будем.

— Правильно, — она отвечает.

— А то: пока за тобой зайду — время только уйдет.

— И то верно, — Чувилка соглашается.

Постелила я Чувилке на кухне, а себе три стула поставила, легла на них — телогрейкой укрылась, мне по моему росту и так большое спасибо. Полежала, полежала я и заснула: и снится мне Ленка: только на себя не похожая в лице стала, вид утомлённый словно весь день на солнце пробыла.

— Ну, здравствуй, Лена, — я ей говорю.

— Это ты здравствуй, бабушка.

— А тебе что же здоровье ни к чему?

— Я по хрустальному мосточку пройду, резным ковшиком водицы зачерпну, ног не замочу.

— Да где ж это такое?

— У добрых людей.

У дороги цветок,

Золотой лепесток

В мотылька влюбился,

В лучик превратился.

— Где?

— В голубом краю,

В голубой дали,

Ой, люлю, люлю,

Ай, люли, люли.

— Как же ты там живёшь?

— Живу я хорошо, все у меня есть. И потэблы, и ренаканы.

— Что ж это такое?

— Когда-нибудь узнаете. Я золотое яблочко возьму, по серебряному блюдечку покачу — и наемся.

— О посёлке то вспоминаешь?

— О каком посёлке?

Тут и ежу ясно, что это не Ленка.

Проснулась я утром. По дому засуетилась. Чувилка носом рулады выводит. Словно птица уселась ей на лицо и песни распевает. Так и хочется рукой махнуть и эту птицу согнать — уж очень ее пенье на нервы действует.

— Эй, Чувилка, — бужу, — хватит дрыхнуть, уже день, вставай.

Та проснулась, глаза трёт. Я на стол яичницу ставлю. Чайник уже кипит.

Вот мы с дедом моим покойником любили чайком побаловаться! Бывало, как сядем с утра, и кто кого перепьёт. Он стакан, я стакан, он стакан, я стакан. Деду моему совсем плохо, он и говорит:

— Смотри, у тебя уже вода из ушей льётся.

Я как прысну!

Значит, сидим мы с Чувилкой, чай пьём.

— Ну, — Чувилка говорит, — что делать будем?

— Жорика надо допросить, — я отвечаю.

Вышли мы с Чувилкой на улицу и к Вере двинулись: Жорика проведать. Подходим к дому Веры: в окне у нее что-то блестит. Наверно, Вера свои богатства перебирает: бусы отдельно, серьги отдельно, а перстни нанижет на пальцы и рукой на свету любуется: вот они и сверкают.

В дверь Веры стучим. Верка открывает: лицо у нее красивое, но хохотальник себе разъела будь здоров!

— Привет, подруга, — говорю, — нового ничего не слыхать?

— А что нового?

— Я всё про Ленку думаю, может, её обманом увели?

— Кто?

— Какой-нибудь чужой человек.

— Какой ещё чужой человек? У нас на посёлке все свои.

— А вдруг?

— Прекрати, подруга. Вечно слухи распускаешь. Кто-нибудь глупость сморозит, а ты на подхвате.

— Какую глупость?

— Пашка Сазонов брякнул, что я бабка богатая, а ты об этом больше всех звонишь?

— Так это правда!

— Брехло. Какая я богатая, так… концы с концами свожу.

— Ладно, подруга, не будем ссориться.

— Зачем пришла-то?

— Я с сыном твоим хотела поговорить.

Верка брови нахмурила: стоит на пороге: руки в бока уперла: такую не обойдешь, тогда я повязку ДНД из кармана вынула и к предплечью себе её приложила.

— Чувилка, привяжи, — говорю.

Чувилка повязку помогла привязать. У Веры сразу глаза забегали, еще сильней нахмурилась, но пропустила нас. Я вокруг посмотрела: все блестит, не к чему придраться. Хотя понятно: Верка чистюля — свихнуться можно. Для нее уборка — праздник! Правда, досталось ей однажды на орехи. Домового она загоняла: то под шкафом вытрет, то на шкафу, то в шкафу. Домовой терпел, терпел, а потом взял и сбросил Вере на голову цветок в горшке. После этого Верка, прежде чем убираться, голову полотенцем повязывает.

Прошли мы с Чувилкой к Жорику. В комнате кровать, стол, на столе клетка, в ней белка живет, Вера рассказывала, что Ленка её из леса принесла. Ещё Вера уверяет, что белка, по ночам из клетки выбирается: крупу и семечки ворует, которые Верка про запас хранит. Всю ночь Вера белку караулит, да под утро заснет — не уследит.

Давно бы Вера от белки избавилась, да Жорик не даёт. Телепень, а тут уперся, говорит:

— Мне белка как память о Ленке дорога.

Когда мы зашли, Жорик на кровати лежал, руки под головой — глаза в потолок.

— Как дела, Жорик? — спрашиваю.

Жорик молчит.

— Ну, Жора, как живёшь? — я снова его спрашиваю.

— Ничего, — мычит.

— Расскажи нам про Ленку.

— Зачем?

Я ему руку с повязкой ДНД показываю.

Он замялся, но потом говорит:

— Хорошая она была. Знаете, как посёлок любила! Самозабвенно. Стихи про посёлок сочиняла. «Та-та-та-та-та-та-та посёлок, та-та-та-та-та-та-та весёлый». Врагов у неё здесь не было. Один раз, правда, напал мороз-злыдень. Но я то, конечно, парень не робкий, за свою жену заступился. Палку схватил и морозу по голове ударил. Мороз и упал. Лежит, не пошевельнётся. Я глаз ему приоткрыл, а глаз пустой. Страшно.

Жорик вздохнул и голову подушкой накрыл.

— Жорик, — я его за плечо тереблю, — что ты можешь еще сообщить следствию?

Но тот молчит, как партизан.

— Спасибо и на этом, — я говорю.

Вышли мы с Чувилкой.

— Что ж, — я вздыхаю, — ничего нового мы не узнали, но отсутствие результата тоже результат. На том и порешили.

Глава 2

Научные мыши.

На другой день иду: пасмурно, кажется, вот-вот стемнеет. Солнце в небе — пятно. Словно девочка-лапушка-малышка не в настроении: прикрыла лицо шифоновым платком, сидит — куксится. Снежок порхает: словно это на небе пьяный Пашка Сазонов отряхивается (пока шёл, извалялся): вот снег и летит.

Кстати, думаю, дай-ка к Пашке зайду, а то давно у него не была, может, он причастен к исчезновению Ленки. Пашка Сазонов у меня под надзором, технику любит, но всё у него шиворот-навыворот выходит: ремонтирует электроутюги да электробритвы, но только после ремонта утюг жужжит, а электробритву в руке держать невозможно — горячо. Всё изобретает какую-то ерунду, лучше бы на работе рацпредложения вносил. Одним словом, странный человек. Жена Анька с ним измучилась: так и говорит про него «мой маньяк». А за маньяком глаз да глаз нужен.

Пришла я к Пашкиному дому: дверь приоткрыта: кто ж ее зимой так оставляет, я на Чувилку ругаюсь, когда она Борьку ко мне впускает — он поросенок длинный.

— Эй, — кричу в дверь, — есть кто дома?

Никто не отвечает.

— Эй, — опять кричу.

И снова тишина.

Постояла я на пороге, постояла и вошла: подозрительно ведь, что дверь открыта. Может быть, что случилось? Конечно, заходить без приглашения в чужой дом нехорошо, но ДНД — это не булка с маслом, а черствый хлеб, надо знать, что произошло.

В доме чисто. Везде полотенца, да салфетки лежат, кастрюли и другая посуда по полкам расставлены, чистота, только в одном непорядок — мыши на столе!

Что они на нем делают — непонятно.

Хотя вспомнила: Пашка мне про этих мышей рассказывал: они дрессированные: одна мышь черная, а другая белая, одна мышь ночью спит, другая днем — Пашка по ним время определяет: часы в доме есть, но ему интересно по мышам какое время суток знать!

Хозяева отсутствуют, надо было мне сразу уйти, да засмотрелась на мышей. Тут слышу шаги: снегом скрипит кто-то: куда деваться? Неудобно, если в доме застанут. Я шмыгнула на всякий случай за вешалку и в одежде закопалась, польты до пола висят, авось, не найдут.

Слышу, входят (судя по голосам) Пашка и Вера: она тут с какого бока!? Опять козни строит!? Подслушивать тоже нехорошо, но не специально же уши затыкать!

Вера говорит:

— С чего ты взял, что я богатая бабка?

— А разве нет? Кулачок-то жим-жим.

— Ну, есть кое-какие сбережения, только богатством это не назовешь!

— Не прибедняйся, тёть Вер.

— Могу поделиться — но за это ты должен кое-что сделать. Мне капкан нужен. Хочу его под окном поставить, чтобы вора, если полезет, поймать.

— Теть Вер, ты в своем уме?

— В своем. Я хорошо заплачу.

— Я капканы делать не умею.

— А ты постарайся.

— Сказал же, не умею.

— Тьфу, тоже мне мастер. А это у тебя что?

— Мыши.

— Вижу что мыши, что они на столе делают?

— Я по ним время определяю: видишь: чёрная спит, а белая нет — значит сейчас день.

— И так ясно — в окошко посмотри.

— Это не по-научному.

— Вот дуралей!

Слышу: ушла Вера, Паша один остался: ходит из угла в угол, думаю, сейчас заметит

меня, ой, заметит! Сердце моё меня выдаст: оно стук-стук-стук. Так Вера ковры выбивает. Иной раз по часу колотит.

На посёлке говорят:

— Пошла мутузить за себя и за дядю Кузю.

Сила в ней нечеловеческая просыпается! Словно пыль для неё первый враг.

Слышу, Пашка совсем близко ко мне подошел, сердце у меня замерло, словно Вера один ковёр на другой поменяла, и снова стук-стук-стук.

Но тут, о чудо, слышу: Пашка вышел из дома. Пронесло!

Я стою, дух перевожу, а Пашкино пальто из кожзама мне на плечи рукава возложило, дескать, живешь ты хорошо, Ольга Ивановна, продолжай в том же духе, а вот Пашке моему передай, всё, что он ни делает, через пень колоду.

— А ты почём знаешь? — спрашиваю.

— А кто я?

— Ну… кто в пальто.

— А в пальто кто? Никого.

Я руки сторожкой-то в рукава сунула: и впрямь пусто.

— Что, — говорю, — тогда выступаешь?

Он молчит, обиделся что ли?

Постояла я ещё, постояла, наконец, выйти решилась. Надо ж когда-то из своего убежища выбираться. Выползла с грехом пополам, да как чихну. От всей души, что называется.

Выглянула на улицу — никого, я шмыг в дверь.

На другой день вышла я из дома пораньше. Небо ясное, душа радуется — воздух на поселке свежий. Мороз-злыдень тут как тут, нос мне хрустальной прищепкой зажал, вся-то его забота: к людям приставать — не работать. Хотя как посмотреть, такие порой узоры на окнах нарисует — диву даёшься. В венцы деревья оденет — сказка. Я порой своему деду покойному начну что-нибудь доказывать: ну, там, на дворе трава, на траве дрова или сшит колпак да не по колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать, а он мне всё своё: «Не верю. Где трава? Какой колпак?» Тогда я его вывожу на улицу, кругом показываю и спрашиваю:

— А в это ты веришь?

Иду, значит, я по поселку, вдруг крики: возле магазина Вера голосит:

— Обокрали, по миру пустили!!!

Ну вот: началось представление. Вера — артистка, но ДНД не проведешь!

Подхожу ближе, Вера кричит:

— В дом залезли, пока я за хлебом ходила.

Бабки ее обступили:

— Ах, бедная ты несчастная! Ах, бедная ты несчастная!!!

Жалеют аферистку:

— Ах, бедная ты несчастная!!!

Вот заладили.

Тьфу, противно слушать, знали бы они то, что ДНД знает.

Подхожу я к Вере:

— Что за шум, а драки нету? — спрашиваю.

— Обокрали меня, — Вера голосит, — весь дом вынесли. Я Пашку Сазонова просила капкан смастерить, он отказался. Я думаю, Пашка меня обворовал. Специально капкан не стал делать.

— Ты факты давай, — я брови нахмурила.

— Утром за хлебом пошла: возвращаюсь — окошко разбито: в доме все вверх дном. Кинулась к шкафу — денег нет, и украшений нет, двенадцати серебряных ложек тоже нет — ничего нет.

— Во сколько ты за хлебом ходила?

— Часов в девять.

— А Жорик где был?

— На работе.

— Понятно.

— Что тебе понятно!? — Вера рыдает.

— Надо Пашку допросить.

— Я уверена, что он.

Пошла я к Пашке. Воровства-то у нас на посёлке нет. Даже дверей никто кроме Веры не запирает. Очень, конечно, всё странно. Вдруг на ловца и зверь бежит: Пашка Сазонов навстречу идёт. Одну руку в кармане держит, другой размахивает.

— Что, попался преступник? — я говорю.

— Почему преступник?

— Веру Ивановну обокрал.

— Ничего я не крал.

— Она на тебя грешит. Ты ей капкан специально не сделал, чтобы самому залезть.

— Во сколько же её обокрали?

— Часов в девять.

— Я в мехмастерской в это время был.

И достал из кармана белую мышь, показывает.

— Мышь с собой за компанию взял, а она сбежала. Все механики её ловили. Хочешь, спроси.

— Понятно, — я говорю, — значит, у тебя алиби.

Иду я по поселку дальше, думаю: надо рассуждать логически: Пашка Сазонов отпадает, тогда кто? Может быть, случайное совпадение: настоящий вор действовал — тогда дело сложнее. Надо место преступления внимательней осмотреть. Помчалась я к дому Веры коротким путем, в пять минут уложилась. Осторожно в калитку вхожу и под окошко: а следов там полным-полно, словно специально топтались — хожу: изучаю. Долго хожу. Результата нет. Собралась было уже уходить, и вдруг у самого сарая увидела его. Что? Колечко. Серебряное с синим камушком. Кто-то у входа обронил.

— Ну, — думаю, — нашла след. В сарае сокровище спрятано. Видно, преступник побоялся днём ворованное нести, ночью за ним придёт. Надо за сараем следить.

Пришла я к себе домой, чай заварила, села пить с баранками, ночи жду. Выпила чаю, потом в доме прибралась: туда-сюда, гляжу: за окном темно, что ж, пора за настоящее дело приниматься: свою службу нести, потому что кто же если не мы?

Вышла я на улицу: мать честная, деревья небесные звездами-то как усыпаны: ветви их до самой земли склоняются. Протянешь руку — сорвешь звезду.

Хочешь, звезду ― антоновку, хочешь, коричневку, или красную звездочку — пепин. Съешь: в животе сразу покой, чудным голосом воспоешь, хоть и слуха нет. У нас-то в этом году яблок не было. Как всегда в мае яблони распустились, а тут заморозок — помёрзли. У одной бабы Веры сохранились, потому что она всю ночь в саду костры жгла: дымом яблони спасала. Я у себя тоже хотела, потом плюнула, бабе Вере стала помогать — сучья для костра таскать. Вместе веселей, да и у Веры такой вид был, будто дети её погибают ― спасать надо. Носилась она как угорелая:

— Больше, больше костров, — кричала.

Так всех завела, что люди потом ей большое спасибо сказали. Давно такого подъема душевного не испытывали.

Яблони не только у меня, но и на всем поселке помёрзли, зато у Верки невиданный урожай! Всем поселком ходили смотреть — гордились. Вера яблоки-то с яблонь никому не давала, но которые падали, позволяла брать. И скажу я вам, бабки, никогда таких яблок вкусных не ела.

Так вот, подошла я к Веркиному дому. В сарай через щель заглядываю: так и есть: царь Кощей над златом чахнет. Вера в дальнем углу копается: что-то бормочет: со своими сокровищами, наверно, разговаривает. Смехота, да и только! Деньги же — это просто бумага или металл, до чего надо дойти, чтобы их так любить!

Отошла я от сарая и встала за яблоню в саду: Вера минут через десять показалась: идет с фонарём по тропинке, и все назад оглядывается: неуверенна: надежно ли ее сокровища спрятаны. Что за жизнь у богатых: сплошная тревога!

Ушла Вера, я в сарай скорей шмыг: зажгла свечку: за мешками с рухлядью пошарила и вытащила шкатулку: тяжеленькая, посмотреть бы что там, да времени нет: вдруг Верка вернется: спокойной ночи своим денежкам пожелать. В общем, перепрятала я шкатулку здесь же в сарае и дёру. Ох, завтра утром повеселюсь, так повеселюсь!

Дома я сразу спать легла, но долго не могла заснуть, бабки, гордость меня распирала: эх, дед мой помер: он бы за меня порадовался — как я следствие провела.

Дед-то меня любил, несколько лет за мной ухаживал, прежде чем мы поженились.

А было это вот так: сделал он мне предложение, а я ему в ответ толстую книгу дала — про что сама не знаю — не читала.

— Прочти, — говорю.

На другой день он приходит:

— Ну что, выйдешь за меня замуж?

— Книгу прочёл?

— Да.

— Врёшь.

— Ну, почти прочел.

— Дочитай до конца.

— Ты что издеваешься надо мной, я сроду таких толстых книг в руках не держал.

— А эту прочти.

— Вот упёрлась, ладно прочту.

На другой день прибегает: весь сияет. Я в книге-то ближе к концу написала карандашиком: «Я согласна».

Утром проснулась я, позавтракала и на улицу, а там красотища: ночью пурга была: карнизы обмахнула, чехлы на деревья новые одела. Хорошо! Снега на ветвях столько, что и не знаешь: как он держится, кажется, закон земного притяженья ему не писан.

Я прутик нашла и начертала на снегу: «Дура». Буковки ровные, наклон соблюдён. Красиво получается! Да какая же я дура!? Бабу Веру вокруг пальца обвела. Ха-ха!

Иду. Посёлок пробудился. Мать-царица, у нас голуби летают, да голубицы. Мне хоть дворец предложи, хоть ларец — никуда с посёлка не поеду. Воздух у нас здесь какой! А на солнцепёк выйдешь — так волны по телу и прокатываются, словно стоишь голенькая, а сверху тебя из ковшика тёплой водичкой поливают.

Иду, вдруг вижу: Вера бежит. Платок набок съехал, губы сжаты, а ноздри как у рысака раздуваются.

— Куда торопишься, подруга? — спрашиваю.

— Убивать иду, — Вера зубами скрипит.

— Кого? — делаю я вид, что не понимаю.

— Пашку Сазонова.

— Чем же он провинился? — строю из себя дурочку.

— Богатства мои украл.

— У него алиби.

— В другом месте уже украл.

— Почему он?

— Потому что на месте преступления мышь осталась. Только он с мышами возится.

— Какая мышь: черная, белая?

— Дохлая.

— Во, дела!

— Всё: пошла убивать.

— Подожди, — говорю, — знаю я, где твои сокровища. Только ты сначала правду скажи, ведь никто тебя в первый раз не обворовывал? Сама всё в сарай отнесла.

— Как ты догадалась?

— Колечко нашла, — я кольцо достала, — держи.

— Вот любопытная Варвара, во всё нос суёшь.

— Для чего ты это устроила?

— Чтоб настоящие воры думали, что у меня уже всё украли. Ну, говори, где сокровища?

— В сарае, в другом углу за бочкой. Я перепрятала.

— Вот ворюга. Я тебе ещё это припомню!

— Сама обманщица.

— Подальше положишь, поближе возьмешь! — Вера в ответ.

Побежала в сарай, а я иду и думаю: откуда на месте клада дохлая мышь взялась? Не иначе от смеха померла, видя, как я над Веркой подшутила.

Глава 3

Черный Великан.

На другой день проснулась, потягиваюсь я в постели, вдруг в окно стук: смотрю: Веркин хохотальник за стеклом маячит. Форточку открыла, слышу: Вера кричит:

— Вставай, подруга, пора на концерт.

— А кто выступать будет? — я спрашиваю.

— Увидишь.

Выхожу: Вера меня ждет:

— После концерта мы должны средства собрать.

— Какие средства? — я не поняла.

— Для поиска Ленки, без средств какой поиск!?

Я плечами пожала: какие средства для поисков? Но с другой стороны ДНД сапоги новые нужны. Старые все износились, патрулируем много.

Пошли мы с Верой к клубу, по дороге народ созываем:

— Пашка Сазонов — вставай, соня.

— Чувилка — бросай вилку.

— А Семен Авксентич — слезай с печки.

Семён Авксентьевич — это наш директор школы. Интересный мужчина, в тридцать лет уже директор, не женится только никак.

Я его спрашиваю:

— Жениться не собираешься?

— Не встретил ещё свою любовь, — отвечает.

— Смотри девчонок-то сколько!

— Сердцу не прикажешь, — Семён Авксеньтьевич улыбается.

Пришли мы с Верой в клуб, народ тоже подтягивается. У нас только повод дай: как ни собранье — веселье. Пашка Сазонов полезет на сцену, да оступится — все в смех: «Гусь лапчатый!» Чувилка захочет пирожок купить, да мелочь уронит — опять смешно: «Дуняша — растеряша», новую кофточку на ком заметят — хохочут: «Ирка — расфуфырка». А что смешного!? Вот смешно было, когда однажды Чувилка Борьку в клуб привела, чтобы он песни нашей самодеятельности послушал, такой скандал был! И впрямь: если каждый в клуб своего поросенка приведет — свинарник получится.

Расселись мы, значит, ждем. Пашка Сазонов из-за кулис выходит: баба Вера его концерт вести назначила, и объявляет:

— Барамберус.

— Что? — из зала кричат.

— Барамберус рокакану!

— Что? Что? — опять народ недоумевает.

— Не поняли? — Пашка улыбается, — вот и я ничего не понял, слушайте стихи!

На сцену Жорик выходит, пиджачок-то ему маловат, словно от долгов, и как бабе Вере не стыдно, давно пора сыну новый купить!

Жорик лицо проникновенное сделал, руку вперед протянул и говорит нараспев:

— Бияки карараби

Каписка парасест

Униба икояни

Васаби ждет рассвет!

Зал замер, было слышно, как поросенок Чувилки на улице хрюкнул — тишина стояла не меньше минуты, наконец, Вера спрашивает радостно-удивленным голосом (так с сумасшедшими разговаривают или с детьми):

— Про что это, Жора?

— Про поселок, — Жорик отвечает, — я хотел сказать, как его люблю, но слов подходящих не нашел! — и вздохнул, — Ленка бы нашла!

Фу, у меня от сердца отлегло. Значит, Жорик не сбрендил; хотя как посмотреть!?

Жорик ушел за кулисы, снова Пашка появляется:

— Слушали побаски — теперь смотрим пляски.

Ансамбль школьный выходит. Молодежь у нас танцевать умеет, ребята такие коленца выкидывают, что диву даешься! То на лету кончиков сапог руками коснуться, то вприсядку пойдут да с ноги на ногу, кажется, что воробушки скачут!

Ушли танцоры, Пашка Сазонов объявляет:

— А теперь хор молодух — от восьмидесяти до восьмидесяти двух.

А, вот вы, бабки где! А я думаю, что-то вас не видно. Сарафаны надели, щеки нарумянили: красавицы, да и только!

Бабки запели: — Поселок прекрасный, как песня,

Лежит среди снежных полей,

Жить весело-весело здесь нам!

Нет Родины нашей милей!

— Молодцы, — я кричу.

Чувилка захлопала.

А Семен Авксеньтьевич встал и крикнул: — Браво!

Хор со сцены ушел. Пашка дальше концерт ведет:

— Мы послушаем немножко, как играют на гармошке!

Дед Михей выступить решился: из дома баян приволок: хорошо хоть не балалайку. Поставил ему Пашка стул: Михей сел и заиграл, да так здорово! И когда только култыхан научился? Слезу у меня выжал, когда мизинчиком нотку жалостливую подпускал, а я бабка чувствительная: чужая беда для меня как своя. Не думала, что музыка на меня так действует!

Закончил дед Михей играть, Вера на сцену вышла:

— Вы все знаете, что Ленка пропала! Куда делась, не знаю? — Вера голос повысила, -но что бы её искать, средства нужны.

Народ притих, все переглядываются, денег жалко, но и концерт вроде как уже посмотрели, неудобно просто встать и уйти.

Вера говорит:

— Пашка, давай коробку.

Пашка Сазонов коробку из-под обуви принес и пошел по рядам: люди монетки в коробку кладут, дед Михей свой медяк бросил:

— Вспоможение на поиск чада, не пропади всуе.

А я рубль бумажный не пожалела, вообще он надорванный, но сойдёт.

Собрал Пашка средства и ушел за кулисы. Вера речь продолжает:

— Я Ленку любила. С утра каши-малаши сварю. Наворачивай — душа мера.

Жорик рядом со мной проворчал:

— Ленке кашей этой давилась.

— А что ты её не защищал, — говорю, — дурень?

Да что с Жорика взять, его не перевоспитаешь: он мне картошку из нескольких сращенных клубней напоминает, такую в суп чистить лишний труд.

Концерт закончился. Вера у Пашки коробку со средствами отобрала, говорит:

— Пусть пока у меня побудут, а потом решим, что с ними делать.

Все по домам пошли, а я решила к Пашке Сазонову заглянуть. Машинка стиральная у меня сломалась, может, починит, думаю. У дома Пашку встретила, говорю:

— Стиральную машинку починить сможешь?

— Давай лучше из неё дробилку сделаем, будем вещи мельчить.

— Это зачем?

— От ненужного избавишься.

— У меня всё нужное.

— Препятствуешь, бабушка, конструкторской мысли.

Вот дурень, вечно у него не как у людей, ерунду какую-нибудь выдумает.

Сова у нас есть в лесу особенная, в ночь на Ивана Купала вся молодежь в дупло бумажки с именами кладет, а на другой день каждый свою судьбу узнает. Сова по две бумажки выбрасывает — с именем парня и с именем девушки: чьи имена, те жених и невеста.

Споров, правда, вначале было много: какой Петька, какая Тонька? Но фамилии писать стали — разобрались. И ведь главное, не обязаны жениться, а женятся по совиной подсказке. Разводов меньше стало. Чуть ссора — все на сову валят: сова виновата — с этим и помирятся.

А вот Пашка Сазонов сову обхитрить вздумал: имя свое наоборот написал: ЛевапВонозас. Так ему на Анне Авосовой жениться выпало — как ни крути — Анна Авосова и есть.

Вышла я от Пашки, навстречу Вера идёт, говорит:

— Вечером, приходи на банкет в столовую.

— По какому поводу?

— Без повода, просто настроение у меня хорошее: угощаю.

Иду по посёлку и думаю, странно, что за аттракцион невиданной щедрости? Не похоже как-то на Веру. Её жаба задушит на свои деньги банкет устроить. Это невозможно. Или Вера изменилась? Хотя трудно в такое поверить. Ладно, поживём, увидим.

Походила я по посёлку до вечера, всё стихотворение бормотала:

— Я бабка — косолапка.

У меня два глаза ― видят всё сразу.

Что вдали, что под носом. ― Нет вопросов.

Ноги мои скалы, ― плечи облака.

Звёзды складываю себе в рукав.

А в семь часов явилась в столовую на банкет. Там по указанию Веры столы все в центр сдвинули: на столах еда и выпивка стоит. Народа, конечно, меньше, чем в клубе было, но тоже много. Все едят, пьют, разговаривают, я тоже за стол села, себе салат наложила. Конечно, хороший банкет, но выглядит так, как будто Вера исчезновение Ленки празднует. Разве это нормально?

Вера говорит:

— Собак у нас по посёлку много бегает. И никому дела нет. Безобразие, всё воруют. Я на днях продукты из магазина несла, сумку поставила, а Рыжая колбасу из сумки хвать и наутёк. Я в милицию обратилась, да милиционер наш Андрей Петрович говорит, что кроме меня на собак никто не жалуется, а я что не голос?

— Чем тебе собаки мешают? — я говорю.

— Посмотри, какие у них морды хитрые, — Вера ответила, — идешь по улице, а они корогодом навстречу и обязательно облают. Жорик говорит, это потому что я мясо каждый день жарю, они чуют. Неправда, я на шестидневке.

— Собака — друг человека, — Пашка Сазонов с набитым ртом сказал.

— Да, а волки из леса придут, попрячутся, — Вера злится.

— У нас в лесу волков нет, — Пашка заметил.

— А были бы, спрятались, — Вера итог подвела.

Сидим мы на банкете дальше, едим, пьем. Народ развеселился. Дед Михей песню запел какую-то несуразную:

— Ой, мороз-мороз

Синий перст, сизый нос.

Как пошёл Микитка за дровами,

Увидел синее пламя,

Взял его в руки, не жжется, а греет.

За пазуху положил, щекочет, стало теплее.

Ой, мороз-мороз, багровая выя,

Зубы кривые.

Ехал Ванька в таратайке,

Обгоняет хромый дед.

Бросил таратайку Ванька,

Скок-поскок, а деда нет

Ванька красный, как из баньки,

Хоть согрелся дармоед.

В общем, хорошо посидели, банкет удался. Пашка Сазонов пытался плясать, да ноги заплетаются, его Анька домой повела, постепенно и все стали расходиться, я к Вере подхожу, говорю:

— Подруга, выдели средства ты на нужды ДНД. Сапоги дырявые, как я Ленку буду искать?

— А средств нет, — Вера отвечает.

— Как нет?

— Отняли, — Вера вид печальный сделала.

— Как отняли? Кто?

— Великан, — Вера слезинку невидимую утёрла.

— Когда? — я в растерянности.

— Когда из клуба шла.

— А куда он делся?

— Убежал.

— А как он выглядел?

— Ну, такой высокий, в чёрном балахоне и капюшон на голове.

— Ладно, Вера, не расстраивайся, ДНД займётся этим делом.

— Да уж, займись, пожалуйста, — Вера сразу повеселела.

Иду я домой, а сама о Чёрном Великане думаю: и откуда он взялся? Великаны в нашей местности не встречаются: снеговики есть, морозы-злыдни тоже водятся, а Великанов отродясь не было.

Ведь Великан — это серьезно! Если и вправду Великан существует: никому мало не покажется. Но почему Великан? Основание: показание свидетеля: Бабы Веры. (См. материалы следствия). А работа со свидетелем — главный метод ДНД.

Дома я спать легла. Утро вечера мудренее. Завтра буду загадки разгадывать, кто такой Чёрный Великан. А ночью приснился мне сон. Лежу я на кровати, а рядом человеческая фигура наклоняется ко мне. В комнате темно, но фигура всё равно своей чернотой выделяется. И что самое страшное: холодом от неё веет. Хочу я рукой двинуть: шевельнуться не могу. Чёрный Великан не иначе. Ой, думаю, пронеси Матушка — Земля Родительница, укрой в норку, да насыпь горку. Но постоял, постоял МРАК рядом со мной и растворился. Кошмарный сон.

Утром встала, хозяйством занялась, картошку пожарила, банку помидоров открыла, вдруг слышу. На крыльце половица скрипнула. Ой! Кто там! Неужто, это Чёрный Великан по мою душу! Вот так, бабки, пришла расплата, а ведь я для посёлка старалась, чтобы у нас порядок был. Не доедала, не досыпала, а теперь вот жизнь отнимают, и никто за меня не вступится, скажите, где справедливость?

Есть, конечно, надежда, что это не Великан, а какой-нибудь лесовик из леса забрел, еду ищет:

Лесовик-то он невелик —

Лицом сморчок —

Головой лохматушка,

В репьях бок,

Желуди трескает за милую душу.

Решила я посмотреть: осторожно в окно выглядываю: на крыльце никого: я дверь приоткрыла: пусто! Только коробка на пороге стоит из-под обуви: та самая, куда средства на поиск Ленки собирали. Вот те раз! Я коробку открыла: смотрю пустая, а на дне у неё череп и кости перекрещенные нарисованы. Ясное дело, кто-то меня предупреждает, чтобы я нос свой не совала, куда не следует. Страх то какой! Но кто если не мы, бабки, до правды докопается?

Вышла я вечером на дежурство, обычно уверенно хожу, а тут всё по сторонам оглядываюсь. Первобытный страх во мне проснулся. Но говорю себе: не поддавайся. ДНД не испугаешь. Может вообще баба Вера наврала: не было никакого Великана. Она средства на банкет потратила, но признаваться не хочет, боится, что ДНД у неё отчёт потребует и к ответу привлечет. Вот и сказала, что первое на ум пришло: Черный Великан виноват, а Чёрных Великанов не существует. Нет, бабки, существуют. Я его увидела. В переулок свернула, а он стоит. Чёрный балахон, капюшон на лицо надвинут и высоченный. У меня ноги к земле приросли, вдруг он не только за средствами охотится, но еще и за душами, с потусторонним миром как-то связан. Страшно, не знаю, что делать. Бежать, да разве от потусторонней силы убежишь? Стою, как вкопанная, неизвестно, сколько бы я ещё так простояла, но любопытство верх взяло, что это за великан такой? Как говорится тело пух, да силён дух. Решила к Великану подойти. Шаг сделала, а он вдруг перестал Великаном быть. Сразу в два раза уменьшился и побежал от меня, да побежал как-то знакомо, прихрамывая. Так только дед Михей бегает. Оказывается это он на большом пне в чёрном балахоне стоял. Увидел, что я к нему направилась, с пня спрыгнул и наутёк. Я, конечно, за ним. Надо узнать, зачем он людей пугает, какой смысл в этом наряде. Хотя понятно какой смысл, думали, я испугаюсь убегу, но не на ту напали. У ДНД нервы железные.

Дед Михей быстро бежит, но балахон ему мешает, я деда догнала, за капюшон схватила:

— Попался, голубчик.

— Ай, пусти, — дед Михей отбивается.

— А ну, признавайся, ты средства на поиски Ленки отнял?

— Нет, не я.

— Вера сказала: Чёрный Великан это сделал.

— Говорю, не я.

— А кто?

— Я только чёрный балахон надел, мне Вера за это рубль дала, — дед Михей мне рубль протянул: я его сразу узнала: мой надорванный.

— А ёще что-нибудь Вера сказала?

— Сказала, хочешь заработать?

— И ты согласился.

— Я может быть артист в душе.

— Чёрт ты малахольный.

Я чёрный балахон с деда Михея стащила, в руки ему сунула:

— Иди домой.

Он и поковылял, а я напрямки к Вере. Теперь всё на свои места стало: дед Михей раскололся. В доказательство рубль в руке сжимаю. Сейчас выведу Веру на чистую воду. Ишь, что удумала, ДНД загадки загадывать.

Стучу Верке в дверь. Верка открыла, на пороге стоит: краснощёкая.

— Ворюга, — кричу, — зажала средства на поиск Ленки.

— Что ты гонишь!

Я ей рубль надорванный показываю.

— У деда Михея отобрала, это мой рубль, который я в коробку в клубе положила.

— На нём что твоя фотография есть? — Вера засмеялась, и дверь передо мной закрыла.

А действительно, как доказать, что это мой рубль?

Я стою перед закрытой дверью, как дура, дура и есть. Решила, что Вера сама признается, дождешься. На неё где сядешь, там и слезешь. Конечно, Верка средства растратила, но хоть на общее дело: банкет закатила, за это ей люди спасибо сказали. Правда, придется в старых сапогах Ленку искать, но Бог судья Вере.

Вечером иду по поселку, радуюсь: с организованной преступностью справилась: ведь баба Вера и дед Михей — это была банда. Иду, вдруг фонари на улице погасли. Хорошо, что больше Чёрного Великана не боюсь. Темно, но нет худа без добра, на небе столько звёзд видно, что я от радости даже вскрикнула.

Вдруг голос с неба:

— Чего голосишь?

Не иначе Бог со мной заговорил.

— Звёздам удивляюсь, — я отвечаю, а сама думаю, сейчас про козни бабы Веры Богу расскажу.

— Я думал, похужело, — Бог мне говорит.

— Сколько звёзд сегодня на небе!

— Много, — Бог соглашается.

— Это Вы звёзды сотворили? -спрашиваю.

— Мне не трудно, хочешь еще?

Вверху как что-то сверкнёт, и искры посыпались: это Пашка Сазонов на столбе что-то чинил, он у нас по электрической части тоже, два провода под напряжением соединил: замыкание сделал. Вот называется, поговорила с Богом!

Глава 4

Электрическая Ленка.

Несколько дней прошло: снова я на поиск Ленки силы ДНД мобилизую. Смотрю: возле моего дома четыре снеговика, и на каждом из них по букве, догадываетесь какие? Правильно: на первом Д рябиной выложено, на втором У, на третьем Р, дальше продолжать не буду. Кто-то снова на мой авторитет покушается.

Эх, найду того, кто снеговиков этих лепил: поколочу, если я разозлюсь, меня не остановишь.

Но сдается мне, бабки, не один человек здесь действовал, а целая организация за снеговиками стоит: СОУ — Сами Очень Умные.

В общем, вышла я Ленку искать, у народа выходной, только ДНД семь дней в неделю трудится: вдруг вижу: Чувилка бежит.

— Пожар, пожар, — кричит.

— Где?

— Сарай горит.

Я домой заскочила, ведро схватила, помчались с Чувилкой на подмогу. Подбегаем, сарай пылает, заброшенный, но всё равно постройка. Несколько вёдер воды вылила, да куда там. Хорошо рядом домов нет, а то бы красный петушок пошёл бы по посёлку порхать.

— Что в сарае-то было? — спрашиваю.

— Хлам какой-то, — Пашка Сазонов отвечает.

Ну и ладно, может быть, надо было его самим сжечь. Но это другое дело, мне интересно, почему он загорелся. Стоял, стоял, а потом вдруг, как полыхнёт. Мальчишки, может быть, баловались. Я вокруг сарая обошла, следов нет. Стою, на головешки гляжу, тут Жорик ко мне подходит.

— Тёть Оль, — говорит, — это Ленка сарай подожгла.

— Какая Ленка?

— Жена моя. Только теперь она электрической стала.

— Что ты мелешь?

— Правда. Я дома на диване лежу, глаза открыл: и вижу: Ленка передо мной стоит. Я обрадовался, говорю: Ленка, ты откуда? А она отвечает: из розетки.

— Как из розетки?

— Так. И правда, лицо у неё светится, и вся фигура сияет.

— А точно это твоя Ленка?

— Она сказала: здравствуй, муж мой.

— Это еще ничего не значит. На поляне цветок:

мур, мур,

каждый лепесток

муж, муж, ― я отвечаю.

— Нет, это моя Ленка, я знаю.

— Да с чего?

— Она меня любит. Руки коснулась, говорит: снизойди дух тока,

на нас двоих только.

— Ах, как трогательно. А чего она от тебя хочет?

— Чтобы я с ней пошёл.

— Куда?

— Туда, где ренаканы и потэблы.

— Как пошёл бы?

— Вдел шпильку в розетку. Ленка говорит, сразу на солнечной полянке окажусь. А не сделаю этого, грозит посёлок весь сжечь.

Ну, думаю, дела. Мрак,

Нас нет.

Трах.

Свет.

— Ну, и чем всё закончилось? — спрашиваю.

— Я попросил у неё день подумать.

— Ладно, придумаем что-нибудь, не дрейфь.

— Посёлок жалко, бабушка, сарай — это предупреждение.

— Во сколько её сиятельство к тебе приходила?

— В десять утра.

— Жди меня завтра в девять.

Пошла я домой. Морозец бодрит. В воздухе запах гари обычное дело: в домах печи топят. Но все равно оглядываюсь: нет ли где красного петушка. Дома села чай пить, думаю: странная какая-то эта электроленка-электрогрелка. Жорика-то легко обмануть, он уши развесил и рад. Но меня не проведёшь, устрою проверку, выведу её на чистую воду, если что не так, она у меня вверх тормашками полетит.

Вот значит, сижу я, пью чай, вдруг, откуда ни возьмись, за столом напротив меня парень появился. Одежда какая-то старинная, нарядная, на голове берет с пером. А через мгновение, глядь, рядом с ним старик сидит в короне, борода до стола достает.

— Вы кто? — я недоумеваю.

— Догадайся с трёх раз, — парень в руках колоду карт вертит.

Не иначе валет и король карточные ко мне в гости пожаловали, я кумекаю.

— Что вам нужно? — спрашиваю.

— Ничего, просто хотим в дурака с тобой перекинуться.

— Я не дура с проходимцами играть.

— Мы по-честному, — валет карты сдает.

— А на что играем? — я спрашиваю.

— Если проиграешь, повязку нам свою ДНД отдашь.

— Боитесь, что и до вас доберусь?

— Как тебе сказать…

— А если выиграю?

— О чем хочешь, нас проси, если в наших силах, сделаем.

— Ну, давайте играть, — я согласилась.

— Черви козыри, — валет говорит.

— У меня шестёрка козырная, — король сказал, — я хожу.

Стали играть, я полколоды набрала, а валет ещё две шестёрки мне протягивает:

— Вот до кучи возьми.

Смотрю: король валету мигнул.

— Что-то вы перемигиваетесь? — им говорю.

— Нет, — король отпирается.

— Я всё вижу.

— Ночь, глаза слипаются, — валет зевает.

— Какая ночь, ещё вечер?

— Вот тебе семёрка, отбивайся, — валет семёркой под меня пошёл, и королю снова подмигнул.

— Нет, — говорю голубчики, вижу, что вы мухлюете.

Сдвинула я карты, что в руках держала:

— У меня с проходимцами разговор короткий: сейчас всю колоду в печку брошу.

— Ой, не надо, не надо, — валет с королём заголосили.

— Хорошо, тогда выполняйте моё желание, — я говорю, — помогите мне Электроленку обыграть. Завтра дома у Жорика, как только в ладоши хлопну, сразу появитесь. А колоду я пока у себя оставлю, в залог: обманете — в огонь.

Легла я спать, утром встала — готова к борьбе. Жорика надо спасать, а то приходят разные налётчицы. Хотят увести. Так мы вообще без парней в посёлке останемся.

Пришла к Жорику в девять, тот открыл.

— Верка дома? — спрашиваю.

— Ушла в магазин, — Жорик отвечает.

— Хорошо, — говорю, — Электроленка ещё не приходила?

— Пока нет.

— Ладно. Есть у меня против неё средство.

Жорик лёг на диван и в потолок смотрит, как обычно. Я в уголке на стульчике примостилась, можно сказать, в засаде. Жду, когда буйнопомешанная явится.

— Почему от меня Ленка ушла? — Жорик вздохнул.

— А сам как ты думаешь?

— Скучно ей со мной было.

— Правильно.

— Там где она теперь, наверно, весело.

— Мы не знаем, где она.

— На солнечной полянке.

— Это не Ленка.

— А кто?

— Дед Пихто.

Просидели мы в тишине час. Вдруг вспышка: такая яркая, что я даже глаза зажмурила. Открыла глаза: посреди комнаты женщина стоит и вправду сияет. Похожа на Ленку, но не совсем, вроде, как нарисованная Ленка.

— Ну, что Жорик, ты готов? — Электроленка спрашивает.

Жорик с дивана поднялся, глазами хлопает.

— Я… мне… — блеет.

— Вот шпилька, — Электроленка шпильку Жорику протягивает, — сунь её в розетку.

— Я… не…, — Жорик снова блеет.

— Ты меня любишь?

— Да.

— Так давай, докажи.

— Отстань от парня, — я не выдержала, — прохиндейка.

— Кто это? — Ленка на меня посмотрела.

— ДНД, а ты кто такая?

— Кто я такая? Я излучаю свет,

Но если разозлюсь,

То свет уже не лью,

А свет уже вонзаю.

— Ишь, цаца какая.

— Ну, Жорик, — Электроленка к Жорику опять обратилась, — возьми шпильку и вставь в розетку, нет более сладкой муки.

— Жорик не смей, — я кричу.

Жорик в ответ только мычит. Гляжу, Электроленка ему шпильку уже в руку суёт. Вот зараза. Погубить парня хочет. Повторяет при этом:

— Снизойди дух тока,

На нас двоих только.

Снизойди дух тока,

На нас двоих только.

Сектантка какая-то.

Я ору:

— Не бери, придурок.

Ничего не помогает, Жорик шпильку взял. Телок да и только.

Я орех со стола взяла, который Жорик для белки положил, и в Электроленку бросила, а орех сквозь неё пролетел. И впрямь у этой Ленки тела твердого нет: одна видимость электрическая.

— Жорик, ты меня любишь, — Электроленка спрашивает.

— Да.

— Тогда убей эту бабку, — Электроленка на меня глазами, как зыркнет.

— Как убить?

— Ударь стулом по голове.

Вот что удумала сволочь.

— Стой, Ленка, — говорю, — давай по-честному все решим. В карты сыграем. Если я выиграю, ты от нас отстанешь, а проиграю, тогда я сама шпильку в розетку вставлю.

Ленка подумала и говорит:

— Давай, на солнечной полянке всем места хватит.

Я за стол села, так, чтобы против окна быть, и в ладоши хлопнула. Карты появились: валет да король. Сдали, начали играть. Сморю: у валета на Электроленку глаз загорелся. Играет, а сам ус всё подкручивает. Да и король на Ленку поглядывает ― глаза масленые. В общем, непонятно на чьей они стороне. Ленку должны завалить, а они знай, мне карты подкидывают. Нет, думаю, ребята, так не пойдёт. Я и подмигнула. Кому подмигнула? Да Борьке. Как раз в окне его свиное рыло показалось. А для Борьки это знак, если я подмигну. Тут же свиное рыло исчезло.

Играем мы дальше, я всё принимаю, и принимаю. Вдруг валет на месте подскочил, а за ним и король.

— Эй, — валет крикнул, — что это Вы придумали?

— Не делайте этого, — король кричит.

— Что, умники, заёрзали, — я им отвечаю.

Сама улыбаюсь, — дело в том, что Борька к Чувилке прибежал и прохрюкал: жги карты. Она колоду к огню и поднесла. А эти перевёртыши почувствовали, что жареным запахло. Смотрю, стали мне помогать: Электроленку шестёрками и семёрками завалили. Так-то лучше.

Борька снова в окне появился, я два раза моргнула: знак: повремени. Борька понял: свиное рыло скрылось.

В общем, валет и король слово своё сдержали, обыграла я Электроленку. Та в электродугу превратилась и исчезла в розетке. Только голос её услышали:

— Разряд, вспышка!

Я растворилась, но вижу и слышу.

Валет и король тоже исчезли. Жорик сидит на диване, глазами хлопает.

— Где Ленка? — спрашивает.

— Не знаю.

— Она же была здесь!

— Это не она.

— Где же теперь я её найду, — у Жорика глаза на мокром месте.