Бесплатный фрагмент - Подмарка

Синяя птица

Светлой памяти моей бабушки

Кривых Анастасии Фроловны.

А вы знаете, кто такой зимородок? Если видели у воды красивую птичку, переливающуюся всеми оттенками синего цвета, то это она и есть. Почему назвали зимородком? Навряд ли она высиживает своих птенцов зимой, наверное, изначально был «землеродок», потому что живет в норках, уходящих в обрывистые берега водоемов. Я видела его очень давно, но, когда вспоминается детство, память рисует эту птаху. Я ведь тоже, можно, сказать, «землеродок»: родилась и выросла на родной земле и ушла в нее корнями глубоко-глубоко…

«Обыкновенный зимородок, или голубой зимородок, — мелкая птица семейства зимородковых, немного крупнее воробья».

«У зимородка очень строгие требования к местообитанию: чистый водоем с проточной водой (не мелкий, но и не глубокий), обрыв и заросшие берега. Зимородки не любят близкого соседства с другими птицами…» (Из Википедии.)

…Раннее утро. Мне лет семь или восемь. Летние школьные каникулы. Крохотная деревенька в среднерусской глубинке. Жило-поживало там мое женское царство: бабушка, мама, мамина старшая сестра и я. Мама спозаранку, тихонько собравшись, уезжала на работу на велосипеде, а я обычно просыпалась позже. Как благостны были эти утренние минуты лета в стареньком бабушкином домике! Еще не выпутавшись из последнего сна, ощутить волну радости: впереди целых три месяца ничегонеделания, тепла, зелени и всяческих мелких приятностей. Можно сколько угодно валяться в пухлой перине, следя за игрой в догонялки на крашеных половицах пятнышек солнца, прокравшихся сквозь выбитые занавески. В лучах танцуют золотые пылинки, а в приоткрытое окно тянет сквознячком из сада; воздух можно пить большими глотками или даже зачерпнуть пригоршней, а птички поют как-то хрустально: я представляю, что их голоса ударяются о купол неба и возвращаются эхом… И вновь окутывает сладкая-пресладкая дрема, которую окончательно развеет какой-нибудь звук: тетя Наташа во дворе ведром брякнет, бабушка посудой звякнет или ругнется на кур, эти самые куры заквохтают, а их предводитель Петя задорно прокукарекает: «С добрым утром, люди!»

…Но в этот раз я проснулась первой и, решив никого не будить, пошла умываться на речку. А там идти-то — до конца огорода, даже не идти, а пробежать вдоль него по утоптанной тропинке, ведущей вниз. Земля под босыми ногами — жирный чернозем, она по утрам слегка влажная от росы, прохладная и пластичная, босые подошвы просто впечатываются и чуть прилипают — немножко щекотно, но приятно. Мчишься, а лицо уже умывает свежий ветерок с луга, просто пьянит ароматами цветущего разнотравья, и такую ощущаешь свободу — кажется, сейчас взлетишь!

У самой воды лежит огромный камень, известняк, вросший в ил и отполированный босыми ногами многих поколений. Кто его положил — не знаю. На нем отбивала вальком белье и выполаскивала его в речке моя бабушка еще в далекой молодости. Это место у нас дома называют пристанью, хотя не пристают здесь никакие суда. Речка Чернавка мелкая, можно вброд перейти, лишь у камня — выше колена и течение быстрое. Дальше прозрачная вода журчит по крупной гальке, огибает островок, за ним — прогретое солнцем мелководье со снующими рыбешками-мальками и головастиками; потом поток делает крутой вираж, образуя омуток с бурунчиками, и подмывает небольшой обрыв за кустами. Противоположный каменистый берег круто поднимается вверх, к колхозным полям, им конца-краю не видать. Солнце недавно встало и светит против течения, под таким углом, что как будто изнутри подсвечивает воду, та прозрачная, чуть зеленоватая, а поверхность искрится золотыми бликами. В этих бликах радугами вспыхивают сетчатые крылышки стрекозок, они танцуют над водой, как сказочные феи…

Усевшись на теплый камень и засмотревшись на эту красоту, застываю надолго, но через какое-то время понимаю: я здесь не одна, мало того — за мной подглядывают из кустов ивы, опутанных речными вьюнками. Вот этот самый зимородок. Как звать птичку, узнала гораздо позже, а тогда встретила такую впервые: перышки синие, кобальтовые, с перламутром, спинка отливает голубым и немножко зеленым, а грудка оранжевая; у нее длинный клювик и глазки-бусинки. Долго мы изучали друг друга. Пичуга-то, наверное, ждала, что я уберусь с ее территории — она ведь рыболов, и, видимо, в обрыве хоронилась норка с птенчиками, которым пришла пора завтракать. А я не могла глаз от птички оторвать. Не выдержала она: синей молнией чиркнула вдоль воды и пропала. Мне осталось умыться и, не вытирая лицо, возвращаться домой, унося с собой аромат речной воды. Он неповторим: свежесть, запах ив, опустивших свои гибкие ветки в холодные родниковые струи, прибрежной травы и летнего солнца…

Я стала приходить на пристань в утренние часы и едва ли не каждый день наблюдала за этой птичкой. Она постепенно ко мне привыкла и даже не боялась рыбачить на мелководье, зависая на одном месте, как колибри, затем стремительным рывком выхватывая из воды рыбешку. Иногда удавалось разжиться уловом покрупнее, для этого ей приходилось нырять с ветки в водоворотики омутка, однажды при мне выловила рыбину чуть не с себя ростом! А потом моя подружка пропала…

Но — о счастье! — на следующее лето мы встретились на нашем месте! Именно счастье, так как я загадала: если снова увижу эту лазоревую птичку, у меня всегда все будет хорошо.

И много лет жила у реки эта синяя птица…

Птица счастья.

Сейчас бы проснуться…

Сейчас бы проснуться в любимой деревне,

У бабушки в доме, чтоб детство вернулось,

И чтобы огромными были деревья,

И вместе со мною бы радость проснулась.

И к речке бежать по тропинке вдоль грядок,

С большим, распирающим счастьем в груди,

Босою ногой ощущая прохладу,

И знать, что все лето еще впереди.

Да нет уж ни дома, ни тропки, ни грядок,

И стала другая, наверное, речка,

И жалко бы было ухоженных пяток…

Лишь в сердце осталось родное местечко…

Маленький рай

А речь идет о моей малой родине, это даже и не деревня, а часть села Троицкого — если выйти за околицу, то и теперь купы деревьев видать в низинке. Само село носит название по церкви Троицы Живоначальной, в те годы уже не действующей, но статус села своим существованием населенному пункту обеспечившей. А родное местечко, всего семь домиков, имело странное наименование Подмарка. В старину Подмарка не стояла наособицу, между нею и самим Троицким существовали усадьбы — жилые дома, огороды. Однако время распорядилось по-своему: кто-то переселился, кто-то погорел, и образовалось пустое пространство примерно с километр — луга, разделенные оврагом. За этим оврагом с названием Песчаный (в нем и правда месторождение песка, которым односельчане годами пользовались для своих нужд, выкопав в склонах целые пещеры), и притаился мой маленький рай.

Откуда взялся неофициальный топоним Подмарка? Ну, во-первых, в Троицком раньше не было обозначений улиц, народ сам разграничил село на слободы: Хутор, Табор, Плотавка, ну и Подмарка. Что за слово, какого нет ни в одном словаре? Я провела по этому поводу собственное расследование:

«Подмарывать — подмарать картину, подмалевать кой-как, подготовить слегка, наскоро». (Из словаря Даля.)

Сомневаюсь, что наш Богом забытый уголок когда-то населяли художники. Идем дальше:

«Подмар — коник, койник, кутник, прилавок в избе у дверей». Тоже вряд ли, по лавке слободу не назовут.

«Подма́рь и подмари́ца — пономарь, пономарица, пономариха». Это, мне кажется, ближе к теме.

«Пономарь — служитель Православной церкви, обязанный прислуживать при богослужении, а также звонить в колокола». (Из толкового словаря.)

Скорее всего, наименование и произошло от последнего значения слова: пономарь, подмарь, подмарка. Берусь предположить: проживала когда-то в отдаленной слободе женщина с прозвищем Подмарка — возможно, жена пономаря или сама являлась прислужницей в храме, вот и прозвали так. Деревенский народ — любитель давать вторые имена, да такие, что порой не в бровь, а в глаз: колхозного бригадира в Троицком иначе как Чибриком не называли: работал на свежем воздухе, загорал до черноты (чибрик вообще-то — картофельный блин, он, остывая, почти черным становится). Коновал поросят кастрировал; Куропат — завзятый женолюб, так судачили, а особенно был слаб до молодых «куропаток»; Царевна наряжаться любила. До того доходило, что имена по паспорту порой забывали — назовет приезжий фамилию-имя-отчество, селянин долго скребет в затылке, потом его осеняет: «Так это ж Туруруй — сосед напротив!» Само Троицкое, кстати, окрестные жители переименовали в Хитрово, местным очень не к душе это прозвище, поэтому упоминать его не буду.

Троицкое — село невеликое, однако в нем имелись школа, клуб — кино показывали, концерты какие-никакие, — колхозная контора в одном здании с клубом, магазин. А также свинарник, коровник, «бригада» — стоянка колхозной техники, она же по совместительству еще один «клуб» — мужской, крепкие словечки из которого разносились далеко по округе. Водокачка высилась — уличные колонки с водой действовали. В общем, жизнь «на деревне» (на Подмарке так говорили: «Пойду на деревню!») если не кипела, то хотя бы булькала. На нашей Подмарке таких признаков цивилизации и в помине не было: тишина, зелень, кипящие белой пеной сады по весне, грушево-яблочный дух летом, снежная чистота и запах печных дымков зимой…

Дед

До Великой Отечественной войны мой дед, мамин отец, Кривых Захар Егорович, одно время состоял старостой в Пречистенской церкви, должность эта — типа завхоза. Церковь потом закрыли, бабушка рассказывала, что иконы выбросили, а народ их по домам растащил. В храме устроили зерновой склад, деда и там завхозом оставили. Вскоре у него недостачу обнаружили, жалостливый был дед: придет вдовушка, зернеца попросит — ну и сыпнет ей в фартук. Хоть и не так уж много разбазарил, но времена-то были строгие… Дело на него завести не успели — забрали Захара Егоровича на фронт. Иначе, бабушка была уверена, посадили бы. На войне пропал без вести, последняя весточка пришла из-под Новороссийска. Неграмотной бабушке письмо прочитали, она запомнила только две строчки, часто их повторяла: «Горит земля и даже вода». В том письме прощался Захар с женой и детьми… Оно не сохранилось.

Около полуразрушенной Троицкой церкви есть могила летчика, старшего лейтенанта Ивана Терентьевича Дидоборща, отдавшего свою жизнь за Победу в наших краях. Там же была установлена памятная табличка с фамилиями погибших и пропавших без вести односельчан, в том числе и моего дедушки, а где на самом деле упокоились его косточки — одному Богу известно.

Через дорогу от захоронения, на сельском кладбище, — могилка бабушки Анастасии Фроловны, скромный холмик под елкой. Рядом с кладбищем — старинный липовый парк, где до сих пор видно шрамы, оставшиеся от войны, — заросшие окопы, траншеи. Отсюда отличный обзор, видимо, здесь наши солдаты готовились встречать огнем фашистов в Великую Отечественную.

В хорошем месте лежит моя бабуля, царствие ей Небесное. Сын погибшего летчика Константин Иванович Дидоборщ, приехав к месту захоронения отца, так сказал: «Товарищи на работе меня спросили, где похоронен мой отец. Я ответил: «Он лежит в таком месте, откуда видна вся Россия».

И в самом деле видна: навещая могилку бабушки, я долго стою на взгорке, смотрю на спускающийся к реке Чернавке луг, слева видно село Троицкое, справа — село Чернава и уходящие вдаль поля, поля, поля…

С сайта «Мемориал» Министерства обороны

ИНФОРМАЦИЯ ИЗ ДОКУМЕНТОВ, УТОЧНЯЮЩИХ ПОТЕРИ:

Фамилия — Кривых.

Имя — Захар.

Отчество — Егорович.

Дата рождения/Возраст — 1900.

Место рождения — Орловская обл., Чернавский р-н., Пречистенский с/с.

Дата и место призыва — 1941.

Ливенский РВК, Орловская обл., Ливенский р-н.

Воинское звание — красноармеец.

Причина выбытия — пропал без вести.

Рядом с фамилией моего деда — столбцы фамилий односельчан, все знакомые: Абрамовы, Косыгин, Калужских, Лавринов, Мастерков…

Все пропали без вести…

Спасибо деду

А дед мой до Берлина не дошел,

Он в общем-то туда не собирался,

Ему и дома было хорошо:

Сажал, косил и в поле управлялся.

Какое слово страшное — «война»…

Простые парни стали вдруг солдаты

И шли на фронт, как позвала страна

Из Ливенского райвоенкомата…

Зайди, как я, на сайт «Мемориал»

И в списках отыщи своего деда

Среди таких же, кто Победу нам ковал,

Кто жизнь отдал во имя той Победы.

Увидишь бесконечные столбцы —

Фамилии знакомые, все наши.

Родителей моих, твоих отцы,

Погибшие и без вести пропавшие.

И дед пропал, последнее письмо

Прислал домой из-под Новороссийска.

Он Землю Малую закрыл собой,

Кусочек крохотный земли Российской.

Огнем горели небо и земля,

Вода в Цемесской бухте, даже камень.

Не знала и не представляла я,

Что Малая земля настолько была малой…

В музее бьется «Сердце» тех солдат,

Что в небеса ушли за журавлями —

Я там была, чтобы земли набрать.

Пакетик с нею привозила маме…

В цветущем мае, в День Победы,

Почтим солдат, погибших и живых.

А я скажу: спасибо тебе, дед мой,

Захар Егорович Кривых.

Бабушка

Моя бабушка Анастасия Фроловна, в девичестве Кулакова, появилась на свет в Пречистено, что в нескольких километрах от Троицкого, в 1895 году. Выразительное название сельца, видимо, — по церкви Рождества Пресвятой Богородицы — Девы Пречистой. Родитель ее, Фрол, умер рано, задиристый был: поспорил с мужиками, что зимой в проруби искупается. И искупался — простудился, занемог и за несколько дней сгорел. А потом сгорел дом. Бабушке часто снился этот пожар, во сне кричала — тоненько и с ужасом, я просыпалась, и самой становилось жутко.

Осталась моя прабабушка Пелагея с тремя детьми: Ефрем, правда, уже взрослый, он на Донбасс вскоре перебрался, я его ни разу и не видела; Настя — на выданье и младшая Акуля. Вещи и документы вместе с домом сгорели, только скотина уцелела. Пустила к себе погорельцев из жалости дальняя одинокая родственница, через пару лет умерла, и остались они в ее развалюхе. В нищете… В дубликате метрики год рождения бабушки ее мать записала как 1900-й, на пять лет «омолодила», чтоб старой девой не считалась, никто ведь не хотел брать замуж бесприданниц. Лет 27–28 исполнилось невесте на самом деле, когда дед Захар на ней женился, про обман он так, кажется, и не проведал. Деда мне знать не довелось, фотографии не уцелели, да и вряд ли он вообще фотографировался. Бабушка говорила: старший их сын, дядя Коля, сильно на отца похож, если так, то дед был невысокий, дробненький (худенький), очень подвижный и разговорчивый. Ну и рукастый — дом сам построил!

Бабку Акулину помню — она всю жизнь прожила в родном Пречистено, в том самом домике, с сыном Николаем, муж ее носил фамилию Ляхов, но судьба его мне неизвестна, где-то сгинул. Ефрем с Донбасса сначала писал на родину письма, потом отвечать перестал. А ведь имелась у него семья, дети… Ничего о них не знаю, жизнь развела.

Сохранилась у меня фотография: бабушка, уже старенькая, сидит на лавочке у своего домика, рядом козочка резвится. Баба Настя в задумчивости: то ли жизнь свою нелегкую вспоминает, то ли хозяйственные проблемы решает. Фотографий ее молодой нет ни одной — в моем представлении она как будто всегда была бабушкой. Сквозь многие годы, вспоминая ее, как наяву вижу: несет от родника полные ведра на коромысле, низенькая, коренастенькая, в длинной широкой юбке меркло-синего цвета (она его называла кубовый), собранной на продернутый в кулиску ошкур (пояс), в свободной ситцевой кофте на пуговицах, в платочке и босиком.

На свою мать были похожи ее младшие дети: дядя Павел, тетя Наташа и моя мама Марина. Все русоволосые, голубоглазые, крепко сбитые великие труженики земли русской…

Анастасия

На скромном сельском кладбище

Старинных лип душистый цвет.

Покоится здесь бабушка

Уж сорок с лишним долгих лет.

На фронт ты мужа проводила —

Он не вернулся с поля боя,

Одна своих детей взрастила,

И в детстве я жила с тобою.

Работала, детей любила,

Неграмотной совсем была,

Но мудрый ум в себе таила,

Советов много мне дала.

Была и статна, и красива,

Нарядом не украшена,

По имени Анастасия —

«Воскресшая» по-нашему.

И хоть жила на свете долго,

Цветами путь застелен не был:

Бед и потерь случилось много,

Но злобой не гневила Небо.

Ты мне желала, бабушка,

Любви большой, большого счастья…

…Дала я имя дочке старшей

В твою и честь, и память — Настя…

Дом

Дед Захар, мамин отец, скорее всего, не ожидал, затевая стройку как бы в селе Троицком, что сложенный на века дом окажется на хуторке, в стороне от самого села. А может, нарочно стремился уединиться, чтобы выпасы для скота были вольные…

Поженившись с бабушкой, получили они в наследство от родни какую-то пуню, пуньку, сарайку, короче говоря, разобрали на доски и бревна, перевезли на приглянувшееся место, где уже построились два старших дедовых брата — Василий Егорович и Андрей Егорович. Там ее собрали и первое время в ней жили. Постепенно приобретали стройматериалы: кирпич на подводах возили из города Ливны, километров за 25 по полям, песок брали в Песчаном овраге, глину — в другом овраге, безымянном, известь сами гасили, благо в округе известняка полно, особенно по берегам Чернавки. Из каменных обработанных плит сложены хозяйственные постройки — закуты, хлев, подвал. Бабушка рассказывала, что огромные камни обтачивали на специальном станке в ровные блоки. Жилые помещения, «каменухи», из них не возводились, только уж от крайней бедности, — плохо держат тепло, только летние комнаты пристраивали, их и называли холодными хатами; дед из камня построил сенцы. Крыша вначале была из соломы. Также из обточенных булыжников сооружали основательные ограды вокруг усадеб, валы. В Троицком такие у многих имелись, и в соседней Чернаве до сих пор некоторые сохранились — наличие вала тогда считалось показателем достатка. На Подмарке мало у кого имелась такая роскошь, и дед не сложил. Сад у нас был огорожен плетнем: между вбитыми в землю кольями вплетались лозинки. Хлипкое сооружение со временем ветшало, каждую весну его подновляли. Моя мама до самой смерти жалела, что в ее жизни не было этого самого вала.

Дом построили в устье ручья Теплинского при впадении его в Чернавку, на заливном участке. В половодье этот уголок скрывался под водой, которая приносила плодородный ил, но и немало труда потребовалось вложить в землю, ведь разрабатывать пришлось целину. И сад дед развел. Четверо детей появились в семье: трое друг за другом, а моя мама перед самой войной. Бедность была и до войны, а в войну тем более.

Вся бабулина жизнь прошла в родном приземистом домике, похожем на нее саму, никуда из него особо не отлучалась, в соседнюю Чернаву разве, да в город Ливны на богомолье. По ее понятиям, он являл собой идеальное жилище: крепкий, теплый, с толстыми стенами, прочными хозяйственными постройками, глубоким холодным подвалом. Урожайная земля, речка близко. Наверное, чтоб ценить то, что имеешь, надо перенести потерю… Дом бабуля любила прям как нечто живое. «Маринк-Наташк, — так обращалась она к дочерям, к обеим разом, — я от своей матицы никуда не денусь!» И поднимала взгляд кверху, где в матице — балке, поддерживающей потолок, — до сих пор торчал крюк для подвешивания люльки, в которой она младенцами укачивала всех своих детей: Николая, Павла, Наталью и Марину. И не бросила родной дом до последнего вздоха.

Вообще-то дом — громко сказано: домик о четыре окна, состоящий из одной комнаты и двух закутков за огромной русской печкой с плитой, в одном спала бабушка, в другом размещалась кухонька, а зимой, в самый сильный мороз, жил теленок или козленок. Еще имелись сени с одним окошком, где тоже пузатилась печь, из сеней дверь вела на веранду, другая — в кладовую, откуда можно попасть в коровью закуту, в подвал и пристройки для кур и поросенка. Продумал дед такую планировку, чтоб зимой на мороз лишний раз не выходить; помещения небольшие, с низкими потолками и подслеповатыми окнами, чтоб тепло не расходовать. И действительно, дом его хорошо держал зимой, а летом в нем было прохладно.

Здесь и мое детство прошло…

В жилой комнате, сразу у входа, — коник (деревянный самодельный диванчик), обеденный стол, над ним в рамках — фотографии: дядя Коля с женой, их дети, молодые дядя Павел и тетя Наташа. Табуретки, этажерка с моими игрушками, потом книжками, на верхней полке — мамина косметика: пудра «Лебяжий пух», духи «Ландыш серебристый», крем «Метаморфоза» и помада. Над этажеркой — зеркало. (Это зеркало у меня висит на стене до сих пор.) Я и мама спали на перине, на широкой кровати с панцирной сеткой и металлическими шарами в изголовье и изножье, под ковром с оленями. Все, как у людей. Тетя Наташа, мамина сестра, зимой забиралась ночевать на печку (она почти на 16 лет старше мамы, инвалид — проблемы с суставами), там тепло и уютно, а летом спала в сенцах. У бабушки в закутке стоял сундук, она называла его укладка. В нем хранились самые ценные, на ее взгляд, вещи, пересыпанные нафталином, закрытые на амбарный замок, ключ от которого бабуля так часто перепрятывала от воров, что забывала куда. Искали всей семьей.

Обихаживали дом весной, к Пасхе. Выставляли рамы в маленьких окнах с широкими подоконниками, дом наполнялся светом сквозь чистые стекла. Все уголки промывали и белили известкой стены и толстопузую печь, отмывали низкий деревянный потолок от зимней копоти, красили табуретки и коник. Вытаскивали из сундука выбитые занавески на окна, вышитые накрюшники на зеркало и божничку (зимой висели попроще), подзор на кровать и пикейное покрывало, стирали шторы, которыми занавешивали бабушкин закуток за печкой; в другой закуток, где зимой обитал теленок, из комнаты передвигали широкую лавку. Лавка некрашеная, ее скоблили и отмывали, застилали льняным полотенцем — на ней хранились караваи выпеченного бабушкой хлеба. На деревянном крашеном полу расстилали домотканые дорожки — на зиму их убирали. А потом мама купила четыре замечательных стула! На стол стелили скатерть с мережками, из бабушкиного приданого, и водружали обливную миску с крашенными луковой шелухой яйцами.

Мне тогда казалось, что дома лучше, чем у нас, на свете просто нет! К тому же на лето жилое пространство увеличивалось: бабушка, наш главный кашевар, перебиралась со всей кухонной утварью в сени — там русская печь тоже была рабочая. Раньше на ее месте по дедовой задумке была дверь в погреб, а печь уже сложил дядя Павел, развернув на 90 градусов вход со ступеньками в подвал. Он собрался жениться и планировал разделить дом на две части, с отдельными входами, но весьма кстати собрались переезжать соседи и продали ему свой дом. В сенцах, кроме печи, помещался самодельный обеденный стол с табуретками, лавка для посуды и ведер с колодезной водой, над ней — полка. Рядом с печкой тоже имелся закуток за деревянной перегородкой, где помещалась кровать, куда на лето перебиралась спать тетя Наташа. Ну и я иногда с ней. На этой печи спать было негде — свободное пространство занимал хлам, как считала мама, а бабушка выбрасывать не разрешала: глиняные горшки, какими сроду не пользовались, прялка, мешки с клубками из тряпичных ленточек, чтобы из них ткать дорожки на пол; и, собственно, сам ткацкий станок в разобранном виде — рама, бёрда. Станок в рабочем состоянии занимает полкомнаты, у нас его ни разу не собирали. Бабушка одалживала его как-то соседке бабке Аксинье, и я с любопытством следила за ткацким процессом, она и нам из наших ленточек дорожку соткала. Но моя бабуля вдругорядь клубков навертела.

Сенцы тоже выбеливались известкой, некрашеный пол мама мыла с топором и песком — выскабливала и вычищала дожелта, и на веранде тоже. Дощатую веранду на моей памяти пристроили дядьки. Застекленная, занавешенная старыми тюлевыми занавесками, она казалась мне такой уютной, как игрушечный домик. Там я расставляла свой кукольный народец, а на лавочке нравилось отдыхать тете. Снаружи пристройку красили зеленой краской, а наличники — белой. Сам дом — с крышей из листового железа, выкрашенной суриком, — тоже белили известкой, низенькую завалинку чернили сажей.

Небольшой двор, заросший травкой-муравкой, в палисаднике — крыжовник, смородина, мальвы да ноготки, другие цветы не выращивали, баловством считалось. За домом — огород, за огородом — Теплинский. Ручей почему так назывался — он брал начало с приличного родника, а потом полнился мелкими ключиками, поэтому у истока никогда не замерзал и зимой пари′л. Ручей прятался в ивах, у нас их ракитками называли, никто их не высаживал, сами выросли и образовали целые дебри: и мелкая труднопроходимая поросль, и огромные деревья с корявыми стволами, разлапистыми ветвями, в их развилках удобно было сидеть, притаившись, представляя, что ты в диком лесу. И еще черемухи в устье ручья: весной — белоснежное кипенье, голова кружилась от запаха. Убирали всякий сор от дома, чисто выметали двор, подлатывали плетень вокруг сада, и наш домишко, сияя вымытыми стеклами, казалось, тоже радовался приходу весны и празднику Светлой Пасхи.

Это был мой маленький мир, другой жизни я и не желала. И будучи взрослой, живя в чужих краях, стремилась туда всей душой долгие годы. И сейчас могу в подробностях вспомнить единственную тихую улочку с узкой тропинкой в траве-мураве, низенькие домики, плетни из лозинок. Над тропинкой нависали деревья, давая благодатный тенёк. В любую жару на Подмарке было прохладно — родниковая речка дарила сквознячок, близость подземных грунтовых вод охлаждала босые ноги. Должно статься, просто случилось на земле такое благословенное место. Одна проходящая богомолица всегда у нас останавливалась, утверждая, что здесь ей очень покойно отдыхается. «У вас здесь томское» — так, оказывается, в давние времена называли в округе это место, от слова «томность» — томление, истома, нега, приятная расслабленность…

Уютный рай

Растаял сад в метельной зыби,

Из детства памятен покой:

Дом деревенский на отшибе,

Приземистый, с печной трубой.

Бабуля в доме топит печку,

Трещит за окнами мороз,

И дым стоит прямой, как свечка, —

Он тоже, кажется, замерз.

И правда, слышно звуки стужи:

Трещали в старом доме бревна,

Или кора на старой груше,

Или застрехи старой кровли…

Закроет бабушка задвижку,

Накормит хлебом с молоком,

И я нырну на печку с книжкой,

В уютный рай под потолком…

Женское царство

Забрали деда Захара на войну, и осталась бабушка с четырьмя детьми: старшей, тете Наташе, — 16 лет, дяде Коле — 13, дяде Паше — 12, маме моей, Маринке, еще и двух не исполнилось, перед самой войной родилась. Бабушка и тетя Наташа в колхозе работали, а Маринку братья нянчили. Она их папами называла, потому как отца и не помнила. Эта парочка без дела не прохлаждалась: на них был огород, корова, рыбу ловили, даже ракушки шли на еду в голодное время. Подворовывали зернишко на колхозных полях, ставили сетки на куропаток и зайцев. Сорванцы отпетые, но сестренку любили.

Денег не водилось. Совсем. В колхозе народ вкалывал за трудодни, на которые выдавалось зерно после уборки урожая. Всё. Мама моя чуть не умерла в войну от голода — сама превратилась в скелетик, а живот вздулся: малая ведь была, грубую пищу организм не принимал, а кашки варить было не из чего. Стало полегче, когда Пашка с Колькой научились мастерить оловянные ложки. Где они в деревне раздобывали металл, понятия не имею: расплавляли олово, выливали в формочки, шлифовали, а бабушка относила готовые грубоватые изделия в Ливны на базар. Не продавались в магазинах эти столовые приборы, поскольку фабрики и заводы в войну перепрофилировали на выпуск снарядов. Разбирали ложки охотно, выменивала на них продукты, самое главное — соль, валюту того времени, ведь без нее еда не еда. Хорошо хоть в подвале квашеной капусты был запас, ее с любым блюдом вприкуску ели, чтоб хоть чуть посолонить. Потом и капуста закончилась. О вещах речь и не шла. Зимой на всех имелось две пары валенок. Потом старших детей по очереди стали забирать в ФЗО.

Школы фабрично-заводского обучения (ФЗО) существовали с 1940-го по 1963 год, действовали на базе промышленных предприятий и строек в системе Государственных трудовых резервов СССР. Готовили рабочих для строительства, угольной, горной, металлургической, нефтяной и других отраслей промышленности. Срок обучения — 6 месяцев. В школу принималась молодежь 16−18 лет. Для подготовки по профессиям, связанным с подземной работой, в горячих цехах, на строительстве, принимались только юноши с 18 лет. Учащиеся находились на полном государственном обеспечении. В 1940–1953 годах молодежь в школы ФЗО направлялась в порядке призыва (мобилизации). За нарушения дисциплины предусматривалось наказание в виде заключения в трудовые колонии сроком до одного года. С 1948-го до 1953 года определенная категория юношей призывалась не в армию, а направлялась в ФЗО согласно указу Президиума Верховного Совета СССР от 4.08.1948 года «О призыве (мобилизации) в школы фабрично-заводского производства подлежащих призыву в армию граждан мужского пола, рождения 1928 года». Молодые люди, которые пытались уклониться от призыва в школу, подлежали уголовной ответственности как лица, совершившие уклонение от прохождения воинской службы».

(Из Википедии.)

Тетю Наташу после ФЗО отправили на уральские рудники под Магнитогорском. Работа заключалась в том, что она и другие девчата вручную отвозили отработанную породу в отвалы. Жили в бараках, их худо-бедно кормили, обеспечили спецодеждой. Зимняя спецовка состояла из ватника, косынки из шинельного сукна и… калош. Калоши носили на босу ногу. Чтоб добежать с тележкой по морозу до отвала, в них наливали горячую воду. Пока возвращались — вода остывала, опять наливали… Косынка у тетки наполовину сгорела у печки, так и ходила в половинке, новую не выдали. Деньги им, наверное, не платили — на государственном обеспечении же. Кое-как девчачья бригада дотерпела до весны, а как снег сошел, сбежали. Каким маршрутом бежали — не расспросила в свое время, о чем теперь жалею. Может, до железнодорожной станции… Шли по тайге несколько дней, ночевали пару раз в деревнях. В первой их покормили, а в другой, куда добрались уже в потемках, огонек светился лишь в одной избе, там прозябала одинокая старуха, ей самой нечего есть было. Ну хоть травяного отвара горяченького попили со своими сухарями, еще и бабку ими угостили. «Куда ж вы, милые, собрались, — пожалела она девчонок, — места-то здесь гиблые. Видите, село пустое — все поразъехались, мне просто некуда перебраться, здесь уж помирать буду». Оказывается, объявилась в тех лесах огромная лохматая обезьяна, ходит на двух ногах, всю скотину во дворах поутащила, да и на людей нападала. Про йети тогда не слышали, возможно, бабка просто сочинила да припугнула, но наутро откуда силы у всех взялись! Бежали от той страсти как угорелые!

Не знаю, как дальше добиралась домой тетя Наташа. Добралась. Всю дорогу мечтала о печеной картошке. Дома не могла отъесться. Скорее всего, должны бы ее судить, но возвернулась тяжело больная, с высокой температурой. Положили в больницу, надолго, не могли определить, чем она болеет, а антибиотики еще не изобрели. Молодой организм приглушил недомогание, выписали, опять в колхозе работала. Вышла замуж в соседнюю деревню, мужа звали Иван Оленин. Пил, паразит, и дрался. Вернулась в родной дом, потом ей стало хуже, оказалось — полиартрит, и в 30 с небольшим лет моей тетеньке дали 1-ю группу инвалидности. Так и жила всю жизнь со своей мамой…

Дядя Коля считал, что ему сильно повезло: выучился на плотника, работал на Воронежском аэродроме, где ремонтировали наши бомбардировщики — кабины пилотов ведь деревянные были, точнее, из фанеры. Он и после войны там остался. Был в отпуске, познакомился, по бабушкиным словам, с первой девкой в Пречистено, чем только взял — уболтал, наверное. Они с женой тетей Марусей после свадьбы обосновались на Донбассе, я эту тетку и не видела никогда. Двоюродные брат и сестра приезжали в гости: Колюшка и Валечка.

Дядя Паша оказался в Эстонии на сланцевой шахте — тоже через ФЗО. Несколько лет проработал в городе с названием Йыхви. Видимо, попал под мобилизацию по Указу Президиума Верховного Совета от 4 августа 1948 года — ему как раз 16 исполнилось. Мобилизация эта не военная, а трудовая, поэтому дядька в армии не служил. Зарплату в мирное время вроде бы начали платить, бабушка рассказывала: привозил гостинцы, костюм себе справил, купил велосипед и гармошку. Скопив деньжат, вернулся, продали корову и купили ему соседский домик, который он сам перестроил, получился как пряничный, с черепичной крышей. Женился. Развел сад, пчел… Жене его не нравилось в захолустье, они потом переехали, далеко, километров за двадцать, в Афанасьево. Село большое, народу много, там тетя Валя могла красивые наряды выгуливать. Она слыла завзятой модницей, задачливая, испорху вон (бабушкины слова): шила себе элегантные платья, а под зеркалом у нее имелась заманчивая шкатулка с бижутерией — только в нашей деревушке модничать было негде. Я любила бывать у них в гостях и нацепливать на себя тети-Валины разноцветные украшения, у мамы всего одни бусики в коробочке лежали да брошка в виде колокольчиков, мне не разрешалось их трогать…

Мама сходила замуж за моего отца. Но семейная жизнь не заладилась… Так образовалось наше женское царство.

Мама

Она пришла в этот мир нежданно. Бабушке 44 исполнилось — фактически, по паспорту вообще-то меньше; но она уже стареть собралась, а моя мамка возьми да и зашевелись в животе. Кардинальные меры против нее предпринимать оказалось поздно, вот и появилась на свет Маринка, а у немолодой матери за беременность все зубы выпали. Никаких декретных отпусков не давали, бабушка с поля прибежит грудью покормить — и снова в поле, а чтобы ближе было к малышке бегать, тетя Наташа, работая на свинарнике, бывало, с собой ее брала. Положит спеленатую в солому, и спит сестренка, как поросеночек. Когда отдыхала после ночной смены, за нянек были братья Колька с Пашкой, с собой везде Маринку таскали. Пойдут на рыбалку, забудут ее на берегу… Так с рук на руки и перебрасывали. Выросла… В пять лет одну дома оставляли, причем с заданиями: кур покормить, посуду помыть, подмести.

В школу записали поздно. Во-первых, одеть ребенка было не во что — ни одежды, ни обуви. Во-вторых, ходить далеко — в Пречистено, это километра четыре по безлюдным лугам, оврагам и буеракам, а провожать некому. Но когда исполнилось восемь лет — куда уж откладывать образование, — выменяла бабушка за кулек мучицы на деревне (в Троицком) старую юбку и сшила из нее маме платьишко. И пошла Маринка за знаниями. Босиком. Почти вся детвора босиком и ходила. Поучилась, пока снег не пошел, а зимой в основном дома сидела, может, раз в неделю добиралась по сугробам в валенках, если до нее очередь на них подходила. Старшая сестра с четырьмя классами образования помогала ей буковки писать на старых газетах, выданных в школе, и спички считать. Весной, по зеленой травке, снова босиком отправилась в школу. На следующую зиму дядя Коля всех приодел: привез со своего аэродрома два мешка старого, списанного обмундирования. Маму знатно экипировали: подпоясанный солдатским ремнем ватник, два раза обернутый вокруг нее, стеганые штаны на веревочке, шапка, сползающая на уши, и солдатские ботинки, в которые, чтоб не соскакивали, засовывали куски от укороченных ватных штанов. Зато тепло. А ремню пацаны в школе завидовали.

Закончила моя мама одиннадцать классов, мало кто из одноклассников дотянул до среднего образования, ей взрослые братья материально помогали, а дядя Коля просто настоял, чтоб училась. На выпускной фотографии Марина Кривых в платье по фигуре с кружевным воротничком. Красивая, звонкоголосая, мечтала поступить в культпросветучилище. Не судьба — председатель колхоза никак не отдавал паспорт: еще учась в школе, помогала сестре на свинарнике, вот, мол, и оставайся в колхозе, петь-плясать она собралась! Когда наконец отдал — прием на текущий год закончился. Спросите — как он смел не отдавать документы? Смел. Таким образом после войны восстанавливали сельское хозяйство, увеличивали количество продовольствия в стране, по сути, существовало крепостное право. Неохотно отпускали колхозников в город, притом колхозный и рабочий стаж не суммировался. Казалось бы — на заводах и фабриках тоже нужны работящие руки, но считалось, что там каждый сможет работать, а вот в колхозе…

А тетя Наташа снова слегла, доконали, видимо, сквозняки и сырость в дырявом свинарнике. Долго валялась по больницам, но хоть диагноз поставили. Полиартрит — штука неизлечимая, всю жизнь промучилась. Пока болела, маме пришлось вместо нее на свинарнике работать, она так старалась, что у свинства, вверенного ее попечению, вышли рекордные привесы и приплоды, и она получила премию за отличные результаты. Думаете, нарядов накупила? Нет — приобрела листовое железо, наняла мужиков и в родной хате крышу перекрыла. Безмерно этой крышей гордилась, до самой смерти вспоминала: мало у кого, даже в семьях с хозяином, была в те годы не соломенная, а железная крыша. Это 1959 год. Через два года человек в космос полетел…

Самое приятное воспоминание мамы из молодости — это танцы в быковском парке, что примерно в километре за Пречистено, далеко, пешком через лес. Причем она упоминала «парки», «в парках» — я не понимала, почему во множественном числе, оказывается, парк не один — позже нашла в интернете информацию. Это бывшая графская усадьба: «Двухэтажное здание с колоннами перед парадным входом, балконами, украшенное резным деревянным кружевом. Нижний, цокольный этаж был выложен из кирпича и белого тесаного камня, верхний — деревянный, парадный, с наружных фасадов бревна обшиты тесом, внутри оштукатурен. Над вторым этажом была устроена стеклянная терраса, купол которой завершался высоким шпилем. Вокруг дома была сооружена обходная галерея, украшенная чугунными вязями на столбиках. Вокруг усадьбы был устроен прекрасный парк, сады, которые назывались Малый и Большой Березовый. В садах росли фруктовые деревья. В парке были построены беседки из цветного стекла, стройными рядами росли лиственницы, кедры, кипарисы, также был искусственный пруд…» Естественно, беседки из цветного стекла не уцелели, но сады и аллеи из нехарактерных для нашей местности деревьев поражали воображение неискушенных посетителей, их и называли парками. Я там была с тетей Наташей. С интересом разглядывала это великолепное здание, хотя на тот момент оно стало изрядно облупленным, в нем располагалась больница — туда тетя и направлялась. И старые деревья аллей еще сохранились. Молодежь на танцы в быковские парки сходилась и съезжалась изо всех окрестных деревень. Играли гармошки, баяны — плясали под них и танцевали, парочки прогуливались по аллеям, девушки, наверно, представляли себя светскими дамами…

Что интересно, ударение в топониме Быково ставится на второй слог — Быко′во, мы так приезжих распознаем, они произносят «Бы′ково». В Быково и познакомилась мама с моим будущим отцом — из Чернавы на грузовиках туда молодежь привозили, полные кузова. Так-то, хвалилась, от женихов отбою не было, но в душу запал Сашка… Обходительный, высокий, обаятельный, ну прям артист. (А отец и в самом деле очень похож на Вячеслава Тихонова.) Стихи писал.

Одно лето всего походила-то на танцы, замуж не особо и хотелось, еще бы в парке поразвлекалась, но бабушка настояла: выходи, пальто новое справили, платья и туфли — мол, износишь, потом снова покупать… И выдали Маринку замуж в Чернаву, в большое село, многие старики называли его Чернавском, по старой памяти о той поре, когда Чернава имела статус города. А мечта о работе в сельском клубе так и осталась мечтой. Но отец, как выяснилось, пил. И руку однажды поднял на молодую жену. Она от него и сбежала. Бежать пришлось километров пять зимой по полям с двумя хозяйственными сумками: в одной — вещи, в другой — я. Мне и года не исполнилось.

И вся молодость моей мамы прошла на Подмарке, в непосильном труде, в беспокойстве и заботах о старенькой матери, больной сестре и о ребенке, обо мне то есть. И если бабушка в нашей семейке была мозговым центром, то мама — движущей силой. Работала и день и ночь. Буквально. Мечтала, конечно, о женском счастье, лучшей доле. А женское царство на кого оставишь?

Вспоминая то время, до сих пор ощущаю, как мне не хватало матери: ее голоса, тепла объятий, ласковых слов, запаха. Я иногда брала одеванное ею платье, комкала и пристраивала на подушку. Ложилась носом в него и замирала. У меня пытались его отобрать, а я не отдавала: «Мамой пахнет!» Неправильная какая-то жизнь: столько вокруг важных дел, которые надо обязательно успеть переделать, решить, не подвести кого-то, а ведь ничего нет на свете важнее матери и ребенка…

Это я и про себя тоже…

Матери

Окна зашторены в маленькой спальне,

Утренний свет удивительно нежен,

Песня знакомая голосом маминым

Сквозь полусон будто лучиком брезжит.

…К теплым рукам бы твоим прикоснуться,

Запахом хлебно-молочным напиться,

Под материнской защитой проснуться,

Как под надежным крылом доброй птицы.

Строг и безжалостен мир поднебесный,

Давит и гнет — упаду, но восстану!

И сберегу в сердце мамину песню,

Внукам когда-нибудь петь ее стану…

Отец

Наверное, когда мама вышла замуж в Чернаву (бывший город Чернавск, уже 180 лет к тому времени бывший, но неважно…), она ей городом и показалась: множество домов, трасса, машины, люди… На Подмарке машины не ездили, у нас и дороги-то не было. Иногда лишь, окутанный плотными клубами пыли и гари, сам черный, как анчутка (по выражению моей бабушки), проносился на грязном тарахтящем мотоцикле замотанный заботами об урожае бригадир Чибрик, инспектируя колхозные поля. Или комбайн, трактор по пашне проползет. Для подмарцев и то целое событие!

Родители отца о ту пору выстроили большой (по тем временам) кирпичный дом, при нем — огромный ухоженный сад и огород, крепкие надворные постройки, скотина. На уличной стене дома висела табличка: «Заслуженная доярка Козьякова Татьяна Даниловна» — это моя вторая бабушка. Дед — вылитый отец Гришки Мелихова из старого фильма «Тихий Дон», кряжистый, основательный. Только без серьги в ухе. И звали его Григорием, хотя больше знали как Гришку Аносова — по двору. Фронтовик, сапер. Имел награды: медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Бабушка — неприметная, тихая, в белом платочке. Из доярок она потом ушла, работала кружевницей в артели «Елецкие кружева». Дома стоял специальный станочек с кленовыми палочками-коклюшками, накрытый белым полотном. Я, бывая в гостях, зачарованно следила за чудом возникновения сложного узора под перестук этих коклюшек.

Дед — молчаливый и суровый, курил адские самокрутки из табака-самосада и надсадно кашлял. В доме он завел прямо-таки домостроевский порядок: все происходило по заведенному им расписанию: когда скотину обихаживать (отделываться), когда принимать пищу — что именно и сколько, что и когда делать в саду-огороде, как ребенка (меня) воспитывать. Моя мама, выросшая, как трава на лугу, приспосабливалась с трудом. Отцу вечно доставалось на орехи, а в семье еще была дочь Лида, младшенькая, ей, наоборот, все позволялось…

Много лет спустя я узнала, что мой отец деду неродной, говорят, взял бабушку беременной, но по имени-отчеству — Александр Григорьевич, усыновил, значит, дед Гришка. Пыталась я разыскать настоящего деда, выяснила, что была у бабушки любовь с кем-то из братьев Вобликовых, но ее не захотели замуж брать, потому что из бедной семьи. Фамилия Вобликовы в Чернаве, пожалуй, самая распространенная… Короче, все быльем поросло.

Притащив на Подмарку меня в сумке, мамка плакала не переставая, отец просил прощения, падал на колени… Возвращалась. К дяде Коле на Донбасс уезжали вместе строить новую жизнь. Наш Александр Григорьевич устроился в шахту, только свободолюбивой натуре под землей не понравилось. Да и вообще работать не нравилось — с бо′льшим удовольствием читал книжки, писал стихи, басни. Ему бы образование получить, заниматься умственным трудом… В общем, мама подала на развод, и стали мы жить-поживать на Подмарке. Отец изредка навещал, гуляли с ним по лугу, вдоль речки, гостинцы приносил, игрушки: его Катька у меня жила, пузатая огромная неваляшка, и заводной плюшевый медведь. Еще в отцовском кармане всегда лежал волшебный перочинный ножичек. Под старыми ракитами мы искали всякие крючковатые ветки и сучки, и я, затаив дыхание, наблюдала, как из-под этого ножа за несколько срезов оформлялась фигурка зверька или птицы. Орла, например. Целый «зоопарк» собрался из таких поделок в сенцах на подоконнике.

Чуть подросла — отец начал брать меня в гости к своим родителям. Они были приветливы, и с его сестрой Лидой мы дружили. В их саду росли невиданные сорта малины и крыжовника, крупные, сладкие! Я так объедалась, что в обед уже ничего не лезло. Правда, не лезло и без малины с крыжовником, потому как еду их семья предпочитала своеобразную, причем каждый день блюда повторялись: щи из кислой капусты, томленные в печи, сваренные с куском жирного мяса, сало в них плавало отдельными островками, пересоленные, переперченные и горячие-прегорячие; и тушеная картошка, тоже с жирным мясом, тоже пересоленная. Дед наливал себе стопочку, крякал и с аппетитом закусывал, причем в свою тарелку с огненными щами бросал еще махонький стручок жгучего перца. У меня получалось проглотить максимум три ложки зверского (Том Ям отдыхает) варева — во рту начинал полыхать пожар, потом чуть ковырялась в картошке, разгребая кусочки сала… Бабушка жалела меня: «Совсем аппетита нет…» Меню составил дед. Раз и навсегда! Ночевали с отцом в саду, в пристройке к сараю, он ее называл курень, сам соорудил. Кровать, раскладушка, стол, стул и полки с книжками. Обосновывался там летом, а зимой у соседа угол снимал. Пил. До белой горячки допивался. Дед выгнал сына из дома…

Я очень ждала встреч с отцом, с ним интересно было, ведь в своем женском царстве я только под ногами у всех путалась. Навещал меня трезвый, пересказывал всякие занятные истории, вычитанные им в книжках, вечером рассматривали с ним созвездия в небе, он знал их названия, рифмы к словам придумывали. У него имелась толстая тетрадка, куда записывал свои стихи, в основном сочинял басни. Похоже, были они не в бровь, а в глаз, потому что на нашей Помарке за одну из них, про соседа дядю Петю, главный герой произведения пообещал отца пристрелить.

Так хотелось, чтоб мы жили вместе: отец, мать и я! Но даже будучи совсем маленькой, почему-то понимала — этого не будет никогда…

Тёня

Тетя Наташа намного старше моей мамы. Она, кажется, и воспринимала сестру как дочь, а для меня была подружкой. Своих детей не имела, и наверное, поэтому к племяннице относилась с такой теплотой и нежностью. Ей и 45 не исполнилось, когда я начала себя осознавать, а казалась пожилой. Подхалимничая, называла ее «тетя милая», если обижалась — теткой, а повседневное имя у нее было Тёня. Я ее обожала… Мама на работе, бабушка — вся в заботах по хозяйству, старенькая уже, да и слышала плохо. А Тёня со мной и на речку, и по грибы, и по ягоды, но только до ближнего оврага — ноги ее сильно беспокоили. Усаживалась повыше, чтоб я была в поле зрения, и тоже собирала ягоду, переползая с места на место.

Бабушка мне компанию составила, помнится, один раз, нас еще тогда пчелы напугали. Гул издалека услышала я, бабуля хоть и глуховата, но реакция у нее оказалась на высоте: подхватив меня под мышку, пулей метнулась в заросшую травой ямку. Там, выставив в небо зады, мы и переждали полет над нами черной тучи: чей-то рой из Троицкого улетел искать свежие впечатления. Что интересно — в то же укрытие нырнул и наш пес, вспомнил, поди, как нас с ним дяди-Пашины пчелы покусали: его в нос, морда распухла, как у мопса, а меня между глаз… Рой приземлился на краю овражка за ручьем — а ну как бы на нашу компанию?! До смерти бы зажиляли…

Теть Наташа книжки мне читала, байки всякие рассказывала. Это уже зимой: на улице мороз, ветер колючий, щельница, так бабушка называла февральскую поземку, задувающую во все щели, — а на печке Ташкент, она огромная, с грубкой, то есть с плитой, на которой готовили еду, треть комнаты, наверное, занимала; просторная лежанка находилась высоко, под самым потолком, не лежанка, а целая комната, и вчетвером можно спать, четверо бабушкиных детей там и выросли. На кирпичи настелены домотканые половики, старая тощая перина, покрывала. Залезали туда по сундуку, подставив к нему скамеечку. Тёне, конечно, такая гимнастика удавалась с трудом, но лишь печка и спасала от суставных болей. Да и мы все печкой от простуды лечились: выпьешь чаю с малиной и липой — и на горячие кирпичи… Внизу, в запечном закутке, стояла бабушкина кровать. Долгими зимними вечерами мы втроем резались на сундуке в дурака: я и тетя Наташа наверху, свесив головы с края печки, откуда тетушке удобно подсматривать в бабкины карты, а бабушка — на кровати, где есть возможность спрятать плохие карты под подушку. Мухлевали обе отчаянно. Заканчивался «дурак» обычно ссорой между ними.

На печке я выучилась читать. Некрашеный деревянный потолок, сплошь исписанный химическим карандашом, оказался для меня своего рода азбукой. Имена, частушки, даты каких-то событий… По словам тети, это Пашка с Колькой развлекались, братья. Спрашивая у нее буквы, и начала по слогам складывать эти письмена. На припечной полке еще пара книжек от дядьев завалялась. Прочитав по буквам названия, отыскивала в тексте знакомые слова. Но книжки-то для взрослых, я ни бельмеса в них не понимала, поэтому выдумывала. Садилась на край печки, раскрытую книжку — на коленки и с умным видом рассказывала какую-нибудь историю, водя пальцем по строчкам, типа читаю. Мама посмотрела-посмотрела — и записала этого читателя в детскую библиотеку в Чернаве, где на кирпичном заводе работала. Он находился на окраине села, а в библиотеку еще пару километров ехать на велосипеде, поэтому привозила целую авоську книжек, чтоб пореже долгий путь проделывать. Какое счастье — стопочка книг с картинками, сказочными историями, я не знала, за какую раньше схватиться; запах раскрытой книги — самый лучший запах на свете! Мне было пять лет.

Зимними вечерами хотелось почитать подольше, а не разрешали — глаза испортишь. Гасили свет — и спать. Да, электричество до Подмарки еще не дошло. Свет провели, когда я училась во втором классе, помню, в первом уроки с керосиновой лампой делала. В 1969 году, значит. Радио появилось чуть раньше. Мы его восприняли как чудо! Черный ящичек рассказывал нам новости, про войну во Вьетнаме, прогноз погоды, не пропускали передачу «В рабочий полдень» — концерт по заявкам, бабушка фанатела от Людмилы Зыкиной. Днем — «В гостях у сказки», вечером — «Театр у микрофона»… Глуховатая бабушка и уставшая за день мама мгновенно засыпали, а я и Тёня слушали, слушали…

Отец, узнав, что дочь книгочей, вся в него, подарил мне «Сказки братьев Гримм», книгу большого формата, с иллюстрациями, до дыр ее зачитала. Потом рассказы Льва Толстого… Мы с теть Наташей поменялись ролями: она стала внимательной слушательницей, хотя порой задремывала под мое художественное чтение. И пациентом бывала — я ее «лечила», и моделью — наряжала во что-нибудь, прически делала. Защищала меня, если напроказничаю. Тёня — самый близкий мне человек в раннем детстве…

И обладала она одним удивительным качеством, про которое я периодически вспоминаю и которому всю жизнь пытаюсь научиться, но не получается: она никогда не жаловалась. Никогда. Никому. Ни на что.

Дядья

Два моих дядьки, Павел и Николай, получились настолько разные, что, не зная, и не примешь за родных братьев. Павел — крупный, степенный, не особо словоохотливый, больше делал, чем говорил. Крупные черты лица, шапка темных непослушных волос и голубые глаза. Вся моя родня с маминой стороны голубоглазая и круглощекая — настоящий славянский тип. Многое умел делать: и дом перестроить, и подвал выкопать, и сад развести, и пчел обиходить. В саду у него стояло множество ульев, все разноцветные, пчелы гудели. Я любила следить, как он мед медогонкой качает из сот, Жулик тоже, тогда-то нас пчелы и покусали: глаза у меня только пальцами открывались. Когда дядька работал в саду в белом защитном костюме, то походил на белого медведя. И какое-то ощущение надежности создавал — большой сильный человек рядом…

Одно только у дядьки в жизни не получилось — Бог не дал детей, ни с первой женой, ни со второй. Первая от него ушла, по-видимому, по этой причине. У второй, тети Зины, рос свой сын. Одно время они жили в соседнем селе Афанасьево, где Павел построил дом. Из красного кирпича с голубой терраской — его до сих пор видно с трассы. Потом купил завалюшку в городе Ельце и на ее месте выстроил еще дом, своими руками; видимо, натренировавшись на двух первых, изладил просто хоромы — высокий, просторный, благоустроенный, он шикарно смотрелся на взгорке, позади — обихоженный компактный участок. И из этого дома отправился в последний путь: совсем не старый сгорел за неделю, жестоко простудившись при реставрации куполов Вознесенского собора. Он был моим крестным.

Дядя Коля на два года старше Павла, но выглядел моложе: мелкий, порывистый, любитель похвастаться. Рассказы о своих подвигах подкреплял фразой: «Я, гад, как дам — шкура треснет!» Глядя на тщедушную фигурку, бабушка с тетей сдерживали улыбку. Открыто улыбаться было нельзя — он здорово обижался, если подозревал, что ему не верят. А «гад» — это такое междометие в его лексиконе, слово-паразит. Выпив, пел песни и начинал ощущать в себе безмерную любовь к ближним, всем в ней признавался, обнимался и целовался. Я от него пряталась на печку — он мог так обнять, что аж кости трещали. Мастеровитый — в том они с братом были схожи, — на Донбассе в шахте плотничал; обеденные столы в нашем доме, табуретки, лавки — дядькиных рук дело. Свой дом на Донбассе обиходил, и Валечке с Колюшкой тоже. Приезжая в отпуск, ни минутки не бездельничал — всегда находил, что отремонтировать в бабушкином доме, на дворе. Говорят, те, кто работает с деревом, живут долго. И в самом деле — дяде Коле выпал долгий век…

Когда он столярничал, я рядышком любопытствовала: вилась кудрявая стружка из-под рубанка, доска становилась гладкой и приятно пахло деревом! И мне разрешал построгать. Отбрасывая чуб (с хохлами ведь жил, на Донбассе), сколачивал табуретку и приговаривал: «Я, гад, все делаю на века: мою табуретку хоть из космоса бросай — не сломается!» Он и моей маме смастерил шесть табуреток и стол, прелестные — с витыми ножками, покрытые лаком. Они и по сей день стоят в моей квартире. И не ломаются.

Волшебная гора

…Если перейти Чернавку вброд, она у нашей пристани мелкая — у бережка, может, по колено, — то окажешься на земле другого села, Чернавы, а именно колхоза «Россия». Здесь и почва сероватая, рыхлая, не то что наш жирный чернозем. Это наверху, на полях, а сам берег — этакая круча, не обрыв, а прям гора, пока взберешься — дух вон. Она сложена, похоже, из сплошного известняка, камень на камне, между ними чернавскими стадами колхозных коров протоптаны дорожки. Вся гора разлинована, это видно издалека. Бедные животные, они на этих горных тропах копыта, наверное, сбивали, и трава еле успевала прорастать — так, редкие пучочки, не пощипать, но пастухи просто прогоняли их выше по течению реки, на выпас, где в низине трава сочная и много. Наверху известняк не валялся, вдаль уходили поля, лишь иногда глаз цеплялся за кучки других камней, крупных, похоже, из песчаника. Эта порода нашей местности несвойственна, камни притащил ледник, они находятся глубоко в почве и постепенно вырастают. При вспашке их отодвигают к краям полей, но через год-два прорастают новые. Мне любопытно было слушать рассказы про растущие камни, это казалось чем-то сказочным, но ничего странного в явлении нет: у грунта и камней разная плотность, разный коэффициент расширения при нагревании, их из-за перепада температур земля из своих глубин постепенно и выталкивает. Так что время собирать камни на чернавских полях, пожалуй, никогда не закончится.

С этой верхотуры вся Подмарка — как на ладони. Семь домиков, окруженных садами, огороды, уходящие к речке, пристани. Две из них свое название оправдывали — лодки на привязи, деда Андрюхи и деда Васяни. Они два родных брата, тогда еще здравствующих, а мой дед Захар был третий. Наверное, и у него тоже имелась лодка… Подмарка в долинке, наш дом крайний, в устье ручья, с огромным участком. Налево — тропинка в Троицкое, через Песчаный овраг, мимо заброшенного свинарника, где теть Наташа работала, вернувшись с Урала. И Троицкое видно, и даже Чернаву, если привстать, а еще лучше — подпрыгнуть. Направо — при впадении ручья — заросли ракиток, дальше — самое глубокое место в Чернавке, называется Лобань. Там, похоже, в стародавние времена тоже стояли дома, может, какой Лобан проживал, умный или твердолобый мужик. Так вот, в войну в это место наш самолет сбросил боеприпас — бабушка рассказывала. Говорит, бабахнуло — мы с жизнью попрощались. Видимо, мотор отказал, и летчик таким способом вес самолета уменьшил, чтоб успеть его посадить. За полями находился аэродром, там до сих пор есть площадка. Полетел в ту сторону, неровно как-то, но взрыва не слышали — слава Богу, приземлился. Военные действия в войну на Подмарке не происходили, но части поблизости размещались. При отступлении бабушке оставили раненого солдатика, она его выхаживала и, когда уже немцы отступали, в печке прятала. Он выжил, приезжал в гости после войны. Фашисты через Чернаву прошли второпях, гнали наши, не до Подмарки им было; солдатика свои забрали.

Глубина в Лобани — лодочный шест скрывается вместе с рукой до плеча. Метра три точно. И рыба водится крупная: зайдешь с другой стороны, с высокого обрыва, — и в солнечную погоду можно наблюдать сквозь мутноватую воду лениво передвигающихся огромных щук, жерехов. Так-то вода в речке прозрачная, родниковая, но в омуте застаивается. В том обрыве зимородки точно не гнездились — территорию оккупировали ласточки. Их развелась тьма — носились, пищали… Выше по течению от Лобани — еще брод, мелкий, бурлящий, а до него река течет спокойно, прячась в свисающих косах ракит. Может быть, броды образовались из-за того взрыва — русло изменилось.

Если смотреть прямо, по-над домиками, — вдаль уходит широкий лог, в котором петляет ручей Теплинский и перпендикулярно впадают овраги. Лог, в начале узкий и глубокий, тянется из соседнего села, Пречистено. Его там перегородили огромной плотиной, образовался пруд, а домики стоят по обе стороны оврага и искусственного водоема. Мы туда с бабушкой ходили к ее сестре Акулине, Акульке, в гости, а чтоб укоротить путь — не по оврагу и деревне, а полем, потом задами, одонками. Одонки — старинное название стогов сена, позже так стали называть и сенокосные места за огородами.

В бесчисленных оврагах часто обнаруживались всякие окаменелости, да и обломки известняка состоят из завитушек, раковинок, червячков, а то и прямо кораллы попадались. Конечно, в школе объясняли, что когда-то в низине разливалось море, и эта моя любимая возвышенность, вероятно, являлась берегом. Она мне была своего рода кинотеатром, нравилось подолгу там посиживать и посматривать: вот дядя Павел едет на велосипеде, вот сосед Ванюха с корзиной за плечами собрался корове травы нарвать, вот бабка Аксинья ругается на внуков. Соседи сверху казались кургузыми, смешными…

Спускаясь с горы, я срывала меж камней какие-то голубенькие цветочки на длинных тонких ножках. Они казались мне необычными — больше такие нигде в округе не встречались. Бабушка, рассматривая мои букетики, опознала лен, его когда-то на верхних полях сеяли — значит, семена вокруг разлетелись и лен одичал. Может, нынешние заросли одуванчиков — это потомки одуванчика кок-сагыз, который в войну и после нее культивировали на полях для получения каучука? Бабушка рассказывала, а ей тоже кто-то рассказывал, что в некоторых колхозах его выращивали, каторжный был труд. Некоторые умельцы дома вываривали корешки этого каучуконоса, опускали в отвар валенки — получались калоши.

Этот крутой берег было видно из любого места Подмарки. По утрам из-за него выкатывалось солнце, он защищал нас от холодных северо-восточных ветров, и вообще — вносил еще большее разнообразие в и без того живописно пересеченную местность. Меня на эту волшебную гору так и тянуло, так и тянуло…

Хозяйство

Самый большой приусадебный участок на Подмарке был у нас, у Захаркиных, поскольку землю «нарезали» на два хозяйства: бабушка с тетей Наташей — это считалась одна семья, а мама и я — другая фамилия, другая семья. Всего 50 соток, полгектара. Картошки сажали целое поле, это основная еда в деревне, еще и скотине, и на продажу — сдавали на Чернавский крахмалотерочный завод по две копейки за килограмм. Помню! Крахмал из местной картошки шел на экспорт. Капуста, свекла кормовая, красная — буряк, редька, морковка, огурцы, помидоры… Помидоры бабушка называла баклажанами, откуда-то взяла такое слово, ведь настоящие баклажаны сроду не видела, их у нас не выращивали. Наверное, подцепила от дяди Коли, когда тот приезжал в гости с Донбасса.

Если честно, огород занимал площадь на две сотки больше нам полагающейся, каждый год являлся землемер со своим аршином — измерительным инструментом в виде буквы «А», — перемерял и грозился лишнее «отрезать». Землемер — высокий и худой, шагал широко и сам был похож на циркуль, бабушка ворчала: «Чертов протягалень идет» — и убеждала его, что в концах участка, там, где трактор разворачивается, мы ничего не сажаем, хрен растет — так ведь не выведешь, а тыквы самосевом… Землю пахали трактором — у колхозного бригадира Чибрика просили технику с трактористом; вручную, лопатой, вскапывали только в саду под бахчи. Работы на земле невпроворот: разбрасывать навоз, сажать, поливать, бороться с сорняками, убирать урожай. Поливали водой из ручья, таскали ведрами до кровавых мозолей. С наступлением жары бабушка каждое утро, приложив ладошку ко лбу козырьком, вглядывалась в небо в сторону Пречистено, оттуда приходил «наш» дождь, и вздыхала: «Эх, дожжок нужен!» Когда на горизонте показывалась долгожданная темная полоска — радостно объявляла: «Замолаживает!» А тут такая напасть появилась — колорадский жук, которого тогда травить было нечем, просто собирали и уничтожали. Кому все это делать? Бабушка старенькая: в 1961 году, когда я появилась на свет, ей уже исполнилось 66. Тетя Наташа еле ходила — инвалид 1-й группы, я маленькая… Вот мама в основном и вкалывала в домашнем хозяйстве по вечерам после работы да в выходные. И траву на сено косила, где только можно, мы с Тёней его ворошили и сгребали в стожки. Еще и гектар сахарной свеклы в колхозе брала: протяпать, убрать, сдать урожай, чтоб деньги получить и сахар. У меня тоже имелась своя мини-тяпка, дядя Коля сделал, и я ею в грядках ковыряла. И колорадских жуков мне поручали…

Дядя Паша после переезда наведывался вначале часто — у него тут пчелы оставались, помогал по хозяйству. Потом ульи продал, и дядькины жены уже его отпускали неохотно… Жили трудно, зарплата у мамы мизерная, алименты не получала по причине того, что отец мой любил свободу: колесил по стране — целина, лесоповал, женился-разженился, — исполнительные листы за ним не поспевали. Бабушке и тете полагалось по 12 рублей колхозной пенсии. Они и этим рублям радовались — такую сумму назначили лишь в 60-х годах, до этого причиталось по три рубля. Эти денежки практически не тратились, бабушка на черный день держала их в банке — в самой настоящей, из-под селедки. Она была прибита за крышку к стене у нее над кроватью, «в головах», рублики собирала в коробочку от монпансье, которая там маскировалась среди лекарств, порошков. Бабушка все лекарства порошками называла. Короче, надежнее, чем в швейцарском банке.

Но еды, хоть и простой, хватало — все свое. Собранный урожай картошки ссыпали в подвал через специальное отверстие в своде, которое летом служило вентиляцией. Часть морковки, свеклы, редьки хранили в земляной траншее, так как урожай в подвале не помещался, — зимой сверху снега побольше набрасывали, весной откапывали — все как свеженькое. Яблоки — в плетеных коробках (плетушках) в поросячьей закуте, пересыпанные соломой, ели их до весны. Поросенок тут же квартировал, у него еще и утепленный домик в углу имелся на случай морозов. Откармливали его до тех пор, пока уже на ноги встать не мог. Кур в хозяйстве было бессчетное количество и, конечно, корова. Капусту квасили бочками, помидоры, огурцы. Бочки к заготовкам замачивали в ручье, чтоб набухли и не протекали, пропаривали, овощи в них придавливали сверху плоскими камнями, прокипяченными в чугунке на металлической печке, стоящей в палисаднике. На этой печке варили и варенье из слив, малины, смородины, потом опускали в подвал в эмалированных кастрюлях и ведрах. Стеклянные банки были в дефиците — в них закрывали немного вишневого и сливового компота для девки (для меня). Яблоки, груши и малину бабушка еще и сушила. Варенье на уличных печках на Подмарке уваривалось долго, до коричневого цвета зернышка; запахи в вареньевый сезон доносились по речке, наверное, до соседних сел: сладкий малиновый, кисловатый сливовый и головокружительный вишневый. Крупная и сладкая вишня росла у дядь Вани с теть Машей, мы у них немного выменивали на сливы — сливы у нас были хороши и много! Из них варили повидло, густое, как мармелад. А Костюхины запасались вишней на зиму в непомерных масштабах — мне так казалось, потому что вишневый запах витал у их дома недели две. Вместе с тучами ос. Зато мне удавалось полакомиться пенкой — теть Маша сама звала из-за кустов дяди-Пашиного сада, и я мчалась к ним с тарелкой и ложкой!

Яблонь в нашем саду росло 12. Два штрифеля, антоновка, скрижапель и лимоновка. Яблони в возрасте, старинные сорта. Скрижапель — сорт очень поздний, лежкий, сладкий и жесткий, как камень. Яблочки некрупные, зеленоватые, зато мороженые хороши, соком захлебнуться можно. Лимоновка (бабуля называла ее алимоновка) — ранняя, похожа на белый налив, но с лимонным запахом, урожайная — дерево плодами просто усыпано. Мы из нее повидло варили. Два пепина, уэлси и две бельфлер-китайки — гораздо моложе, их посадили после отмены налога на плодовые деревья. Существовал такой налог, поэтому большую часть сада, разведенного дедом, в войну спилили на дрова. Пять яблонь оставили, да еще две у ручья: анисовку и коричневку. Бабушка от них перед сборщиками налогов открещивалась — типа они дички, сами выросли, и мы ими не пользуемся. Самое вкусное яблоко, по мне, — бельфлер-китайка. «Белль флер» с французского — белый цветок. Оно крупное, с нежными розовыми полосками, белая сочная мякоть и неповторимый аромат. В прошлом году купила на рынке два килограмма — нет, не такие… Уэлси все чахла, яблоки на ней плохо рождались, я их и не запомнила. Старая грушенка росла у дровяного сарая, какая-то Красавица, сладкая, ароматная, но на хранение не годилась, нужно было побыстрее съедать. В саду дяди Павла обсыпались плодами бергамоты — крупные, зеленые, округлые, ветки одного дерева прямо к нам во двор свешивались. Груши вкуснее тоже не знаю: сладкие, сочные; с макушки, перезревшие, какие не достать, шмякались на землю и расшибались вдрызг. Дядя Паша, живя с нами по соседству, садом занимался: трава скошена, приствольные кружки вскопаны, стволы побелены, деревья обработаны от вредителей. Еще любил экспериментировать — прививал на дички разные сорта яблонь, у него на одном дереве по два сорта плодоносили. Без него сад запустили…

Мама, уже в старости, вспоминала Подмарку как бесконечный тяжкий труд, ведь женское царство полностью зависело от огорода и живности. Ей и по сторонам посмотреть было некогда… А ведь весной, в пору цветения, наш заповедный уголок был словно белое облако, опустившееся с небес на землю. А аромат! Приехали мы туда, уже в юности, с одним молодым человеком ночью на мотоцикле. На экскурсию. Тихонечко, самокатом с горки, чтоб никого не разбудить. Цвели сады и черемуха у ручья, пели соловьи, и мой кавалер, не сентиментальный ни разу, восторженно выдохнул: «Как в сказке!»

Галька

Это сейчас без кота жизнь не та, а в моем детстве жизнь была не та без коровы в хозяйстве. Ведь корова — это не только молочные продукты для семьи и на продажу, это некая основа, гарант стабильности, даже, как сейчас говорят, своего рода финансовая подушка. Ведь хорошая молочная буренка стоит дорого. А попробуй не ошибись с выбором!

Вообще-то нам на всех хватало молока от дяди-Пашиной коровы. Кормили, поили, пасли и доили Зорьку по очереди. А тут дядька с женой переехали и корову с собой увезли. А девку-то (меня) молоком надо выпаивать, ибо дохлая. Сколько было бабушкой исхожено окрестных деревень! То просят дорого, то вымя мелкое, то рог сломан — бодучая, значит. Сколько было дома обсуждений, сравнений — ведь покупку коровы тогда можно сравнить с приобретением машины сейчас. Да что машина — железка, а это живое создание, которое станет членом семьи.

И нашла! Ее привели к нам на веревке из Быково по полям. Мне неизвестна причина, по которой хозяевам пришлось расстаться с кормилицей, но они выглядели очень грустными, женщина, беря деньги, прятала взгляд. А корова вообще плакала. Из красивых глаз с длинными ресницами текли и капали слезы, даже ручейки на белой морде образовались — похоже, всю дорогу их проливала. Когда хозяева собрались возвращаться, вслед за ними порывалась. Большая, статная, мышатого цвета, так бабушка масть определила. Постепенно привыкла к новому месту и к нам…

Купили осенью, зимовала в просторной закуте, кормили сытно: сено от дяди-Пашиной коровы оставалось, варили болтушку из муки и комбикорма, поливали ею резку. Резка — это мелко нарезанное сено; на специальном станочке, деревянном козле с прорезью, его мельчат острым косовищем. У дверей хлева постоянно лежал лизунец — глыба каменной соли, которую она с удовольствием лизала длинным розовым языком.

Я частенько заглядывала в ее жилище, корова меланхолически пережевывала и шумно вздыхала. Там и зимой было тепло — большое животное греет, как печка, — и пахло уютно-молочно от нее, а из яслей — духмяным сеном. Новый член семьи носил человеческое имя — Галя, Галька. Бабушка звала ее матушкой и не уставала расхваливать: умная, ласковая, только что разговаривать не умеет. В феврале теленочек появился, женское царство перед отелом всю ночь глаз не смыкало. На время морозов приютили малыша в доме за печкой. Красивый! Палевый, на лбу белая отметинка и чулочки белые. У Гальки все телятки милашки нарождались, однажды сразу двух принесла! Молока за раз давала ведро, а навоза сколько! Слова понимала: «Пойдем!» — идет, «Стой!» — стоит, «Дай поглажу!» — морду тебе на плечо положит. В стадо мы ее не отдавали — пастух и другие коровы обидеть могут. Шучу, просто далеко гонять, а трава у ручья росла.

Пречистенская бабка Акуля рассказывала, как однажды соседская корова чуть было не сдохла: пастух уснул на выпасе под кустиком, а она забрела в поле клевера и объелась. Пришла домой пузатая, вечером ее еще больше раздувать стало (клевер вызывает брожение). Что делать? Ветеринар только на следующий день приедет. Вызвался помочь один местный дед: взял долото и молоток, нащупал у коровы в боку какое-то место, приставил долото и изо всех сил ударил по нему молотком! Из дырки со свистом стал выходить воздух, а корова начала стремительно стройнеть. Вот так: один удар молотком равняется коровьей жизни. Но это надо знать, куда ударить. А у меня возникло подозрение, что пастухом в тот день был Акулин сын, разгильдяй Ляхов, стадо пасли все хозяева по очереди…

Только молоко я не любила, особенно парное, но меня им отпаивали, как теленка. Еще жареным молозивом пытались накормить, типа очень питательное, но оно мне казалось противным; кислушку с сахаром и бабушкиным пирогом могла похлебать да из погреба молочка попить, холодненького, и чтоб без сливок. Вот для моей мамы молоко — первая еда, кружка парного с ломтем хлеба порой заменяла ей обед. В старости, покупая уже от чужих коров, привередничала — перебирала, критиковала: то нежирное, то невкусное, то пахнет не так…

Луга вокруг Подмарки зеленели и налево, и направо, казалось бы — корма для коровы предостаточно, только не все так просто. За Теплинским ручьем земля принадлежала пречистенскому колхозу «Знамя Ленина», вдаль уходили посевные поля, а травяные угодья располагались по склону пологого оврага, тянущегося к Пречистено. Но это их выпас, по нему гоняли колхозное стадо и деревенское личное. Да и вытоптали изрядно. На небольшой луг, что между нашим и дяди-Пашиным огородом, до самой речки, коров не запускали, берегли траву на покос, в долгую зиму. Соседские паслись с подмарской стороны ручья, по склонам оврагов и вдоль поля, там и сено косили. После переезда дяди Паши лужайки «прихватизировал» сосед Ванюха. Суровый и нелюдимый, с ним никто особо не общался, поэтому мама отыскивала места для покоса где только можно. Запомнилось, как увязалась я с ней в дальний-дальний овраг, под самое Пречистено. Хорошо, что предусмотрительно захватили с собой приличный кусок пленки и дождевик, поскольку дождь таки пошел. Мама сделала шалашик, дождик был тихий, без грозы, я укрылась, будто в домике, и следила, как снаружи по прозрачной пленке стекают капли воды. Приятно было вдвойне: оттого что мне уютно в уединении, но при этом рядом родной человек, слышно время от времени, как мама точит косу мантачкой. Вдруг край пленки отодвинулся и мне на колени упал букетик земляники. Я ела мокрые ароматные ягодки и радовалась жизни!

А для Галькиного выпаса оставался скромный лужок поблизости с домом, «лавочка», как называла его Тёня, трава на ней росла сочная и, наверное, вкусная — по словам бабушки: «Сам бы ел…» Почва была увлажненная, так как эту «лавочку», низменность, с трех сторон огибал ручей. Оттуда поили Гальку, она за раз шумно выпивала два ведра родниковой воды. Тёня сама ее стерегла, ну и я за компанию. Прихватывали с собой покрывало и бабушкины лепешки, испеченные на сметане из Галькиного молока. В двух помятых алюминиевых кружках я приносила воду из родника (кружки всегда стояли там на камушках). Мы устраивались на покрывале, расстеленном на пружинистой травке, теть Наташа развлекала меня разными историями, закусывали лепешками, запивая их сладкой ключевой водой. Галька прислушивалась к разговорам, поводя ушами и отмахиваясь хвостом от надоедливых оводов. Журчали ласточки, на бреющем полете проносясь низко над нами, коровой и ручьем. Солнце к вечеру скрывалось за пречистенскими полями, от ручья наползала прохлада… И никакой, даже самой крохотной, тяжести в душе, никакой тревожной мысли…

Иногда нашу кормилицу оставляли на лужке и одну, на привязи — делалось это чисто для порядка, все равно бы умница домой пришла. Но бабушка в таких случаях то и дело выбегала приглядеть за ней: стерегла от цыган, увести могли, бывали случаи в деревнях. Мама, повязав белый платочек и зажав под коленкой Галькин хвост, чтоб по глазам не стегнула, доила Гальку в большое ведро: струйки дзинькали по стенкам подойника, молоко взбивалось пеной, корова меланхолически жевала… Рядом сидели мы с кошкой, я просто так, а кошка ждала ужин. Наливали ей парного молока в блюдце щедро, она лакала, зажмурившись от удовольствия, потом долго облизывала пену с усов и умывалась.

Из молока бабушка варила каши, супы, делала простоквашу, творог, сметану, заквашивая предыдущей сметаной сливки (она упорно называла их «снимки», утверждая, что их ведь не сливают, а снимают с молока большой ложкой). В сметане ложка стояла. Вообще-то при желании в ней можно бы и топор поставить. Творог спрессовывала лепешкой, в рассоле в погребе он сохранялся достаточно долго — типа сыр. На сыворотке пекла блины и пироги, лишней удобряла помидорную рассаду. И сбивала масло. Никакого специального приспособления для этого не имелось, просто наливала сливки в трехлитровую банку, неполную, оборачивала полотенцем и долго бултыхала на коленке — сначала образовывались крупинки, затем они группировались в ком масла. Его промывали и хранили в ведре с холодной ключевой водой, которую периодически меняли. Оно не желтое, как в магазине, а белого цвета и чуть пахнет кислинкой. Лишнее молоко тетя время от времени относила на деревню — скупал чернавский маслозавод.

Заготовленное сено хранили на огромном чердаке, занимающем пространство над всем домом и коровьим хлевом. Мама подавала навильники, поднимаясь по лестнице через лаз наверх, а Тёня раскладывала сухую траву, все уголки уплотняла для того, чтобы тепло в доме сберечь. В паре метров от лаза проходила печная труба, которая зимой нагревалась от дыма, лаз не закрывали, наверное, поэтому и в хлеву холодно не было. С этой лестницы бабушка как-то свалилась — залезла проверять, хватит ли сена корове на зиму. Просто голова закружилась, она у нее стала часто кружиться. Слава Богу, ничего не сломала, отлежалась…

Галька у нас долго жила, но однажды пришлось ее снова продать. И опять она плакала…

Ключи

Для питья воду брали из родника, который у нас называли «ключи», так как ключик бил не один, их там кипела масса, затем они сливались в светлую струю, бегущую по чистым камушкам. Родник обустроил дядя Паша: сделал из больших плоских камней ступеньки, выложил ими тропку; в горке, из которой бил ключ, выдолбил в известняке углубление, обрамил со всех сторон камушками, чтоб земля не сыпалась. Над родником густо разрослась рябинка (пижма), от нее падала тень, из пещерки веяло свежестью в любую жару. Сядешь на прохладный камень, выпьешь изумительной на вкус воды, и уходить не хочется… Далековато, правда, от дома был родничок, около километра. Зимой низинку заметало по пояс, дядя Паша пробивал тоннельчик до самого ключа; когда переехал, этим стал заниматься Витька, Ванюхин сын, но ленился, и зимой воду доставали из колодца.

Когда я уже жила в Чернаве, бывая на зимних каникулах у бабушки, частенько навещала родничок, пробираясь к нему: в сугробе он вытаивал себе пещерку, опушенную инеем, и так же, как летом, сплетал струйки и тихо журчал. С него брал начало ручей Теплинский, который раньше бежал от самого Пречистено, но там овраг перекрыли дамбой, а ниже мелкие ключики пересохли. Но нам было достаточно и того, что было: этакий арык протекал рядом с нашим участком, впадая в Чернавку. В русле выкопали яму, чтоб набиралась вода: отстоянную, чистую и нагретую солнцем черпали на стирку, взбаламученную — на полив. Сколько раз мама поминала добрым словом этот благословенный водоем: речка-то находилась в самом конце огорода, а ручей — вот он: несколько шагов от дома, три ступеньки из плоских камней — и, держась за ветку ракиты, мой босые ноги, стоя на камне, набирай ведро теплой воды и поливай капусту, которую и сажали тут же, или всякие огурцы, помидоры. Удаленность посадки овощных культур рассчитывалась в зависимости от их потребности во влаге. На самом пригорке валялись дыни и арбузы, их поливали редко. Да, бахчевые росли в наших краях — дыньки небольшие, вкусные и маленькие круглые арбузы с тонкой коркой, очень яркой и сладкой мякотью. Сорт, кажется, «Огонек».

Из ручья брали воду для поросенка, коровы, кур. А когда мама еще была подростком, бабушка однажды решила заняться в этом ручье утководством: в колхозе желающим выдавали утят и корм для них, через положенное время принимали назад по весу и расплачивались. Бизнес оказался убыточным: утки подросли и по ручью стали уплывать в Чернавку — за ними не углядишь. Возвращались не все — лисы задирали. Помню, один раз курице подложили утиные яйца, вывелись прехорошенькие утятки, плавали в ручье, в этой ямке. Мама-курица бегала вокруг воды и ужасно беспокоилась. Но и эти нашли дорогу к речке… С тех пор бабушка экспериментальные проекты с водоплавающими прикрыла. Соседи гусей держали, и ничего, все лето плавали, они за себя постоять умеют! Но им столько корма надо…

Ручей питал и ракитки, буйно растущие вокруг него, — топливо для печек, мы дрова не покупали, и осоку — коровий корм. И просто нас радовал, а особенно меня: так и норовила поплескаться в теплой воде, сбежав через огород от своих нянек. Даже как-то корыто притащила, чтоб устроить заплыв. Не дали…

Родники

Так часто и ясно мне видится сон,

Что даже и днем заполняет он мысли:

Бабуля моя по траве с коромыслом

И в юбке широкой идет босиком.

Идет к роднику, что журчит под горой, —

Здесь чудный оазис, здесь маленький рай —

Наполнить всрезь ведра, почти через край,

Холодной, как лед, с долькой солнца, водой.

Чтоб влагой живой его тайн приобщиться,

Родник из пещерки своей ледяной

Меня приглашал и морозной зимой —

Приникнуть к нему и в мир снова влюбиться.

Названье «родник» — от глагола «рождать» —

Родить и вскормить полноводную реку.

Нужны родники и душе человека,

Быть может, почти как отец или мать.

Мои родники — лес, луга и поля,

Семья, и друзья, и — всей жизни основа,

Начало начал — наше русское Слово.

Без них я сегодня была бы не я…

Жаворонки

Весна на Подмарку приходила сверху вниз. Мы в ее ожидании загодя начинали поглядывать на чернавский бугор, наконец кто-нибудь радостно объявлял: «Почернел!» Это означало, что на самом высоком месте, ближе всего к солнышку, в нашем околотке появились первые проталинки. Вытаивали сначала крупные камни, потому что нагревались и вокруг них снег быстро исчезал. На припеке проталины увеличивались на глазах, и вот уже «с гор побежали ручьи». Вначале робкими грязноватыми подтеками на почти что отвесном противоположном берегу речки, постепенно смелея и прокладывая русло в снегах для талых вод с полей и уже бурными потоками полня Чернавку. Бывало, что ледоход еще не начался, и грязная полая вода, не успевая уйти под лед по закраинам, бежала поверх него еще одной рекой. Ну это отец рассказывал — наблюдал, когда шел вдоль реки к нам в гости.

Затем весна спускалась на луга. То ровные, то изрытые ямами, то уходящие в овраги, они окружали нашу деревушку со всех сторон. Луговые травы могли выбирать себе места по душе: одни росли на сухих взгорках, другим нравились подпитанные скрытыми родничками распадки, а кому-то по душе была свобода, чтоб волноваться на ветру зеленым морем. Ранней весной, еще снег не весь сошел, я, надев резиновые сапоги, отправлялась за ограду сада, представляющую собой дырявый плетень из лозинок, бродить по проталинам и мерять лужи. В них, под прозрачной водицей, — травка! И пусть прошлогодняя, но зеленая! За долгую зиму ведь надоедает черно-белое двухцветье. А солнце так пригревает спину! А запах и журчание талой воды! А как занятно освобождать путь ручейкам, убирая всякие запруды, чтоб вода текла потоком к речке! Мне и сейчас, если вижу весенний ручеек, руки чешутся его пропрудить. Огород оттаивал раньше — он черный, солнце притягивал, — пахло влажным черноземом, в котором виднелись пропущенные осенью картошины, и первые грачи деловито искали червяков. Луг спускался вниз и у самой речки, у обрыва, заканчивался пригорком. Зимы бывали снежные, половодье разливалось, растекаясь и по лугу, а когда вода уходила, в ложбинке оставалась рыба. Мы с Тёней данный процесс контролировали, и эта рыба была наша. По ведру пескарей домой приносили! Кошка, отряхивая лапки, встречала нас за садом, а проказник-скворец, выглядывая из скворечника, дразнил ее мяуканьем.

Ветер синим крылом отворил ставни туч,

И запела душа, распахнувшись.

Мне щекочет в носу озорник яркий луч

И смешные рисует веснушки.

Солнцем залит весь мир и мечтой озарен,

Пахнет чем-то забытым и нежным,

А под шубой сугроба до лучших времен

Притаился, я знаю, подснежник…

22 марта, на Сороки, или Жаворонки, бабушка пекла пышки из белой муки в форме птичек с глазками. Это такая народная традиция. Еще считалось, что праздник совпадает с ее днем рождения. Вроде как. В старину в деревнях детей-то рожали кучу, и неграмотные родители, замотанные беспросветным трудом и нуждой, даты рождения своих отпрысков и не запоминали, а подойдет срок метрику выписывать, называли примерную. Бабушкина мать вспомнила: когда Настюха появилась на свет, снег еще кое-где лежал, кажется, дело было на Сороки. Ну и записали 9 марта, 22-го по новому стилю.

И вот мы с бабулей в этот день отправлялись на луг зазывать жаворонков, жаворат. Выбирали проталинку посуше, подбрасывали сдобу вверх и закликали весну — пели закличку:

Жаворонки,

Жавороночки,

Прилетите к нам,

Принесите нам

Лето теплое,

Унесите от нас

Зиму холодную;

Нам холодная зима

Надоскучила,

Руки, ноги

Отморозила.

Жаворонок, жаворонок!

На тебе зиму, а нам лето!

На тебе сани, а нам телегу!

Ну или типа такой. Тёня для такого обряда не годилась по причине отсутствия напрочь музыкального слуха. Честно говоря, и я, и бабка тоже певицы те еще, но жаворонки таки прилетали. Я ведь правда верила, что если мы с бабушкой не поколдуем, то и эти певцы не прилетят, и весна не наступит. У теть Наташи просто руки вверх не поднимались из-за полиартрита, она бы жаворонка вверх и не подбросила. Подброшенных «птичек» порой подхватить не удавалось — падали в лужи, это ничего, настоящие птички поклюют. Уцелевшими мы бабы-Настин день рождения и отмечали. С Галькиным молоком. Чай у нас не пили…

Мои луга

После того, как мы позвали весну, она наступала стремительно: каждое утро я бегала на луг за садом проверять, что за ночь изменилось: вот мать-и-мачеха распушила своих желтых цыплят, вот гусиный лук усеялся звездочками на тонких стебельках. А вдоль ручья, под ракитами, подернувшимися светло-зеленой дымкой молодых листочков, прятались мои заветные местечки, где росли белые пролески, всего несколько штук. Я туда пробиралась еще по снежной каше: полюбоваться на коричневато-зеленые проростки, торчащие, как птичьи клювики, они ведь так стремительно растут, пробившись сквозь прошлогоднюю листву и остатки снега, что надо успеть застать все фазы до появления нежных бубенчиков. Когда цветочки раскроются — такая радость в душе, оттого что весна пришла, и хочется, чтоб подольше цвели и длилась эта юная пора!

Позже пойдут медуницы, куриная слепота, баранчики (примулы). Трава на лугу щетинится просто на глазах! В этом сезоне обычно дуют ветры, бабушка утверждала — это чтобы листья на деревьях поскорее распукнулись, то есть распустились. (Думаю, все-таки, чтоб пыльцу переносить — ничего в природе просто так не происходит!) В бездонном синем небе звенел жаворонок, которого мы пригласили, он мог распевать долго-долго, зависая на одном месте, будто привязанный за ниточку. А в скворечнике, приколоченном дядей Пашей высоко на ясене, вовсю хлопотали скворцы, выгнав наглых воробьев-квартирантов.

Я старалась все увидеть и запомнить: и пушистые варежки на вербах, и первую веточку распускающейся черемухи, и первую трель соловья. Соловьев Тёня ругала плохими словами: спать не давали. При впадении ручья в Чернавку их селилась целая колония, они по ночам устраивали концерты, а их старались переорать лягушки. Я-то крепко дрыхла…

А цветение ромашек на лугах! Если присесть так, чтобы цветы оказались на уровне глаз, то чудится — на луг выпал снег. Насколько же они совершенны: нежный загиб белоснежных лепестков и такой трогательный взгляд желтых сердцевинок, что жалко их срывать. Сколько еще разных цветов скрывалось в густой траве: сиреневые колокольчики на тонких ножках, двухцветная иван-да-марья, мелкая яркая полевая гвоздика с липкими стебельками, мышиный горошек, пахучие кашки, лиловые петушки! У речки рос огромный куст дикой мальвы, сплошь покрывавшийся розовыми цветками, и там и сям торчали над травой коровьи хвосты — бабуля так называла высокие растения с желтоватыми цветочками. Никогда не могла просто так пройти мимо хлопушек — так и тянулась рука сорвать цветок-пузырек и хлопнуть им по лбу! Она и сейчас тянется, если увижу. С наступлением сумерек за огородом раскрывались мелкие невзрачные цветочки, похожие на звездочки, они сливались в пятна и как бы светились — травка и называется звездчатка. Яркие куртинки вдоль тропки — как Млечный Путь на земле…