Бесплатный фрагмент - Под гипнозом

Серия «Мир детектива: Россия»

Вышли

Хрущов-Сокольников Г. Джек — таинственный убийца: большой роман из англо-русской жизни

Александров В. Медуза

Панов С. Убийство в деревне Медведице. Полное собрание сочинений С. Панова

Готовятся

Гейнце Н. Петербургский Шерлок Холмс

Ракшанин Н. Тайна Кузнецкого моста

Пономарев И. Русский Лекок

Хрущов-Сокольников Г. Петербургские крокодилы

Под гипнозом. Уголовный роман из петербургской жизни, или приключения сыщика Перелетова

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЦВЕТЫ И СЛЕЗЫ

От венца в могилу

Стоял октябрь 190… года.

Роскошный особняк короля хлебной биржи Онуфрия Александровича Торгушина, находящийся на Калашниковской набережной, был ярко освещен, а в больших зеркальных окнах мелькали силуэты танцующих пар.

Торгушин праздновал в этот день свадьбу своей младшей дочери Натальи Онуфриевны с молодым бароном фон-Ренгольм, богатым гвардейским офицером.

Только что обвенчанная парочка не захотела последовать моде, уехать после венца заграницу и решила провести свой медовый месяц в Петербурге, среди близких людей и родных, тем более, что в столице только что начинался бальный и театральный сезон.

Оба жизнерадостные, красивые, влюбленные, они не хотели прятать свое счастье от людских глаз, а, напротив, как бы гордились им, заставляя умышленно себе завидовать.

Вот и теперь, кружась в упоительном вихре вальса, они выставляли напоказ свое молодое счастье, которое так и рвалось наружу и из их глаз и из сияющих улыбок и из высоко вздымающихся грудей.

Подобраны они к друг другу были на диво.

Он высокий стройный брюнет, с правильными чертами лица и черными глазами, она тоненькая миниатюрная блондинка, хрупкая, нежная с фарфоровым личиком, на котором как две звезды горели большие темно-синие лучистые глаза, в минуты волнения делавшиеся совершенно черными.

Ее нельзя было назвать красавицей, каковое прозвище дано было ее молодому мужу, но что-то бесконечное, милое и симпатичное было и в ее нежном овале лица и в немного неправильном тонком носике и в пухленьких губках, которые постоянно улыбались милой задорной улыбкой и даже в маленьком розовом ушке, красиво выглядывавшем из завитков белокурых волос.

И родители и близкие знакомые семейства Торгушиных положительно боготворили прелестную Нату, так называли ее все.

Старшая дочь четы миллионеров была пожалуй более красива, чем сестра, но ее холодные, надменные манеры, высокомерный взгляд больших черных глаз, сделали то, что у Наты было масса поклонников, искренне ей симпатизирующих, а у старшей их было немного и то из числа тех, которые ищут не сердце девушки, а лишь карман ее папаши.

У Торгушина, на его блестящий свадебный бал, собралось самое изысканное общество.

Тут рядом с блестящими представителями высшей аристократии, родственниками жениха, можно было увидеть богатейших коммерсантов столицы, имеющих за собой, если не ряд предков, то добрый десяток миллионов, что в наш практический век, стоит одно другого.

Перетянутые купчихи щеголяли в парижских туалетах и лишь на очень немногих можно было увидеть большое количество, бриллиантов, навешивать их на себя в последнее время считалось в коммерческих кругах, дурным тоном.

Аристократия, в особенности дамы, правда, держалась несколько особняком от купечества, но после обильного ужина, за которым буквально лились рекой дорогие вина и шампанское, эта принужденность прошла.

И та и другая сторона сошлась в одном, в своем восхищении четой новобрачных.

Счастье, вызывавшее умиление, из них действительно брызгало.

Когда кончился ужин и парочки вновь закружились в вихре танцев, барон увлек свою прелестную жену в один из уголков большого зимнего сада.

Привлекая ее к себе, он шепнул ей на ухо:

— Ты счастлива, моя дорогая?..

— О… — только и могла произнести она, замирая у него на груди.

— Я не дождусь момента, когда, наконец, мы будем в нашем гнездышке, которое я приготовил для тебя… — страстно продолжал он. — Эта церемония с балом слишком долго тянется… Как ты думаешь, скоро нам можно будет уехать?

— Я думаю… Спроси маму…

Он крепко поцеловал ее в зардевшуюся щечку и смеясь воскликнул:

— С какой однако завистью на нас все смотрят! Я в восхищении! Возбуждать в людях зависть, что может быть лучше этого! И ты знаешь, мы всю жизнь будем иметь это удовольствие…

Вдруг до их слуха донесся полуподавленный крик. Он шел из густой пальмовой рощи сзади них, и новобрачные не могли его не услышать.

Они оба живо обернулись.

Барон хотел вскочить и посмотреть, кто мог его издать, но молодая женщина крепко удержала его за руку.

— Не ходи… — умоляюще шепнула она… — Я боюсь…

— Чего?.. — улыбнулся он… — Мне любопытно бы узнать, кто мог нас подслушивать…

— Не надо, не надо… Я догадываюсь, кто был там за деревьями…

Он изумленно посмотрел на свою молоденькую жену.

— Ты догадываешься? Ната, что это значит? Объясни мне, в чем дело?

— Не могу… — отрицательно покачала она головкой.

Его изумление возросло.

— Не можешь? Ты не можешь мне сказать что-то? Ты? Моя откровенная, чистосердечная Ната? Что я вижу сон! У тебя есть от меня тайны?

— Чужая тайна, Витя… прошептала она.

— Но ты дала мне клятву, что у тебя от меня никогда не будет тайн. Ты уже забыла ее?

— Нет… я все тебе буду говорить… Но это… я не могу…

Он упрямо покачал своей красивой головой.

— А я хочу знать… У тебя есть тайный поклонник? Ты может быть уже любила? Да, я угадал? Ты ему изменила и он следит за тобой?

— Нет, нет… — чистосердечно отвечала она. — Совсем не то… Говорю тебе, что это чужая тайна… Я в ней не участвую.

— Но тогда что же? Скажи мне? Раз это не касается тебя…

— Не могу…

Он привлек ее к себе.

— Маленькая упрямица! Так вот как мы начинаем нашу новую жизнь… У тебя уже есть тайна, которую ты не можешь сказать своему мужу… Плохое предзнаменование… Между нами должно быть все ясно…

Она несколько секунд колебалась.

— Хорошо, я, пожалуй, скажу тебе ее, но… дай мне слово, что это умрет между нами…

— Даю, моя крошка… Я не болтлив…

Она прильнула губами к самому его уху и еле слышно шепнула:

— Я подозреваю, что там за деревьями, была моя сестра.

— Твоя сестра… Лидия?.. Зачем?..

— Она любит тебя…

Он, побледнев, отпрянул.

— Любит меня? Ты шутишь? Тебе показалось…

Она отрицательно покачала головкой.

— Нет, я давно заметила… Она скрытная, но моя любовь прозорлива… ведь ты, когда первый раз пришел к нам в дом, ухаживал за ней…

— Пока не узнал тебя, моя крошка…

— И вот она увлеклась… Она любит тебя… Я знаю…

Он резко вскочил с места.

— Довольно, Ната, об этом! Идем танцевать…

Она, испуганная его резкостью, покорно взяла его под руку.

Через две минуты они как ни в чем не бывало кружились в вихре упоительного вальса.

Только на лицо новобрачного легла еле заметная тень.

Свадебный бал близился к концу.

Понемногу приглашенные разъехались, и когда остались только близкие и родные двух семей, молодые решили отбыть к себе.

Торгушины еще раз благословили дочь и зятя, и пошли провожать их в богато убранную прихожую.

Роскошная белая ротонда была уже наброшена на плечи прелестной новобрачной, когда к ней подошел лакей с огромным пуком благоухающих ярко пунцовых роз.

Цветы имели вид только что срезанных, и молодая женщина с восхищением протянула к ним руки.

— Это мне?!

— Так точно?.. — почтительно отвечал лакей. — Приказано передать вам, госпожа баронесса, в момент вашего отъезда с бала…

— Так давайте их сюда! — воскликнула Ната и, захватив обеими руками огромный пук, погрузила в них свое смеющееся личико…

В этот момент случилось нечто невероятное.

Прелестная новобрачная вдруг зашаталась, и прежде чем кто-либо из находившихся около мог понять, в чем дело, она как скошенный тростник лежала на полу, вся усыпанная кроваво-красными розами.

Смертельная бледность разлилась по ее красивому личику.

Первый опомнился от охватившего всех ужаса отец новобрачной.

Он схватил руку дочери, дотронулся до ее лица и испуганно вскрикнул:

— Она умерла!

Ему никто не хотел верить.

Обезумевший барон бросился к неподвижно лежащей жене, схватил ее на руки и перенес в соседнюю гостиную.

— Доктора, доктора! — раздавались голоса.

Лакеи бросились за докторами, а окружающие стали всеми мерами приводить в чувство несчастную.

Все их усилия оказались тщетными.

Баронесса была мертва.

Вскоре же прибывшие доктора подтвердили этот приговор.

Отравленные цветы

Обезумевшие от горя мать, отец и муж не хотели этому верить.

Они окружили ложе прекрасной усопшей и с трепетом ждали, что она откроет глаза.

— Я не верю, Ната жива… она не умерла… — рыдала Евдокия Назаровна Торгушина. — С ней обморок, ничего больше… Она встанет…

И несчастная мать в сотый раз брала в свои полные, выхоленные руки миниатюрную ручку дочери и подносила ее к губам.

Но часы проходили и Ната не вставала.

Забрезжил рассвет, в комнату ворвался дневной свет, потушили электричество, а пораженные горем родные и молодой муж, продолжали находиться у окоченевшего трупа.

Тут же была и сестра безвременно погибшей молодой женщины.

Она стояла у самой двери, бледная, но спокойная, с каким-то странным блеском глаз.

Эти глаза, огромные, черные, не отрываясь смотрели на рыдавшего барона, и в них по временам вспыхивал огонь неукротимой страсти.

Покойная баронесса была права, говоря, что ее недоступная сестра любит ее мужа.

Если бы кому пришло в голову теперь понаблюдать за молодой девушкой, он тоже угадал бы о ее чувстве.

И такая охота была у одного только лица, тоже находившегося в этой комнате.

Лицо это воплощалось в молодой женщине, скромно стоявшей в отдалении, но не спускавшей глаз со старшей дочери Торгушиных.

Это была гувернантка миллионеров, Алина Робертовна Сованж, недавно поселившаяся в доме, но успевшая завоевать симпатию этих простых людей, а в особенности покойной Наты.

На наружности этой женщины стоит остановиться подольше.

Она была замечательно хороша собой.

Великолепная головка с идеально правильными чертами лица в большими карими глазами была обрамлена, как ореолом, целым лесом каштаново-рыжеватых волос, лежавших красивыми волнами.

Она была сложена восхитительно, и о своем сером, скромном платье казалась переодетой принцессой.

Ярко-пунцовый, чувственный рот открывал два рада мелких белых зубов, зубов пантеры, всегда готовых укусить.

В ней было и много пленительного и много антипатичного, что, впрочем, она маскировала приятной улыбкой, не сходившей с ее губ.

И теперь, наблюдая за дочерью Торгушиных, она улыбалась.

В этой улыбке проглядывало и торжество и затаенная радость и даже какое-то зверское наслаждение.

Она как бы любовалась изделием своих рук и предвкушала грядущее наслаждение.

Странными казались эти две женщины в этой комнате, где рыдали по безвременно погибшей молодой женщине.

При первом пароксизме горя никому и в голову не пришло искать причину смерти юной новобрачной.

Доктора, осматривавшие ее и старавшиеся привести в чувство, объяснили эту внезапную кончину разрывом сердца, и ни у кого в первый момент даже не мелькнула мысль, что тут может крыться преступление.

Один даже заявил, что смерть могла произойти от избытка счастья, огромного наплыва которого не выдержало ее слабое сердце.

Только один барон не склонен был поверить этому.

Он все еще надеялся, что его дорогая жена откроет глаза и вновь упадет в его объятия, но когда время проходило и ее милое личико принимало землистый оттенок, в его сердце стали копошиться мрачные подозрения.

Он припоминал свой последний разговор с ней в зимнем саду, и его глаза невольно отрывались от трупа и искали в комнате ту, которую он считал виновницей этой смерти.

Он еще сомневался, пока не встречался с ней глазами, но когда его взор, наконец, встретился с ее пылавшим страстью взглядом, сомнения его исчезли.

— Она убила мою Нату!.. — тотчас решил он. — Но как?..

Случайно он взглянул на роскошное платье своей жены и заметил в его складках запутавшуюся кроваво-красную розу.

С ужасающей ясностью встала перед ним сцепа в прихожей, когда молодая женщина, обожающая цветы, погрузила в них свое личико.

— Розы были отравлены… — мысленно решил он. — Надо узнать, от кого они были присланы ей… Если я прав, то горе преступной сестре…

Он встал и, кинув взгляд невыразимого отчаяния на дорогое теперь неподвижное, личико Наты, направился из комнаты.

Две пары женских глаз следили за ним.

Выйдя в прихожую, он подозвал стоявшего там старика-лакея.

— Петр, поди сюда… Мне надо с тобой поговорить…

— А мне с вами, господин барон… — подходя сказал лакей. — Такие дела у нас в доме творятся, что не приведи Господи…

— Ты про что? — рассеянно спросил барон.

Старик наклонился к самому его уху.

— Про смерть нашей барышни Наталии Онуфриевны и вашей супруги… Сдается мне, что не все тут ладно…

Осиротевший новобрачный схватил лакея за руку.

— Ты что-нибудь знаешь? Ее убили, да? Ты это утверждаешь?..

— Не утверждаю, господин барон, а только догадываюсь… Такое тут дело вышло с этими цветами… Заколдованные они…

— Розы? Кто их прислал?

— Доподлинно этого не знаю, а узнать можно, потому человек, что приносил, из магазина господина Лоренца, что на Морской… Да я не про то, а про собачку…

— Что ты мелешь… Какую собачку?..

— Да нашей барыни, Евдокии Назаровны… Милка…

— При чем она тут?..

— Да околела она…

Барон чуть но ударил лакея.

— Да мне-то что до этого!.. В минуту такого тяжкого ужасного горя ты смеешь говорить мне про собаку!.. — закричал он.

— Не сердитесь, господин барон, она очень при чем… Ее смерть произошла оттого же, отчего умерла и барышня…

— А именно?..

— Вот от этих цветов…

Старик указал на лежавшие в углу завядшие розы…

— Каким образом? — спросил изумленный барон.

— А так вышло, господин барон, что как барышня-то упала и мы все растерялись, Милка выскочила из своей корзинки и шасть в прихожую. Вы в это время баронессу уже унесли… Собачонка бегала-бегала, подбежала к цветам, да как покойная Наталия Онуфриевна, в них свою мордочку и сунь… Случилось это при мне… Вдруг я вижу, она вздрогнула это ножками, упала, да и скончалась… Так вот какое дело… Нехорошие это цветы, заколдованные… смерть в них…

Лакей, крестясь, пугливо покосился в угол.

Молодой человек внимательно выслушал этот незамысловатый рассказ.

Он несколько минут стоял в задумчивости, а затем подозвал старика и внушительно сказал ему:

— Советую тебе до поры, до времени не болтать об этом происшествии… Не говори никому про смерть собаки… Слышишь?.. Или ты уже болтал?..

Петр отрицательно покачал головой.

— Никак нет, господин барон… Разве про такое дело можно кому-нибудь говорить… Я понимаю… Я только вам и хотел довериться…

— Отлично сделал… Ты будешь щедро вознагражден…

— Да я не для награды старался… Мне ничего не надо… Я только правду люблю… Если с барышней что сотворили, так злодеев надо наказать…

— Успокойся, они будут наказаны… — с мрачной решимостью произнес фон-Ренгольм… — Смерть Наты будет отомщена!

— Дай Господи! Покуситься на такую барышню, как наша голубушка Наталия Онуфриевна, да это такой грех, такой грех…

Старик вытер катившиеся у него по щекам слезы.

— Итак она убита… — задумчиво повторял барон… — Убита предательски, в тот момент когда ее ожидало высшее счастье навсегда принадлежать любимому и любящему человеку. Но как же я не охранил ее? Я помню, мне точно кто защемил сердце, когда моя милая крошка сказала мне про любовь своей сестры… О, эта черноглазая Лидия всегда была мне антипатична. В ней сидит сам черт… По одному ее взгляду, которым она смотрела на меня сейчас, я должен был догадаться, чьих это рук дело… Она убила Нату… она…

Прислушивавшийся к этому бормотанию старый лакей истово перекрестился.

— Неужели вы, господин барон, и старшую барышню подозрение имеете? — испуганно спросил он.

Молодой человек сверкнул глазами.

— Молчи, старик… Это не твое дело. Пусть все, что мы с тобой здесь говорили умрет с нами.

— Да я согласен.

— Повторяю, я вознагражу тебя по царски… Я должен найти убийц моей возлюбленной Наты… Должен!

— Бедная барышня.

— Как фамилия владельца магазина, из которого были присланы цветы? — спросил барон… — Повтори мне ее.

— Лоренц, господин барон.

— Я сейчас еду к нему… Дай мне шинель…

Лакей дрожащими руками помог молодому человеку одеться.

Ни один из них не заметил, за ними давно наблюдает из-за неплотно прикрытой двери прекрасная гувернантка Алина.

Когда за фон-Ренгольмом хлопнула дверь, она тихо торжествующе захохотала:

— Поезжай, голубчик… — шептали ее коралловые уста… — поезжай!.. Ты там узнаешь только то, что мне будет угодно…

Мстить, мстить!

Онуфрий Александрович Торгушин, в доме которого разыгралась такая ужасная драма, принадлежал к именитому петербургскому купечеству.

Его родословная, хотя и не исчислялась рядом знаменитых предков, но зато не имела и «лапотников», в виде пришедшего из глухой деревни больного дедушки, занимающегося собиранием по помойкам тряпок и костей и этим кладущего первый камень благополучию своих будущих детей и внуков.

Род Торгушиных испокон века торговал хлебом и торговал крупно, и Онуфрий Александрович в описываемое нами время имел около десяти миллионов.

Такое огромное богатство не сделало его заносчивым к более мелким сошкам, он охотно помогал нуждающимся, или временно впавшим в нужду, за что и был любим всеми.

Жена его Евдокия Назаровна, взятая им за красоту из бедной чиновничьей семьи, была женщина умная, воспитанная и поставила его дом на вполне приличную ногу.

Она обладала тактом, добротой, а при случае и практической сметкой, не раз помогая мужу добрым советом в трудную минуту.

Жили они на диво согласно и в течение тридцати пяти лет ни одна серьезная ссора не омрачала их семейного очага.

Онуфрий Александрович не был ни вспыльчив, ни нетерпелив и когда эти качества не присущи мужу, то добрая жена поневоле сдерживает и свои порывы, не желая нарушать спокойствия и равновесия в семье.

Дети их росли на славу, красивыми и умными.

Старшая, Лидия, была несколько замкнута, неоткровенна, но зато Ната и сын Сеня, были сами огонь и прямодушие.

Оба были поразительно похожи на отца, живы, подвижны, а главное бесконечно добры.

Сеня, моложе сестры на пять лет, был еще совсем дитя, и родители взяли для надзора за ним француженку гувернантку.

Прелестный двенадцатилетний ребенок сразу полюбил красивую Алину Робертовну, и француженка благодаря этому стала пользоваться неограниченным влиянием в доме.

Нельзя сказать, впрочем, чтобы она им злоупотребляла.

Всегда скромно одетая, корректная, она старалась стушеваться, несмотря на то, что многие и многие из светских и купеческих молодых людей, посещавших гостеприимный дом Торгушиных, заглядывались на нее.

С ней пробовали и заговаривать, но из этого ничего не выходило, так как красавица гувернантка была очень не словоохотлива.

Не обращал на нее внимания только один барон фон-Ренгольм.

Молодой человек встретил Торгушину со старшей дочерью в театре, и его поразила почти классическая красота Лидии.

Она была брюнетка с правильными строгими чертами лица, черными глазами и казалась такой недосягаемой, что у избалованного женщинами барона явилось непреодолимое желание свергнуть ее с ее высоты.

Он добился знакомства через одного из товарищей и с места в карьер стал ухаживать за холодной красавицей.

Красивый, образованный, остроумный, он произвел на нее впечатление, и лед, сковывавший сердце Лидии, начал оттаивать, когда на сцене появилась ее сестра, гостившая в начале появления барона в их доме у родственницы матери, в имении на юге.

Прелестная, жизнерадостная, с постоянной милой улыбкой на розовых губках, она с первой встречи очаровала непостоянное сердце поклонника сестры.

Ухаживая за Лидией, он действовал лишь в видах самолюбия, а тут уже в нем заговорило сердце.

Он полюбил и ему ответили взаимностью.

Ему и в голову не пришло, что недоступная Лидия могла серьезно увлечься им, принять его невинный флирт за серьезное чувство, и открытие, сделанное ему молодой женой во время бала, было для него полной неожиданностью.

Весь поглощенный своим чувством к прелестной невесте, он не замечал пылких взглядов ее сестры, а тем менее замечал скромную гувернантку, всегда занимавшую место в уголке и неизменно молчаливую.

Но она его хорошо заметила.

Когда на нее не обращали внимания и общее внимание сосредоточивалось на каком-нибудь одном предмете, ее огромные карие глаза со странным выражением смотрели на барона.

Эта женщина вообще вела себя очень странно.

Она раз в неделю уходила из дому и пропадала на целый день, и когда однажды Евдокия Назаровна попробовала ее спросить, где она бывает, она ответила ледяным тоном:

— Простите, madame, но я не отвечу на ваш вопрос!..

— Почему? — удивилась добродушная Торгушина.

— Хотя бы потому, что моя частная жизнь никого не касается…

— Но, однако, вы живете у меня в доме.

— Вы можете отказать мне…

Этот дерзкий ответ возмутил даже всегда спокойную хозяйку дома.

Она пожаловалась мужу, и когда маленькому Сене объявили, что мадемуазель Алину они уволят и возьмут ему другую наставницу, он поднял такой рев и крик, что поневоле, чтобы не расстраивать ребенка, ее оставили в доме.

С этого дня она еще более подняла голову…

Трудно было понять, чем она привязала к себе ребенка, но факт оставался тот, что маленький Сеня обожал прекрасную Алину Робертовну.

С этим в конце концов примирились.

В ней даже заискивали, и только один барон фон-Ренгольм, смотрел на нее, как на пустое место.

Он еле кивал ей головой и, когда однажды товарищ стал расхваливать ее ему, он не стесняясь довольно громко, так что она слышала, заметил:

— Не нахожу никакой прелести! Видимо, авантюристка с темным прошлым… Ею могут увлекаться только глупцы и развратники…

Эти громко брошенные фразы достигли цели.

Алина Робертовна сперва вспыхнула, как зарево, а затем смертельно побледнела.

Она бросила на барона взгляд жгучей ненависти, но последний уже забыл о ней, стремясь на встречу входившей в комнату невесте.

Но гувернантка, видимо, не забыла этих опрометчиво брошенных слов.

С тех пор ее глаза все чаще и чаще обращались на счастливого жениха, и в них попеременно горел огонь и ненависти, и любви.

Но она все так же скромно держалась в стороне и он ее не замечал.

Время незаметно летело, приближаясь к свадьбе.

Торгушины оттягивали венчание, ссылаясь на молодость дочери, но после годовой отсрочки должны были сдаться.

Им, конечно, приятнее было выдать сначала старшую дочь, но Лидия так решительно отказывала всем женихам, что они потеряли надежду, что она когда-нибудь найдет достойного себя претендента.

Конечно, они и не подозревали о преступной любви дочери.

Скрытая драма ее сердца осталась для них тайной.

Была бы она тайной и для барона, если бы Ната не открыла ее ему в зимнем саду, услышав шорох и крик за своей спиной.

Когда молодая женщина, на пороге наивысшего счастья пала жертвой злого рока, у ее молодого мужа явилось страшное подозрение.

— Она убита сестрой! — мысленно воскликнул он и, выходя из дому, где оставил все свое счастье, твердо решил допытаться истины.

Слез у него больше не было.

Ее смерть, как бы отошла в сторону, осталось одно желание, одно стремление, мстить, мстить долго и жестоко.

Пылающий страстью взор преступной сестры преследовал его до сих пор.

— Это она, она… — твердил он все время по дороге к цветочному магазину… — Это она убила ее… Цветы были отравлены… Я уверен…

И покачиваясь на подушках элегантной кареты, предназначенной для увоза его молодой жены в приготовленное им гнездышко, он с безумной улыбкой твердил:

— Мстить, мстить, будь это ее родная мать!..

Новая загадка

Цветочный магазин, до которого быстро домчала карета барона, оказался в виду раннего времени закрыт.

Подозвав подметавшего панель дворника, фон-Ренгольм обратился к нему с вопросом, где можно найти хозяина магазина, или хотя бы кого из служащих.

Карета, подвезшая барона, его роскошная шинель с бобровым воротником сделали то, что дворник оказался очень словоохотливым, несмотря на то, что смотрел с некоторым удивлением на расстроенное лицо спрашивающего.

— Господин Лоренц живут в этом же доме… — пояснил он. — Парадная во дворе… четвертый этаж… Если угодно, я провожу.. Они теперь наверное дома, и должно быть вставши…

— Проводи, голубчик… — сунул ему в руку трехрублевую бумажку несчастный вдовец… — Мне крайне нужно…

Его трясла лихорадка, пока он поднимался за услужливым стражем дома в квартиру владельца цветочного магазина.

Он не соображал даже, что хозяин магазина может меньше всего знать, кто у него заказывает цветы, а тем более видеть это лицо.

Больной мозг его перестал работать.

Жажда мести охватила все его существо и он перестал разбирать, где кончается здравый смысл и начинается безумство.

Открыла им дверь хорошенькая молодая горничная.

Узнав о цели столь раннего визита, — барон высказал непременное желание тотчас видеть хозяина квартиры, — она удивленно взглянула на него и недовольно воскликнула:

— Барин еще не встали… Они в постели…

— Но мне необходимо его видеть… Разбудите его…

Она отрицательно покачала головой.

— Не могу, барин… Вчера мой господин поздно вернулись и не приказали себя будить… Я не смею…

— Повторяю вам, он мне необходим…

Упрямица не сдавалась…

— Мне попадет… — твердила она… — Мой хозяин очень сердит… Зайдите через час… Тогда они встанут…

Стоявший позади фон-Ренгольма дворник показал несговорчивой служанке полученную им трешницу.

Это произвело свое действие.

Надежда на щедрую подачку сделала ее добрее.

— Пожалуй, впрочем, я попробую… — вызвалась она… — Пройдите, подождите, вот здесь…

Она распахнула дверь в хорошенькую маленькую гостиную.

Барон последовал этому приглашению.

Ждать ему пришлось довольно долго.

Прошло добрых четверть часа, когда на пороге комнаты появилась тучная фигура мужчины, в темно-синем халате, недовольным заспанным лицом.

Это был уже пожилой человек, с гладко выбритым лицом, мясистым носом и маленькими заплывшими жиром глазками.

Он окинул проницательным взглядом своего неожиданного посетителя и при виде блестящего мундира, так же как и дворник, тотчас стал любезнее.

— Чем могу быть вам полезен?.. — спросил он.

Барон бросился к нему, как к своему спасителю.

— Ради Бога, вы господин Лоренц?.. Скажите мне правду…

— Насчет чего? Я со всем удовольствием…

— Цветы! Кто купил у вас цветы?

Толстяк вытаращил глаза.

— Позвольте! Какие цветы? Объясните яснее…

— Розы для моей жены… Алые розы…

— Но мы так много продаем каждый день роз… Как я могу знать…

— Вы должны знать про эти розы… Должны… Она умерла от них!… Я требую правды… ее смерть вопиет о мщении!..

Лоренц попятился от своего гостя.

Он принимал его за сумасшедшего, и у него явилось непреодолимое желание, как можно скорей бежать из комнаты.

Но фон-Ренгольм предупредил это желание. Он схватил толстяка за руку и продолжал твердить:

— Правду, скорей правду… Их купила у вас женщина, молодая, прекрасная брюнетка… Да, я угадал… Она отравила их, эти цветы, и велела отнести к моей жене…

И моя Ната умерла… Скажите же мне, что я угадал правду?! Ее убила сестра? Да? Отвечайте же, умоляю вас…

Несчастный хозяин трясся как в лихорадке.

Подозрение, что он имеет дело с сумасшедшим, после потока непонятных ему восклицаний, перешло теперь в уверенность, и он думал только об одном, как бы вырваться живым из рук своего страшного гостя.

Вместо ответа на сыпавшиеся на него вопросы, он издавал лишь непонятное мычание.

Барон, несмотря на охватывавшее его безумное горе, взглянув на лицо дрожавшего толстяка, еле сдержал улыбку.

Он понял, какое впечатление произвели его непонятные постороннему лицу слова.

— Простите, что я так сразу забросал вас словами… — совсем другим тоном заговорил он. — Я не сумасшедший, нет… Вам нечего меня бояться… Когда вы выслушаете меня, вы поймете, что мои несвязные фразы очень легко объяснимы… Меня постигло ужасное горе… У меня сегодня ночью умерла жена… ее смерть произошла самым непонятным образом… Она умерла от цветов, присланных из вашего магазина… Я пришел сюда узнать, кто прислал ей эти цветы… Теперь вы понимаете мое душевное состояние…

Лоренц все еще недоверчиво смотрел на барона.

— Цветы? Смерть? Но кто же вы наконец? Как вас зовут?

— Барон фон-Ренгольм…

Толстяк чуть не подпрыгнул на месте.

— Барон фон-Ренгольм! Жених прекрасной мадемуазель Торгушинной. Что я сплю, или галлюцинирую! Вы говорите про смерть? Про чью смерть?!

— Про смерть моей жены… Наты… Вчера мы обвенчались, а теперь у меня вместо молодой прекрасной жены холодный труп…

Она умерла в то время, когда я собирался увезти ее к себе, в наше уютное гнездышко…

Несчастный вдовец не мог удержать глухого рыдания, невольно вырвавшегося из его груди.

Владелец цветочного магазина с глубоким изумлением смотрел на молодого человека.

— Наталия Онуфриевна умерла? — бормотал он. — Я не могу поверить этому! Два дня тому назад она заезжала ко мне с сестрой заказывать цветы для убранства стола… Это была сама жизнь, само веселье! Вы шутите надо мной? Такая девушка и вдруг умерла…

— Она пала жертвой гнусного преступления! — воскликнул барон. — Если вы знали ее, и, как видно по вашим словам, питали к ней симпатию, то помогите же мне найти виновников ее смерти! Вы должны знать их, так как цветы, от которых она умерла, были присланы из вашего магазина.

— Цветы? Но что же это за цветы? Я вас не понимаю…

— Когда мы собрались ехать к себе… — лихорадочно начал рассказывать фон-Ренгольм… — ей подарили большой букет живых роз… Эти розы не были ни связаны, ни подобраны букетом… Это был простой пучок, как будто только что срезанных цветов, прелестный в своей дикой прелести… Ната обожала цветы… Она с жадностью схватила их и смеясь уткнула в них свое прелестное личико… И вдруг она упала… Когда мы подбежали к ней, она была уже мертва… Вот и вся трагедия, происшедшая четыре часа тому назад в доме моего тестя… Я узнал от лакея, знавшего вашего человека, что цветы были присланы из вашего магазина… Я бросился сюда. Скажите мне, кто прислал их? Это вопрос жизни и смерти для меня… Их, конечно, прислала женщина…

Лоренц пожал плечами.

— Нет, не думаю… Вчера не было ни одной дамы, заказывавшей розы…

— Но кто-нибудь да их заказывал, раз они присланы от вас…

— Я могу это узнать! У меня есть книга, в которую заносятся все поступающие требования… Конечно, там записано, кто заказал розы, про которые вы говорите, тем более, что доставка была возложена на нас.

Толстяк быстро прошел в соседнюю комнату и вернулся оттуда, с толстой шнуровой книгой в руках.

Найдя нужную страницу, он громко прочел отчеканивая каждое слово:

— Розы для баронессы фон-Ренгольм. Заказ доставить в дом ее отца Онуфрия Александровича Торгушина. Передать в момент отъезда молодых к себе. Покупатель, граф Петр Петрович Караваев-Сокольский. Деньги получены полностью.

На барона эта фамилия произвела действие холодного душа.

Он побледнел, пошатнулся и тяжело опустился в кресло.

— Граф Караваев-Соколъский! — растерянно шептал он. — Что это за новая непонятная загадка… Розы от графа! Может ли это быть?

И забыв о присутствии изумленно смотревшего на него Лоренца, молодой вдовец впал в тягостное раздумье.

Страшное подозрение

Барон фон-Ренгольм знал графа Караваева-Сокольского очень хорошо, и даже одно время был с ним дружен.

Они служили в одном полку, часто встречались и благодаря веселой жизнерадостности графа, любимого буквально всеми за добрый нрав и простоту обращения, а главное готовность помочь всякому в трудную минуту, между ними была даже искренняя симпатия.

Полгода тому назад Караваев-Сокольский уехал на три месяца заграницу, и когда вернулся, то барон был таким увлечен предстоящей женитьбой, так много времени посвящал своей невесте, что для товарища у него не оставалось досуга, и они незаметно разошлись.

Теперь это все пришло на ум задумавшемуся вдовцу.

Он старался припомнить, как обращалась его Ната с графом в те редкие разы, когда он видел их вместе, не было ли заметно между ними некоторой близости. И все больше приходил к убеждению, что такая близость существовала, хотя со стороны молодой девушки она являлась нежной предупредительностью сестры, а со стороны молодого человека робкой покорностью влюбленного.

Несомненно, он был одним из отверженных ею поклонников.

Теперь барон иначе объяснял его внезапный отъезд заграницу, совпавший как раз с тем временем, когда его помолвка была объявлена официально.

Припомнил он, что Караваев-Соколький после своего возвращения как бы избегал с ним встречи и казался утомленным и больным.

Не оставалось сомнения, что он любил Нату Торгушину.

Не видел его новобрачный и в числе гостей, хотя приглашение ему было послано, а за два дня он приглашал его лично, на что граф ответил полным согласием.

Что же из этого всего вытекает?

Молодому вдовцу страшно было подумать.

Эта любовь, эти розы и смерть прекрасной молодой женщины, как раз в тот момент, когда она навеки должна была принадлежать другому, наводили его на ужасные подозрения.

Неужели граф решился из ревности на преступление?

У барона пробежал мороз по коже при этой мысли.

Перед ним, как живое встало некрасивое, но симпатичное лицо Караваева-Сокольского, его постоянная милая улыбка, большие открытые честные глаза, не способные, казалось, лгать.

И на этого человека падало подозрение.

Его приходилось обвинять в предумышленном убийстве, так как отравленные цветы исходили от него.

Фон-Ренгольм не мог и не хотел этому верить.

Вдруг у него мелькнула спасительная мысль, что ведь граф мог и не дотрагиваться до этих роз, даже не видеть их, так как они посланы были из магазина.

Осталось укрепиться в этой мысли.

Он поднял голову и взглянул на молчаливо стоявшего перед ним Лоренца.

— Скажите… эти розы были посланы в дом Торгашиных прямо от вас. Их не заносили к графу?

Толстяк недоуменно пожал плечами.

— Право, не знаю… Об этом надо спросить служащих…

— Так не будете ли вы так любезны…

— Извольте, барон… Я весь к вашим услугам…

Он надавил кнопку электрического звонка, лежащего на столе.

Через минуту в комнату вошла горничная.

— Лена, — обратился к ней хозяин — пройди в квартиру служащих, и пусть придет тот из людей, который носил вчера цветы к Торгушиным.

Девушка молчаливо скрылась.

— Мои приказчики и рассыльные живут в этом же доме… — пояснил владелец цветочного магазина. — Который относил цветы, сейчас же придет… Вы можете узнать у него все, что хотите…

— Благодарю вас… — поклонился фон-Ренгольм.

Минут через десять в комнату в сопровождении горничной робко вступил высокий рябой мужчина.

Он чуть не до земли поклонился хозяину и его гостю и вопросительно уставился на первого.

— Ах, его ты, Семен, носил вчера цветы Онуфрию Александровичу Торгушину? — приветливо сказал Лоренц. Мне это приятно… Ты толковый мужик… Вот этот господин хочет тебя спросить кой о чем… Отвечай ему прямо и откровенно…

— Слушаюсь, хозяин…

— Барон, он к вашим услугам… — сказал молодому вдовцу толстяк.

Фон-Ренгольм не сразу начал свои расспросы.

Какой-то неведомый голос шептал ему: «не спрашивай, оставь это дело в забвении, ты все равно ее не воскресишь», но данная клятва о мести и желание узнать истину заставили его решиться:

— Вот в чем дело, любезный… — обратился он к мужику. — Мне надо знать, не заходил ли ты с цветами, которые нес в дом Торгушиных, для баронессы фон-Ренгольм, к заказавшему их, то есть к графу Караваеву-Сокольскому?

Спрашиваемый утвердительно кивнул головой.

— Так точно, ваше благородие, заходил… Они приказали…

Барон чуть не привскочил на месте от волнения.

— Заходил?!.. Ты заходил к нему?! Зачем?..

— Не могу знать… Они так приказали… Когда они покупали цветы, то тех самых роз, что они всегда брали для барышни, не оказалось, ну, они видимо и хотели удостовериться, те ли мы им пошлем… Занеси, — сказал мне граф, — эти розы ко мне, я посмотрю на них… Они меня хорошо знали, я постоянно от них носил цветы барышне Торгушиной.

— Барышне Торгушиной?.. Ты не ошибаешься? Ты ей носил от графа цветы?

— Сколько разов, и не счесть… Да и на прошлой неделе такого же цвета розы им доставил… И все от графа… Еще и в прошлом году тоже. Сдается мне, что влюбившись в них были граф, ну они из жалости и принимали цветы… Раз даже при мне барышня тихонько так сказала, когда я принес ей розы: «бедный граф»… Ей-Богу, я слышал…

Молодой человек слушал эти объяснения как во сне.

— Цветы… любовь… — несвязно повторял он. — И все это тайно от меня… ни звука, ни слова… Да что это, галлюцинация?

Голос Лоренца вывел его из столбняка.

— Послушайте господин барон, опомнитесь. Я могу вам подтвердить, что граф действительно часто посылал цветы вашей невесте… Что же тут странного, что он любил ее… Наталъя Онуфриевна была такая красавица… Не можете же вы думать, на самом деле, что граф виноват в ее смерти…

— А кто же, по вашему, виноват?!

— Мало ли какая случайность…

Барон вновь обратился к рассыльному.

— В котором часу ты был у графа?

— Около одиннадцати…

— Что он сделал с розами, которые ты принес…

Семен нерешительно замялся.

— Да ничего-с…

— Отвечай правду!.. — грозно крикнул фон-Ренгольм.

Мужик, видимо, струсил.

— Да я ж, ваше благородие, что ж… все скажу… Я человек подневольный!.. Вот как хозяин…

— Говори все… — сказал ему Лоренц.

— Извольте-с… Пришел я это к графу, принес розы, а они вышли ко мне сами… Взяли это у меня пакет и пошли в комнаты… Сказали, что они посмотрят и назад принесут… Я остался, конечно, ждать… Минут это через десять выходят обратно и выносят розы также завернутые, как и у нас были… Возьми, — говорит, — Семен, неси к барышне, а как, говорит, она с молодым мужем домой уезжать будут, ты ей подай и только не раньше… И еще у меня к тебе есть просьба, не давай ты никому дотрагиваться до этих цветов, потому они священны… Так и сказали и дали мне десять рублей на чай…

— И что же, ты никому не дал до них дотрагиваться? — задыхаясь спросил барон.

— Так точно… Я всю ночь просидел в Торгушинском доме… Ушел только тогда, когда лакей, мой знакомец, сказал мне, что молодые уезжают, и чтобы я развернул розы…

— И ты их передал с рук на руки лакею?..

— Так точно… Он понес их в прихожую, а я вышел за дверь и пошел домой… Десять рублей, что мне граф дал, я честно заработал…

— И никто, никто не дотрагивался до цветов?

— Ни одна душа… В сохранности их барышне передали…

— А ты, или лакей их не понюхали?

Мужик улыбнулся.

— Что вы, барин… Да нашел ли это дело… Я этих цветов и нюхать не хотел опротивели они мне, а лакей так устал, что не до этого ему было… Схватил и побежал… Только бы сбыть…

Барон схватился за голову.

— Так вот кто ее убийца! О, Боже кто бы мог этого ждать!

Лоренц дал знак рассыльному выйти вон из комнаты.

— Послушайте господин барон… — обратился он затем к молодому человеку. Сгоряча не наделайте глупостей… Граф Караваев-Сокольский мог и любить вашу жену, но на убийство он врядли способен… Посоветуйтесь с кем-нибудь, прежде чем при принять что-нибудь… Я буду молчать о том, что произошло здесь сегодня…

— Вы правы… — поднялся с места фон-Ренгольм… — Я знаю, к кому мы обратимся за советом…

Он встал и, слегка пошатываясь вышел из комнаты, забыв даже попрощаться с любезным хозяином цветочного магазина.

Добрый совет

Человек, о котором вспомнил в тяжелую минуту барон Виктор Николаевич фон-Ренгольм, и к которому решил обратиться за советом, был его родственник и опекун Юрий Алексеевич Рахманинов.

Рахманинов был видный сановник, с большим положением в обществе и с большим здравым смыслом, который, увы, составляет удел меньшинства современных людей.

Он был очень богат, бездетен, хотя его вторая жена была еще совсем молодая женщина и при том красавица, и очень любил барона фон-Ренгольма.

Естественно, что у последнего, прежде чем предать гласности ужасное обвинение графа Караваева-Сокольского, мелькнула идея поехать за советом к старому другу, как своего отца, так и его.

Рахманинов не был на свадьбе своего родственника в виду болезни жены, но был в Петербурге, и барон, выйдя из ворот дома, в котором жил владелец цветочного магазина Лоренц, приказал кучеру кареты немедленно ехать на Сергиевскую, где жил старик.

Четверть часа спустя они подъезжали уже к красивому двухэтажному особняку, занимаемому последним.

Швейцар и лакей, осведомленные о свадьбе любимца своего барина, посмотрели на молодого человека с большим удивлением, но не смея расспрашивать, беспрекословно пошли о нем докладывать.

Юрий Алексеевич встретил барона испуганным возгласом:

— Что случилось? На тебе лица нет! Как ты попал ко мне?

— Меня привело несчастье, милый дядя… — отвечал молодой человек и, бросившись на шею старику, судорожно зарыдал.

Тот дал ему выплакаться.

Когда слезы, наконец, иссякли у несчастного вдовца, Рахманинов усадил его в кресло и начал допрос.

— Что такое случилось? Объясни же! Почему ты здесь, а не у себя? Где твоя молодая жена? Зачем ты ее оставил в первый день брака?..

Виктор Николаевич грустно поник головой.

— Ее больше нет, дядя… Я осиротел…

— Нет? Так где же она? Неужели сбежала?!.

— Да, и навсегда… Она покинула меня…

Старик развел руками.

— Ничего не понимаю!.. Наточка была так влюблена в тебя, не могла на тебя насмотреться и вдруг такой финал… Мне кажется, ты шутишь! Влюбленная жена не убежит от мужа… Да и зачем? Ведь не насильно ты на ней женился… Она могла отказать тебе, если тебя не любила, или полюбила другого… Я встаю в тупик…

— А между тем дело до ужаса просто, милый дядя… Она не разлюбила меня, не полюбила другого, а просто напросто перешла в лучший мир, другими словами — умерла…

Юрий Алексеевич вскрикнул:

— Умерла!? Наточка умерла! Ты шутишь?!.

— До шуток ли мне, когда мое сердце разрывается на части… — мучительным стоном вырвалось из груди фон-Ренгольма. — Да, она умерла, как раз в тот момент, когда я собирался увезти ее в приготовленное мною гнездышко…

— Но отчего? Почему? Ведь она был всегда совершенно здорова?

— Ее убили, дядя… — с ужасающим спокойствием пояснил барон.

Старик схватился за голову и опустился в кресло.

— Убили? Кто? За что?..

— Из ревности…

— Ты значит подозреваешь и убийцу?

— Да, я его знаю…

Рахманинов смотрел на молодого человека с ужасом и недоверием.

— Ты знаешь убийцу? Но кто же он? У кого поднялась рука на эту милую девочку, любимую буквально всеми… Скажи же мне…

— Это граф Караваев-Сокольский… — отвечал фон-Ренгольм.

Старик, как ужаленный, вскочил с места.

— Ты с ума сошел! — крикнул он. — Что за нелепицу ты говоришь! Я не могу этому поверить, если бы об этом кричали все люди… Ты болен и бредишь! Граф Караваев-Сокольский убийца твоей жены?!. Нет, ты помешался.

— Прошу вас, выслушайте меня… — умоляюще воскликнул несчастный вдовец. — Я не сошел с ума, хотя и удивляюсь этому… Несчастие, обрушившееся на меня несколько часов тому назад, так велико, что пережить его я не буду в силах… Я не болен, нет…

— Бедный мой мальчик… Скорей расскажи мне, как все случилось…

Барон не заставил себя просить.

Он с мельчайшими подробностями рассказал своему бывшему опекуну все происшествия минувшей ночи, не забыв и о визите к хозяину цветочного магазина, где он узнал имя отравителя роковых роз.

Рассказ этот несколько раз прерывался рыданиями, и Рахманинову стоило большого труда успокоить несчастного.

Когда он был окончен, в комнате на несколько минут воцарилось молчание.

Старик задумчиво сидел, опустив голову на руки, а фон-Ренгольм с трепетным ожиданием смотрел на него.

Он хотел услышать приговор уважаемого им родственника.

Наконец тот поднял голову и взглянул на молодого человека.

— Знаешь, каков будет мой совет… — сказал он. — Оставь пока это дело втуне… Правда, обвинение против графа Караваева-Сокольского велико, но ведь его надо доказать…

— Доказать? Вы шутите, дядя! Какое же может быть сомнение…

— И ты искренне веришь, что граф способен на такое ужасное преступление — спросил серьезно Юрий Алексеевич. Проверь свою совесть…

Барон невольно засмеялся.

— Как же не верить, когда факты говорят сами за себя… Конечно…

— Славу Богу, что есть, конечно… Вспомни же симпатичное лицо графа, его доброту, доходящую до глупости, и скажи по душе, разве такой человек способен на убийство… Он, я думаю, мухи не обидел в своей жизни! Это сама доброта… Кому лучше знать его как не мне… Наши именья были рядом, и вся его жизнь протекла и протекает на моих глазах… Нет, я положительно отказываюсь верить, что он способен сознательно причинить зло, да еще любимой девушке… Тут какое-нибудь недоразумение…

— Но какое? Покажите мне правду…

— Я думаю, она умерла, как объяснили и доктора, от разрыва сердца…

— А собака, понюхавшая вслед за ней цветы…

Рахманинов развел руками.

— Это уже для меня необъяснимо…

— Так я должен оставить на свободе убийцу моей дорогой Наты? Вы советуете мне это…

— Пока — да… Прежде тем не произведут анализ цветов и точно не установят, что в них был яд, мой совет хранить свои подозрения про себя… Крича о них, ты легко можешь только повредить делу… Если в ее смерти и имело место преступление, то весьма возможно, что настоящий убийца и не граф… Обвинить невинного очень легко, но наша цель должна состоять в том, чтобы найти настоящего виновного… Я скорее готов поверить, что Лидия убила сестру из ревности, как ты подозревал в начале, чем почти доказан

ной виновности графа… Поверь уже на этот раз моей стариковской опытности…

— Милый дядя, я и рад бы, но сомнения раздирают мою душу… Он любил ее и не хотел отдать другому… Его преступление так понятно!

— Нисколько не понятно… Он мог любить ее, но не желать ее смерти…

— Но если он не мог видеть ее счастье с другим…

— Ерунда! Я знаю графа и удостоверяю, что у него не могло быть даже такой недостойной мысли, не только, чтобы он решился привести ее в исполнение… Он далеко не эгоист… Сознайся, что ты и сам такого мнения? Ты не веришь, что он убийца и обвиняешь его лишь из озлобления.

Барон не отрицал этого.

— Да правда! Но мне так тяжело, так тяжело…

— Судьба посылает тебе испытание, милый мой мальчик… — ласково положил ему на плечо руку Рахманинов. — Покорись и терпи… До сих пор ты встречал в жизни счастье, так перенеси с достоинством и горе… Мужайся… Ты ведь мужчина…

— Я должен отомстить за ее смерть, я дал клятву перед ее трупом!

— Мсти, но только осторожно…

— Помогите же мне в этой тяжелой миссии… Я не хочу наказывать невинного, но не дам и виновному гулять на свободе!..

— Правильно, мой мальчик! Я всей душой готов служить тебе… Как раз у меня есть и помощник, который и делом и советом поможет нам…

— Кто он?

— Судебный следователь Скворешников… Это мой старый друг, мы вместе выросли, вместе учились… Его недавно перевели из Сибири в Петербург, и он с радостью поможет тебе в твоих поисках виновника смерти Наты, тем более, что это даст ему возможность отличиться и выдвинуться по службе… Поезжай немедленно к нему… Но только предупреди его, что следствие должно вестись негласно и с большой осторожностью… Я его об этом прошу…

— Хорошо, дядя… Я во всем послушаюсь тебя… Отомстив за смерть моей милой Наты, я навсегда уеду заграницу…

При последних звуках этих громко произнесенных слов, за спущенной в соседнюю комнату портьерой раздался тихий возглас и падение чего-то тяжелого на пол.

Рахманинов и барон бросились на этот шум.

Когда они отдернули портьеру, то их глазам представилась лежавшая на полу без чувств молодая прекрасная женщина в белом пеньюаре.

Юрий Алексеевич смертельно побледнел при виде этого зрелища.

Он почти с гневом оттолкнул бросившегося помогать ему поднять ее молодого человека и грозно крикнул:

— Уходи отсюда совсем и пришли кого-нибудь из лакеев!

Барон в недоумении отступил к двери.

У чародея

Через день после описанных нами событий, к одному из домов по Верейской улице подъехала в извозчичьей пролетке гувернантка Торгушиных Алина Робертовна Сованж и, торопливо расплатившись с извозчиком, юркнула в маленький подъезд.

Она быстро взбежала по лестнице до второго этажа, нажала кнопку электрического звонка у единственной находившейся на площадке двери и нетерпеливо задергала ручку.

Не открывали ей довольно долго.

За дверью послышалась сначала какая-то возня, затем шепот, а потом уже чей-то голос громко крикнул:

— Кто тут?..

— Да я, я… — отвечала Алина Робертовна. — Открывайте скорей…

Дверь тотчас же распахнулась.

На пороге ее стояла высокая худая женщина, со всклокоченными волосами, изможденным костлявым лицом, которое кривила не то насмешливая, не то заискивающая улыбка.

На ней был одет затасканный красный капот, а через плечо перекинуто грязное кухонное полотенце.

Несмотря на это, в ее ушах болтались огромные цыганские серьги и на руках звенели толстые панцирные браслеты.

Сованж с брезгливой улыбкой оглядела открывшую ей женщину.

— Отец опять запил? — резко спросила она.

— Что поделаешь… — вздохнула спрашиваемая. — Я не могла его удержать…

— Скажите, что и не старались, а скорее втравляли его… Я знаю ваше доброе попечение о нем…

— Вы всегда на меня нападаете несправедливо…

— Я знаю, что говорю… Пустите же меня пройти…

Она почти толкнула с порога женщину в капоте и прошла в маленькую темную прихожую.

Быстро сбросив коротенький плюшевый сачек, француженка мельком взглянула на себя в зеркало и прошла в видневшуюся из прихожей уютно убранную гостиную.

Миновав ее, она открыла дверь в новую комнату, очень странно и даже, можно сказать, страшно убранную.

Это была небольшая квадратная комната, вся обтянутая черным сукном, по стенам стояли два скелета, а посередине стол, на котором лежал человеческий череп и несколько огромных книг в причудливых тоже черных переплетах.

Перед столом стояло необыкновенного фасона кресло, высокая спинка которого изображала смерть с косой в руках.

С этого кресла, при появлении молодой женщины, поднялась высокая мужская фигура.

Это был почти старик, худощавый, костлявый, с неподвижным, но странно блестящим взором огромных черных глаз.

Одет он был в какой-то необыкновенный черный хитон, а на голове у него была заостренная черная шапочка, совершенно скрывавшая остатки его седеющих волос.

Он, как-то криво улыбаясь, протянул руку вошедшей.

— Ага, пришла, голубица… — низким хриплым голосом произнес он. — Добро пожаловать…

Алина Робертовна как бы не заметила протянутой руки.

Она сверкающими глазами посмотрела на старика и гневно воскликнула:

— Ты опять пьянствуешь, опять запил!

— И не думаю, моя крошка… — развязно отвечал он… — Тебе это приснилось!.. Как видишь, я даже в своем служебном наряде…

— Да, но твоя Розалия спрашивает из-за двери, кто там… Я знаю, что это значит! Ты не можешь принимать клиентов… Им отказывают под предлогом, что ты вышел…

— Ну, так что же… Я сегодня не в расположении вещать… Ха, ха, ха… — противно засмеялся старик.

Молодая женщина сердито топнула ногой.

— Прошу обойтись без шуток… Ты забываешь, что может явиться то лицо, о котором я тебе не раз говорила… Оно должно застать тебя дома! Не забудь, что от этого зависит все…

— Понимаю, понимаю… Успокойся, моя крошка, я буду на высоте задачи… Тебе не придется краснеть за своего папашку…

Красивое лицо француженки стало еще злее.

Она смотрела на кривляющегося старика взглядом разъяренной тигрицы и нервно сжимала кулаки.

— Шутишь!?. Шути, шути… это приведет нас к добру… Не давал ли ты мне клятву, что не возьмешь в рот и капли вина…

— Что поделаешь, Розочка так приставала…

— Я так и знала, что это шутки этой мерзавки!.. — сверкнула глазами молодая женщина. — Она умышленно всегда становится на моей дороге! Ей, видимо, хочется вывести меня из себя! О тогда пусть она бережется! Я умею усмирять и не таких диких животных… Она забыла, что обязана исключительно мне своим благосостоянием и тем, что живет в сухой квартире, сыта и одета… Я ведь могу вернуть ее и в прежнее состояние. Пусть пошляется по улицам со своей скверной рожей… Воображаю, какой будет успех…

Она насмешливо захохотала.

Старик не возражал. Он, видимо, всецело был под влиянием дочери, и та легкая бравада, которую он допускал в беседе с ней, была только маской, за которой скрывалось полное подчинение и даже некоторый страх.

Он и не подумал вступиться за свою любовницу.

Подобострастно хихикая, он произнес:

— И не любите же вы друг друга… Роза нет-нет да и ввернет против тебя словечко, а ты про нее… Она ведь тоже насмешница…

— Очень боюсь я ее насмешек… — презрительно скривила губы Алина Робертовна. — Ну, довольно об этом… Я спешу, а мне надо о многом поговорить с тобой… В состоянии ли ты здраво соображать?

— Как нельзя лучше… Я принял лекарство от своей болезни, лишь только услышал в прихожей твой голос… Я ведь знаю твою строгость!

— Умно сделал… Попрошу тебя, однако, больше не заболевать, несмотря на все покушения твоей Розы… Пусть пьет одна, если хочет… Не забудь, что настает решительный момент в предпринятой нами войне…

— Которая даст нам, конечно, миллионы?.. — облизнулся старик.

— Несомненно! Но для этого надо сохранить весь разум и всю сообразительность, а не топить то и другое в вине…

— Будь спокойна… Я во всеоружии…

— Тем лучше… Я могу значит быть уверена, что с сегодняшнего дня твои приемы не будут прерываться… Повторяю, она должна не сегодня, завтра быть здесь у тебя… Наш расчет весь построен на этом визите. Если ты не подчинишь ее своей воле, все полетит к черту…

— Разве ты не уверена в моем могуществе?

Француженка пытливо посмотрела в огромные, полные какого-то странного выражения глаза своего отца.

Они сверкали могучим блеском, и молодая женщина с трудом оторвала от них свой взор.

— Да, ты всемогущ! — со вздохом произнесла она. — Я верю в твою силу! Тебе не будет стоить труда, подчинить ее себе…

— Я думаю… не было еще существа, кроме тебя, которое рано или поздно не становилось моим рабом… Конечно, если на это было мое желание… Все мои клиентки и клиенты, которых ты заставляешь меня принимать, разыгрывая роль чародея и волшебника, не более и не менее, как пешки в моих руках… Повинуясь силе моего взгляда, они сами рассказывают мне всю свою жизнь, а затем восхищаются, что я волшебным образом узнал все их тайны, которые они иногда даже не доверяли самим себе… Не правда ли забавно?

По лицу Алины Робертовны пробежала тень грусти.

— И с такими способностями, с таким всемогуществом… — произнесла она, — ты не только не сделал себе карьеру, не стал знатным человеком, но еще принужден был бежать с родины, как преступник, как вор и убийца, по пятам которого гонится полиция и голова которого оценена в пять тысяч франков…

— Вино и женщины… — развел руками старик.

— Но ведь первые красавицы могли быть твоими, если бы ты захотел… чего ты искал? Какой любви?

— Самой обыкновенной… Мне мало было подчинить себе женщину, я хотел, чтобы она меня любила…

— И для этого шел на преступление.

— Да… Страсть была всегда сильнее моего разума…

— Ты не пожалел мать, меня…

— Ну, пошло, поехала… — цинично захотал он. — Довольно, милая крошка мелодрамы… Сделанного не воротишь, а теперь как видишь, я всеми силами готов помогать тебе сделать карьеру… Я право не дурной отец! Ты приказываешь, я повинуюсь… Чего тебе надо? Ты хочешь быть богата, я сочувствую тебе! Я тоже не прочь разбогатеть! Миллиончик, другой — вещь не дурная! Твой поход на богачей, которые приютили тебя несмотря на отсутствие рекомендаций, прямо восхитителен! Их миллионы несомненно будут твоими, поверь моему слову… Ты ведь у меня умна…

Молодая женщина, с недовольной гримасой слушавшая разглагольствования отца, открыла бывший у нее в руках объемистый ридикюль и, достав из него большой обернутый в белую бумагу пакетик, бросила его на стол ком.

Тот развернул его и вытащил пунцовую розу, поразительно похожую на одну из тех, которые были поданы в минуту отъезда баронессе фон-Ренгольм.

Отравитель

— Ага, смертоносный цветок… — сказал старик, вертя ее в руках… — Я не понимаю только, зачем ты принесла ее сюда?..

— Затем, что хранить ее у себя мне опасно… — отвечала Алина Робертовна. — Ты не знаешь, конечно, что возникло подозрение в естественности смерти вновь испеченной баронессы… Хотя доктора и утвердили, что смерть произошла от разрыва сердца и многие этому поверили, но есть люди, которые угадывают истину… Первый из них ее неутешный супруг… Он рвет и мечет, желая узнать истину… Я подозреваю, что он сообщил кое-что и полиции, так как в доме я видела несколько незнакомых личностей, очень смахивающих на сыщиков… Согласитесь, это отбило у меня охоту держать при себе такую улику, как роза… В мое отсутствие могут произвести обыск, и тогда правда неминуемо выплывет наружу…

Чародей Верейской улицы с восхищением смотрел на дочь.

— Ты предусмотрительнейшая из предусмотрительных женщин! — воскликнул он. — Если бы у меня была помощницей и подругой такая бабенка, клянусь, я завоевал бы весь мир! Как жаль, что ты моя дочь, а не жена…

— Довольно шуток… — резко прервала она его. — Слушай мой дальнейший рассказ… Ты, конечно, читал в газетах описание трагедии в торгушинском доме?..

— Я думаю… Сегодня они переполнены разглагольствованиями по этому поводу… Но, что меня удивило, так это то, что ни в одной не упомянуто о розах… Буквально ни в одной…

— И меня это удивило… — сквозь зубы произнесла француженка. — Я не могу понять, что это значит… Остается думать одно, что беснующегося супруга кто-нибудь уговорил не делать скандала и подождать, пока найден будет виновник, или подозрение утвердится… Весь анализ цветов не дал ни малейшего результата…

— Ага, значит его все-таки производили?

— Негласно… Я подслушала разговор самого Торгушина с их домашним врачом… Последний уверял, как, впрочем, и остальные его коллеги, что смерть последовала от разрыва сердца… Сознаюсь, ты был прав, говоря, что твой яд не узнают и величайшие химики мира…

— Потому что его нашел гениальнейший из них… Доктор Сосье не напрасно славился на весь Париж и всю Францию своими удивительными открытиями в области химии… Его яды восхитительны, а главное, их не найдет в организме человека ни один черт… Он в этом случае превзошел Борджиа…

— Неужели этот ученый дал тебе этот яд!..

Старик отвратительно захохотал.

— Ты шутишь, моя крошка! Если бы ему предложили всю Францию и Англию на придачу, то и тогда бы он не согласился дать один гран, или одну каплю своих замечательных ядов!..

— Но тогда как же?..

— Ты хочешь спросить, как я добыл их?.. О, это очень поучительная история…

Надо тебе сказать, что с целью достать их, я на время сделался лакеем… Да, самым обыкновенным лакеем, с хорошими рекомендациями… Конечно, я жил под чужим именем, а именно под именем настоящего лакея Франсуа Барпатье, но и этого достаточно… Я поступил, моя крошка, к этому чудаку ученому, чтобы убирать его комнаты…

— И ты украл эти яды, которые применял затем во всех своих преступлениях?

— Твое догадливость изумительна… — захохотал Сованж. — Да, именно, я украл их… О, для этого мне пришлось целые три месяца служить в его доме… Я усердно убирал комнаты, стирал пыль и с вожделением поглядывал на заветный шкаф, где хранились те пузырьки и коробочки, которые должны были составить счастье всей моей жизни… Я желал их так же страстно, как желал всегда понравившуюся мне женщину… Препятствие, в этом случае постоянно закрытые двери железного шкафа, только разжигали меня…

— Каким же образом тебе удалось получить их?..

— Только благодаря тому, что доктор Сосье оказался таким же смертным, как и все, и поддался силе моего взгляда… Я загипнотизировал его, заставил дать мне все те яды, которые убивают бесследно, к даже подробно объяснить мне, как нужно обращаться с каждым… Затем я внушил ему забыть про все, а главное забыть и уничтожить запись, в которой был известен вес и количество ядов… Он исполнил все это, и я ушел в полном спокойствии…

Молодая женщина с нервным трепетом слушала этот рассказ.

Когда он кончил, она глухо спросила:

— То убийство… на улице Вожирар, было произведено одним из украденных тобой ядов?

— Конечно… Помнишь, какой шум произвело это дело, окончившееся, однако полным поражением медицинских знаменитостей… Ни один из них не мог определить род смерти шести убитых и им пришлось в конце концов остановиться на решении, что все, как это ни смешно, умерли от разрыва сердца… Забавная историйка вышла…

Он расхохотался злым, торжествующим смехом.

— Ну, а доктор Сосье, он не догадался?.. Почему он не объяснил, что у него есть такие яды, которые не оставляют следов…

— О, этот человек не от мира сего… Он не имеет обыкновения читать газеты и интересоваться жизнью Парижа.

— Счастье для тебя…

— Не большое… Добыча оказалась в десять раз меньше, чем мы рассчитывали… Старый скряга, с которым мы прикончили, оказывается, держал деньги в банке, и нам досталась безделица…

— Это преступление свело в могилу мать… — с легким укором произнесла Алина Робертовна.

Старик махнул рукой.

— Вольно же ей было сохранять до старости сентиментальность… Слава Аллаху, что ты уродилась не в нее… Тобой я в праве гордиться! Ты достойная дочь своего отца! Вдвоем мы наделаем дел…

Молодая женщина отрицательно покачала головой.

— Ошибаешься… Вдвоем мы будем работать не долго… Когда я достигну своего, то мы немедленно расстанемся… Так и знай… Ты получишь свою долю и скатертью дорога… Я рискую и иду на преступления первый и последний раз в своей жизни… Заруби это у себя в мозгу… У меня нет, как у тебя, влечения к уничтожению человеческих жизней… Я безжалостна только к людям, которые стоят на моем пути… Делать гнусности из любви к искусству я не буду… Мы немедленно расстанемся, лишь все будет кончено… Это мое бесповоротное решение…

— Ты безжалостна, моя крошка, и забываешь, что я все-таки твой отец…

— К сожалению…

— Дерзкая девчонка!

— Ну, довольно… Поговорим же наконец о деле… Я еще не сказала тебе, что мать моей жертвы лежит в нервной горячке…

— Это та самая, которую…

— Надо убрать с моей дороги…

— Может быть об этом позаботится судьба…

— Я никогда не рассчитываю на нее… Она всегда была ко мне мачехой… нет, надо ее убрать так же, как и дочь…

— Ты хочешь ее убить?

— Я? Нет! Ты забываешь, что мне не открыт доступ в комнату больной. Мое помещение вместе с комнатами моего воспитанника даже совершенно изолировали…

— Но тогда, что же… Я не понимаю…

— Ее убьет другое лицо…

— Новый соучастник?! Ты с ума сошла! Я не согласен…

— Который неспособен будет повредить нам, как и доктор Сосье…

— Что это значит?..

— То, что ее убьет нашим восхитительным ядом, ее родная дочь…

— Алина!!.

Француженка насмешливо захохотала.

— Отец! Ты кажется ужасаешься?!.

— Но… Я не ожидал… это…

— Сверх-безнравственно… Сознаюсь… Но что же делать… Только она одна в состоянии сделать это теперь… Ты загипнотизируешь ее, и она бессознательно послужит нам орудием… Видишь, как все просто…

— Да… Но все-таки…

— Ты отказываешься, мой нравственный папаша… Это интересно… Ты, что же ожидал, что я всех буду убивать собственноручно…

— Конечно, нет…

— Так что же, может быть выписать одного из твоих парижских приятелей. Ты это хочешь предложить?

— Сумасшедшая…

— Тогда всецело повинуйся мне. Лидия Торгушина, только она одна явится исполнительницей всех моих приказаний… Она меня ненавидела, ты должен заставить ее полюбить меня… Она выживала меня из дома, теперь пусть она умоляет меня остаться в нем и принять на себя все хозяйство. Понимаешь ли ты свою миссию…

— Отлично… Пусть она приходит…

— Она придет и скоро… — уверенно произнесла Алина Робертовна.

Легкий стук в дверь прервал этот интересный разговор.

Вошла Розалия, неся на подносе бутыль вина и два стакана.

— Я думаю, вам не помешает освежить горло после такого длинного собеседования, — произнесла она, лукаво поглядывая на вспыхнувшую от злости Алину Робертовну.

— А вы опять подслушивали? — вскрикнула та.

Розалия презрительно скривила губы.

— Не судите по себе… Очень мне нужно знать ваши мерзкие замыслы…

— Дерзкая тварь… — процедила сквозь зубы Сованж.

Женщины обменялись угрожающими взглядами.

Без матери

В одном из лежащих близь Невского переулков стоял двухэтажный особняк инженера Николая Валериановича Лаурецкого, бросающийся в глаза каждому, благодаря своей изящной архитектуре и прекрасной лепной отделке фасада, скомбинированной самим владельцем, художником дилетантом, отдающим свои досуги искусству.

Лаурецкий жил в нем со своей двадцатилетней дочерью Зоей и пятью слугами, составлявшими весь его штат.

Он был очень скромный человек, мало требовательный, большинство своего времени отдающий работе, которой он был завален и по службе в одном из министерств и частными заказами.

Зарабатывал он огромные деньги, но несмотря на это вел очень скромный образ жизни, довольствуясь одной парой лошадей и никогда не делая приемов.

Знавшие его лица объясняли эту скромность и замкнутость отнюдь не скупостью, а лишь тяжелой драмой в его прошлом, в которой главную роль играла его отсутствующая жена, замечательная красавица испанка, взятая им с подмостков кафешантана.

Немногие из друзей Лаурецкого помнили ее, но все зато помнили, что Николай Валерианович до женитьбы был жизнерадостным веселым человеком, искренно любимым всеми, с кем сталкивала его судьба и обстоятельства.

Он любил и широко жить и общество, от которого совершенно отказался впоследствии.

Подробностей разыгравшейся в его доме драмы не знал никто.

Говорили, что он поймал жену в объятиях любовника и выгнал их обоих среди ночи полураздетыми на улицу, что он нашел переписку этой женщины с любовником, но все это сводилось лишь к области фантазии, ничем не подтверждающейся, кроме разве того факта, что преступная жена навсегда покинула дом обманутого мужа.

Никто о ней никогда больше ничего не слыхал.

Единственным последствием, если не считать перемены характера Лаурецкого, вторжения в жизнь молодого инженера этой женщины остался двухлетний ребенок, отданный на попечение англичанки бонны, о котором отец, погруженный в свое горе, в первые годы даже не вспоминал.

Когда старые друзья спрашивали его о его здоровье, он делал такое недоумевающее лицо, так несвязно отвечал, что все вскоре перестали говорить на эту тему, решив, что ненависть к жене перешла и на ребенка.

И они были правы.

Отец до пятнадцатилетнего возраста совсем не знал своей дочери.

Он совершенно изолировал от своих ее комнаты, строго запретил сменившей бонну гувернантке водить к нему для приветствий ребенка и ограничил все свои заботы о ней выдачей денег на платье и обувь, да и то в очень ограниченной сумме.

— Ее не следует приучать к роскоши… — говорил он каждый раз гувернантке, полюбившей девочку и старавшейся выпросить у сурового отца на лишнее нарядное платьице. — Ей предстоит жизнь труда. Запомните это и сообразно с этим воспитывайте ее… Никаких излишеств…

Гувернантка недоумевала, как это у такого богатого господина, живущего в таком роскошном доме, дочь принуждена будет трудиться, но, вспоминая отчужденность отца к дочери, умолкала, недоверчиво пожимая плечами.

И девочка оставалась без платья к празднику, впрочем нисколько этим не огорченная, так как не имела ни подруг, ни места, куда могла бы поехать в этом платье.

Перемена в ее жизни наступила неожиданно и резко.

Однажды, в отсутствие гувернантки, она нечаянно забрела в комнаты отца и, присев в кресло, задремала среди царившей там могильной тишины и скуки.

Проснулась она от прикосновения чьих-то горячих рук и падающих на ее лицо холодных капель слез.

Открыв глаза, она увидала стоявшего наклонившись над ней пожилого господина, которого прислуга, показывая ей, называла ее отцом, но который не только никогда не разговаривал с ней, но и не смотрел на нее, в те редкие разы, когда она случайно сталкивалась с ним в прихожей, или коридоре.

И теперь этот странный отец, положив к ней на плечи руки, стоял перед ней и плакал.

Девочка страшно испугалась.

В первую минуту она подумала, что это сон, и снова закрыла глаза, но когда ее слуха коснулся его голос, ей пришлось принять это за действительность.

— Милая крошка, простишь ли ты, когда-нибудь мое поведение… — говорил он. — Тринадцать лет я не хотел знать тебя… тринадцать лет… Я сомневался, несчастный… Мою дочь, мое дитя, я не хотел знать… Я относился к тебе хуже чем к щенку, которого из жалости подобрал на улице… И о нем думают, сыт ли он, но этого я не думал о тебе… О, проклятое сомнение! Тринадцать лет, я лишал себя радости быть отцом…

Слезы еще чаще закапали из его глаз.

— Ты ненавидишь меня?.. Да?.. — продолжал он, пытливо вглядываясь в ее испуганно-изумленные глаза. — Тебе внушили эту ненависть? О, слуги умеют это делать. Они говорили тебе, какой я дурной отец! Они сравнивали меня с другими? И ты поверила… Ты меня ненавидишь?.. Да… да… я сам виноват в этом, я знаю… Но не суди меня строго… Если бы ты знала, какая пытка вся моя жизнь… Мука, постоянная мука, которой нет конца!.. О, если бы не это поразительное сходство, я до сих пор ненавидел бы тебя!.. Я не верил, ничему не верил… Но теперь…

Он плакал и смеялся, покрывая поцелуями нежное личико дочери.

— Нет, ты посмотри, как мы похожи — подвел он ее к зеркалу. — Посмотри. Одни глаза, один лоб… А эта складка над бровями, эта характерная черточка около рта… Ты мое дитя… ты, несомненно, мое дитя!.. О, я глупец, который не догадывался посмотреть на тебя раньше… Я избегал тебя даже взглядом, боясь найти в тебе черты той, которая заставила тебя ненавидеть, ненависть к которой до сих пор живет в моем сердце…

Не по летам развитая девочка робко спросила:

— Это была моя мать?

Лицо Лаурецкого нервно исказилось.

— Никогда не называй этим священным именем ту, которая не только разбила мою жизнь, но которая шла на преступление ради низменных страстей, не достойных быть в сердце женщины, ставшей матерью… Она забыла о тебе, она…

Он остановился, проведя рукой по лбу.

— Почему?.. — спросила Зоя.

— Грязь жизни не должна смущать твою чистую душу… Ответь мне, моя крошка, простишь ли ты мне, что я до сих пор лишал тебя родительской ласки, лишал попечений и забот близкого человека?

Ручки девочки обвились вокруг шеи отца:

— Тебе рано знать подробности той драмы, жертвой которой были я и ты. Когда ты выйдешь замуж, я расскажу тебе о ней…

— Да, папа! — нежно воскликнула она… — Я прощаю тебе! Ты не виноват… Я чувствую, что ты не виноват! Ты не злой, ты хороший… Я всегда знала, что ты добрый! Я и не боялась тебя…

Наивный лепет этого полуребенка, полуженщины вызывал слезы умиления, на глазах Николая Валериановича.

— Милая ты моя крошка… — шептал он, лаская головку дочери, действительно поразительно похожей на него. — Простила, забыла, при первой ласке. А я-то все эти годы считал тебя чужой, ненавистной… ведь стоило взглянуть, посмотреть, ведь чужой бы понял… Ни одной черты той… ненавистной… ни одной…

И он жадно всматривался в лицо дочери, ласково улыбающееся ему.

С этого дня жизнь Зои окончательно изменилась.

На месте прежней отчужденности, почти ненависти, выросло нежное чувство между отцом и дочерью, они почти не расставались.

Белокурую головку молодой девушки можно было видеть и в служебном кабинете Лаурецкого, и на постройках, где она бесстрашно взбиралась по лесам, следуя за отцом.

У них было необыкновенное сходство не только в наружности, но и в характере, в привычках, вкусах.

Зоя никогда не хотела того, что было неприятно отцу. И это не было подлаживанием, подхалимством, так как Николай Валерианович давал полную свободу действий своей дочери.

Насколько он раньше был дурным отцом, настолько он теперь стал нежен и внимателен.

В одном он только постоянно противоречил своей ненаглядной девочке, это в ее желании ехать заграницу. Сколько она ни приставала к нему, сколько ни просила, он неизменно отвечал:

— Нет, нет и нет…

— Но почему? — допытывалась она.

— Не могу… дела…

Зоя отлично знала, что это не так, но должна была пасовать при таком упорстве.

Такова была жизнь и обстановка инженера Лаурецкого в описываемое нами время.

Мы проникаем в его дом ранним утром, когда из всех его обитателей встал только старик лакей Трофим, от старости страдавший бессонницей и предпочитавший бесцельному валянию в постели уборку комнат, в которых он один и тот же предмет вытирал три и четыре раза.

Поднялся он и в этот день с шести часов и к восьми успел убрать все гостиные и приближался теперь к кабинету, который всегда был его последней станцией и в котором он больше всего тратил усилий и стараний.

Ворча что-то себе под нос, старик нажал ручку закрытой двери и почти тотчас же удивленно вскрикнул:

— Батюшки мои, да кабинет-то заперт… — промолвил он. — Чтобы это могло значить? Никогда не случалось…

Он еще и еще нажимал ручку, но дверь не поддавалась.

— С нами крестная сила!.. Да кто ж его запер? — удивлялся старик. — Почитай тридцать годов служу в этом доме, да никогда, чтобы… Ахти, Господи! Да уж не случилось ли чего… Не воры ли уж там…

При этой мысли волосы зашевелились на голове старика.

Он приложил ухо к двери и стал прислушиваться, но гробовое молчание царило как в этой комнате, так и во всем доме.

Переполох

Лакей простоял так минут десять.

Его сморщенное желтое лицо делалось все озабоченнее, по мере того, как он прислушивался.

— Ох, неспроста это, — неспроста… — бормотал он — И никогда этого не было, чтобы барин запирали кабинет… Тут что-нибудь не ладно…

Он наклонился над замочной скважиной.

— Посмотрю, откуда заперта дверь… Может, барин с вечера там остались, да и заснули… Всяко бывает…

Но ожидания его не оправдались. В замке не было ключа, и старик в замочную скважину рассмотрел часть письменного стола, стоящего как раз против двери, около окна.

Это еще более его испугало.

— С нами крестная сила… — закрестился он. — Ключика-то нет… Да куда же он мог деться… Не взял же его барин… Неужто доверие потерял ко мне, старому своему слуге… Не может этого быть… Да и деньги у него в спальне в несгораемом шкафу хранятся… Что здесь-то запирать?

Его взяло раздумье.

— Поднять всех… — рассуждал он про себя. — А вдруг тревога-то окажется напрасной, и ничего особенного не случилось… Так оставить, как же комната-то останется неубранной? Вчера барин много курил, почитай в окурках весь пол и все пепельницы… И этого нельзя… Что же делать?.. Посоветоваться бы, хоть с кем… Пойти разве к повару Тимофею Ивановичу, авось что-нибудь скажет…

Приняв такое решение, Трифон быстро зашагал по направлению к людским.

Толстый упитанный повар еще сладко храпел в своей комнате, когда его энергично стал расталкивать старик лакей.

— Проснись-ка, Тимофей Иванович… — кричал он ему на ухо. — Дело у меня до тебя есть…

— Что еще?.. — лениво открыл глаза тот. — Чего тебе понадобилось?

— Случай такой вышел… Не знаю, что и думать…

— В чем дело-то?

— Да кабинет оказался заперт!..

— Какой кабинет?.. Что мелешь-то…

— Известно барский… Подхожу это я к двери, хвать за ручку, а она не поддается… Дергал, дергал, нет — закрыт… И ключа нет…

Повар аппетитно зевнул.

— И из-за такого пустяка ты меня разбудил… Ведь я еще полчасика поваляться бы мог… Ах, ты старая крыса!..

— Да пойми ты, Тимофей Иванович, не пустяк это… Никогда такого случая не бывало… Вот уже тридцать лет при барине состою…

— Ну, а на тридцать первом случилось… Эка важность… Что мне-то до этого… Чего меня-то беспокоишь.

— Думал с тобой посоветоваться. Что делать-то?..

Толстяк повар насмешливо покачал головой.

— Эх, дурья твоя голова… Да подожди, барин проснется, откроет кабинет, ты и уберешь… Успеешь еще…

Трифона не успокоили эти благоразумные слова.

— Что ты там ни говори… — произнес он, — а сдается мне, что не все ладно в кабинете барина… С чего бы ему вдруг вздумалось запирать комнату, где и ценного ничего нет… Разве только бумаги… Никогда этого не бывало… Он и спит-то не на запоре, хотя в спальне шкаф с деньгами стоит… А тут вдруг запер… Да с чего?..

Тимофей Иванович даже рассердился.

— И упрямый ты черт, Трифон Сергеевич… — закричал он. — Ну, что пристал!.. Разве я знаю, почему господа не запирали, не запирали комнату, да взяли и заперли… Спроси у них, а мне дай спать…

Он повернулся лицом к стене и натянул на голову одеяло.

Но от старика-лакея не так-то легко было отделаться.

Он опустился на край постели и стал философствовать:

— А что если в кабинете-то побывали воры?.. Забрались ночью, да и обворовали нас… Всякие истории бывают… Намеднись я читал в газете, что тридцать тысяч из письменного стола украли… Деньги не малые, особенно для нашего брата…

— Да ведь сам ты говоришь, что деньги барин в спальне держит? — раздался из-под одеяла рассерженный голос Тимофея Ивановича.

— Да нешто они знают это… Тоже охрана-то у нас не велика… Ты спишь как мертвый, Фимка еще того крепче, а мамзель Элоиза совсем на другом конце дома…

— А ты-то на что, бдитель…

— Я, что я… Я тоже сегодня часа три-четыре хорошо вздремнул… Сам не знаю, с чего… Давно уж так не спал… Веришь, как убитый заснул… Проснулся в шесть часов и глазам не верю, что так долго спал…

— Выпил лишнее… — огрызнулся повар.

— И охота тебе зря языком чесать… — укоризненно сказал старик. — Ведь знаешь, что я хмельного в рот никогда не беру… Поел на ночь маленько, это было… Уж очень ты на ужин хороши почки приготовил…

— Ну и жри на здоровье, а спать не мешай… Уходи ты, ради Бога… Дай полчасика подремать…

— Да как же быть с кабинетом-то?

— Разбуди барина, коли смел, да и спроси ключ…

Старик, покрякивая, поднялся с места.

— Будить я его не буду… — рассуждал он. — А тихонько проберусь в спальню и посмотрю, не лежит ли ключик на столе… Коли там, возьму… Головы мне барин не снимет за это, а непорядок в доме терпеть не могу… Убирать непременно надо… такое дело…

Он поплелся из комнаты.

Тимофей Иванович облегченно вздохнул, оставшись один и, сбросив с лица одеяло, сладко задремал.

Вторично его покой был нарушен очень скоро.

Не успел он как следует заснуть, как дверь вновь с шумом распахнулась и в комнату теперь уже не вошел, а вбежал Трифон, растерянно махая руками.

— Тимофей Иванович, Тимофей Иванович, — кричал он. — Проснись, голубчик!.. дело-то не шуточное выходит…

Повар в один миг уже сидел на кровати.

— Что такое?.. Что опять? — испуганно спрашивал он.

— Да беда, форменная беда… Несчастие у нас… — задыхаясь пояснил старик. — Обокрали нас, а то и еще хуже…

— Что мелешь…

— Да поди сам, взгляни… Разгром страсть какой… Вся спальня вверх дном перевернута… Шкаф несгораемый разломан и все из него повыкинуто…

— Ну, а барин-то где?.. Убит?.. — испуганно вскрикнул повар.

— Нет… нет… Его там нет… Не знаю, где он.

— Батюшки, мои светы!.. — завопил, вскакивая на пол, Тимофей Иванович. — Что-ж это будет!.. Что делать?..

Он заметался по комнате, схватывая то одну, то другую часть своего туалета и как попало напяливая их на себя.

Трифон между тем опустился на стул и отчаянно мотал головой.

— Так, барина, говоришь, там нет? — расспрашивал не умолкая повар. — Да где же он может быть?.. ведь дома он ночевал, ты наверно знаешь?..

— Когда же это он не дома-то ночевал? — вопросом на вопрос отвечал лакей.

— Да может он ушел? Ты не видел?

— Никуда он не уходил… Знаю я наверно… Дома в двенадцать часов был… Я ему вино в кабинет подавал…

— В кабинет?.. — обрадовано вскрикнул Тимофей Иванович. — Да он наверно там и заночевал… Ну, конечно же так! Вот от чего он и заперт!.. Ах, ты, дурья голова, не догадался сразу…

— Да с чего бы ему там спать ложиться… — не соглашался Трифон. — И постели я ему там не стлал… и ничего он не говорил… нет, он там не остался бы по добру… Я его знаю…

Повар испуганно посмотрел на своего собрата.

— Так ты что же думаешь? — протяжно произнес он.

— Да ничего… Надо бы Элоизу Францовну, да барышню разбудить…

— Твоя правда, твоя правда!.. Иди к ним поскорей…

Через пять минут Трифон стучался в дверь комнаты бывшей гувернантки Зои Лаурецкой, теперь исполнявшей обязанности домоправительницы и компаньонки девушки.

В коротких словах лакей объяснил ей происшедшее.

— Боже мой!.. — всплеснула она худыми руками, возводя глаза к потолку. — О, моя бедная Зоя!..

— Разбудите-ка барышню… — посоветовал старик. — Они у нас решительные, да смелые, все сразу сообразят…

— Сейчас, сейчас!.. — засуетилась она. — Только не следует ее очень пугать… Может быть с вашим барином еще ничего не случилось…

— Кто-ж ее будет пугать… Им осторожно скажем…

Элоиза Францовна накинула на плечи темного цвета халат и пошла к спальне своей воспитанницы, которая находилась от ее комнаты через ванную и уборную.

Трифон последовал за ней.

Компаньонка сначала постучала в дверь, но когда не получила ответа, то смело вошла в незапертую комнату.

Почти тотчас же оттуда раздался ее испуганный крик.

— Зоя исчезла!.. Зои нет!.. — пронзительно кричала она. — Постель даже не смята…

Испуганный лакей бросился вслед за ней в комнату.

Загадочное убийство

Комната молодой девушки действительно была пуста.

Золоченая кровать, покрытая розовым атласным одеялом, была приготовлена для сна, но не смята; видно было, что ее очаровательная хозяйка не дотрагивалась до нее.

Несмотря на это, на стуле, недалеко от кровати, лежали смятые принадлежности туалета обитательницы комнаты, а на близь стоявшем диванчике лежало и темно-синее платье, в котором она провела день накануне.

С пустой кровати взгляд Элоизы Францевны прямо перешел на него.

— Боже мой, да она ушла отсюда раздетой… — с ужасом закричала она. — Что же это такое!? Где же она?

Лакей, не менее испуганный и встревоженный, робко заметил:

— Да нигде иначе, как у барина в кабинете… Вместе они там, видно…

— Но значит произошло несчастье?!

— Может быть-с…

Компаньонка заохала и опустилась на стул.

— Боже мой! Боже мой! Что же делать? Я с ума сойду! — повторяла она.

Трифон, переминавшийся некоторое время с ноги на ногу, решился заметить:

— Сдается мне, что лучше всего послать за полицией… Ей виднее будет, что делать надо… Мы что же, люди маленькие…

— Да, да… закивала головой Элоиза Францевна. — Твой совет верен… Надо послать за полицией…

— Так я пойду-с…

Она тоже сорвалась с места..

— И я с тобой… Не оставляй меня одну… Мне страшно…

— Идемте-с… Наши уже все поднялись…

Действительно, когда они проходили мимо роковой двери кабинета, там столпились все слуги.

Повар, как самый неустрашимый и самый смелый, изо всей силы стучал в дверь и громко кричал:

— Барин, барин, проснитесь! Проснитесь же, барин…

Но ответа на этот зов не было.

Старик лакей подозвал к себе стоявшего тут же кучера, здоровенного молодого парня, и внушительно сказал ему:

Илья, надо сбегать за полицией… Покажи-ка, что у тебя хорошие ноги.

— Мигом, Трифон Сергеевич… — почтительно отвечал тот… — Только, неушто вы думаете, что с барином, что-нибудь случилось?

— И с барышней… Ее тоже в спальне нет…

Кучер и все окружающие так и ахнули.

— И барышни нет?! С нами крестная сила! — раздались возгласы. — Да, что же могло случиться?..

— Полиция разберет… — внушительно сказал старик лакей. — Ну-ка, Илья, одна нога здесь, другая там…

Кучер уже не слышал его последних слов, так как стремглав выбежал из комнаты.

Участок был рядом, и таким образом прибытия полиции пришлось ждать недолго.

Менее чем через четверть часа прибыл пристав, а с ним один околодочный и несколько нижних чинов.

Выслушав доклад о происшедшем, пристав на минуту задумался, а затем решительно произнес.

— Открыть дверь без следственной власти я не решаюсь… Несомненно мы имеем дело с преступлением, на что указывает разгром спальни хозяина дома и взлом его несгораемого шкафа… Надо немедленно дать знать следователю и тогда..

— Простите, господин пристав… — вмешалась в разговор Элоиза Францевна… — но может быть господин Лаурецкий и его дочь живы, и мы, задерживая их освобождение из этой комнаты, причиняем им лишнее страдание…

— Но тогда они подали бы голос… — возразил он ей.

— Если бы они имели возможность… — Наверное даже они связаны, если что-либо не худшее…

— Вы правы… Я не подумал об этом… Дверь мы откроем немедленно, но следователю я тоже обязан дать знать… У вас есть телефон?

— Даже два… Один в запертом кабинете, второй в прихожей…

— Прекрасно… Прохоров… — обратился он к околодочному надзирателю — позвоните куда следует… А ты — повернулся он к одному из городовых — сбегай за слесарем, а также и за доктором, который живет в соседнем доме… Он может пригодиться…

Эти приказания были исполнены с поразительной скоростью.

Прибежавший слесарь заработал отмычкой и меньше чем через пять минуть дверь подалась его усилиям.

Первый вошел в комнату пристав.

Он оглянулся по сторонам, и невольный крик сорвался с его губ.

Картина, представшая перед ним, была далеко не обыкновенна.

На самой середине комнаты, на толстом пушистом ковре, лежал, широко раскинув руки, Николай Валерианович Лаурецкий, мертвенно-бледное лицо которого, обращенное вверх, выражало смертельный ужас, который стоял и в его широко раскрытых стеклянных глазах.

На груди его зияла огромная рана, сочившаяся из которой кровь заливала кругом весь пол, а также и грудь лежавшего.

Что он был мертв, в этом не могло быть сомнения.

Одна его рука находилась на груди, он как бы старался ею остановить кровотечение, вторая лежала вдоль тела, сжимая в кисти маленький двуствольный револьвер.

На нем был одет халат и на гагачьем меху, туфли, которые свалились с ноги и лежали неподалеку от трупа.

Видно было по всему, что смерть застала его неожиданно и мгновенно.

Невдалеке от него находилась и его дочь.

Она лежала на широком турецком диване, крепко связанная по рукам и ногам, с заткнутым платком ртом.

Две белокурые косы, крепко заплетенные на ночь, спускались на пол, а хорошенькое, с необыкновенно правильными чертами личико было безжизненно и почти также, как у отца, мертвенно-бледно.

Вошедшие в комнату слуги и полиция две-три минуты стояли безмолвные, пораженные ужасным зрелищем.

Первый пришел в себя пристав и обратился к своим подчиненным:

— Немедленно развяжите барышню… Она, может быть, еще требует помощи… Живо…

Приказание было мигом исполнено.

Принесенными Трифоном ножницами перерезали веревки на ногах и руках и вынули платок из ее рта.

В эту минуту в комнату вошел приглашенный доктор.

Ему в коротких словах объяснили происшедшее и просил оказать возможную помощь несчастной жертве ужасного преступления.

— А она не ранена? — осведомился он.

— Кажется, нет… Впрочем, осмотрите сами…

Врач не замедлил приблизиться к лежавшей.

Беглый осмотр показал ему, что нарушенных повреждений на ее теле нет. Оставалось лишь несколько ссадин от перетягивающих ее руки и ноги веревок, но эти ранения были неопасны.

Оставалось узнать, не умерла ли она от внутреннего сотрясения или испуга.

Доктор энергично и быстро принялся за дело.

Он исследовал и выслушивал молодую девушку, как перышко ворочая в своих сильных руках ее нежное тельце и, наконец, довольно воскликнул:

— Она жива, но в глубочайшем обмороке…

К нему подскочила до этого времени жавшаяся около дверей Элоиза Францевна.

— Зоя жива… — радостно воскликнула она. — О, какое счастье!..

Врач недружелюбно посмотрел на нее.

— Жива, но еще неизвестно, удастся ли мне привести ее в чувство… — заметил он. — Вы кто же, ее родственница?

— Нет, но я ее лучший друг!.. Я ее вырастила, воспитала… Спасите ее мне, умоляю вас…

— Я сделаю все возможное… Что в моих силах…

— Ради Бога…

— У ней есть мать? — кивнул он на лежавшую.

Компаньонка отрицательно покачала головой.

— Нет…

— А родственницы?..

— Никого…

— Тогда кому же придется поручить уход за ней… Предупреждаю вас, что если она и выздоровеет, то только после долгой и упорной борьбы…

— Конечно, мне, господин доктор!.. — вскричала Элоиза Францевна. — Я люблю ее не меньше, чем любила бы дочь…

— Ну, это мы посмотрим, а пока пошлите ко мне ее горничную…

С помощью последней, компаньонки и самого доктора, молодую девушку вынесли из комнаты страшных событий и перенесли в ее спальню.

В кабинете же началось предварительное следствие прибывшими к этому времени властями.

Оно дало много любопытных данных.

Ужасная ночь

Следователю, опытному старому служаке, прежде всего, удалось установить, что убийство инженера произошло между часом и двумя ночи, когда все остальные обитатели дома спали крепким сном.

Лаурецкий придерживался известного режима в своих привычках, и потому его обычным отходом на покой было самое позднее двенадцать часов ночи, чему подчинялись и все домашние.

В такой же час прошел он к себе в спальню и в этот день.

Но он заснул не сразу. Он лишь прилег на кровать и стал читать. На одной из подушек нашли и раскрытую книгу, научно-философского содержания.

Приглашенный на место преступления опытный сыщик, по некоторым признакам, одному ему понятным, нарисовал приблизительно верную картину происшедшего.

— Господин Лаурецкий довольно долго читал… — пояснил он внимательно слушавшему следователю. — Это видно и по прочтенным страницам, которые он имел обыкновение замечать по окончании, и по сильно смятой простыне и подушкам, на которых он нервно ворочался… Очевидно, он страдал бессонницей…

— Верно, верно, батюшка… — подхватил стоявший тут же и прислушивавшийся к разговору старик Трифон. — Правду-истину сказали… Что барин, что я никогда уснуть сразу не могли…

— Тем лучше, что я угадал… — улыбнулся агент. — И так он долго не спал… Но вот, его слух поразил какой-то шум в рядом лежавшем кабинете…

— Вы думаете, что преступник, или преступники, проникли не прямо к нему в спальню? — быстро спросил следователь.

— Да, я думаю именно это… В противном случае, убийство произошло бы тут же… Им не было смысла с ним церемониться… Это могло только поднять шум и сделать тревогу…

— Так вы утверждаете, что негодяи пришли с определенной целью убить инженера?

Несомненно… Конечно, я не могу утверждать этого, так как не все детали мне ясны, но по тем, которые передо мной, я рисую картину преступления таким образом: убийца, один иди два, во всяком случае не больше, проникли в дом заранее… Весьма возможно, что они подстерегали момент, когда господин Лаурецкий заснет, и убили бы его сонного, но так как он не доставлял им этого удовольствия, а время проходило, увеличивая опасность, то они и решили покончить с ним иначе… Почему они не напали на него в спальне, тоже более чем ясно…

— А именно?

— Свет от электрической лампочки, при котором он читал, и револьвер, лежавший на ночном столике, за которым стоило только протянуть руку… Это очень и очень останавливало негодяев… Конечно, они могли и при этих условиях совершить свое гнусное дело, но они рисковали, что инженер выстрелит, и тогда шум, разбудит остальных обитателей дома… Опасение, как видите, основательное… И вот, тогда они решили выманить свою жертву из спальни… С этой целью они пробрались в кабинет и произвели там шум, который привлек внимание их жертвы… Лаурецкий вскочил, накинул халат и, захватив револьвер, бросился вон из спальни… Он прошел прямо в кабинет…

— Странно, что он не позвонил слугу… — заметил следователь…

— Он, вероятно, и сделал это… — спокойно возразил сыщик. — Но это оказалось бесполезно… Провода как звонков, также и электрической люстры, освещавшей кабинет, были перерезаны… Убийцы дали пройти своей жертве до половины комнаты, а зачем набросились на него, и прежде чем он догадался поднять руку с заряженным револьвером, убили его обоюдоострым кинжалом… Это уже я сужу по ране…

— Ну, а присутствие дочери хозяина… Чем вы объясняете его? — спросил заинтересованный следователь.

— О, это произошло самым обыкновенным образом… Барышня, видимо, тоже не спала, и читала, сидя в качалке, которую заметил в углу ее спальни, и на котором лежит развернутый роман, когда ее слуха коснулся шум, а даже, может быть, и крик, произведенный при нападении на ее отца… Я скорее даже предполагаю после него, так как она, видимо, не вспомнив о горничной, бросилась вон из комнаты. Провода из ее комнаты в комнату служанки совершенно целы… Раз она так бесстрашно бросается на шум, то это только тем объяснимо, что близкий ей человек был в опасности, и она знала это… В противном случае, она поступила бы иначе, вызвав прислугу… Остальное, конечно ясно…

— На нее напали?

— Несомненно, и самым неожиданным образом, так как она не успела крикнуть… Ее связали, заткнули ей рот и уложили на диван…

— Странно, что с ней не прикончили, как с ее отцом? — задумчиво уронил следователь.

— Да, это и мне непонятно… — согласился агент… — Обыкновенно, в таких случаях приканчивают и нежелательных свидетелей… Нельзя также предположить, что ими руководила жалость… Будь это так, они не связали бы ее таким зверским образом, и не заткнули бы ей рта, тем более, что от страха и испуга она и без того надолго потеряла сознание… Тут кроется что-нибудь другое… Я уверен даже, что негодяи произвели это убийство далеко не с целью грабежа…

Уверенные слова сыщика были встречены всеми представителями правосудия, находящимися в комнате, где шел этот разговор, возгласами удивления и недоверия.

Не может быть! Ведь похищены все деньги! Полнейший разгром!

— Разгром ничего не доказывает… — возразил он. — Вглядитесь в обстоятельства дела и вы найдете в них много такого, что не бывает в обыкновенных убийствах с целью грабежа… Тут, я утверждаю, работали не обыкновенные убийцы-профессионалы, а люди, детально разработавшие план преступления и неукоснительно следовавшие ему… Хотя бы самое проникновение их в дом? Я расспрашивал швейцара, он клятвенно утверждает, что не слыхал ни малейшего шума, хотя я готов держать пари на свое годовое жалование, что злодеи самым спокойным, образом вошли в дом, открыв парадную дверь заранее приготовленным ключом, которым затем и закрыли ее… А почему он не слыхал шума, я могу вам объяснить… Его усыпили…

Присутствующие вскрикнули.

— Усыпили?! Вы шутите?!

— Не думаю… Я пришел к этому убеждению из-за маленькой фразы, которую произнес при допросе лакей Трифон Иванов… Он заявил, что вообще страдая бессонницей, он сегодняшнюю ночь сам не знает почему, спал так крепко, что еле проснулся в обычный час и до сих пор не может избавиться от легкого шума в голове, как будто он накануне выпил четверть водки… За ужином он ел приготовленные поваром почки и больше ничего… Их ели и все остальные слуги… Опрошенные мной по очереди, каждый из них признался, что сегодняшнюю ночь спал особенно крепко и чувствует теперь легкое недомогание… Из этого я заключаю…

— Не слишком ли смелы ваши заключения… — с досадой заметил недовольный вторжением в свою область следователь. — Ведь эти пресловутые почки, вероятно, ел и господин Лаурецкий с дочерью, однако, он не мог уснуть…

— Инженер не ел их… — отвечал агент. — У него вообще не было привычки ужинать…

— Кто же по-вашему подсыпал сонного зелья в это кушанье? — спросил не без ядовитости представитель правосудия.

— На этот счет у меня тоже есть маленькое предположение… — скромно заметил сыщик. Если позволите, я его скажу…

— Конечно…

— Я думаю, что сделал это заходивший в кухню разносчик… Он стоял около получаса близь плиты, показывая свои товары… Повар, рассказавший мне о нем, согласен, что он мог это сделать, так как он несколько раз поворачивался к нему спиной и раз даже вышел из кухни, оставив его одного… Вообще этот разносчик очень подозрителен… Он предлагал свои товары по таким баснословно дешевым ценам, что повар невольно соблазнился, хотя на первых порах решил ничего не покупать… Мне думается, что эта продажа с верным убытком была придумана лишь для того, чтобы подсыпать какого-нибудь одурманивающего средства в готовящиеся к ужину кушанья…

— Ваши расследования пока блестящи… Но почему вы решили, что убийцы преследовали не единственную цель грабеж?

— По произведенному ими хаотическому беспорядку, как в спальне, так и в кабинете… Правда, они взяли все деньги, которые нашли, но, видимо, они искали и чего-нибудь другого… Иначе, зачем бы им было так перерывать ящики письменного стола… Они не оставили ни один из них в порядке, хотя в нижних самый недогадливый человек не стал бы искать ценных вещей… А перерытые бумаги? Они не оставили ни одной, предварительно не подержав ее в руках… Это доказывают кровавые следы на них… Которые поменьше и напоминают письма, они даже разворачивали и, видимо, читали…

— Да, это верно, я тоже обратил на это внимание…

— Точно также и в спальне… Они не удовольствовались взятыми деньгами, а сломали шкатулку с 6умагами и все побросали их на пол. Разве это не странно?.. Обыкновенные грабители не будут делать этого, а заберут поскорей добычу и скроются… Между тем много ценных вещей, как лежащих в спальне, так и в кабинете, осталось нетронуто… Хотя бы кольцо покойного инженера, бывшее на ночном столике, ценностью не меньше пяти тысяч рублей, оставлено ими без внимания… А они не могли его не заметить… А его дорогой хронометр?..

— Итак, мы перед тайной…

— Которую я постараюсь раскрыть… — скромно поклонился агент.

В эту минуту в комнату вошел доктор, приводивший в чувство дочь убитого Лаурецкого.

Он обратился к следователю:

— Господин Хворостинский, моя больная, вопреки даже моим ожиданиям, чувствует себя очень недурно… Она в полном сознании и если вы пожелаете, то я могу без ущерба ее здоровью разрешить вам допросить ее… Конечно, если это необходимо в видах правосудия…

— Это крайне важно! — вскочил следователь.

— В таком случае идемте…

В спальню молодой девушки направились два представителя правосудия в сопровождении доктора и сыщика, так удачно начавшего следствие и сделавшего такие поразительные выводы.

Свидетельница драмы

Молодая девушка полулежала на кровати, когда к ней в комнату вошли четверо мужчин.

Несмотря на смертельную бледность, покрывавшую ее красивое личико, в ее больших голубых глазах светилось полное сознание, а голос хотя и дрожал от волнения, но был ясен и звучен…

Следователь, выслав из комнаты лишних свидетелей, осторожно приступил к допросу.

— Расскажите, милая барышня, что произошло с вами сегодняшней ночью? — начал он. Каким образом вы очутились в кабинете вашего отца?

— Покойного… — грустно произнесла она.

— Я знаю правду… Не скрывайте от меня этот печальный факт… ведь, он мертв?

— Да… К несчастью я не могу уверить вас в противном…

Из ее глаз покатились частые крупные слезы.

— Бедный папа!.. Погибнуть такой ужасной смертью! О, гнусные злодеи должны быть наказаны! Вы обещаете мне это?

— Мы сделаем все, что в наших силах… Многое зависит и от вас…

— К сожалению, я знаю очень мало… Ваша надежда на мое содействие окажется, пожалуй, недействительной…

— Но все-таки… Если прибавить ее к тому, что мы уже узнали, то получится нечто целое…

Лаурецкая встрепенулась.

— Ах, вы уже что-нибудь узнали?..

— Да, кой-что… Мы сделали кой-какие выводы… не скажете ли вы нам, сколько человек забралось к вам в дом сегодняшнею ночью?

— Двое… — тихо отвечала спрашиваемая. — Один мужчина и одна женщина…

— Женщина? — переспросил следователь.

— Да, хотя она была переодета мужчиной…

— Из чего же вы это заключили?

— По голосу.

— Значит, она говорила?

— Нет, только крикнула… Я расскажу вам по порядку, как было дело… Вчера мне почему-то не спалось… Я имела вечером с отцом долгий разговор, который взволновал меня, и сон буквально бежал от моих глаз, когда пришло время ложиться в постель… Тогда я стала читать… У меня нет привычки делать это в кровати и потому я сидела в качалке, держа книгу перед собой… Я увлеклась чтением… Не знаю, который был час, но думаю, что не меньше половины второго, когда в мертвенной тишине дома, мне послышалось, что-то странное… Моя спальня находится, как вы видите, через три комнаты от кабинета моего отца, и вот именно с той стороны, где находился этот последний, до меня донесся какой-то небывалый шум… Я прислушалась… Вслед за шумом, послышался скрип двери, а затем по прошествии какой-нибудь минуты, в продолжении которой я еще не решила, была ли это галлюцинация моего слуха, или все происходило на самом деле, я ясно услышала голос моего отца… Кто тут? — громко произнес он… Тогда я вскочила… У меня мелькнула мысль, что к нам забрались воры, и я только что хотела броситься к находившемуся около постели звонку, чтобы разбудить прислугу, когда до меня донесся ужасный крик, крик смертельно раненого человека…

Молодая девушка на минуту закрыла глаза и замолчала.

— Я узнала по голосу, кто это кричал… — после паузы продолжала она. — Это был мой отец! Я поняла, что на него напали и напали зверски, из-за угла, так что он не мог даже позвать на помощь… Конечно, у меня тотчас созрело решение бежать к нему… Я забыла в этот момент, что благоразумнее бы было позвонить прислуге, и очертя голову бросилась в кабинет… Когда я добежала до него, и мой взгляд упал на представшую передо мной картину, я в свою очередь тоже громко закричала… Меня удивляет, как мой крик не слышал никто из служащих, которые спят совсем недалеко…

— Это очень просто объяснимо… — вставил следователь… — все они были усыплены снотворным порошком, подсыпанным в кушанье, приготовленное на ужин… ведь вы то его не ели?

— Нет… Я, как и мой отец, никогда не ужинаю, считая это вредным… Но возможна ли такая гипотеза?!.. Значит, преступники находятся здесь в доме?

— Нет, но они путем хитрости сумели проделать эту грустную историю!

— Бедный папа! Так вот, значит, почему никто не слыхал ни его, ни моего крика…

— Не будете ли вы в состоянии, как можно подробнее и точнее описать картину, которую вы увидели в кабинете, где совершено преступление?.. — попросил потерпевшую судебный следователь.

Она утвердительно кивнула головой.

— Постараюсь сделать это как можно точнее… Я знаю, как это важно… От этого зависит поимка бессовестных убийц. Не так ли? К сожалению, из-за сильного волнения, у меня она очень смутно мелькает в памяти… Но я постараюсь припомнить… Да… что же я увидала?..

Она провела рукой по глазам.

— Когда я очутилась на пороге комнаты, то мой отец лежал уже на полу… Я не знаю, был ли он мертв, но я знаю, что он даже не стонал… В комнате было темно, свет проникал только с улицы от находившегося как раз перед окном уличного фонаря… Я заметила двух людей, которые стояли наклонившись над телом папы… Я скорее, впрочем, угадала, чем увидала, что это он… Тогда я громко закричала… Злодеев в первую минуту, видимо, испугал мой крик, но затем один из них бросился на меня… Тогда второй испуганно закричал, и я по голосу угадала, что это женщина…

— Как вы думаете, был ли этот крик — следствие испуга от вашего появления, или он происходил от того, что она испугалась за вашу участь? — задал вопрос молодой девушке до этого момента молчаливо слушавший ее рассказ сыщик

Зоя Николаевна несколько секунд не отвечала, задумчиво склонив головку.

— Скорее последнее… — наконец сказала она… — В тот момент, когда криком дала знать о своем приходе, они только обернулись в мою сторону, но ни один не издал ни звука… Но когда мужчина бросился на меня, то я услышала крик…

— Вы не видели их лиц?

— Нет… Я видела только у того, который напал на меня, были черные глаза, сверкающие даже в темноте… Он схватил меня и втащил в комнату… С этого момента мой воспоминания прекращаются… Потеряла ли я сознание от испуга, или меня усыпили, я не знаю, но только сегодня я очнулась и окончательно пришла в себя. Как видите, я права, говоря, что мои показания не могут быть ценны…

Она грустно посмотрела на присутствовавших.

— Не отчаивайтесь, милая барышня… — ободрил ее следователь… — Бог даст, мы все-таки разыщем злодеев… Многое говорит о том, что мы будем иметь дело не с обыкновенными разбойниками, пришедшими сюда ради грабежа, а с кем-либо почище… Скажите, вы не знаете, как велико состояние вашего отца и какие обыкновенно суммы он держал дома?

— Приблизительно я могу сказать вам и то и другое… У отца что-то около полумиллиона… Но все хранится в государственном банке, а дома он никогда не держал более пяти тысяч, необходимых для текущих расходов…

— Такая же сумма была у него и вчера?

— О нет, я наверное знаю, что у него было только три тысячи рублей… Он хотел завтра ехать в банк, чтобы взять еще пять тысяч, которые нужны были ему для расплаты по какому-то срочному векселю…

— Есть у вашего батюшки какие-нибудь родственники?

— Я никогда не слышала о таковых… Мы с ним были совершенно одиноки…

— Так что единственной наследницей являетесь вы?

— Да… Папа не раз говорил мне, что к счастью нет человека, который мог бы точить зубы на его состояние…

— А тот серьезный разговор, который вы имели с вашим отцом незадолго до рокового события, он не может пролить света на это дело?

— Нет… — отрицательно покачала головой Лаурецкая. — Он касался лично нас и наших семейных отношений… Я не могу передать его вам…

— Даже если от этого будет зависеть поимка гнусных злодеев?

— Даже тогда… Но, повторяю, он не имеет ничего общего с совершенным злодеянием…

— Вы никого не подозреваете в убийстве вашего отца?

Зоя с недоумением посмотрела на задавшего этот вопрос.

— Кого же я могу подозревать? Я никого не знаю… почти не имею знакомых… Мы жили очень уединенно…

— У вас не было ли претендентов на вашу руку?

— Никогда… Я вообще решила никогда не выходить замуж…

— По какой причине?

— Позвольте мне этого не объяснять… — уклонилась от вопроса молодая девушка.

Разговор, видимо, утомил ее, так как она вдруг побледнела и в полуобморочном состоянии откинулась на подушки.

Доктор в один миг был около нее.

Попрошу вас прекратить допрос… — через минуту сказал он, обращаясь к следователю и прокурору. — Больная более не в состоянии отвечать вам…

Те молча вышли из комнаты.

— Ваши предположения блестяще оправдались… — обратился следователь к шедшему сзади них сыщику. — Картина преступления вами обрисована совершенно верно… Интересно, удастся ли вам с такой же безошибочностью идти и дальше…

— Не думаю… — отвечал с улыбкой агент. — Если меня не обманывает многолетняя опытность, то убийцы скоро пойманы быть не могут…

Прокурор со следователем только что хотели спросить о мотиве такого странного вывода, как сыщик шарахнулся от них в сторону и впился глазами в светлые обои коридора, по которому они теперь проходили.

На последних виднелся неясный отпечаток миниатюрной женской ручки, концы пальцев которой были запачканы кровью.

Союз черных воронов

Сыщик долго и внимательно разглядывал его при помощи лупы.

Затем он обошел весь длинный коридор, ища такого же следа, но лишь у двери кабинета ему удалось заметить небольшое кровавое пятно, оставленное, по-видимому, тоже преступниками.

Прокурор со следователем с любопытством наблюдали за ним.

Когда он кончил свой осмотр, один из них обратился к нему с вопросом:

— Ну-с, каковы же ваши дальнейшие выводы по этому делу?

— Их очень много… — отвечал агент. — Прежде всего, я подтверждаю, что барышня была совершенно права, узнав в переодетом мужчине женщину. Один из преступников был таковой… И женщина эта, несомненно, интеллигентная, красивая и богатая…

— Вот странное заключение… — улыбнулся прокурор. — Почему же вы решили, что она красива, богата и даже интеллигентна?..

По оттиску ее руки… Взгляните на форму этой последней, и вы поймете, что у простой вульгарной женщины не может быть такой изящной и аристократической ручки… Пальчики необыкновенно миниатюрны, ноготки длинные отточенные и в них несомненно чувствуется порода… Что она богата, или хотя кажется такой, я сужу потому, что руки ее унизаны дорогими кольцами, которые она, видимо, никогда не снимает, так как не сняла их, идя и на преступление…

Ну, а красива?..

— О, это уже мое внутреннее убеждение… За него тоже говорит многое… Хотя бы ее сообщник… Он несомненно молод, силен, а у старых и некрасивых женщин не бывает таких любовников, которые ради их прихоти идут на преступление, не высчитав предварительно, что это доставит им нешуточную прибыль…

— Прибыль же была… они обчистили инженера не на одну тысячу!..

— Это для них гроши… Я, конечно, не навязываю вам своего мнения, но повторяю, и буду повторять, что тут дело не в деньгах… Грабеж, это маскарад, настоящая цель преступления, не та…

— Но какая же?..

— Пока я сам не знаю… Мне необходимо поговорить, как говорится, по душам с одним лицом, проживающем в этом доме…

— А именно, с кем?

— С лакеем, который первый поднял тревогу…

— Вы думаете…

— О, я не думаю, что он и косвенно причастен к убийству, но я хотел бы собрать некоторые сведения о прошлом убитого… Вы, конечно, позволите мне расспросить его о том, что может меня интересовать…

— Конечно, о чем спрашивать…

Сыщик, поклонившись, быстро отошел от своих собеседников и скрылся за поворотом коридора.

Следователь с прокурором прошли в комнату, где было совершено убийство.

Труп уже был унесен из нее и положен на стол в зале.

Два молодых сыщика разбирали бумаги, которые в изобилии валялись на полу и столе, разбросанные убийцами…

Представители правосудия заинтересовалась их работой.

— Нет ли писем частного характера?.. — спросил следователь.

— Есть, но в большинстве содержат в себе ничего незначащие факты… получил он в ответ. — Эти письма, в которых инженеру предлагают принять ту или другую работу, или приглашения на балы и вечеринки от лиц всем известных и уважаемых…

— И больше ничего?..

— Затем идут векселя, счета и различные деловые бумаги…

Второй агент, державший перед собой какую-то бумажку, вдруг громко вскрикнул:

— Постойте, постойте, я нашел кое-что!

На него устремились все взоры.

— Что такое?..

— А вот, прочтите… Любопытное письмецо…

Он передал следователю свою находку.

Тот не без волнения стал пробегать его глазами.

— Черт возьми!.. — через минуту воскликнул он. — Да ведь это ценный документ! Если его писали не преступники, я дам отрубить себе руку.

Заинтересованный прокурор тоже потянулся за письмом.

— Интересно, что в нем такое…

— Шантаж, милый коллега, самый настоящий шантаж, сдобренный угрозами… Теперь мы доберемся и до убийц… Извольте-ка, прочтите!..

Он протянул его прокурору.

Тот стал читать.

«Милостивый государь!.. — стояло в письме. — Если вы дорожите своим спокойствием и спокойствием вашей дочери, то немедленно по получении этого послания, достаньте из банка, в котором хранятся ваши деньги, мы хорошо знаем, сколько их, двадцать тысяч и передайте по нижеприложенному адресу… Если же вы осмелитесь не исполнить нашего приказания, или вернее справедливого требования, то берегитесь, вас постигнет ужасная кара. Мы мстим ослушникам быстро и жестоко. Деньги должны быть доставлены не позднее тринадцатого числа этого месяца на Боровую улицу в шесть часов вечера… Вы подойдете к воротам дома под номером пятым и передадите их стоящему там человеку. Предупреждаем, что если вы осмелитесь заявить в полицию, или вообще устроить нам ловушку, мы расправимся с вами беспощадно. Союз черных воронов».

— Ну-с, что вы на это скажете? — с торжеством спросил следователь, когда прокурор кончил чтение. — Это уже пахнет не фантазией, а действительностью… Думаете ли вы, что покойный Лаурецкий отнес деньги в назначенное место?

— Конечно, вероятно, нет…

— Я в этом не сомневаюсь… Он не выполнил требования таинственного союза черных воронов, и вот результат…

— Да, но что это за союз? Я никогда о нем не слышал…

— Мало ли преступных обществ развелось у нас в России… Это скопище негодяев, путем шантажа решившихся обогатиться…

— Вы говорите, как будто уже слышали о нем…

— А почему и нет… действительно я мельком слышал кой что… Мне один товарищ по службе рассказывал, что к ним в отделение поступило несколько шантажных писем, подписанных этим же союзом… Теперь дело для меня не представляет загадки… Теория нашего Перелетова разлетелась в пух… Понятно, почему они разрыли и бумагу… Они искали это письмо…

— Да, да, вы правы… По-видимому, в этом союзе членами состоят, как мужчины, так и женщины… вероятно кидают жребий, кому быть исполнителями произнесенных смертных приговоров и в этом случае жребий пал на какую-нибудь негодяйку, посетившую сегодняшней ночью вместе с своим сообщником этот дом… Все так просто и логично… Теперь даже Перелетову нечего будет возразить, хотя он всегда отличается духом противоречия… Я в этом направлении поведу и розыски…

— Желаю вам успеха…

Следователь тщательно спрятал письмо и стал собираться уезжать, так как следствие на месте было кончено.

Когда они уже были в прихожей, в последнюю вошел сыщик Перелетов, с довольным, даже сияющим лицом.

Он только что хотел что-то сказать следователю, когда тот перебил его воскликнув:

— А ведь вы ошибались, милейший, говоря о какой-то таинственности, окружающей это убийство… Ничего подобного нет… Мы уже почти знаем, кто совершил его!..

— Вот как? — широко открыл глаза агент. — Интересно…

— Оно явилось следствием мести со стороны союза черных воронов, с недавних пор начавшего свою преступную деятельность в Петербурге… Они предъявили Лаурецкому требование двадцати тысяч рублей и когда он, конечно, даже не подумал дать им их, то они убили его… дело просто и ясно!

Из чего же вы это заключили?

— Письмо, милейший, нашли письмо… Они его и искали, разрывая бумаги…

— Но как же они его не нашли? — с сомнением спросил агент.

— Случайность, конечно… Им оно не попалось, а мы нашли… Теперь, я думаю, и вы согласны, что в другой стороне искать было бы нелепо…

На губах сыщика появилась загадочная усмешка.

— Да, да, конечно… — быстро сказал он. — Необходимо заняться розысками этой шайки, и я приложу к этому все усилия…

— Наконец-то вы хоть раз согласились с моими доводами, — самодовольно воскликнул следователь.

Перелетов только улыбался.

Когда дверь за властями закрылась, он пробормотал себе под нос:

— Вы оставайтесь при своем мнении, а я останусь при своем… Будем искать союз, хотя прозакладываю голову, что он тут не при чем… Кто знает, не убийцами ли подброшено и это письмо… Во всяком случае, до поры до времени надо помолчать о своих подозрениях и сделать вид, что ищешь предполагаемых убийц… Тем скорее настоящие попадутся ко мне в руки…

Он вернулся в дом.

Таинственная преступница

Судебному следователю Хворостинскому, ведшему следствие об убийстве инженера Перелетова, утверждающего, что преступники не могут быть скоро разысканы, необыкновенно повезло в этом деле.

Через несколько дней после происшествия ему, в то время, когда он занимался в своей камере, доложили, что его желает видеть один из сослуживцев, имевших близкое соприкосновение с сыскным отделением.

Не очень довольный, что ему помешали заниматься, он все-таки приказал его просить, недоумевая, какое дело могло привести тоже занятого человека в такое неурочное время.

Первые же слова посетителя заставили его насторожиться.

— Я к вам по служебному делу… начал тот. — Вы наводили в сыскном справку, не знаем ли мы чего-либо о «союзе черных воронов», рассылающем с недавних пор шантажные письма более или менее известным лицам, с требованием денег… Вам ответили, что знают, но очень мало, так как ни один из преступников пойман до сих пор не был. Они ускользали от нас, как угри…

— Да, да, я наводил такую справку… — подтвердил Хворостинский.

— Так вот мы теперь можем пополнить наши сведения… Вчера вечером задержан один из преступников или, вернее, преступница, так как это женщина…

Следователь чуть не привскочил.

— Женщина? Молодая?

— Очень даже… Ей не более семнадцати лет…

Таинственная преступница.

— Как ее зовут?

— Она не говорит и, вообще, это очень странная особа… Кажется, она слегка ненормальна… На все предлагаемые ей вопросы она отвечает «не знаю», хотя и не отрицает, что она принадлежит к этому таинственному преступному сообществу, громко именующему себя «союзом черных воронов»… Впрочем, ей трудно было бы и отпираться, так как ее поймали на месте преступления… Как говорится, с поличным…

— А именно, как?..

— Видите ли, вчера к нам пришел один господин и показал полученное им письмо, в котором к нему предъявили требование довольно крупной суммы, угрожали смертью за неисполнение и указывали место, куда доставить деньги… Конечно, мы командировали туда агентов и те арестовали ту самую девицу, про которую я вам говорю… По-видимому, она из хорошего общества, одета очень прилично и необыкновенно красива…

— И она не сделала даже попытки отпереться от взводимого на нее обвинения?

— Ни малейшей… она спокойно дала себя арестовать и на вопрос, принадлежит ли она к преступному сообществу, хладнокровно отвечала: «да, я состою его членом»… Больше мы от нее ничего не добились, и я приехал к вам в надежде, что вы займетесь ею, так как это может принести и вам пользу… Допросите ее, может быть она с вами будет откровенней…

— Где же она теперь?

— В доме предварительного заключения… Мы отправили ее туда для вашего удобства…

Хворостинский вскочил со стула, на котором сидел.

— Я немедленно отправлюсь к ней! Да, вот еще вопрос, вы пробовали узнать кто она? Наводили справки?..

— Да, но безуспешно… сегодня утром мы справлялись по всем участкам, не заявлял ли кто-нибудь об исчезновении молодой девицы и везде получили отрицательный ответ… весьма возможно, что к вечеру что-либо выяснится… Срок ее отсутствия слишком короток, чтобы его заметили…

— Вы обыскивали ее?

— Да, но кроме пунцовой розы в ее муфте ничего найдено не было…

— Розы?.. Искусственной или живой?

Искусственной… Об этой розе упоминается и в письме, которое написал союз шантажистов… Она должна была показать ее господину, получившему письмо, а он передать ей деньги…

— Странный способ… Больше ничего особенного на ней найдено не было?

— Ничего, если не считать массы колец на ее руках… Ими унизаны все ее пальцы…

Следователь делался все внимательнее.

— Колец? А… это делается интересным… У нее, конечно, маленькие ручки?

— Даже необыкновенно маленькие… Вообще, повторяю, это прелестная девушка, про которую, не попадись она с поличным, нельзя было подумать бы, что она обидела и муху…

— Посмотрим, посмотрим этот феномен…

— Если позволите, и я пойду с вами…

— Пожалуйста, пожалуйста…

Хворостинский живо сложил бумаги, над которыми работал, запер их в стол и пошел, в сопровождении навестившего его чиновника сыскного отделения, к двери.

Путь был короткий, и менее чем через четверть часа они подходили к камере таинственной преступницы.

Смотритель тюрьмы открыл дверь, и чиновники вошли в маленькую камеру, служащую убежищем арестованной.

Она, при их появлении, сидела на табуретке с низко на грудь опущенной головой, я не пошевелилась, когда они подошли к ней совсем близко.

Следователю пришлось громко кашлянуть, чтобы она обратила на них внимание.

Она после этого, действительно, подняла голову.

Хворостинский, взглянув ей в лицо, поразился.

Более красивого и наивного личика ему не приходилось встречать в своей жизни. Оно было миниатюрно и, благодаря агатовой белизне, казалось выточенным из слоновой кости. Черты его были необыкновенно правильны. Большие агатовые глаза смотрели прямо и открыто, в них так и светилась чистая душа их обладательницы, почти ребенка, так как ей самый опытный человек не дал бы больше шестнадцати-семнадцати лет.

Даже предубежденному следователю не хотелось верить, что перед ним преступница.

Но долг был для него выше человечности.

— Как вас зовут? — невольно мягче, чем обыкновенно, спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— Не знаю…

— Отчего вы не хотите ответить на мой вопрос, просто и откровенно? Ведь зовут же вас как-нибудь… припомните…

Она опять покачала головой.

— Не знаю…

— К чему вы запираетесь… Скажите, у вас есть родственники, отец, мать? — С кем вы жили до сих пор?

Она на секунду задумалась, но затем опять покачала головой.

— Не помню…

— Однако, какое упрямство… — шепнул Хворостинский своему собрату.

— То же самое было и вчера…

— Но, все-таки, дитя мое… — еще мягче заговорил следователь… — вы должны будете сказать нам, кто вы и как вас зовут? Это необходимо! Если вы и не виноваты…

— Я виновата… — перебила она его со странной поспешностью. — Я состою в шайке, которая решила, обирать всех богатых… Мы пишем письма и получаем деньги… Если я попалась, то это моя судьба, но своего имени я вам не скажу… Мне нельзя его сказать я забыла…

— Каким же образом вы попали в эту шайку… Кто увлек вас?

Она посмотрела на него с недоумением.

— Я сама… Мне так нравится…

— Что же тут нравится… Преступление не может нравиться… Это не хорошо, что вы делаете… Чужая собственность должна быть священна… Отчего вы не пробовали работать? Это было бы гораздо лучше…

— Я ничего не умею…

— Вас же учили чему-нибудь?

— Ничему…

— Кто же были ваши родители?

— Ах, да не помню я, не знаю… — жалобно воскликнула она. — Оставьте меня в покое… Все равно я ничего вам не скажу…

— Не скажете и где ютится ваша шайка? Какое место ей служит убежищем? Полное сознание уменьшит вашу вину… Дайте нам возможность поймать ваших сообщников и мы смягчим вашу участь…

Она упрямо молчала.

Как ни бился с ней следователь, но кроме «не знаю» не мог от нее ничего получить.

Его особенное внимание привлекли кольца на ее пальцах.

— Откуда они у вас? — спросил он.

Она пугливо съежилась и спрятала руки за спину.

— Не берите их у меня… Я никогда с ними не расстаюсь… — просительно воскликнула она.

— Мы вчера хотели снять их у ней, но она ни за что не дала… — заметил чиновник сыскного отделения.

— Странная особа… — пробормотал следователь.

Так ничего не добившись от прелестной узницы, они покинули камеру.

— Первый раз встречаю такой тип… — говорил на обратном пути следователь. — Ангельская оболочка, а душа, видимо, демона… Не иначе, как она ненормальна… Ведь еще совсем дитя… Неужели мелькнувшее у меня подозрение, что она причастна к убийству инженера, окажется основательным… Эти кольца, след от которых остался на стенке коридора, какую они дают пищу… Но, кто она, откуда?..

Разрешение последнего вопроса Хворостинский получил в этот же день вечером.

Удачный обыск

Страшно заинтересованный таинственной юной преступницей, он то и дело справлялся в сыскном, не стало ли там что-нибудь известно о ней и часов около девяти ему сообщили, что в одном участке получено заявление о пропаже девушки, по приметам, описанным ее родными, как раз подходящим к задержанной.

Следователь, недолго думая, бросился в этот участок.

Ему посчастливилось и он по прибытии туда застал там даму, рекомендовавшую себя матерью пропавшей.

Она была страшно взволнована и умоляла пристава помочь отыскать ей дочь.

Первый же взгляд, брошенный Хворостинским на нее, доказал ему, что он не прогадал, приехав сюда.

Родство ее с узницей было несомненно.

У них были одни черты, одинаковые глаза, разница была только в цвете лица, да пожалуй в выражении его, у матери оно было какое-то скорбное, а у дочери наивное.

Следователь, несколько минут прислушивавшийся к ее мольбам, подошел и спросил:

— Сударыня, давно ли исчезла ваша дочь?

— Со вчерашнего утра! — отвечала дама. — Она ушла якобы к подруге, но сегодня оказалось, что она и не была у ней, не только что ночевала. Я совсем потеряла голову… Где она, что с ней?..

Несчастная женщина зарыдала.

— Как вас зовут? — спросил Хворостинский.

— Елизавета Андреевна Шепелева… Я вдова генерал-майора, живу на пенсию… Я отдам вам за нее несколько лет, только скажите, где моя Лидочка… Мое бедное единственное дитя…

Она умоляюще протянула руки к следователю.

— Ваша дочь жива и здорова… — сказал он ей. — Но она в большой опасности… Я знаю, где она. Соберите все ваше мужество, чтобы выслушать очень печальное и страшное известие…

Шепелева побледнела.

— Вы меня пугаете?! Вы знаете, где она? Но кто же вы…

— Это пока все равно… Удовольствуйтесь тем, что я знаю, где ваша дочь…

— Но где же она?! Не томите меня, говорите?..

Хворостинский решил не скрывать от нее истину.

— Она в тюрьме… — отвечал он.

Бедная женщина вскрикнула и опустилась на подставленный ей приставом стул.

— В тюрьме?.. Моя Лидочка в тюрьме?.. Вы шутите… Но это жестокая шутка… — растерянно бормотала она… — Возьмите свои слова назад?..

— Я говорю совершенно серьезно, сударыня… Ваша дочь в тюрьме и обвиняется…

— Боже мой, но это недоразумение… Клянусь вам, она невинна… Она никогда не обидела и мухи…

— Однако ее поймали с поличным… Она состояла в шайке преступников и шантажистов, именующей себя «союзом черных воронов», и была схвачена в тот момент, когда ждала с деньгами одну из личностей, у которой путем угроз выманивали деньги…

Несчастная мать вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Боже мой, что это, кошмар, или действительность… — воплем вырвалось у нее. — Я брежу… сплю… нет, нет, я не могу… я не хочу этому верить… Лидочка неспособна на то, в чем вы ее обвиняете…

— Однако все это так… Она созналась…

Ошеломленная женщина обезумела.

— Вы лжете! Вы смешиваете мою дочь с какой-нибудь негодяйкой… То, о чем вы говорите, не могло случиться с моей Лидочкой… Вы ошибаетесь. Я дам отсечь себе голову…

— Я не ошибаюсь, сударыня… Баше сходство с задержанной так поразительно, что ошибки быть не может…

Несчастной больше нечего было возразить.

Она поникла головой и замолчала.

Четверть часа спустя, когда она несколько оправилась, Хворостинский, на этот раз исполнявший роль негласного сыщика, осторожно приступил к интересовавшим его вопросам:

— Расскажите мне, сударыня, что за девушка ваша дочь и какого вы вообще мнения о ее характере и наклонностях… Мне она показалась очень странной… Здорова ли она умственно…

Мать со скорбной улыбкой начала свой рассказ.

— Она здорова, но у ней бывали странности… Она очень нервна и впечатлительна. Малейший пустяк способен довести ее до истерики, а малейшее противоречие до бешенства… Я много ее лечила, но доктора ничем не улучшили, а скорее ухудшили ее состояние… Несмотря на это, она есть была сущий ангел… Доброта ее изумительна. Она способна последнюю рубашку отдать бедному, и смею вас уверить, что большая часть моей крупной пенсии уходит у нас по ее настоянию, на дела благотворительности… За последнее время, впрочем, с ней перестали быть припадки, мой постоянный источник забот…

— Ах, так она страдала припадками…

— Да… С ней бывали страшные истерики, которые в последние два месяца совершенно исчезли… Чему это приписать, я не знаю, но перемена в ее характере была огромная… Насколько раньше ее удручала болезнь, и она постоянно стремилась к ее извлечению, настолько за последнее время она, казалось, забыла о ней и была весела и довольна.

— Чему же вы это приписывали?..

— Я терялась в догадках… Пробовала я не раз ее расспрашивать, но она, до этого времени очень откровенная со мной, всякий раз замолкала, когда я заводила речь о ее частых отлучках…

— Отлучках?..

— Да, что теперь скрывать… — со вздохом отвечала Шепелева. — За последнее время я почти не видала ее дома… Она уходила на целый день, а иногда и не ночевала…

— Она говорила вам, где бывает?..

— Да, это были дома все лиц почтенных, которым я доверяла. В каждом из них у ней было по подруге… Могла ли я ей запретить оставаться у них… Я воспитывала ее в полной свободе…

— Вы никогда не справлялись, бывала ли она там, где говорила?..

— Нет… Мне не приходило это в голову… Я ей доверяла.

— У вашей дочери были какие-нибудь политические убеждения?..

— Никаких… Она была еще дитя… Ни у нас в доме, ни в доме ее подруг никогда даже не говорили о политике… Она была совершенно чужда ей…

— Чему же вы, однако, приписываете вступление вашей дочери в преступное сообщество, именующее себя «союзом черных воронов»?..

— Клянусь вам, не могу понять!.. Это для меня загадка, которую даже не берусь разрешить… Я знаю только одно, что она невинна, в чем бы ее ни обвиняли… Это ангел, которому нет подобного…

— Это мы увидим из дальнейшего… — сухо заметил следователь. — Теперь же должен вас предупредить, что у вас в квартире немедленно будет произведен обыск… Может быть, он дает нам нить к раскрытию пребывания таинственной шайки и еще к одному очень интересующему меня делу…

Вдова покорно склонила голову.

— Делайте, как знаете… Обещайте мне только одно, что вы дадите мне свидание с моей бедной голубкой?..

— Завтра же, сударыня… Мне очень важно знать, будет ли арестованная так неоткровенна и с вами, как была неоткровенна со мной… Вы должны повлиять на нее в этом смысле…

— Я сделаю все, что в моих силах… Хворостинский подошел к телефону и отдал в сыскное соответствующие распоряжения.

Через полчаса в квартиру вдовы Щепелевой, находившуюся через три дома от участка, уже входила полиция.

Два опытных агента, вызванные следователем, начали детальный обыск квартиры.

Особенное внимание было обращено на комнату молодой девушки, полную безделушек и хорошеньких картин.

Так как письменный стол быль закрыт, то его пришлось взломать.

Во втором же ящике сыщики сделали ценную находку.

Там лежала большая пачка денег в двадцатипятирублевых бумажках, большая часть которых была запачкана кровью.

Далее следовало открытие за открытием.

В шкафу, тоже закрытом, нашли мужской костюм, перепачканный кровью, затем парик и, наконец, окровавленный носовой платок, о который преступница вытерла руки.

Дело становилось серьезным.

Несчастная мать, присутствовавшая при обыске, в конце концов, упала в обморок, из которого ее часа два не могли привести в чувство.

Следователь довольно потирал руки.

— Теперь понятно, почему она не хотела открыть свое имя… — думал он. — Она боялась именно этого обыска, который открывал ее новое преступление… девчонка хитра, хотя и имеет вид ангела… теперь будем знать цену их невинному выражению лица… Я предчувствовал, что она окажется замешанной в дело инженера, уже

того момента, когда увидел на ее руках кольца… ведь она не расстается с ними… Так и запишем…

Он не преминул на другой же день вызвать к себе сыщика Перелетова и похвастать перед ним своей удачей.

Агент недоверчиво покачал головой, слушая этот рассказ.

Но он не возражал, и следователь был уверен, что опытный бывалый сыщик потому молчит, что не хочет из самолюбия признать свое поражение.

Между тем, последний, выходя из кабинета следователя, тихонько бормотал:

— Что вы там ни говорите, а я знаю… По-вашему убийца эта девчонка, а по-моему подымай выше… Ну, да время покажет…

По его лицу бродила загадочная усмешка.

В роли хозяйки

Таинственная смерть юной баронессы фон-Ренгольм, урожденной Торгушиной, долго волновала умы петербургского общества.

Вскрывшие ее врачи единогласно утвердили, что смерть произошла от разрыва сердца, и огорченному ее кончиной супруги, несмотря на волновавшие его подозрения, в конце концов, пришлось примириться с этим и замолчать о своих подозрениях.

Розы, поданные в минуту отъезда молодой женщине, вдохнув аромат которых, она упала бездыханная, но просьбе барона, были тщательно исследованы, но также как и ее труп не обнаружили в себе присутствие яда.

Огорченный вдовец съездил к рекомендованному ему Рахманиновым судебному следователю, долго беседовал с ним, но и опять без всякого результата.

Человек опытный и серьезный, следователь хотя и согласился с ним, что смерть молодой женщины наводит на размышления, но подозрение на графа Караваева-Сокольского посоветовал держать про себя, так как твердой почвы оно не имело, а проболтайся барон о нем кому-нибудь, его мало что будут обвинять в клевете, но он может этим испортить всю свою дальнейшую карьеру, которая близко касалась многих влиятельных родственников графа.

— Вы меня простите… — сказал он барону в заключение, — но мне, лично знающему Караваева-Сокольского, как-то не верится, что он способен убить и муху, не только что женщину, да еще которую он любил… Это не более как роковое совпадение… Просто ему хотелось взглянуть на цветы, последние, которые он ей посылал… Желание естественное, для любящего человека… Каждый на нашем месте поступил бы так же…

— Так ваш совет оставить это дело без движения, не мстить за ее смерть?.. — дрожащим голосом спросил фон-Ренгольм.

— Да… ведь доктора вынесли резолюцию, что она пала не жертвой преступления… Неужели вы им не доверяете?

— Нет… Мне внутренний голос говорит, что они ошиблись…

— Все это так, может быть вы и правы, но повторяю вам, чтобы обвинять надо имея прочные данные… У вас же нет даже подтверждения того, что ваша жена пала жертвой преступления… Все и вся утверждает противное… И вдруг вы будете обвинять графа… Да все вам засмеются в глаза… Вас могут исключить из полка за такую вещь…

— Ах, что мне полк, когда вся жизнь теперь разбита!

— Не говорите… Позвольте мне, старику, немного знавшему вашего покойного батюшку, дать вам несколько благоразумных советов… Бросьте думать о преступлении! Если же вы не в состоянии сделать это, то обратитесь к опытному сыщику и поручите ему произвести тайное расследование… Я могу вам рекомендовать такого… Он очень осторожный и честный человек… Если что-нибудь было нечистое в смерти вашей жены, то он, могу поручиться, не прозевает… А о выходе из полка бросьте и думать. Чем вы тогда наполните жизнь? Служба все-таки развлечет вас, общение с товарищами понемногу рассеет ваше горе…

— Если бы я мог надеяться забыть голубку…

— Время — великий целитель…

Барон уехал от него хотя и неудовлетворенный, но все-таки несколько успокоенный. У него в кармане лежал адрес того сыщика, которого рекомендовал ему следователь Скворешников и который должен быль пролить свет на тайную драму, жертвой которой была его жена.

Молодую женщину три дня как похоронили.

Похороны были торжественные, помпезные, собор Александро-Невской лавры не мог вместить всех желавших поклониться ее праху.

Конечно между ними было очень мало искренно жалевших несчастную, большинство привлекло любопытство и желание взглянуть на интересного вдовца, который был предметом многих вожделений и в свете и в полусвете.

Он, впрочем, вел себя очень сдержанно.

Горе его не проявлялось наружно, и только когда роскошный гроб с останками прелестной покойницы стали опускать в склеп, он судорожно зарыдал и почти упал на плечо стоявшего с ним рядом Торгушина.

Тот заботливо поддержал его.

— Бог дал, Бог и взял… — набожно шептал миллионер. — Грех роптать. Молиться за упокой ее души надо…

— За что?! За что?!.. — жалобно простонал молодой человек.

— На все Божья воля…

Самой Торгушиной на похоронах не было. Она слегла в постель с того дня, в который разразилась катастрофа, и доктора определили у нее нервную горячку.

Несчастная день и ночь металась по кровати, беспрерывно призывая умершую дочь, или замирала и по несколько часов лежала неподвижно, наводя ужас на домашних.

Доктора почти не выходили из их дома, но помощь их пока оказывалась бессильной.

Больная еще несколько успокаивалась, когда около нее сидела ее старшая дочь. Она брала ее руку в свои воспаленные руки и гладя ее, жалобно твердила:

— Девочка моя дорогая… ты жива… ты только пошутила, представившись мертвой… Ты не бросила свою маму…

Лидия Онуфриевна, стараясь подделаться под голос сестры, спешила ее успокоить.

— Да, да, дорогая мамочка… Я жива… Я только шутила…

Торгушина временно успокаивалась и затихала.

В их доме, раньше таком степенном и образцовом, теперь воцарился настоящий сумбур.

Без зоркого глаза хозяйки слуги распустились, никто не знал, кого слушать, и каждый старался, как можно меньше сделать работы и как можно больше получить вознаграждения.

Вот в это-то время и проявилась настоящая деятельность Алины Робертовны, до этого времени безмолвной гувернантки подрастающего наследника торгушинских миллионов.

В тот момент, когда беспорядок в доме достиг своего апогея, когда не стало возможности получить вовремя не только завтрак, но и обед, она явилась на выручку, прямо и решительно предложив миллионеру свои услуги, как хозяйки дома.

Это произошло после того, как один из новых лакеев, обокрав буфет, бесследно скрылся с дорогим серебром, доставшимся Онуфрию Александровичу по наследству.

— Позвольте мне распоряжаться хозяйством, пока мадам Торгушина больна… — смело сказала она во время сильно запоздавшего завтрака, за которым хозяин жаловался, что у них теперь идет все шиворот на выворот. — Я берусь восстановить прежний порядок…

— Вы? — удивленно посмотрел он на нее… — А как-же Сеня…

— О, у меня хватит времени на то и другое…

— Что-ж, попробуйте… Только вряд ли вам удастся справиться с этой оравой слуг, которые слушались только мою жену…

Алина Робертовна улыбнулась.

— Они будут слушаться и меня… Только дайте мне полномочия рассчитывать тех, которых я найду неподходящими и вредными…

— Да сколько угодно… Распоряжайтесь здесь, как распоряжалась моя жена… Я так люблю порядок, а за последнее время я его лишен…

— Вы вновь его обретете… Ручаюсь вам…

— Желаю успеха на новом поприще…

Сованж поклонилась.

С этого же дня она начала решительно командовать в доме миллионера.

Созвав всех слуг, она объявила им волю хозяина, что теперь она их полная властительница, распределила каждому его забытые было обязанности и отпустила со словами, что малейшее ослушание ее воли повлечет за собой немедленный расчет, с лишением аттестата.

Угроза подействовала.

Лакеи и прочая челядь подтянулись и через день в доме воцарился порядок, какого не было и при самой Торгушиной.

Это были цветочки, ягодки следовали впереди.

Гувернантка понемногу забрала все бразды правления, и вскоре даже сам миллионер начал чувствовать ее влияние.

Невольно сталкиваясь с ней чаще чем обыкновенно, он незаметно для себя стал с ней советоваться о тех делах, которыми раньше делился только с женой.

Он еще не видел в ней женщину, семейное горе было еще слишком велико и чувствительно, но уже немного подпадал под ее чары, со временем могущие стать для него очень опасными.

Сованж, видимо, только этого и добивалась.

Она была искусная комедиантка и шла к своей цели окольными, но верными путями.

Иногда Торгушин, как бы пристыженный тем, что дал так много полномочий совершенно посторонней женщине, делал намеки, что ее царствование продлится только до выздоровления его жены, на что она загадочно улыбалась и покорно отвечала:

— Разве я могу надеяться на большее… Конечно, я тотчас уступлю все свои обязанности вашей супруге… Я и не претендую на ваше постоянное доверие… Я не более как наемщица…

Старик конфузливо замолкал.

Со старшей дочерью Торгушиных у, Алины Робертовны были очень странные отношения.

Лидия Онуфриевна открыто выказывала неприязнь к гувернантке своего брата, последняя же наоборот старалась всеми силами угодить капризной наследнице миллионов, беспощадно льстя ей и ублажая ее.

Но это, видимо, не действовало. Молодая девушка гордо отклоняла лесть и услуги симпатичной ей женщины, и если бы не заступничество ее младшей сестры Наты, Сованж давно бы покинула этот дом.

Смерть юной баронессы радикально я изменила эти отношения.

Хитрая гувернантка давно заметила чувство старшей сестры к жениху младшей и ловко сумела воспользоваться им в свою пользу.

В то время, когда родители и муж несчастной женщины рыдали у ее трупа, незаметно подкралась к пожиравшей глазами последнего Лидии Онуфриевне и кратко шепнула:

— А ведь, он теперь свободен, был ее мужем…

В паутине

Молодая девушка вздрогнула, как от удара хлыстом.

Она обернулась к говорившей, но та уже спокойно отходила от нее с самым невинным и невозмутимым видом.

Лидия Онуфриевна одну минуту думала броситься за ней с требованием объяснений, но затем остановилась.

Страшная мысль, что гувернантка права, что в эту трагическую минуту у трупа сестры она думала не о ней, а о прекрасном вдовце, сразила ее.

Разве эта женщина была не права?

Преступная страсть к барону охватила ее всю и, помимо ее доброго желания, она не думала теперь о безвременно погибшей сестре, а все ее существо наполняла безумная радость, что он теперь вновь свободен и ей не придется видеть его счастье с другой, хотя бы и ее родной сестрой.

Так что же она могла возразить Сованж, верно угадавшей настоящее ее настроение? Молчать! И она промолчала на смелые слова своей постоянной неприятельницы.

Это было большой ошибкой с ее стороны, как она имела случай потом убедиться.

Гувернантка с этого момента как бы получила над ней власть.

Ее постоянная угодливость прошла, и молодая Тортушина видела на ее лице, когда она обращалась к ней, вечную многозначительную улыбку, как бы говорившую, что «ты лучше не противоречь мне, а то я сделаю твою преступную тайну достоянием всех».

Этого последнего молодая девушка боялась больше всего.

Благодаря этой боязни она позволила ловкой интриганке занять место ее матери и безвольно молчала, когда француженка все больше и больше забирала весь дом в свои руки.

Между ними установилось как бы тайное соглашение.

Что бы ни затевала и ни делала Алина Робертовна, Лидия Онуфриевна неизменно соглашалась с ее распоряжениями, и даже иногда приводила этим в изумление своего отца.

— Что это, матушка, у тебя совсем голоса не стало… — добродушно говорил он. — Да, да, да… Раньше ты, как будто, построптивее была… Чему приписать такую перемену?

Молодая девушка молчала, низко опустив голову.

Сованж, присутствующая при этих разговорах, загадочно улыбалась и живо замечала:

— Мадемуазель очень огорчена смертью сестры… Ей теперь не до будничных забот… Предоставьте их мне…

И она властвовала в доме бесконтрольно и деспотично.

Слуги вскоре застонали под ее гнетом.

Она была беспощадна, если замечала малейшее упущение и неповиновение своей воле, моментально рассчитывая виновных, хотя бы до этого самых исправных и услужливых служащих.

Ни мольбы, ни просьбы не принимались во внимание.

Старик Петр, сделавший барону фон-Ренгольму сообщение об околевшей собачке своей старой госпожи, и высказавший подозрение, что ее смерить произошла не иначе, как от тех же роз, которые нюхала перед отъездом молодая баронесса, не избег общей участи, и через две недели после воцарения гувернантки в доме, получил расчет и приказание немедленно покинуть дом.

Произошло это из-за пустяка, он забыл исполнить одно из распоряжений новой властительницы, и ни просьбы, ни заступничество самого Торгушина не помогли.

— Если я прощу его, — решительно заявила Алина Робертовна, — то и все другие слуги вправе претендовать на мое прощение… Простите, но я требую, чтобы вы подчинились моему справедливому желанию… Вы ведь дали мне полную власть над ними…

— Ишь вы какая… — удивленно посмотрел на нее миллионер.

— Безжалостная, хотите вы сказать… — улыбнулась она. — Да, я в этом отношении педантка… Или все, или ничего… Не нравится вам мой способ управления вашим хозяйством, вы можете мне отказать, но от своих распоряжений я не отступлю, хотя бы пришлось поссориться с вами…

Онуфрию Александровичу понравился этот тон.

Он привык к постоянной лести, не только со стороны низших, во и высших, и независимый тон смелой гувернантки, открыто противоречащей его желаниям пришелся ему как нельзя более по вкусу.

— Делайте, как знаете… — покоренный ее смелостью в заключение сказал он, и участь Петра была решена.

Он, впрочем, не прогадал, уйдя с этого места.

Его тотчас принял на службу барон фон-Ренгольм.

Молодому вдовцу необходимо было иметь около себя человека, с которым он мог бы говорить постоянно о своей невозвратимой потере, а старик Петр был в этом отношении для него настоящий клад.

Он прожил в доме Торгушиных около десяти лет, прелестная Наташа почти что выросла на его глазах, и ее детство и отрочество стало служить неистощимой темой разговоров между бароном и его новым слугой.

Петр теперь буквально стал блаженствовать у своего нового хозяина. Работы у него почти не было никакой, дрожать ни перед кем не приходилось, и старик считал, что он нашел тихую пристань, после которой оставалось только умереть.

У Алины Робертовны были, впрочем, и свои любимцы в доме Торгушиных.

На первом плане стояла пожилая горничная Лидии Онуфриевны, Марья Петровна как звали ее все, не исключая и госпожу, продувная баба с неприятным, хищным выражением лица.

Она подружилась с гувернанткой с самого появления той в доме и оказала ей немало услуг.

Никто и не подозревал, что частенько по ночам обе женщины тайком пробирались к выходной двери парадного подъезда, где услужливая Марья Петровна доставала из кармана ключ и открывала дверь.

Выходила из дома только Сованж.

— Так вы, пожалуйста, посторожи мой приход… — шептала ей Алина Робертовна, пугливо прислушиваясь, не разбудил ли произведенный ими шум чьего-нибудь внимания. — Я очень скоро вернусь.

— Да уж будьте спокойны… вы тут впервые… Вы только свисните, а я тут как тут…

И гувернантка исчезала иногда на час, а иногда на два и три.

Куда и зачем производились эти отшествия, не знал никто на свете, не исключая и Марьи Петровны.

Последняя хорошо получала за них. Ловкая баба в те дни, когда гувернантка предупреждала ее, что намерена вечером выбраться из дома, забиралась к своему куму швейцару, питавшему к ней почтительные чувства, и тихонько снимала со стены запасной ключ от двери, которым и отворяла дверь от парадного подъезда.

Из боязни ответственности, или потому, что опасалась, что Сованж может потерять ключ, она никогда не давала его ей, а предпочитала проводить без сна несколько часов в одной из гостиных, выходящих окнами на улицу, поджидая ночную гуляку.

С тех пор, как гувернантка получила такую власть в доме, шансы и Марьи Петровны неизмеримо поднялись.

Она говорила с остальными слугами не иначе как повелительным тоном и только перед Алиной Робертовной она юлила по-прежнему, даже еще больше, может быть единственная пока понимая, что эта женщина со временем будет играть не малую роль в этом доме.

Она больше угождала ей, чем своей госпоже, с которой у ней были вечные недоразумения.

Лидия Онуфриевна терпела ее только за то, что она бесподобно умела делать прически и прекрасно шила, угождая даже ее избалованному вкусу, которому до сих пор не могла угодить ни одна портниха.

Второй любимицей Сованж была одна из подгорничных, Глаша, бойкая разбитная девушка, приставленная для ее специальных услуг.

Неугомонная болтушка, любопытная до невозможности, Глаша узнавала все и вся про всех в доме, и передавала своей непосредственной госпоже. Благодаря ей, Алина Робертовна знала мельчайшие подробности всего происходившего в доме и часто делала из ее сообщений полезные выводы, которыми умело потом пользовалась.

Болтовне Глаши она была обязана и тем, что узнала про преступную страсть старшей дочери Торгушина к жениху своей младшей сестры, словоохотливая девушка раз проговорилась ей, что видела, как старшая барышня подгладывала за влюбленной парочкой, когда они уединились в пустую гостиную, и что она сердито топнула ногой, когда до нее донесся звук поцелуя.

теперь, когда наступило временное царствование гувернантки, горничная стала ей еще больше необходима.

Несмотря на то, что она почти царила в этом доме, благодаря бесхарактерности самого Торгушина и трусости его единственной оставшейся дочери, был утолок в доме, в который Алина Робертовна, не смотря на все старания, проникнуть не могла.

Это была спальня больной Евдокии Назаровны.

К ней входили только дочь и сестра милосердия, которые поочередно и несли на своих плечах уход за несчастной женщиной.

Между тем, туда-то и стремились все помыслы ловкой интриганки.

Пока еще доктора мало надеялись на выздоровление Торгушиной, Сованж была полуспокойная, но когда до нее дошла весть, что больная начинает подавать признаки выздоровления, это ей пришлось не по вкусу.

Вот тут-то Глаша и явилась для нее союзницей.

Служанка-предательница

Разбитная, бойкая девушка шныряла по всему дому, выслушивала и фантастические и правдоподобные разговоры слуг и затем с точностью фонографа передавала их внимательно слушавшей ее Алине Робертовне.

Она первая принесла весть и об улучшении здоровья Евдокии Назаровны Торгушиной.

— Барыня-то наша, голубушка, поправляется… — тараторила она, причесывая на ночь гувернантку. — Сегодня доктор сказал, что можно надеяться на выздоровление. В первый раз заговорила настоящим языком… Уж так все наши рады, так рады…

Сованж вздрогнула и побледнела.

— Очнулась? — с дрожью произнесла она. — Не может быть…

— Да уж так оно, поверьте мне… Сестрица давно говорили… Я собственными ушами слышала… Поправляется, говорит, моя больная… Если ее топерь чем-нибудь не зволнуют, да не расстроют, глядишь, через месяц, полтора и на ноги встанет.

Алина Робертовна резко оттолкнула от себя Глашу.

— Уходи… Ты мне больше не нужна! — крикнула она.

Горничная, не понимая ее гнева, робко возразила:

— Или больно вам сделала… Так простите, не нарочно…

— Уходи… — топнула ногой гувернантка.

Ее красивое лицо было перекошено от гнева.

Девушка испуганная попятилась к двери.

Когда она уже хотела скрыться за ней, Сованж остановила ее.

— Постой, пришли ко мне Марью Петровну…

Минуть через десять к ней вошла ее верная наперстница.

Затворив за ней на ключ дверь, молодая женщина быстро приблизилась к удивленной ее действиями горничной и резко заметила:

— Слышала новость?

Та отрицательно покачала головой.

— Так изволь выслушать… Наша сударыня боярыня очухалась…

Марья Петровна утвердительно кивнула головой.

— Ах, вы насчет этого… Тогда я знала.

— Знала и не пришла сказать мне…

— Да я думала, вам барин, или барышня скажут…

— Ты отлично знаешь, что я с твоей барышней не в особенно приятельских отношениях, а барин сегодня не обедал и не завтракал дома, так как уехал в Павловск… Хороша ты, нечего сказать… Или думаешь, как мое царствование здесь кончится, тебе лучше будет житься?

— Кто это думает, Алина Робертовна… — вздохнула горничная. — Уж мне с вами, как с матерью родной…

— Так и надо подумать, чтобы всегда так было…

— Что-ж тут думать, Божья воля. Коли судьба, она поправится, сколько ни думай…

— Дура… Мы не должны этого допустить. Я вовсе не хочу уступать ей свое место.

Марья Петровна так и впилась в лицо гувернантки своими рысьими глазами.

— Или что придумали? — спросила она.

— Придумала, — отвечала та, — и ты должна мне помочь…

— Помочь можно… Но только на душегубство я не пойду, сколько ни просите… Я женщина богомольная…

— Никто и не имеет это в виду… — с досадой заметила Сованж. — Мне надо твою помощь совсем для другого…

— Для чего же, говорите… Гувернантка наклонилась совсем близко к уху горничной.

— Послушай меня внимательно… Ты конечно, знаешь, что твоя барышня без ума влюблена в мужа своей покойной сестры, барона… Она бредит им во сне и на яву…

— Как не знать… Частенько я заставала, когда она его портрет целовала. Горда, горда, а тут попалась…

— Так вот, на этой почве ты должна разыграть с ним маленькую комедию. Завтра же напомни ей про чародея на Верейской улице. К нему она уже давно собиралась пойти, но… за своими обязанностями сиделки, видимо, забыла. И расскажи ей какую-нибудь невероятную историю о чудесах, творимых этим современным колдуном. Теперь она более свободна, и я уверена, что она пойдет, чтобы узнать свою судьбу, а главное услышать, соединится ли она когда-нибудь со своим возлюбленным. Поняла ты меня?

— Не мудрено понять, а только не разумею я, зачем вам надо, чтобы она к этому гадальщику пошла. Ведь все равно дома она или нет, а вас все равно в комнаты старой барыни не пустят.

— Ну и дура ты, — с досадой заметила Алина. — Да я и не подумаю лезть к ней в комнату.

— Так что ж тогда? — с недоумением развела руками ее сообщница.

— А это уж мое дело, повинуйся мне и будь уверена, что в долгу я у тебя не останусь… Согласна напомнить Лидии про Верейскую улицу?

— Есть о чем спрашивать, конечно же, коли все мои услуги будут в этом заключатся, то я, от всей души.

— Так, действуй!

— Да уж постараюсь, положитесь на меня…

Сованж, значительно успокоенная, выпустила ее из комнаты.

Весь коварный замысел преступной женщины был построен на этом визите молодой девушки к ее отцу-чародею. Тот должен был помочь ей устроиться навсегда или по крайней мере до тех пор, пока она сама этого захочет в доме миллионера.

Мария Петровна оказалась на высоте своей задачи. Не откладывая в долгий ящик данного ей гувернанткой поручения, она еще в этот вечер завела разговор со своей молодой госпожой о колдуне на Верейской улице.

— И что это вы моя милая барышня грустная, да скучная? — слащавым тоном кинула она, раздевая Лидию Онуфриевну на ночь. — Посмотрю я на вас и сердце кровью обливается. Жить бы вам радоваться, а тут беда на беде! Хошь бы вы погадали, когда ваши горести кончатся.

— Погадала?.. Почему погадала?.. — машинально спросила молодая девушка.

— А как же… Все же бы знали, будет ли радость у вас в жизни… Я такого чародея знаю! Он всю правду вам скажет! Сходите к нему! Право слово, сходите… чудеса творит! Приворожить кого, али вылечить, на это его взять. Намедни, моя кума была у него, так прямь можно сказать, ушла обалдевшая. Он как пошел про ее жизнь выкладывать, как пошел… так она рот и разинула… всю что ни на есть правду сказал. И от чего ее муж умер… и что снова она замуж собирается… И что ее суженный-ряженный — приказчик, и что пьяница-то горький, только скрывает от нее это. И действительно оказалось правдой. Идет кума как-то недавно по улице, дело к ночи, а жених-то ее навстречу, с двумя девицами, пьяно-распьяно… Ну, конечно, кума его побоку… Вот какой знаменитый кудесник. А недавно одной девице, так женишка приворожил. Не обращал тот на нее внимания, никакого… А как побывала она у колдуна-то, ухаживать стал, жить говорит без тебя не могу. Вот какие дела кудесник творит. Да я вам намедни говорила, не припомните, еще перед Натальи Онуфриевны свадьбой…

— Что-то припоминаю. Где он живет?

— На Верейской улице, матушка-барышня, да вы не думайте что он какой-нибудь простой мужик, ни-ни, настоящий барин. По-русски так плохо говорит, иностранец видно… а уж образованный, страсть… что книг-то у него беда… как пойдет в них смотреть… судьбу-то вашу искать… только не засни… потом ученными словами жарить, половины-то и не поймешь… тут конечно вы с ним по-французски, а нашему брату, беда… а только уж верно говорит. Уж сходили бы вы к нему барышня. Пусть тоску вашу как рукой снимет.

— Может быть, — ответила Лидия.

— Так я адресок-то вам на письменный стол положу. Гулять пойдете, может и заглянете. Верно-слово, стоит.

— А что он, старый или молодой?

— Старик, как есть старик. Разве молодой может столько наук превзойти. Ведь он все по-ученому.

Когда Лидия отпустила Марью Петровну, последняя юркнула из спальни и в соседнем будуаре, на самом видном месте положила бумажку с адресом, рекомендованного ею колдуна.

— Увидит завтра, как пойдет гулять. Авось и захватит с собой, — бормотала хитрая женщина. — Алинушка-то должна быть довольно мною. Уж я ли не наплела нашей голубице с три короба.

Расчет оказался верен.

На другое утро, Лидия Онуфриевна выходя на прогулку, заметила оставленный адрес и машинально положила его в ридикюль.

На Невском произошла неожиданная встреча. Переходя Караванную улицу, она столкнулась с бароном фон-Ренгольдом. Но молодой человек шел мимо, рядом с ним шла элегантная, красивая дама, кокетливо улыбавшаяся ему. Он очень сдержано поклонился своей свояченице и тот час же отвернулся.

Лидию точно что-то ударило. Она побледнела, пошатнулась и только огромным усилием воли удержала себя от обморока.

Сев в дрожки первого попавшегося извозчика, она сначала приказала везти себя домой, но затем раздумала и дала вознице адрес чародея, рекомендованного ей горничной.

— Поеду, попробую, — думала она дорогой. — Может быть он и правда такой человек, которому известно будущее. Я должна знать правду, хотя бы после этого мне предстояло умереть.

Гипноз

Дверь в квартиру чародея молодой девушке открыла Розалия, безобразная любовница отца Алины, жившего тут под именем Роберта Селанси, и открыто занимавшегося хиромантией и предсказанием будущего.

У него была очень крупная клиентура, но в тот ранний час, в который пришла Торгушина, еще никого не было.

Пропустив новую клиентку в прихожую, Розалия зорко оглядела ее при свете зажженной ею электрической лампочки, и заметив дорогой наряд стала необыкновенно предупредительна.

— Попрошу вас в гостиную… — вежливо распахнула она дверь перед молодой девушкой, жестом приглашая ее войти в комнату. — Месье Селанси сейчас выйдет… Минуты две ожидания…

— Хорошо, хорошо, я подожду, — торопливо ответила Лидия Онуфриевна, которую, лишь только она переступила порог этой квартиры, охватило безотчетное чувство страха.

Она беспомощно оглянулась на дверь, но из чувства ложного стыда не осмелилась потребовать выпустить ее.

— Чего я собственно боюсь… — успокаивала она сама себя. — Ведь не съест меня, этот современный колдун… Конечно, немного глупо верить россказням горничной, но раз я пришла, надо довести дело до конца… Дам ему пять целковых за его болтовню и уйду, чтобы никогда не возвращаться…

С этими мыслями она прошла в гостиную чародея, как мы знаем, очень мило и уютно обставленную комнату.

Ждать ей пришлось недолго.

Если бы она могла заглянуть в соседнюю комнату, святилище хироманта, то могла бы услышать очень интересный разговор между ним и открывшей ей дверь женщиной.

— Она или не она? — сказал вполголоса Роберт Альбертович, облачаясь в длинный черный хитон с вышитым на груди человеческим черепом.

— Я тебе говорю, что она… — горячо убеждала его Розалия. — Точь-в-точь как ее описывала твоя несравненная Алина. — Брюнетка, высокая, в трауре… Бедная и расстроенная такая…

— Это хорошо… что она… долго мы ее ждали, почти полтора месяца как она должна была придти… А если ты ошиблась?

— Увидишь! Твоя дочка слишком хорошо описала ее нам, чтобы я ошиблась! Да ты поскорей поворачивайся!

— То есть ты подслушивала, когда она мне ее описывала… — смеясь, заметил старик.

— Э, не все ли равно… Я не дура и должна же обеспечит себе долю в ваших будущих барышах… Не дать же ей вышвырнуть меня на улицу… Мне тоже палец в рот не клади! Так ее прижму, когда время придет, волком завоет…

— Ну потише ты, барышня еще услышит…

— Не услышит, стена капитальная… Да ты поскорей поворачивайся…

— Готов! Зови!

Он важно сел за стол и принял величественную позу.

Розалия выскользнула из комнаты.

Торгушина задумчиво смотрела на двор через окно, когда до ее плеча тихо дотронулась, тихо подкравшаяся любовница чародея.

— Пожалуйте, готово… вкрадчиво шепнула она. — Только должна вас предупредить, не спрашивайте ни о чем мосье Селанси, он сам все узнает, о чем вы хотите говорить с ним… Можно только отвечать…

— Хорошо, хорошо… Куда идти?

— А вот сюда…

Она указала на закрытую дверь, ведшую в страшное святилище величайшего из шарлатанов.

Молодая девушка не без сердечного замирания взялась за ручку двери. Тихо приоткрыв ее, она сделала шаг в комнату и еле сдержала крик испуга при виде страшной обстановки этой последней.

Но в следующую секунду этот страх показался ей ребячеством.

Она смело вошла в комнату и опустилась на стул, молча указанный ей сидевшим за столом стариком.

— Вы пришли узнать ваше будущее… — прямо приступил он к делу. — Попрошу вас смотреть мне в глаза и отвечать на мои вопросы…

— Хорошо… Спрашивайте…

Роберт Альбертович устремил на нее взгляд своих страшных глаз.

— Вас зовут Лидия Онуфриевна Торгушина? — медленно произнес он.

— Да… — машинально отвечала она.

— Вы хотите узнать, будете ли вы когда-нибудь принадлежать человеку, которого безумно любите, но который предпочел вам вашу сестру, теперь уже умершую?.. Не так ли?..

Молодая девушка задрожала при этих словах, показавшихся ей верхом волшебства. Она видела, что отпираться будет бесполезно.

— Вы угадали… — тихо отвечала она. — Я пришла именно за этим…

— Хорошо… Я скажу вам правду, но только продолжайте смотреть на меня как можно пристальнее… Шире откройте глаза…

Произнося эти слова, он привстал и наклонился над столом, приближая свое лицо к лицу своей клиентки.

Глаза его положительно впились в ее лицо.

Минуты две в комнате было слышно только их порывистое дыхание.

Но вот Сованж, не спуская глаз с Торгушиной, вышел из-за стола и подойдя к ней стал делать медленные пассы над ее головой.

— Спи!.. — вдруг коротко приказал он.

Лидия Онуфриевна напрасно старалась преодолеть охватившую ее слабость. Глаза чародея поработили ее своей воле, и при его повелительном приказании она почувствовала, что теряет последнее сознание.

Голова ее покорно опустились на грудь.

Несколько минут гипнотизер любовался работой своих рук.

— Ты меня слышишь? — наконец спросил он Лидию.

— Да… — тихо, как шелест ветерка сорвалось с ее губ.

— Ты будешь повиноваться моим приказаниям?

— Да…

— Тогда слушай их внимательно… Ни одной душе ты не должна говорить, что была у меня, даже под пыткой… Ты забудешь мой адрес, а если он у тебя записан, ты изорвешь бумажку… Исполнишь ли ты это?

— Да…

— Затем, когда ты придешь домой, ты скажешь отцу, или той сиделке, которая ухаживает за твоей больной матерью, что сегодняшнюю ночь хочешь ухаживать за больной, а ее отпустишь спать… Поняла?..

— Да, да…

— Потом удались в свою комнату и не выходя из нее до вечера под предлогом, что желаешь отдохнуть от ночного дежурства… Часов в одиннадцать пройдешь в комнату матери и останешься там одна… Непременно одна… Не оставляй сиделки, как бы она ни просила этого… В два часа ночи ты достанешь из кармана маленький пузырек, который я дам тебе, подойдешь к постели больной и, вынув пробку, поднесешь его к ее носу… Ты должна сделать это так осторожно, чтобы она не проснулась… Подержав его минуты две, ты снова его закроешь и положишь в карман… Затем садись в кресло и засни… Ты будешь спать до тех пор, пока тебя не разбудят… Твоя мать в это время уже будет мертва… Ты громко зарыдай, узнав это… Когда тебя будут расспрашивать, что случилось ночью, ты скажи, что ничего не слыша, ибо заснула и что всю жизнь не простишь себе этого сна… Ты сделаешь так, как я тебе приказываю?..

— Сделаю!.. — Монотонно отвечала загипнотизированная.

— Еще не все… Сегодня, когда ты придешь домой, зайди в комнату гувернантки и скажи ей два слова: «все сделано»… Больше не прибавляй ни звука… Завтра же утром снова пройдешь к ней и отдашь пузырек, который я дам тебе… Ни при первом, ни при втором случае не должно быть свидетелей… Если у нее в комнате кто-нибудь будет, когда ты войдешь, зайди в другой раз… Через два дня ты снова придешь ко мне в это же время… Запомни все хорошенько…

— Запомнила…

— А теперь проснись… Я приказываю тебе это…

Он начал водить над ее головой руками.

Через несколько минут она открыла глаза.

Сованж уже сидел за столом против нее.

— Итак, милейшая барышня… — говорил он, как бы продолжая начатую ранее речь, — я могу вас утешить, вы будете принадлежать любимому вами человеку… Правда, это будет не скоро, траур мешает быстрому осуществлению ваших желаний, но в конце концов вы восторжествуете… Вот вам и эликсир, который принесет вам счастье… Возьмите и положите его в карман…

С этими словами он протянул ей взятый им со стола крошечный хрустальный флакончик, на донышке которого виднелось несколько капель темно-красной жидкости.

Она машинально исполнила его приказание.

— А теперь можете идти… Моя помощь будет стоить вам всех денег, которые найдутся теперь у вас в кошельке… Вы должны отдать их мне… Оставьте себе только на извозчика…

Лидия Онуфриевна протянула ему свой ридикюль…

Он вынул из него ее изящный серебряный кошелек и с жадностью пересчитал находившиеся там деньги…

— Сто семьдесят три рубля… — бормотал он. — Для первого раза недурно… Жаль, я забыл внушить ей, чтобы она в следующий раз захватила с собой тысчонку… Ну, да успею…

Он вернул ридикюль своей покорной клиентке.