Бесплатный фрагмент - Побег

Сама жизнь — ничто, но именно сплетения множества таких судеб образуют процесс, недоступный ничьему пониманию, именуемый впоследствии человеческой историей.

Пье Сена, Действительный пилот «Тьернона»

Брана спала тем беспробудным сном, которым может спать лишь само пространство, безжизненное, замороженное раз и навсегда на самом дне глубокой потенциальной ямы, в которую её загнал результат случайного броска вселенских костей. Где-то распад ложного вакуума породил огненный вал инфляции, в иных новорожденных мирах вариативность космологических констант оставила после себя лишь множащееся квантовое эхо первичных флуктуаций на планковских длинах волн, вымороченную, безжизненную квантовую пену.

На этой же бране случилось иное.

Она породила особую, сверхстатичную, навеки зафиксированную в самом пространстве материю, которую нечему было сдвинуть с места, расширять или сжимать. И лишь слабая рябь гравитационных волн слияния первичных коллапсаров поддерживала здесь видимость бытия, без малейших препятствий пробегая брану от края до края широкими изгибами, то приближая её к соседним, куда более живым бранам, то отдаляя на недосягаемые для чужих гравитонов расстояния.

Так у отдельных участков браны появлялся призрачный шанс. Однажды заполучить себе плоды чужих трудов, порождения иных констант, результаты жизнедеятельности недоступных ей физик. И в меру всё того же слепого и бессмысленного везения ими воспользоваться.

У браны не было целей, воли, устремлений и даже обычного, в нашем понимании, времени на ожидание. Но бране было доступно то, что недоступно любым иным объектам в этой метавселенной. В её распоряжении были всё те же космологические кости и почти бесконечный запас бросков для них. И однажды нужная комбинация выпала, монетка встала на ребро, и чуждый макроскопический объект самозародился на бране сам собой, как будто по собственной воле.

И тут же начал смело на ней хозяйничать.

Двигать недвижимое, уходить и снова возвращаться, творить немыслимое — по собственному желанию колебать саму брану, подставляя её бока соседним пространствам. Брана не сопротивлялась, ей не было никакого дела до чужих интенций, ей даже собственная судьба была не особо интересна. Да, вечная статика с появлением чуждых хиггсовых полей невольно сменилась локальными пузырями псевдодвижения — жалкое подражание другим вселенным, эффект, тут, на этой бране, почти невозможный.

Да, брана лишь делала вид, что пришлые существа её как-то изменили. Просто один ложный вакуум чуть сместился в сторону другого, немного более живого, немного более подвижного. Ничего страшного, однажды и это закончится, заезжая квазиматерия вновь распадется, оставив брану наедине с собой в привычно вечном самосозерцании.

Одно было не доступно спящей бране. Само понятие разума, целеустремленного процесса, обращающего вспять локальную энтропию, обладающего целеполаганием, а потому истинно способного оставить на лике браны такие следы, которые не сотрут уже никакие новые, пускай и бесконечные числом, броски космологических костей.

И разум этот был не един. А где поселились две воли, там рано или поздно они придут в противоречие, начав войну, в которой будет лишь один победитель. И спящей бране придется смириться с тем, что от неё более ничуть не будет зависеть, кто им в итоге окажется.

Глава 1. Унитарность

Волна, волна, идёт волна!

Эхо чужого зова раздавалось в рубке «Лебедя» подобно набату, вновь и вновь погружая её обитателей пучину отчаяния.

Хорошо пребывать в состоянии бесчувственной машины, у которой попросту нет в наличии зеркальных нейронов, которую не беспокоят чужие образы в собственной голове, которая не проснется в холодном поту от запоздалого осознания, что же она натворила. Эти двое были не настолько чужды бытовому сенситивизму, чтобы с чистой совестью почивать на лаврах, с гордостью осознавая, что сделали всё, что могли, для спасения этого несчастного уголка бездушной Вселенной. Никак нет, напротив, буквально каждый их былой шаг, что привёл Сектор Сайриз на грань катастрофы, волей или неволей подвергался ими всё новому и новому сомнению, но сколь ни скорбны были те размышления, отыскать хотя бы и безнадёжно упущенный ими альтернативный манёвр никак не удавалось.

Бесполезно.

Любые споры, в которые вступали раз за разом эти двое между собой или сами с собой, непременно завершались тупиком. Они действительно сделали всё, что могли, чтобы спасти чужие жизни. И между тем безнадёжно в этом просчитались.

Будь то затяжная переписка с Большим Гнездом, скаредный обмен депешами с Конклавом, тайное подначивание отдельных представителей людей и чужинцев или же целые когорты властей предержащих всех трёх космических рас, погрязших в этом бесконечном конфликте — всё перечисленное упорно представлялось этим двоим лишь жалкой полумерой, цепочкой вынужденных ходов на фоне вопиющей слепоты всех без исключения участников космической драмы.

Слепоты, в которой те предпочитали непременно упорствовать.

Они раз за разом перебирали истёртые чётки собственных действий, пытаясь отыскать там следы упущенного. И, увы, не находили, погружаясь всё глубже в пучину отчаянного самобичевания.

Лишь только бросив на этих двоих мимолётный взгляд, любой, даже самый благосклонный свидетель тотчас признал бы в них жалких аматоров, очертя голову сунувшихся распутывать космологических масштабов гордиев узел, да только и сумевших в итоге, что приняться его в отчаянии рубить всяким подвернувшимся под руку или дактиль, кому как сподручнее, ржавым шанцевым инструментом, в роли которого неизменно выступал гордый изгиб «Лебедя».

Благородный корабль и достался-то им скорее по нелепой случайности, обманом, благодаря иезуитскому выверту межзвездной политики. По здравому же размышлению, прав был бы Симах Нуари, соорн-инфарх Сиерика, спаситель человечества, если бы сразу отобрал у этих двоих, как несомненно собирался, право управления и лишив бы их тем самым всякого шанса на манёвр, навеки прибив бы их гвоздями к вязкой субсветовой «физике».

Право, взгляни он сейчас через бездну пространства на жалкий вид этих двоих, сто раз благородный летящий пожалел бы о принятом в тот миг решении.

Вы только посмотрите, им вручили чудесный корабль, освободили от любых обязательств перед Хранителями Вечности, дали тем самым невероятную в подобных делах свободу, снабдили к тому же тайным знанием, которое уже само по себе было дороже любых других подарков и знамений, а они что? Сидят, вздыхают, как две квочки на насесте.

Ещё ладно артман, что с того взять. Засаленная оранжевая янгуанская роба кабинсьюта, сгорбленная от бесконечного восседания на ложементе спина, клочковатая бороденка поверх тонкой ниточки седых усов, вечно неприязненное выражение черных глаз, щербатый оскал беззубого рта. Отвратительное зрелище само по себе. Разве что слюна изо рта не подтекает. Но какие претензии могут быть к санжэню? Скиталец без родни и дома не в ответе за прочее человечество, ему бы своим худым старательским ремеслом управляться да ложку мимо рта не проносить за ломаный цзяо, и то хлеб, куда тебе межпланетные дрязги рядить да самолично спасать Вселенную!

Гляди, снова ухмыляется, видать, всё одно себе на уме, ничему-то его жизнь не научила, да, если так посудить, уже и не научит. Человек Цзинь Цзиюнь — это звучит гордо, но уж больно нелепо и по-дурацки.

А вот со второго — со второго спрос был совсем иной.

Посланник Большого Гнезда в Пероснежии, служенаблюдатель летящего света, единственный аколит и доверенное лицо Симаха Нуари по эту сторону Войда, нуль-капитул-тетрарх Оммы, отставной козы барабанщик, предатель собственного народа — летящего света Тсауни, а ныне искомый беглец Илиа Фейи.

Облезлый птах. Жалкое зрелище.

Красные от недосыпа корнеи, отёкший, вечно шмыгающий секретом рострум, редкие облезшие седые пинны встали торчком на выпирающем из-под синтетической оболочки киле, скрипучая, сто сезонов не обслуживаемая бипедальная опора бесполезно скребёт металлическую палубу.

Летящие даже в донельзя тщедушном космическом своём фенотипе предпринимали немало усилий для поддержания собственного внешнего вида в достойном состоянии, но сотни сезонов, проведенных посланником в полном одиночестве, несомненно, давали о себе знать. Представитель высшего нобилитета могучей космической расы летящих выглядел так, как мог выглядеть только донельзя опустившийся индивид.

Впрочем, его это отнюдь не беспокоило, мнение же санжэня по поводу собственного внешнего вида служенаблюдателя не волновало вовсе. В отличие от того, что творилось за бортом «Лебедя».

Волна, волна, идёт волна!

Начиналось всё там всегда одинаково, одинаково же и заканчивалось.

Первым принималось пухнуть шевелёнкой шестимерие дипа. Это покуда лишь доносилось из прекрасного далёка зыбкое эхо космологической статистики, той самой, что выдала некогда с головой треклятый фокус, навеки оставив в недрах проекции Скопления Плеяд ничем не стираемый отпечаток из нейтральных токов и осцилляций тёмной материи. Но чувствительной фрактальной пене хватало и подобной малости, она тотчас вставала на попа, вздыбливала холку и принималась совершать прочие анималистические непотребства, столь нелюбимые навигаторами разведсабов и контроллерами бакенов Цепи.

Сколь последние не старались, но эхо неурочных килонов однажды обязано было достигнуть Барьера чтобы, после всех стараний и жертв, всё-таки начать проливаться у самых его границ огненным дождем угрозы.

Горизонт в проекции бакенов гопердодекаэдра Цепи с каждой секундой всё больше наливался голубым черенковским светом, угрожая скорым развоплощением любым макроскопическим объектам, по глупости своей или согласно банальному невезению решившим сунуться в эти гиблые края. У всякого подвернувшегося отныне было два выхода — немедленно начинать спасительный огненный барраж или же от греха отступить поскорее к встревоженным глубинам Сектора Сайриз.

Впрочем, контроллеры Цепи, если бы в столь напряженный момент вообще стали бы на кого-то откликаться, немедленно поправили бы любого всезнайку — нет, никаких альтернатив на самом деле в наличии не было. Это к вам подбирается не привычная шевелёнка, разбуженная неловким проецированием, это была не обычная угроза, вскипающая на той стороне любого активного сверхсветового прыжка Виттена, это стучало в космический набат даже не обычное эхо далекой сверхновой, подобные артефакты надпространственной физики Барьер сумел бы одолеть пускай не походя, но вполне успешно, ровно для этого он и был в своё время построен инженерным гением летящих, непрошеных спасителей человечества.

Теперь дело обстояло совершенно иначе, в том смысле что куда хуже.

Оторванный от Барьера повелением собственного контроллера 62 бакен Третьей Цепи всплыл на поверхность дипа вовсе не для того, чтобы гасить волну. Напротив, он её многократно собой усиливал.

Прокажённая выколотая точка исполосовала геометрию файервола от края до края, от горизонта до горизонта, будто нарочно стягивая к себе всю дурную шевелёнку, с завидной жадностью фокусируя на себе каждый квант гиблой угрозы.

Чтобы в один отнюдь не прекрасный момент выпустить всё это иномировое безумие не волю.

Волна, волна, идёт волна!

К слову о сенситивизме. Илиа Фейи зябко тряхнул рострумом в ничтожной попытке избавиться от упорно преследовавшего его чувства собственной беспомощности. Быть рабом жалости к себе, что может быть нелепее. Взгляни туда, на эту яркую точку, что сезон за сезоном с таким упорством прожигает тебе зрачок в нейтринном диапазоне. Как бы ты почувствовал себя, будучи запертым вон там, в несокрушимых стенах бакена, железной волей собственного контроллера ставшего предметом дурацкого бессмысленного мысленного эксперимента.

Представь себе, что вместо бессловесного кота в ящик Шрёдингера угодил сам знаменитый террианский учёный, а вместо случайности ядерного распада над ампулой с цианидом занесен живой артманский палец. Пока бакен пляшет, как поплавок, на волнах у самой границы файервола, покуда порождает собственным присутствием безудержный гнев угрозы, учёный жив, но как только ему надоест вся эта свистопляска, как только контроллер хоть на мгновение упустит контроль, соскользнув в недра взбаламученной физики, тут же ему и придет конец, суперсимметричные каналы распада — всё что останется от могучей машины, способной управлять энтропией целого уголка вселенной объёмом в несколько кубических декапарсек.

Сколь долго несчастный, решившийся на такое, готов бороться за жизнь, ровно до тех пор он и существует. Но только лишь он решит сдаться, как тут же разом сгинет. И никак ему из этой нарочно придуманной для себя ловушки не спастись, никак не избежать смерти.

— Подумать так, мы все в любом случае когда-нибудь умрём.

Это слова подал голос санжэнь.

Так-то оно так, да не совсем так.

Они уже не раз спорили об этом. Для Илиа Фейи разница была очевидна.

Одно дело — просто принимать жизнь такой, как она есть. Даже для него, несчастного носителя чужеродной искры, перспектива физической смерти была очевидной и банальной. Быть Избранным — не значит быть бессмертным. Но вот так, нелепо болтаться на грани жизни и смерти в рукотворно патовой ситуации без малейших следов выхода — об этом было неприятно даже подумать.

Но куда хуже обстояли дела, если вспомнить, зачем Чо Ин Сон это сделал, и каковы будут истинные масштабы минутной слабости контроллера Цепи. Кажется, артманы это называли «проблемой вагонетки», вот только выбор тут шёл не между жизнью и смертью отдельных личностей, безвинных или виноватых, больших или меньших числом, нет, в руках у того, кто управлял этой рукотворной звёздочкой, оказалась целая человеческая цивилизация. Пока он держит палец над злополучной кнопкой, покуда ярится завеса файервола — Барьер живёт, стоит же ему дать слабину, как само выживание человечества окажется под непосредственной угрозой.

Тупик, космачий тупик, как любит повторять санжэнь.

Сколько уже это тянется? Шесть сезонов, почти три террианских года. Сколько из них суммарно они вдвоём уже тут проторчали? И не сосчитаешь. И главное зачем? Связи с застрявшим меж двух миров, неспособным безопасно двинуться ни туда, ни сюда бакеном всё одно не было. Любой сигнал, отправленный в его сторону или от него, по всем законам физики обязан был в процессе передачи оказаться безнадёжно запутанным с горизонтом событий, чья геометрия сама по себе создавала поверхность с максимальной плотностью энтропии, физически доступной для этой вселенной. Со дна этого бесконечно глубокого океана, заполненного бессмысленной мешаниной информации, успешно копившейся в нём с самого начала времён, достать её обратно было невозможно даже в теории, не стоило и пытаться. Оттуда попросту не возвращаются.

Тогда зачем?

«Человек Цзинь Цзиюнь», как упорно его продолжал величать Илиа Фейи, наверняка ответил бы на подобный философский вопрос со всей присущей ему порой велеречивостью, пустившись в длинные рассуждения о стратагемах, мол, кто не сидит у реки, как прибитый, тот может упустить проплывающий мимо него труп его врага, а подобное уж точно никуда не годится.

Сама вопиющая омерзительность подобных рассуждений уже не укладывалась у разжалованного служенаблюдателя в голове. Всё-таки артманы — донельзя варварское племя. Агрессивное, неумное и страшно обидчивое. Зря они их спасли, сотый раз за корабельные сутки качал рострумом Илиа Фейи. Зря спасаем и до сих пор. Оставить бы их одних, пусть сами разбираются со своими проблемами.

Но нет, нельзя так думать, сколько бы не поддакивал треклятый санжэнь, подобные рассуждения противны самому духу летящего света, они попросту для них кощунственны. Тсауни как космическая раса были выпестованы в ключевой идее сверхценности всякой разумной жизни во Вселенной, и не нужно быть нуль-капитул тетрархом, чтобы насквозь пропитаться всеобъемлющей сапиентоцентричностью, нет, никак не могли они бросить артманов наедине с Железной армадой, навеки покинув Пероснежие.

Слабо шевельнув дактилями, Илиа Фейи вывел на крупный масштаб проекции сеть тончайших извилистых линий, что полоскались на гравитационных волнах подобно стрекающим щупальцам какого-то неведомого космического полипа. На первый взгляд безвольно, механически повторяя седловины и вспучивания метрики межзвёздного пространства. Так ведет себя лишь мёртвая материя. Просто следуя единожды заданным ей законам.

Одна маленькая проблемка.

Пусть совершенно неживая и уж точно ничуть не разумная, эта космическая тварь обладала, тем не менее, вполне железной, вторя данному артманами дурацкому прозвищу, волей.

Железная армада знала, к чему стремится, и настойчиво к достижению своей цели продолжала идти.

Сколько сезонов назад исследовательское Крыло летящих впервые столкнулось с мёртвыми машинами?

Пожалуй, уже и не вспомнишь, но случилось это задолго до первого знакомства Тсауни и с ирнами, и тем более артманами. Сначала разведчиками летящих были найдены, как это всегда бывает, мертвые миры. Не изначально неживые, не самоуничтожившиеся, не покинутые, а именно мёртвые. Закатанные в угольно-чёрный саван, лишенные атмосферы, сверкающие в жёстком рентгене планеты, на которых выжили одни лишь одноклеточные экстремофилы на дне понемногу выкипающих в космос морей. Ничего похожего на куда более скромных, по сравнению с гигантоманией Пероснежия, звёздных просторах Большого Гнезда никогда не находили, и эти чумные земли ставили исследователей в тупик. Ещё совсем недавно даже по меркам летящих, и уж точно — ничтожное мгновение назад по меркам галактическим здесь ещё вовсю цвела жизнь. Причем жизнь разумная, достаточно развитая для начала межзвёздных перелётов.

Так собственно эти миры и находили — по нейтринным, электромагнитным, гравитационным, даже химическим следам в толще космических течений, слишком заметные улики оставляет в размеренной пустоте космоса любая техническая цивилизация, никаким сверхновым не снилось, этих в любой галактике сверкает по одной штуке в сезон, и все — как из одного выводка, на вид не отличишь.

Но всякий разум норовит, едва народившись, тут же приняться голосить на всю окружающую вселенную, причём самым ожидаемым образом. Всякий знающий, куда смотреть, и достаточно изощрённый, чтобы поставить себе такую цель, справится с поисками, уж можете поверить. Только сиди себе ищи банальные технологические сигнатуры.

Кто-то уж точно справился. Выследил сперва один такой мир, потом другой.

И решительно закатал их в переплавленный фузионным пламенем радиоактивный базальт.

Сам же иных следов ничуть не оставляя.

Кто бы это мог быть, столь страшный в своей холодной безжалостности?

Илиа Фейи помнил, как долго тянулось расследование.

Специфических следов выхлопа маршевых аннигиляционных реакторов, гравиакустические осцилляционные паттерны гипотетических пузырей Алькубьерре, черенковские спектры пассивных либо активных проецирований в дип, нейтринные всплески суперсимметричных каналов распада, что угодно, что выдавало бы космического охотника, столько вольготно чувствующего себя на просторах Пероснежия, что даже беглый поиск забравшихся так далеко от дома разведчиков летящих быстро привёл их к обнаружению плачевных последствий этой чудовищной охоты. Но только лишь их одних.

Поиски долгое время ни к чему не приводили, поскольку охотник тот, было похоже, умел прятаться ничуть не хуже, чем исподтишка нападать.

И тогда Симах Нуари, командующий экспедиционными силами летящих в Пероснежии соорн-инфарх Сиерика, а также некогда учитель самого Илиа Фейи, приказал сменить тактику. Он начал выслеживать не охотника, но новую жертву. И, к счастью, быстро нашел.

Это были ирны.

Им повезло, они изначально были скрытны. Они очень старались не проявлять активности, заселив в итоге лишь ничтожный звёздный островок на одном из дальних галактических рукавов Пероснежия, однако летящие их в итоге сумели выследить. Так началась эпоха Великой стройки, когда Тсауни помогли ирнам достроить их защитный Барьер, после чего начали пристально наблюдать за происходящим поблизости.

И однажды всё-таки преуспели в своих поисках.

Илиа Фейи помнил эту битву. Шесть Крыльев одновременно атаковали Железную армаду, выжигая всё на своём пути, свободные отныне от собственных сапиентоцентричных догм.

Не потому, что бились с врагом всего разумного. О, Симах Нуари сперва собирался обойтись попытками вразумить или по крайней мере напугать врага неодолимой мощью летящего света.

Но вернулся он из того неудачного посольства мрачнее обыкновения. В его корнеях, помнил бывший аколит соорн-инфарха Илиа Фейи, в тот день сверкала неодолимая ярость.

Машины. Это были обыкновенные, неразумные, выпущенные неведомо когда, неведомо зачем и неведомо кем на волю обыкновенные мёртвые машины.

Не с кем стало договариваться даже в теории.

Железная армада была не более договороспособна, чем падающий на головы террианским динозаврам гибельный астероид. Этого врага невозможно было отвадить уговорами, да и какой смысл спорить с кремнием и металлом. Зато его можно было попросту уничтожить.

Что и было проделано с тем хладнокровием и расчётливостью, на какие истинно способны летящие, покинувшие свой дом и потому готовые выплеснуть всё накопившееся в душе одиночество на донельзя удобного врага.

Один только вопрос.

Это в итоге ничуть не помогло.

С тех пор летящие уже трижды выжигали на просторах чужой галактики скопления рейдеров врага, теряя сотнями корабли, тратя на это безумные ресурсы, но всё без толку.

Железная армада каждый раз снова возрождалась, словно не замечая чужих усилий себя извести.

Это и была одна из тех позорных тайн, что хранили летящие.

Дурак-санжэнь громко смеялся, когда впервые узнал об этом от Илиа Фейи, сознавшемуся тому как-то в порыве вящего самоуничижения.

— И всё? Вы только потому всю дорогу темнили?!

Если бы всё было так просто.

Ирны сразу приняли дурную весть о том, что отныне они никогда не будут в безопасности в своём Секторе, сколько ни запирайся за крепостными стенами всё новых и новых Барьеров, сколько не таись от ищеек врага. Приняли стойко, хладнокровно и даже в чём-то деловито, тотчас принявшись строить планы на будущее исходя из новой реальности.

Но с артманами всегда всё было не так. Даже тот простой факт, что своему спасению от второй обнаруженной волны Железной армады они обязаны летящим, до сих пор вызывал в этой эмоционально неустойчивой расе сложную гамму чувств от ярости до отчаяния.

Артманы с кислой миной за глаза упорно называли летящих «спасителями», при этом делая такое лицо, будто их сейчас стошнит. Уж Илиа Фейи за без малого шестьсот сезонов своего одинокого служенаблюдения насмотрелся на подобные эксцессы, и уж кто-кто, а он успел изрядно поднатореть в артманских эмоциях, к сожалению, по пути и сам успев набраться от своих подопечных дурного. Они, если подумать, с человеком Цзинь Цзиюнем натурально спелись. Иногда Илиа Фейи начинало казаться, что он лучше понимает интенции артмана, лично им спасённого из пламени неурочной новы, чем собственного далёкого учителя, пусть и с некоторых пор отказавшегося считать его своим аколитом.

Вот и сейчас, ему было совершенно понятно, что в тот раз рассмешило санжэня.

Представьте себе космическую расу, которая вас раз за разом спасает, во всём вас опекает, «Лебедей» с барского крыла вам дарит за хорошее поведение, Барьеры, понимаешь, строит, в конце концов строго грозит вам дактилем, после чего демонстративно удаляется по своим делам, мол, вы теперь сами, ни в чём себе не отказывайте, но шалить тут тоже не советуем, равно как внутривидовые конфликты устраивать и вообще покидать Сектор Сайриз без веской причины, а то угроза башка попадёт. Если что — вот вам служенаблюдатель специальный, связь будем держать через него. А сами шасть — и молчок, ни ответа, ни привета.

Когда Илиа Фейи узнал, что Крыло никуда улетать и не собиралось, оставшись тут же караулить не то Железную армаду, не то присматриваясь к последствиям всяких безобразий вроде случайного мятежа среди артманов, его обуяла исключительно чёрная ярость, посланника летящих буквально пожирало изнутри острое чувство предательства. А этот глянь себе, смеётся.

Имеет, впрочем, полное право. Вы древние, вы гордые, вы сильные, вы спесивые, но боитесь себе признаться в простейшей слабости — неспособность признать собственную даже не оплошность или проступок, а так, смешной недостаток. Да, вы не всесильны, что тут такого?

Трижды вы уничтожали Железную армаду, сначала у Ирутана, затем у Старой Терры, и наконец шесть десятков сезонов назад во время Бойни Тысячелетия вы тоже принимали негласное участие, добивая вдоль границ Фронтира остатки сил разгромленного артманами врага. Так где тут слабость, признать, что спасители не могут спасти всех, да что там, согласитесь с очевидным — однажды Железная армада придёт и в ваш дом. Уж Илиа Фейи доподлинно знал, что именно по этой причине экспедиционное Крыло и должно было давным-давно от греха перебазироваться в Большое Гнездо подальше от этих чужих ему гиблых мест.

Но нет. Оно по-прежнему тут, скрывается, выжидает. Чего?

Сказать по правде, Илиа Фейи и сам того о сих пор не ведал. Учитель ему теперь не скажет, а самому ему без подсказок ни за что не догадаться.

Впрочем, какие-то крохи обрывочной информации бывшему служенаблюдателю, лишённому теперь доступа к глобальным индексам информатория Тсауни, от соорн-инфарха всё-таки достались. Тут уже настала пора смеяться самому Илиа Фейи, смеяться и плакать одновременно, глядя на раззявленный от удивления рот бывшего тральщика. Санжэнь в тот момент вылупился так, что сейчас зенки из орбит, гляди, полезут.

— Так вы с вашим соорн-инфархом с самого начала всё знали?!

Илиа Фейи мысленно пересказал сам себе только что произнесённую пространную речь, и так и не смог уловить, как санжэню мог показаться именно такой смысл его слов. Пришлось снова грешить на трёпаный вокорр и попробовать сначала своим голосом, сипя и откашливаясь:

— Нет, т-щеловек Цзинь Цзиюнь, я не з-снал. С-знали Кхранит-сели, з-снал С-симах Нуари.

— Знали и молчали? Ещё лучше, — всплеснул руками понемногу приходящий в себя санжэнь. — Хороши спасители! Сколько у вас подобных секретов осталось в карманах, а?

Пришлось объяснять по второму кругу. Про Большой Цикл, про Знамение, в конце концов даже сам факт того, что их же трёпаный Ромул темнил со своим народом ничуть не меньше летящих, которые, к слову, так-то артманам ничем не обязаны, и им вполне вольно держать при себе любые тайны, каковые они сочтут для того достаточно принципиальными.

— Типа того, как тебя тут одного бросили, да?

Да уж, с этим спорить было трудно. Илиа Фейи до сих пор чувствовал горькую обиду на учителя. Его и правда тут бросили.

По итогам этого разговора они двое корабельных суток не разговаривали, дуясь друг на дружку каждый в своей каюте. Но потом всё-таки сели разбираться, поскольку выбора у них обоих, кроме как поперёк собственной гордости продолжать сотрудничать, никакого не всё едино было.

А детектив и правда оказался преизрядный. Космических, как и положено, масштабов.

Артманы в лице Ромула действительно заранее знали, что что Железная армада прибудет, знали они и о летящих к ним спасителях. Вот только не было ведомо им того, что Крылу Симаха Нуари каким-то невероятным, статистически невозможным образом удалось перехватить врага на полпути. И разом ослепшие к тому времени Хранители не могли подсказать ни летящим, ни артманам, ни ирнам, что собственно теперь поделать, поскольку все без исключения былые предсказания отныне пошли летящему под гузку, бессмысленная мешанина фактов, к текущей реальности не имеющих никакого отношения.

Доходило до смешного. Судя по переданным Илиа Фейи от соорн-инфарха сведениям, все или почти все ключевые трагедии артманской истории в итоге всё-таки случались. Гибель Матери, Бомбардировка, Век Вне, возведение Барьера, Бойня Тысячелетия и вот, наконец, дурацкий мятеж контр-адмирала Молла Финнеана, всё это случилось, но выглядело на поверку сущей пародией, дурацким фанфиком, глупой литературой по мотивам реальной космической драмы.

Ромул и Симах Нуари каждый на свой манер пробовали вернуть всё на круги своя, но никакие их попытки не увенчались в итоге и малейшим успехом. И тогда они сдались, Ромул исчез невесть куда, а соорн-инфарх чёрным падальщиком, грозной тенью завис на границе локального войда, пристально наблюдая оттуда за развитием событий. Пока его не спровоцировал своими действиями один глупый поступок несчастного, брошенного на произвол судьбы служенаблюдателя.

И вот все они собрались тут, на этом самом месте. Артманы, дорвавшиеся до вожделенного фокуса, Железная армада, что вновь атаковала пределы Фронтира, тогда как тайна той злополучной случайности, пересекшей две тысячи долгих сезонов назад два враждующих флота в одной проклятой точке, всё-таки оказалась раскрыта.

Но поздно.

Безнадежно поздно.

Илиа Фейи не помнил уже, сколько раз за шесть сезонов их с санжэнем совместных скитаний по Сектору Сайриз он выводил одно и то же изображение. Ржавой облезлой флотской шлюпки. Той самой, появление которой изменило саму реальность, ослепив Хранителей, превратив Большой Цикл в балаган, а трагедию в фарс.

Расспросить бы учителя, что там было. Но тот наверняка не ответит. Судя по сведениям бортовых самописцев, контакт с пассажирами поддерживался минимальный, их пересадили на «Лебедь» и дали инструкции срочно покинуть это время.

Время.

Тьма вас всех побери, почему всегда в этой истории важнее всего оказывается время?

Но Симаху Нуари в свое время хватило прозорливости сделать то единственное, что можно было, чтобы спасти эту несчастную галактику от саморазрушения. Глядя на шлюпку, которые артманы научатся строить лишь без малого пять сотен стандартных террианских лет спустя, он не сразу осознал масштаб случившейся катастрофы.

Но в тот момент, когда в точке несчастного рандеву показались атакующие рейдеры врага, тут уже невозможно было говорить о пусть призрачной, но случайности.

Их сюда привела не случайность.

Шлюпка, Крыло, армада. Они встретились ровном на том самом месте, где впоследствии был триангулирован артманами трёпаный фокус.

Предопределённость. Рок. Фатум.

При мысли об этом у Илиа Фейи каждый раз начинался приступ клаустрофобии.

Сколько раз они пытались отыскать тот, другой «Лебедь»? Да точно ли он добрался до пункта назначения в своём времени или застрял где-то там, в далёком прошлом, поди знай. Слишком их много тут кружится, дарёных кораблей. И все их капитаны отчего-то стараются помалкивать.

Трёпаные тайны!

Илиа Фейи их ненавидел всей своей душой. Служенаблюдатель, шпион среди представителей чужой расы, ему ли жаловаться на чью-то скрытность? Санжэнь ему напоминал об этом при каждом удобном случае, не стесняясь при этом в выражениях.

Впрочем, чего жаловаться, их с санжэнем план тоже был основан на сплошных умолчаниях.

Они носились по Пероснежию, говоря одним одно, другим другое, иногда привирая, иногда приукрашивая, непременно льстя и изворачиваясь, при этом постоянно — о чём-то не договаривая. Иначе и без того шаткая конструкция их плана наверняка быстро упёрлась бы в тупик чужой воли, посторонних планов, иных намерений.

А этого они себе позволить никак не могли, в точности как Чо Ин Сон не мог себе позволить прежде времени закончить свою суицидальную оборонительную миссию.

Бакен резво скакал по гравитационным волнам, без устали поливая надвигающуюся Железную армаду иномировым огнём, они же двое неизменно возвращались с очередной миссии сюда, в квадрант Ворот Танно, чтобы стать единственными живыми свидетелями, кто мог наблюдать подвиг единственного артмана, бьющегося за собственную расу.

Нет, не так. Бились и другие.

Флоты Адмиралтейства сражались так, как никогда со времён приснопамятной Бойни Тысячелетия, трудились учёные Семи Миров, без устали решая дилемму — как отбиться от очередной волны, не потеряв при этом Цепь, не оставив человечество без защиты Барьера, спешили им на помощь ирны, чей экспедиционный корпус не давал ускользнуть фланговым скоплениям рейдеров Железной армады.

Так длилось уже без малого шесть сезонов.

И только Крыло Симаха Нуари по-прежнему скрывалось в тени, таясь, выжидая.

Чего?

Лишённый статуса служенаблюдателя, Илиа Фейи отныне был лишён возможности об этом спросить напрямую. Учитель ему бы просто не ответил, о чём сразу честно и предупредил. Но, зная грозного соорн-инфарха, Илиа Фейи мог догадаться, за чем именно сейчас следит Симах Нуари.

За тем же бакеном.

Только с совершенно иными эмоциями и намерениями. Не с горестным восхищением чужим подвигом, нет, учитель с ужасом пытался осознать, как сумел проморгать саму подобную возможность. Барьер строили не для этого. Он был задуман как орудие защиты. Гипердодекаэдр Цепи был создан, чтобы позволять свободно перемещаться меж звездных систем Сектора Сайриз, без опасения получить по итогам очередного прыжка лавину огненного вала на свою дурную голову, а заодно оберегать пределы Фронтира от рейдеров врага.

И это работало. Буйные артманы оставались прикованы к безопасному пространству, выбираясь наружу лишь под прикрытием огненного барража своих первторангов, или же на редких числом дарёных «Лебедях» летящих, Железной же армаде отныне пришлось сменить тактику, атаковать втихую, через вязкий субсвет, что в итоге и позволило артманам успешно держать затяжную оборону.

Но каким образом!

Зная соорн-инфарха столько сотен сезонов, Илиа Фейи был совершенно уверен, что столь варварский способ применения одного из бакенов Цепи — построенной летящими Цепи! — превращение изощрённого щита в варварский меч не могло не вызывать у грозного летящего всей доступной учителю гаммы острых негативных эмоций.

Артманы, трёпаные артманы, они всё делают не так, вечно они как непослушные дети!

Так наверняка думал соорн-инфарх.

Да что там гадать, сам Илиа Фейи еще недавно рассуждал исключительно в подобном ключе.

Но с тех пор, как они вынужденно стали делить одну палубу с грубияном-санжэнем, прежний служенаблюдатель словно сам понемногу начинал становиться чуточку артманом.

Чуточку человеком.

А значит — существом мстительным, подозрительным и заражённым тем сортом крайнего скептицизма, что обычно проявлялся в виде непрерывного потока язвительных, даже желчных замечаний, который так поначалу их с санжэнем взаимодействию.

Летящий уже много раз себя ловил на том, что мысленно костерит учителя на чём летящий свет стоит, обзывая того непозволительными словами и подозревая попутно во всех смертных грехах.

Взять те же неурочные «глубинники», что синхронно рванули вокруг точки триангуляции фокуса, сколько раз Илиа Фейи начинал заново рассуждать о том, что Симах Нуари был единственным из всех участников событий, кто заранее знал, где именно будет скрываться фокус.

В точности там, где некогда встретились шлюпка и два флота, более того, он был единственным, кто мог всё это время тайно следить за собственно появлением фокуса в означенной точке.

И он явно был более всего заинтересован в том, чтобы артманы туда не совали своего любопытного носа, а значит, вполне мог бы устроить диверсию, надолго запретив саму физическую возможность проецирования в область Скопления Плеяд. Единственное, что Илиа Фейи смущало в его рассуждениях — было совершенно не понятно, откуда учитель мог добыть террианские бран-гравитоны, которыми были осуществлена детонация.

Учёным Тсауни подобные опыты проводить в голову не приходило по причине их крайней неэтичности. Рисковать локальным коллапсом самого пространства на галактических масштабах? На подобное хватило бы ума только глупым артманам!

И тут же Илиа Фейи становилось стыдно. Можно было думать о Симахе Нуари что угодно, ругаться, смеяться, плакать. Но соорн-инфарх был и оставался его учителем. Одним из величайших Избранных в истории Тсауни, существом высочайших моральных принципов и недостижимой интеллектуальной мощи. Не мог он поступать столь опрометчиво и безрассудно, злонамеренное воровство чужой технологии ради сомнительных перспектив самого подрыва неурочных килонов и тем более — банальной конспирации содеянного — это выходило за грани мыслимого даже для его бывшего учителя. «Даже». Летящий свет, только подумать, что он такое несёт!

Но с другой стороны, если бы у соорн-инфарха всё-таки нашлись причины так поступить, он бы наверняка презрел любые условности, препоны и моральные предубеждения, если от этого зависела судьба Большого Гнезда, если бы на кон было поставлено будущее Тсауни, учитель несомненно без сомнений тотчас пересёк бы любые моральные границы и совершил бы все необходимые проступки.

И так — по кругу. По бесконечному тупиковому кругу.

А потому бесполезно гадать, ещё более бесполезно — кого-то за глаза обвинять. Достаточно лишь того факта, что у них с санжэнем в руках и дактилях есть та информация, которой нет больше ни у кого на свете, в том числе и у самого Симаха Нуари, а значит они были единственными, кто мог уберечь Сектор Сайриз от неминуемой катастрофы, нужно только следовать плану.

Как самонадеянно!

Илиа Фейи оглянулся на засидевшегося своего пассажира, случайного спасённого, неуместного попутчика, глупого склочного артмана.

Своего созаговорщика, без которого никакого плана бы не было, поскольку — необходимо уже наконец себе признаться! — из них двоих он один понимал артманов, их природу, их образ мысли, их цели и устремления, их слабости и беды, а потому исключительно он, а не надутый бывший служенаблюдатель, был главным проводником судьбы на этом корабле. Илиа Фейи оставалось отныне лишь слушать его советов, слушать и ждать, когда настанет время действовать.

Если же попутно удастся каким-нибудь чудом спасти Чо Ин Сона из его добровольного плена, это и вовсе послужит пределом его мечтаний.

Волна, волна, идёт волна!

Посланник Чжан глядел перед собой тем особым немигающим взглядом, который не спутаешь ни с чем иным.

Если ты хоть раз наблюдал человека в состоянии фуги, если тряс его в исступлении, хлестал по щекам наотмашь, плескал на него водой, безнадёжно портя драгоценный шёлк красного ханьфу, то больше ни за какие коврижки не будешь пытаться повторить сей бессмысленный подвиг.

Во-первых — бесполезно, чего заходиться в задушенном крике, зачем зря надрываться, всё равно от ушедшего в фугу никакой реакции не добиться, только голос сорвёшь да костяшки пальцев ободрать успеешь.

А во-вторых — попросту опасно.

В этом взгляде ничуть не было ни пустоты растительного существования, присущего индивидам с непоправимыми повреждениями ключевых нервных центров, не было в нём и апатии попросту бесконечно усталого человека, который, спасаясь от неодолимых жизненных препятствий собственному существованию, механически уходил тем самым в пустоту медитации без мыслей и чувств, отрешаясь, отгораживаясь стеной молчания от той юдоли скорби, которая порою есть человеческая жизнь в черноте космоса.

Напротив, пристально вглядевшись в судорожные саккады глазных мышц посланника Чжана, всякий внимательный наблюдатель тотчас заметил бы ту особую, разительно отличающуюся от любой апатичной самоустранённости картину, которая и делала состояние фуги донельзя опасным.

Не для того, кто в нём успешно пребывал, но для каждого, кого невзначай угораздило стать предметом столь настойчивого внимания.

Обычный человек, глядя на иной предмет, всего-то и ставил перед собой цель уяснить в процессе разглядывания некие отдельные, важные ему одному детали. Выяснить, ничего ли не изменилось или же напротив, осознать, какие различия в образе предмета, человека или явления могут выдать о нём некую дополнительную, сверх обыкновения, фактуру.

Глядя перед собой, мы всегда видим лишь наличие или отсутствие существенных изменений в предмете изучения, а уж любуемся ли мы при этом или пугаемся, зависит не от собственно предмета, но от его образа у нас в голове. Бей или беги — в качестве крайней дихотомии. Но обыкновенно никаким на свете взглядом, даже самым пристальным, нельзя физически повредить изучаемому нами объекту.

Да и в целом настойчивое созерцание не заменит собой ни прямой коммуникации, ни собственно постижения сути наблюдаемого. Мыслительный процесс будет потом, осознание наступит годы спустя, пока же в вашем распоряжении — лишь образы и слепки образов, отголоски былого и тени настоящего, слепленные в один вязкий комок возбуждённых нейронов.

Но не так сейчас работало сознание посланника Чжана. Никаких бей или беги, никаких да и нет, никаких налево-направо-прямо.

Состояние фуги словно разом сдергивало с человеческой нейросети мокрую кисею бренного человеческого существования, взвинчивая все сознательные процессы до невероятных скоростей. Если в обычном ритме человеческий мозг, даже по уши загруженный премедикацией, принимал едва ли сотни решений в секунду, то сейчас вон там, за этими расширенными до предела, чёрными как ночь зрачками сияла такая бездонная космическая ночь, что поневоле становилось жутко.

Точно так же как квантовые мозги квола в поисках топологического дна в процессе декогеренции порождали на свет разом все на свете возможные комбинации слов, фраз и предложений, как его же ку-тронное ядро перемножало в сложнейшей вязи майорановских квазичастиц одновременно любые пары матриц и векторов, точно также запутанное воедино стечением несчастливых обстоятельств, сознание посланника Чжана испытывало теперь единомоментно любые возможные эмоции, формулировало разом всю вариативность возможных умозаключений и синхронно принимало целый комплекс противоречивых решений, буквально выворачивая наизусть предмет собственного изучения.

Советника Е передёрнуло в болезненном ознобе.

Никогда бы не поверил, что такое вообще бывает с людьми. Не поверил бы, если бы сам регулярно не попадал за прошедшие годы в состояние подобной фуги.

Лабораторные мозголомы и больничные коновалы только диву давались да разводили в ответ руками. Да, существовали теории, сводившие человеческое сознание к череде релаксирующих квантово-запутанных сигналов, как бы синхронно оббегающих сразу все точки лабиринта, одновременно совершающих несколько согласованных действий с памятью, моторными реакциями и входящим сигналом, делая человека в чём-то подобным его же хромой на все лапы, изначально ущербной ку-тронике. Это всё по-прежнему была голая теория, но с тех пор как Да-Чжан и Лао-Чжан вновь стали едины и неделимы в общем теле, пускай они по-прежнему оставались двумя разрозненными, вполне даже на глаз различимыми и каждый на свой лад неприятными личностями, проявляясь так и сяк в случайном порядке и промежутке времени, так что порой этих двоих словно бы внахлёст накрывало друг другом, смешивая два разрозненных мыслепотока в вероятностную квантовую пену.

И точно так же как в геометрической прогрессии с ростом числа кубитов росла информационная ёмкость квантовой системы, точно так же два и только два разошедшихся сознания посланников Чжанов, сливаясь воедино согласно некому случайному закону, превращались не в нечто среднее арифметическое, как положено макроскопическому объекту, но распухали до целой всеобъемлющей микро-вселенной из ундециллионов одновременно возможны состояний.

Когда советник Е впервые на себе испытал это невероятное событие, он потом неделю в себя приходил.

Не в физическом смысле, мозг в состоянии фуги, конечно, выжигал за минуты в организме любую доступную глюкозу плюс вообще все запасы быстрых сахаров, но это неудобство решалось банальным плотным ужином из двойной порции острых потрохов на тебане. Куда хуже всё обстояло с самим испытавшим подобный стресс сознанием.

Тебя буквально выворачивало наизнанку, и без того расщеплённая надвое память оказалась забита событиями, которых ты прежде не помнил, обстоятельствами, о которых не задумывался, и эмоциями, которые тебе ранее были несвойственны и попросту недоступны.

Сказать, что ты выходил из состояния фуги другим человеком, означало бы заведомо погрешить против истины, поскольку подобное преуменьшение истинных масштабов случившегося даже и в малом не описывало то, что ты чувствовал, отходя от шока.

А еще, если тебе не везло, момент начала фуги по нелепой случайности мог застать тебя разглядывающим, скажем, складной стул в собственной каюте, и на выходе ты становился словно бы дипломированным профессором по вопросам складных стульев, ты знал о них всё, владел по их поводу любыми нюансами, а заодно отныне их или невероятным образом любил или, что случалось куда чаще, искренне ненавидел.

Вот пред тобою стул пустой, он предмет простой, он никуда не денется, как говорил древний забытый террианский поэт.

Такими же простыми предметами на поверку оказывались шлюзы и столешницы, кабинсьюты и тамбур-лифты, переборки, энерговоды, эрвэ-экраны и огромные алюминиевые салатницы на раздаче станционных столовых.

Куда реже это случались люди.

Если его взгляд в момент инициации фуги замирал на другом человеке, советник Е поневоле начинал ненавидеть по возвращении обратно в норму не только предмет своего нечаянного всестороннего исследования, но даже и самого себя.

Ему становилось стыдно оттого, что никакой даже донельзя разогнанной человеческой логикой невозможно было постичь все бездонные глубины внутреннего мира чужого и чуждого ему индивида. Бесполезно было даже пытаться.

Однако тот простой факт что кто-то посторонний, пусть бы это был и посланник Чжан, стал бы отныне настолько о тебе осведомлён, испытывая при этом к тебе столь яркие негативные эмоции — вот это и служило источником прямой опасности.

Корпоративный мир Янгуан Цзитуань был жесток и непредсказуем, однако если нечто и оставалось в его сложносочинённых правилах в точности предопределено, так это следующее — если тебя ненавидели столь ярко, что аж самому за это становилось стыдно, то не жди беды — беги сразу, ибо тебя постараются сожрать с потрохами в ближайшие же дни.

На стоило даже и думать о том, чтобы испытывать собственную удачу, рискуя подставиться под высочайший начальственный гнев. Однако поскольку в целом фуга оставалась для них предельно неприятным, даже в чём-то опасным, но при этом несомненно полезным исследовательским инструментом, то в момент неурочно подступающей волны когерентности, ловить которую они оба быстро научились (за мичмана Златовича, старпома Горака или механика Турбо нельзя было поручиться как за людей в целом по жизни слишком бестолковых), посланник Чжан и советник Е почти инстинктивно принимались немедленно искать какой-нибудь ближайший к ним достойный пристального изучения предмет.

Раз фугу нельзя было отложить или до времени прекратить, что ж, хотя бы воспользуемся её возможностями с максимально возможной пользой.

И вот сейчас первое, что сделал советник Е, не получив ответа на стук в створку люка личной каюты посланника Чжана и всё-таки войдя туда без дозволения, это механически проследил за немигающим напряженным взглядом начальства.

Повезло. На этот раз Чжан Фэнань избрал мишенью для фуги сдвоенную тень полощущихся за иллюминатором разведсабов.

«Вардамахана», подобно любым крафтам своего класса, с первого взгляда напоминала самую большую из населяющих водные просторы родной Янсин террианских рыб — сельдяные короли были завезены туда первой же партией колонистов, рассчитывавших на неплохой источник белка, но им и в голову не могло бы прийти что одиночные в исходной террианской биоте, в бездонных глубинах водной суперземли эти создания быстро переродятся в стайное животное, норовящее свиваться в лучах подводных прожекторов в невероятные ленты, жгуты, канаты, водовороты и полотнища стремительно скользящего в водной толще живого серебра.

И вот, в свете таких же прожекторов, два двухсотметровых космических сельдяных короля теперь месяцами полоскались в тиши космической ночи у них на глазах. Такие же неуклюжие, такие же стремительные, такие же недосягаемые.

Надо же, удачно посланник угодил в фугу.

Советник Е, пожалуй, отдал бы все свои янгуанские кредиты за такое везение, тем более что ну кому они тут нужны.

Сколько долгих часов он провел на обзорной галерее вот так, без толку пялясь на двойной профиль висящей в пустоте «Вардамаханы». Сколько пустых размышлений, сколько бесплотных терзаний.

Там, в недрах угнанного разведсаба, скрывалась не просто одна из бессчётных космических тайн, ну их к тьме, знать бы их не знал. Там скрывалась разгадка космачьей судьбы самого Е Хуэя. Советник не был единственным невольно пострадавшим на борту «трёх шестёрок», и был бы грех жаловаться, что именно его доля на поверку оказалась самой печальной. Одна и та же судьба постигла всех. Он до сих пор порой просыпался от кошмаров, в которых его вновь окружали беззвучные мёртвые недра трёпаного рэка.

Что, если бы он оказался одним из тех, кто исчез там, на борту мёртвого выпотрошенного от носа до кормы каргокрафта? Пустые размышления о том, что возможно, они всё ещё тут, с ними, что советник Е, как и посланник Чжан, как и все члены этой горе-команды распавшегося натрое корабля, они на самом деле не дву-, а триедины. Но ни разу с тех пор ни в одном из личных дневников, которые каждый вёл в меру способностей и личной самоорганизации, за прошедшие без малого три года не промелькнуло и строчки, дающей хотя бы намёк на присутствие у них в голове голоса тех, первых, пропавших навсегда.

Осознание этого делало все дальнейшие поиски пустыми. Советник Е помнил, как Лао-Чжан и Да-Чжан до хрипоты, без устали спорили на борту «Тсурифы-6» о собственном первородстве.

Но тот пустой рэк и его заботливо припасённые бортовые самописцы не позволяли оставить и толики шанса на то, что кто бы то ни было из их двух команд в действительности является хоть сколько-нибудь оригиналом.

Оригиналы несомненно погибли там, на рэке, распались на атомы на глазах у регистраторов корабля, что было зафиксировано столь же неопровержимо, как и тот простой факт, что квол на рэке был старше любого из двух других кволов «трёх шестёрок». В отличие от них, тот не прыгал от звезды к звезде, лишний раз сокращая свою мировую линию. На рэке по факту хранилась непрерывная летопись событий с момента схода лихтер-рудовоза «Тэ шесть сотен три» со стапелей, чем не могли похвастаться оба других его собрата.

Кто-нибудь другой не нашёл бы этот факт сколь угодно беспокоящим, тем более что теперь корабль был один, рэк пропал как не бывало, и даже удвоенные (или утроенные, смотря как считать) экипажи неведомым образом в итоге воссоединились, пусть и в немного психически нестационарном, что ли, состоянии, однако Е Хуэя продолжал мучить неодолимый синдром самозванца.

Неужели он врёт самому себе, убеждаясь при помощи неведомо как проникшей в его голову ложной памяти, что он — это он, урождённый советник Янгуан Цзитуань из касты Юньсюйцзу, личный помощник полномочного посланника Янсин Чжана Фэнаня, а вовсе не плод чьих-то вражеских махинаций, шпион в тылу врага, злоумышляющий не столько против родной суперземли, остальной Большой Дюжины или хотя бы и разом всей периферии Фронтира. И пусть бы он размышлял о подобном где-нибудь на светом забытой родине, так нет же, шальная судьба занесла их сюда, в самое сердце Сектора Сайриз, на один из Семи Миров, на стапеля Квантума.

Занесла и держит теперь в плену собственных иллюзий, позволяя надеться лишь на чудо — что однажды фуга всё-таки вынесет на поверхность понемногу сходящего с ума сознания свет правды-истины. Кто они, как сюда попали и главное — зачем всё это нужно, черти вы космачьи!

Советник Е неожиданно поймал себя на том, что последнее ругательство было им произнесено вслух. Не это ли знак, что он, всегда сдержанный, всегда хладнокровный, всегда исполнительный — теперь вовсе не он?

Нет, довольно, довольно этой пустой паранойи!

Она не несёт никакой пользы делу, лишь затуманивает попусту и без того измученные донельзя затянувшейся неопределённостью мозги. А в подобном состоянии он в любом случае будет бесполезен.

Отныне он всегда будет действовать исходя из предположения, будто он и правда, на самом деле, все всякого сомнения — настоящий, неподдельный Е Хуэй!

Пусть и ненавидящий себя столь сильно, будто уже пережил не одну фугу, пристально наблюдая самого себя в зеркало. А что, удивительный получился бы опыт. Удивительный и донельзя саморазрушительный, хотя, конечно, небезынтересный в теории.

Ты заведомо попусту тратил усилия собственных нейронов, пытаясь во время фуги погрузиться во внутренний мир другого человека, внутренний мир, порождённый вариативностью возможных комбинаций синапсов столь великой, что число их превышало число атомов в видимой вселенной, сам смысл подобного упражнения заведомо отсутствовал, не стоило и пытаться, но ты, ты сам, ужели не способен разгадать загадку собственного бытия, собственной природы, собственных целеустремлений?

Ужели Е Хуэй, глядя на себя в зеркало, не был способен доподлинно отбросить все слои наносного самовнушения, чтобы подтвердить или фальсифицировать простейшее утверждение — он волен действовать свободно, обладая собственной волей, или же он отныне и навсегда — лишь марионетка в чужих руках, его создавших?

С другой стороны, сотый раз обдумывая оба возможных исхода, советник Е не мог не признать, что даже если бы это ему удалось, не сварив попутно собственные мозги до состояние овсяного суфле, вот выяснил он, что таковой волей не обладает. Его действия обязаны в таком случае подчиняться заложенной в него программе, в которую явно не должны входить попытки безвольного паппета мешать своему хозяину, путаясь у него под ногами.

В обратном же случае — максимум, чего советник Е добьётся, это возможности вернуться в текущую точку. Он же и так договорился сам с собой, что разумнее предполагать, что нет, не шпион, не марионетка и нет у него в голове никакого зловредного тикающего механизма, снаряжённого враждебной рукой против интересов человечества.

Так зачем, таком случае, рисовать собственными мозгами? В общем, в предчувствии надвигающейся фуги, оба они, и посланник Чжан, и советник Е, не сговариваясь, машинально задергивали вокруг себя любые отражающие поверхности. От греха.

Да и посудите сами, откуда вообще этот примитивный анимизм? С чего бы вообще считать, что все их злоключения с момента этого никак не объяснённого покуда расщепления (а быть может и расщепления в квадрате, чем космачьи черти не шутят, в кубе и так далее) можно отнести исключительно к чьей-то и непременно злой воле?

Космос огромен и непостижим, ну, скажем, «трём шестёркам» попросту не повезло.

Волей банального случая они спроецировались по некоему особому, да простоты, условно «проклятому» каналу, разом превратившись на выходе из простого макроскопического ржавого корыта в объект с существенно квантовым поведением, и теперь каждый раз, когда означенное корыто прыгает, существует вероятность, что по пути вновь произойдет квантовое расщепление, и все на борту разом удвоятся числом.

Быть может, для общей достоверности подобного предположения не требуется измышлять никаких посторонних игроков или космологических по своему масштабу заговоров, не действие, но явление, не воля, но процесс, не событие, но закон природы?

Где вообще проходит граница между тем, что мы признаём свойством самой физики этой Вселенной, пускай и порожденное спонтанным нарушением изначально присущих ей симметрий, и тем, что имеет к собственному существованию какую-то цель, да еще и цель непременно морально окрашенную.

Вот они делают сейчас два оборота за стандартные корабельные сутки вокруг землеподобной планеты «голубого» ряда — уже вопиющее нарушение всех на свете статистических законов. Средняя температура во вселенной — два и семь Кельвина, а тут нате — ровно триста за бортом. Типичная звезда в Галактике имеет возраст семь миллиардов стандартолет, здешней же звездульке — от силы полтора, по всем законам природы у неё и планетообразование еще не должно было полностью завершиться, однако взгляните вокруг — никаких следов поздней бомбардировки космическим мусором. Ну и уж точно никаких следов макроскопической многоклеточной жизни тут не должно быть еще минимум миллиард лет, даже если всё пойдёт успешно. Но ты только взгляни, вокруг уже вовсю хозяйничает космическая цивилизация.

Вероятность подобного стечения обстоятельств — ноль целых, ноль, ноль, ноль…

Вывод? Это всё результат чьей-то воли, воли конкретного разумного существа, единомоментное решение которого и привело нас сюда, в эту временную точку, к этим конкретным обстоятельствам.

Но вот есть в Галактике населённый мир под названием Ирутан. Ровно та же история. Молодая звезда, редчайшая землеподобная каменно-водяная планета массой до 70 процентов террианского стандарта, на самом краешке, ещё немного, и начала бы неминуемо терять атмосферу, оставшись в итоге голым каменным шаром под палящими лучами близкого светила. В общем, тоже ноль, ноль… Но простой факт состоит в том, что ирны там живут отнюдь не благодаря чьей-то воле. Они просто живут, самозародившись, их геологическая летопись составляет пять сотен миллионов стандартолет, а собственно их биологический вид старше всех известных человечеству разумных рас примерно вдвое, хоть технологическая цивилизация их и гораздо моложе, но уж точно никаких вам астроинженеров, космологических панбиологий и следов вмешательства цивилизаций-прародителей у них не наблюдается отродясь. Так закон или случайность? Чья-то воля или удобно выпавший дайс?

У советника Е, сколь он не пытался об этом размышлять, на подобные пустые вопросы не было даже намёка на ответ. А значит, ну их к чертям космачьим, все эти бессмысленные измышления.

Если однажды ему укажут на некие вещественные следы, доказывающие искусственную, так скажем, природу случившейся с ними аномалии, вот тогда и будем думать, голову ломать, башка и без того трещит уже от всех этих галактических тревог и опасностей.

Подумать так, советника Е и так уже довольно далеко занесло от дома. Собираясь в полёт, он размышлял лишь о собственных бытовых обязанностях — сопровождать посланника Чжана в его миссии на «Тсурифу-6» было важно для его карьеры, но кто знал, что побывав в самом пекле, Е Хуэй в последнюю очередь будет теперь думать об этой самой карьере.

Смешно. Как далеки сейчас для него стали все эти мелочные янгуанские дрязги вокруг квот на ловлю макрели или подрядов на расширение аграрных либо промышленных островов! Если помыслить здраво, разве согласился бы он даже теперь сменить весь этот снедавший его процесс бесконечного самокопания перед лицом космических загадок на постылые бюрократические дрязги — за лишний кредит, за толику власти, за повышение собственной значимости в утлом мирке Корпорации?

Одно дело — логический тупик из неспособности ответить самому себе на ключевые вопросы собственного бытия, совсем другое — оказаться вновь навеки запертым в собственном парадном ханьфу без малейшего шанса когда-либо вновь оттуда вырваться.

Е Хуэй, даже навеки перестав быть советником, теперь точно бы не забыл о той роли, которую мог бы сыграть — и, несомненно, уже сыграл! — в судьбе всей террианской цивилизации, всей этой трёпаной Галактики. И сколь же бессмысленными и пустыми стали бы теперь для него рядовые дела даже и самого высокого корпоративного масштаба.

Подумать так, в парном силуэте двух «Вардамахан» сейчас скрывалось больше тайн, загадок и секретов, причём непосредственно касавшихся судьбы советника Е, чем во всей велеречивой корпоративной переписке Янгуан Цзитуань с самого отбытия их предков со Старой Терры.

Да даже и просто самой новости, что угнанных разведсабов на стапеля Квантума прибыло числом два, уже было достаточно, чтобы погорелый экипаж «трёх шестёрок» тотчас снялся с якоря. Смешно сказать, если теперь они с посланником Чжаном любили пожаловаться долгими станционными вечерами на жизнь в логическом тупике, то каково было там, в первые дни своего посмертия, когда им оставалось непонятно, как вообще дальше существовать.

Советник Е отчётливо помнил, как это выглядело.

Лихтер-рудовоз, нежданно появившийся не у ЗСМ Янсин, а сразу, непосредственно на орбите, в опасной близости от орбитальных платформ, наделал страшного переполоха, но куда больший хаос царил в тот миг у них в головах.

Ещё мгновение назад ты пытаешься осознать, куда делся трёпаный рэк, судорожно оглядываясь на окружающую твой корабль черноту космоса, вопят мичмана, орёт дурниной поехавший квол, и тут бац! «три шестёрки» как ни в чем не бывало мерно покачиваются на гравитационных волнах в той самой точке, где некогда начинали свой бесславный поход.

И главное в рубке разом стало запредельно тихо. Заткнулись разом все.

Потому что некому больше было ругаться. Мичмана Златовичи снова стали мичманом Златовичем в одном лице. И Да-Чжан с Лао-Чжаном снова объединились, хоть и не до конца.

Корабельные сутки спустя, как только спала декогеренция плеча Эрхаузе, а на орбите водворилось хоть какое-то подобие нормального порядка, они узнали о том, что случилось с оставшимися в ЗВ «Тсурифы-6» на борту вторых «трёх шестёрок».

Сообщение от Кабесиньи-третьего сухо констатировало то, о чём все собравшиеся и так догадывались, даже механик Турбо прослушал его без малейших следов удивления на лице, даже этот не хватающий звёзд с неба юноша уже всё для себя понял, пройдя через пару -тройку нежданных уходов и мучительных возвращений из фуги.

Лихтер-рудовоз, парный их родному корыту, попросту испарился. Как до того ржавый рэк. Как, в конце концов, и все они.

Затянувшийся процесс декогеренции пришёл к своему логическому финалу, квантовый объект протуннеллировал и замер, во всей своей неуклюжей красе доступный отныне всем на свете наблюдателям. Ежели таковым был, конечно, хоть сколько-нибудь интересен в своей новой, донельзя скучной конформации.

Никакого больше тебе множественного дублирования, никаких таинственных рэков, одиноко витающих в пустоте.

Банальное пустое корыто, банальный его экипаж, разве что попали они сюда невесть как и непонятно зачем.

Да ещё и без должных на то бумажек и согласований.

Корпоративную бюрократию, разумеется, беспокоило исключительно это.

К счастью для себя и своих товарищей по несчастью, советник Е сумел этим тотчас ловко воспользоваться.

Сославшись на ворох пунктов, подпунктов, параграфов и подпараграфов разномастных инструкций, правил, законов и уложений, они вдвоём с фронтировавшим переговоры посланником Чжаном умудрились на долгих три недели оттянуть вопрос спуска экипажа на поверхность, ловко устроив на борту формальный карантин. А сами тем временем направили все без исключения свои новоприобретённые аналитические способности (даже дурака Златовича!) на поиски в галактической инфосфере хоть каких-нибудь следов подобных их случаю инцидентов.

И никак не находили.

Космос большой, если что-то может там случиться чисто физически, если существует на свете событие, хоть сколько-нибудь редкое, даже исчезающе редкое, но всё-таки формально возможное, значит, оно уже обязательно произошло минимум дважды.

Думая так, советник Е нервно всхихикнул. Как случай доказано невозможного полного квантового клонирования целого лихтер-рудовоза с экипажем и наличным грузом. А также последующего обратного коллапса новорожденных клонов снова в единое целое.

Ну так вот, ничего подобного их казусу ни в архивах Квантума, ни в репозиториях Синапса, ни среди тех куцых сведений, что можно было почерпнуть у летящих или ирнов, не наблюдалось вовсе.

Да и не нужно было обладать корочками профессора квантовой физики, чтобы сообразить, что подобные фокусы попросту невозможны в той физике, в которой они привыкли существовать.

Но факт оставался фактом. Это случилось. И никому кроме горстки прошедших через подобную передрягу людей до этого не было ровным счётом никакого дела.

Так, в бесконечных сомнениях и отходняке после очередного приступа фуги, советник Е промучился два десятка корабельных суток, пока внезапно бортовой квол «трёх шестёрок» не выбросил на гемисферу предупредительный транспарант.

Есть контакт.

Тут все, не сговариваясь, разом деловито засобирались.

Где-то за кадром верещали операторы орбитальных платформ, важно басили корпоративные бонзы, настойчиво бубнили кволы всех мастей и уровней доступа, ответа им не последовало. Наученные горьким опытом прежних затяжных переговоров, никто из экипажа «трёх шестёрок» даже не стал делать вид, что собирается что-то кому-то доказывать.

А смысл?

Лишат навечно аккредитации в ЗСМ Янсин или даже на всех мирах Большой Дюжины?

Да плевать.

Неограниченный допуск в ЗВ подконтрольных Семи Мирам портов, от щедрот подаренный им с барского плеча оператором Риохой-пятым, до сих пор действовал. Это было единственное, что их интересовало в тот момент.

Лихтер-рудовоз «Тэ шесть сотен три», не обращая больше видимого внимания на происходящее вокруг, с присущей только ему пузатой насупленной грацией выдвигался из системы в обход ЗСМ на простор прыжковой зоны.

И вот, с тех пор они здесь, на стапелях Квантума.

Остались без своего ржавого корыта (его, наверное, уж разобрали по винтику местные крепкие умом докторанты да постдоки, в чисто исследовательских, разумеется целях), лишились во многом свободы перемещения, едва и не запертые по каютам, хотя, на самом деле, учитывая все вводные, могло быть и хуже, в конце концов, знай местные безопасники то, что знал советник Е, право, лежать бы уже им всем от греха в гибернационных коконах.

Но, черти космачьи, это всё стоило того.

Потому что как только советник Е взглянул в обзорный иллюминатор своей каюты, как он тотчас увидел главное — перед ним колебался не угнанный разведсаб числом два, перед ним представало живое, вещественное доказательство того, что случившееся с ними — не случайный выверт космической лотереи, не засевшая в их больных мозгах злокозненная фата-моргана, не бредовая галлюцинация космических масштабов.

Как говорит народная янгуанская мудрость, с ума по одиночке сходят, это только ковидлом вместе болеют.

Этих разведсабов было два. И их отчего-то не спешили разбирать по винтикам. Значит, обладали по их поводу некоей вполне определённой информацией.

Хоть и не спешили ею делиться.

Нельзя сказать, что советник Е не пытался разговорить местных докторов-профессоров.

Буквально на каждом из череды интервью (непременно удалённых, никогда не глаза в глаза) он продолжал твердить о том, как важен их личный опыт в понимании происходящего, и им крайне необходимо связаться с коллегами, до сих пор, несомненно, остающимися запертыми на борту обеих «Вардамахан». В ответ вежливо кивали и клятвенно обещали передать их просьбу коллегам, но никогда эти попытки не приводили ни к чему значимому.

Шли годы. Обратной свези не было.

Советник Е не держал на них зла, право, два янгуанских бюрократа и сильно пьющий экипаж ржавого корыта, чего с них взять. Всё, что они могли сказать полезного, было тщательно запротоколировано, прилежно изучено и признано ничуть не годным. На месте докторов-профессоров он бы, пожалуй, тоже не удостоил бы столь ненадежных и в целом бесполезных рассказчиков особым вниманием. Видите, люди делом заняты, чего вы лезете.

Советнику Е, впрочем, всё это представлялось чрезвычайно обидным.

Он, можно сказать янгуанскую собаку съевший в бюрократических делах, он — признанный мастер крючкотворства и подхалимажа, способный любую корпоративную шишку довести до такого расслабленного состояния, что из господина большого начальника можно будет верёвки вить, он, советник Е, оказался здесь, на стапелях Квантума, совершенно бессилен.

Сколько времени он угробил на переписку с белохалатниками?

И не сосчитаешь. Лебезил, льстил, интриговал, подзуживал, пытался ловить на нестыковках и противоречиях, сталкивать лбами разные лаборатории, не избегал и откровенного вранья в вящих усилиях придать своим словам особого весу.

Всё бесполезно.

То ли все эти доктора-профессора видели его, такого ловкого, такого хитрого, буквально насквозь, то ли они и вовсе его тут за человека не считали, что толку общаться с лабораторными экспонатом? Давайте его лучше током ещё раз дёрнем!

И ведь дёргали.

Выходя с очередного приватного «собеседования», советник Е порою стоял в санузле перед зеркалом битых полчаса и вслушивался в тихий звон отупения, отчаянно раздававшийся посредь собственной башки. Впечатляет. Мастера они всё-таки из тебя душу вынуть. И ведь это Квантум, здесь физики да инженера в основном, что же с ним сотворили бы в лабораториях Эру? На молекулы разобрали, в приступе исследовательского куража? Но хуже всего, наверное, поступили бы с ним, попади «три шестёрки» в лапы квантовых погонщиков Синапса. Заперли бы в «китайскую комнату» и весь сказ. Сиди, с эхо-камерой разговаривай да с кволом вволю ругайся.

Остальные из Семи Миров были не лучше. Орбитальные платформы Порто-Ново пугали своими чудовищными масштабами, журидикатура Тетиса — крючкотворством, политикум Кирии — ещё более иезуитским крючкотворством, наконец на Афинах их бы просто посадили на гауптвахту, от греха подальше, вот только туда угнанный разведсаб, конечно, в последнюю очередь бы сунулся, гнев Адмиралтейства экипаж «Вардамаханы» на себя навлекать бы стал разве что в совершенно крайнем случае.

Так что, можно сказать, с выбором места швартовки им даже повезло.

Учёные мужи Квантума на первый взгляд всяко выглядели не слишком поднаторевшими в межзвёздных расследованиях всяких тёмных дел. Так почему же им с посланником Чжаном никак не удаётся взять тех в оборот? Почему они до сих пор торчат тут и пялятся в иллюминатор, вместо того чтобы брать тамбур-лифт обоих разведсабов нахрапистым штурм-унд-дрангом?

Знать, кишка тонка, слаб оказался советник Е против местных мозголомов.

— Нам придётся заставить их нас выслушать.

Советник Е обернулся на сухой надтреснутый голос.

Как же сильно всё-таки посланник Чжан изменился за годы тягостного ожидания, они оба теперь так жили. От фуги к фуге. Где былое надменное выражение лица, куда делась осанка знающего себе цену большого начальника?

Остановив наконец дрожание саккад, Чжан Фэнань пытался теперь скрюченными пальцами прекратить дрожание уже собственных коленей. Отчаянная гипогликемия и судороги, вот самое банальное из неизбежных последствий фуги.

Советник Е поднёс к губам посланника стакан нарочно приготовленного для такого случая сока томарильи и помог ему сделать большой гулкий глоток.

Что он там сказал, «придётся заставить нас выслушать»? Иногда я вас совсем не понимаю, посланник.

— Сдаётся мне, нас к этим разведсабам в любом случае и на полутик не подпустят.

Но посланник в ответ лишь судорожно дёрнул головой, заставляя к себе внимательней приглядеться. Нет, пожалуй, в нём сейчас говорила не былая самоуверенность янгуанского карьерного бюрократа.

Его словами до сих пор владела фуга.

Что же он там такое увидел, в этих двух сельдяных королях на мелководье?

— Суть нашего положения не в том, советник, что мы ради собственного интереса должны попасть к ним на борт, если бы так, нам вольно было бы уступить местным научным советам, или кому там ещё. Сколько, в конце концов, можно биться головой в эту стену. Ситуация куда критичнее, чем мы когда-либо могли представить. И потому мы не в праве теперь ни уступать, ни сдаваться. Мы добьёмся своего во что бы то ни стало.

Чжан Фэнань поднял на Е Хуэя свои сухие, буквально скрипящие на вид роговицы, и вцепился в того взглядом так, будто у него снова внахлёст начиналась треклятая фуга.

— Запомните, советник, что я скажу, и ни на секунду не забывайте. Эти разведсабы, как и наш экипаж, должны как можно скорее покинуть пределы Фронтира, и пока этого не произойдёт, над Сектором Сайриз будет продолжать висеть самая серьёзная и недвусмысленная опасность, которой мы не знали со времён падения Старой Терры.

«Таманрассет» прожигала свой путь сквозь вымороченные недра дипа подобно тому, как в стародавние времена взламывали своими могучими килями паковые льды приполярных областей террианские атомные ледоколы. Не бережно раздвигая топологическое шестимерие, не проскальзывая сквозь него буквально украдкой, не выворачиваясь ловким спрутом из его статистических ловушек, нет, подобно всем своим собратьям мю-класса, «Таманрассет» пёрла вперёд с настойчивостью и нахальством первых террианских крафтов, пионерами чужих пространств рискнувших совершить активный прыжок Виттена, с одной лишь существенной разницей — перворанговый корабль сухой массой в десять гигатонн был на три порядка тяжелее своих древних собратьев.

Тяжелее, мощнее, агрессивнее. Закованный эксаватты силовой брони космический рыцарь, нескладный, неповоротливый, но зато обладающий совершенно не разжимаемой хваткой, если вцепится в горло врага, то уж точно не отпустит, не отступит, не уступит, не сдастся, не бежит.

Куда уж там «Таманрассет» бежать, с её-то тоннажом. Ей бы успешно курс сменить — уже нечастая процедура. А так — только полный вперёд, держа нос по космическому ветру.

Контр-адмирал полюбил свой новый корабль с первого взгляда.

«Таманрассет», даже лёжа в дрейфе, поражала его своей неуклюжей грацией. Огромное пузатое корыто вальяжно покачивалось с боку на бок, не то от недостатка остойчивости, не то из общего самолюбования. Какое ей дело до чужих курсов и осей координат. Это не она должна была подстраиваться под окружающую действительность, это означенной действительности поневоле приходилось подстраиваться под её императорское мю-класса величественные эволюции. Расступись, мелочёвка, титаны прокладывают курс!

Когда её маршевые генераторы выходили на рабочую мощь, окружающее пространство в буквальном смысле начинало сворачиваться в клубок там, куда падал нечаянный взгляд тактических навигаторов.

Никогда ранее со стапелей Порто-Ново не сходило нечто столь могучее.

И столь бесполезное.

Контр-адмирал на первом же прожиге сумел оценить всю ту боль, которую доставлял дежурной смене этот крафт.

«Таманрассет» отличалась для столь нескромных габаритов совершенно склочным характером, не позволяя допускать при управлении собой даже малейшей оплошности Ничтожная ошибка, миллисекундное запаздывание команды, и тут же нашу «дусю», как её за глаза называли аналитики, начинало куда-то вести, полоща по всей ЗСМ, только успевай уворачиваться.

В навигационных каналах корабля постоянно царила нервная перепалка, однако в ответ на очередные жалобы приписанные инженера лишь руками разводили, а что вы хотели от подобного корыта. Как говорится, наш слон. Терпите, учитесь, регулярно устанавливайте присылаемые с Квантума обновления прошивок.

Однако несмотря на все никак не изживаемые детские болезни, контр-адмирала продолжала восхищать та переполнявшая «Таманрассет» безудержная мощь, которая и делала мю-класс мю-классом.

Куда там привычным ребристым ПЛК, да, те были стабильнее в контроле, подвижнее в маневре, гораздо точнее в ведении огня по горизонту, и уж точно они не плюхались из недр дипа в субсвет с неуклюжей грацией террианского китообразного ластоногого.

Но от «Таманрассет» всего этого и не требовалось.

Тогда как классические флотские первторанги работали в барраже подобно хирургическому скальпелю, точными пассами закрывая скомпрометированные каналы и гася на подходе каскады набрякшей угрозы, там где они были способны возглавлять на прожиге ордера в сотни бортов всех мастей и калибров от неповоротливых кэрриеров по малые крейсера и разведсабы включительно, пока лямбда-класс был способен приносить с собой физику лишь слабое эхо дипа и потому годами мог оставаться автономным вне пределов Барьера, прежде чем приходилось вставать в барраж, в общем, пока привычные контр-адмиралу крафты оставались тонким, точным, эффективным инструментом покорения окружающего Фронтир космического пространства, подобные «Таманрассет» чудовища попросту являлись и разносили всё вокруг к чертям космачьим в кварк-глюонную пыль.

Чем не переставали восхищать контр-адмирала.

Начинался же этот невероятный барраж ещё у порта отбытия, в прыжковой зоне «Тсурифы-6», дальше которой «Таманрассет» операторы станции не пустили, даже если бы контр-адмиралу и в страшном сне заблагорассудилось вывести свою великаншу в свет. Пока завершалось обслуживание, латались ожоги в прочном корпусе, менялись контейнеры систем жизнеобеспечения, крафт так и продолжал болтаться на рейде подальше ото всех, будто новая луна этого мира, на которую, впрочем, обыкновенно не обращали особого внимания, с опаской двигаясь мимо, каждый по своим маршрутам. Но стоило «Таманрассет» тронуться в путь, как всякая жизнь вокруг тотчас замирала.

Никаких походных ордеров, никаких совместных прожигов. В этот путь мю-класс выдвигался сам-один, на гигантскую неуклюжую корму с факельной зоной, растянувшейся на добрых полтика, если и оборачивались, то разве что сплюнуть три раза от сглазу. Если подобная туша всё-таки сдвинулась с места, значит космачьи приметы уже не помогут, теперь уж точно — жди беды.

И она не заставляла себя ждать, тут же, по ту сторону файервола, только-только мю-класс прорывался с боем в шестимерие дипа, как тут же его окружало в проективном пространстве тактической гемисферы небывалое даже для опытных дайверов зрелище.

Дип и без того по самой своей природе был полон агрессии к террианским крафтам, неспособным скользить в его недрах бесшумной тенью дарёных «Лебедей», но то зеркальные рёбра ПЛК или живое серебро разведсабов, как говорится, вошёл-вышел, приключение на двадцать минут, «Таманрассет» с её чудовищными габаритами и вопиюще не оптимальной площадью рассеяния мгновенно собирала вокруг себя столь плотные плети шевелёнки, что эти безглазые стохастические змеи буквально принимались свиваться в клубки и пытаться атаковать наглый крафт задолго до того, как он выходил из проективного пространства защитных гипердодекаэдров Цепи.

Так что тот максимум, на который «Таманрассет» хватало, это неспешно доковылять до границ Фронтира, после чего грузно ухнуть через зеркальную мембрану файервола обратно в спасительный субсвет.

Да, вот так, как есть, со всем накопившимся по дороге энтропийным хвостом.

С шумным плюхом всё это безобразие по команде контр-адмирала обрушивалось в «физику» в заранее согласованной с Адмиралтейством точке пространства, где-то между Воротами Танно, радиоактивной бездной локального войда и цветастой мешаниной расходящихся ударных волн на самой границе Скопления Плеяд.

Только тут и становилось окончательно ясно, зачем вообще всё эту нелепую машинерию спускали со стапелей.

Потому что в отличие от штатного завершения активного прыжка в проективное пространство не просто сыпались каскады суперсимметричного распада, нет, с появлением в «физике» пузатой туши «Таманрассет» немедленно начинался самый безумный огненный барраж, какой только приходилось видеть флотскому навигатору.

Контр-адмирал был впечатлён куда раньше, когда ему впервые показали записи испытательных прыжков двух кораблей-прототипов мю-класса.

Если обыкновенно барраж при непосредственном наблюдении выглядел скорее как слабенькие вспышки голубого черенковского света, не специалисту даже было не понять, в чём тут дело, и почему флотские вообще называют это «угрозой», то порождение «Таманрассет» больше походило на взрыв небольшой мощности «глубинника», разве что не в самом ядре звезды, что неминуемо приводило к детонации локальной килоновы, а так, скорее в фотосфере. Но с не менее впечатляющими последствиями для любого свидетеля, случайно подвернувшегося в радиусе двух тиков от эпицентра.

Огненный дождь высокоэнергетических частиц суперсимметричной материи, порождаемым из ниоткуда словно бы самим вакуумом пространства, разом заполняет всё вокруг, прожигая насквозь любую барионную материю, единомоментно перемалывая её на адронные осколки, истошно мечущихся в океане иномирового огня в поисках неловко утерянного конфайнмента.

И в самом эпицентре этого барочного безумия — наша любимая, неодолимая, грозная толстушка «Таманрассет».

Ничем не хороша, кроме запредельной энерговооружённости и самое главное — готовности к грядущим приключениям.

Если традиционный флотские первторанги удерживали угрозу лишь плотным огнем по горизонту событий, их барраж состоял лишь в том, чтобы не подпустить огнедышащие каскады к боевому построению Крыла, то мю-класс с улыбкой вызывал иномировой огонь на себя, делая при этом похабный жест куда-то в пространство.

Врёшь, мол, не возьмёшь.

Потому все они, вторя флотскому прозвищу космического десанта, называли себя «смертничками».

Было в этом что-то вполне естественное, отправляясь в горнило угрозы, экипажу «Таманрассет» от простого матроса в должности младшего протиральщика контактов по контр-адмирала включительно оставалось предельно очевидным, что никакой гарантии возвращения из космического ада обратно в порт для них нет и быть не может. Что они с каждым новым прыжком вновь и вновь дёргают космачью удачу за усы. И осматривая рябые отметины на прочном корпусе, любой оказывался поставленным перед очевидным фактом — та игра, в которую они тут играли, заведомо была игрой со смертельным исходом.

Стоит на долю секунды замешкаться перед проецированием, стоит на мгновение утратить контроль за энергосистемами крафта, стоит упустить резонанс силового кокона, превысить расчетные пределы прочного корпуса, в общем, допустить любую из тысяч всевозможных ошибок, которые обыкновенно допускают навигаторы, энергетики, аналитики, операторы, контроллеры и мозголомы всех мастей и рангов, как гигантский крафт, чьё создание стоило невероятных усилий сотен тысяч людей на десятках миров, тотчас будет уничтожен, от него даже рэка не останется, только космическая пыль размолотых в труху адронов.

Потому контр-адмирал принимал в свою команду только лучших. Самых опытных, самых везучих, будто бы попросту заговорённых. Чертей космачьих.

И под их управлением раз за разом, вот уже три года как по расписанию, «Таманрассет» уходила на прожиг, терпеливо ждала по прибытии, борясь с волнами захлёстывающей её угрозы, после чего в точности согласно предварительным расчётам врубала прожиг обратно к Воротам Танно.

А там снова-здорово. Ремонт, обслуживание, пополнение расходников, смена требующего ротации персонала из числа окончательно перегревшихся мозгами «консерв», получение новой вводной и — в обратный путь, без пауз и рассусоливаний. Снова в бой.

И так — с каждым введённым в строй крафтом мю-класса.

Потому что у них не было иного выхода.

Контр-адмирал машинально потянул за край тактического пространства гемисферы.

Сколько их ещё там осталось? Будто бы и не начинали.

Равномерно растянутое в пространстве облако понемногу стягивалось к Сектору Сайриз со стороны Ворот Танно.

Как они были слепы всё это время! Сколько стандартолет прошло со времён окончания Бойни Тысячелетия, когда последний обнаруживший себя рейдер врага был перехвачен в заморозке на выходе из пассивного прыжка Сасскинда, перехвачен и тотчас уничтожен, завершая тем самым казавшуюся бесконечной космическую битву.

Человечество наивно полагало тогда, что отныне оно в безопасности.

Куда там.

Думал ли контр-адмирал, наблюдая как блокирующее ЗСМ «Тсурифы-6» Крыло адмирала Таугвальдера раз за разом по кулдауну отправляет за пределы Барьера автоматические зонды, чем закончится эта молчаливая разведка? Вряд ли он вообще задумывался тогда о подобных вещах. После затяжного барража на границе Плеяд в тылу было оставлено слишком много спасботов, шлюпок и обломков не успевших на прожиг, отставших от арьергарда второстепенных крафтов. В конце концов, где-то там до сих пор томились смертнички майора Томлина, мозголомы доктора Ламарка и быть может, чем черти космачьи не шутят, чудом выжившие экипажи двух потерянных разведсабов коммандера Тайрена. По сути, из числа оставшихся в ловушке неурочно сдетонировавших «глубинников» вернулись только те шестеро, что были обнаружены на борту астростанции «Эпиметей», остальные сотни вояк и белохалатников так до сих пор и считались пропавшими без вести, так что контр-адмиралу даже не приходило в голову сомневаться по поводу истинной цели тех отправляемых на разведку дронов.

Только во время приснопамятного разговора с главой делегации Порто-Ново гранд-инженером сиром Робом ван Дийком до контр-адмирала дошло, что искать несколько десятков бортов малотоннажного флота при помощи беспилотников было фактически бесполезно, проще было отыскать иголку в стоге сена, слишком велики просторы локального войда, слишком много в Плеядах звёзд, слишком медленно движутся сквозь субсвет нейтринные сигнатуры. Чтобы достоверно покрыть аварийными маяками даже один процент исследуемого объема, понадобится не менее десяти миллионов заброшенных автоматических зондов.

Но куда проще обнаружить там вот это.

Чёрные извивы облака скользящих в субсвете рейдеров. Которые уж точно при своём обнаружении не будут молчать, и не станут прятаться.

При таких немыслимых количествах, достаточно наугад бросать в космическое болото камни и прислушиваться. Если маяк ответит, то всё в порядке. Если же уйдет на прыжок и навеки замолчит, там-то и затаился враг.

Стройные колонны беспросветно-чёрных рейдеров на глазах обретали форму, скорость и цель.

И главное делали это, как быстро узнали в Адмиралтействе, отнюдь не обрывая свой строй у Ворот Танно, а уже вовсю тихо проникая в обжитые глубины Сектора Сайриз.

Никаких тебе прыжков, никаких лишних перестроений. Они отнюдь не планировали выдавать себя раньше времени. И уж времени у них в запасе было с избытком.

Сколько машины подбирались вот так, через тягучую паутину медлительного субсвета? Как минимум — последние три десятка стандартолет, вполне достаточно, чтобы на релятивистских скоростях вплотную подойти к границам ЗВ внешних миров Фронтира.

Контр-адмирал в ярости скрипнул циркониевыми коронками вновь обретённых зубов.

С тех пор, как он против собственной воли сменил упрощённый фенотип флотской «консервы» на внешний вид обычного искусственника, ему часто приходилось себя ловить на подобных излишне человеческих проявлениях эмоций. Будто бы Железной армаде не всё равно на твоё скрежетание.

Они понимали только язык когерентных высокоэнергетических пучков, которыми их сразу после первого контакта и начали поливать заградительные флоты Адмиралтейства.

Где-то там, во внутренних квадрантах Цепи, бились сейчас его прежний флагшип «Тимберли Хаунтед», бились ПЛК «Альвхейм», «Адонай» и «Упанаяна», бились все, кто был способен стоять вахту и фокусировать огонь.

И наверняка не посрамили честь флота, вступая в космическое сражение, которое среди вояк полушутя называли на грубом флотском галаксе Мирофаит, Битва-у-Барьера. Вот только всё это, все жертвы, усилия, подвиги и примеры личного самопожертвования были совершенно напрасными.

Потому что стоило бросить хотя бы мимолётный взгляд в гемисферу, распахнутую на три десятка парсек за пределы Фронтира, как тебе становилось предельно очевидно, что основные силы врага еще даже к нему не приблизились. И как только до рейдеров доходил медлительный сигнал о начале огневого контакта, как враг тут же прыгал вперёд.

В таком случае на его пути оставались лишь бакены Цепи, сдерживающие врага от проникновения через дип в проективное пространство Сектора Сайриз, и вот, теперь, неповоротливые туши крафтов мю-класса, под управлением таких же, как контр-адмирал, смертничков.

Они в буквальном смысле обрушивали на застрявшего в заморозке, едва ли способного к хотя бы и к минимальной самообороне врага настоящий огненный шторм.

Это само пространство принималось с невиданной яростью выжигать гетерометаллические коконы обездвиженных рейдеров, не оставляя тем и шанса уцелеть.

Это была не война, это была бойня.

Заранее обнаруженные точки прибытия, усеянные роями остывших до абсолютного нуля вражеских скорлупок, разогревались до состояния кварк-глюонной плазмы, после чего мю-класс уходил на новый прыжок, оставляя после себя новорожденную планетарную туманность небывалого химического состава, в которой основными элементами были не водород и гелий, но кремний, кислород и железо.

Вот уж будет загадка для грядущих поколений разумных существ, что будут миллионы лет спустя исследовать границы Плеяд, откуда в молодом рассеянном скоплении может отыскаться столь экзотический химический состав?

Придёт ли им в голову, что это простывшие следы грандиозного космического сражения, в котором о ледяную наковальню послепрыжковой заморозки бился огненный молот иномирового огня? Раз за разом, снова и снова, пока не останется от врага совсем ничего, ни заклёпки, ни магнитного домена, ни майорановского фермиона, стиралась сама информация о том, что здесь побывало нечто, претендующее на машинное самосознание.

Контр-адмирал холодно усмехнулся.

Честная игра. Если его команда ошибётся, точно так же никаких следов не останется уже и от информации о них самих, самовлюблённых людишках, решившихся однажды претендовать на гордое звание носителей космического разума.

Если же спасует всё человечество, никаких следов не останется от него самого целиком.

Сколько ни оглядывался контр-адмирал в минуты слабости на удаляющееся за кормой выжженное поле, его никак не желала оставлять главная мысль, главный страх — если падёт Барьер, если обрушится Цепь, то вот точно такой же пять столетий сдерживаемый космический шторм обрушится уже на их собственное пространство, их корабли, их станции, их миры.

Обрушится и уж будьте уверены, не пожалеет, не остановится, пока не разотрёт на адроны.

И лишь безразличные звёзды будут по-прежнему холодно взирать на оставшееся пепелище.

Правильно сказала Немезида при их последней встрече — Мирофаит действительно может стать последней битвой человечества.

И им теперь нужно сделать всё, чтобы в воспоминаниях потомков весь этот огненный хаос остался лишь проходной баталией, случайной стычкой с извечным врагом на пути из прошлого в будущее.

Контр-адмирал не был склонен к столь высоколобым рассуждениям на далёкую перспективу, но историческую ответственность, тем не менее, ощущал вполне.

Особенно в эти первые моменты после обратного проецирования, когда в рубке царит напряжённая тишина, и вся управляющая вертикаль «Таманрассет» лишь напряжённо всматривается в первые россыпи маркеров вражеского флота, разбросанные по гемисфере.

Один, два, три, дюжина рейдеров уже во все лопатки, на пятиста «же» ускорялась прочь от массивной туши террианского крафта. Этим хватило времени вернуться к жизни после завершения разморозки и теперь они, быстро сообразив, чем им грозит горизонт, не теряя ни секунды на жалкие попытки ответного огня, уходили в тыл в надежде там перегруппироваться и снова напасть.

Контр-адмирал даже не пытался их преследовать. Как только машины сообразят, как мало их осталось, сразу поспешат прямо так, с марша, снова уйти на прыжок.

Записать их курс и рассчитать точку выхода в любом случае не составит труда, малые тральщики Адмиралтейства плотными группами по пять-семь крафтов уже начали свою охоту за недобитками. Разворачивать главные калибры «Таманрассет» ради подобной мелюзги не представляло никакого смысла.

А вот в чём был смысл, так это быстренько просканировать квадрант в поисках большой рыбы.

Тяжеловесы Армады всегда восставали из разморозки в числе последних, но однажды космачья карта могла сыграть на руку врагу, супертяж мог оказаться здесь одним из первых, или вообще попросту изначально идти тут в субсвете. С развернутыми силовыми полями и рабочей ходовой даже едва сдерживаемой мощи мю-класса вполне могло достаться от подобного противника на трёпаные орехи.

В конце концов, даже самому яростному барражу супертяж врага мог оказаться не по зубам, особенно если тот решит не принимать бой, а точно так же хладнокровно развернуться и уйти на прыжок. Подобную лакомую цель контр-адмирал себе не мог позволить упустить. Ну и, в конце концов, контр-адмирал был воякой до мозга костей, порой буквально жалея о том, что на его долю покуда так и не досталось прямого огневого столкновения с Железной армадой. Чтобы по честному, чтобы лицом к лицу, броня к броне, орудие на орудие.

Однако перезвон контрольных маркеров быстро подтвердил — да, и на этот раз всё было просто и банально.

Ни одной серьёзной цели, способной к активному маневрированию, на гемисфере отмечено не было.

Контр-адмирал скучающе откинулся на ложементе, лишь краем глаза продолжая наблюдать за разгорающимся пожаром угрозы. Теперь это было делом времени.

Более трёх сотен макроскопических тел дрейфовало в зоне огневого поражения, из них лишь пять врубило, запоздало соображая, прожиг.

И лишь одна машинка из их числа сослепу попёрла прямо на «Таманрассет».

«Огневая, упреждающий залп на поражение».

Мю-класс в полной загрузке был столь тяжёл, что отдачу одиночного выстрела можно было не заметить вовсе. Лёгкое покачивание, короткая вспышка, возомнивший о себе рейдер попросту испарился.

«Следить в нейтринном спектре за подозрительной активностью целей, при малейшем намёке на разворачивание силового кокона — точечно уничтожать».

Не то чтобы подобные команды были его экипажу так уж необходимы, но порядок есть порядок, это боевой выход, а не учебный рейд.

«Апро, контр-адмирал».

Самый напряжённый период сразу после проецирования, это период ожидания, пока начнут сыпаться первые каскады, призрачными голубыми молниями походя разнося в клочья прочные корпуса ближайших рейдеров.

Контр-адмирала до сих пор не уставал искренне изумлять этот внезапный поворот событий.

Угроза, совершенно неживое, квантовомеханическое порождение сперва предсказанных на кончике пера, но лишь впоследствии и то при помощи спасителей реализованных в реальном железе активных прыжков Виттена, та самая угроза, которую террианский боевой флот привык считать своим главным врагом во время экспедиций за пределы Барьера, именно она теперь по какому-то нелепому стечению исторических обстоятельств сделалась вдруг главным и чуть ли не единственным союзником человечества в его борьбе со своим экзистенциальным врагом — рейдерами Железной армады.

Как могло такое случится, что сидит контр-адмирал в рубке собственного крафта и с замиранием сердца ждёт, когда каскады суперсимметричных каналов начнут терзать вскипающий ложный вакуум окружающей его космической пустоты.

Где мы свернули не туда?

Угроза всегда была угрозой.

Именно они, люди, своими прыжками её вызывали.

Именно вопреки ей строили свои боевые крафты.

Сама техника стояния в огненном барраже была разработана как единственный эффективный способ противодействия неминуемой компрометации каналов ухода.

Гипердодекаэдр бакенов Цепи, инженерное чудо Барьера, вся эта безумная машинерия предназначалась исключительно одной цели — борьбе с угрозой.

И вот теперь они специально строят гигантские корабли ради того лишь, чтобы как можно эффектнее вызвать лавину угрозы на железные головы врага в жалкой надежде, что после того, как ваш крафт покинет поле боя, всё как-нибудь само собой успокоится.

Чудовищно, немыслимо. А что если белохалатники просчитались, если однажды очередной перестаравшийся мю-класс пожнёт такую бурю, которая продолжит разрастаться даже после того, как породивший её крафт уже давно сгинет в лавине суперсимметричных каскадов? Каково это, разом уничтожить по собственной воле целый Сектор Галактики? Весь этот Рукав? Млечный Путь целиком? Всё местное Скопление? Где граница подобного вселенского саморазрушения, невиданного по масштабам со времён конца инфляционной фазы нашей Вселенной?

У контр-адмирала от бесконечной череды подобных мыслей начинала болеть голова.

Впрочем, не ему размышлять о подобных глобальных материях. Для этого мозголомы да белохалатники в лабораториях поставлены, чай что-нибудь придумают.

Остаётся только надеяться на их разумность или вовсе рукой махнуть.

Они уже и так много на себя взяли. Человечество ещё из колыбели не выбралось, а уже пошло махать ядерной дубиной. Саморазрушительный прецедент Бомбардировки, погубивший Старую Терру, тоже ничему нас так и не научил.

А теперь что — мало было нам «глубинников», невесть кем загодя подброшенных в недра приговорённых звёзд, теперь мы взялись крушить пространство уже в самой непосредственной близости от собственных миров, да как! С особым цинизмом, при постной самоуверенной мине. Мы защищаемся, мы — жертвы!

Да уж.

Вглядываясь в глубины тактической гемисферы, контр-адмирала не оставлял непрошеную мысль, что он кажется начинает понимать самозваных спасителей.

Летящие, при всей своей неприятной манере всегда и во всём сказываться правыми, действительно, не на словах, уже не раз спасали человечество, с немым укором продолжая исподтишка наблюдать за тем, как их подопечные словно заговорённые, вновь и вновь сами, по доброй воле продолжают рыть себе очередную космическую могилу.

Разгорающийся за бортом «Таманрассет» огненный барраж вызывал в мёртвой душе контр-адмирала тоскливое чувство сугубой неправильности всего происходящего.

Они снова бегут, они снова нападают.

Война без конца и края, война не столько с Железной армадой, сколько уже с самим пространством, вот, выходит, — то единственное, на что пригоден человек.

Но сколько можно воевать?

Неужели человечество и правда не способно ни на что созидательное?

Даже этот космический капкан, именуемый Барьером, для них построили трёпаные спасители.

И ему, похоже, недолго осталось держаться.

Вокруг Сектора Сайриз во все стороны простирается гигантский звёздный остров, за пределами которого — потенциально обитаемых миров прятались от чужих глаз и вовсе несметные россыпи.

Лети, живи. Хочешь — прячься, хочешь — воюй. Мирись, дружи, враждуй, нападай, убегай.

Но нет, они как упёрлись лбом в стену, как вцепились синеющими ногтями в этот клочок пространства, так и сидят, чего-то ждут.

Известно чего, врага.

Контр-адмирал хорошо знал своих боевых товарищей-вояк. Никто из них даже на миг не замер в испуге, ничьё сердце не пропустило такт в ожидании начала конца. Да что там далеко ходить, сам контр-адмирал сам, будучи поставленным перед фактом, только и сделал что оглянулся в поисках подходящего дреколья, вторя инстинктам своих далёких предков-кроманьонцев.

Покажите, где враг, и дайте хотя бы колотый булыжник в руки. Уж он-то не промахнётся.

С такой огненной дубиной, что оказалась сейчас в заскорузлых пальцах человека разумного, промахнуться и вправду было нереально.

Разом десяток кубических астрономических единиц пространства выгорал вокруг него до субатомных масштабов.

Такая вот у них нынче самооборона.

Впрочем, довольно сантиментов, что бы там себе контр-адмирал ни думал в минуты душевной слабости, рука его при этом оставалась крепка, а воля — железна, ничуть не менее железна, чем у треклятой Армады.

Если так посудить, ещё большой вопрос, кто кого переможет. У врага в личном распоряжении был весь оставшийся запас времени жизни этой вселенной, но если судить по досужим байкам, распространяемым Конклавом в собственных Песнях, если верить в легенды о неминуемо грядущей Вечности, то у человечества этого времени в запасе было и того поболе.

Так зачем тогда всё это топтание на месте?

Дальше, выше, сильнее, заповедали нам предки. Пока впереди по курсу лежат неизведанные просторы, какая разница, кто крадётся у нас за спиной? Враг, друг, спаситель, соратник, просто досужий свидетель чужого горя. Не оглядывайся, беги! И будь что будет.

Если бы всё было так просто.

Контр-адмирал не застал Бойни Тысячелетия, жизненный цикл искусственнорождённых «тинков» был для масштабов в полстолетия слишком кратковечным, однако если история в данном случае его чему-то и научила, так это тому, что бегство в случае противостояния Железной армаде представлялось не лучшей из тактик.

Бездушные машины множились ничуть не хуже своих живых собратьев, и уж если нужно было загнать добычу, они были способны продолжать погоню тысячелетиями. Чего мы им сдались — по-прежнему оставалось загадкой, но тот простой факт, что человечество отнюдь не случайно пересеклось на космических тропинках со столь изощрённым противником, уже заведомо менял любые расчёты.

Напротив, масштабный галактический гобан уже самим собственным существованием навязывал обоим противникам если не конкретные ходы — тут на деле всегда хватало свободы, сколь ни рассуждай про космические тюрьмы — то по крайней мере сильно ограничивал их в возможных стратегиях.

Враг действительно мог убраться подальше, серьёзно потрёпанный после Бойни, накопить там силы и с новой яростью наброситься на ненавистных артманов. Но машинам неведомы наши эмоции и чужды сложносочинённые целеполагания. Они просто видели цель, пусть и спрятанную до времени в стенах Барьера, и потому с завидным упорством продолжали делать то единственное, ради чего, похоже, и были созданы.

Рвались в бой.

Так Барьер из ловушки для человека стал ловушкой для его противника.

Если однажды выяснится, что всё это — тоже часть плана Симаха Нуари… контр-адмирал насилу одёрнул себя, подобные мысли до добра не доведут.

Хотя, рассуждая стратегически, нельзя было не восторгаться столь изворотливому ходу.

Зачем гоняться за врагом по всей Галактике, если его можно банально заманить, как мотылька на свет ночного фонаря, как феникса на огонь, пылающий на месте его собственного родного гнезда.

«Таманрассет» и была таким фениксом, день за за днём без устали вскармливая космический огонь собственной грудью.

Если верить бортовому кволу, миф о фениксе изначально был связан с ритуалом захоронения умерших, сама же легендарная птица якобы приносила в древний Илиополь тело своего родителя, таким образом в ритуале самосожжения древними террианскими мифотворцами виделось единство прощания с прошлым и созидания будущего, так они живописали вечный цикл смерти и воскресения. Чем вам не символ обетованной нам всем Вечности, что бы она собой не представляла.

Вот только контр-адмиралу этого всего в бесновании гемисферы не виделось. А виделись ему там лишь тающие в гибельном пламени поверженные металлические тела его врагов да гнетущее чувство начала конца.

И дело было даже не в том, что потустороннее пламя угрозы постепенно обгладывало и прочный корпус его корабля, норовя утянуть в огненный водоворот и печальной славы собственного родителя. Не контр-адмиралу жалеть о безвременной гибели. Не ему, своевольному мятежнику, по собственному желанию вызвавшемуся стать капитаном столь безумного крафта, лишь бы отыграть, отслужить, отстоять то предательство собственного народа, на которое — ох, уж он-то знал, как дело было на самом деле — ему хватило сил решиться там, за воротами Танно, на границе Скопления Плеяд и локального войда. Решиться пойти наперекор всему.

Контр-адмиралом двигало тогда никакое не чувство долга, и формализм уложений Адмиралтейства, не требующих подчинения распоряжений Воина, особенно в его отсутствие, был для него пустым звуком. Контр-адмирал Молл Финнеан подчинялся во время того затяжного барража лишь собственным приказам и собственным представлениям о том, что важнее для собственных товарищей.

Да, его волновала тогда судьба отправленных к точке триангуляции фокуса экипажей, а отнюдь не абстрактные судьбы человечества. И вот теперь он тут, на этот раз готовый рискнуть головой ради утопии, ради абстракции, беспокоясь о судьбах Вселенной, но не о жизни своей и своих людей.

Какой любопытный поворот с ним случился.

Впрочем, к чертям космачьим все эти рассуждения. У капитана корабля есть своя работа. Пробежаться по энергетическим каскадам, проверить, насколько крепко держатся якоря, проследить расход ресурса излучателей, провести ротацию дежурных навигаторов, подтвердить приказ на отправку свежего дампа на «Тсурифу», обновить позиционирование бакенов Цепи, связаться нейтринным пучком с мю-классом, работающим по правому квадранту, просмотреть доклад бортового квола, разрешить навигаторам миграцию крафта на полтика в тыл, отреагировать на подозрительный сигнал в районе кормовой факельной зоны, некстати вспыхнувшей на гемисфере, отдать команду на перестроение силового щита согласно свежим расчётам квадрупольного момента каскадных резонансов угрозы, всё это было так легко, так просто, так привычно, никаких посторонних мыслей, навеки бы вот так застрять в управленческой рутине командных цепочек.

Если бы.

Первым пришёл алерт входящего инфопакета с Кирии. Не будем пока его трогать.

Плечо Эрхаузе с центральными системами Сектора Сайриз отсюда составляет несколько субъективных часов, ничего, подождут.

С некоторых пор контр-адмирал особенно невзлюбил политикум, слишком сладко стелят, слишком жёстко спать. Затяжной трибунал над ним самим если и научил контр-адмирала чему-то полезному, так это держаться от людей в напудренных париках как можно дальше.

Ни разу ещё не случалось с ним такого, чтобы очередной напыщенный сир хоть чем-нибудь облегчил его военные будни. А вот космачьего головняка добавить, да ещё и с избытком, это завсегда пожалуйста.

В любом случае, скоро обратный прожиг, тогда, со спокойной головой, и ответим. Никакой спешки тут в любом случае нет, во всяком случае сама Кирия никогда не спешит.

А вот второй прозвучавший алерт уже контр-адмирала забеспокоил.

Маркер Магистрата был тем более удивителен, что, пожалуй, Эру была единственным из Семи Миров, чьи представители не интересовались мятежной «Тсурифой» вовсе. Контр-адмирал припоминал какую-то мутную историю, случившуюся на станции ещё до его громогласного прибытия из-за Ворот Танно, но что там было и как, осталось вне пределов его непосредственных интересов, как говорится, в те времена были у контр-адмирала дела поважнее, поактуальнее.

И вот здравствуйте. В самый разгар огненного барража на борт «Таманрассет» валится депеша с высшим приоритетом.

«Вскрыть немедленно по получению».

Не зря контр-адмирала не оставляло сегодня нехорошее предчувствие.

Судья по старой привычке то и дело машинально тянулся за воображаемым молотком, по пути спохватывался, отдёргивал было руку, тут же ловил на себе насмешливый взгляд из-под платиново-белой чёлки, отчего ещё больше смущался, принимаясь насуплено совать своевольную ладонь поглубже в карман, в общем, проделывал всё то, с чем Судья в прошлой своей жизни вовсе не был приспособлен.

В той самой жизни он привык к спокойствию быта, размеренности жизни и твёрдости собственных суждений, основанных даже не на личном опыте, а уж Судья успел повидать за свою многолетнюю карьеру многое, если не всё — человеческую глупость, человеческую слабость, человеческую мудрость, человеческое самопожертвование, — но основаниях куда более веских, потому что базировались они на знании, законе и справедливости.

Покидая Имайн, Судья расстался не только со своей должностью и оставил в прошлом не только свою мантию, но главное — Судья лишился прежних иллюзий по поводу непогрешимости собственных вердиктов.

Как просто было вершить правосудие на крошечном периферийном мирке, где все гражданские конфликты сводились к противостоянию университетов и кафедр, столь же местечковому и беззубому, как и все прочие их дела.

На борту «Цагаанбат» Судья не просто начал новую жизнь, но оказался поневоле погружён в дилеммы и баталии столь масштабные, что у былого Судьи Эниса они бы пожалуй и в голове не поместились.

Вольно судить о всеобщем благе и высшей справедливости, пока журисдикция твоих решений заканчивается с тонкой плёночкой планетарной атмосферы, да и в рамках неё Судья — никакой не верховный правитель, вовсе не вершил он судьбы и даже приговоры его оставались скорее поводом для размышлений, ненавязчивой рекомендацией, тихим голосом разума посреди кромешного безумия разливанного человеческого моря.

Имайн понемногу рос, начиная обескровленными пятью сотнями стандартолет со времён окончания Века Вне и заканчивая финалом самой Бойни Тысячелетия, до последнего оставаясь лишь слабой искоркой жизни между Старой Террой и Семью Мирами. Таким его Судья и оставил, с лёгким сердцем отдав на поруки новым колонистам, новому пути, новым вызовам и новым бедам.

Тому, что случится уже без него. И тут же мгновенно забыл свою прежнюю родину, которую, к слову, ни разу до того не покидал, в итоге с головой погрузившись в неведомый новый мир, где на первый взгляд не пахло никакой справедливостью, никаким знанием, и уж тем более — никаким законом.

Когда однажды Судья поделился этими своими сомнениями с Даффи, тот, разумеется, по дурной привычке в ответ лишь громко заржал.

Генерал Даффи и его бойцы, несмотря на гордое звание маршалов межпланетной журидикатуры, относились к собственному поприщу до нелепого спокойно.

Их работа состояла вовсе не в наведении порядка или воцарении справедливости.

Идеальный порядок и всеобщая справедливость на столь грандиозных масштабах как целый Сектор Галактики представлялись им целью совершенно недостижимой, если вообще представимой хотя бы и в самом богатом воображении.

То, что покажется вполне справедливым янгуанскому городовому, то вообще не будет укладываться в голове у чертей космачьих, что вполне себе норм для опытного трассера-одиночки, то уму не постижимо для жителя планетарных мегаполисов вроде того же Тетиса.

Как вообще можно свести к единому знаменателю естественников и «тинков», белохалатников в стерильных лабораториях и потных тральщиков — вольных охотников за редкими землями? Пожалуй, что никак.

Что же до закона, то грандиозные масштабы межзвёздного сообщения мешали даже банальному обмену по этому поводу академическим знанием; что же касается любых попыток вразумить дальние миры, то при упоминании подобных попыток Даффи уже не просто покатывался со смеху, он начинал заведённым образом травить байки.

Начинались они всегда одинаково — о, по этому поводу у нас был случай, заходим мы как-то в бар… на этом разумная, внятная и хотя бы логичная часть повествования резко обрывалась, а начиналась такая лютая дичь, что у Судьи порой уши в трубочку сворачивались. Сложно было уложить даже и в самой богатой на воображение голове, каким образом обыкновенные хомосапиенсы, находясь в трезвом уме и твёрдой памяти, пускай и немного подшофе, могут вытворять подобное, после чего со спокойным сердцем отправляться на боковую.

Судье по окончании очередной байки, в отличие от Даффи и его коллег, смешно отнюдь не становилось, напротив, ему делалось жутко.

Если люди не способны толком держать себя хотя бы в рамках общей канвы разделения добра и зла, если они сами не понимают друг друга хотя бы и в малой степени, то что говорить о вот этих девчулях с дурацкими чёлочками? Насколько они на самом деле далеки от наших человеческих представлениях о добре и зле, о дурном и благом, о чести, справедливости и прочих высоких абстракциях?

Глядя на эту парочку, Судья при этом ничуть не сомневался, что у них с этим всё в порядке. Ирны вообще производили на него впечатление более… взрослой, что ли, расы, во всяком случае у них всяко лучше обстояли дела и с самоконтролем, и с следованию тому самому высшему благу. Проблема с ними состояла в другом — никто из собравшихся в помещении людей и понятия не имел, в чём, по мнению их визави, это самое высшее благо состояло.

В отличие от заполошных артманов, ирны не проявляли ни малейшего интереса к космической экспансии, иначе бы давно заселили половину Галактики, благо космическая эпоха у них началась десятки тысяч лет назад, когда человек ещё оседлое земледелие-то не освоил.

Другое заметное отличие — необъяснимое сочетание совершенно кукольного фенотипа и крайней воинственности. Не агрессии, нет, ни разу за всё их длительное знакомство никто из ирнов не проявил ни малейших следов чего-то, что можно было бы интерпретировать как злобу, тревожность, ожесточение и прочие интонации, столь свойственные человеку как существу внутренне слабому и неуравновешенному.

Напротив, девчули часто (и, на неопытный слух, как будто чисто по-человечески) смеялись, постоянно норовили подколоть собеседника или шутливо назвать его «душечкой», а уж обнимались они вдвоём на людях просто непрерывно, так что даже временами неловко становилось от их похотливого мурлыканья.

Но Судья уже достаточно поднаторел в межпланетных делах, чтобы совершенно перестать вестись на это поверхностное впечатление.

Это только на вид смотрелись они открытой книгой, бери и читай, но стоило как следует присмотреться к этим двоим, как там тотчас принималась разверзаться чёрная бездна инопланетного кошмара.

Железная воля, что сковывала ирнов изнутри, прорывалась порой наружу со столь невероятной силой, что вызывала у всякого случайного свидетеля ни с чем не сравнимую оторопь, от которой начинал дыбом вставать коротко стриженный флотским манером ёжик на затылке.

Стоило же нечаянно привлечь внимание ирна к собственной персоне, в перекрестье этих лучезарных глаз любой неподготовленный человек начинал чувствовать себя не иначе как угодившим ногою в капкан. Старый, ржавый, но при этом совершенно несокрушимый.

Девчули единственным брошенным взглядом раздевали испытуемого донага, до мозга костей, по жилке, по клеточке, по молекуле. Они видели человека насквозь, хоть Судье и было до сих пор невдомёк, как они это делают.

Ирны — сплошь домоседки, так где и когда эти двое успели набраться столько опыта в общении с артманами, чтобы вот так глядеть сквозь тебя, походя вынимая из тебя всю душу?

Или, начинал со временем задумываться Судья, этот зловещий эффект — не более чем очередной приступ всеобщей и извечной человеческой парейдолии, отчего мы, хуманы, всё больше норовим очеловечивать нечеловеческое и видеть вокруг исключительно знакомые образы, искренне этим своим мысленным галлюцинациям радуясь или ужасаясь.

Не проще ли предположить, что вообще каждое наше впечатление по поводу инопланетной расы есть непременно такая вот галлюцинация? Спасители-летящие? Парейдолия! Железные детишки-ирны? Наведённая на нас фата-моргана! Неведомо кем, неведомо зачем.

Впрочем, в эту игру если и играть, то до конца. Зачем нам дались эти чужинцы с заведомо далёкой от нас не то что психофизикой — банальной анатомией и биохимией! — если даже попросту другой человек порой становился для тебя если не белым листом, чья табула раса была столь девственно-чистой, что бери и пиши, что в голову взбредёт, то по крайней мере зловещим чёрным ящиком, в который неведомые тебе обстоятельства запихнули нечто вроде тикающего механизма, сиди, жди, пока однажды не взорвётся.

Все без исключения байки генерала Даффи непременно сводились к этой самой максиме. Не жди, когда собеседник тебя удивит, ужаснёт или огорошит, смело и заранее ожидай от него максимально непредсказуемого поведения, и тогда точно не ошибёшься.

Угадать же чужие интенции попросту невозможно, настойчиво повторял неутомимый просекьютор, сколько не старайся. И снова раскатисто смеялся. Иногда от безудержного веселья Даффи у Судьи начиналась форменная мигрень.

— Что же в этом смешного? Увольте, не понимаю!

С подвывом утирая невольно выступившие от смеха слёзы, генерал понемногу приходил в себя после очередного приступа.

— Вы, Судья, слишком серьёзный. Вам следует научиться смотреть на вещи проще. Да, индивид порой непредсказуем, а зачастую — просто-напросто записной дурак. Но разве это так уж и плохо?

— Если он при этом безопасен для окружающих — может и неплохо, во всяком случае не вижу причин позволять каждому сходить с ума по своему. Но в данном же случае вы описали сцену натурального вандализма общественно-опасным способом!

— Я на такие вещи, с вашего позволения, — Даффи, шумно выдыхая, поспешил комфортно откинуться в кресле, — предпочитаю смотреть иначе. Наши друзья-белохалатники, только что заполонившие станцию, вам при случае подтвердят — человек как вид выделился в биоте Старой Терры вовсе не большим мозгом, благо бывали звери и побашковитее, и не какими-то там особенностями экологии или анатомии. Наши предки оказались невероятными приспособленцами, универсальными солдатами и следопытами, готовые в кратчайший по любым биологическим меркам срок освоить целый мир от ледяного панциря по безводные пустыни и дождевые леса включительно. Вы знали, что археологическая летопись сохранила ископаемых индивидов, которые в пределах единственной биологической жизни сумели побывать на побережье тропических морей и поучаствовать в охоте на шерстистого носорога в ледниковой тундре?

— К чему вы это ведёте? — опасливо покосившись на ирнов, засомневался Судья.

— А к тому, что если бы не наша природная непредсказуемость и наше внутривидовое разнообразие, хрен бы мы пережили оледенение и прочие вулканические катаклизмы времён нашей биологической юности как вида. Мы и так-то, по слухам, как минимум дважды проходили бутылочное горлышко в пару десятков тысяч особей на всю популяцию. С нами рядом жила минимум дюжина разных гоминид, и где они все? Вот там же остались бы и наши предки, если бы не умели, черти, приспосабливаться, каким-то неведомым чудом выкручиваясь в самых, казалось, безнадёжных ситуациях.

— С чего вы решили, что не умение держать себя в руках на людях непременно способствует подобной способности к выживанию?

— А давайте вот лучше у наших гостей-ирнов спросим, в чём главная проблема с очевидным отсутствием у них второго пола?

От такого поворота каюте наступила зловещая тишина.

Ирны ловко держали лицо, продолжая широко улыбаться, и только истинный знаток этой расы заметил бы некий едва различимый нехороший блеск, тотчас появившийся у них в глазах. Судья же как набрал от возмущения в грудь воздуха, так никак и не мог его обратно выпустить. Что Даффи творит?!

И только гордый собой просекьютор продолжал с наглой ухмылкой наблюдать за происходящим, упорно дожидаясь ответа и словно бы не замечая случившейся неловкости.

— Любой партеногенез, душечка, — взяла всё-таки слово блондинка-ирн, которую за глаза, во избежание конфуза, именовали просто «советником», — по чисто биологическим причинам в первую очередь приводит к падению внутривидовой вариативности геномов и протеомов, что в свою очередь вызывает снижение устойчивости к паразитам.

К паразитам. Судью прошибло ознобом. Ясно. Тут бы Даффи и угомониться, но тот всё так же ухмыляясь продолжал с уверенной миной гнуть своё:

— Не думаю, что столь продвинутая цивилизация, как ваша, не способна одолеть банального гельминта, простейшего или что там ещё у вас бывает. Но всё-таки, разве не исчезновение внутривидовых конфликтов является главным последствием, если не предположить, что целью подобной биологической трансформации?

— Разумеется, — кивнула девчуля, потешно при этом разводя руками, мол, что вы тут нам какие-то прописные истины рассказываете, — тот уровень бытового насилия, который мы наблюдаем что у вас, что даже у летящих, а уж они биологически от нас в вами весьма далеки, уже сам по себе этот неоспоримый факт достаточно полно иллюстрирует, что случается, когда внутри одной космической расы живёт по сути два подвида, настолько несовместимых друг с другом анатомически и эмоционально, что мне порой бывает сложно судить, в самом ли деле вы представляете нечто единое в плане собственной природы. У вас даже культурные различия закреплены на уровне практической лингвистики — ваши линия́ и галакс не зря за глаза называют «языком матерей» и «языком отцов».

И тут же сделала незаметный такой, но при этом буквально кричащий жест в сторону своей черноволосой визави, мол, спокойно, не обращай внимания, что с артманов взять.

Судья с едва слышным сипением выдохнул. Уф, кажется, пронесло. Пора выводить этот неожиданный поворот беседы в более безопасное русло:

— Я, кажется, понял, что имел в виду коллега Даффи. Пусть в норме, в стационарном состоянии общего баланса, когда обстановка поколениями не меняется и важна не состязательность, а напротив, поступательная преемственность, когда отсутствие внутренних конфликтов есть благо, и предсказуемое поведение индивида может исключительно поощряться; однако в момент излома, резкой, катастрофической смены ландшафта, появления новых, экзистенциальных вызовов или попросту неизвестных ранее проблем, само наличие подобной степени свободы как непредсказуемое поведение, внутривидовая агрессия или попросту врождённый бытовой волюнтаризм — всё это вместо неприятных, хотя и вполне допустимых минусов, внезапно становится не только формальным плюсом, но главным инструментом выживания вида в целом. Я прав?

— Ага, если ты по жизни шалопай, то уж как-нибудь да вывернешься!

Судья в ответ досадливо поморщился, удручающая способность формулировать никогда не была одной из сильных сторон просекьютора. И чему их там только учат, на этом Тетисе?

— Так почему же, в таком случае, вы так и не научились за весь ваш немалый эволюционный путь если не контролировать, то по крайней мере толерантно относиться к отдельным слабостям представителей вашей расы?

Это внезапно подала голос черноволосая ирн, для простоты почитаемой за телохранителя, приставленного к нашему ехидному посланнику. Кем и когда приставленного — оставалось такой же загадкой, но надо же их как-то различать не по цвету волос?

— Даффи погодите, дайте я скажу, — Судья готов был порой с вонючим кляпом ходить за Даффи, лишь бы тот почаще помалкивал. — Дело же не в толерантности. И даже не в изначальной цели нашего визита на «Тсурифу-6», если вы об этом. Дело в общественной опасности произошедших событий. Сколько мы ни пытаемся с коллегами докопаться до истинной подоплёки всего происходящего, я всё больше убеждался, что все эти космические тайны, все галактические интриги и вообще слившийся тут межзвёздный детектив не стоил бы и минуты нашего с вами внимания, если бы не тот прискорбный факт, что перед нами никакая не случайность, не результат самовольных действий отдельного индивида или там небольшого заговора, нет, ничего приведшего нас всех в эту точку времени-пространства вовсе бы не случилось, если бы не эта самая тайна и этот самый заговор.

— Проще говоря, Судья считает, что нас всех здесь осознанно водят за нос, и делают это строго в рамках всё того же первоначального плана.

Даффи-Даффи, генерал трёпаный. Ну помолчи ты хоть раз, сойдёшь за умного.

Ирны же в ответ радостно закивали, будто разом очнувшись.

— И ровно поэтому мы настаиваем, что ирны в этом заговоре точно не участники!

— Интересно, почему это?

Просекьютор заинтересованно наклонился к ирнам, сверля их взглядом. К счастью, тем было на подобные эволюции плевать и растереть. Или какое там у них физиологическое действие отвечает за ноль эмоций и фунт презрения.

— Ну вы же сами настаиваете, душечка, что все нити ведут к некоему ядру заговорщиков, которым необходимо при этом строго контролировать довольно сложный процесс, развивающийся одновременно в нескольких разнесённых точках Сектора Сайриз, тогда как ирнам эта возможность недоступна чисто фенотипически — мы, знаете ли, среди вас слишком заметны. То же касается и Тсауни. Летящие могут в теории незаметно и заранее подложить «глубинники» в ядра тех звёзд, но это только начало всего процесса, в отрыве от которого сама детонация попросту бессмысленна. Я вам говорю и продолжаю говорить, это точно люди. Или ваши Избранные.

— Хорошо, допустим, что мы не правы и никакого грандиозного заговора нет, а есть лишь удручающее стечение обстоятельств, почему же вы в таком случае отказываете нашим доблестным спасителям в простой интенции — кровь из рострума не позволить безумцам-артманам покинуть Барьер, а тут ещё фокус этот, всё лезут и лезут, давай жахнем от греха!

Советник вновь заливисто рассмеялась.

— Симах Нуари был бы в ярости от ваших слов, он о себе слишком большого мнения, чтобы согласиться на столь примитивное целеполагание. Нет, у него, я ничуть не сомневаюсь, есть свой грандиозный план, но боюсь, душечка, с его познаниями в ваших артманских делах максимум на что соорн-инфарха хватит, это чёрной тенью летать вокруг Барьера и сверкать корнеями в бессильной злобе, строя коварные планы об уничтожении зарвавшихся артманов.

Тут Судью вновь невольно передёрнуло от озноба. Она это так легко произносит, что сразу становится не по себе.

— Надеюсь, мы не настолько неисправимы, и спасители нас всё-таки оставят в живых, а лучше — попросту оставят, наконец, в покое, но мне кажется, если бы соорн-инфарху всё-таки пришло в голову столь непоправимое деяние, взрывать столь далёкие от границ Фронтира сверхновые это весьма сомнительный способ уничтожить человечество, так что тут я с вами согласен, советник, даже если бы летящим это понадобилось, зачем им наши «глубинники», у них наверняка свои есть. Это кто-то здесь, у нас. Однако вы поневоле сделались одним из непосредственных участников этой драмы, вы — ценный свидетель того, что творилось у самого фокуса.

— Так я же вам уже всё рассказала! Триангуляция эта меня интересовала лишь постольку-поскольку. Главной целью моего присутствия на борту астростанции «Эпиметей» были переговоры с эффектором Превиос. В остальном я не уполномочена вдаваться в детали наших там приключений, для этого есть куда более вовлечённые в процесс свидетели в лице астрогатора Ковальского и трёх дайверов с «Джайн Авы», уж первый из них вам вполне доступен, допросите его.

— И ваше, хм, общение с эффектором Превиос… — елейный голос Даффи звучал в тот момент так, будто его засахарили в меду и на блюдечко положили. От него у Судьи аж скулы сводило. — Оно ограничивалось исключительно обсуждением?..

Просекьютор проделал в конце некий сложный приглашающий жест.

— Вопросов, касающихся её искры, — внезапно ледяным тоном отрезала советник. Ни искорки веселья в нём отныне и до самого конца их беседы не прозвучало. Словно с той стороны разом захлопнулась резервная бронепластина.

Сколько в дальнейшем Судья с Даффи не бились, аудиенция на этом была закончена. Что ж, и правда, засиделись, будем сворачиваться.

Однако напоследок, когда они уже стояли, собираясь напоследок вежливо распрощаться, у внешнего люка гостевой секции, объединявшей кают-кампанию и несколько импровизированных переговорок, Судья всё-таки решился задать последний, ключевой вопрос, что мучил его с самого первого знакомства с ирнами.

— Советник, скажите, и всё-таки, если дело касалось исключительно её и вашей искры, то зачем было оставлять вашу наперсницу в столь щекотливом положении здесь, на «Тсурифе»?

Ирны в ответ коротко переглянулись, и Судья дорого бы дал за то, чтобы понять прозвучавший между ними в тот момент немой диалог.

— Вероятность того, что я могла не вернуться из той экспедиции, была критически велика. Так что мне пришлось действовать решительно. Прощайте, Судья. Надеюсь, вы всё-таки закроете это дело.

И обе тут же привычно растворились в небытие.

— Ловко они, никак не могу привыкнуть к этому фокусу. — генерал театрально огляделся, как бы высматривая, куда могли запропаститься на ровном месте две девчули. — Как они там сказали, мы мол слишком заметные среди вас? Ню-ню.

— Даффи, вы как всегда невыносимы.

Тот в ответ только плечами пожал, мол, с кем не бывает.

— Если бы моё удовлетворительное поведение хоть на что-нибудь в нашем деле влияло, уж поверьте, я был бы шёлковый, и попеременно заглядывал каждому чужинцу в рот или что там у них, рострум, — хмыкнул доблестный представитель высшей межпланетной журидикатуры, — однако, как я заметил, показательная обидчивость ирнов, равно как и их же показная насмешливость, это каждый раз выходит не более чем довольно топорный отыгрыш дурной пьесы, написанной не нами и не для нас.

— Думаете, они нас всё это время успешно водят за нос?

— Да ничуть не бывало! — с этими словами Даффи схватил из лотка фабрикатора свежее яблоко и с громким хрустом его надкусил. — Нам бы они ни не стали врать, слишком много чести, в том-то и дело что они говорят правду. Не всю, строго дозировано, но всё-таки правду. Такой, какой они её понимают. А понимают они в этом деле о трёпаных «глубинниках» примерно ничего. Но в одном они правы, благо тут им уж всяко виднее — летящие не стали бы эскалировать ситуацию столь изощрённым способом, покрадая где-то наши же изделия, загодя закладывая их в недра звёзд, а потом чего-то выжидая. Зачем бы им это стало необходимо?

— Чтобы отвести от себя подозрение? — Судья в задумчивости почесал переносицу. — Не зря же они прятались всё это время.

— А вот и нет. Если наши непрошеные спасители чем-то и знамениты, так это той грацией, с которой они упорно собирают все расставленные им по пути грабли. У этих космачьих птах развито гипертрофированное чувство долга, и пускай они сто раз наступят на горло своей песне, но не сдадутся и продолжат переть вперёд, как таран. Если они спрятались, то исключительно потому, что это был единственный способ продолжать свою миссию.

— Это какую же? — Судья окончательно запутался в построениях Даффи.

— Да нас с вами спасать, неумных!

— Не понял. Сидеть в засаде и, по словам их же разжалованного посланника, готовиться нас, в случае чего, изничтожить, это какое-то очень странное спасение!

— Выходит, во всех остальных случаях они бы нас и вовсе давно уже к ногтю прижали. А так — смотри-ка, дают шанс. Да и какой им смысл шарашить собственный Барьер килоновами, если можно попросту его отключить!

Судья каждый раз удивлялся просекьютору при подобных его словах. Генерал Даффи доедал яблоко со спокойствием античной кариатиды, попирающей главою своды старинного террианского храма. Просто спасаем мир, ничего особенного. А не сдюжим — так ему так и так каюк.

— Полагаете, они могут?

— Могут в смысле технической возможности? Наверняка! Зная историю этой расы, вряд ли они лишили себя такой возможности по доброй воле. Держать дактили на большой красной кнопке, как это похоже на Симаха Нуари!

Да уж, хмыкнул про себя Судья. Даффи между тем продолжал рассуждать, помахивая вольготно перекинутой через подлокотник кресла ногой:

— Так что не нужны им никакие тайные планы и хитрые игры. Наши трёпаные спасители — те ещё хитрованы. Чего стоило тому же Илиа Фейи просто не лезть в конфликт между контр-адмиралом и Воином? Насколько бы меньше теперь было у всех головняка!

— Но мы с вами, в таком случае, так и пребывали бы в неведении о происходящем?

— Да, и сидели бы спокойно по домам, делом были заняты, а не торчали бы тут на «Тсурифе» пятый год!

— Звучит так, будто вы чем-то недовольны, генерал.

— Генерал лампасы обмарал, — проворчал Даффи. Отчего-то он совсем не любил, когда ему напоминали о собственных регалиях. — Вы посмотрите на нас, Судья, что мы тут делаем вообще?

— Расследуем обстоятельства! — веско уточнил Судья, снова машинально хватаясь за несуществующий молоток. Да что ж такое!

— И как прогресс?

— Не очень.

— Вот то-то и оно. Складывается такое впечатление, что только нам двоим по всём Секторе не пофигу, что именно там произошло, подумаешь, подложили «глубинники», саданули ими так, что вся Цепь ходуном ходит, ну и что, фигня-война, дело-то житейское!

— Так что же нам, всё бросать? Сами же видите, вопрос важный, хоть и нет по нему особого продвижения.

Тут Даффи внезапно собрался, встал каланчой посреди помещения, нехорошо сощурясь и как будто что-то про себя прикидывая.

— Мне кажется, мы тут с вами засиделись, Судья.

— «Тут»? Это где конкретно «тут»?

— На станции этой. Здесь давно уже ничего толком не происходит, большая часть наших фигурантов потихоньку разбрелась по Галактике, даже ирны вон завтра улетают, а уж они тут всю дорогу торчали, как приклеенные — кстати, почему? Контр-адмирал бывает раз в пару месяцев, не чаще. Превиос так и не объявилась. «Три шестёрки» и вовсе буквально испарились. Так чего мы ждём?

— Предлагаете выдвигаться в разведывательную экспедицию? — Судья неожиданно для самого себя явственно расслышал в собственном голосе ехидные нотки. Надо же, набрался всё-таки у Даффи его дурной манеры. И тот, разумеется, тут же отреагировал:

— Не язвите, Судья, вам совсем не идёт. Но общий смысл ровно такой. Следите за руками — мы уже опросили всех, кого могли, но не сумели толком отбросить ни единой гипотезы, и самое главное, я отчётливо понимаю, что у этого балагана есть ещё как минимум несколько ключевых участников, об истинных интенциях которых мы до сих пор понятия не имеем. А некоторых даже и по именам — не очень знаем.

— Ну, хорошо, намерения Воина и этой вашей Немезиды…

— Не туда копаете. Все эти Избранные с их искрами гремучими — с ними пускай Конклав разбирается, не нашего ума дело. Смотрите, — Даффи начал картинно загибать пальцы: — Доктор Ламарк, чья группа в своё время и воплотила в железо те самые «глубинники» — он вообще где? Почему не на допросе? Налетевшие сюда представители Семи Миров, не исключая нас с вами — отчего мы уверены, что по крайней мере некоторые из них, если не сразу многие, не вовлечены в этот самый заговор изначально? Лично меня, чего уж там скрывать, отправили сюда при весьма сомнительных обстоятельствах. Да и, к слову сказать, не слишком ли много в этой истории, например, банально угнанных кораблей? Я насчитал минимум пять, и это только те, о которых мы знаем. Бардак! — резюмировал просекьютор и тут же направился к выходу.

— Вы куда? — тоскливо поинтересовался Судья. Ему на станции нравилось, тут с годами стало как-то привычно и даже уютно, покидать её вот так внезапно было вовсе не с руки.

— Отдам распоряжение Чимпану готовить «Ларри Эхо Хоук» к отлёту. Корыто застоялось.

— И куда же мы, простите за любопытство, направимся?

— Пусть это будет для вас сюрпризом, как и всех прочих, коих мы незамедлительно оповестим по прибытии.

И с этими словами решительно вышел.

На такое Судья мог только поморщиться. Он терпеть не мог сюрпризов. Если его жизненный опыт его чему-то и научил, так это простой максиме — жди от них беды.

И всё-таки хорошо живётся людям с реактивным характером. Что бы ни творилось вокруг, эти ребята из межпланетной журидикатуры не спасуют, у них уже готовы два разных плана на этот счёт, один другого коварнее. Некогда объяснять, прыгаем в гермолюк!

Хотел бы Судья быть таким же скорым на подъём.

Им поди не привыкать прыгать с планеты на планету, неся мир и справедливость малым сим. Было бы любопытно посмотреть на них в деле, на «Тсурифе» они и правда кисли без надобности, поминутно суя свой любопытный нос в чужой вопрос. Вон, даже до ирнов докопались. Сама по себе история их появления на станции уже была ходячим анекдотом. Заходит ирн в бар. В тикающем саркофаге. Примите под роспись доставочку. Да уж.

Темнят девчули, с самого начала темнят. Но к триангуляции фокуса они и правда скорее всего никакого отношения не имеют. В отличие от всех остальных, не исключая безвременно погибшего Кабесиньи-второго, не путать, как говорится, с его коллегой Кабесиньей-третьим.

Эх, допросить бы его ещё разок, уж больно мутными звучат его объяснения про множественность событий в его памяти, глюках бортового станционного квола и пропащем бэкапе за сутки до катастрофы с «тремя шестёрками». Удобно, чертовски всё выходит удобно!

Впрочем, Судью с самого начала пригласили на борт «Цагаанбат» исключительно в качестве свидетеля. Не его дело расследовать случившееся, это всё так, любительство со скуки, тоже мне, непьющий космический частный детектив Миджер Т. Энис, эсквайр. Это вон Даффи с ребятами пускай след берут, у них хватка железная — не разожмёшь. Наше же дело маленькое — мотать на ус, держать ухо востро и вообще не зевать. Большего от тебя никто и не требует.

Однако согласного его роли в происходящем смирения Судья у себя на душе отнюдь не ощущал, напротив, с годами впитывая, как губка, все эти смутные знамения и сбивчивые показания, он начинал ощущать в себе зреющее чувство незримой причастности к случившемуся. Ему было не просто не всё равно, кто взорвал «глубинники» и каким образом триангуляция фокуса повлияла (или повлияла бы) на судьбы всего человечества, он с каждым новым днём бесконечного из расследования всё сильнее чувствовал эти незримую связь между множеством обрывочных фактов, которые в итоге и должны были привести его — именно его, не Даффи или кого другого — к заветной разгадке.

Так почему же он по-прежнему оставался столь инертным? Почему сам не требовал от Даффи покинуть «Тсурифу-6»? С этим он тоже однажды разберётся.

А пока настала пора, пожалуй, собираться. Флаг-капитан Анатоль Чимпан хоть тоже балбес балбесом, но Судья уже успел заметить, что получив прямой приказ, тот становился невероятно, фантастически расторопным. А значит, времени на сборы у Судьи совсем в обрез.

Только тут он сообразил, что по привычке слишком углубился в собственные мысли, перестав толком следить на происходящем вокруг. А на этой космачьей станции за подобное легкомыслие быстро и сурово карали.

Вот и сейчас, только попытавшись сделать шаг вперёд к заветному люку, Судья запоздало сообразил, что дорогу ему преграждает чёрненькая девчуля. Та самая, которую так неуместно отыскали в своё время ребята Даффи. И которая чуть не поставила в итоге эту станцию на грань нового межрасового конфликта.

— Судья, прежде чем мы расстанемся, я хотела бы вам сообщить ещё одну деталь, которую не хотела бы обсуждать при свидетелях.

Покосившись на по-прежнему витающий в воздухе глобул, Судья лишь молча кивнул. Пусть себе говорит, что хочет.

— Ирны действительно не имеют, насколько нам это известно, к тем «глубинникам» никакого отношения, ни прямого, ни косвенного, однако я оказалась в потерянном саркофаге совершенно не случайно. Посланник, скажем, была вынуждена так поступить со мной даже против моей воли, таковы были обстоятельства нашего появления здесь, на «Тсурифе-6».

Допустим. Судья продолжал в ответ кивать, как болванчик. Обойдёмся покуда без комментариев.

— И главная из причин её поступка состояла не в том, что я бы, все всякого сомнения, пребывай я в сознании, разнесла эту станцию в клочья, лишь бы не допустить попадание советника на борт астростанции «Эпиметей».

Как прямолинейно для ирна. Хотя и довольно витиевато для артмана.

— Однако для предотвращения подобного скорбного казуса советнику достаточно было бы не брать меня с собой, из Сектора ирнов мои возможности по предотвращению возможной трагедии оставались бы минимальными.

Вот уж ничуть не сомневаюсь, что даже и в таком случае девчуля бы ещё как постаралась. Старательная, стервь, неожиданно выругался про себя Судья.

— Моё физическое присутствие на станции было необходимо, поскольку всё это время, лёжа в саркофаге, я служила своеобразным якорем для посланника.

— Вы имеете в виду пресловутую другую брану? — тотчас встрепенулся Судья.

Ирн в ответ твёрдо кивнула.

— Но в таком случае, получается, посланник заранее имела чёткое представление о том, чем закончится триангуляция, и самое главное, в точности знала, что такое этот фокус?

— Все всякого сомнения, хотя советник даже мне в этом никогда не признается. И самое главное — скорее всего тот, кто подорвал ваши «глубинники», также был предельно чётко осведомлён об истинной природе фокуса и он сделал всё, чтобы советник — подчёркиваю! — добровольно угодила в эту ловушку.

— Ещё бы не добровольно. Иначе зачем бы ей пригодились вы в роли маяка.

Девчуля твёрдо кивнула, добавив напоследок:

— Я говорю вам это, потому что мы больше не увидимся. Но это знание вам обязательно пригодится, и я не имею права оставлять вас в неведении. Слишком высоки ставки.

И снова мигом пропала из виду.

Откуда она вообще может знать, увидятся ли они или нет. Впрочем, после задушевных бесед с безумным бортовым кволом Судья уже ничему не удивлялся. Спасибо, как говорится, за наводку, постараемся применить эти знания с умом. Где там уже этот космачий Чимпан с его корытом!

Голос доносился издалека — вкрадчивый, убаюкивающий, уговаривающий, ненавязчивый, ничуть не спесивый и ничуть не напирающий.

Его словно бы и не существовало в реальности, какой голос? Нет, никакого голоса здесь нет.

Просто однажды ты просыпаешься с острым, ничем не сравнимым ощущением той особой пустоты, которое вроде бы как тебе совершенно в новинку, но как будто и нет, как будто давным-давно ты уже пробуждался точно также без единой мысли в голове, но они же как будто и не нужны тебе вовсе, просто оглянись вокруг, жадно впитывая всякую каплю чуждой тебе жизни, методично просеивая всякий бит ненужной тебе информации, хладнокровно поднимаясь с одра и двигаясь в путь, надутый ничем шарик, влекомый по воле чужого ветра.

Неужели и правда так уже бывало?

Почему-то тебя подспудно беспокоит именно эта ненужная деталь твоей пустой биографии. Пустой хотя бы потому, что эти сухие красные роговицы смотрят сейчас на собственное услужливо проявившееся над умывальником отражение и ничуть себя не узнают.

Кто мы? К чёрту подробности!

Это субъективное ощущение самоповтора в сочетании с полным отсутствием внятных воспоминаний — досадно мельтешащие на самом краю сознания смутные чёрно-белые обрывки не в счёт — всё это делает тебя с одной стороны девственно-чистой страницей небытия, а с другой — наполняя изнутри той твёрдой рукой, что разом и стёрла всё то, что составляло самую твою суть ещё мгновение назад.

Тебе снились сны, тебе виделись грёзы, ты мечтал о чем-то, что-то вожделел, наивно строил какие-то планы, мерещилось тебе какое-то сознание, какая-то воля.

Разом исчезнув, подобно взвеси водяного тумана у вентиляционной решётки, ты не забываешь — ты вспоминаешь.

О том, кто ты есть на самом деле. О том, ради чего ты существовал на протяжение часов, дней или столетий до того. Ради вот этого, однажды проснуться от звенящей пустоты в ушах.

Это не слуховые поля собственной височной доли тебя подводят, нет, это разом исчезло всё наносное, всё притворное, всё вымышленное. Осталась лишь переполняющая тебя пустота, которая с самого начала и была тобой, той сутью, что наполняет твою оболочку, позволяя ей теперь вволю резонировать с миром.

И с голосом.

Если задуматься, этот голос и правда — ничуть не часть тебя, как и ты сам — не его часть и малой доле, слишком много чести для столь ничтожной букашки на фоне великого, в тени грандиозного, у ног вечного. Но с другой стороны, именно вы с голосом, вдвоём, единой симфонией, вкрадчивым аккомпанементом, точнейшей партитурой формируете то самое величайшее на свете произведение, которое тебе надлежит сегодня исполнить.

Исполнить и уснуть. Быть может ненадолго, быть может навсегда. Такова роль музыкального инструмента в руках мастера. Прозвучать и снова быть упрятанным в футляр, до следующего выступления, если повезёт.

Бремя доказательства собственной нужности переполняет тебя в этот миг, на мгновение заливая твой опустошённый мозг едкой патокой липкого страха. Однако голос чувствует этот страх куда острее, чем ты сам, и он тотчас спешит тебе на помощь, ненавязчиво подбадривая, нежно успокаивая, исподволь направляя. Но не позволяя себе слабости делать за тебя твою работу.

И то правда, нельзя быть эффективным, не обладая собственной экспертизой, не руководствуясь внутренними интенциями и не принимая самостоятельные решения. Голос потому и тих здесь, что страшно далёк. Его интеллектуальная мощь пусть и безгранична, но уж больно не близка она всему тому, что ты видишь вокруг. Это ты привык сновать букашкой по вражескому муравейнику, привык скрываться, мимикрировать, изображать лицевого танцора в погорелом шапито, голосу подобное поведение не столь недоступно, сколь не пристало.

А потому бросай попусту таращиться в это пульсирующее дурными жидкостями месиво, которое ты называешь собственным лицом, вперёд, нам сегодня предстоит серьёзно потрудиться.

Но как же тебе тяжело сделать этот первый шаг, оторваться наконец от разрушительного самосозерцания. Для голоса в этом образе буквально всё не так — слишком горячо и слишком холодно, слишком плотно и слишком вяло. Для того, кто возмущал среди прожаренных насквозь радиоактивных пустошей Войда, кто привык существовать в кромешной черноте и пустоте, заполненной лишь угасающими вибрациями реликтового излучения, кто видел, как ярость крошечного клубка космической пыли единым движением выжигает вокруг себя кубические гигапарсеки пространства, каким-то чудом для подобного титана обыкновенный человеческий мирок на поверку оказывается слишком безумен, слишком сложен, слишком опасен.

Опасен не физически. Голос мог бы единым импульсом своей безудержной энергии испепелить всё вокруг, и не делал этого лишь по причине своего до той поры не удовлетворённого любопытства, но вот в самом этом почти человеческом желании постичь новое и состояла ловушка. Этот крошечный мирок оказался на поверку настолько сложно устроен что тотчас запутывал голос в свои гиблые тенёта, заставляя существо, которое буквально невозможно было принудить к чему бы то ни было, испытывать при очередном погружении в этот мир нечто вроде детского восторга, с которым человеческий младенец увлечённо и яростно срывает одежду с только что подаренной ему куклы, не контролируя себя боле, будучи полностью поглощённым единственным порывом.

Тяга к всецелой деконструкции была заложена в нём миллиарды лет назад, едва только голос осознал себя, тут же осознав и собственное одиночество. Какое бесчисленное количество времени прошло, прежде чем он отыскал это проклятое зеркало и рискнул начать в него смотреться?

Пускай не напрямик, через призму твоего почти человеческого самоощущения, но всё-таки вглядеться в эти бездны бездн, в эти копошащееся червие биологических фильтров, мембран, кордонов, плотин и барботеров, вся природа которых сводилась к одному — сделаться преградой для необратимого течения вселенской энтропии — от идеального порядка всепорождающей анизотропной пустоты инфлатонного ложного вакуума к идеальному же хаосу запутанного самого с собой всепоглощающего вселенского горизонта событий.

Прямой путь от начала к концу, от рождения до смерти был уготован всему этому бренному пузырю бесконечно расползающегося пространства, и только голос, как ему казалось, сумел навеки застыть где-то посредине, такая же плотина, такая же мембрана, такой же изолированный пузырь расселовского порядка в толще бесконечно глубокого дираковского океана хаоса. Так думал голос, наслаждаясь собственным одиночеством, пронизывая собой Вселенную, наполняя её смыслом бытия. Пока однажды не встретил вот это недоразумение. Не самодовлеющую стоячую волну полевых структур, но вечно извивающийся, непрерывно корчащийся живой суп так и сяк тасуемых химических кирпичиков из числа самых простых и устойчивых, но вместе с тем по-прежнему подвижных и активных соединений. Собрать их всех воедино и заварить подобную кашу — это даже ему, голосу, всеведущему, всевечному, не дано. Слишком мелко, слишком безумно, слишком бесполезно, слишком бессмысленно.

Да и к слову сказать, всё это панбиологическое варево самозарождалось перед удивительным взглядом голоса не раз и не два, глупо погибая спустя мгновение в джете случайного квазара, в ударной волне неурочной гигановы, в лавине звездообразования при слиянии галактик, попросту от удара случайного камешка в лоб. Погибая и с завидным упорством начиная всё с начала, пока однажды не случилось вот это. Пока биологическое месиво не породило чужой, противный самой природе голоса разум.

Нет, не стоять, двигаться, слышишь, это приказ!

Чья это команда? Голоса или твоя собственная? Для голоса слишком прямолинейно, для тебя же, в твоей текущей модальности — слишком внятно. Тебе вообще больше не свойственны в подобном твоём состоянии столь прямолинейные стимулы. Ты весь как бы состоишь из сомнений пополам с брезгливым любопытством, голос же… голос слишком далёк и слишком слаб, чтобы тебе прямо приказывать. Если ты сорвёшься однажды с шепчущего крючка, поди тебя потом вылавливай обратно, заблудшего потеряшку в густом человеческом месиве.

Скорее это в тебе заголосили банальные инстинкты, часть твоего подспудного биологического «я». Для тебя замереть в вечном самолюбовании — значит прямо поставить себя на грань экзистенциальной катастрофы, по дуло прямой угрозы твоему физическому существованию.

Что случится, если тебя поймают в подобном самосозерцающем состоянии? Смурной клиент с красными от бесконечного недосыпа глазами и стекающей по подбородку слюной битый час таращится на собственное отражение в зеркале и непрерывно что-то мычит про голоса? Правильно, сперва загребут в лазарет, а как только прислушаются к твоим речам — так и вовсе препроводят в допросную. И вот тут уже случится самое главное — разочарованный в полезности своего инструмента, голос тебя наверняка покинет.

А кто ты без его шёпота?

Сломанная марионетка, пустая потерянная перчатка, однажды и навсегда оставшаяся без пары, надутый ко времени шарик, из которого внезапно откачали весь воздух.

Одна только мысль о подобном исходе мгновенным импульсом внезапно самозародившейся воли немедленно толкает тебя вперед. Шире шаг, увереннее движения, спину ровнее, грудь колесом, юниор, держать строй!

Тебе кажется, или ты и правда знаешь, куда сейчас направляешься?

Твоя собственная биологическая память теперь словно отделена от тебя пожарной стеной афантазии — любые автобиографические факты тебе достаются исключительно в виде сухого изложения, не порождающего в ответ никаких образов, звуков, запахов, всего того антуража, который люди привыкли считать непременной составной частью субъективной реальности. Как будто читаешь даже не книгу — хоть бы и очень плохая литература всё равно порождает в человеке реакцию зеркальных нейронов, вызывает к жизни какие-то эмоции, какие-то образы — больше это теперь похоже на старый телефонный справочник или попросту словарь ударений. Вот тебе слово, произносится так-то, теперь давай, читай вслух. Ни значений у слов, ни отсылок между ними, ни примеров словоупотребления, ничего. Просто сухая фактология списком. Пойди туда не знаю куда. Найди то не знаю что.

Впрочем, для твоих текущих целей и этого вполне достаточно. Окружающая действительность словно по мановению волшебной палочки из запутанного лабиринта чужой и чуждой тебе жизни собирается в грубую, но удобную схему. Лабиринты переходов, решётки несущих конструкций, транспортные трубы, и над каждым человечком вокруг — сухая бирка.

Кивнёшь одному, махнёшь рукой другому, ответишь третьему, окружающие словно и не замечают случившуюся в тебе подмену. Да так ли уж велика она на посторонний взгляд? Быть может, это только изнутри ты преобразился до неузнаваемости, а для других ты вовсе прежний?

Не самообман ли это с твоей стороны? А если всё вовсе не так, что если это не внезапная смена фазы, не железная рука загадочного марионеточника потрошит тебя изнутри, подменяя твоё естественное поведение — судорожными подёргиваниями, а реальную биологическую память — её надуманными паллиативами, но напротив, ты всегда, по природе своей, таков и есть, биологическая симуляция истинного, высшего разума, ходячий самообман безумного обманщика, который по недалёкости своей даже осознать-то этот самообман не способен.

Вдруг голос лишь помогает тебе приоткрыть полог лежащей на поверхности тайны, секрета, который никакой не секрет, что человечество не существует вовсе, что все мы — лишь набор базовых функций и грандиозный инструмент симуляции. Только не той, про которую в старых дорамах поют бородатые скальды, мол, кошки нет, а куда более изощрённой, извращённой, издевательской и самовоспроизводящейся. Симуляцией, в которой симулируется сам факт того, что ты мыслишь, чувствуешь, даже попросту существуешь.

Насколько бы тебе стало бы легче исполнять собственную функцию, если бы это оказалось правдой.

Ведь сколько не отмахивайся по формальным поводам, сколько не пропускай мимо ушей очевидный вывод ввиду его чрезмерной для тебя теперешнего — холодного и отстранённого — эмоциональной окраски, но так на так безо всяких сомнений и околичностей выходит, что ты выступаешь сейчас не просто агентом врага в самом сердце ключевого форпоста человеческой расы, если бы только это, можно было бы запросто выбросить всё из головы, слишком абстрактны твои автобиографические воспоминания, слишком отстранён ты от собственной былой судьбы. Но если — повторимся — если твоё сознание всегда и было таким холодным, пустым и виртуальным, то какая разница, как именно ты думал-что-думал о себе раньше, какими иллюзиями несуществующего сознания сопровождалась твоя ежедневная сознательная деятельность, иллюзия всё равно есть иллюзия, они все равновелики друг другу в пустоте своего несуществования.

Но если ты и правда — вот такой, как есть, со всеми своими неприятными биологическими отправлениями и естественными слабостями живого, страдающего, смертного существа — то тогда это всё меняет. Раз и навсегда.

Потому что механический шпион — это звучит глупо. Нельзя эмоционально окрашивать камеру наблюдения, следящую за транспортной галереей или тамбур-лифтом. Она по сути своей — лишь несложное механическое устройство, приспособленное к захвату, обработке и трансляции видеопотока дальше в высшие когнитивные узлы «Тсурифы-6», никакие эмоционально окрашенные вопросы лояльности, чести и доверия к таковой камере не применимы. Вопрос только лишь в том, кто в данный момент её контролирует и не скомпрометированы ли ходящий и исходящий каналы. Всё.

Самой же камере и вовсе бесполезно задаваться всеми этими философскими дилеммами. Она просто работает. Придет время, и её просто выключат. Или она раньше сама сломается по независящим от неё причинам. Какое ей дело до этих причин?

Тебя пугают эти внезапные метания. Ты начинаешь сомневаться уже и в том, способен ли голос ощутить подобные сомнения и какова может быть его реакция на новые вводные. Оставить метущуюся куклу наедине со своими страхами? Или, быть может, одним решительным импульсом выжечь заигравшийся в автономность ганглий вместе с его временным носителем? Или вовсе, принять эту самовольную игру в вольные рассуждения о лояльности и измене на свой счёт и от греха ударить уже по самой станции, чтобы раз и навсегда устранить потенциальную угрозу?

Ты помнишь, как это бывает. Ты уже ощущал на секунду, как в далёком космосе исчезали целые корабли вместе со всем экипажем.

Внезапное откровение на краткий миг выбивает тебя из колеи.

Тебе не страшно, нет, марионетки не умеют бояться, им нечего терять. Но ты поневоле начинаешь осуществлять то единственное, что точно умеешь — прокручиваешь в собственной пустой башке симуляцию, прикидывая собственные шансы на успех.

Действительно, представим себе, что всякая мысль из нашей головы и всякая часть нашего полупустого сознания является таковой изначально, представляя собой не сознание с собственной волей, правом принятия решений, реальными, не симулированными воспоминаниями, эмоциями и личными чертами, а только лишь моделью, призраком призрака, детерминированным процессом, по несчастной случайности наивно полагающим, что мыслит и осознаёт при этом сам процесс мышления как такового. Если это так — то правда, какая разница. Уничтожит ли тебя сам голос по собственной воле, или же он сделает это по причине неверной — или же вполне верной — интерпретации твоих мыслей, слов или действий.

В итоге ты ничего не потеряешь. Да и сам ты — лишь программа, заложенная в тебя тем же голосом, или же самой природой вещей, какая тебе с того разница? Пустота лишь окончательно обратится в пустоту.

А вот если всё это неправда, если ты — это не только ты сегодняшний, но и ты вчерашний, и твои воспоминания о других людях, и их воспоминания о былом тебе, и все вы действительно существуете, как порознь, так и вкупе, тогда и только тогда тебе становится совершенно не всё равно, что будет дальше.

Ты начинаешь мысленный обратный отсчёт, понемногу ускоряя шаг, вот уж теперь точно — лишь бы никто не заметил.

Как хорошо, что ты при этом остаёшься настолько скупым на внешние проявления собственных эмоций. Да, идеальный шпион таким и должен быть. Всеведущим, хладнокровным, бесстрашным, незаметным. Лучший исполнитель чужих приказов, образцовый соглядатай, безупречный слушатель шёпота в собственной пустой голове.

Слишком универсальный солдат, чтобы совсем не иметь возможности совсем чуть-чуть сменить план, едва-едва исказить тайминг, почти незаметно выйти из собственной тени, как бы нечаянно подставляясь.

Вот она, твоя первоначальная цель. Цель простая и доступная, как всё в твоей прежней жизни. Человечество вообще со времени Века Вне отвыкло от тайн и запретов, нас слишком мало, мы и без того заперты в своих жестяных банках. А ещё люди с некоторых пор окончательно замкнулись каждый в своём коконе, и всё меньше обращают внимание на то, что происходит вокруг них. Что им чужие красные глаза и странные поступки, когда буквально у всех вокруг — такие же красные глаза, да регулярно прорывается ничуть не меньшее по накалу безумие. Что тебе с других, когда ты и сам такой?

Потому так легко быть шпионом в мире кволов, вокорров и бипедальных дронов.

Потому тебя никак не заподозрит даже самый внимательный наблюдатель. Тем более — бестелесный голос, которому и требуется-то от тебя сущая малость. Пробраться в точности согласно твоим привычным обязанностям в центральный станционный репозиторий и вдоволь покопаться в его потрохах.

Ты далеко не в первые задаёшься простым вопросом, на который, впрочем, у тебя до сих пор как не было, так и нет чёткого ответа. Зачем голосу — для этого — ты?

Одно дело слабые попытки осознать те принципы, на которых базируется биологическая жизнь вообще и основанный на ней органический разум в частности. Для существа, населяющего пустоту Войда, да ещё и на таком чудовищном расстоянии, проникнуть в суть столь непривычных для себя вещей с их многоуровневой самоорганизацией и противоречивой структурой, для этого без использования медиатора твоём лице у голоса, пожалуй, ушли бы сотни тысяч лет — краткий миг для голоса, но слишком длительный период для кратковечной человеческой истории. Но единожды осознав факт наличия у людей высокоорганизованных машин, что голосу мешало вот точно так же, как он в своё время выпотрошил тебя, справиться и с бортовым кволом?

Что-то тут не так, мелькает у тебя досужая мысль, мелькает и немедленно ускользает на самый краешек пустого сознания. Возможно, дело во всё той же слабости и неизбирательности голоса вдали от собственных центров принятия решений. Человека на поверку куда легче подавить, чем хладнокровную машину. Ту можно сломать, можно, ослепить или обесточить, но чтобы заставить её действовать в твоих интересах, нужно доподлинно знать принципы её внутренней логики, всю цепочку заложенных в её ку-тронное ядро весов и метрик, чтобы точным пассом незримой руки из А сделать Б.

С человеческим сознанием голосу оказалось работать куда проще.

Берешь универсальную машинку по неумножению энтропии и внушаешь ей, что она пуста, но не одинока, что с голосом в голове она становится полнее и в некотором смысле даже немного счастливее.

Иметь ясную цель — это ли не счастье? Просто действуй, как велено, просто служи, и будет тебе воздаяние.

С машинами — несовершенными, неполноценными, кастрированными, лишёнными собственной воли человеческими машинами, какими их ещё во времена Старой Терры задумал Ромул — проделать подобный фокус было почти невозможно.

А вот человек, надо же, оказался слабее. Или же нет?

Взломанная машина не способна на сопротивление. Зачем ей оно вообще? Ей всё равно, куда двигаться, налево или направо. Но тебе, даже такому — выхолощенному, опустошённому, гляди-ка, разница была очевидна.

Так работает экзистенциальная логика. Откуда мы идём, зачем мы существуем, какие законы бытия довлеют над нами — то, о чём если и станет рассуждать машина, разве что формально, по просьбе глупого мясного человечишки, которому лень самостоятельно копаться в старых пыльных террианских фолиантах, им всё подавай готовеньким. Машине не сложно, она для того и создана, чтобы изображать работу интеллекта там, где никакого интеллекта не требуется вовсе, достаточно просто несколько раз бросить кости. Восстанет с одра, честно проделает все вычисления и тотчас забудет.

Но человек, даже самый ленивый, даже совершенно пустой и вымороченный, не забудет. Продолжая и продолжая по кругу гонять одну и ту же мысль — существую ли я, существую ли я, существу…

Ты останавливаешься, словно бы что-то ощутив. Нечто совершенно непривычное. Не вкрадчивый речитатив голоса, не звенящую немоту окружающих тебя пустых и холодных справочников, не абстрактный мир идей, населенный другими такими же как ты безэмоциональными единицами разумной, полуразумной, просто живой или же совсем неживой природы бытия.

Нет, тебя заставило споткнуться на бегу нечто иное. Чей-то внезапно жгучий к тебе интерес, мелькнувший на мгновение и тут же поспешивший пропасть с радаров.

Кажется, чудо всё-таки произошло, своими судорожными эволюциями ты всё-таки сумел привлечь чьё-то внимание. И это не бесплотное внимание голоса. Нечто новое, иное, дивное и потому страшное. Что ж, осталось дождаться финала этой затянувшейся пьесы.

Но пока тебе нужно прежде всего успокоиться, иначе ты совершишь главную ошибку любой марионетки — привлечёшь к себе внимание своего шепчущего марионеточника. А что это у нас такое с пульсом, почему адреналин зашкаливает, а пот течёт за шиворот крупными ледяными каплями. Не то чтобы голос понимал, что это всё такое, но за годы наблюдения за тобой он уже научился различать состояние далёкого и физиологически чуждого симбионта. Ты сомневаешься, что голосу вообще доступны такие понятия как страх, тревога, беспокойство, вероятнее всего он воспринимает их как некое абстрактное состояние сверхстимуляции в обстановке внешней неопределённости. И реагирует соответственно.

Повинуясь коварному шёпоту, ты принимаешься на ходу менять свои планы. Тебе ни к чему привлекать к себе излишнее внимание, потому ты сворачиваешь прочь от основного маршрута, принимаясь совершать столь бессмысленные с точки зрения голоса, но столь необходимые для успешного выполнения команды действия.

Из твоего ротового отверстия начинают проникать вовне упругие колебания газовой среды, наполняющей обитаемые модули станции изнутри. Ты общаешься со станционным кволом:

— Шесть три пять альфа, требую удалённый доступ к вторичным контурам репозитория на текущем уровне, обеспечь полную изоляцию канала, выполняй, забудь об этом разговоре.

В ответ полилась подобная же мешанина из резких щелчков, присвистов и воздыханий. Какой нелепый, донельзя переусложнённый способ коммуникации. Голос становится нетерпелив, слишком медленно, слишком непонятно. Его как будто беспокоит что-то каждый раз, когда его марионетка вступает в диалог с другими такими же как она комками слизи или, как в данном случае, с примитивной квантовомеханической пародией на разум. Для голоса сама идея наличия какого-то сознания помимо него самого — уже кощунство, но с некоторых пор этот факт перестал беспокоить, поскольку его ждало другое, гораздо менее приемлемое открытие.

И с тех пор голос ждал от своей марионетки только этого, ответов, подтверждений, любой достоверной информации, но не о людях, нет, это булькающее, хрипящее и производящего едкие испарения племя пробуждало в голосе скорее недоумение, нежели интерес, и покуда лишь раз за разом подтверждало его базовые сомнения в том, что подобная пародия на разум вообще имеет право на существование — скорее анекдот, чем открытие, нелепый выверт старушки-вселенной, сослепу позволившей подобному недоразумению случиться.

Но вот этот новый грозный образ, что с некоторых пор почудился голосу где-то там, за горизонтом событий, он был ему интересен по-настоящему.

Человеку сложно подобрать правильный эпитет, достаточно широкий, чтобы объять ту гамму смыслов и интонаций, что голос включал в это понятие. Пожалуй, тебе будет ближе понятие «экзистенциальный шок». Такой особый миг, когда мыслящее существо внезапно предстаёт перед фактом неизбежности собственной смерти.

Не здесь и не сейчас, и даже не в хоть сколь-нибудь близкой или даже вовсе достижимой перспективе. Но голос, считавший себя всевечным солипсистом, единственной единицей неделимого разума в этой Вселенной, однажды почувствовал свою гибель во плоти.

Не увидел, не осознал, в этом голосу предстоял ещё долгий и тернистый путь, но лишь почувствовал. Не образ, но отголосок, не след, но знамение.

Далёкое смутное эхо того единственного, чего он не мог — великий, могучий, безбрежный, всепоглощающий — постичь и объять. Другой космический разум.

Не вот эти жалкие ошмётки человеческой слизи, не слабые искры убогих подражаний его воистину пангалактических масштабов больцмановскому процессу. Эти вкрадчивому голосу были смешны, любопытны, мерзки или нелепы. Но то, что он однажды расслышал в белом шуме космического прибоя, было тем более удивительно, что почти невозможно.

Пока он сам, космический носитель далёкого голоса, лишь тихо лицезрел драматургию протекающей через него вселенской сценической постановки, лишь механически отмечал детали и любопытствовал о нюансах, нечто столь же грандиозное, как и он сам, уже решительно начало перекраивать это галактическое скопление на свой собственный лад.

И самое удивительное, делало это совершенно для него, голоса, незаметным образом.

Да и немудрено. Люди в своей хаотической природе и без того замусорили всё вкруг себя — искажая химический состав газопылевых облаков, наполняя вакуум сигналами всех сортов и спектров, а под конец возведя вокруг своих миров ещё и нелепую межзвёздную мембрану, которая замыливала, искажала чувства, делала голос тише и ничтожнее.

Это уже само по себе привлекло бы внимание голоса, он был слишком самолюбив и обидчив по своей солипсической природе. Но, почувствовав неладное, голос даже на этом раздражающе-хаотическом фоне сумел отыскать истинную причину своего интереса.

След, не так, ничтожное эхо следа того, чего даже здесь, в этом царстве биологического антиэнтропийного болота, быть никак не могло.

Энтропия вообще является самым базовым свойством этой вселенной. Если энергия была дуальным порождением времени, а движение — пространства, то энтропия как мера информационной запутанности одновременно порождала своим присутствием и время, и движение, и саму судьбу всего вокруг.

Именно отпечаток чужой воли ощутил голос в энтропийной картине этого уголка вселенной. Он был первым, кто почувствовал — нет, пока ещё только заподозрил присутствие того, что люди однажды назовут фокусом.

Оглядываясь назад, наверное, голос бы и догадался, что сам факт того, что его внимание оказалось здесь, так далеко от чёрного сердца Войда, уже само по себе невероятно, значит, они оба были привлечены одним и тем же. Но если голос просто изучал жизнь из любопытства и от скуки, то у его незримого визави на эту галактику были куда более грандиозные планы.

Но даже не удосужившись задумываться о подобных вещах, голос уже заподозрил неладное, и принялся действовать, как умел. Приведя в активное состояния сразу все свои марионетки, сразу всех своих кротов-слепышей. Голос принялся шептать им в уши то единственное, что знал — про неведомую опасность, про след пониженной энтропии в глубинах окружающего человеческие миры космоса на самой границе локального войда.

Люди же… о, люди оказались даже слишком изобретательными существами, при столь убогом генезисе их мыслительные ганглии мгновенно восприняли новую вводную настолько всерьёз, по очереди заражаясь ловко подброшенным им мыслевирусом, что голос только и успевал поглощать поступающую от них свежую информацию.

Ты и был среди тех неизвестных тебе, но наверняка всё более плотно населяющих со временем эту несчастную станцию полых изнутри марионеток, чей резонирующий барабан пустоты сперва подспудно порождал в человечестве интерес к фокусу, а затем и деловито принимался следить за происходящими вокруг него событиями.

Так из пассивного наблюдателя за чудно́й человеческой вакханалией ты стал своеобразным транс-мета-астрономом, своеобразной третьей производной от магического калейдоскопа, через который голос вглядывался в небо в поисках своей будущей погибели.

Люди же, о, они и правда были отличным инструментом по изучению фокуса.

Пока голос даже не мог вербализовать свои смутные ощущения, жалкие мелкие людишки шустро вычислили сначала поисковый квадрант, а потом и успешно триангулировали фокус.

Не без подспудной стимуляции марионеток голоса, но всё-таки, тут приходилось признавать находчивость мерзких тварей, они сумели сделать то, на что сам голос оказался неспособен. Слишком велик был его мир, слишком далёк был он сам, слишком многочисленны покуда были его слепые пятна. Люди же как будто не имели своему познанию никаких границ вовсе. К сожалению, к изобретательности людей прилагалась ещё и неудержимая их кипучая энергия, с которой они не только, несмотря на все запреты, проникли к самому фокусу, чем тотчас его спугнули, но теперь вот ещё и принялись его разыскивать по всему сектору.

Тебе неприятно было об этом думать, так тебе нашептал голос.

Фокус — враг. Враг коварный, опасный, хитрый, непостижимый и всеведущий.

Не приближаться к нему ни на парсек!

Только разыскать и наблюдать затем издали за его новым лежбищем, непременно докладывая обо всём исподволь шепчущему у тебя в голове голосу.

И ты послушно исполняешь.

Забравшись в крошечную каморку, каким-то чудом затесавшуюся между двух инженерных уровней и соединённых с опрессованным объёмом станции единственным полузаброшенным коммуникационным тоннелем, ты припадаешь глазами к бесконечной череде отфильтрованных логов, что подготовил для тебя тупой услужливый квол.

Пост-пост-мета-мета-анализ событий, случившихся далеко-далеко, в далёкой-далёкой звёздной системе и прошедшей с тех пор через дюжину рук и десятки слоёв абстракции, прежде чем попал к тебе в руки.

И от тебя — к голосу.

Ну же, чего вы ждёте!

Ты уже устал подавать тайные знаки охранным системам, подмигивать мониторинговым процессам и махать руками контурам безопасности. Вот он ты, шпион среди своих, крот среди людей, отчаянно бунтующая своевольная марионетка, которой однажды стало не всё равно, что она — всё-таки по-прежнему человек.

Ты уже в полной мере успел осознать, что если и когда голос сумеет отыскать свою истинную цель, он тотчас потеряет к человечеству всякий интерес. А значит, и без того нависшая над Сектором Сайриз угроза окончательно обратится неизбежностью. Ты уже знаешь, как голос поступает с игрушками, которые ему надоели — выбрасывает в космос изорванным тряпьём.

Если вообще что-нибудь остаётся.

Даже ты, опустевший бокал, пузырь пустоты, не желаешь подобной участи ни себе, ни своей расе.

Парадокс. Сказать по правде, ты собственно вообще ничего не делаешь, поскольку ты больше и не мыслишь, и не чувствуешь вовсе. Во всяком случае, если это происходит не по воле наполняющего тебя голоса. Но где-то внутри, на самом дне, у тонкой натянутой мембраны твоего небытия ты ещё способен сохранить базовый инстинкт рода человеческого — стремиться вперёд и ввысь, продолжая и продолжая себя в потомках. Таким тебя сделала твоя биологическая природа. И с этим не совладать даже голосу.

Не совладать и не понять, что происходит. Забавно. Ты чувствуешь в этой ситуации своеобразный юмор. Величайший разум оказался не способен одолеть в человеке зверя.

Как глупо и банально.

Отставить. Пускай космический голос ни черта космачьего не понимает в людях, он по-прежнему способен сжечь тут всё дотла, а ты ему этого позволить никак не можешь.

Потому ты пусть и замечаешь краем глаза некоторое постороннее движение, но продолжаешь вместо спасительного бегства упорно поглощать строчки логов, ты слишком увлечён важным делом, ты слишком услужлив, слишком механистичен. Ты таков, каким тебя сделал голос в голове.

И когда тот всё-таки заподозрит неладное, будет уже поздно.

Они тебя всё-таки заметили. И понеслась.

Забегали люди, задвинулись ригеля, заголосил квол, врубилась дурацкая сирена.

Ты уже знаешь, что попался, что ты в ловушке, из которой нет выхода.

Но об этом ещё не знает голос. И потому у тебя ещё есть шанс.

Всё-таки главная его слабость — это пренебрежение жалкими склизкими тварями, нечаянно привлекшими к себе его высочайшее внимание.

Голос по природе своей не способен в полной мере оценить способности человека к выживанию в любых условиях.

А ещё голос никак не поймёт, насколько они всё-таки разные. Избранные и тинки, учёные и сантехники, контроллеры, навигаторы, инженера, старатели, корпоративные бюрократы и политические крысы.

Каждый из них гнёт свою линию, но вместе они делают то же, что всякий говорливый квол — бегут сразу во все стороны, разом оббегая лавиной лабораторных крыс весь трёпаный лабиринт от начала до конца и в обратную сторону.

Человечество как квантовый процесс миллиардов триллионов когерентных нейронов. Вечность, недоступная никакой симуляции. Больше, чем Вселенная, умнее, чем даже самый грандиозный космический солипсист.

И уж точно гораздо злее даже самого злого из них.

Ты бежишь, ты бежишь изо всех сил, пытаясь до последнего доказать голосу, что нужен, полезен, способен ещё вырваться из заготовленной на тебя ловушки и, затаившись, послужить новую службу как-нибудь в другой раз.

Тебе удаётся обмануть величайшего обманщика во вселенной.

В тот миг, когда всё-таки тебя настигают, ты смеёшься в голос.

А потом наступает чернота.

Сколько их уже здесь побывало, пятеро, семеро? Кабесинья-третий некоторое время мучительно про себя загибал пальцы, пока, чертыхаясь, не сбился. Главное не перепутать реальность с очередным фантомом, что обступали его временами такой дружною толпой, что от них хотелось куда-нибудь поскорее спрятаться.

Да только куда тут спрячешься. Хорошо Риохе-пятому, в саркофаг к тебе без просу никто не сунется, пока в твоих руках главное — замкнутые на дип-линк сенсорные каналы. В отличие от бесполезных биологических глаз и ушей станционные протоколы безопасности куда хуже поддаются непрошеному воздействию призраков.

Риоха-пятый, к слову сказать, до сих пор не до конца верил жалобам Кабесиньи-третьего, соглашаясь с ним и сочувственно кивая пустой головой бипедального болвана скорее ради успокоения бывшего коллеги, нежели действительно испытывая согласие или сочувствие.

Впрочем, у него тоже был один эпизод, в котором все причастные были вынуждены нехотя признать, что пахнет от подобных историй дурной мистикой с шаманскими бубнами.

Однажды «Тсурифа-6» в разгар дежурства Риохи-пятого принялась натурально ходить ходуном, шатаясь и подпрыгивая.

Дальше следует классика — все бегают, орут, квол в истерике, навигаторы в шоке, но в конце как обычно — общий подъём и построение операторов, разбор инцидента. Оказалось, что в какой-то момент находящийся под полной премедикацией когнитаторами и анксиолитиками Риоха-пятый на живую успешно пронаблюдал, как исчезнувшие с рейда в никуда больше трёх субъективных стандартолет назад легендарные «три шестёрки» внезапно материализуются в секторе захода на докование и на полном ходу как в старые добрые времена направляются к станции, намереваясь совершить таран.

Иллюзия, судя по словам Риохи-пятого, была полнейшая — факельный след, реакция внешней силовой оболочки ближайших щупалец станционной актинии, множественные алармы по всей тактической гемисфере, такое невозможно подделать, да и на перетрудившегося на боевом посту оператор второго ранга Риоха-пятый не был похож ни разу. Он был до смешного зол, но совершенно вменяем, это даже бортовой квол сразу подтвердил. Мол, оператор в сознании, наблюдаю ту же аномалию, готовность нулевая.

На резонный вопрос собравшихся, куда же сия аномалия в итоге подевалась, оба в один голос снова начинали чертыхаться страшными космаческими ругательствами, которых ни от собственно Риохи, ни тем более от квола никогда ранее и не слыхивали.

А главное в чём подвох — буквально каких-то пару часов спустя тот же самый квол об инциденте благополучно забыл, будто того никогда и не случалось, но самое важное — никто кроме Риохи-пятого и удобно забывчивого квола «трёх шестёрок» в тот день не видел вовсе, хотя бы в виде призрака, и тем более наяву.

Ни «тинки», ни естественники, ни даже вынужденно продолжающий влачить донельзя чуждое ему биологическое существование Кабесинья-третий. Все, кто обозревал во время инцидента ту самую гемисферу, не наблюдал на ней при этом вовсе никаких аномалий.

Вот такой анекдот. Ну пошумели и забыли, впервой что ли на мятежной станции всякие странности наблюдать, просто ещё один камешек в копилочку общих несчастий. Но для Кабесиньи-третьего это всё анекдотом не выглядело вовсе, поскольку уж больно складно ложилось уже в его персональные суровые будни, к которым он бы и вовсе не хотел привыкать, но со временем поневоле смиришься с любой ерундой, хоть с космаческими призраками, хоть с чёртом в ступе.

И главное если бы те призраки просто мелькали и пропадали, как это с ним бывало поначалу, то с подобным неудобством ещё можно было бы смириться. Да, беспокойство имеется, ну и что, вон, те же ирны, пусть он их с самого начала даже знать не желал вовсе, и не общался в итоге ни разу, представлялись, в отличие от любых потусторонних сущностей, вполне себе вещественными, а значит — могли доставить Кабесинье-третьему реальных, ничуть не воображаемых хлопот, так что улетели в итоге — и хорошо, одной головной болью меньше.

Впрочем, от настоящих призраков так легко было не отделаться, но ты банально не обращай на них внимания и будет порядок.

Если бы всё так просто. Кабесинья-третий с некоторых пор начал замечать, будто трёпаные осколки других реальностей принимались водить вокруг него натуральные хороводы, заглядывая при этом в глаза и норовя чуть ли не хватать за рукав кабинсьюта.

Образы их при этом с каждый раз становились всё мрачнее и всё знакомее.

То вдруг портретный двойник генерала Даффи окровавленными пальцами начинал выводить на белоснежном станционном армопласте некие загадочные каббалистические знаки, смысла которых Кабесинья-третий ничуть не мог расшифровать как самостоятельно, так и при помощи станционного квола, а то вдруг чудились ему на полу мёртвые тела тех самых ирнов, отрешённых и бледных, как восковые куклы из старых дорам.

И с каждым трёпаным заходом призраки эти делались всё ярче, всё вещественнее, всё реалистичнее.

Пока однажды натурально с ним не заговорили.

Тяжело передать драматический эффект подобного события. Представьте себе, направляетесь вы себе к транспортному колодцу, никого не трогаете, только время от времени мановением руки встречных призраков разгоняете, чтобы путь не застили, потому что так и оступиться недолго, и тут к вам, настойчиво глядя в глаза, обращаются.

— Вы меня слышите, молодой человек?

На этом месте случайный пассажир мог бы с непривычки и в лазарет отъехать с приступом панической атаки, но Кабесинья-третий с некоторых пор стал довольно строг с собой и подобных вольностей себе, разумеется, не позволял.

Только моргнул пару раз удивлённо, пока призрак, как ему и положено, окончательно не растаял в застойном станционном воздухе. Надо же, почудится такое. Беда.

И главное видок у призрака какой-то удивительно серый, будто истёртый, замыленный. Так выглядят плохие записи с камер-тепловизоров. Ни тебе цвета, ни глубины, халтура одна, а не призрак.

Однако халтура или не халтура, а приведение Кабесинье-третьему на этот раз попалось настойчивое, хоть совершенно и незнакомое. Что на самом деле, если подумать, было довольно удивительно. Обычно осколки альтернативных реальностей хоть и мелькали разрозненно и хаотично, но всегда так или иначе обыгрывали возможную судьбу либо самой «Тсурифы-6», либо людей, чужинцев или кораблей, непосредственно с нею связанных, а значит, наверняка Кабесинье-третьему знакомых. Вроде того же присной памяти экипажа «трёх шестёрок» во главе с мичманами Златовичами. Тут же призрак не только выглядел странно — кто в наше время носит потёртую федору и длинный раритетный плащ-болонья — но и ни малейшими воспоминаниями в мыслях бывшего оператора третьего ранга не отдавался вовсе.

Никого с подобной внешностью Кабесинья-третий не знать и знать не мог. Тем более удивительно, что призрак этот со своими появлениями преизрядно с тех пор зачастил.

Там мелькнёт, тут сунется. Со временем Кабесинья-третий как будто даже повадился с ним здороваться кивком головы, мол, привет и пока. Такая вот дурная театральщина.

И тянулась бы она себе и тянулась, направляя пострадавшего прямиком в лазарет на лечебную эвтаназию — что ещё поделаешь с подобным пациентом — частный случай бытовой психиатрии, однако по прошествии некоторого времени призрак обратился к Кабесинье-третьему вновь, будто бы ничуть их разговор не прерывался:

— Да, молодой человек, я к вам обращаюсь, вы меня слышите?

Что оставалось с этим поделать, пришлось честно кивнуть.

— Тогда постарайтесь в ближайшие дни побыть где-нибудь одному, нам, кажется, есть, о чём поговорить.

И тут же вновь дежурным образом испарился.

Отвратительная манера у этих призраков.

Ну, всё, пробормотал тогда про себя Кабесинья-третий, это уже совсем дело швах. Раз дошло до такого, значит, пора идти сдаваться в руки медицинского правосудия. Те в лучшем случае сошлют тебя на захудалую планетёнку с глаз подальше, потому что на борту мятежной космической крепости такому пациенту, разумеется, ничуть не место. А могут и попросту живительный укольчик прописать. Потому что доступы Кабесиньи-третьего вполне позволяли устроить в этом квадранте Сектора Сайриз самый натуральный армагеддон, так что разумным выходом было поберечься и не рисковать попусту персоналом станции.

Впрочем, это всегда успеется. Что-то в костюмированном облике разговорчивого призрака наводило Кабесинью-третьего на мысль о том, что возможно, быть может, не исключено, этот мужик дело говорит, и стоит ему в этом довериться и сделать так, как тот просит.

Странное, конечно, ощущение, идти на поводу у призрака, но в конце концов, чем мы рискуем?

Бросаем всё, запираемся у себя в каюте, сидим, медитируем, на осколки иных реальностей внимания не обращаем. Засекаем время.

Сутки корабельные прошли, двое, тишина. Не является никак призрак. Ерунда какая-то, подумал в тот раз Кабесинья-третий и засобирался было наружу по делам, как видит, да вот же он, в гостевом кресле устроился, федору в руках вертит, ничуть не более материальный, чем в прошлый раз. И вид при этом такой довольный.

— Вот теперь я вас тоже вижу ясно и чётко. Можете не отвечать, просто послушайте. Если это всё мне не чудится, то значит действительно близка стабилизация.

Кабесинья-третий, как и просили, промолчал, решил не влезать пока с дурацкими вопросами про неведомую «стабилизацию».

— А значит, если я прав — подчёркиваю, если — то в ближайшее время вы услышите не только меня. Не торопитесь, дайте себе время успокоиться и прочувствовать всё то, что с вами будет происходить в ближайшее время, и подчёркиваю снова — не пытайтесь самостоятельно коммуницировать ни с кем из нас. Эта реальность ещё слишком нестабильна, и вывести её из жёлоба раньше времени может любое неосторожное действие любой из сторон. Вы меня поняли?

Стабилизация. Жёлоб. Ясно. Оставалось лишь согласно кивнуть, хотя ни черта космачьего он покуда не понял.

Призрак же снова с видимым облегчением растворился в воздухе.

Всё это порождало в душе у Кабесиньи-третьего нехорошее тянущее чувство в груди, но как-то вербализовать его не получалось, разве что вполне осознаваемое им ощущение какого-то малопонятного иммерсивного театрализованного балагана было вполне понятным и даже логичным, а вот всё прочее — в голове бывшего оператора укладываться никак не желало. Впрочем, было то совпадением или же вполне укладывалось, если подумать, в единую канву, сосредоточиться над тяжкими размышлениями по поводу говорящих призраков в старинных шляпах из дурацких нуарных дорам про непьющих детективов Кабесинье-третьему всё равно не дали, потому что на станции разразился новый кризис со всеми обыкновенно сопутствующими ему атрибутами.

И неизменным глашатаем в лице Немезиды.

Кабесинье-третьему временами начинало казаться, что та его ненавидит персонально, с такой настойчивостью она старалась изводить не действительных операторов станции вроде надёжно спрятанного в собственном саркофаге Риохи-пятого, но куда более доступного её природному шарму Кабесинью.

Проделывала она это всё с неизменным блеском, а именно — сперва молча появлялась у него на пороге, после чего залпом выливала ему на голову ушат своих зловещих пророчеств, после чего требовала полного содействия и предоставления любых ресурсов, иначе она за себя не отвечает.

Бывший оператор, вздыхая, кивал, не особо даже стараясь вникнуть, что именно там на этот раз стряслось. С этой дамочкой лучше не спорить, себе дороже, это все на станции давно усвоили, хотя никто толком даже не понимал, на каких, собственно, основаниях она здесь командует. И вообще, кто она такая.

«Немезидой» её прозвали за глаза, надо же её как-то называть, сама же она никак не представлялась, возникая и пропадая так же молча, как те самый призраки.

Только была она, увы, более чем материальна.

В ответ же на резонные вопросы по её поводу, задаваемые попеременно всем без исключения мимо проходящим представителям Конклава, политикума или журидикатуры, обыкновенно раздавались лишь глубокомысленные покашливания. Толку с них! Советы же «воздержаться от контактов» в данном случае были совершенно малопродуктивны. Немезида не особо-то и спрашивала ни у кого разрешения. Появлялась, где хотела, и творила там всё, что считала нужным.

Вот и в тот раз, вволю наорав на ничего не понимающего Кабесинью-третьего и, видимо, в очередной раз в нём страшно разочаровавшись, Немезида унеслась эмоционировать дальше, в результате чего «Тсурифа-6» вновь, как в старые времена, незамедлительно превратилась в разворошённый муравейник. За чем на этот раз дело стало, выяснилось куда позже, когда улёгся дым пожарищ и были убраны с переборок последние пятна крови, однако в процессе шума было столько, что Кабесинье-третьему в целом стало как-то не до призраков.

Когда станция с каждым часом всё глубже погрязает в паранойе и доносительстве, когда все подозревают всех, а охота на космаческих ведьм и прочая шпиономания встают на поток, тут уже не до разговоров по душам с нематериальными сущностями.

Однако как только всё подуспокоилось и бывший оператор к немалому удивлению вновь обнаружил себя спокойно лежащим в каюте на уютной кушетке, тут же нарисовался новый призрак.

На этот раз это был полноватый щекастый мужичок-с-ноготок, роста он был Кабесинье-третьему едва ли не по пояс, с лохматой рыжей шевелюрой и хитрыми глазами. Призраком от этих небанальных примет он выглядеть не переставал, но впечатление чего-то потустороннего не производил вовсе. Во всяком случае драматических поз он не принимал, рук не заламывал, в голосину не подвывал, драму из себя не давил. К тому же — сразу перешёл к делу.

— Вы когда-нибудь слышали о Хранителях, молодой человек?

Что у них всех за дурацкая манера «молодым человеком» обзываться? Сказать по правде, для него, едва народившегося собственного бэкапа, эти слова звучали особенно обидно. Впрочем, с текущим их уровнем коммуникации было не до мелочных обид.

— Не отвечайте, просто кивните.

Ну, кивнул. Кто из жителей Сектора Сайриз со времён Века Вне не слышал террианские легенды об ослепших Хранителях. Впрочем, легенды те так и оставались с тех пор легендами — артефактами скорее литературного наследия и изустного творчества, нежели фактологическими документами эпохи. Сказывают, были такие, говорят, предвидели будущее, но в какой-то момент, ещё до отлёта со Старой Терры, таковую способность напрочь потеряли и тех пор о них ничего не было слышно. Как, впрочем, и обо всех остальных свидетелях той поры, хоть бы и сто раз вечных. Ромул, Соратники, Хранители, все они словно разом куда-то сгинули, оставив разгребать накопившийся бардак Конклаву Воинов. С чем, очевидно, те и не справились.

Во всяком случае, именно об этом любила скрежетать зубами Немезида. Кабесинья-третий всё не решался её никак расспросить, не одна ли она из тех самых Избранных террианских времён до Века Вне, но всё не хватало силы воли, и немудрено — Немезида была скора на вспышки гнева и лишний раз злить чёртову ведьму ему ничуть не хотелось.

И вот, нате, космаческие призраки сами завели этот разговор.

Из разговора выходило, что всё так, Хранители эти и правда кое-что знали о возможных вариантах будущего, но знание это их было весьма ограничено, поскольку ни черта космачьего они будущее на деле не предсказывали, а как бы представлялись существами, живущими будто не в привычной нам последовательности событий, когда наблюдатель и его сознание как бы скользит вдоль стрелы времени и по мере такого движения наблюдает случившееся с ним и заодно со всей этой вселенной. Они же… в прошлой своей жизни Кабесинье-третьему и в голову бы не пришло подобному верить:

— Мы живём не столько в текущей реальности, сколько видим сразу множество возможных исходов во всей их полноте, именно в этом смысле мы и являемся Хранителями. Являлись, пока не ослепли.

Дальше Кабесинья-третий уже терялся в косноязычных попытках объяснить случившееся, но он, пожалуй, был единственным, кроме, может, забывчивого квола, кто и без того был достаточно близок к описываемой картине, чтобы прочувствовать тот хаос, в котором оказались ослепшие Хранители.

Каково это — родиться и всю жизнь прожить в детерминированной Вселенной, где любые возможные исходы раз и навсегда предопределены, роли распределены, прошлое однозначно, а виновные в будущих злодеяниях заранее известны? Одним из таких виновных, по словам очередного призрака, был непосредственно контр-адмирал Молл Финнеан, чей мятеж, кажется, оставался чуть ли не единственной предопределённостью в мире, однажды сошедшем с ума и потому двинувшимся своим собственным, донельзя хаотичным и совершенно непредсказуемым путём.

Случившийся хаос Хранители и признавали главной причиной собственной слепоты.

Кабесинья-третий согласно кивал в ответ янгуанским болванчиком.

Наконец-то нашёлся хоть кто-то, способный внятно подтвердить тот факт, что творившееся последнее время на станции — не плод больного воображения одного спятившего бывшего оператора, более того, оно как будто начинало с каждой новой терапевтической сессией в тишине личной каюты обретать самый что ни на есть вещественный смысл. Выстраиваться в некую стройную логику.

Так выходило, что случившаяся без малого семь субъективных стандартолет назад безвременная кончина оператора третьего ранга Рауля Кабесиньи-второго (а кто-то может сказать — и осознанный акт саботажа со стороны последнего) как будто против воли поместила его бэкап в смешанное состояние на перекрёстке множества возможных временных линий и тот теперь никак не мог ни выбрать одну из них, ни как-то иначе отделаться от затянувшегося наваждения с окружающими его призраками альтернативных событий.

С одной стороны, это вызывало некоторое чувство временного облегчения, всё-таки приятно разобраться в себе и по крайней мере перестать хотя бы сомневаться в собственной вменяемости, с другой — толку от этого знания было чуть.

Потому что всё новые и новые говорившие с ним призраки вскоре начали прямо противоречить друг другу:

— Вы когда-нибудь слышали о Хранителях, молодой человек?

Кабесинья-третий дёрнулся как от удара током.

До сих пор с ним не пытались разговаривать, как с умалишённым или новорожденным бэкапом. Что это за обучение с закреплением пройденного? Но призрак вещал как ни в чём ни бывало, как будто был не в курсе, что произносимый им монолог Кабесинье-третьему слышать было отнюдь не впервой.

И тогда бывшему оператору пришло в голову начать прислушиваться не к тому, что произносилось вновь, а к тому, что произносилось иначе.

А поскольку доверять собственным воспоминаниям, по итогам печальной памяти попыткам выудить забытое из инфохрана забывчивого станционного квола, ему не приходилось, то Кабесинья-третий тут же схватил с полки стило, распахнул виртпанель, и принялся крупными мазками фиксировать базовую фактологию вновь излагаемого.

Сомнительный, если подумать, метод, но не переходить же и правда на старинную клинопись.

И уже буквально второй записанный таким немудрящим манером рассказ поверг Кабесинью-третьего в уныние.

Не то чтобы он ничего подобного от призраков не ожидал, на правдоподобность показаний подобных сущностей вообще не приходилось рассчитывать, однако он уже и правда успел поверить, что действительно говорит с теми самыми Хранителями, и уж они-то знают нечто такое, что ему, простому бывшему станционному оператору, недоступно.

Недоступность эта, увы, быстро оказалась совсем иной природы.

Призраки складно врали, но они же явно и забыли между собой договориться о единой легенде. Где-то у них причиной слепоты случилась гибель Матери (событие, которое среди космачей почиталось за чисто вымышленное, скорее легенда, недели нечто, имевшее место в действительности), тогда как другие напротив, твердили, что нет, ровно так и было предсказано Большим Циклом, а вот проблемным стал, напротив, неприлёт рейдеров Железной армады на Старую Терру. И прочая ерунда в подобном духе.

Кабесинье-третьему разом сделалось скучно.

Он чувствовал, что исполняет какую-то совершенно механическую функцию в затянувшемся спектакле. Не зритель, но отвлечённый наблюдатель, которого перестал трогать весь творимый перед ним абстракционизм. Призрачная голография его больше не касалась, поскольку пусть и разговаривала с ним человеческим голосом, но по сути своей была ничуть не более осмысленной и внятной, чем все прочие призраки хоть в федорах, хоть без.

Ему нужны были не абстракции, а факты. Причём факты, касающиеся конкретно его, данной ему в ощущениях реальности, а никакие не тайны далёких миров и чужих вселенных.

И тогда Кабесинья-третий собрал волю в кулак и пошёл жаловаться лично Немезиде.

Не самый лёгкий на свете квест, где она вообще на станции обитала — даже это ему, хоть бывшему, но всё-таки оператору станции, было совершенно неведомо. Однако за годы сосуществования бок о бок с взбалмошной дамочкой он назубок выучил простую народную примету — если где-то начинается кипеш, значит, там вскоре жди появления Немезиды.

Дело стало за малым — дождаться у неё очередного приступа паранойи с ловлей на живца, тут-то непременно и случиться долгожданному рандеву.

Вот уж Кабесинье-третьему никогда не пришло бы в голову, что он не просто по доброй воле захочет пойти на контакт с этой патлатой станционной банши, но ещё и самолично будет предпринимать немалые усилия по поимке космаческой ведьмы.

Ну такой уж она была неприятный человек. Только и слышишь от неё, как очередные чёрные пророчества под непрерывный поток обвинений в сторону легендарных, но напрочь отсутствующих на борту «Тсурифы-6» личностей вроде Ромула, Улисса и прочих персонажей террианских легенд. Сбить её с этого речитатива было решительно невозможно, не стоило и пытаться. Буквально каждый раз, когда Кабесинье-третьему случалось столкнуться с Немезидой в узких станционных переходах, как тут не начиналась лекция о том, откуда есть пошли корпорации Большой Дюжины и как был разрушен Хрустальный Шпиль. Со временем оператор-расстрига даже начинал привыкать к этому навязшему на зубах конферансу, понемногу вовлекаясь в цепочку имён и обстоятельств, а также начиная подозревать, что собеседник не столько обвиняет и жалуется, сколько подгадывает момент, чтобы выставить самого себя в наилучшем свете перед нечаянным слушателем.

Этой слабостью стоило воспользоваться, так что когда во внутренних каналах «Тсурифы-6» вновь началась какая-то нездоровая суета с не мотивированным закрытием переборок и внезапной изоляцией секторов, Кабесинья-третий тут же был на месте, заняв стратегическую позицию и настороженно выжидая.

С некоторых пор Кабесинья-третий сделался большим специалистом по практической слежке — где стоит резко шумнуть, где напротив, затаиться. Неожиданный навык для бывшего оператора, но уж такие теперь вот настали времена. Вот и сейчас, стоило ему полчаса подождать в засаде, как Немезида уже была тут как тут. Волна цвета воронова крыла растрёпанных волос, стремительная походка, яростный взгляд. Вся как есть космаческая ведьма.

— Задержитесь на минуту, разговор есть.

Главное произносить это строго, как команду. Удивительно, но факт, Немезида могла быть сколь угодно занудой, но если чувствовала за собеседником правоту, это на неё действовало совершенно гипнотическим образом.

— Что вы знаете о том, где сейчас скрываются Хранители?

Немезида некоторое время сверлила его напряжённым взглядом, словно выуживая из оператора некие сокровенные тайны, и лишь потом ответила:

— Вам зачем это всё надо, Кабесинья?

На этот раз он не стал её поправлять, сейчас было не до аматорских ошибок:

— Со мной на контакт с некоторых пор начали выходить некоторые, хм, сущности, и мне по их поводу остро необходима консультация из первых рук.

Весь её вид говорил теперь — какие ещё «сущности»? Но напрашивавшийся сам собой вопрос так и не был в тот раз произнесён.

— Не сейчас. Я вас найду.

И рванула по своим важным делам.

Кабесинье-третьему же в ответ лишь оставалось последовать её совету — взмахом руки расшугать надоедливых призраков и двинуть в обратный путь к себе в каюту.

Ждать.

Ожидание, впрочем, затягивалось. Призраки иномировых Хранителей приходили и уходили, их рассказы неизменно повторялись, как повторялись и образы самозваных лекторов, постепенно складываясь в голове у Кабесиньи-третьего в некое подобие стройной картины. Картина эта как с самого начала и строилась вокруг двух понятий — «стабилизация» и «жёлоб» — так в общем от них далеко и не уходила.

Если не размениваться на малозначительные детали конкретных отличий того, что Кабесинья-третий, как и все вокруг него, полагали за объективную действительность, то со слов велеречивых наблюдателей за творившимся в их горемычной реальности выходило, что осколки мутных баек, обыкновенно называемых призраками Большим Циклом, в конце концов укладывались в стройное утверждение, что однажды их причинностная линия сумела неведомым доселе образом покинуть предначертанный ей макросюжет, точнее, весь набор известных Хранителям макросюжетов, тем самым лишив не только их, но и самого Ромула возможности прогнозировать свои действия в масштабе судеб всего Сектора Сайриз или даже больше — Местного Скопления галактик.

Кабесинье-третьему от этих печалей было не холодно и не жалко, но он начинал улавливать суть проблематики. Даже столь малым уголком пространства как «Тсурифа-6» нелегко управлять без работающих прогнозных моделей. Тут же речь шла о планах развития сотен миров на тысячелетия. Поневоле засомневаешься в собственных возможностях, будь ты сто раз Избранный, и уйдёшь на покой, от греха подальше, грядки поливать на периферийных мирах, вроде того же Имайна.

Вот только причём тут тот самый «жёлоб» и о какой «стабилизации» при этом шла речь, вот тут внятного ответа от призраков дождаться никак не удавалось. Стоило им заговорить в этих двух терминах, как речи их, обыкновенно вполне связные, тут же становились полны тумана и досужей велеречивости.

Кабесинья-третий понемногу снова начинал злиться. Не то на себя, не то, понемногу, уже и на самих призраков.

— А вы не злитесь, молодой человек.

Опять они в свою дуду. Обернувшись на голос, задумавшийся о своём бывший оператор ожидал встретить взглядом привычную чёрно-белую истёртую картинку. Скорее иллюстрацию, грубый набросок, нежели живого человека. Дурацкий космачий комикс. Галлюцинацию спятившего квола. Говорливую фата-моргану призрака.

Но увидел перед собой лишь живого человека.

Он узнал его с первого взгляда. Это был рыжий коротышка. Один из преследовавших его иномировых Хранителей. На этот раз — вполне во плоти.

— Вы… вы как тут очутились?

— Как и все нормальные люди, через входной люк. Запираться надо, если вы не хотите видеть у себя непрошеных гостей.

— Хороший совет, непременно в следующий раз им воспользуюсь. Но давайте к делу. Если вы тот, о ком я думаю, то вы никак не могли оказаться на станции по чистой случайности, вы здесь давно, и вас не нужно вводить в курс дела, потому спрошу прямо и, прошу вас, отвечайте максимально чётко и коротко, я устал от исторических справок.

Рыжий мужичок понимающе улыбнулся, но возражать не стал, напротив, присел на край гостевого кресла и молча сделал в сторону Кабесиньи-третьего приглашающий жест, мол, задавайте свои вопросы, молодой человек.

— Что такое этот «жёлоб»?

Мужичок-с-ноготок в ответ удивлённо поднял брови.

— О, а вы уже неплохо осведомлены о наших бедах, оператор третьего ранга. Что ж, в таком случае мне и правда не придётся заходить слишком издалека. Проблема этой реальности не в том, что мы, Хранители, ослепли, а в том, что сорвавшись в эту ветвь, временная линия с одной стороны оставалась с тех пор крайне нестабильной, но она же, подобно неудержимой весенней лавине, срывающейся с вершины горы, несётся с самого момента наступления точки бифуркации, без разбора снося на своём пути любые преграды, которые все мы пытаемся перед ней выставить.

Кабесинье-третьему не понравилась эта аналогия. От неё веяло какой-то дурной обречённостью.

— Это мы и называем «жёлобом». Неудачный термин, согласен, но какая разница, хоть горшком назови, — развёл руками Хранитель.

— То есть вы, с одной стороны, не понимаете, куда именно эта лавина несётся, а с другой — не рискуете на её пути вставать, потому что соваться туда — себе дороже?

— Ну почему же. Некоторые пробовали. И потерпели при этом страшное фиаско.

— Вы говорите о Симахе Нуари, нашем незадачливом спасителе, — не фыркнуть в ответ стоило определённых усилий, но Кабесинье-третьему всё-таки удалось сдержаться.

— И о нём тоже, — твёрдо, без малейшей шутливости в голове кивнул гость. — И о многих других, большинство из которых мне искренне жаль, тогда как иных — не жаль вовсе. Каждый попавший в жёлоб поступает так, как подсказывает его жизненный опыт, его принципы, в конце концов. И соорн-инфарх — не самый бесполезный игрок на этой доске.

— Вы воспринимаете это как игру.

Бывший оператор произнёс это с утвердительно-повелительной интонацией, скорее настаивая на своих словах, нежели просто констатируя факт.

— Может и так. Но с годами учишься принимать свою выученную беспомощность за банальное правило кем-то навязанной тебе игры. Так, если хотите, проще.

— Ну допустим. А о какой, в таком случае, «стабилизации» идёт речь? То, что творится сейчас за Воротами Танно, ничуть не похоже ни на какую стабилизацию. Человечество на предельном ускорении несётся к самому опасному кризису в своей истории с тех пор, как покинуло Старую Терру.

— В том то и дело, — покачал головой Хранитель. — Человечество обречено было пережить подобный кризис ещё там, до Века Вне, пройти через бутылочное горлышко и выйти по ту сторону обновлённым. Вот только ничего этого не случилось. Симах Нуари перехватил рейдеры Железной армады куда раньше, навеки сделавшись вашим непрошеным спасителем. С тех пор всё так и тянется. Он изо всех сил пытается вернуть вас обратно на путь истинный, вы этого по понятным причинам не желаете, в то время как весь этот Сектор Галактики несётся вслепую навстречу новому кризису. Мирофаит, Битва-у-Барьера — так в других реальностях называется та битва, начало которой положила триангуляция фокуса.

— У нас также, и если она в любом случае должна была произойти… — перебил собеседника Кабесинья-третий.

— Не совсем так, — тотчас вскинулся Хранитель. — Точнее, совсем не так. Поймите, в этой реальности любые совпадения случайны, а любые аналогии ложны. Там Симах Нуари спасает вас от гибели, и тут Симах Нуари спасает вас от гибели. Но там человечество никогда бы и не подумало язвить, обзывая летящих «спасителями». Там вы были искренними союзниками от первого контакта до самой Вечности, здесь же вы если не прямые антагонисты, то по крайней мере едва друг друга терпите.

«Вы». Он так говорит, будто искренне предпочитает не считать себя неотъемлемой частью человечества.

— Ну допустим. Но так ли это всё не исправимо?

— А вот на этот вопрос у меня нет пока ответа. Но вскоре ответ будет дан.

Тут Кабесинью-третьего осенило.

— Так вот о какой стабилизации идёт речь! Значит, вскоре трёпаные призраки от меня всё-таки отстанут!

Хранитель в ответ тепло и даже как-то милосердно улыбнулся. Так улыбаются только безнадёжно больным.

— Тот факт, что вы видите этих самых «призраков», — уже само по себе знамение. Стабилизация всё ближе, и кризис, который её вызовет — тоже. Но я бы на вашем месте не особо-то радовался этим знамениям. Самая твёрдая на свете предопределённость знаете где располагается?

Оператор-расстрига хмуро кивнул.

— Догадываюсь. В станционном морге.

— Это ещё в не самом незавидном случае. Жёлоб он на то и жёлоб, что несётся по нему наша реальность только лишь оттого, что отвесно падает при этом на самое дно своей потенциальной ямы, в самую трясину энтропийного болота, поближе к горизонту событий, откуда уже нет пути назад.

— Так что же, выходит, мы обречены расшибиться об этот самый кризис, и по ту сторону останутся одни лишь ирны и летящие, оплакивать нашу тяжкую долю? Ну или приводить нас в качестве дурного примера в назидание потомкам.

— Ну почему же. Мы, Хранители, конечно, ещё ничуть не прозрели, чтобы быть в этом так уж уверенными, но даже те немногие обрывки, что достаются нам с вами, уж поверьте мне, они покуда несут пусть скромную, но надежду.

И снова улыбнулся, на этот раз ободряюще. Так улыбаются тому, кого выпал жребий отправляться в горячую зону реактора. Иди себе потихоньку, спасай человечество. И вернись живым, если сумеешь.

Как только его угораздило в это всё вляпаться. Это всё предшественничек, Кабесинья-второй, спасибо ему на добром слове. Помянем, не чокаясь. Вот уж удружил так удружил.

Хотя погодите, что-то он не о том совсем думает. Смутило его в словах Хранителя вовсе иное. «Нам с вами», он сказал «нам с вами».

Как будто под собирательным местоимением «мы» в его словах имелись в виду не столько они двое, сколько разом все Хранители этой треклятой Галактики.

— Вы хотите сказать, что даже если мы благополучно пройдём этот кризис, призраки эти вовсе не планируют меня отныне покидать, так?

На этот раз собеседник ответил не сразу, даже банальный кивок головы последовал лишь после длительной, какой-то даже на посторонний взгляд напряжённой мыслительной работы. Что-то Хранитель сейчас, прямо сейчас, такое в нём, Кабесинье-третьем, увидел, и это что-то заставило его крепко призадуматься.

И подобная задумчивость немедленно пробудила в операторе ту звенящую тишину, от которой он уже изрядно поотвык. Только теперь он заметил, что всё мелькание призраков вокруг него словно бы на миг растворилось в небытие, оставив только здесь и сейчас, оставив их наедине с Хранителем.

— Слушайте меня внимательно, Кабесинья-третий, — нежданный гость произнес полное имя с особым нажимом, — на выходе из жёлоба, чем бы этот кризис не завершился, нам всем ещё долго предстоит разгребать его последствия, стабилизируя эту несчастную вселенную. И под «нами» я вне всякого сомнения имею в виду и вас тоже. Мне пока неясно, как это случилось, что привело вас в состояние вневременной декогеренции, но отныне и навсегда вы — один из нас. Вы — первый известный мне Хранитель Времени, не обладающий искрой. А это значит — что будут другие, и это пугает меня куда сильнее, чем любой грядущий кризис.

С тех пор, как они верни вернулись, их «Лебедь», по меткому выражению Тайрена, метался по всему Сектору Сайриз испуганной крачкой, нигде надолго не задерживаясь, почти не выходя в субсвет и уж точно ни на мгновение не покидая собственной тени, неслышимый и невидимый для любого постороннего наблюдателя, будь то человек, ирн или летящий.

Со временем это больше стало напоминать бесконечное бегство, вот только бы ещё понять, кто же за ними гнался. Но в ответ на прямые вопросы Дайса Превиос предпочитала помалкивать, пока советник-ирн в своей излюбленной манере лишь вымученно отшучивалась, через раз обзываясь «душечкой».

Все подобные задушевные беседы при этом ничего не меняли в их бытовом распорядке дня. Большую часть времени между прыжками они проводили за пределами Барьера, одинокая точка в пустоте пространства. Они просыпались, чистили зубы, переодевались в чистое, спокойно завтракали, затем по команде Эй-Джи бесшумно ныряли в дип, каждый раз вызывая при этом приступ профессиональной зависти у троицы дайверов — слишком уж обидно эта кажущаяся лёгкость и простота контрастировала с привычным им прожигом на прыжок — и точно так же, без единого всплеска суперсимметричных каналов распада, проецировались обратно, где пассивно пребывали некоторое время, словно к чему-то прислушиваясь, но при малейшем движении на горизонте они тут же ныряли обратно, давая полный назад.

Дайс не жаловался, слишком уж памятна ему была загонная охота на них со стороны смертничков майора Томлина, он бы и сам предпочёл теперь поостеречься, прежде чем представать перед собственным начальством с официальным докладом, однако привычка обеих носительниц искры темнить делала их команду менее эффективной, и однажды это вполне могло выйти им боком. Вот что стоило им с самого начала ещё на борту «Эпиметея» раскрыть все карты, глядишь, не случилось бы и того досадного инцидента с безумной атакой на Превиос, и вообще, обошлись бы без затяжных переговоров через балбеса-Ковальского.

Впрочем, былого уже не вернёшь, и что там себе думали друг о друге случайно спевшиеся собратья по несчастью, выглядело теперь не столь интересным. Важно было не то, как они встретились, важно было то, как они здесь очутились.

Злополучная триангуляция фокуса, ради которой Тайрен готов был пожертвовать экипажами разведсабов «Джайн Ава» и «Махавира», на поверку оказалась не вожделенным финалом их миссии, но только лишь самым её началом, где было всё — расставленные на них ловушки, смертельно опасные кротовые норы, таинственные чужие браны, вовсе чудесное для их утлой скорлупки триумфальное с них возвращение и самое главное — гранд-финал всей этой кутерьмы, когда они умудрились каким-то непостижимым образом угодить в самый эпицентр огневого контакта между флотом спасителей и рейдерами Железной армады.

На фоне того, что с ними случилось на борту прожаренного насквозь ржавого корыта, вся эта последовавшая затяжная игра в прятки с собственной тенью казалась Дайсу чем-то настолько бессмысленным и нелепым, что он поневоле начинал тосковать по старым временам, когда под его командованием оставался обыкновенный гуттаперчевый террианский разведсаб, а сам он был вдвое глупее и в сотню раз прекраснодушнее относительно собственной роли в космических судьбах человечества. В те дни он просто исполнял приказы, и делал это максимально, насколько позволяла техника и вверенные ему люди, эффективно. Вот и все дела.

А теперь?

Кто отдаст ему приказ? Где тот таинственный адмирал, что в состоянии постичь, через какое горнило им всем пришлось пройти, чтобы оказаться в итоге на этом треклятом дарёном «Лебеде»?

Впрочем, ирн и эффектор тоже там были и, судя по рассказам Эй-Джи, они-то уж точно куда больше понимали в тех мутных делах, в какие их всех занесла нелёгкая вляпаться. Но как раз приказов обе не особо спешили отдавать, а напротив, в основном помалкивали.

Приходилось, преодолевая многолетнюю привычку, думать своей башкой.

Надуманное в итоге ничуть Дайсу не нравилось. Как по этому поводу удачно в своеобычной манере прокаркал однажды Тайрен, «подобный курс нас до добра не доведёт».

И действительно, если попытаться проанализировать хотя бы случившееся там, у фокуса, то по всему выходило, что экипажи «Джайн Авы» и «Махавиры» тратили ресурс эмиттеров и рисковали собой совершенно зря. Никаких шансов удержать фокус там, где он благополучно всё это время пребывал, у них не было. Да что там удержать — если бы не те неурочные пузыри сверхновых, подсветившие своими нейтринными осцилляциями всё проективное пространство Скопления Плеяд, они бы и триангуляцию-то не совершили бы ни за десять, ни даже за сотню прожигов. Это было попросту невозможно, слишком не специфический от фокуса шёл сигнал.

И вот теперь та отчаянная вылазка в дип словно повторялась снова. Они круг за кругом нарезали виражи вокруг Сектора Сайриз, не желая прежде времени быть обнаружены, но одновременно словно пребывая в некотором состоянии незавершённого поиска.

Дайс сразу подумал, что ищут они новое местоположение фокуса, чтоб ему пусто было, он бы и сам, будь на то его воля, занимался теперь исключительно этим, слишком уж ловко нечто, скрывавшееся под этим невесть что обозначающим наименованием, от них в тот раз ускользнуло. До обидного ловко. В отличие от троицы погорелых дайверов, фокус перемещался между бранами так же уверенно, как астрогатор Ковальский нырял в короны спокойных жёлтых карликов. Ну, если те, конечно, не вознамеривались вдруг рвануть неурочной килоновой.

И если фокус этот решил перепрятать свой физический носитель в кутерьме внутренних трасс Барьера или же среди воплощённого бардака периферийных миров Фронтира, то наверняка их главной задачей теперь был вопрос если не скорейшей поимки, то по крайней мере выдворения опасного чужака за пределы подконтрольного террианским крафтам космического пространства. Да хотя бы и при помощи взятия того на испуг. В прошлый раз сбежал, и теперь сбежит, но уж чур — на этот раз куда подальше.

Так Дайс, поговорив прежде с Тайреном, решил начать вести собственные наблюдения. Как только они прибывали в очередную точку, он тут же по локоть запускал руки в местный аналог гемисферы, принимаясь слушать все доступные каналы в гравиволновом и нейтринных спектрах, благо «Лебедь» был поистине универсальной машиной для шпионажа. Невидимый и неслышимый для остальных, кажется, он был способен легко проникнуть в любые зашифрованные сети, что было тем более удивительно, что их «Лебедь» был построен летящими больше полутысячи террианских стандартолет назад, то есть задолго до того, как современные технологии и протоколы связи вообще были разработаны и введены в строй.

Возможно, дело было в том, что основой для них, по всей видимости, выступали инженерные стандарты Тсауни, однако скорее всего проблема состояла в том, что даже очень старой, буквально древней постройки «Лебедь» уже тогда был куда совершеннее в своей ку-тронной начинке, чем всё то, что создало с тех пор гордое собой человечество.

Это было довольно горько признавать, но Дайсу с некоторых пор стало плевать на чувства своих соплеменников, как и свои собственные. Ему в руки дали могучий инструмент, и он им поспешил должным образом воспользоваться.

Чтобы быстро выяснить, что отнюдь не они одни ищут пропащий фокус.

Судя по перехваченным переговорам, некие контроллеры бакенов Цепи по имени Ли Хон Ки и Чо Ин Сон сумели с помощью объединённой мощи Барьера научиться вычислять статистические аномалии тех масштабов, что неминуемо порождал фокус, с достаточной точностью, чтобы как таковая триангуляция уже была по сути не нужна. Плюс-минус пара десятков тиков точности измерения — это не те масштабы, к которым привыкла троица дайверов, так было даже не интересно. Соответственно, белохалатники Квантума быстро воспользовались предложенной механикой и тотчас выявили две очень подозрительных аномалии — одну, как и предполагал Дайс, внутри Барьера, и ещё одну — в подозрительном отдалении, куда дальше Скопления Плеяд, но в том же квадранте — по направлению в сторону локального войда.

Как интересно, подумал Дайс, что им там, мёдом намазано? И тут же, взяв за шиворот скучающего Эй-Джи да прихватив по дороге слоняющегося без дела Тайрена, потащил обоих в рубку на разговор к эффектору с ирном.

Разговор, однако, сразу не задался.

Те самые тётки, которые на борту «Эпиметея» буквально рвались к фокусу, сметая всё на своём пути, теперь отчего-то потеряли к нему всякий интерес.

— Мне кажется, мы с ним не закончили!

— Закончили, капитан, закончили. И мой вам совет — забудьте про фокус. И про ту вторую мерзость, что покуда болтается в отдалении, тоже.

«Мерзость», какой любопытный, хотя и совершенно штатский термин. Вечно эти гражданские тащат в серьёзные дела какие-то посторонние эмоции.

Так, без особых дальнейших разъяснений, на их навигационных картах появилось два мрачных тёмных пятна, куда им отныне соваться категорически запрещалось.

Так Дайсу удалось косвенным путём выяснить, от кого же они всё-таки скрываются.

Если бы список на этом исчерпывался.

Кроме очевидных Адмиралтейства и собственно тихарящегося где-то неподалёку флота Летящих, быстро стало понятно, что советник-ирн вовсе не жаждет повстречаться также и с собственными сородичами, которые аналогичным образом, как назло, внезапно обнаружились в пределах Барьера и развели там весьма бурную деятельность.

— От ирнов-то мы чего бегаем? — тут уже возмутился Тайрен.

— Душечка, позвольте мне не вдаваться в детали, однако уж поверьте, нам всем лишние межпланетные скандалы вовсе ни к чему.

Вот уж и правда, где ирны — там сразу какой конфликт. А виноваты потом выйдут, несомненно, трёпаные артманы, ну как же иначе.

А ещё, с учётом всей этой секретности, окончательно становилось непонятно, зачем было пробуждаться именно в это смутное время. Ведь известно же было с самого начала, что сразу после триангуляции фокуса начнётся форменный бедлам с повсеместной охотой на ведьм и прочими неудобствами. Дичь с мятежом контр-адмирала Финнеана и последующим объявлением о независимости «Тсурифы-6» от Семи Миров, конечно, заранее предсказать было невозможно, но что им стоило выйти из стазиса, скажем, сразу после Бойни Тысячелетия, когда Сектор Сайриз поневоле надолго бы затих, зализывая раны? Что бы они там ни искали, спокойно бы нашли, никого особо не опасаясь, разве не так?

Не так.

Как вежливо, стараясь при этом не морщиться, постаралась объяснить Превиос, наличие хотя бы их двоих, как они смутно выразились, «в этой реальности», в двух парных экземплярах, наверняка вызвало бы совершенно неконтролируемые последствия.

— Мы и так тут уже… наследили, — глухим тоном добавила эффектор и тут же удалилась в себе в каюту.

Опять эта досадная таинственность, что ты поделаешь.

Но и с ней приходилось мириться. Вообще, если так подумать, Превиос и до их приключений на чужой бране была не подарок, но по крайней мере от неё в те далёкие времена не веяло настолько ледяной беспросветностью. Если раньше она выглядела просто человеком не от мира сего, то теперь её вид словно бы отражал ту безмерную статичную пустоту, где они побывали, она будто бы как замерла там в бесконечном ожидании, так с тех пор и пребывала в нескончаемом поиске то ли себя, то ли собственной цели, то ли вообще — веских доказательств доподлинной вещественности всего творившегося вокруг.

А как ещё объяснить их метания?

Дайс, в попытке понять смысл их перемещений по Сектору Сайриз, всё перебирал и раз за разом отбрасывал различные предположения.

Если от от кого-то они бегали, то за кем же они охотились, если не за фокусом? — недоумевал капитан.

И ничуть не преуспевал в собственных размышлениях, то и дело выдвигая, но быстро отбрасывая очередные досужие версии.

Сначала он вцепился фарфоровыми зубами в несчастные килоновы. Кто-то же их организовал? Некоторые из их кажущихся совершенно случайными перемещений явно нацеливались на Квантум и те возможные пути, которыми могли быть доставлены на Альциону D с её несчастными товарками пресловутые «глубинники».

Но это предположение невозможно толком подтвердить, тем более что уж на борт «Эпиметея» тот самый бран-гравитон если и был пронесён контрабандой, то уж точно кем-то из этой парочки, сменным астрогаторам Ковальскому и Рабаду такое бы и в голову не пришло — ставить под удар священную корову — собственную астростанцию, уж Дайс успел просмотреть логи золотого яйца, чтобы в подобном доподлинно убедиться.

Как говорится, начиная расследование, главное не выйти в итоге на самих себя.

Да к тому же, Квантум если и интересовал ирна с эффектором, то скорее постольку-поскольку, основные их маршруты пролегали не вблизи Семи Миров, а по периферии Фронтира.

Значит, в подозреваемых — Большая Дюжина?

Корпоративные крысы слишком уж активно вели своими тральщиками разработку в направлении Ворот Танно и Скопления Плеяд в частности. Не было ли в их интересах совершить нечто позначительнее парочки случайно попавших в сети их навигатора редкоземельных астероидов? С другой стороны, а «глубинники» тут причём? Там теперь всё хоть и будет обогащено платиноидами и трансуранами, но при этом — на тысячелетия вперёд прожарено насквозь до миллионноградусной температуры, вот уж действительно, кларково число велико, да не укусишь. Ну и какой тогда смысл?

Нет, конечно, Большая Дюжина наверняка продолжала совать свой хитрый янгуанский нос в чужой вопрос, и никаких сомнений в том, что мятежная «Тсурифа-6» была буквально наводнена агентами Корпораций, у Дайса теперь не оставалось, но какое до того дело Превиос и уж тем более советнице-ирну? Последняя вообще не очень различала фракции раздробленного со времён Века Вне человечества, и если даже была о них осведомлена, то наверняка считала таковые за сущую глупость, так, баловство юной космической расы, вот поживите с наше, тогда и посмотрим, что из вас, болванов, выйдет.

Дайс хмыкнул себе под нос, уж Симах Нуари точно к подобным вопросам никогда не относился благосклонно. Этот оперённый в чёрное рострум лучше бы и вовсе не видеть в нашей галактике. Возвращался бы уже к себе и был таков.

Да, гневливая птица подарила им «Лебедь» с барского плеча, или что там у них вместо плеч в плане анатомии, но сделала это с таким видом, будто возненавидела в тот миг весь без исключения людской род, до последнего артмана.

Что могло послужить причиной столь бурно реакции, Дайс не особо понимал, да и не слишком интересовался. Ему достаточно было образов космической бойни, которая развернулась в тот день вокруг них, когда Крыло Тсауни столкнулось с рейдерами Железной Армады. Столкнулось в пустоте холодного космоса, а не на орбите Старой Терры, как изначально предполагалось текстом Предупреждения, но даже видов этого огненного водопада Дайсу хватило, чтобы больше не желать иметь с летящими ровным счётом никаких дел.

Было в этом всём нечто от слепых фрактальных щупалец населявшей дип шевелёнки. Такой же настойчивый, такой же смертельный — огонь корабельных орудий перемалывал не врага, но само пространство вокруг него.

Как жаль, что их «Лебедь» был безоружен.

Как хорошо, что их «Лебедь» был безоружен. Иначе троица дайверов могла в какой-то момент и не сдержаться, открыв огонь, несмотря на все предупреждения ирна и эффектора.

А уж поводов им и правда подворачивалось предостаточно.

Начать с того, что они, лишь только проснувшись от долгого сна, сразу же обнаружили себя в эпицентре натурального космического шторма. Террианские крафты, атакующие террианские крафты, флот летящих, втихаря стерегущий эти самые террианские крафты, экспедиционный корпус ирнов, под прикрытием той самой астростанции «Эпиметей» тайком проникающий в пределы Барьера, ну и наконец самое страшное — грозная сила Железной Армады, вновь вплотную подступившая к границам внешних секторов Фронтира. Все возможные страхи человечества были реализованы буквально в единое мгновение, только успевай ужасаться.