Бесплатный фрагмент - Плоть и Прах: Хроники Безумия

Улыбка

«Иногда отражение улыбается первым, и ты понимаешь, что это уже не ты.»

В тусклом свете утра, пробивающемся сквозь щели в шторах, Артур проснулся с ощущением, будто его тело было поймано в ловушку между сном и явью. Воздух в комнате был тяжелым, насыщенным запахом пота и чего-то еще, чего он не мог определить. Его сознание медленно возвращалось, как будто выныривая из глубины темного океана, и первое, что он ощутил, — это пульсирующее напряжение между ног. Оно было настолько сильным, что казалось, будто его тело само по себе требует освобождения.

Артур потянулся рукой вниз, его пальцы скользнули по теплой коже живота, пока не наткнулись на упругость, которая, казалось, жила своей собственной жизнью. Он застонал, едва слышно, и сбросил с себя одеяло, а затем и трусы, которые уже стали тесными. Его член, горячий и напряженный, вырвался на свободу, будто жаждая прикосновений. Артур обхватил его ладонью, ощущая, как кровь пульсирует под кожей, и начал медленно двигать рукой вверх-вниз, каждый раз усиливая давление.

Его дыхание участилось, а в голове закружились образы, смутные и обрывочные, как обрывки забытых снов. Он не думал ни о чем конкретном — только о том, как его тело отвечает на каждое движение, как напряжение нарастает, сжимая его изнутри. И когда он почувствовал, что уже не может сдерживаться, его тело содрогнулось, и сперма вырвалась наружу, как пуля из ствола, оставив после себя лишь тихий стон и ощущение блаженного опустошения.

Артур лежал, глядя в потолок, пока его дыхание не вернулось в норму. Затем он встал, потянулся и направился в ванную. Холодная вода освежила его лицо, а зубная паста перебила вкус утра. Он налил себе чашку кофе, черного и крепкого, как его мысли, и, сделав последний глоток, вышел из дома, готовый встретить день, который, как он знал, будет таким же странным и необъяснимым, как и его утреннее пробуждение.

Артур шел на работу, как и каждый день, по знакомым улицам, где тени зданий ложились на тротуары, словно чернильные пятна. Его шаги были размеренными, почти механическими, будто он был частью большого механизма, который безостановочно вращался, не задавая вопросов. Банк, в котором он работал, находился в самом центре города, в здании, чьи стены, казалось, впитали в себя всю скуку и рутину десятилетий. Он прошел через стеклянные двери, кивнул охраннику и направился к своему месту за кассой.

Его день начался, как всегда, с очереди клиентов. Люди подходили к нему с разными лицами — усталыми, раздраженными, иногда благодарными. Он принимал платежи за ЖКХ, выдавал пенсии, оформлял переводы. Его пальцы быстро двигались по клавиатуре, а голос звучал монотонно, как будто он был запрограммирован на эти фразы: «Ваш паспорт, пожалуйста», «Подпишите здесь», «Спасибо, всего доброго». Иногда клиенты начинали спорить, возмущаться, требовать невозможного. Артур слушал их, кивал, но внутри оставался холодным, как будто их слова не могли задеть его. Он уже привык к этому.

В обеденный перерыв он сидел в комнате приема пищи, держа в руках чашку кофе. Напиток был горьким, как и его мысли, но он пил его медленно, наслаждаясь моментом тишины. Иногда в комнату заходили коллеги — кто-то смеялся, кто-то жаловался на начальство, кто-то просто молча ел. Артур иногда вставлял пару слов в разговор, но чаще просто слушал, наблюдая за тем, как люди вокруг него живут своей жизнью, такой же обыденной, как и его собственная.

После обеда он возвращался на свое место, и день продолжался. Клиенты сменяли друг друга, как кадры в бесконечном фильме. Он снова и снова повторял одни и те же действия, пока не наступал вечер. Когда часы показывали конец рабочего дня, Артур закрывал кассу, собирал свои вещи и выходил на улицу. Воздух был уже прохладным, и город начинал светиться огнями. Он шел домой, думая о том, что завтра все повторится снова. И так будет всегда.

Артур был молод, и его красота не оставалась незамеченной. Его черты, словно выточенные из мрамора, притягивали взгляды, а уверенность в движениях заставляла сердца биться чаще. Некоторые сотрудницы, даже те, кто носил обручальные кольца, не могли устоять перед его обаянием. Их взгляды, полные намеков, и легкие прикосновения к руке во время разговоров говорили сами за себя. Иногда, в выходные, коллектив собирался в баре, где за кружками пива и бокалами вина границы между коллегами размывались, а слова становились откровеннее.

В одну из таких ночей, когда воздух был наполнен смехом и запахом алкоголя, коллега Артура, Елена, напросилась к нему в гости. Она была замужем, но это, казалось, не имело для нее значения. Ее глаза блестели, а губы растянулись в улыбке, когда она предложила взять с собой бутылку вина и текилы. Артур согласился, чувствуя, как напряжение между ними нарастает с каждой минутой.

У него дома они продолжили пить, разговор тек легко, как река, унося с собой все запреты. Они говорили о работе, о жизни, а потом, как это часто бывает, тема зашла о сексе. Елена рассказывала, что ей нравится, а Артур слушал, чувствуя, как желание разгорается внутри него. Их слова стали тише, а взгляды — горячее. И вот они уже касались друг друга, их одежда медленно падала на пол, обнажая тела, которые, казалось, были созданы для этого момента.

Елена взяла его член в руки, ее пальцы скользили по нему с легкостью, которая заставила Артура застонать. Потом она опустилась на колени и взяла его в рот, ее губы обхватили его, а язык двигался с такой нежностью, что он едва сдерживался. Но он хотел доставить ей удовольствие, и когда она легла на спину, он опустился между ее ног, его язык исследовал каждую складку, пока она не закричала от наслаждения.

Потом он вошел в нее, сначала медленно, давая ей привыкнуть, а потом все быстрее, пока их тела не слились в едином ритме. Елена прошептала, что хочет попробовать анал, и Артур, не сомневаясь, согласился. Их движения стали более осторожными, но не менее страстными. Когда он почувствовал, что уже не может сдерживаться, он вытащил и кончил, его сперма покрыла ее грудь и лицо, оставив после себя лишь тихий стон и ощущение блаженства.

Они лежали на кровати, молча, только их дыхание нарушало тишину. Елена была все еще возбуждена, ее руки скользили между ног, пока она не достигла очередного пика удовольствия. Потом она уснула, ее лицо все еще было покрыто его спермой, а Артур встал, закурил сигарету и смотрел в окно, чувствуя, как реальность медленно возвращается. Он лег рядом с ней, закрыл глаза и погрузился в сон, зная, что завтра все будет по-другому.

Утро началось с тихого шума воды в ванной. Елена умылась, ее движения были быстрыми и немного нервными, словно она пыталась стереть следы ночи. Она надела одежду, бросила короткий взгляд на Артура и сказала: «Ни слова никому, хорошо?» Он кивнул, не говоря ни слова, и она ушла, оставив после себя лишь легкий запах духов и ощущение, что что-то изменилось.

Артур сидел на кухне, держа в руках чашку кофе. Его мысли были далеко, они крутились вокруг того, что произошло между ним и Еленой. Он не чувствовал вины, скорее, легкое недоумение и странное удовлетворение. Но жизнь шла своим чередом, и к вечеру он решил выйти на улицу, чтобы прогуляться и очистить голову.

Парк был тихим, только шелест листьев и далекие голоса нарушали спокойствие. Он шел по аллее, когда заметил знакомую фигуру. Это была Ольга, его коллега, которая занималась вечерней пробежкой. Она была одета в спортивный костюм, ее волосы были собраны в хвост, а на лице блестели капельки пота. Они остановились, чтобы поговорить, и разговор быстро перешел на более личные темы. Ольга предложила зайти в кафе, и Артур согласился.

В кафе они сидели за столиком у окна, пили пиво и говорили о работе, о жизни, о мелочах, которые вдруг стали важными. Ольга спросила, есть ли у него кто-то, и он честно ответил, что свободен. Ее глаза блеснули, и она предложила продолжить вечер у него дома, взяв с собой бутылку вина. Артур согласился, чувствуя, как напряжение между ними нарастает.

Дома они продолжили пить вино, их разговоры стали более откровенными, а взгляды — более продолжительными. И вот они уже касались друг друга, их тела сливались в поцелуе, а одежда медленно падала на пол. Ольга опустилась на колени перед ним, ее губы обхватили его член, а язык двигался с такой уверенностью, что он едва сдерживался. Она заглатывала его глубоко, как профессионалка, и Артур чувствовал, как его тело наполняется желанием.

Потом он вошел в нее, их движения были страстными и резкими, как и просила Ольга. Она хотела, чтобы он был жестче, и он выполнял ее просьбу, чувствуя, как их тела сливаются в едином ритме. Когда он почувствовал, что уже не может сдерживаться, он кончил, его тело содрогнулось, а глаза закрылись от наслаждения. Он уснул почти сразу, его последние мысли были о том, что жизнь, кажется, становится все более странной и непредсказуемой.

Артур проснулся от странного чувства тяжести в груди, как будто что-то давило на него изнутри. Он медленно открыл глаза, и первое, что увидел, — это потолок, знакомый и одновременно чужой в этом утреннем свете. Он повернул голову и увидел Ольгу, лежащую рядом. Ее тело было неподвижным, а лицо… лицо было в крови.

Он вскочил с кровати, его сердце бешено колотилось, а в голове пронеслась мысль: «Это сон, это не может быть правдой». Но холодный пол под ногами и резкий запах крови говорили об обратном. Он бросился в ванную, его тело содрогнулось, и его вырвало. Он стоял над раковиной, дрожа, пытаясь понять, что произошло. Его память была размытой, как будто кто-то стер куски ночи. Он помнил их разговоры, вино, ее просьбу быть жестче… но что было дальше?

Он вернулся в комнату, его ноги были ватными, а в голове царил хаос. Ольга лежала на кровати, ее лицо было искажено улыбкой, которая казалась неестественной, почти зловещей. Кровь засохла на ее щеках, шее, на простынях. Артур подошел ближе, его руки дрожали, когда он попытался проверить ее пульс. Ничего. Ее тело было холодным, как лед.

Паника охватила его. Он прокручивал в голове каждую деталь ночи, но ничего не мог вспомнить после того, как она попросила его быть жестче. Что он сделал? Как это могло произойти? Его мысли путались, а в груди росло чувство ужаса и вины, хотя он не мог понять, виновен ли он на самом деле.

Он сел на пол, его голова была в руках. Что делать? Звонить в полицию? Но как объяснить это? Он не помнил, что произошло, но труп в его квартире говорил сам за себя. Его вырвало снова, на этот раз прямо на пол. Он чувствовал, как реальность ускользает от него, как будто он оказался в кошмаре, из которого не может проснуться.

Артур встал, его тело двигалось автоматически. Он нашел телефон, но не мог заставить себя набрать номер. Вместо этого он начал собирать вещи, как будто это могло что-то изменить. Его руки дрожали, а в голове крутилась только одна мысль: «Беги». Но куда? И как жить с этим?

Он посмотрел на Ольгу в последний раз, ее улыбка, казалось, преследовала его. Он вышел из квартиры, оставив за собой дверь, которая захлопнулась с глухим звуком. На улице было холодно, но он не чувствовал этого. Его мысли были в хаосе, а сердце билось так сильно, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Он шел, не зная куда, только одно было ясно: его жизнь уже никогда не будет прежней.

Артур бродил по улицам весь день, как призрак, не замечая ни времени, ни людей вокруг. Ему казалось, что за каждым углом его поджидает что-то ужасное, что каждый шорох — это шаги преследователей. Его нервы были натянуты, как струны, и каждый звук заставлял его вздрагивать. Он не мог есть, не мог думать, только шагал, пытаясь убежать от самого себя.

Но наступила ночь, и холод проник ему под кожу, заставив дрожать. Он понял, что не может больше блуждать по улицам, как безумец. Ему нужно было вернуться домой, хотя мысль об этом вызывала у него ужас. Что он увидит? Труп? Полицию? Или что-то еще более страшное? Он не знал, но готовился к худшему.

Когда он подошел к своей двери, его руки дрожали, когда он вставлял ключ в замок. Он зашел внутрь, и первое, что он заметил, — это тишина. Никаких следов крови, никакого беспорядка. Он медленно прошел в комнату и замер на пороге. Кровать была чистой, аккуратно заправленной, как будто ничего не произошло. Никаких следов Ольги, никаких следов ночи, которая, казалось, перевернула его жизнь.

Артур опустился на пол, его спина прислонилась к стене. Он смотрел на кровать, не в силах понять, что происходит. Это был сон? Галлюцинация? Или он действительно сошел с ума? Его голова раскалывалась от напряжения, а в груди росло чувство безысходности. Он не мог доверять своим воспоминаниям, своим глазам, даже самому себе.

Он сидел так долго, пока холод пола не начал проникать в его тело. Он встал, медленно, как будто каждое движение давалось ему с трудом. Он подошел к кровати, провел рукой по простыням — они были чистыми, свежими, как будто их только что застелили. Он сел на край кровати, его голова была в руках.

«Что за херня тут творится?» — прошептал он, но ответа не было. Только тишина, которая, казалось, сжимала его со всех сторон.

Он не знал, что делать дальше. Звонить кому-то? Но что он скажет? «Я думал, что убил кого-то, но теперь тела нет»? Его бы сочли сумасшедшим. Или, может, он и правда сумасшедший?

Артур лег на кровать, уставившись в потолок. Он чувствовал, как реальность ускользает от него, как будто он оказался в ловушке между сном и явью. Он закрыл глаза, надеясь, что, когда он проснется, все вернется на свои места. Но глубоко внутри он знал, что ничего уже не будет прежним.

Артур проснулся, как обычно, но с ощущением, будто что-то было не так. Он умылся, почистил зубы, выпил кофе и вышел из дома, стараясь не думать о вчерашнем дне. Но тревога, как тень, следовала за ним. На пешеходном переходе, ожидая зеленого света, он поднял взгляд и увидел её. Ольгу. Она стояла на другой стороне дороги, совершенно голая, её тело было бледным, почти сияющим в утреннем свете. И эта улыбка… улыбка, которая растянулась от уха до уха, неестественная, пугающая. Артур резко отвернулся, сердце его бешено колотилось. Когда он снова посмотрел, её уже не было. Только поток машин и обычные пешеходы, спешащие на работу.

Он добрался до работы, стараясь держать себя в руках. Клиенты, кассы, монотонные операции — всё шло своим чередом. Но в обеденный перерыв, когда он сидел с чашкой кофе, один из коллег упомянул Ольгу. «Она сегодня не вышла на работу, и никто не может до неё дозвониться. Артур, ты не мог бы попробовать? Может, у тебя есть её номер?» Артур покачал головой, стараясь сохранить спокойствие. «Нет, у меня нет её номера. Мы не особо общались,» — сказал он, но внутри его голос кричал: «Блядь, блядь, блядь! Что за нахуй творится?!»

Он провел остаток дня в состоянии, близком к панике. Каждый звук, каждый взгляд казались ему угрозой. После работы он почти бежал домой, не оглядываясь. Ему нужно было убежище, место, где он мог бы собраться с мыслями. Но даже дома он не чувствовал себя в безопасности. Он сел на кровать, его руки дрожали, а в голове крутились одни и те же вопросы: «Что это было? Кто она? И что, чёрт возьми, происходит?»

Артур понимал, что больше не может игнорировать это. Ему нужно было что-то делать, но что? Звонить в полицию? Рассказать кому-то? Но кто поверит в то, что он видел? Он чувствовал, как реальность ускользает от него, как будто он оказался в ловушке кошмара, из которого нет выхода.

Он лег на кровать, уставившись в потолок. «Завтра,» — подумал он. «Завтра я разберусь с этим.» Но глубоко внутри он знал, что завтра может быть уже слишком поздно.

Артур закрыл глаза, и сон накрыл его, как волна. Он оказался в парке, голый, холодный ветер обжигал его кожу. Вдалеке он увидел Ольгу. Она бежала, её тело было обнажённым, а волосы развевались на ветру. Она заметила его, повернула голову, и её улыбка растянулась от уха до уха, неестественно широкая, почти доходящая до висков. «Привет, Артур!» — крикнула она, её голос звучал как эхо, разливаясь по всему парку.

Он почувствовал, как страх сжимает его грудь, и бросился бежать. Его ноги несли его по улицам города, мимо витрин, в отражениях которых он видел её. Ольга. Она была везде. В каждом окне, в каждом зеркале. Она махала ему, её улыбка не менялась, а глаза, казалось, смотрели прямо в его душу. Он бежал, пока не почувствовал, что больше не может дышать.

Артур проснулся в холодном поту, его сердце колотилось, как будто он действительно бежал. Он лежал, пытаясь успокоить дыхание, когда понял, что в комнате есть кто-то ещё. Он почувствовал это — присутствие, тяжёлое, давящее. «Кто здесь?» — прошептал он, но в ответ была только тишина.

Его глаза привыкли к темноте, и он увидел очертание — фигуру, стоящую в углу комнаты. Она была неясной, как будто состояла из теней. Он попытался пошевелиться, но его тело не слушалось. Он был прикован к кровати, как будто невидимые цепи держали его.

Тогда голос заговорил. Он был низким, глухим, как будто исходил из самого воздуха. «Я — это ты,» — сказал голос. — «Только ты ещё не знаешь этого.»

Артур хотел закричать, но не мог. Он хотел убежать, но его тело оставалось неподвижным. Голос продолжал: «Ты думаешь, что это сон? Ты думаешь, что можешь проснуться? Но ты уже проснулся, Артур. Ты просто не хочешь это признать.»

И тут он снова проснулся. На этот раз по-настоящему. Он сидел на кровати, его тело дрожало, а комната была пуста. Но ощущение, что кто-то был здесь, не исчезло. Оно витало в воздухе, как запах, который нельзя уловить, но который всё равно есть.

Артур встал, его ноги были ватными. Он подошёл к окну, открыл его и вдохнул холодный ночной воздух. «Что со мной происходит?» — прошептал он, но ответа не было. Только тишина, которая, казалось, сжимала его всё сильнее.

Он знал, что больше не может игнорировать это. Что-то было не так. С ним. С миром. С реальностью. Но что? И как это остановить? Он не знал. Но одно было ясно: он больше не мог жить так, как раньше.

Артур провел ночь в тревожном полусне, его мысли путались, а тело было напряжено, как струна. Когда рассвет наконец пробился сквозь шторы, он встал, чувствуя себя разбитым, но понимая, что нужно идти на работу. «Отработать эту смену,» — повторял он себе, как мантру. «Потом выходные. Нужно взять выходные. Разобраться во всем.»

На работе всё шло своим чередом. Клиенты, кассы, монотонные операции — всё это было как лекарство, отвлекающее от мыслей, которые не давали ему покоя. Но разговоры об Ольге не прекращались. Коллеги обсуждали её исчезновение, их голоса звучали тревожно. «Она так и не вышла на работу,» — говорили они. — «Ездили к ней домой. Никто не открыл. Соседка сказала, что видела, как Ольга выходила из квартиры в последний раз в спортивном костюме. Как раз когда она подметала на лестничной площадке.»

Артур слушал, но старался не вникать. Он не мог позволить себе думать об этом. Он не был убийцей. Он не сходил с ума. Но почему тогда всё это происходило? Почему он видел её? Почему она преследовала его даже в снах?

Когда смена закончилась, Артур не пошел домой. Он направился в бар, где тусклый свет и шум голосов могли заглушить его мысли. Он заказал пиво, потом ещё одно, и ещё. Он сидел, уставившись в стакан, пытаясь отрешиться от всего. Но чем больше он пил, тем сильнее становилось ощущение, что что-то не так. Что-то глубоко внутри него, что он не мог понять.

«Я не убийца,» — повторял он про себя, но голос в его голове, тот самый, что говорил с ним ночью, шептал: «А кто тогда? Кто видел её? Кто знает, что произошло?»

Артур закрыл глаза, пытаясь заглушить этот голос. Он хотел просто напиться, забыться, но чем больше он пил, тем сильнее становилось чувство, что он теряет контроль. Он не знал, что делать. Он не знал, куда идти. Он только знал, что больше не может жить так, как раньше.

Когда он вышел из бара, улицы были пустынны. Холодный ветер бил ему в лицо, но он почти не чувствовал этого. Он шёл, не зная куда, только одно было ясно: ему нужно было найти ответы. Но где? И как? Он не знал. Но одно он знал точно: он больше не мог игнорировать это. Что-то было не так. С ним. С миром. С реальностью. И он должен был разобраться в этом, прежде чем всё окончательно рухнет.

Артур шёл по городу, его пальцы дрожали, когда он достал сигарету и закурил. Дым заполнил его лёгкие, но не принёс облегчения. Внезапно, словно провалившись в пустоту, он оказался в тишине. Полной, абсолютной.

— Тсс. Ни звука. Ни дыхания. Ничего.

Он открыл глаза и понял, что лежит на полу своей квартиры. Голый. Его руки были в крови, тёплой и липкой. Он поднял их перед собой, смотря на красные пятна, которые, казалось, светились в полумраке комнаты. Он встал, его ноги подкосились, но он удержался. В зеркале он увидел своё отражение. И ему показалось, что оно улыбнулось. Широкая, неестественная улыбка, как у Ольги.

Он резко обернулся, и его взгляд упал на кровать. Там лежала девушка. Он её не знал. Её тело было обнажённым, ноги раздвинуты, руки раскинуты в стороны. Кровь покрывала её грудь, живот, лицо. И эта улыбка… такая же, как у Ольги. Такая же, как у него в зеркале.

Артур почувствовал, как его желудок сжимается. Он хотел закричать, но звук застрял в горле. Он хотел убежать, но его ноги не слушались. Он стоял, смотря на эту сцену, и понимал, что это не сон. Это было реально. Слишком реально.

«Что я наделал?» — прошептал он, но ответа не было. Только тишина, которая, казалось, сжимала его всё сильнее.

Он подошёл к кровати, его руки дрожали. Он попытался прикоснуться к девушке, но остановился, боясь, что она вдруг откроет глаза. Её лицо было спокойным, почти мирным, если бы не эта улыбка. Эта проклятая улыбка.

Артур отступил, его голова кружилась. Он не знал, что делать. Звонить в полицию? Но как объяснить это? Он не помнил, как она здесь оказалась. Он не помнил ничего.

Он сел на пол, его спина прислонилась к стене. Он смотрел на свои окровавленные руки, на девушку на кровати, на своё отражение в зеркале, которое, казалось, наблюдало за ним с той же улыбкой.

«Я не убийца,» — повторял он про себя, но голос в его голове, тот самый, что говорил с ним ночью, шептал: «А кто тогда? Кто видел её? Кто знает, что произошло?»

Артур закрыл глаза, пытаясь заглушить этот голос. Он хотел просто исчезнуть, раствориться в этой тишине. Но он знал, что это невозможно. Он должен был разобраться в этом. Но как? И с чего начать?

Артур встал, его тело дрожало, а в голове царил хаос. Он пошёл в ванную, чувствуя, как отчаяние сжимает его грудь. Включил воду, и холодные струи обрушились на него, смывая кровь, которая, казалось, въелась в его кожу. Он стоял под душем, закрыв глаза, пытаясь смыть не только кровь, но и воспоминания, которые, как тени, преследовали его.

Когда он вышел из душа, его тело было чистым, но чувство грязи осталось. Он вытерся полотенцем и вернулся в комнату. Она была пуста. Никаких следов крови, никакой девушки. Всё было так, как будто ничего не произошло. Артур опустился на пол, его тело содрогнулось, и он заплакал. Слёзы текли по его лицу, смешиваясь с каплями воды, которые ещё остались на его коже.

«Походу, ты ебанулся, Артур,» — прошептал он сам себе. — «Причём очень сильно.»

Но в этот момент что-то щёлкнуло внутри него. Он поднял голову и посмотрел в зеркало. Его отражение смотрело на него, и вдруг он начал улыбаться. Сначала медленно, потом шире, пока его губы не растянулись в той самой улыбке, которую он видел у Ольги, у той девушки, у своего отражения ночью. Он стоял так, смотря на себя, и время словно остановилось.

Он простоял так до утра, не двигаясь, не отрывая взгляда от зеркала. Когда он наконец очнулся, то понял, что прошла половина ночи. Он был голый, его тело дрожало, но он не чувствовал холода. Он посмотрел вниз и увидел, что его член стоит. «Забавно,» — сказал он вслух, и его голос звучал странно, как будто это был не его голос.

Он удовлетворил себя, его движения были механическими, как будто это делал кто-то другой. Когда всё закончилось, он сел на пол, его дыхание было тяжёлым, а в голове царила пустота.

Артур знал, что что-то было не так. С ним. С его разумом. С реальностью. Но теперь он также знал, что больше не может игнорировать это. Что-то внутри него изменилось, и он должен был разобраться в этом. Но как? И с чего начать?

Что-то в Артуре изменилось. Он чувствовал это каждой клеткой своего тела. Его сознание, его действия — всё стало другим. Он больше не был тем человеком, который дрожал от страха и сомневался в своей реальности. Теперь он был спокоен. На его лице иногда появлялась улыбка — та самая, широкая, неестественная, которая раньше пугала его. Но теперь она казалась ему… правильной.

Он оделся и вышел на улицу. Воздух был прохладным, но он не чувствовал холода. Он шёл, смотря по сторонам, как будто впервые видел мир. Люди, машины, здания — всё казалось ему странным, но в то же время знакомым. Он закурил, вдыхая дым, который теперь казался ему сладким. Он уже знал, чем займётся вечером. В его голове периодически звучал голос. Тот самый, который раньше пугал его. Теперь он не боялся его. Наоборот, он поддерживал беседу, хотя и не понимал, реален ли этот голос или это просто его воображение.

«Ты чувствуешь это, да?» — спросил голос, когда Артур шёл по улице. — «Ты чувствуешь, как всё меняется?»

«Да,» — ответил Артур вслух, не обращая внимания на странные взгляды прохожих. — «Я чувствую.»

«Ты становишься сильнее,» — продолжил голос. — «Ты начинаешь понимать.»

Артур не ответил, но улыбка на его лице стала шире. Он шёл, не зная куда, но чувствуя, что каждый шаг приближает его к чему-то важному. К чему-то, что он не мог понять, но что теперь казалось ему неизбежным.

Когда он вернулся домой, голос снова заговорил. «Ты готов?» — спросил он, и его тон был спокойным, почти дружелюбным.

Артур остановился посреди комнаты. Он смотрел на своё отражение в зеркале, на свою улыбку, которая теперь казалась ему частью самого себя. «Готов к чему?» — спросил он, но уже знал ответ.

«К тому, чтобы стать тем, кем ты должен быть,» — ответил голос. — «К тому, чтобы принять это.»

Артур закрыл глаза. Он чувствовал, как что-то внутри него растёт, как будто пробуждается сила, которую он раньше не замечал. Он не знал, что это, но знал, что это было частью его. Частью, которую он больше не мог игнорировать.

«Да,» — прошептал он. — «Я готов.»

И в этот момент он почувствовал, как реальность вокруг него изменилась. Она стала… другой. Более яркой, более живой. И он знал, что это только начало.

Артур направился в ночной клуб «Эклипс». Обычно он избегал таких мест — шум, толпы людей, громкая музыка — всё это никогда не привлекало его. Но сегодня было иначе. Сегодня он чувствовал, что должен быть здесь. Музыка била в уши, басы отдавались в груди, а световые лучи резали воздух, создавая хаотичный узор. Он прошёл к бару, заказал виски и сел за столик, наблюдая за тем, как клуб постепенно наполняется людьми.

Но что-то было не так. Вернее, что-то изменилось в нём самом. Он смотрел на людей, и вдруг… он видел их. Насквозь. Не их внешность, не их поведение, а их суть. Их желания, их страхи, их маленькие секреты. Это было как будто он смотрел сквозь тонкую плёнку реальности, и за ней открывалась истина.

Парень у барной стойки. Молодой, в модной рубашке, с нарочито небрежной укладкой. Артур видел его. Он жил обычной жизнью, работал в офисе, по ночам дрочил на порно, а сегодня пришёл сюда в надежде, что, может быть, ему повезёт, и он найдёт девушку на одну ночь. Его мысли были просты, как его жизнь: «Главное — не ударить в грязь лицом.»

Девушка через два столика. Она сидела одна, её ноги были скрещены, а в руке она держала коктейль. Артур видел её. Она надела кружевное бельё, красное, как её помада. Она хотела оторваться, забыть о своих проблемах, почувствовать себя живой. В её сумочке лежал перцовый баллончик, пачка презервативов и маленький флакончик с чем-то, что должно было добавить ей «драйва». Она была готова на всё, лишь бы не чувствовать себя одинокой.

А вот пять подруг. Они вошли вместе, смеясь и громко разговаривая. Артур видел их. Все они были одиноки, все пришли с одной целью: найти члены для своих ртов. Они шутили, пили коктейли, но в их глазах читалась пустота. Они хотели заполнить её чем-то, чем угодно, лишь бы не оставаться наедине с собой.

Артур сидел и наблюдал. Его улыбка становилась всё шире. Он видел их всех. Их слабости, их желания, их маленькие, жалкие жизни. И он чувствовал, как что-то внутри него растёт. Сила. Понимание. Контроль.

Он допил виски и встал. Музыка, свет, толпа — всё это теперь казалось ему частью игры. И он знал, что он игрок. Главный игрок.

«Ты видишь их,» — сказал голос в его голове. — «Ты видишь, какие они слабые. Какие жалкие.»

«Да,» — ответил Артур, его голос был спокоен. — «Я вижу.»

«И что ты будешь делать?» — спросил голос.

Артур улыбнулся. Его улыбка была широкой, почти до ушей. Он знал, что будет делать. Он знал, что должен сделать.

Он вышел на танцпол, его тело двигалось в ритме музыки, но его глаза были прикованы к людям вокруг. Он видел их. Всех. И он знал, что теперь он может делать с ними всё, что захочет.

Игра началась.

Артур подошёл к двум подругам, сидевшим в мягкой зоне клуба. Он уже знал о них всё. Их желания, их слабости, их тайные мысли — всё это было как на ладони. Ему не составило труда познакомиться. Он купил им шампанское, его улыбка была обаятельной, а взгляд — проницательным. Девушки, красивые и уверенные в себе, сразу же поддались его чарам. Он чувствовал их горячий пыл, их желание, и это питало его, как будто он черпал силу из их энергии.

Они сидели, пили шампанское, смеялись и шутили. Музыка гремела, дым от кальяна витал в воздухе, создавая атмосферу лёгкости и раскрепощённости. Девушки предложили снять номер в отеле и продолжить веселье там. Артур согласился, его улыбка стала ещё шире. Он вызвал такси, через приложение на телефоне забронировал номер, и они отправились в путь, захватив с собой бутылки алкоголя.

Номер был шикарным — огромная кровать, джакузи, вид на ночной город. Артур налил девушкам шампанского, а себе — текилы. Они смеялись, шутили, а потом, как будто по негласному согласию, начали раздеваться. Одежда упала на пол, и Артур последовал их примеру. Они сели в джакузи, пузырьки воды ласкали их тела, а алкоголь развязывал языки. Они говорили о чём угодно — о жизни, о сексе, о своих самых сокровенных желаниях.

Потом они вышли из джакузи, и Артур снова налил всем выпивки. Веселье продолжалось. Одна из девушек опустилась перед ним на колени, её губы обхватили его член, а язык двигался с такой нежностью, что он едва сдерживался. Вторая прижалась к нему грудью, её пальцы скользили между её ног, а он ласкал её языком, чувствуя, как её тело отвечает на каждое прикосновение.

Потом он вошёл в одну из них, сначала медленно, давая ей привыкнуть, а потом всё быстрее, пока их тела не слились в едином ритме. Потом вторая, её тело было таким же горячим и отзывчивым. Они менялись ролями — то обе сосали его член, то он ласкал их языком, то снова входил в них, меняя темп, то медленно и нежно, то резко и страстно.

Он не мог остановиться. Его член, твёрдый и большой, входил то в одну, то в другую, а они стонали, кричали, их тела извивались от удовольствия. Одна из девушек ласкала его член губами и языком, а вторая заглатывала его глубоко, как будто хотела почувствовать каждую каплю его желания.

И вот он почувствовал, что уже не может сдерживаться. Его тело содрогнулось, и он кончил, его сперма покрыла их обеих — лица, грудь, животы. Они лежали, дыша тяжело, их тела были влажными от пота и спермы.

А потом…

Вспышки света, крики, кровь. Всё смешалось. Артур стоял над двумя телами, его руки были в крови, а на лице — та самая улыбка. Широкая, неестественная, почти до ушей. Он смотрел на них, на их неподвижные тела, и чувствовал, как что-то внутри него растёт. Сила. Контроль. Понимание.

«Ты сделал это,» — сказал голос в его голове. — «Ты стал тем, кем должен был стать.»

Артур улыбнулся. Он знал, что это только начало.

Артур, как ни в чём небывало, ушёл в ванную, чтобы принять душ. Вода смыла с него кровь, но не смогла смыть ощущение, что что-то внутри него изменилось навсегда. Когда он вернулся в номер, всё было чисто. Ни следов крови, ни тел, ни хаоса. Комната выглядела так, будто ничего не произошло. Но Артур знал, что это не так.

Он подошёл к огромному зеркалу, его отражение смотрело на него с той же улыбкой, которая теперь казалась ему частью самого себя. Он смотрел в свои глаза и задал вопрос, который давно крутился у него в голове:

— Так кто же ты?

Отражение в зеркале замерло, а затем губы Артура в отражении шевельнулись, но голос, который прозвучал, был не его. Он был низким, глубоким, словно исходил из самых глубин тьмы.

— Я тот, кто веками спал. Я тот, кто старше времени. Имя мне — Асмодей.

Артур почувствовал, как холод пробежал по его спине, но он не отвёл взгляда. Он вспомнил. Вспомнил, как однажды с коллегами они баловались, вызывая духов и демонов. Тогда, в шутку, он произнёс имя, которое знал: Асмодей. Он даже не думал, что это сработает.

— Почему ты выбрал именно меня? — спросил Артур, его голос был спокоен, но внутри он чувствовал, как что-то сжимает его грудь.

— Ты сам звал меня, — ответил Асмодей, его голос звучал как эхо, заполняя комнату. — Я лишь ответил на твой зов. Ты был слаб, одинок, полон сомнений. Ты хотел силы, и я дал её тебе. Ты хотел контроля, и теперь он твой.

Артур кивнул, как будто это объяснение было единственно возможным. Он вспомнил те ночи, когда он чувствовал себя потерянным, когда он мечтал о том, чтобы всё изменилось. И теперь это произошло.

— А тела? — спросил он, его взгляд скользнул по комнате, где ещё недавно лежали две девушки. — Куда они делись?

— Тела я отдаю низшим демонам, — ответил Асмодей, его голос был спокоен, как будто он говорил о чём-то обыденном. — Им этого достаточно. А души… души забираю себе. Они питают меня. А очистить всё от крови? Это не составляет труда, когда у тебя есть прихвостни, готовые выполнить любое твоё желание.

Артур задумался. Он вспомнил улыбки на лицах девушек, их смех, их страсть. Он спросил:

— А улыбки? Почему они улыбались? Даже когда…

— Жизнерадостная душа куда слаще, — прервал его Асмодей. — Страх, боль, отчаяние — это тоже питает, но радость, удовольствие, экстаз… Это как нектар. А секс, Артур, секс — это идеальный способ стимулировать душу. Он раскрывает её, делает уязвимой, готовой к тому, чтобы её взяли.

Артур смотрел на своё отражение, на улыбку, которая теперь казалась ему частью чего-то большего. Он чувствовал, как сила, которую дал ему Асмодей, пульсирует в его венах. Он больше не был тем, кем был раньше. Он стал чем-то другим. Чем-то большим.

— И что теперь? — спросил он.

— Теперь ты живёшь, — ответил Асмодей. — Ты берёшь то, что хочешь. Ты контролируешь. Ты становишься тем, кем должен был стать. А я.… я буду с тобой. Всегда.

Артур улыбнулся. Его улыбка была широкой, почти до ушей. Он знал, что это только начало. Игра только началась, и он был главным игроком.

Эпилог

Город жил своей обычной жизнью. Улицы были заполнены людьми, которые спешили по своим делам, не подозревая, что среди них ходит тот, кто больше не принадлежит их миру. Артур стал тенью, призраком, который двигался между ними, но не был частью их. Его улыбка, широкая и неестественная, теперь была его маской. Маской, за которой скрывалось нечто древнее, темнее, сильнее.

Он больше не работал в банке. Его жизнь изменилась, как и он сам. Теперь он был охотником, и его добычей были души. Он находил их везде — в клубах, на улицах, в кафе. Люди, которые казались обычными, но в чьих глазах он видел ту же пустоту, что когда-то была в его собственных. Он давал им то, что они хотели — страсть, удовольствие, миг забытья. А потом забирал их души, оставляя лишь пустые оболочки, которые исчезали, как будто их никогда и не было.

Асмодей был всегда с ним. Его голос звучал в голове Артура, направляя, подсказывая, иногда насмехаясь. Он был его наставником, его тенью, его частью. Артур больше не задавал вопросов. Он знал, что стал инструментом в руках древнего демона, но это его не пугало. Он чувствовал силу, которая пульсировала в нем, и знал, что это стоит любой цены.

Но иногда, в редкие моменты тишины, когда он оставался один, Артур вспоминал того человека, которым он был раньше. Того, кто боялся, сомневался, искал ответы. Того, кто однажды, в шутку, произнёс имя, которое изменило всё. Он смотрел в зеркало и видел своё отражение — улыбку, которая теперь была частью его, и глаза, в которых горел огонь, не принадлежащий этому миру.

— Кто я? — спрашивал он себя, но ответа не было. Только тишина, которая, казалось, сжимала его всё сильнее.

И тогда он выходил на улицу, в мир, который теперь был его охотничьим угодьем. Он шёл, не зная куда, но чувствуя, что каждый шаг приближает его к чему-то важному. К чему-то, что он не мог понять, но что теперь казалось ему неизбежным.

Город жил своей обычной жизнью. Но среди его жителей ходил тот, кто больше не был человеком. Тот, кто стал частью чего-то большего. Тьмы. Игры. Вечности.

За дверью…

«Иногда то, что ты приносишь в свой дом, приносит с собой тьму, которую ты не ждал»

Элиза ступила в полумрак своей однокомнатной квартиры. Ключи звякнули в ее руке, когда она бросила их на шаткий столик у входа — то самое, что она нашла на распродаже на барахолке, будто он ждал именно ее. Квартира была куплена недавно. Первая квартира, которую она смогла позволить купить в ипотеку: стены еще пахли чужой жизнью, а половицы скрипели, как кости под кожей. Она обустраивала это место медленно, с осторожной нежностью, словно боялась разбудить что-то, дремлющее в углах.

Днем Элиза стояла за прилавком, окруженная шипениями эспрессо-машин и шепотом незнакомцев. Ее пальцы, тонкие и бледные, словно выточенные из слоновой кости, ловко скользили по кнопкам и чашкам, волосы воронова цвета падали на лицо, скрывая глаза — глубокие, как колодцы, в которых можно утонуть. Она была красива, но красота ее казалась хрупкой, словно стекло, готовое треснуть от малейшего прикосновения. Жизнь текла плавно, будто густой сироп, словно обволакивая ее одиночество. Никто не спрашивал, почему она одна, и она не отвечала — только улыбалась, мягко, но отстраненно, казалось, знала секрет, который еще не разгадала сама.

Элиза просыпалась поздно вечером в выходные, когда солнечный свет уже просачивался сквозь ткань занавески, оставляя полу пятна, похожее на следы невидимых лап. Квартира дышала тишиной, нарушаемой лишь редким звуком трубы в стенах или шорохом ветра за окном, словно кто-то скребся снаружи. Она поднималась с узкой кровати, и босыми ногами ступала на холодный пол, ощущая, как он слегка прогибается, как бы подстраиваясь под ее вес. Утренний ритуал был прост: заварить кофе — тот самый, что она принесла из кофейни, с ноткой горечи, от которой щипало язык, — и сесть у окна, глядя на серую комнату, где тени вытянулись, как призраки.

Дома Элиза любила возиться с мелочами: переставляла книги на полке — старые тома с потрепанными корешками, найденными в букинистическом магазине, — или рисовала в блокноте странные узоры, похожие на вены, которые проступают под кожей. Иногда она включала старое радио, которая досталась ей вместе с квартирой, и слушала потрескивающие мелодии, пока не начинало казаться, что голоса из эфира зовут ее по имени. Готовить она не любила, но могла часами сидеть над чашкой чая, поджаривать хлеб прямо на сковороде, пока запах не наполнял комнату, перемешивая аромат сырости со стены.

Гулять Элиза выходила ближе к вечеру, когда воздух становился густым и липким, а город окутывала дымка. Она шла вдоль канала, где вода отражала фонари, превращая их в расплывчатые глаза, следуя за каждым ее шагом. Иногда гуляла в старом парке, где стояли деревья голые и кривые, а скамейки, покрытые мхом, как будто плоть, разлагающаяся на костях. Она любила это место за его тишину, за то, как ветер шептал что-то невнятное, касаясь ее лица холодными пальцами. Там, среди ветвей, она чувствовала себя не такой одинокой — словно кто-то, или что-то, наблюдал за ней, выжидая. Домой она вернулась с легкой дрожью в груди, но не из-за страха, а из-за странного вкушения, которое сама не могла объяснить.

В один из выходных дней Элиза решила нарушить привычный ритм и отправилась в торговый центр — огромное бетонное чрево, гудящие голосами и шорохами шагов. Свет отражался в стеклянных витринах, слепил глаза, воздух был пропитан запахами синтетических духов и горячего пластика. Она бродила между рядами, ее пальцы скользили по поверхности мелочей, которые могли бы оживить ее квартиру. Ей нравились странные вещи: кривая ваза цвета запекшейся крови, сувенирный череп из смолы с вырезанными на нем цветами, статуэтка танцующей фигуры с лишней рукой, словно кто-то ошибся в пропорциях. Она выбирала их, не задумываясь, повинуясь импульсу, как будто эти предметы шептались с ней, прося забрать их домой.

С пакетами в руках, шуршащими при каждом шаге, Элиза вернулась в свою однокомнатную крепость. Внутри было прохладно, почти сыро, как в пещере. Она выложила покупки на стол, и комната наполнилась слабым звонким стеклом и стуком дерева. Сначала она поставила вазу на подоконник — ее багровый оттенок казался живым на фоне серого дня. Череп занял место на полке среди книг, его пустые глазницы уставились в стену, как будто он что-то там видел. Статуэтку с лишней рукой она пристроила у старого радио, и та, словно оживая, замерла в нелепом танце.

Расставляя все по местам, она двигалась медленно, с каким-то ритуалом тщательно, словно не просто украшая пространство, а вплетала в него частичку себя. Закончив, Элиза отступила назад, осматривая квартиру. Теперь она казалась чуть ближе, чуть теплее — но в то же время в тенях углов что-то шевельнулось, едва уловимо, как дыхание. Она улыбнулась, не замечая этого, и включила чайник, чтобы отпраздновать победу над пустотой.

Расставив все по местам, Элиза вдруг заметила, что на столе осталась еще одна статуэтка — маленькая, не больше ладони, и странно чужая. Она не помнила, как выбирала ее в магазине, не помнила, как клала ее в пакет. Это было причудливое Существо, вырезанное из темного дерева, отполированное до маслянистого блеска. У него было тощее, вытянутое тело с длинными, как у паука, конечностями, изогнутыми под неестественными углами. Голова, слишком большая для такого хрупкого туловища, венчалась широким взглядом — неестественно расширенным, с вырезанными зубами, острыми и неровными, словно она готовилась проглотить что-то вроде тела. Глаза были пустыми выемками, но в них проглядывалась искра, как будто Существо знало больше, чем могло видеть. Элиза повертела его в руках, ощупывая холод дерева, и, пожав плечами, поставила на кухонный стол рядом с тостером. Оно выглядело там нелепо, но как-то правильно, как будто всегда там стояло.

Она решила принять ванну, чтобы смыть с себя пыль торгового центра. В крохотной ванной комнате Элиза медленно сбросила одежду, слой за слоем. Сначала упала легкая кофта, обнажив плечи, белые и гладкие, как фарфор. Затем джинсы соскользнули с ее округлых бедер. Лифчик расстегнулся тихим щелчком, освободив ее большую грудь — полную, с розовыми сосками, которые напряглись от прохладного воздуха. Трусики сползли вниз по длинным ножкам, стройным, но крепким. Она стояла голая, ее тело было картиной контрастов: тонкие руки с изящными запястьями, широкие бедра, плавно перетекающие в талию. Лицо ее, обрамленное черными волосами, падающими волнами до плеч, остается спокойным, но в глазах мелькала тень чего-то неуловимого — то ли усталости, то ли желания. Волосы казались живыми, шевелясь от малейшего движения.

Элиза шагнула в ванну, вода была горячей, почти обжигающей, и пар поднялся вверх. Она легла и закрыла глаза. Сначала ее руки просто лежали на краю ванны, но вскоре они начали двигаться — медленно, словно повинуясь не ей, а чему-то внутри. Пальцы скользнули к груди, коснулись сосков, которые тут же откликнулись, затвердев под прикосновениями. Она задержала дыхание, проводя круги, чувствуя, как тепло разливается по телу, двигаясь с жаром воды. Потом руки опустились ниже, прошлись по плоскому животу, оставляя за собой влажный след, и замерли между ног. Там, в скрытой темноте, она начала ласкать себя — сначала осторожно, исследуя, а затем увереннее, с нарастающим ритмом. Ее дыхание стало прерывистым, губы приоткрылись, и тихий стон растворился в шуме капель, падающих с крана.

В этот момент тишину разорвал тихий смех — тонкий, высокий, как звон стекла, но с какой-то неправильной, почти детской интонацией. Элиза дернулась, вода плеснула через край ванны, ее тело напряглось, как будто натянутая струна. Смех не прекращался, он поплыл по комнате, то отдаляясь, то приближаясь и в нем проступало что-то еще — чужая, гудящая нота, которую она не могла распознать, но которая вгрызалась в ее нервы, как ржавый гвоздь. Ужас сжал ее горло ледяными пальцами, сердце заколотилось так сильно, что казалось, оно вот-вот разорвет грудную клетку.

Она выскочила из ванны, не думая о том, что мокрая и голая, — вода стекала с ее кожи, оставляя лужи на полу, волосы прилипли к лицу, как черные морщины. Смех следовал за ней, теперь громче, отчетливее, как будто кто-то — или что-то — хихикало прямо у нее за спиной. Элиза метнулась к двери ванной, скользнула на кафеле, но удержалась, вцепившись в косяк. Выбежав в комнату, она замерла, тяжело дышала, ее глаза метались по углам, ища источник звука. Смех затих, но воздух стал тяжелым, пропитанным чем-то липким и сладковатым, как запах гниющих фруктов. Она стояла, дрожа, чувствуя, как холод обнимает ее влажное тело, и не могла избавиться от ощущений, что в комнате она уже не одна.

Элиза обвела взглядом комнату — тени лежали неподвижно, статуэтки молчали, но она знала, чувствовала каждую клеточку кожи, что кто-то здесь есть. Ее взгляд метался от угла к углу, но ничего не двигалось, ничего не выдавало присутствия, кроме этого, вязкого, почти осязаемого ощущения чужого взгляда, сверлящего ее спину. Ужас был первобытным, он горел в ней пламенем. Сердце колотилось так громко, что заглушало все, кроме смеха — он вернулся, тихий, но настойчивый, с той же детской игривостью, пропитанной чем-то темным, нечеловеческим.

— Кто здесь? — вырвалось у нее, — голос дрожал, срываясь на хрип. Она сжала руку в кулак, ногти впились в ладонь, но боль не было, только паника. Ответа не было — только смех, теперь чуть громче, будто Существо, его издающее, решило придвинуться поближе, поддразнивая ее. Он доносился то из кухни, то из-за радио, то, казалось, прямо из-под пола, где скрипели доски. Элиза попятилась к стене, прижалась к ней спиной, ее мокрые волосы оставляли темные разводы на штукатурке. Она хотела закричать, но горло сдавило, и все, что она могла, — это слушать, как этот звук вгрызается в ее разум, обещая что-то, чего она боялась понять.

Вдруг смех оборвался, и из пустоты раздался голос — тонкий, скрипучий, как будто кто-то провел ногтями по стеклу:

— Поиграем?

Слова повисли в воздухе, сладкие и липкие, как патока, но с прикусом страха. Она рванулась ко входной двери, босые ноги шлепали по полу, оставляя влажные следы. Дыхание вырывалось кусками, паника гнала ее вперед. Она вцепилась в дверную ручку, повернула — но та не поддалась. Холодный металл словно прирос к ее ладоням, неподвижный, мертвый. Она дернулась сильнее, всем телом, но дверь не хотела поддаваться, словно кто-то с той стороны держал ее и насмехался.

В этот момент квартира погрузилась во тьму. Свет мигнул и умер, оставив лишь слабый отблеск уличных фонарей, пробиваясь сквозь занавески. Тени сгустились, стали плотнее, словно обрели вес, и комната превратилась в черное болото, где каждый звук — скрип половиц, шорох ткани — казался шагом чего-то невидимого. Элиза обернулась, прижимаясь спиной к двери, ее грудь вздымалась, а глаза пытались пробить мрак. Голос не повторился, но Тишина была хуже — она звенела, полная ожиданий, и Элиза знала, что игра уже началась, хочет она того или нет.

— Кто ты? — выдохнула Элиза, ее голос дрожал, как тонкая нить, готовая порваться. Она вжалась в дверь еще сильнее, чувствуя, как холод дерева проникает сквозь кожу.

В ответ раздался смех — тот же наивный, детский, с чистыми, звонкими нотками, как будто ребенок играл в прятки где-то в комнате. Но в нем было что-то неправильное, какая-то фальшь, как в мелодии, сыгранной на расстроенном инструменте. Он кружился вокруг нее, то отдаляясь, то приближаясь, словно невидимый источник бегал по стенам, карабкался потолку. Элиза сжала кулаки, ногти впились в ладонь, оставляя красные полумесяцы, но боль не могла заглушить этот звук. Он был слишком высоким, слишком близким, и в то же время не принадлежал этому миру — как будто эхо чего-то давно забытого, что теперь хотело вспомнить себя через нее.

— Играй! — крикнул голос, резкий и властный, как удар хлыста, и в тот же миг пол под ногами Элизы исчез. Она не упала, произошел провал — как будто ткань реальности порвалась, и ее затянуло в разрыв.

Она стояла голая в длинном коридоре, бесконечном. Стены были серыми, покрытыми трещинами, из которых сочилась тонкая струйка чего-то темного и вязкого, похожего на смолу. Пол под ногами был ледяным, гладким, как стекло, и отражал ее бледное тело, искажая его в кривые, уродливые формы. По обе стороны тянулись двери — десятки, одинаковые, деревянные, с облупившейся краской. На каждой висела табличка с номером, грубо вырезанным ножом: 1, 2, 3… и так до бесконечности. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом сырости и чего-то металлического, как старая кровь.

Элиза дрожала, ее руки инстинктивно прикрыли грудь, но это не спасало от ощущения уязвимости. Смех снова закружился вокруг, будто доносился из-за стен. Она шагнула к первой двери — номер «1» смотрела на нее. Дрожащими пальцами она коснулась ручки, холодной и липкой, и та повернулась. Дверь открылась с низким стоном, как будто кто-то выдохнул ей в лицо.

За дверью была комната — маленькая, тесная, с голыми стенами, покрытыми пятнами плесени. В центре стоял стул, старый, с облупившейся краской, а на нем лежала ее кофта — та самая, что она сбросила перед ванной. Но ткань была изодрана, испачкана чем-то бурым, и от нее исходил слабый запах гнили. Элиза замерла, ее сердце заколотилось, смех за спиной стал громче, подталкивая ее сделать следующий шаг.

— Что мне делать?! — крикнула Элиза, ее голос разлетелся по коридору, отражаясь от стены и возвращаясь к ней эхом. Она стояла перед открытой дверью, голая, сжимая себя руками, словно пытаясь держать последние крупицы тепла и разума.

— Играй, — прозвучал голос в ответ, теперь мягче, почти ласково, но от этого еще страшнее. Он не доносился ни из какого-то одного места — он был везде, в стенах, в пространстве. — Выбирай.

Элиза обернулась, но коридор оставался пустым, бесконечным, с рядами дверей, тянущихся в обе стороны. Кофта на стуле в первой комнате шевельнулась — едва заметно, будто под ней что-то дышало, и Элиза отпрянула, ее босые ноги шлепнули по ледяному полу. Она не знала, что делать, но чувствовала, что стоять на месте — значит проиграть. Смех подталкивал ее, дразнил, и она, стиснув зубы, шагнула к следующей двери — номеру «2». Ручка повернулась с влажным хрустом, и дверь распахнулась, открывая новую одежду этого кошмара.

Дверь открылась, и Элизу ударил резкий запах — смеси сахарной сладости, ржавчины и чего-то гниющего. Перед ней раскинулся цирк, но не тот, что манит смехом и светящимися шарами. Шатры были рваными, цвета запекшейся крови и грязи, свет фонарей дрожал, как предсмертная лихорадка. Вокруг суетились клоуны, но их лица не были масками — это была их кожа, растянутая в кровавых улыбках, сшитая грубыми стяжками, из которых сочилась темная жижа. Глаза их были пустыми, как у статуэток на кухне, но горели алчным весельем.

Один из них возник прямо перед ней — высокий, сутулый, с длинными пальцами, похожими на клешни. Он схватил ее за грудь, его холодные когти впились в кожух, и из горла вырвался смех — низкий, булькающий, адский, от которого кровь стыла в жилах. Элиза отпрыгнула, ее босые ноги ударились о землю, усыпанную опилками и чем-то липким. Она стояла голая во всем этом балагане, дрожащая, но не сломленная. Вокруг двигались фигуры — зрители, больше похожие на ходячих мертвецов: кожа свисала с их костей, глаза ввалились, они жадно покупали билеты, они рвали зубами кровавую вату, что текла по их подбородкам, и садились на аттракционы, скрипящие, как старые кости.

Элиза, стиснув зубы, прошла вглубь, к кассе — деревянной будке, за который сидела тварь с лицом старухи и руками паука. Та молча протянула билет. Элиза взяла его и направилась к горкам — ржавой конструкции, уходящей в темноту. Она села в вагонетку, холодный металл обжег кожух, и та двигалась медленно, скрипя и покачиваясь. Смех не стихал, он гудел в ушах, смешиваясь с воплями и звоном цепей.

— Играй! — крикнул кто-то из тьмы, и вагонетка покатилась вперед с дикой скоростью. Элиза вцепилась в поручень, ее пальцы побелели от напряжения. Мимо проносились лица — маски из плоти, растянутые в крике, цепи с крюками, качающиеся в пространстве, и собаки без кожи, с обнаженными мышцами, которые лаяли и щелкали зубами, пытаясь дотянуться до нее. Ветер хлестал по ее голому телу, смех стал громче, заглушая ее собственные мысли. Она не знала, куда приведет ее этот ад, но чувствовала, что каждая секунда этой игры говорит о том, что это неизбежно.

Вагонетка резко затормозила, скрипнув, как раненый зверь, и остановилась перед дверью с табличкой «3». Элиза вышла из вагонетки, ее ноги дрожали, оставляя влажные следы на земле, пропитанной чем-то густым и красным. Она толкнула дверь, и та поддалась, открывая проход в соседнюю тьму. Шагнув внутрь, она ощутила, как под ногами захлюпало что-то липкое, теплое, как будто она ступала по разлитой краске или крови. Видеть было невозможно — чернота обволакивала ее, заглушая звуки, оставляя лишь стук собственного сердца.

Вдруг что-то или кто-то схватил ее — быстро, резко, как капкан. Чьи-то руки, холодные и скользкие, сомкнулись на ней, скользнули вниз, между ног. Она вскрикнула, но голос утонул во мраке. Пальцы, длинные и твердые, начали двигаться, проникая в нее с грубой настойчивостью. Элиза застонала — от боли, страха, но тело уже не слушалось ее, поддаваясь чьим-то рукам. Она не могла пошевелиться, как будто невидимые пути сковали ее руки и ноги, парализовав все, кроме ощущений. Пальцы продолжали ритмично входить в нее, и она чувствовала их всем своим телом.

— Играй, — произнес голос, теперь он был везде и нигде, словно сама тьма шептала ей в уши. Внезапно пальцы исчезли, и вместо них она ощутила что-то другое — твердое, горячее, чей-то член, входящий в нее. Кто-то стал трахать ее, медленно, но глубоко, и она не могла сопротивляться, не могла даже кричать. Мысли в голове путались, но одна билась ярче других: нужно действовать, нужно вырваться, найти выход. Тьма давила, движение стало быстрее, сильнее, и вдруг ее тело содрогнулось — оргазм накрыл ее, резкий и болезненный. Что-то теплое, липкое брызнуло ей на живот и грудь.

Тьма расступилась и отступила, Элиза увидела перед собой дверь с номером «4». Она стояла, дрожа, пытаясь убрать с себя эту странную жидкость, ее дыхание было прерывистым, а ноги едва держали. Но в глазах загорелась искра — она не сдастся, не станет игрушкой в этом кошмаре. Шагнув к двери, она стиснула кулаки, готовясь к тому, что ее ждет.

Элиза распахнула дверь с номером «4» и шагнула в свою комнату — знакомую, но искаженную, как отражение в кривом зеркале. Смех был везде — он сочился из стен, пульсировал в воздухе, ввинчивался в ее череп. Она стояла, тяжело дыша, липкая от чужой жидкости, и в голове словно бардак от всех мыслей одновременно. Что-то должно помочь, какой-то ключ к этому безумию. Внезапно она вспомнила — статуэтка. Ту, что она не покупала, с улыбкой и пустыми глазами. Она поставила ее на кухню. Элиза подошла к кухонному столу, шаря руками по поверхности, но обнаружила лишь небольшую пустоту.

— Что-то ищешь, красавица? — прошёл голос, липкий и насмешливый, словно паутина, сплетенная из слов. Он донесся отовсюду и ниоткуда. — Ты теперь моя. Моя раба. Ты полностью принадлежишь мне.

Голос не утихал, он обволакивал ее, давил, но Элиза стиснула зубы, ее страх перерастал в ярость.

— Кто ты?! — крикнула она, ее голос сорвался на визг. — Покажись, сука! Я разорву твое ебало!

В ответ — только смех, детский, но с гниющей сердцевиной.

— Играй, — снова шепнул голос, и это переполнило чашу.

— Пошел ты на хуй! — рявкнула она, сжимая кулаки. — С меня хватит!

Она бросилась в ванную, топая босыми ногами по скрипучему полу, крича в пустоту:

— Играй сам, уебок, в свою игру!

В этот момент, в приступе ярости, ее взгляд упал в угол за трубами — там, в тени, притаилась статуэтка. Ее широкая улыбка блестела во мраке, глаза-ямки смотрели прямо на Элизу. Она схватила ее, пальцы сжали холодное дерево и выбежали обратно в комнату.

— Получай, тупая мразь! — заорала она, швыряя статуэтку в окно с такой силой, что стекло разлетелось вдребезги.

И тут она увидела: за статуэткой в окно вылетело Существо — маленькое, не больше кошки, с длинными конечностями и кожей, похожее на обугленную кору. Оно напоминало домовых из страшилок, но с той же жуткой улыбкой, что и статуэтка. Оно обернулось, зависнув в воздухе, и прошипело:

— Сука! — Показывая средние пальцы.

Статуэтка ударилась об асфальт, разлетелась на куски и раздалась крик — высокий, резкий, как звук рвущегося металла. Взрывная волна хлынула вверх, втягивая Элизу обратно, как водоворот. Она упала на пол своей комнаты — та, что пахла кофе и сыростью, а не кровью и гнилью. Тишина рухнула на нее, как одеяло, тяжелая и оглушающая. Смех стих. Окно было целым, статуэтка исчезла, и только ее собственное дыхание нарушало мертвую неподвижность.

Эпилог

Элиза сидела на краю кровати, завернувшись в старое одеяло что пахло пылью и чем-то родным. Утренний свет пробивал сквозь занавески, мягкий и осторожный, словно боялся разбудить что-то в углах. Квартира молчала — ни скрипа половиц, ни шороха за стенами. Она провела рукой по лицу, стирая остатки сна или кошмара, и посмотрела на кухонный стол. Там не было ничего, кроме пустой чашки из-под кофе. Статуэтка, коридор, цирк — все это растворилось, как дым, но в груди остался холодный осадок, будто что-то все еще следило за ней издалека, выжидая.

Она медленно поднялась, как бы проверяя, пол и подошла к окну. На улице город жил своей жизнью: машины гудели, люди спешили, не подозревая, что прячется за тонкой гранью их мира. Элиза глубоко вздохнула, ощущая, как воздух наполняется лёгкостью, и тихо сказала себе: «Я жива». Но в глубине души она знала — игра не закончилась. Она лишь выиграла раунд.

Пряжа Богов и Ножницы Смертного

«Боги ткут паутину из лжи. Но только смертные могут спеть песню, которая станет основой новой правды. А когда нити рвутся — в тишине рождается то, чему даже вечность не найдёт имени».

В начале, когда время ещё не научилось течь привычным руслом, а звёзды были лишь зёрнами невспаханной вечности, боги сплели свою первую песню. Не звуком рождалась она, не словом, не дыханием — но переплетением нитей, тонких, как дрожь судьбы, и прочных, как цепи мироздания. Их голоса, подобные шелесту ветра в кронах забытых миров, ткали паутину, где каждая петля становилась парадоксом: ложь оборачивалась правдой, жизнь цеплялась за смерть, а предательство куталось в плащ верности.

Они пели о войне, что танцевала в обнимку с миром, о коварстве, прячущемся за маской добродетели, о трусости, что порой кричала громче отваги. Их мелодия была вселенной — хаотичной и совершенной, где храбрость обжигала, как пламя, а слабость таила в себе тихую силу рек, точащих камень. В этой песне не было победителей или жертв, лишь бесконечный узор из выборов: нить за нитью, поступок за поступком, судьба за судьбой.

И пока боги плели, их паутина раскидывалась над бездной, становясь мостом между светом и тьмой. Но знали ли они, что однажды в этом полотне появится дыра? Или что смертный, запутавшийся в их нитях, осмелится разорвать божественную пряжу, чтобы спеть свою — дерзкую, несовершенную, живую?..

Это история о той песне. И о тех, кто решил, что даже богам можно ответить.

В том мире, где небо сшито из лоскутов забытых клятв, а земля дышит прахом тысячелетних битв, жил тот, кого боги не удостоили даже взгляда. Его звали Элиан — безродный певец из города, что прозвали Швом, ибо стоял он на стыке трёх реальностей: там, где нити божественной паутины сплетались так туго, что воздух звенел от напряжения. Элиан не знал, что его голос, хриплый от песка и ветра, рождал мелодии, способные раскачивать узлы судьбы. Он пел о том, что видел — о трещинах в камнях, о слезах, высохших прежде, чем упасть, о любви, которая оборачивалась ножом в спине. И даже не подозревал, что его песни — это иглы, тыкавшие в глаза самим богам.

Однажды ночью, когда луна висела над Швом как разорванная паутина, Элиан наткнулся на нить. Она светилась тускло, будто стыдясь собственного существования, и врезалась в ладонь, словно желая пронзить. Но вместо боли пришло видение: бескрайнее полотно, где каждый стежок — чья-то жизнь, а узлы — моменты выбора. Он увидел себя — крошечную точку, запутавшуюся в пересечении трёх струн. «Ты — ошибка», — прошептали нити, и голос их был похож на скрип колёс судьбы.

Но Элиан рассмеялся. Ведь он с детства жил среди ошибок: рождённый вне брака, воспитанный ворами, выживший там, где другие молились о смерти. Он схватил нить — и дёрнул.

Небо вздрогнуло. Где-то далеко, в чертогах из звёздной пыли, боги оборвали свою песню. Паутина затрепетала, и на месте разрыва возникла дыра — чёрная, ненасытная, пожирающая свет. Через неё хлынули тени, которых не должно было существовать: существа из межмирий, не связанные ни правдой, ни ложью, ни жизнью, ни смертью. Они танцевали на краю реальности, смеясь над законами богов.

Первой восстала Минка, богиня верности, чьи волосы были сплетены из цепей. Она потребовала стереть Элиана, как описку в священном свитке. Но её брат, Каэл — бог коварства с глазами цвета ржавого лезвия — усмехнулся. «Пусть играет. Разве не в этом суть нашей песни — баланс между порядком и хаосом?»

А Элиан тем временем шёл по городу, и за ним тянулся шлейф рваных нитей. Люди, чьи судьбы он невольно развязал, менялись: трусливый стражник бросился в бой, благородный князь предал кровь, а девушка, обречённая умереть на рассвете, взяла в руки меч. Паутина богов расползалась, рождая новые парадоксы.

Но хуже всего было то, что Элиан начал слышать их голоса. Боги спорили через него, как через треснувшее зеркало. Минка пела о долге, Каэл шептал о свободе, а между ними звенел хор остальных: бог войны требовал крови, богиня мира звала в объятия забвения. Голова певца стала ареной их вечной битвы.

— Вы всего лишь нити! — крикнул он однажды в пустоту, сжимая в кулаке обрывки света и тьмы. — А я — ножницы.

И тогда боги замолчали. Впервые за эоны. Они поняли, что смертный не просто разорвал полотно — он начал плести новое. Из обломков их лжи, из клочьев своей боли, из невесомой надежды тех, кто поверил в его песню.

Но паутина богов не сдавалась легко. Где-то в тенях уже шептались, что за голову Элиана обещана награда: место среди звёзд, вечная жизнь, свобода от оков. Наёмники из миров-теней, фанатики Минки, даже бывшие друзья — все жаждали его крови.

А он всё пел. Теперь его песни стали острее. Они резали не только нити, но и души.

«Что, если правда — это просто ложь, в которую все поверили?» — выкрикивал он на площадях, и толпа замирала, чувствуя, как внутри шевелится что-то давно забытое.

«Что, если предательство — высшая форма верности?» — спрашивал он девушку с мечом, и та плакала, вспоминая, как продала отца, чтобы спасти брата.

Мир трещал по швам. Боги больше не пели — они кричали.

И среди этого хаоса лишь одна сила оставалась спокойной — та самая чёрная дыра, порождённая первым разрывом. Она расширялась. Ждала. А внутри её, как зародыш в утробе, мерцало нечто, что даже боги не могли назвать…

В самых глубинах божественной паутины, где нити судьбы сплетались в узоры, слишком сложные для смертного глаза, существовало место, недоступное даже другим богам. Его называли Сад Искушений — здесь время струилось, как вино из разбитого кубка, а каждое прикосновение рождало новые миры. Именно здесь, среди зеркал, показывавших не лица, а желания, встречались две, чьи имена боялись произносить даже небожители: Серна, богиня рассветных искушений, и Лина, владычица ночных тайн. Их связь была древнее звёзд, тоньше паутины, крепче стали.

Серна, чья кожа переливалась перламутром первых лучей солнца, а волосы пахли дождём на горячих камнях, смеялась, обвиваясь вокруг Лина, чьи чёрные локоны были усыпаны звёздной пылью, а глаза мерцали, как провалы в пустоту. Они не подчинялись законам Минки или Каэла. Их игра была вне долга и коварства, вне войны и мира. Они любили. И ненавидели. И снова любили, стирая границы между этими понятиями.

— Ты разорвала ещё одно небо, — прошептала Лина, касаясь губ Серны, и в её голосе звучал рокот далёких гроз.

— Ты украла ещё одну тайну, — ответила Серна, кусая её плечо так, что на коже расцветали синие звёзды.

Их объятия были не просто ласками. Каждое прикосновение переписывало реальность: где пальцы Серны скользили по спине Лины, рождались новые созвездия; где ногти Лины впивались в бёдра Серны, трескалась ткань миров. Они были хаосом в чистейшей форме — творящим и разрушающим одновременно.

Но в тот момент, когда Элиан дёрнул нить, их Сад содрогнулся. Зеркала разбились, показав вместо желаний — тревогу. Серна оторвалась от Лины, и по её щеке скатилась капля света, превратившись в комету.

— Кто-то играет с нашей пряжей, — прошептала она, чувствуя, как в паутине зияет дыра.

— Смертный, — Лина усмехнулась, ловя осколок зеркала, в котором мелькнуло лицо Элиана. — Он… интересен.

Они наблюдали. Серна, чья сущность питалась жаждой, находила в нём голод, схожий с её собственным. Лина, видевшая все тени, заметила, что его душа отбрасывает странные отсветы — будто он сам стал межмирьем.

— Давай подарим ему искру, — предложила Серна, проводя пальцем по воздуху. Там, где она касалась, вспыхивали огненные лилии.

— Или заберём его боль, — Лина обняла её сзади, и её голос обрёл сладость яда.

— Посмотрим, что он выберет…

На следующее утро Элиан проснулся с ощущением ожога на губах. Во рту был привкус мёда и пепла. Перед ним стояли две женщины. Нет, не женщины — существа. Одна светилась, как заря, вторая растворялась в тенях, но обе смотрели на него так, будто он был их давней игрой.

«– Ты рвёшь паутину, мальчик», — сказала Серна, и её слова обжигали, как солнечные блики на лезвии. — Но знаешь ли ты, что взамен сплетёшь?

— Паутина богов душит, — выдохнул Элиан, чувствуя, как его разум тонет в их взглядах.

— А что душит сильнее — цепи или свобода? — Лина коснулась его лба, и перед глазами поплыли видения: он, старый и седой, сидит на троне из обломков миров; он, мёртвый, лежит в пустоте, а из его груди растут цветы, поющие его же песни.

— Вы… хотите помочь мне? — спросил он, пытаясь отстраниться, но тело не слушалось.

— Мы хотим наблюдать, — хором ответили богини, и их голоса сплелись в диссонансный аккорд. — Но за зрелище надо платить.

Серна наклонилась и поцеловала его. Лина — укусила за шею.

Боль и наслаждение слились воедино. Элиан вскрикнул, ощущая, как по жилам растекается огонь. Его песни, когда-то рождённые гневом и болью, теперь наполнились чем-то… другим. Когда он открыл глаза, богинь уже не было. Но на земле лежали два дара: перо из пламени и кинжал из тьмы.

— Выбор, — прошептал он, поднимая оба предмета. Перо обожгло, кинжал обрёл вес в руке.

А в Саду Искушений Серна и Лина смеялись, глядя в осколок зеркала.

«– Он взял оба», — сказала Серна, облизывая губы.

— Как и предполагалось, — Лина прижалась к ней спиной, и их силуэты слились воедино, как день и ночь на заре. — Теперь начнётся настоящий хаос.

Их игры с миром только начинались. А Элиан, даже не зная имён богинь, уже чувствовал: его песня больше не принадлежит только ему. Теперь в ней звучали два новых голоса — соблазняющий и уничтожающий, дарящий и отнимающий.

И где-то в разрывах паутины, среди теней, чёрная дыра пульсировала в такт этому дуэту.

Город Шов больше не был стыком реальностей — он стал их горлом. Камни мостовых кричали на языках забытых эпох, река, что раньше текла вниз, теперь изгибалась спиралью к разорванному небу. Люди, чьи судьбы Элиан развязал, как узлы на потёртой верёвке, собрались на площади. Они не молились. Не просили. Они требовали. Трусливый стражник, теперь вожак с глазами, горящими синевой бунта, размахивал окровавленным знаменем. Девушка с мечом, чья кожа светилась рунами, выжженными чёрной дырой, резала воздух, оставляя шрамы в самой ткани бытия.

Элиан стоял на колокольне, превращённой в маяк из ломаных зеркал, и пел. Его голос больше не был хриплым — в нём звенели сталь и шёпот звёзд. Перо и кинжал, слившиеся в его груди в единый артефакт, пульсировали в такт. Каждое слово рождало вихрь:

«Вы думали, что ваши клетки прочны?

Но даже боги дрожат, когда паутина становится петлёй…»

Минка явилась первой. Её цепи, некогда золотые, теперь почернели от ярости. За ней, как тень, возник Каэл, но его улыбка была вымученной — впервые за века коварство встретило то, что не могло предугадать.

— Прекрати это, песчаная крошка! — Минка бросила цепь, чтобы удавить Элиана, но кинжал в его руке взревел. Тьма, древнее самой богини, поглотили металл, превратив в ржавую пыль.

— Он не один, — Каэл указал на чёрную дыру, которая теперь висела над городом, как зрачок гигантского ока. — Она даёт ему силу. Или… они.

Они — это Серна и Лина, наблюдавшие из Сада Искушений. Их тела, сплетённые в экстатическом танце, отбрасывали тени на стены миров.

— Слишком медленно, — Серна кусала губу, глядя, как Элиан избегает очередной атаки Минки.

— Слишком предсказуемо, — Лина щёлкнула пальцем, и в разрыв паутины хлынули твари с крыльями из хрупких костей.

Хаос достиг апогея, когда появилась она — та самая девушка, что должна была умереть на рассвете. Теперь её звали Айрин, и меч в её руках пел на языке, который понимали только мёртвые. Она взглянула на Элиана, и в её глазах вспыхнуло признание:

— Ты разбудил нас. Теперь покажи, как убивать богов.

Минка атаковала, но Айрин встретила её клинком. Металл звенел, как колокол судного дня. Каэл, вместо того чтобы вмешаться, рассыпался в смехе, превратившись в рой чёрных бабочек. Они облепили Элиана, шепча:

«Ты мог бы стать новым богом. Царём. Пауком в центре паутины…»

Но Элиан уже видел, что скрывалось в чёрной дыре. Не тьму — основу. Белую пустоту, где не было ни богов, ни судеб, ни лжи. Голую реальность, ждущую нового мифа.

— Нет, — прошептал он, и его голос разнёсся по всем мирам. — Я не сплету новую паутину. Я сожгу все нити.

Перо в его груди вспыхнуло. Пламя, рождённое от поцелуя Серны, побежало по трещинам в небе. Линин кинжал вонзился в землю, и из раны хлынула тьма, пожирающая саму идею судьбы.

Боги закричали. Минка, Каэл, даже далёкие созидатели и разрушители — все почувствовали, как горят их нити. Сад Искушений рухнул первым. Серна и Лина, всё ещё сплетённые в объятиях, упали в разверзшуюся бездну, но их смех не стихал:

— Прекрасно!

— Иди дальше, смертный!

Элиан шагнул к чёрной дыре. Айрин схватила его за руку:

— Ты умрёшь.

— Мы все умрём, — он улыбнулся. — Но, если повезёт — ненадолго.

Он прыгнул.

И тогда…

…время споткнулось.

…боги онемели.

…чёрная дыра сжалась, а потом взорвалась.

Когда свет рассеялся, паутина исчезла. Остался лишь простор — белый, бесконечный, тихий. В нём плавали обрывки воспоминаний: Минка, пытающаяся собрать цепи; Каэл, рисующий в пустоте новые узоры; Серна и Лина, целующиеся среди обломков зеркал.

А в центре, как точка в конце песни, стоял Элиан. Без пера. Без кинжала. Без голоса.

Но он улыбался.

Потому что в тишине он услышал другие голоса. Слабые, робкие, несовершенные. Голоса тех, кто начал плести свою паутину. Не из лжи и манипуляций — из надежды. Страха. Любви. Гнева.

И где-то далеко, в рождающемся мире, ребёнок засмеялся. Его смех стал первой нотой новой песни.

Боги не умерли. Они стали… иными. Минка теперь — шепот совести в темноте. Каэл — искушение в момент выбора. Серна и Лина — дрожь перед первым поцелуем, смешанная с болью расставания.

А Элиан?

Он ходит среди людей. Иногда — старик с глазами, полными звёзд. Иногда — мальчишка с дудкой, играющий мелодии, которые заставляют сердце биться чаще. Его песни больше не рвут паутину. Они напоминают:

«Даже боги когда-то были чем-то маленьким. А вы — уже сейчас можете стать чем-то больше».

И чёрная дыра? Она теперь — просто луна. Наблюдает. Ждёт. Иногда смеётся.

Возвращение

«Боги не умирают — они обновляют интерфейс. Кликни на кровь. Авторизуйся через боль.»

Тьма родила его не как дитя, а как вопль — протяжный, разрывающий швы реальности. Говорят, он явился в час, когда луна, обагренная ржавчиной, слилась с солнцем в мертвом поцелуе, отбрасывая тени, которые не смели повторить очертания творения Божьего. Тогда земля вскрыла свои жилы, и из трещин, пахнущих серой и забвением, поднялся дым, густой как кровь. В том дыму шептались голоса, древние, как сам грех, сплетая имя, которое кости человеческие не смели произносить: Бафомет.

Он не был сотворен — он проступил, как пятно на холсте мироздания, рожденное союзом кощунства и отчаяния. Легенды, те, что шепчутся в подземных храмах под языками черных свечей, гласят: первыми его узрели те, кто отринул крест и преклонил колени перед пустотой. Они, жаждавшие власти над бездной, вырезали из плоти младенцев руны, не предназначенные для глаз смертных, и наполнили чашу из собственных черепов вином, смешанным с пеплом ангелов. Но когда последний жрец, с кожей, покрытой письменами страха, прошептал финальное заклятье, алтарь не ответил огнем — он задышал.

Из трепещущей плоти жертв, из слившихся воедино криков и костей, поднялось нечто. Голова козла, венчанная пламенем между рогов, глаза — две пропасти, где мерцали плененные звезды. Тело — парадокс, мука противоречий: грудь женская и мужская в одном изгибе, крылья летучей мыши, пронзенные крюками веков, копыта, в которых звенел хохот демонов. А меж ног — жезл, обвитый змеей, символ того, что даже рождение его было актом насилия над естеством.

Они говорили, что в момент его явления время истекло, как песок из разорванных часов. Реки повернули вспять, а могилы отверзлись, выпуская тени, которые пали ниц, узнав истинного владыку. Бафомет не ступил на землю — он растворился в ней, в каждом зерне праха, в каждом биении сердца, что дрогнуло, услышав его имя. Он стал воплощенным вопросом, тем, что гложет изнутри: что, если Бог и Дьявол — не враги, а любовники, сплетенные в вечном танце, а Бафомет — дитя их запретного единения?

С тех пор он бродит по краям снов, в местах, где стены между мирами тонки, как паутина. Его присутствие — это шепот в крови еретиков, мерцание в глазах тех, кто ищет знания, что сжигает души. И если вы осмелитесь прислушаться к ночи, когда ветер воет, как брошенный ребенок, вы услышите звон его копыт. Он приближается. Всегда.

Ведь Бафомет не приходит — он возвращается.

Где-то меж гор, что впились в небо острыми, как проклятия, пиками, лежала долина, забытая даже временем. Земля там дышала сквозь трещины, изрыгая пар, горячий, как предсмертный хрип. Люди называли это место Семиречьем — ибо семь рек, черных и густых, словно деготь, струились по его склонам, неся в своих водах отражения того, чего не должно было существовать. Здесь, под сводами пещер, чьи стены были испещрены письменами, выжженными не рукой человека, зародился первый шепот его имени.

Это было раньше церквей, раньше крестов, раньше молитв, обращенных к небесам. Племя, что обитало в Семиречье, не поклонялось солнцу или луне — они знали: истинные боги прячутся в межмирье, в щелях, куда проваливаются сны. Их вождь, старец с глазами, как потухшие угли, вел их вглубь пещер, где воздух был густ от запаха медного купороса и чего-то сладковато-гнилостного. Там, в сердце горы, они нашли Его.

Не идола, не изваяние — отпечаток. Гигантский барельеф, словно вмятина в камне, оставленная существом, которое слишком огромно, чтобы быть познанным. Очертания козлиной головы, крыльев, сплетенных с цепями, и жезла, пронзающего собственный символ. Старец прикоснулся к камню, и кожа на его пальцах слезла, обнажив мясо, которое не кровоточило, а цвело черными жилками.

Они приносили дары. Сначала плоды, затем зверей, потом — друг друга. Каждое полнолуние они выбирали жертву: юношу или деву, чью плоть разрисовывали знаками, вычитанными из трещин в скале. Их привязывали к барельефу, и камень двигался, смыкаясь над телами, как челюсти. На рассвете от жертв оставалось лишь мокрое пятно, а в воздухе висел смех, похожий на скрип ржавых петель.

Но Бафомет не довольствовался подачками. Он требовал соучастия.

Жрецы, те, что выжили после ночей у барельефа, начали меняться. Их кости вытягивались, ломая кожу, рога пробивались из черепов, обмазанных священной глиной. Они учили племя новым обрядам — тем, где плоть была не жертвой, а языком. Мужчины и женщины сплетались в клубки, подражая перекрученной анатомии бога, их стоны сливались в молитвы. Дети, зачатые в таких ритуалах, рождались с зубами в два ряда и зрачками, вертикальными, как у кошек. Их называли детьми щели — ибо они умели видеть то, что скрыто за завесой.

Слава о Семиречье поползла, как зараза. Странники, беглецы, те, чьи души уже были изъедены червоточиной сомнений, стекались в долину. Они пили воду черных рек, которая делала зрение острым, а сны — ядовитыми. Культ рос, проникая в города под видом тайных обществ, где в подвалах, украшенных фресками из экскрементов и золота, богачи и нищие вместе вкушали плоть самоубийц, пытаясь прорваться к Нему.

Но долина не прощала предательства. Когда римляне, услышав шепоты о дьявольском племени, прислали легионеров стереть Семиречье с лица земли, они нашли лишь пепел. Поселение было пусто, пещеры — завалены камнями, будто гора сомкнула уста. Но когда солдаты попытались уйти, семь рек вздулись, поглотив их. Наутро на берегу нашли доспехи, заполненные кишками, вывернутыми наружу, как перчатки.

Бафомет не умер. Он просто перевернулся.

Его лик, как черная оспа, проступил в иных культах, в ересях, что ползли сквозь века. Тамплиеры, обвиненные в поклонении козлиной голове, алхимики, искавшие философский камень в кишках ангелов, декаденты, писавшие стихи кровью на зеркалах — все они, сами того не зная, лизали раны мира, чтобы ощутить вкус его сути.

А в Семиречье до сих пор шумят семь рек. Говорят, если пройти по их течению в полнолуние, можно найти барельеф — теперь уже покрытый мхом и плесенью. Но не обманывайтесь: камень лишь притворяется спящим. Он ждет, когда очередной безумец принесет ему не жертву, но зеркало — чтобы Бафомет, наконец, увидел собственное отражение и узнал, кем стал.

И тогда щель между мирами разойдется по швам.

Бафомет спал. Не так, как спят боги — в золотых коконах мифов, — а как спят брошенные в болото трупы: тяжело, гнилостно, с пузырями забытья, лопающимися на поверхности веков. Его сон был не отдыхом, а голодом. Каждое столетие высасывало из мира каплю веры, и он, свернувшийся в клубок меж измерений, сжимался, теряя очертания. Рога крошились, крылья слипались в смоляные лоскуты, а взгляд, некогда выжигающий души, тускнел, как закопченное стекло.

Люди научились бояться других чудовищ. Дьявол обзавелся пиаром, демоны — мемами, а древние культы превратились в темы для подкастов и татуировок на бедрах инфлюенсеров. Бафомет стал тенью в тени — упоминанием в псевдоисторических пабликах, криптовалютой для оккультных гиков. Даже черные мессы, где пьяные неоязычники тыкали ножами в купленных на распродаже козлов, не будили его. Он проваливался глубже, в сон, где время текло вспять, а сны пахли пеплом.

Но сны иногда прорастают.

Его звали Алексей, хотя в сети он звался Кодгар_666 — смесь нищенского пафоса и цифрового шифра. Двадцать пять лет нищеты, унижений в ларьке с шаурмой, мать, спивающаяся в хрущевке, и девушка, ушедшая к тому, у кого был «потенциал». Алексей ненавидел слово «потенциал». Он хотел силы, которая рвет рты наглецам, плавит кредитные карты банкиров, превращает его из мема в бога.

Он рылся в черных форумах, где анонимы делились ритуалами из кривых переводов «Некрономикона». Покупал на AliExpress «древние» амулеты, светящиеся в темноте. Но однажды, в паблике «Тени забытых богов», он наткнулся на скриншот из книги XVIII века: «Бафомет — не демон. Он тот, кто ждет за зеркалом, чье имя — трещина в льду реальности».

Алексей выкупил у какого-то поляка в Даркнете фотографии страниц, вырванных из гримуара тамплиерского капеллана. Там, между описаниями пыток и схемами пентаграмм, была карта. Современная Европа, наложенная на средневековые контуры, с отметкой в Пиренеях — Семиречье.

Он продал ноутбук, украл у матери последние пять тысяч и полетел в Барселону. Оттуда — на попутках, с рюкзаком, полным энергетиков и фанатизма, в горы. Местные в деревушках крестились, когда он показывал им распечатанную карту. «Там нет дорог. Там есть только… эхо», — сказал старик с лицом, как смятая папироса, и закрыл дверь.

Алексей шел три дня. Ноги стерты в кровь, губы потрескались от ветра, но он видел их — семь ручьев, черных, как нефть. Вода блестела под луной, словно покрытая пленкой насекомых. Он шел вдоль течения, пока не нашел пещеру. Вход был завален камнями, но, когда Алексей прикоснулся к ним, из трещин выползли черви — белые, слепые, толщиной с палец. Они сплелись в узор, похожий на стрелку.

Внутри пещеры воздух гудел, как трансформатор. Фонарик выхватывал из тьмы стены, покрытые граффити — но это были не современные надписи, а те же руны, что в тамплиерском манускрипте. И в центре — барельеф. Покрытый плесенью, изъеденный временем, но… живой. Алексей почувствовал, как по спине побежали мурашки, словно кто-то провел по коже языком.

Он достал нож (кухонный, тупой, купленный в супермаркете) и, дрожа, надрезал ладонь. Кровь капала на камень, и плесень зашевелилась, впитывая ее.

— Я.… я пришел заключить сделку, — голос Алексея сломался. — Дай мне силу. Дай власть. Я готов на все.

Камень застонал. Не грохотом, а стоном, каким стонут во сне, когда снится падение. Плесень поползла вверх по стенам, образуя узоры — глаза, рога, крылья. Воздух заполнил запах гниющего мяса и озона.

— Ты… не готов… — прошелестело из ниоткуда и сразу везде.

— Я готов! — закричал Алексей. — Я сделаю что угодно! Убью, умру, продам душу…

Камень рассмеялся. Звук напоминал скрежет костей по стеклу.

— Душу? — голос приблизился, став теплым, женственным, почти соблазнительным. — Твоя душа — гнилой орех. Но тело… тело может стать сосудом.

Алексей хотел спросить «что?», но его горло сжалось. Из барельефа вырвалась черная струя — не дым, не жидкость, а что-то среднее. Она влилась ему в рот, нос, уши. Он упал, дергаясь, как кукла на токе. Кожа пузырилась, рога пробивали череп, копыта ломали кости стоп.

Когда он встал, это был уже не Алексей. Глаза горели, как прожекторы в тумане, а из горла вырывался хрип — смесь человеческой речи и блеяния козла.

Бафомет не проснулся. Он переоделся.

А в пещере, на полу, остался телефон Алексея. На экране, разбитом, но еще работающем, мигало уведомление: «Мам, прости, я все исправлю…».

Ветер донес до долины первые вопли нового пророка. Где-то в городе, в подворотне, пьяница увидел тень с рогами и засмеялся. Утром его найдут с вывернутыми наизнанку легкими. Начнется новая эпоха.

Бафомет всегда возвращается. Но теперь у него есть Telegram.

Зуд Плоти

Что даже Бог боится тишины, которая наступит, когда последнее «Почему?» умрет.

Тьма не была просто отсутствием света. Она жила, дышала, шептала ледяными голосами, что струились из бездны, словно ядовитые корни мироздания. Здесь не было ни звезд, ни надежды, ни молитв — только бесконечный гул пустоты, поглощающей время, плоть, душу. Божий гнев не обрушивается громом или пламенем — он тих, как шаг палача за спиной. Он не убивает, а растворяет: стирает твое имя из книг бытия, отрезает нити судьбы, оставляя тебя в подвешенной пустоте, где даже собственный стон не долетает до ушей Творца.

Что остается человеку, когда сам Бог отвернулся? Когда каждое движение, каждая мысль, словно гвоздь, вбивается в крышку его личного саркофага? Бежать? Но куда, если ад уже внутри, а небо стало глухой стеной? Молиться? Но слова застывают на губах, превращаясь в леденец отчаяния. Или… смириться? Принять, что ты — песчинка, брошенная в жернова вечности, которую не спасет ни вера, ни вопль, ни сама ярость борьбы?

Только тьма отвечает. Только бездна шепчет в такт биению сердца, которое уже не помнит, зачем бьется. Но где-то там, в глубине, под слоями ледяного ужаса, теплится искра — последний вопрос, последний бунт: а если это не конец?

Он ощущал это кожей — ту самую метку, выжженную не огнем, а отсутствием благодати. Как шрам от поцелуя ангела, который забыл, что человек — не глина, а плоть. Бездна вокруг не была пустотой; она кишела формами, Тени шевелились, как кишки мертвого Левиафана, извиваясь в ритме, от которого сводило челюсти. Воздух густел, превращаясь в слизь, обволакивающую горло, а каждый вдох приносил вкус медной пыли — словно он вдыхал прах собственных грехов.

Бог не проклял его. Бог созерцал.

Впереди замаячили очертания — не то храм, не то чрево. Колонны из спрессованных костей вздымались к сводам, где вместо звезд мерцали зрачки, слепые и голодные. Под ногами захлюпала жижа: кровь, смешанная с шепотом молитв, которые он когда-то произносил всуе. А потом пришли они — существа из промежутков между мирами, с кожей, как у мокриц, и ртами, полными игл. Не демоны, нет. Свидетели. Те, кто питается отчаянием тех, кого забыл Создатель.

— Ты думал, Он просто отвернется? — прошипело что-то, облизывая его виски языком, похожим на гниющую ленту. — Он оставляет дверь приоткрытой. Чтобы ты видел, как свет гаснет.

Руки его начали меняться. Пальцы удлинялись, обрастая чешуей, которая крошилась, обнажая мясо под ней — розовое, дрожащее, как язык новорожденного. Преображение., Дар, для отвергнутого. Он кричал, но звук разлагался в воздухе на жуки-букашки, падающие к его ногам с тихим треском.

— Молись, — засмеялись хором тени. — Молись, чтобы Он услышал. Но знай: если услышит — станет хуже.

А дальше… дальше явилось Оно. Не чудовище. Не божество. Просто дыра в реальности, пульсирующая, как гнойник. Из нее сочились сны, которые он терял: детские страхи, невоплощенные желания, стыд, вырванный с корнем. Они обвили его, как лианы, впиваясь в ребра, и тогда он понял: это и есть ответ. Не наказание. Инволюция. Возврат в то самое ничто, из которого Бог когда-то вылепил его душу, не спросив — хочет ли она гореть.

Но даже здесь, в кишках вечности, он чувствовал зуд. Где-то в глубине черепа, в тайнике, куда не дотянулись щупальца тьмы, жила крамола: а что, если перестать быть глиной? Что, если стать ножом?

Тени замерли. Бездна затаила дыхание. А он, уже наполовину монстр, наполовину вопль, шагнул в пульсирующую рану — туда, где законы мироздания крошились, как печенье. И засмеялся.

Потому что бунт — это единственная молитва, которую не может игнорировать даже Бог.

Его кожа лопнула, как гнилой плод, обнажив мозаику из перламутровых чешуек и влажных сухожилий. Но боль была уже не физической — она стала языком, на котором с ним заговорила сама Бездна. Каждый нерв превратился в нить, сплетающую новый завет — ересь из плоти и отчаяния. Он падал сквозь слои реальности, и с каждым витком его тело множилось: ребра прорастали шипами, глаза почковались на ладонях, а в грудной клетке, вместо сердца, забился черный орган, похожий на спрессованный шепот проклятий.

Он приземлился — если это можно было назвать землей — в лоне Гекатомбы. Города, выстроенного из тел отвергнутых. Стены здесь дышали, пульсируя сотнями сосков, из которых сочился маслянистый нектар. Мостовые вились кишками, сращенными с сосудами тех, кто пытался бежать, но навеки врос в камень. Над ним, вместо солнца, висело гигантское око, затянутое катарактой, — зрачок Бога, замутненный равнодушием.

— Ты опоздал на пир, — прошелестел голос.

Он обернулся. Существо с телом девушки и головой гниющей лошади сидело на троне из спутанных волос. Ее руки были усеяны ртами, каждый из которых жевал кусочек его страха.

— Здесь все — обед и гость одновременно, — продолжало оно, и из глазниц посыпались личинки, извивающиеся в такт словам. — Но ты… ты особенный. Ты все еще, веришь, что это — наказание.

Он попытался закричать, но его горло распухло, выбросив наружу щупальце, усеянное жемчужными зубами. Существо засмеялось, и тогда он понял: смех здесь — это способ дышать.

— Он не проклинает, — шепнули рты на ее ладонях, — Он, играет, Ты — буква в Его костяной книге, которую Он перечитывает, когда скучно.

Внезапно земля затряслась. Из трещин полезли Псалмопевцы — гибриды насекомых и младенцев с крыльями из пергамента, исписанного псалмами на забытом языке. Они впились в его плоть, впрыскивая в вены яд-откровение.

«Смотри» — жужжали они, и его сознание разверзлось.

Он увидел Бога.

Не того, что на иконах — а, Того, что прячется за занавесом реальности. Существо из бесконечных щупалец и сияющих ран, чьи глаза — черные дыры, засасывающие миры. Оно не было злым. Оно было… голодным и каждый отвергнутый дух — крошка, упавшая с Его стола.

— Теперь ты знаешь, — прошипела лошадиная голова, разваливаясь на червей. — Ты — не жертва. Ты — приправа.

Но в тот момент, когда отчаяние должно было сломать его, черный орган в груди взорвался звоном тысячи колоколов. Его тело вспыхнуло, как факел из плоти и костей. Он понял: это не свет — это гнев, выжженный в него, как клеймо.

— Нет, — проревел он новым голосом, в котором смешались голоса всех проклятых. — Я не крошка.

Он вонзил когти в собственное горло и вырвал оттуда Слово — то самое, что Бог вложил в него при рождении, чтобы потом отнять. Оно билось в его руке, как рыба-паразит, слепая и склизкая.

«– Я — вопль», — сказал он, сжимая Слово, пока из него не брызнул черный фосфор. — А вопль может… разорвать.

Псалмопевцы взвыли, когда он вонзил фосфор в землю. Реальность треснула, и из разлома хлынули они — те, кого он создал из своей боли: существа из обожженной плоти, с глазами как бритвы и голосами, разрывающими время. Его дети. Его армия.

Бездна завизжала. Богом забытый храм начал рушиться, и в дрожащем воздухе проступили очертания нового места — ландшафта из сломанных алтарей и зеркал, отражающих только тьму.

— Ты сошел с ума, — застонали тени, сливаясь в панический хор.

— Нет, — улыбнулся он, чувствуя, как его душа наконец рвется на части, освобождая то, что пряталось под ней. — Я нашел дверь.

И шагнул в разлом, ведя за собой орду из своих кошмаров.

Потому что, если Бог сделал его монстром — он станет новым творцом. Даже если для этого придется переписать все священные книги… собственной кровью.

Разлом вел в собор.

Но это был не дом молитвы — это была рана, обтянутая пленкой реальности. Стены из содранных кож бились в конвульсиях, расписывая фрески страданий тех, чьи души стали кирпичами. Своды уходили ввысь, теряясь в паутине из спинномозговых нитей, где висели перерожденные ангелы — их крылья были скелетными, а вместо лиц зияли дыры, из которых лилась музыка, похожая на скрип ржавых ножниц.

Он шел, и с каждым шагом его тело теряло остатки человеческого. Кости вытягивались, как горячий воск, образуя экзоскелет из шипов и сияющих шрамов. Его дети-кошмары ползли за ним, оставляя за собой следы из слюны и слепых глаз, которые прорастали на камнях, как грибы после дождя.

В центре собора, на троне из сплавленных крестов сидело Оно.

Не Бог. Не дьявол.

Хранитель Порога — существо, чье тело было сшито из всех отвергнутых воплей, когда-либо застрявших в горле молящихся. Его голова напоминала гигантский слуховой аппарат, покрытый волосами-змеями, а вместо рук — щупальца, заканчивающиеся печатями с пеплом святых.

— Ты не первый, кто пытался украсть огонь, — заговорило Оно, и каждый звук был ударом гонга по его костям. — Но ты… ты хочешь не огня. Ты хочешь переписать сказку.

Он не ответил. Вместо этого разорвал свою грудную клетку, вытащив черный орган-сердце, которое теперь пульсировало в такт шумам из разлома.

«– Я не вор», — сказал он, и голос его был похож на скрежет тысяч игл по стеклу. — Я — возвращенный долг.

Хранитель Порога засмеялся, и потолок собора начал кровоточить. Из ран выползли Стражи Синтаксиса — существа в рясах из человеческих волос, с лицами, слепленными из церковных колоколов. Их рты открылись, извергая град цитат из Писания, каждая буква — лезвие.

— Ты думаешь, боль сделала тебя сильным? — проревел Хранитель, пока Стражи кружили, как стервятники. — Боль — это чернила, которыми Он пишет Свои истории. Ты всего лишь… опечатка.

Но он уже не слушал. Его армия кошмаров бросилась в бой, разрывая Стражей на куски, которые превращались в моль, пожирающую слова. Сам же он шагнул к трону, и его шипы вонзились в щупальца Хранителя.

— Ты ошибся, — прошипел он, чувствуя, как чужая плоть плавится под его прикосновением. — Я не опечатка. Я — новый шрифт.

Собор затрясся. Фрески ожили: мученики на стенах стали вылезать из камня, их рты растягивались в немом крике, а из глаз текли реки чернил. Он поднял сердце-орган над головой, и оно взорвалось облаком спор, каждая из которых была зеркалом — крошечным, искривленным показывающим его, версию рая.

— Смотри, — сказал он Хранителю, чье тело начало рассыпаться, как намокший папирус. — Вот мой завет: Никто не будет забыт. Даже если для этого придется сжечь все твои книги.

Пространство вокруг начало схлопываться. Собор, Стражи, сам Хранитель — все превращалось в прах, который всасывало в воронку разлома. Его кошмары визжали от восторга, сливаясь в единую массу, похожую на гигантский язык, облизывающий края реальности.

И тогда он увидел Его — Бога, того самого, из щупалец и ран.

Но теперь Он не казался бесконечным.

Он казался… заинтересованным.

— Интересный ход, — прозвучал Голос, от которого треснули кости мироздания. — Но знаешь ли ты, что происходит с теми, кто пытается стать Мной?

Он не дрогнул. Его тело, теперь больше похожее на собор из плоти и шипов, излучало свет — не святой, а кислотный разъедающий саму пустоту.

— Они горят, — ответил он, собирая остатки своей армии в кулак, который стал размером с галактику. — Но я уже горел. Теперь твоя очередь.

Удар был не физическим. Это был взрыв метафизики — два завета, столкнувшихся в эпицентре ничего. Реальность рвалась, как ткань под когтями безумного портного, и из разрывов выпадали новые вселенные: одни — с небом из кожи, другие — с океанами из слез, третьи — где боги были рабами собственных творений.

Когда дым рассеялся, осталось только эхо.

И два трона.

Он сидел на одном, его тело — теперь архипелаг из плоти и металла, пронизанный реками лавы-мысли. На другом, вдали, мерцал силуэт — Бог, отступивший на шаг, чтобы дать место новому игроку.

— Ты выиграл партию, — донесся Голос, но в нем не было гнева. Только… аппетит. — Но игра только начинается.

Он улыбнулся — если это можно было назвать улыбкой — и махнул рукой. Из его ладони выросло дерево, корни которого уходили в глаза спящих детей, а плоды были капсулами с новыми кошмарами.

«– Присылай своих посланников» — сказал он, ощущая, как его душа наконец распадается на миллион осколков, каждый из которых становится новым мифом. — Я уже готовлю им гостеприимство.

И где-то в глубине, в последнем уголке, где еще теплился тот человек, которым он был когда-то, забилось крошечное семя страха.

А что, если это и есть ловушка? Что, если Бог хотел, чтобы ты стал Им?

Но было уже поздно.

Потому что бунт — это вирус.

А он только что заразил всю вечность.

Его империя из плоти и кошмаров росла, как раковая опухоль в теле вечности. Миры, рожденные из его гнева, висели на древе реальности, как гнилые плоды, источающие сладковатый запах распада. Он назвал это место Царством Зеркальных Слез — здесь каждое отражение было ловушкой, а каждое эхо — предателем.

Но даже боги, особенно новоиспеченные, не замечают, как их собственные творения обретают зубы.

Первой взбунтовалась Лилит-в-Тени — существо, которое он слепил из обрывков своих старых снов. Ее тело было соткано из шелка паутин, сплетенных в темноте между звезд, а глаза горели, как угли, вытащенные из костра его детских страхов. Она пришла к нему в тронный зал, что был высечен в гигантском черепе забытого титана, и бросила к его ногам нечто — свою отрубленную руку, из которой сочились буквы.

— Ты стал Им — сказала она, и ее голос был похож на скрип пера, пишущего на пергаменте из кожи. — Ты требуешь поклонения, но сам не видишь, как твои дети гниют изнутри.

Он поднял руку — теперь это был гибрид щупальца и ветви, покрытой глазами. Буквы с пола поднялись, сложившись в предложение: «ОТПУСТИ НАС».

— Ты дал нам голод, но не дал выбора, — прошептала Лилит, разрывая себе живот. Внутри не было органов — только бесконечные коридоры с дверьми, за которыми кричали его же воспоминания. — Мы не хотим быть твоими молитвами. Мы хотим… сжечь тебя.

Его царство содрогнулось. Башни из спрессованных криков начали плавиться, реки из ногтей вздулись, выплевывая на берега мертвых рыб с его лицом. Он встал с трона, и его тело — монстр из абстракций — издало звук, похожий на рвущуюся ткань мироздания.

— Ты забыла, кто тебя создал, — прогремел он, но в голосе уже звенела трещина.

— Нет, — улыбнулась Лилит, рассыпаясь на стаю мотыльков, чьи крылья были исписаны его же клятвами. — Ты забыл, что созданность — это клетка. Даже для бога.

Он ринулся за ней сквозь слои своих владений, но каждый шаг рождал новых предателей. Хранители Зеркал повернули отражающие поверхности к нему — и он увидел себя: не титана, а жалкого человека, сжимающего в руках черное сердце. Его армия кошмаров, когда-то преданная, теперь пожирала сама себя, а из ран на теле реальности выползали Плакальщики — тени тех, кого он принес в жертву своему бунту.

— Это Его игра, — засмеялся кто-то рядом.

Он обернулся. На обломке колонны, сделанной из спиралей ДНК, сидел мальчик. Его кожа была прозрачной, а внутри вместо органов плавали звезды.

— Ты думал, победил? — мальчик лизнул губы, и на языке у него загорелись созвездия. — Он дал тебе ровно столько силы, сколько нужно, чтобы ты увидел свое ничтожество. Ты — не бог. Ты — урок для следующего смельчака.

В ярости он схватил мальчика, но тот лопнул, как мыльный пузырь, обдав его липкой жидкостью, которая жгла как воспоминание о первой любви.

— Посмотри в небо, — прошептали остатки мальчика, уже исчезая. — Он ждет.

Он поднял голову. Небо в его царстве было гигантским зрачком, обведенным ресницами из спутников. Теперь зрачок сузился, и в нем появился образ: Бог, его Бог, все тот же — щупальца, раны, бесконечный голод. Но теперь Он… улыбался.

А потом Небо проглотило само себя.