Бесплатный фрагмент - Плоскости времени

От первого лица. Попытка предисловия

Любой автор, представляя на суд читателя свою книгу, надеется на диалог. Проблема понимания заключается в зазоре между смыслами автора и смыслами читателя. Величина этого зазора зависит от возраста, личного опыта, убеждений и оценок читателя. С одной стороны, ни одно из прочтений не будет полностью адекватно смыслам автора. С другой — авторский смысл — это всего лишь один из многих.

Невзирая на трудности, автор надеется на плодотворную коммуникацию с читателем. Мало этого, автор предполагает и ждет такого понимающего соавтора-читателя.

Кто же идеальный читатель данной книги?

Человек, которому интересно отражение исторических событий ХХ века в истории конкретной семьи. Человек, размышляющий над проблемами становления человеческой личности, психологией ребенка. Именно он является предполагаемым читателем первой части книги. В «Семейном альбоме» делается попытка не только рассказать историю маленькой девочки (историю жизни автора), но и осуществить профессиональную психологическую интерпретацию событий. Эта интерпретация в некоторой степени обусловлена двадцатилетним профессиональным опытом автора — практического психолога. По жанру первая часть книги является документальной повестью с элементами психологического анализа и поэтическими вставками по ходу развития сюжетной линии.

Вторая прозаическая часть книги «Звенья цепи» посвящена отношению к языку как факту культуры и личного опыта. Тема продиктована культурологическим образованием автора, с одной стороны, и богатым опытом путешествий по разным частям земного шара — с другой. Этот опыт охватывает почти сорок лет жизни и в соответствии с теперешней политической картой включает более двадцати пяти стран. Далеко не все впечатления стали содержанием эссе «Язык», но все они подкреплены краткими научными данными, изложенными в доступной форме. Поэтические вставки позволяют окунуться в эмоциональный мир автора, т.к. эти тексты создавались в разные периоды жизни непосредственно как путевые заметки либо сразу после путешествий. Эта часть будет интересна путешественникам, любителям культуры и языка.

И, наконец, третья часть книги — это поэтические тексты последнего периода. В них попытка осознания актуальных событий, но не только. Это — живой мир человеческой души. Ее читатели — любители и ценители современной поэзии.

Каждая часть книги содержит большое количество иллюстраций. На страницах первой части размещены фотографии из семейного архива — визуальный портрет прошлого века (самые ранние относятся к концу двадцатых годов). Вторая часть сопровождается фотографиями, в том числе авторскими, и справочным иллюстративным материалом из открытых источников, позволяющими разобраться в научной информации, а также раскрыть образную структуру текста. Третья часть книги оформлена рисунками Веры Готиной и фотографиями автора. Этот изобразительный материал носит образный субъективный характер.

Время сказать спасибо всем, кто не просто помог подготовить книгу к печати, а фактически стал моими соавторами. Художник, музыкант и композитор Вера Готина, чьи рисунки украсили третью часть книги, а художественный вкус помог оформить две остальные части.

Моя давняя подруга, стиль-редактор и поэт Галина Андрейченко, не просто вычитала книгу с точки зрения ошибок и опечаток, но предложила ряд важных стилистических изменений, сделавших книгу лучше, а мысли, изложенные в ней, яснее.

И, наконец, моя семья, разбросанная по всему миру. Именно ее история рассказана в «Семейном альбоме».

Светлой памяти моей матери — Розы Кабак (урожденной Чунц), отца — Хаима Кабака, тети — Ривы Ганкиной (урожденной Чунц), дяди — Арона Ганкина, их сына — Бориса Ганкина, всего многочисленного старшего поколения большой семьи Чунц, Ганкиных, Немцовых посвящается эта книга.

Я рада, что одними из первых читателей книги стали Маргарита Мордухович (урожденная Ганкина) — моя сестра, Лена Мордухович — моя племянница, Маргарита Ганкина (урожденная Немцова) — жена Бориса Ганкина и все остальные ныне здравствующие члены семьи.

Особую роль в моей жизни, а значит и в творчестве, играет муж — Дмитрий Симонов, первый читатель, доброжелательный и в то же время самый строгий критик. Он стимулирует меня к постоянной работе над словом, а главное — над мыслью, которая ищет свое словесное воплощение.

Книга ждет читателя. Я надеюсь, что он — этот читатель — существует!

МГНОВЕНИЯ

Часть 1. Семейный альбом

Вступление

Перевести дух. Маленькой ложечкой разрезать вафлю, покрытую легким сливочным мороженым, лениво наблюдая, как на паркете летнее солнце оставляет темные движущиеся пятна веток, запутавшихся в шелесте листвы. И вдруг почувствовать, что это пришло…

А как прекрасно начинался день — первый отпускной! Точнее, он раскрылся ароматным цветком свободы еще прошлой ночью. Воскресно-вечернее посасывание под ложечкой — «завтра рано вставать» — сменилось блаженным необязательным ритмом длинных летних преподавательских каникул, когда день можно легко перепутать с ночью, а чтение из повседневной обязанности становится по-детски вкусной конфетой или мороженым — почти запретным плодом.

А потом был длинный, невзирая на позднее пробуждение, день: ласковое бурчание мужа сопровождали легкие, как летний туман мысли о планах, которые можно было отложить на… Ну хотя бы на следующую неделю.

Ближе к вечеру по привычному маршруту они отправились в старый городской парк. И там, сидя за столиком летнего кафе и пытаясь прожевать опасно похрустывающую на коронках пиццу, она заметила ее… Вернее сказать, их — маленьких детей, карабкающихся на скамейки, испуганно выглядывающих из цветных коробочек каруселей, их — маленьких владельцев нового века. И, беспечно направляя в эти лица объектив фотоаппарата, она почувствовала, что это пришло…

И сейчас, дома, детство, ее собственное детство не просто мелькнуло, а навалилось, почти задушило полузабытыми цветами, запахами, вкусом вафли из брикета с ностальгическим названием «Двадцать копеек». Она поняла невозможность отложить на завтра, спрятаться или оттолкнуть… Она приняла этот груз — светлый и печальный, груз собственных воспоминаний. Приняла и включила компьютер — и текст потек между пальцами, оставляя следы на экране, и волна прошлого накрыла ее с головой.

Глава 1. У порога

Первое воспоминание легким облаком или темной тучей лежит на пороге человеческой жизни — чуть заметная преграда на привычном маршруте, бугорок на пути. Но однажды замеченное боковым зрением, препятствие попадает в фокус нашего самосознания и, возможно, отвечает на извечный вопрос о природе нашего «Я».

Глубина погружения в прошлое у каждого своя. Мальчик помнит небо с протянутыми через него шариками, покачивание коляски и невозможность освободить руку, чтобы схватить и присвоить эту разноцветную подрагивающую гирлянду. Целая жизнь отделяет этот момент от сегодняшних попыток покорить враждебный ускользающий от контроля взрослый мир. Целая жизнь или только один шаг продолжительностью в полстолетия? Кто знает, откуда вырастает дерево характера, что на самом деле питает его корни?

Она часто вспоминала раннее детство, перебирала немногие сохранившиеся фотографии, пытаясь ответить на эти вопросы. На эти и на многие другие. Жизнь вообще задает много вопросов, из их беспорядочного вороха человек выбирает свои, и именно они определяют направление роста. А наше сегодня — это всего лишь один из актуализированных вариантов ответа. Ответы способны изменяться и углубляться, образовывать воронки и течь вспять, а вопросы висят на стенах нашего жилища мстительными богами, ждущими своего часа, чтобы, опустившись у изголовья бессонной ночью, потребовать полного отчета. Некоторые называют его муками совести. Она предпочитала говорить о радости — радости само-, а дальше подставьте любое пришедшее на ум окончание «сознание», «утверждение» и прочие философские слова, неточно описывающие загадочную человеческую душу.

Наверное, уже достаточно стоять у порога, наведем же фокус и сделаем неуверенный шаг.

Глава 2. Обрыв

Сразу за домиком был обрыв. Крутой склон вел к желтому песку, цветным камушкам, перламутровым раковинам и серо-голубому мутно-прозрачному прибою неласкового Балтийского моря. Оно обжигало маленькую розовую ногу, заставляя прятаться в сыпучем одеяле нежного песка.

Так проходило четвертое или пятое лето жизни.

Первое лето, когда вспышки воспоминаний напоминают не мгновенные фотографии, а обрывки отснятого фильма. Начало и конец перепутаны, характеры героев смутны, но можно бесконечно вглядываться в пейзажи, вдыхать терпкие волнующие запахи, читать по губам и жестам, тоскуя о навсегда потерянном дне.

Спускаться страшновато, карабкаться наверх тяжело, но рука отца была всегда рядом. Не приходилось вымаливать, жалобно по-щенячьи повизгивая или агрессивно требуя, — все приходило само. Потом она прочла про базисное доверие к миру и вспомнила поросшую темными волосами отцовскую руку, сопровождавшую ее короткое, безутешно оборвавшееся детство, вспомнила, и тепло любви накрыло ее теплым одеялом мелкого балтийского песка.

И даже ежедневные прогулки с тремя кастрюльками из непривычного алюминия (он тогда только входил в моду) по надоевшей дороге не казались такими тоскливыми. В кастрюльках плескался и остывал скучный обед из соседнего дома отдыха.

Все было прекрасно, кроме еды. Как она ненавидела запах супа, пенки на молоке, тягучесть киселя, размякшую кашу да, в общем, почти все, чем кормили и на отдыхе, и дома, и в детском саду, худющую неуклюжую девочку с огромным бантом на торчащих во все стороны черных кудрявых волосах.

Главное насилие детства — еда. Кошмар полной тарелки, которая никак не становилась пустой, и даже отец не стремился встать на защиту. Да разве мог он, переживший не один голод ХХ века, почувствовать, подступающую к горлу позднего и болезненного ребенка тошноту? Но в этой пытке было свое утешение — истории, заставляющие замирать сердце и открывать рот. Истории, заманчивая прелесть которых заставляла забыть все, даже ненавистный вкус манной каши

Глава 3. Книжная полка

Книги пахли по-разному. Старые — пылью и засушенными между страниц листами забытого гербария, новые — черными буквами типографской краски, любимых запахов детства было три: книг, мандаринов — из мешочка Деда Мороза на Новый год и шоколадных конфет «Мишка на Севере» — из того же мешочка.

Бесконечный диатез не позволял баловать единственного ребенка шоколадом и мандаринами, строгий запрет переставал действовать лишь раз в году. Проснуться рано утром, залезть на четвереньках под елку, нащупать в алом атласном мешочке пупырчатость мандариновой корки, присоединить к ней гладкость конфетной обертки, а затем со всем этим богатством оказаться на старом диване и погрузиться в новую книгу — яркие картинки, лощеные страницы, неведомые истории.

Очень долго, до начала самостоятельной жизни, новая книга оставалась для нее праздником, праздником, ради которого можно было пойти на все, даже на обман.

Сколько раз толстая обложка очередной истории предательски выглядывала из-под надоевшего учебника.

— Чем ты занята?

— Да уроками, конечно, так много задали.

Что же говорить о бесконечных бессонных ночах. Ура, из соседней комнаты доносится сонное дыхание взрослых, и, наконец, можно включить настольную лампу и читать, читать, пока за окном не начнет светать. Ну и черт с ним, что сон длился два часа, что нет сил подняться и идти в школу, зато волшебная ночь чтения осталась самым ярким воспоминанием и спустя несколько дней ее, возможно, удастся повторить.

Толстые стекла очков оказались платой за это безумство — одно из немногих безумств в ее жизни.

Все эти, да и многие другие печали и радости ждали девочку в неведомой перспективе школьных лет, а сейчас мы оставим ее на старом диване с книгой на коленях — маленького человека у книжной полки морозным утром, вкус которого она сохранит на всю жизнь.

Точнее — на множество жизней, имевших свои означенные границы. Движение по ступенькам, первая из которых могла называться — мама.

Глава 4. Мама

Глаза, руки, запах, голос матери — сколько сентиментальных и натуралистических, романтических и реалистических текстов можно найти на эту тему в мировой литературе… Молчанием, расплывчатым пятном, очертанием в тумане памяти, незнакомо-пугающим в нелепом больничном халате, пытающимся обнять, опереться, задержаться на грани этого мира образом… Сплошные многоточия, обозначившие женщину, давшую жизнь.

Затем уже взрослой, вглядываясь в фотографии, она видела огромные глаза, кудрявые волосы, тонкую талию и невольно смотрелась в зеркало, пытаясь уловить сходство. С годами родовые черты проступали ярче, на смену отрицанию нелепого, под влиянием минуты сделанного шага, приходило и понимание и прощение. Боль сиротства ушла на задний план, откатилась морским приливом, обнажив сочувствие и редкие камушки счастливых моментов. Возможно, в глубинах памяти их было больше, но песок времени, тина времени, ржавчина времени — покрывают, затягивают и разъедают минуты, часы и годы раннего детства.

Мама была связана с множеством вещей, красивых, шуршащих, блестящих и пахнущих на туалетном столике в спальне. Флакон духов «Красная Москва» с резким чуть пряным запахом и тугой неподдающейся пробкой; пудра, рассыпающаяся легким облаком в момент открытия круглой нарядной крышки; тюбики губной помады; театральная сумочка, пушисто-кудрявая каракулевая муфта, брошь и кольцо — загадочный мир женской красоты, притягивающий маленькую девочку. Все это можно было рассматривать и щупать, нюхать и осваивать, пока мама возилась на кухне или развешивала белье во дворе. Девочку не ругали за рассыпанную пудру или испорченную помаду, она любила изучать взрослый мир сама, без свидетелей.

Мама пыталась обучать дочку некоей премудрости, которая, сказавши честно, давалась плохо: палочки в тетрадке выходили косые, акварельные краски скатывались на бумаге в нелепые комочки, пластилин застревал в волосах и прилипал к рукам, единственное, что доставляло радость, — архитектурный конструктор, из которого можно было построить дом с балконом. Однажды девочку научили вывязывать петли из ниток, и она чрезвычайно гордо прикрепила их на все имеющиеся в шкафу полотенца.

Особая история — чтение. Буквы она, наверное, освоила очень рано, а книгу — «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях» — прочла как-то сразу, догадавшись, каким образом из букв и слогов складываются слова и предложения любимых пушкинских стихов. Количество внимательного слушания резко перешло в новое качество собственного доступного чуда.

А до этого момента как она любила сидеть на диване, заглядывая в толстую мамину книгу и слушая непонятную, но притягательно прекрасную поэтическую речь! Потом спустя много лет она поняла, что четырех-, пяти летнему ребенку мать читала взрослые стихи Лермонтова и Пушкина. И, самое поразительное, она что-то понимала, раз сидела и слушала музыку русского стихосложения, отозвавшуюся во взрослой жизни многими строками собственных стихов.

А еще была смешная попытка ставить ребенку оценки за поведение, а главное — показывать этот дневник вечером папе. Девочка не помнила, сколько длилась эта пародия на школу, но неприятный осадок от маминого «доноса» какое-то время царапал ее душу. Она не боялась отца, но очень не хотелось тратить редкие часы вечернего общения на глупые объяснения по поводу каши, кривых палочек или неубранных игрушек. Благо отец не принимал эти проблемы всерьез.

Вообще, она почти не помнила серьезных наказаний в раннем детстве. Единственный раз ее поставили в угол в спальне, и она на всю жизнь запомнила, как смеялись мать и отец за столом в гостиной, под круглым теплым светом абажура, а она смотрела в щелку и тосковала в своем одиночестве и отверженности, как тосковала вечером, когда ее отправляли спать, как тосковала во время долгих детских болезней, лишенная возможности слушать непонятные разговоры взрослых, — единственный ребенок немолодой супружеской пары. Нелепая жестокость двадцатого века прокатилась по судьбам родителей, во многом определив ее собственную, но все это она поймет, будучи взрослой, а пока светит настольная лампа на письменном столе отца, поблескивают блестяще-загадочные инструменты маминой готовальни, а девочка впервые сама читает знакомые стихи:

«Царь с царицею простился,

В путь-дорогу снарядился,

А царица у окна

села ждать его одна».

Глава 5. Одиночество

Эта нота звучит для каждого по-своему, имеет свой собственный цвет и вкус. Стремление к одиночеству и бегство от него в бессмысленные разговоры, одиночество в толпе, в семье, одиночество горя и праздника, возвышенное одиночество юности и печально-мудрое — старости, вынужденное и добровольное, творческое и болезненное.

Кому неведом этот горько-сладкий вкус? Искус одиночества рождает личность и он же способен разрушить самый прочный фундамент устоявшейся судьбы. Океан любит бесстрашных пловцов. Первый опыт во многом определяет путь.

Детская кровать с сеткой, невыносимый вкус хлористого кальция, очередная ангина. Можно заплакать, тогда придут мать или отец, скажут что-то ласковое, но потом противная дверь все равно закроется. Уж лучше не показывать виду, и она начинает строить замки и пропасти из большого и тяжелого одеяла, передвигаться по складкам маленькими пальцами и наконец засыпает. Так она впервые укротила демонов страха и горечи чудом творчества. Золотой ключик счастья оказался в собственных руках.

Она не раз возвращалась к переживанию одиночества в своих текстах. Но это случится во взрослой жизни, когда поэтическое начало проклюнется из опущенных в детстве в благодатную почву семян.

А сейчас девочка спит в волшебном замке, созданном собственными руками из колючего и тяжелого одеяла действительности, преображенной игрой.

Глава 6. Игры

Игры, игрушки, игривость — игровое начало человеческой культуры. Признаться в своих детских пристрастиях — все равно что открыть самый главный секрет, возможно, более важный, чем первый сексуальный опыт, ибо из детских игр, как из корня, вырастает дерево взрослости.

Неуклюжий, твердый, с грустным выражением лица медведь. Он украшает собой почти все детские фотографии и уже почти полвека спит возле ее постели. Порой кажется, что даже муж похож на медведя — на смешного сказочного и немного нелепого мишку — Вини Пуха: седого и усталого от жизненных проблем, а в лучшие минуты — непосредственного и по-детски творческого.

Кукол было мало — несколько голых существ, вечно теряющих закрепленные на резинках руки и ноги, с нарисованными прическами и безумно невыразительными лицами. Да и звали их соответственно: Танька и Манька, одним словом, советская тоска. Была, правда, Жанна, с настоящими кукольными волосами, и — о чудо! — одетая в симпатичный бордовый сарафан с карманом и пуговицами. Она казалась нездешней, красивой и недоступной, Барби шестидесятых годов, надменной немецкой гостьей в красивом наряде.

Но настоящим другом был только медведь, ибо он один в глазах девочки обладал чудесным даром жизни. Она могла заплакать, если мишка со стуком падал на деревянный пол. Боль, чужая боль вызывала сочувствие и находила отзвук в душе.

Однажды девочка оказалась в доме у родственников и увидела на кровати, на китайском покрывале розовое чудо — куклу, одетую, как маленькая принцесса: в чепчике, кружевах и атласном платье.

Она даже не мечтала обладать такой куклой, лишь теплилась слабая надежда, что мама сошьет что-то подобное голышам. В доме даже появились маленькие кусочки шуршащего атласа. Но надежда так и не стала реальностью.

В десять лет она попросила себе подарок и получила от тетушки еще одно безобразное советское чучело.

Разрыв между мечтой и действительностью, разрыв, который она старалась ликвидировать в своей взрослой жизни, не жалея денег и времени на радости, путешествия и подарки для себя и других.

Через много лет, приехав погостить в Штаты, она купит двум маленьким родственницам забавные мягкие игрушки, надеясь обрадовать незнакомых девчонок. Каково же будет ее изумление, когда она увидит игрушечных жителей американского дома, посуду и мебель, сказочные квартиры — мир чужого детства.

Но вернемся в комнату на первом этаже старого дома, где счастливая девочка строит на полу дворец из конструктора, дополняя недостающие детали воображением или книжными иллюстрациями. Она много болеет, поэтому большинство времени проводит в квартире.

Вечером ее ждет продолжение бесконечных историй про героев, чудовищ и дальние путешествия.

Так большой мир входил в маленькую комнату, манил, соблазнял и пугал одновременно.

Путешествия, история, культура, наука, языки — все богатства человечества лежали у ее колыбели. Чудесные дары, доступные многим, но оцененные по достоинству далеко не всеми.

Игры разума, игры чувства, игры детства, вкус знания и творчества, оставшийся на всю жизнь.

Глава 7. Вкус знания

Три мяча разной величины стали первым уроком астрономии — оказывается, вот как просто и гармонично устроен мир: Земля, Солнце и Луна попеременно поворачивались друг к другу разными сторонами, являя собой годовые и суточные циклы.

Видимо, с этого момента зародились в ней некоторые отношения с миром: вкус к понятному и наглядному объяснению, радость понимания — та самая «ага-реакция», умение слушать и слышать новую информацию.

Спустя много лет кто-то из учителей на выпускном вечере признался, что часто наблюдал за ее реакцией на уроках: если она сидит и кивает головой — значит, хоть кому-то из класса интересно происходящее. Занявшись преподаванием, она часто ловит себя на мысли, что тоже ориентирована на молчаливую поддержку, на внимательные глаза, ибо их наличие придает смысл ее работе.

Смысл… Смысл? Смысл! Самое опасное слово человеческого существования. Задуматься над смыслом, потерять смысл, обрести смысл — вся человеческая жизнь заключена между вершинами этого треугольника.

Для нее одним из главных жизненных смыслов стала напряженная работа ума. Радость переполняла ее с детства, когда удавалось решить трудную задачу по математике, выиграть партию в шахматы или создать собственную теорию устройства Вселенной. Смешно звучит, но примерно в шестом классе, идя на день рождения к подруге, она размышляла над процессом горения, чувствуя всей кожей особенность материально-нематериальной природы огня. Жаль, что не подвернулись ей в этот момент книги древнегреческих натурфилософов.

А собственная теория социально-исторического переустройства советского общества родом из старших классов! Как пахли нагретые доски на заводском дворе, когда она пересказывала свои идеи школьным подругам. Шел апрель семьдесят четвертого, до митингов восьмидесятых была еще целая вечность, но молодость, с ее неуемной энергией, мечтала о балансе между справедливостью и свободой.

Эти моменты поиска истины яркими вспышками сопровождают всю ее жизнь. С возрастом они становятся более локальными и практичными, направленными на конкретные частные проблемы, но опыт детского восхищенного открытия мира не дает покоя уму.

Как жаль ребенка, который за всю школьную жизнь не пережил этого радостно-возбужденного состояния обретения ответа.

Но вернемся к первым шагам! На всю жизнь она запомнит прогулки по парку с отцом и просьбы: «Дай задачу посложнее!». Он достает из своей памяти обрывки знаний, полученных бог весть когда, а точнее, в двадцатых годах прошлого века, в русской гимназии города Варшавы. И едут навстречу друг другу вечные поезда, выливается вода из бассейна, а две фигуры — немолодого человека и маленькой девочки бредут по снежным аллеям старого парка, объединенные чувством радости и любви.

Детские воспоминания питают родниками взрослые прогулки по тому же парку, рождая на первый взгляд запутанные строки.

Но кружево памяти все возвращает на место и складывает узор из маленьких стеклышек калейдоскопа.

* * *

Подсмотрено в щелку столетий, навеяно снами —

в креманке немыслимо сладкое таяло детство,

и желтое кресло устойчивость зыбкую дало,

а терпкая радость свое утверждала соседство,

мерцающим шелком влюбленной ладони касалась.

Джинсовое время с размаху раздвинет барьеры,

но пахнет духами по-прежнему страстно, печально

кофейная кружка неловкие руки согреет,

желтеет плетеная спинка над старой аллеей,

где слезы надежды сменяют улыбку отчаяния.

А рядом уверенно шумное детство неспешно растает,

и кто-то проложит орбиту любви и орбиты разлуки.

А кресло из пластика все эти тайны узнает,

и круг замыкается: бабушки — мамы — и внуки,

и вновь, обращаясь в спираль, в бесконечность вонзает

пружины расправленной силу, надежду и муку.

* * *

В детском парке,

где важные дамы в панамах

под присмотром отцов

свои первые в жизни берут рубежи —

три ступеньки движения вверх.

Женский голос,

тоскуя, поет о любви,

а старушка течение времени

в кораблике свежей газеты

жадно ловит.

Мой обманчивый возраст

стоит на неверной ступеньке,

и пока еще видит всей лестницы

путь сверху вниз,

снизу вверх,

все зависит от точки отсчета.

Глава 8. Калейдоскоп

Калейдоскоп представлял собой пахнущую картоном трубку, которую следовало подносить к одному глазу, старательно зажмуривая другой. И в этой невзрачной упаковке расцветали тропические цветы — бесконечное разнообразие узоров! Поворот трубки на небольшой угол — и картина менялась, сдвигалась, шуршала разноцветными стеклышками! Как хотелось разбить оболочку, потрогать стеклышки, подчинить их своей воле, подержать во рту эти похожие на леденцы цветные кусочки. Но в последний момент девочка отказывалась от своих планов. Почему? Возможно, не хотелось разрушать этот сказочно-таинственный мир!

Достаточно рано она узнала взрослые тайны.

Наверное, лет в пять была обнаружена в мамином шкафу книга, раскрывающая в понятных картинках тайну зарождения человеческой жизни, и хотя роль отца была там не обозначена, но пособие для беременных оказалось очень кстати для составления физиологической картины происходящего.

Как поразили ее в этой связи странные хихиканья соседок по больничной палате, которые просто висели на окнах, наблюдая за прибытием машин скорой помощи к зданию родильного дома. А ведь девочкам было лет по двенадцать! «И что тут смешного?» — размышляла она.

Вообще-то смех был не ее стихия! Бесшабашно заливистое ощущение радости, бездумное беганье по широкому цветущему лугу, кувырки и кульбиты в материальном и душевном пространстве, которым предаются маленькие дети, клоуны и счастливые люди. Все эти минуты либо осталось за границами осознания, либо мельчайшими крупицами осели в воспоминаниях — крупицы смеха, ускользающие от магнитов памяти, растворенные в водах прошлого сладкие гранулы восторга! Цирковое представление казалось ей самым скучным развлечением в мире, а нелепые падения клоунов — издевательством над человеческим достоинством. Вот и угадай, чем можно порадовать десятилетнего ребенка!

То ли дело — театр! Итак, заглянем за кулисы…

Глава 9. Театр

Семейная фотография начала шестидесятых — мужчина в черной бабочке, женщина с темными навыкате глазами и маленькая девочка с бантом в кудрявых волосах — семья перед посещением театра. Черно-белые клавиши пианино, буквы на белых клавишах черной пишущей машинки, блестящие предметы, утонувшие в черном футляре маминой готовальни.

Мир представал в контрасте черного и белого.

Наверное поэтому таким невероятным перед большими глазами девочки оказалось пространство театральной сцены: голубые трепещущие задники, дирижер в черном фраке и, конечно, они — белые лебеди, выплывающие из-за горизонта кулис! Движение руки, воплотившее полет!

Она заболела балетом! Можно посмеяться, можно не услышать, но отец во всегдашнем стремлении приносить радость однажды развернул перед ней блестящее чудо маленькой белой пачки и розовых пуантов. Их можно надеть, завязать крест-накрест и, держась за круглый обеденный стол, ощущая под пальцами бархатистую поверхность темно-вишневой, почти театральной скатерти, встать на носки.

Она чувствовала танцевальные ритмы, сочиняла собственные движения, хорошо понимала чужой танец. Наверное, сейчас ей нашли бы танцевальную студию по силам. Но тогда оставались лишь мечты да тонкие бретели пачки на худеньких плечах. В первой заграничной поездке, в большом ресторанном зале ее пригласит на танец мужчина, и она подчинится влекущим музыкальным тактам, а окружающие будут удивлены и восхищены их танцем! Танцем, который, свернувшись клубком, спал в ней двадцать пять лет!

А еще было удивительное лето, когда она выходила на сцену, исполняя детские роли в оперных и балетных спектаклях. На всю жизнь запомнилась теплая заячья шубка (это при тридцатиградусной жаре!) и необыкновенный вкус лимонада в антракте! А затем опять: кулисы — сцена — кулисы — настоящая работа восьмилетней девочки на гастролях. С каким удовольствием она выбирала подарки для родных на первые в своей жизни заработанные деньги.

Она запомнила слова всех оперных арий спектакля «Терем-теремок», но перевирала мелодию, когда пыталась воспроизвести ее для слушателей.

Пачка и пуанты к тому времени стали малы и были выброшены, как и другие «ненужные» предметы, оставшиеся после катастрофы их семейного корабля.

Глава 10. Катастрофа

Детское восприятие смерти видимо одна из самых загадочных и сложных психологических проблем, ибо ребенок не может выразить свое состояние словами, да и не всякий взрослый в состоянии это сделать. Мы начинаем говорить, когда первый шок от события прошел. Представления постороннего, даже самого близкого человека, — это лишь его собственные интерпретации, порой упрощенные, порой слишком трагические. Горе захлестывает человека целиком, рефлексивная часть сознания отступает на второй план, и лишь спустя какое-то время из глубины эмоциональной памяти выплывают островки воспоминаний. Весь же материк остается надежно спрятанным в закоулках человеческого мозга.

Обычно, столкнувшись со смертью, ребенок меняется, а уж каким образом, предсказать трудно. Некоторые дети не пускают в свое сознание случившееся, отталкивают и отрицают действительность, отгораживаясь от нее миром фантазий. Другие — мгновенно взрослеют, становятся серьезно-печальными и напряженными, третьи — агрессивно-конфликтными и требовательными, четвертые — обидчивыми и плаксивыми. Так или иначе, смерть близкого человека — это катастрофа, разрушающая привычный мир.

Заглянем же в воспоминания, дабы попробовать реконструировать давние события. Жаркий летний день, голубое небо, зелень, облака, дорожка, выложенная плиточками (город, который не был сильно разрушен в годы последней войны), на дорожке двое — девочка в коротком платье с пятнами зеленки на руках и ногах (какое-то агрессивное отрицание курортной жизни в форме многочисленных нарывов) и пожилой человек. Он сообщает ей печальное известие: ее мать умерла в больнице. Наверное, девочка плачет, но нельзя сказать, что смысл события осознан ею полностью, да и что можно осознать в семь лет. Занавес памяти закрывается. Потом, вернувшись в родной город, она оказывается на кладбище, видит небольшой белый памятник, читает надпись, но с большим трудом соотносит ее с воспоминаниями о кудрявой женщине, которая совсем еще недавно обещала сшить нарядное платье для ее куклы.

Она продолжает жить в семье у тети, родной сестры матери, куда ее взяли на время маминой болезни, а очень скоро оказалось — навсегда.

Жизнь разделилась на две части — рабочая неделя со школьными занятиями, домашними заданиями и непривычным укладом и суббота с воскресеньем, когда она возвращалась в родной дом к отцу, игрушкам, знакомому абажуру и свободе, свободе, которая стала одной из главных ценностей ее жизни. Так прошло три года.

А затем смертельная болезнь отца, его последняя больница и одно из самых страшных воспоминаний ее жизни — длинный больничный коридор и какая-то почти незнакомая фигура в страшном синем халате — умирающий захотел в последний раз увидеть свою дочь. Она сжалась в комочек и вряд ли смогла чем-то утешить самого любимого человека, но не следует многого ждать от десятилетней девочки. В ее взрослой памяти осталась только картинка да противный больничный запах. Ни слов, ни жестов, ничего.

Проходит еще немного времени и ей говорят, что отец скоро умрет, — будущее, которое она осознала сама, увидев отца в больничном коридоре.

Первое апреля, холодный и серый дождь стучит в окно, утром ей сообщают о смерти отца. Фактическое событие, понятое умом, по-прежнему не доходит до ее чувств. Она одевается, оказывается в какой-то чужой квартире, а затем пожилая женщина берет ее за руку и ведет в хорошо знакомый Оперный театр. Там, в месте, связанном с самыми замечательными событиями ее жизни, в красивом мраморном фойе стоит гроб. И в этот момент что-то происходит в ее душе, она плачет так неудержимо, что, кажется, просто умрет от этого плача. Она не видит отца в гробу, ее выводят на улицу, и в этот момент заканчивается детство — на окружающий мир и себя начинает смотреть совсем другой человек. Взрослый человек в теле десятилетнего ребенка, взрослый, вступивший в другую жизнь.

Глава 11. Другая жизнь

Сиротство — это всегда особость. В относительно благополучные 70-е годы, когда дети Великой войны уже стали взрослыми, а трагедии Афганистана и Чечни, землетрясение в Армении и чернобыльская катастрофа были еще впереди в мирной и относительно благополучной стране, и, надо же, круглая сирота! Примерно такова была реакция окружающих на сложившуюся жизненную ситуацию. Некая смесь из жалости и любопытства. В десять лет отношение окружающих трудно выразить словами, но девочка не хотела рассказывать о себе, да и что говорить? Должны были пройти десятилетия, прежде чем она сумела передать словами метафорично-поэтического языка свои чувства.

Триптих памяти

1

Пятно графина на столе алело,

Кривилось солнце в клетке сине-белой

Иль в чашке желтым плавало кружком.

Скользнула дверь испуганною тенью

на лестницы колючие ступени

и убежала. Время шло на слом.

2

Скрипичному ключу ржаветь в замке

иль, ускользнув из потных рук привычки,

сложить избу из обгоревших спичек,

что громыхали в неба коробке.

3

Детство плачет обыденно-жутко,

его не коснешься рукою.

У дворняги — рассудка

есть повод повыть за стеною.

Понадобилось еще несколько десятилетий, десятилетий взросления, профессиональной психологической практики, а главное — счастливой жизни с любимым человеком, чтобы личные воспоминания обрели форму литературно-психологического дневника. Насколько же подлинными являются описанные на этих страницах события? Она старается воссоздать мир ребенка, свой мир, таким, каким сохранила его память, пытается передать цвет, вкус и запах былого. Зачем? Представляется, что погружение в мир чужого детства поможет кому-то найти себя.

Все ли подлинно в этом тексте? Мы всегда отбираем информацию, невозможно, да и не нужно описывать все — главное, правильно выделить детали, детали, создающие общую картину. Именно к достоверности этой картины она и стремится.

Итак, что же ожидало ее в новой жизни? Большая и шумная семья, где она оказалась в странно-промежуточном положении: старший сын тети мог быть по возрасту ее отцом. Его сыновья относились к ее поколению, но какая огромная пропасть разделяла эти миры: мир счастливого детства и мир сиротства. Была еще прекрасно-недосягаемая девушка — тетина дочь, со своим университетом, любовью, ранним замужеством. Этому человеку, казалось, удается все: от стихов до сложнейших математических выкладок, от английского до рисования. Природа одарила ее многочисленными талантами, а воспитание добавило к ним тактичность и умение слушать. Неудивительно, что в этой другой жизни очень хотелось завоевать любовь и доверие такого существа. И она старалась, точнее сказать, ей было приятно сделать что-то хорошее и получить одобрение сестры. Да и разница в возрасте в десять лет не являлась непреодолимой преградой. Воспоминания об их отношениях и сейчас, спустя десятилетия, не подвергаются переоценке. Неудивительно, что любовь к сестре она перенесла на маленькую кудрявую девочку, свою племянницу. Она утюжила ее пеленки, придумывала истории, учила читать, а главное, любила. Ведь человеку в любом возрасте так важно любить. Их тесная связь прервалась, когда начались массовые отъезды конца 80-х. Интернет еще не родился, почта работала плохо, да и разве можно описать свою жизнь даже в самом толстом письме? Через двадцать лет она увидит на другом полушарии взрослую женщину, мать двоих детей, хозяйку большого красивого дома и попытается за неделю общения восстановить прерванную духовную связь. Но река времени бежит и смывает все на своем пути. Пятилетняя девочка, говорящая на русском с неподражаемо смешным английским акцентом, будет постоянно возвращать ее память к давним событиям и переживаниям, переживаниям ее отрочества.

А переживаний, скажем честно, хватало. Главным источником, дарящим в этом новом мире все блага, но при этом грозным, всевидящим и всемогущим существом была тетя. Она была солнцем и грозой, родником и селем, центром, вокруг которого вращались остальные планеты семьи. Ее жизнь долгие годы была драмой и комедией, а закончилась очень печально — долгой старостью, поглощенной пучиной слабоумия. Одиночество и распад личности ждали впереди этого незаурядного и сильного человека. В нашей истории ей чуть больше пятидесяти и она полна энергии и жизненных сил.

Глава 12. Тетя

Человечество постоянно возвращается к размышлениям о соотношении в личности природного и социального начал. Говоря по-другому, насколько судьба человека определяется врожденными задатками и свойствами темперамента. А возможно, все или почти все решают условия жизни и социальный опыт? Спор этот бесконечен, психологические школы отвечают на этот вопрос по-разному. Тем и удивительна наука, а может быть, не до конца наука — психология, что на любую стройную теорию найдется опровержение в виде конкретной человеческой судьбы. Феномен личности богаче и разнообразнее любых теоретических построений. Кто же она, тетя, которая уже в зрелом возрасте была вынуждена воспитывать и выводить в люди еще одного, отнюдь не самого послушного, ребенка?

Невысокого роста, с активной мимикой и жестикуляцией, она любила и умела оказываться в центре любого разговора, заполняя паузы своими бесконечными историями о собственной и чужой жизни. Рассказы эти с каждым новым повторением обрастали все более яркими подробностями, не зря домашние называли свою мать шутливым прозвищем «Народная сказительница». Однако за всем этим пестрым и постоянно меняющимся нарядом подробностей проступала подлинная история ХХ века.

Дореволюционный провинциальный белорусский город, в котором живет обычная еврейская семья: мать и отец, три сына и три дочери,. Традиционный уклад с праздниками, фаршированной рыбой и еженедельным шабатом. Отец, углубленно постигающий Тору, мать, постоянно решающая одну и ту же проблему: как одеть, а главное — прокормить большую семью. Дети живут своей жизнью: перелезают через забор, чтобы бесплатно погулять по аллеям старого парка, помогают родителям и, конечно, учатся.

Глава 13. Уроки еврейства

Учеба! Вот краеугольный камень еврейской национальной жизни. Народ, рассеянный по земному шару, постоянно преследуемый и унижаемый своими соседями и правителями, выжил и остался народом благодаря невероятному почтению к Книге. Пятилетние полуголодные еврейские мальчуганы с утра до вечера постигали премудрости Торы под руководством таких же полуголодных учителей. Так происходило много веков подряд.

Однако окружающая жизнь не стояла на месте, и в начале ХХ века любая еврейская семья в России вставала перед выбором жизненного пути для своих детей. Хедер, ешива, а затем почетная, но отнюдь не обеспеченная жизнь в одном из многочисленных еврейских местечек черты оседлости либо гимназия, а там, дай Бог, университет либо коммерция и успешная карьера в «большом» нееврейском мире.

Не избежала этого трудного решения и семья тети. Умный дедушка — раввин сначала обучил мальчиков основам еврейской премудрости, без которых невозможно было отпускать детей в большую жизнь. А затем дал дельный совет, звучащий примерно так: «Пусть мальчики станут докторами и адвокатами, а затем дают хорошую милостыню». Почему мальчики? Все очень просто — еврейская традиция требует обязательного религиозного образования мужчин. Хотя следует отметить, что старшая сестра тети была великим книгочеем, и, даже подметая комнату, держала в одной руке веник, а в другой книгу. Для такой девочки можно, да и нужно было сделать исключение из общего правила, и дедушка-раввин учил ее вместе с внуками.

Тетя была гораздо больше склонна к практическим умениям и религиозного образования в детстве не получила, как и ее самая младшая сестра, мать девочки. Однако знание национальных традиций, языка идиш, любовь к своему народу эти люди пронесли через весь страшный ХХ век.

В любые годы в доме на Песах была маца, отмечались основные праздники еврейского календаря. А главное, постоянно подчеркивалась та особость, которой Бог наградил, а возможно, и наказал избранный народ. С великим неодобрением и пренебрежением говорилось о людях, которые всеми правдами и неправдами отказались от своего наследия, вписав в «пятую графу» (в паспорте гражданина Советского Союза обозначалась национальность, а то вдруг забудут, кто они такие) вместо «особо любимой» советскими чиновниками еврейской какую-то нейтральную национальность.

Для окончательного приговора этим несостоявшимся великороссам произносилась ключевая фраза из анекдота: «Бьют не по паспорту, а по морде».

А морды, точнее, лица всей нашей истории были еврейские. Соответственно все «радости» ХХ века приобретали соответствующий еврейский вкус. Вкус горечи трав на трапезе в честь праздника Песах и сладости цимуса или лекаха. Это уж как кому нравится. Порой кажется, что всю свою историю евреи плачут и смеются одновременно. Почитайте Тору, и вы увидите, сколь ироничны многие из библейских историй.

Пожалуй, стоит в этом месте поговорить о личном опыте еврейского ребенка, который вот уже много веков обязательно включает опыт окружающего антисемитизма. Опыт, который формирует и обозначает некоторые черты еврейского характера.

Ей было примерно лет пять, а возможно, и меньше, когда во дворе на качелях кто-то хотел опередить ее. Здесь память не сохранила всю картину. Вполне вероятно, что сценарий развивался по-другому, и она хотела первая занять место. Обычная житейская конкуренция за ресурсы, но потом…

Она слышит в свой адрес совершенно неизвестное ей слово «жидовка» и что самое поразительное, какой-то противный общий смех. Растерянная и испуганная, она покидает «поле битвы» и вбегает в квартиру. И, о радость, отец дома! Она рассказывает о произошедшем и получает один из главных уроков в своей жизни. Урок этот отпечатался в ее памяти в виде четырех основных позиций. Первое — на земле живет много народов. Второе — все народы отличаются друг от друга, но они не делятся на хорошие и плохие. Третье — мы: твоя мама, я и ты принадлежим к еврейскому народу. Четвертое — только дурные и плохо воспитанные люди употребляют вместо слова «еврей» презрительное «жид». С этими людьми не стоит дружить, но и потакать им или бояться их тоже не стоит. Никогда в жизни она не позволит себе слушать антисемитские истории, а одновременно и любые другие истории, начинающиеся с классической фразы: «Все они…». А дальше подставляй на выбор украинцев и китайцев, негров и арабов, турок и азербайджанцев. Да, сказавши честно, ей почти не приходится оказываться в такой ситуации. Видимо, бьют действительно «не по паспорту, а по морде», а если вместо «морды» люди видят нормальное человеческое лицо, то бить по нему физически и даже морально находится немного охотников. Межнациональные конфликты и геноцид не в счет. Да, и тогда, как показывает опыт Второй мировой войны, найдутся Праведники народов мира, люди, не желающие превращаться в убийц или равнодушных свидетелей чужой беды.

Также не в счет и государственный антисемитизм советской системы. Она не могла поверить, что ее, почти круглую отличницу, примут далеко не на любую специальность. Ведь она знает все или почти все по основным школьным предметам. Поэтому так долго отказывается идти в «безопасный» технологический институт, куда «таких берут». Отказывается, плачет и сопротивляется, но, не сумев преодолеть дружную атаку всех взрослых членов семьи, подает документы именно туда. И, о боже, как же «пытали» ее честные советские доценты! А потом, мило улыбаясь, выставляли в зачетку «четверку» вместо заслуженной «пятерки». День первого устного экзамена остался в памяти одним из самых горьких дней ее жизни. А потом, на зимней сессии она еще раз встретится со своим справедливым экзаменатором и, получая в зачетку заслуженную «пятерку», услышит фразу: «Я вас помню. Вы мне прекрасно отвечали на вступительных экзаменах. Я вам, конечно, «пять» поставила». «Нет, почему-то «четыре», — резко ответит она и захлопнет дверь.

Опыт первой детской встречи с антисемитизмом, а точнее, с человеческой низостью и подлостью, спустя много лет поможет ей сохранить достоинство.

К тому времени она уже многое прочла из полузапрещенной литературы, посвященной еврейской истории и культуре, хорошо понимала идиш, хоть и не говорила на нем, пыталась читать Шолом Алейхема в оригинале, а главное, знала цену советской пропаганде о самом справедливом обществе.

Самая младшая в большой новой семье, где за долгими семейными обедами вели интеллектуальные беседы или рассказывали семейные истории.

Глава 14. Семейная хроника

Итак, вернемся в 20-е годы прошлого века и прислушаемся к семейным рассказам. «Великая сказительница» передавала все это в лицах, вставляя в соответствующие места еврейские пословицы. Мы же постараемся передать основное, отложившееся в памяти, а значит, прямо или косвенно влияющее на мировоззрение подрастающей девочки.

Когда-то, видимо, после поражения революции 1905 года по местечку, где служил раввином тетин и мамин дедушка, поползли нехорошие слухи о приближающемся погроме. Тогда дедушка пошел к священнику из соседней церкви и провел «политические» переговоры. Священник в воскресной проповеди вразумил паству, и на этот раз все закончилось благополучно. Даже если данная история носит легендарные черты, она все равно некий культурный код белорусской толерантности, безусловно, транслирует.

Еще нагляднее, выглядело в этой связи празднование Песаха — Пасхи, в квартире на улице Коммунистической в 70-е годы ХХ века. Сначала соседке Матрене Игнатьевне отправлялась тарелка мацы, а через неделю она же возвращалась, заполненная пасхальными яйцами.