Бесплатный фрагмент - Пленэрус

Глава 1

Короткая пауза, зарядка для глаз с клоунским вращением по часовой стрелке и против, стремительный бросок в туалет, а после — вольно и вразвалочку на кухню. Уфф! Есть еще в этой утомительной карусели секундочки, коим можно порадоваться, а коими и оправдаться перед вечностью…

Остатки чая пришлись кстати, а вот в сковороде под крышкой обнаружилось нечто тушеное — и тушеное определенно давно. Это «нечто» еще не пахло (правильнее сказать — не воняло), однако и пробовать блюдо Павел Куржаков не рискнул. Обычно с такими тарелками-мисками народ поступает проще: терпит еще немного, а там, дождавшись окончательной смерти продукта, с чистой совестью выбрасывает. Вот и Павел не стал изобретать велосипед — аккуратно прикрыл подозрительную сковороду и отошел от греха подальше. Еще не вечер, господа присяжные, потерпим и подождем.

Один его знакомый поэт, мало издающийся и плохо питающийся, страстно уверял, что если скисшее да протухшее долго и трудно варить, то в итоге происходит маленькое чудо. Нет, золота алхимиков он не обещал, зато клялся, что все пищевые токсины приказывают долго жить, и продукт повторно обретает аппетитные качества, наполняя человеческий организм необходимыми калориями и микроэлементами. Сам поэт, по его собственному признанию, проводил подобные опыты многократно — чуть ли не повседневно, оттого и был подвижен, как землеройка, голосист и инициативен. Однако определенные сомнения у Куржакова все-таки оставались, и повторять опасный эксперимент он не решался.

Делая заход на кухню вдвойне осмысленным, Павел вооружился стальной ложкой и минуту-полторы добросовестно скреб сожженную дочерна кастрюльку. Метод лентяя, присоветованный уже другим поэтом — с отважной фамилией Пугачев, который доказывал, что чистить целиком кухонный прибор — дело нерентабельное. Но если подойти к делу с умом и расчленить процедуру на десяток-другой подходов, все станет легко и просто. Две-три попытки в день по тридцать-сорок движений — и драгоценные силы будут сэкономлены. Уже через месяц воссияет любая испорченная посуда.

То ли Пугачев умел быть убедительным, то ли жалко было кастрюлю, но Павел уже вторую неделю работал по предложенной схеме. Пока скреб эмаль, припомнил свою переписку с одноклассницей Леночкой, однажды переехавшей из их родного Исетьевска на жительство в «солнечный рай», а точнее в Новую Зеландию. В одном из писем Леночка признавалась, что в своем «раю» они все же имеют один отчетливый «минус». Минус заключался в том, что бедным новозеланцам приходилось денно и нощно воевать с тамошними опоссумами. В благодатных условиях Новой Зеландии зверьки плодились быстрее кроликов, а размерами вырастали до рослых кошек. Будучи завезенными из Австралии, гиперактивные опоссумы в несколько лет оккупировали новозеландские кущи, нанося местным посадкам непоправимый вред. При этом поедали все, что прорастало из земли — в том числе огородные посадки моей подруги, включая любимые боронии и пассифлоры. Ну, а за цветы — да еще с такими чудными названиями женщины способны пойти на многое. Во всяком случае, самой Леночке поведение зверьков показалось настолько возмутительным, что из сторонниц «Гринписа» и завзятых друзей животного мира одноклассница стремительно перепрофилировалась в откровенного зоофоба. Большая модница, она даже носить стала шапку и кофту из меха опоссумов, чем определенно вызывала ярость пушистых обитателей Новой Зеландии. Последних Леночка научилась отлавливать самолично с помощью специальных «гуманно убивающих» ловушек. Сперва умерщвленных зверьков она выбрасывала куда подальше, но со временем пришла к выводу, отдаленно напоминающему позицию плохо питающегося поэта, и приспособилась закапывать тушки прямо у себя на огороде, сажая сверху фрукты, цветы или овощи. По ее словам, идея удалась на славу, все отлично пошло в рост. Из дохлых опоссумов получались отличные всходы, и в качестве удобрения зверьки зарекомендовали себя первоклассным образом.

Ознакомившись с такой оглушающей информацией, Павел, помнится, был крепко ошарашен. Он откровенно не знал, как реагировать на столь продвинутое сообщение и в итоге решился написать про лошадей, ежедневно гарцующих под окнами, про кучки навоза, размазываемые колесами машин по всему городу. Впрочем, собственное письмо ему тоже не понравилось. Само собой получалось так, будто изобретательность Ленки он целиком и полностью одобряет, а нерачительность сограждан, из-за которых пропадает ценное лошадиное гуано, вроде как осуждает. С легким ужасом Павел понял, что ступает на опасный путь, двинувшись по которому, очень скоро начнет всерьез анализировать пользу и вред гниющей органики, оценивать КПД затапливаемых кизяком печей и рассуждать об эстетике жилищ, выстроенных из саманного кирпича. Словом, не срослось у него тогда с перепиской. На новозеландское письмо он так и не ответил, а Леночка, скоропостижно родив двойню, благополучно стерла из памяти российское прошлое. Как грубовато определил один из их общих друзей: «родину променяла на говно из опоссумов»…

Сполоснув руки и отложив кастрюльку, Павел вернулся в комнату и посидел какое-то время на кушетке. Это старенькое диваноподобное создание он специально увез от родителей, дабы спасаться от депрессий. А может, наоборот — обрушиваться в них с максимальной скоростью. Кушетка помнила то, о чем сам он давно позабыл: дикие прыжки в далеком детстве, ягодицы подруг и друзей-приятелей, пролитое пиво и пепел сигарет, охи-ахи первых побежденных и победительниц. Много, чего было связано у него с этой кушеткой. Точно диск или флешка, за минувшие десятилетия она впитала в себя гигабайты разнокалиберных эмоций и иногда по ночам что-то скупо перекачивала в его сны, наполняя дремотную холостяковщину утраченным смыслом. Своими примятостями, отменно повторяющими извивы его тела, кушетка умела мгновенно усыплять, но могла и повергнуть в длительную бессонницу. Впрочем, сейчас она безмолвствовала — возможно, в свою очередь отсыпалась…

Возвращаться к работе отчаянно не хотелось, но он сделал усилие и вернулся. Тремя мужественными шажками знаменосца без знамени. Еще один маленький подвиг в череде обыденного.

Если занятие приносит какой-то доход, сие принято именовать работой. Вот он и работал. Точнее говоря, вычитывал рукопись, а рукопись вычитывала его. Отчасти это напоминало войну. Строки напоминали окопы, страницы превращались в редуты. Брать их приходилось штурмом — безо всякого охвата флангов, незамысловатой атакой в лоб. Каждое слово ставилось под прицел, деньги редактора, пусть и самопального, добывались трудно. Павел морщился и вздыхал, шепотком ругался. Подобных «халтур» у него лежало еще добрая стопка — результат неосторожного соития регионального клуба начинающих фантастов и молодой ветреной Музы — скорее всего, страдающей безнадежной близорукостью. Своих клиентов она пестовала коллективно, не утруждая себя нашептыванием на ушко, — очень уж похоже авторы описывали ужасы грядущего апокалипсиса. Толщина рукописей существенно рознилась, однако содержимое, на взгляд Павла, практически ничем не отличалось.

«Мушка легла на чело рослого рыжеволосого зомби. Палец Рината ощутимо вспотел на спусковом крючке. Вау! Он узнал это лицо, этот шрам на лбу, этот звериный оскал! От ярости у Рината свело нижнюю челюсть. Надо было стрелять, но он все еще чего-то ждал. Время неумолимо отсчитывало секунды, однако ничего не менялось…»

В голос зевнув (кого стесняться-то?), Павел нарисовал на мятой бумажке курочку с личиком рыжеволосого зомби. Подумав, заставил птицу какнуть, после чего челюсть у него тоже свело. И нижнюю, и верхнюю. Перечеркнув последнюю строку, Павел вывел свой вариант: «Секунды капали птичьим горошком, однако ничего не менялось…». Тут же подумал, что пишет про себя, про свои убегающие и капающие горошком секунды, о которых, верно, будет когда-нибудь сожалеть. Лет этак в семьдесят, когда компанию ему составят тросточка, ревматизм и кот на поводке.

Не поднимаясь, Павел забросил рукопись на полку. Обламывалось у него с «халтурой». Самым решительным образом. В союзе многие промышляли подобным заработком — редактировали, переписывали, сочиняли тосты, юбилейные вирши. Преимущественно не краснели, в кризисные времена и не то приходилось делать, но Павлу подумалось сейчас, что честнее все-таки голодать. Целебнее для здоровья, для психики. Уже и нобелевскими лауреатами сие доказано — как, бишь его? Ёсинори Осуми, кажется? Так вот премудрый японец научно доказал, что голод исключительно полезен для любого организма. И как, однако, вовремя доказал! Как раз накануне мирового кризиса. Вот и Павлу, вероятно, следовало шагать в ногу со временем. Засесть по-берложьи на постную недельку, а там, глядишь, и зарядится внутренний аккумулятор, вновь найдутся силы, чтобы взяться за давнюю нетленку. Сколько его коллег этим маялись! — считай, через одного с загадочным видом готовили себя к великим романам, к подиумам и постаментам. Мечтали оставить свой след — изящный и отчетливый. А уж где его пропечатывать — на лике Земли или другом каком месте — об этом особенно не задумывались.

Куржаков представил свое лицо высеченным на мраморном барельефе и ничего не почувствовал. Стало стыдно. Совсем как в детские годы, когда впервые его привели в мавзолей Ленина. Во все глаза юный Пашенька таращил глазенки на залитую искусственным светом мумию вождя революции, честно пытаясь вызвать в себе восторг и то огненно-слезливое, что, как узнал он позже, именуют катарсисом, однако ничего не происходило. Люди двигались, и он тоже двигался мелкими шажочками мимо огромного аквариума-саркофага, чувствуя в себе нарастающее ощущение вины. Что-то нужно было ощущать, как-то реагировать на увиденное, но он не ощущал и не реагировал. Какая-то важная железа определенно отсутствовала в его организме. Возможно, по оплошности ее удалили вместе с гландами, и с годами самого Павла данное обстоятельство тревожило все больше. Пожалуй, простительно, если писатель не способен вообразить себя расчленителем или маньяком, но вот не чувствовать общепризнанные исторические флюиды казалось ему до безумия обидным.

В итоге время песочком и струйкой сыпалось мимо, зима все активнее соревновалась с летом, моря мелели, океаны напротив — неприлично разбухали, кусок за куском поглощая континенты, и, задирая голову, все чаще приходилось наблюдать вчерашних одноклассников и однокурсников, что, болтая ножками, с усмешкой помахивали с того света ладонями. Херней, мол, маетесь, братья-шалопуты! Жизнь-то она — вот, только-только начинается. Здесь, а не там у вас — под тучами-облаками. У тех, конечно, кто загодя вклады верные делал. Таксать, в душевно-духовное…

Павел развернулся на крутящемся кресле и тюкнул указательным пальцем по клавиатуре. Оживший шмель загудел в ситемном блоке, игривая заставка на экране компьютера уступила место деловой переписке. Павел охнул: мамочка дорогая — сколько же их всего насыпалось! Холмы и груды… Он выбрал наобум свеженькое письмо от заказчика. Некий автор (разумеется, неизвестный) из соседнего города писал:

«..В это трудно поверить, но все три столь разных по жанру и стилю произведения принадлежат одному и тому же перу. Иначе говоря, перу вашего покорного слуги. Нередко авторы пишут в одном формате (либо триллеры, либо фантастику, либо что-нибудь экзотерическое), я же готов работать во всех трех стезях одновременно. Нередко мне говорят, что я распыляюсь, но…».

Павла скрутило. Нередко и ни редька. Ни рыбка и ни мяско… Все на свете положено дозировать — в особенности чужой маразм, тем более экзотерический. Чтобы преждевременно не наступил свой собственный, выворачивающий наизнанку экзерсис, переходящий в финальный экзорцизм.

Спина хрустнула, кресло скрипнуло — Павел, поднявшись, прошел на кухню, заглянул в облепленный коростами магнитиков холодильник. Редька там или не редька, а поесть ему определенно не мешало. Вопреки всем доводам многоуважаемого Осуми.

На верхней полке Павел обнаружил ссохшийся до каменной твердости сырок и красивую коробочку из-под масла — увы, пустую. Зато полочкой ниже глаз порадовала банка сайры — абсолютно девственная, пусть и просроченная. Что ж, и старые девы тоже временами на что-то годны.

Вскрыв банку, Павел в мгновение ока приговорил маслянистую и горьковатую от соли сайру, гулко запил водой из чайника. Не слишком вкусно, зато сытно. Съеденное, как и выпитое, следовало занюхать, и, шагнув к окну, Павел распахнул форточку. Город Исетьевск тут же втиснул в комнатушку одну из своих многомиллионных конечностей, шевельнул на голове хозяина волосы, небрежным дуновением расшвырял бумажный сугроб у стены. В очередной раз Куржаков припомнил, что за окном марширует лето — время детского гама и туроператоров, время мини-юбок и торфяных пожаров. А еще это было время парусных регат и походов, время ночных бдений у костров — под гитары и бородато-усатые песни, под разговоры о звездах и трепет суровых мужских ладоней, согреваемых в мягких женских пазухах. Самые мудрые оттого и выигрывали, что действовали, не перегружая изнеженных полушарий. Знали, хитрецы, цену ускользающим минутам, убегающим мгновениям. Как говаривала одна из студенческих подружек Павла: «Ни дня без поцелуя!». Он, безусый осел, тогда этих гениальных слов не понимал. И, подобно многим, впоследствии исказил простецкую истину, заменив поцелуй мертвой строчкой. Хотя… Тут тоже все было невообразимо запутано. Как известно, пухлого и маленького Бальзака женщины тоже сперва не замечали. Однако способный вьюноша сделал грамотный ход и стал романистом. Любить Бальзака стало модно.

У самого Павла с сочинением романов решительно не клеилось. Все его атаки завершались привычным отступлением к домотканым халтурам. Несколько раз под коньячок и радио Павел даже брался за сочинение песен. Понятно, все делалось в глубокой тайне от литературного сообщества — тем более что некоторые из песен, поменяв авторство и название, сумели прорваться на большую сцену, на цветной экран. За них Павлу было особенно стыдно, и, заслышав знакомые слова, он тут же гасил звук, а в руки брал детектив посмурнее…

Отодвинувшись от окна, Куржаков поймал собственное отражение в стекле и поморщился. Ладонью тщательно разгладил лоб. Одно движение вверх, два движения вниз. Хопа-дрица! — и годы отступили. На парочку-другую секунд. А далее беззвучная гармонь вновь вернулась к исходным позициям. Ботокс, что ли, сделать? Мир давно преуспел в пластической хирургии. Может, потому и не хмурился, не печалился, что бы там ни вытворяли юркие земляне за окном. Ирак, Сирия, Фукусима — кому какое до них дело? Легкая инъекция в озабоченную складку — и заоконный облик вновь изумительно светлел. Ушлая медицина не стояла на месте, лет через тридцать-сорок, обещая превратить людей в вечноулыбчивых андроидов. А то и в особей, напоминающих чипированных муравьев — двуногих и гладколобых, заботливо растаскивающих последние палочки-щепочки с некогда родной планеты.

Он вновь вернулся к компьютру. На экран выскочила иконка-напоминалка: «Сегодня день рождения у Семена Глущенко, поздравьте его!»

Павел в несколько тюков перешел в нужный контент, рассмотрев фото с задумчивым ликом институтского друга, без улыбки выбил:

— Привет, Сем! С Днем Ангела тебя, чувак! Написал бы хоть раз — как оно там живется — на том свете? И живется ли вообще?

Чуть подумав, неловко добавил:

— Очень не хватает тебя, Сема. Правда… Приветы, что ли, передавай там нашим — Жукову, Чуманову, Ваньке Соколову, Аленке. Какого хрена вы все от меня свалили? Я же здесь, считай, один остался. Как последняя сволочь…

Глава 2

Звонок ударил в спину, точно брошенный валенок. Трансформация интроверта в экстраверта завершилась не полностью. Куржаков в миллион первый раз подумал, что надо непременно обзавестись боксерским мешком. Или вот в последнее время манекены пластиковые начали продавать — скуластые да мордастые, на огромных пружинах. Милое дело — установил дома и долби в четыре конечности. И мышцам хорошо, и нервной системе приятно. В Японии, если верить слухам, по спецзаказам давно уже наладили производство манекенов начальников. Приносишь фото, через неделю получаешь подпружиненный манекен. Разве не сказка? А ты после утренней спарринг-разминки — бодр, свеж и целеустремлен. На начальство поглядываешь дерзким взором — даже с некоторым сочувствием. Красотень!

В дверь пристукнули кулаком, Павел нахмурился. Звонок — вещь анонимная: мало ли кто. Стук же передавал конкретный настрой визитера. Решительный, надо сказать, настрой.

Выйдя в прихожую, он бросил взгляд в заветный закуток. Там, за обувной полочкой, стояла его «Марьпална», арматурина с загогулиной на конце. Инструмент был сработан давно — еще в огнестрельные девяностые, ну а назван именем завуча начальной школы. Та, помнится, не стеснялась лупить линейкой по детским головенкам, причем била хлестко — линейки ломались только так. Вот и всплыло в нужный момент бодрое имечко. В те громкие девяностые он, помнится, много чего перетаскал в карманах — от пачкотливых свинчаток с кастетами до ножей, отверток и нелегальных револьверов блошиного калибра. Очень уж часто и докучливо пытались Куржакова раздеть, отнять сумку, а то и просто вколотить по рабоче-крестьянски в землю. Был даже год, когда Павел всерьез планировал заказать Ринату, знакомому буддисту родом из Ашхабада, какой-нибудь не самый уплющенный АКСУ с килограммом негашеных патронов. Ринат клялся и божился, да только что-то с командировками на жаркий юг у него постоянно срывалось. Когда же, наконец, он отчалил, Павлу последовал странный звонок — с предложением не АКСУ, а ведра гранат и противопехотной мины направленного действия.

— Ф-1, старик! Натуральные «лимонки». Старенькие, но вполне перцовые. Так жахают — мама не горюй. Мы тут в речку одну кинули — горную, так рыбы всплыло — под центнер. Тройную уху делали… А тут сразу ведро дают.

— Почему не корыто?

— Корыто, старик, русская залепуха. А тут все ведрами меряют. Патроны, детонаторы, гранаты. Совсем даже недорого…

Ринат назвал цену — и впрямь не шокирующую, но Павел все равно слушал его и потел от ужаса, поскольку разговор велся по обычной телефонной линии. Да еще в те самые времена, когда черное знамя террора уже вовсю полоскалось на ветру. «Бабах исподтишка» становился обыденностью, и власти справедливо свирепели. Ринат же трепал и трепал языком, предлагая бизнес, где миллионы, по его словам, делались за дни и недели…

— Мина — тоже зверь. Куда только приспособить, не придумал еще… Нет, Пашунь, тут столько всякого добра, ты себе не представляешь. Горбунок-то наш весь СССР, считай, задарма раздал. Можно танк купить, если сложиться! А можно и БТР последней серии.

— БТР?

— Ага. Купил и поставил в огороде.

— Зачем? В качестве чучела?

— Ну… На всякий пожарный, мало ли. Так что решайся. Наварим куш и отчалим. Ты романы в какой-нибудь Австралии издавать будешь, я на Памир улечу. Или в Индию. Там любовь с дружбой на каждом шагу и никакого насилия. Ты ведь знаешь, как я к войне отношусь…

Опасный разговор Павел Куржаков едва замял. Покупать ничего, конечно, не стал. Кстати, и про Рината больше ничего не слышал. Как-то исчез лихой предприниматель из его жизненной плоскости. Видимо, поднапряг чакры и переместился в иную параллель. А возможно, все-таки наварил желанный куш и уплыл в жаркую Индию.

В общем, времена с тех пор вроде бы переменились, но «Марьпална» у него продолжала стоять за дверью. Все равно как бронепоезд на запасных путях — тяжелая, внушающая тевтонскую уверенность. И ничего, что стояла пока без дела. Оно и славно бы так…

Подмигнув арматурине, Павел повозился с замками, отпер дверь. И мгновенно понял, что железный прут ему бы ничем не помог. И даже не помог бы ашхабадский АКСУ. Ведро лимонок, пожалуй, спасло бы. Но тоже лишь на некоторое время.

На лестничной клетке монолитно высилась троица людей в черном. Таких обожают показывать в сегодняшних фильмах. Люди Икс и люди Игрек. На лицах двоих — черные маски с куклуксклановскими прорезями, третий вроде бы в штатском, но в штатском настолько отполированном и отутюженном, что гражданского в нем заподозрить было никак невозможно — несмотря на дипломат с галстуком, на аккуратную прическу. Минимум — Джеймс Бонд российской прописки, а то и следователь по особо важным делам, развлекающийся на досуге айкидо и боевым самбо. Но тут хоть можно было чуток пофантазировать, — насчет его коллег недомолвок не оставалось. В руках упакованных в форму ниндзя ребят красовались винтовки — кажется, ВАЛ-12 и что-то похожее на модернизированную СВД с могучей оптикой. Впрочем, Куржаков в стрелковом оружии не особенно разбирался, мог и ошибаться. На ремнях кожаные подсумки, рации и штык-ножи непривычной конфигурации.

— Куржаков Павел Евгеньевич? Одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года рождения?

— Да, но я…

— Извините, мы к вам, — вежливо, но решительно перебил штатский и показал корочки. Само собой, с Российским двуглавым и двукрылым орлом, с серьезными и совсем даже не расплывчатыми печатями. Павел вроде и рассмотрел документы, но мало что понял, кроме слова «безопасность». Троица же легко и просто проскользнула в квартиру, словно ручей, разбившийся на два рукава, обошедший справа и слева остолбеневшего хозяина. Дверь сама собой затворилась.

— А почему, собственно… — Павел шагнул следом и остановился. Троица хозяйски изучала его окна и рамы. Штатский, отворив шпингалеты, выглянув на балкон, зорко огляделся.

— Я же говорил! — довольно промычала маска слева. — Седьмой этаж — самое то. Считай, весь проспект — наш.

Штатский прошел обратно в квартиру, оценивающе взглянув на Павла, достал из дипломата бланк.

— Что ж… Распишемся здесь и здесь.

— Но я, в общем…

— Про визит президента в Исетьевск слышали?

— Президента?

— К нам едет президент, — терпеливо пояснил штатский. — С краткосрочным визитом.

— Хорошо, что не ревизор.

Писательского юмора штатский не оценил. Даже губы на мраморном лице не дрогнули.

— Мы обязаны обеспечить безопасность визита, — все на той же вежливо-терпеливой ноте продолжил он. — Сами понимаете, это значит держать под контролем пути-выезды, крыши, чердаки и прочие дела. На вашем балконе пока поживут эти двое.

— Как поживут? — опешил Павел.

— Не волнуйтесь, вас это никоим образом не коснется. Живите, как жили. Их можете вовсе не замечать. Балкон — это их территория, все прочее — ваше. Заходить в квартиру они не будут.

Павел покосился на ребят в черном.

— А как же это… Попить-покушать, ну, и разное то-сё?

— Про то и сё не беспокойтесь. Они ни в чем не нуждаются. А вам необходимо расписаться. Здесь и здесь. Что ознакомлены с условиями, что не возражаете, что обязуетесь хранить и не разглашать.

Павел машинально расписался, где указал ухоженный перст штатского.

— Спасибо за помощь, — штатский уложил бланк в файлик, ловко спрятал в дипломат.

— Извините, а когда все это закончится?

— Время в договоре прописано. От полутора суток до недели. Но недели нам, конечно, не понадобится. Скорее всего, хватит двух-трех дней.

Павел кивнул.

— Вот и все, — штатский протянул руку, пожал не то чтобы крепко, но наработано и как-то казенно. — Балконом в эти дни рекомендуем не пользоваться. Поэтому если надо забрать какие-то вещи, сделайте это сейчас. Ну, а я к вам больше не приду, не обессудьте. Так что всего доброго.

Быстро и бесшумно российский Джеймс Бонд вышел в прихожую, щелкнул входной дверью, а Павел запоздало подумал, что надо было поглядеть на его обувь и поискать потом аналогичную. Чтобы передвигаться с той же бесшумной грацией. Ему-то по жизни с обувью вечно не везло: если попадалась удобная, отчего-то быстро разваливалась, а неудобная наращивала такие мозоли, что Павел раздаривал ее уличным бомжам.

Рассеянно он вышел на свой и уже вроде как не совсем свой балкон, оглядел застекленное пространство. Ничего жизненно важного здесь вроде не оставалось. Удочки, гантели, палатка, случайное тряпье, остатки старых обоев…

— Осторожней, пожалуйста, — детина с винтовкой протиснулся к перилам, раздвинув рамы, струбцинами принялся умело прикручивать зловещего вида конструкцию. Что-то вроде «электронного ухо-глаза». Павел где-то читал о таких, но воочию видел впервые. Возможно, и видеть такое простым смертным не дозволялось. Но он-то бумажку гербовую подписал, значит, наверное, и право такое получил.

— Если бы я был террористом, — брякнул он, — я бы вон на тот кран залез. Стройку-то почти не охраняют, а кран высоченный. Обзор лучше вашего будет. И проспект как на ладони, и половина площади.

Бойцы-ниндзя сказанное услышали. Оба враз глянули на кран, однако ничего не сказали. Павел потоптался еще немного. Уходить с родного балкона на целых два дня было грустно.

— А еще, будь я террористом, — поделился он, — я бы купил мину направленного действия — в Ашхабаде, скажем. У поэта знакомого. Ну, и заложил бы в урну. Они у нас из раствора штампуются, совсем хлипкие. А потом дождался бы момента и по рации с любой крыши послал бы сигнал.

Бойцы и на этот раз отреагировали вяло. Один из них продолжал химичить с принесенными приборами, второй через огромный бинокль изучал окрестности.

Павел хотел рассказать им, что сделал бы, будь он президентом, но благоразумно промолчал. Оставаться на балконе долее становилось неприлично, и, потоптавшись, он вернулся в комнату. Какое-то время постоял у стола и понял, что работать сегодня уже не получится. Стало досадно. Спрашивается, чего ради боевая дружина не пошла этажом выше? Наверное, все-таки пронюхала про жильцов алкашей. Ясное дело, на его симпатичной лоджии скучать легче, чем в тамошнем хлеву.

В общем, невезуха — она и есть невезуха. Мало того, что президент выбрал для визита их периферийный городок, так еще и эти ребята остановили свой выбор на его балконе. Конечно, срок не велик — всего-то два дня, но и эту пару дней следовало как-то прожить. Чтобы не было потом мучительно больно и грустно. А ведь все равно будет. Квартиру свою Павел любил. Даже относился к ней, как к живому существу — существу молчаливому и безотказному, всегда готовому дать приют, тишину и возможность подзарядиться для последующих будней. Здесь он мог быть самим собой, ходить голым и показывать кукиш зеркалу и здесь же, отравленный алкоголем, он не раз и не два приходил в себя, по сути оживал и рождался заново. Подобно стволовым клеткам родные стены, пол и потолок помогали ему восстанавливать ежедневно убывающую энергию, в сущности, реанимировали отравляемый жизнью организм. Теперь же получалось так, что этим источником, этой родной субстанцией Куржакову придется делиться с чужаками.

Стараясь не замечать колышущиеся за окном камуфляжные спины, Павел вновь заглянул в почту и, вероятно, зря. Стопка писем заметно подросла. Двое уже немолодых и все-таки начинающих авторов прислали на прочтение свои романы. Коллега из Бобруйска просил поделиться адресами столичных издательств. Видимо, из стеснительности — просил не сразу, а лишь под конец длинного и витиеватого письма. Другой коллега, уже из родного союза, по имени Денис интересовался, прочел ли Павел его новую книжку, а если прочел, какие имеет мысли и не испытывает ли потребности написать отзыв на означенный труд.

Павел торопливо выскочил из «Аутлука». Это было еще одним ужасом союза — непременное чтение друг дружки. Ноша и крест, которые не так-то просто было сбросить с хребта. Потому что все барахтались в одном браконьерском неводе — коллеги, недруги, союзники и случайные попутчики, а в такой горохово-перловой каше без обид ну никак не обойтись. Причем обижались тотально все и на всё — прежде всего на собственную непечатаемость и невостребованность, а после, разумеется, на тиражи и успехи коллег. Тот же Денис, если забегал в гости, тут же бросался к полкам Павла, бдительно отыскивал свое. Если находил, тут же принимался листать. И горе хозяину, если находились слипшиеся страницы (а они, увы, находились), если обнаруживалось, что книгу даже не раскрывали. Приходилось успокаивать и оправдываться. А после пить мировую, после которой Денис долго и нудно учил Павла, как пишутся большие романы и насколько труднее писать маленькие и неприбыльные рассказы. Все, по его словам, требовало звериного упорства, обильного пота и каменной задницы. И ровно такое же упорство Павлу приходилось проявлять, читая многостраничные опусы коллеги. Было в этом даже некое соответствие — как писалось, так, верно, и читалось. Но мысль была настолько крамольной и провокационной, что высказывать ее вслух Павел не решался.

Еще больше начинали дуться и коситься, когда проходил слух о каком-нибудь столичном тираже или премии. Тот же Вячеслав Галямов, получив нечто звездное в Испании, а после еще и в Германии, месяцами скрывался от коллег, не заглядывая в родной союз. Один раз даже отсиживался у Павла. После седьмой или восьмой рюмки мэтр, расчувствовавшись, признался, что не от жадности прячется — от сглаза. Смешно, но в сглаз светлоголовый и мудрый Вячеслав Галямов простодушно верил. Даже единственный пышный обмыв губернаторской премии наградил его приступом радикулита и гипертоническим кризом. «Такие вещи, Павлуш, просто так не совпадают! — мотал он перед лицом собеседника указательным пальцем. — Деньги надо зарабатывать тихо. Чем больше суммы, тем скромнее их зарабатывай. А лучше сразу делись и отдавай. Опять же без помпы и лишнего шума. Как это делают самые умные из толстосумов…»

Павел медленно опустил голову на руки, веки сами собой сомкнулись — два маленьких забрала, зыбкая защита от фотонных атак. Дремотная река, всегда плещущая где-то поблизости, омыла полушария, начала терпеливо очищать от дневной липучей шелухи. Еще минута-две, и он бы заснул прямо за столом, но пчелой загудел мобильник, и пришлось встряхнуться. Прежде чем ответить, Павел внимательно взглянул на телефонный дисплей. Это был Миша Ржавчик, поэт и администратор союза. Никто уже и не помнил — какого именно. В Москве подобных союзов было четыре, в родном городе Павла всего два, но и в этих двух союзах особо широкие натуры то и дело путались, аки в трех соснах.

— Никак дрыхнешь?

— Нет…

— Я по голосу слышу! А здесь, между прочим, жизнь бурлит и кипит.

— Здесь — это где?

— В Крыму, разумеется! — Ржавчик тут же съехидничал: — Я о нашем союзе, если ты уже запамятовал.

— А что, чей-нибудь день рождения?

— Не угадал!

— Умер кто-нибудь?

— Пальцем в небо!

— Слушай, Миш, не до тебя, ей-бо. Если все живы-здоровы…

— Я письмо тебе написал! По электронке. Ты что, не читал?

— У меня их два миллиона скопилось.

— А ты посмотри среди сегодняшних.

— Не буду я ничего искать, — возмутился Павел. — Раз позвонил, будь добр, объяснись.

— Что ж, разъясняю: у нас транш, Паша! Самый что ни на есть срочный!

— То есть?

— То есть — творческая командировка. Оплачиваемая и симпатичная.

— Миш, ну какие командировки! В нашем-то возрасте. У меня дела, писанина. Опять же спина бо-бо, поясница…

— У всех бо-бо, но пыхтим-терпим, небушко коптим. Тем более — такой шанс. Мы не подсуетимся, другие перехватят.

— Пусть.

— Пашунь, я тебя умоляю! Мы же племя сорокалетних — обязаны помогать друг другу. Смотри, какой молодняк кругом наглый пошел, совсем стыд потеряли. Гардемарины, бляха-муха! Кафедры в двадцать пять захватывают, в тридцать докторские норовят защитить, в замминистры выползают. Ты ведь не из таких, правда?

— Меня в замминистры не выберут.

— И меня не выберут. Хотя и напрасно. Так что внемли и прислушайся. Я ведь другим мог звякнуть — осчастливить, так сказать, и порадовать. А я сразу к тебе… Ты пойми, не будем друг другу помогать, дуба раньше времени дадим, плесенью покроемся.

— Собственно, я не отказываюсь…

— Вот и дуй к нам. Часиков в пять — в Крыму. Проведем что-то вроде оргсобрания. Весь актив уже предупрежден. Там и ознакомлю с подробностями.

— Не знаю… — протянул Куржаков. Отказывать Ржавчику всегда было сложно. Даже в самой малости. — Постараюсь, конечно…

— Уж постарайся, сделай милость! А то ведь заклеймим. Уедем, и останешься тут один аки перст. С шансоном своим… — Миша неделикатно засмеялся, и Павел покраснел. Дурное — оно быстро распространяется. И радует людей, в отличие от премий. Всего-то пару песен засветил по неосторожности, но сметливый народ тут же пронюхал.

— Значит, опять будем продаваться?

— Опять и снова, Паш. Давно пора привыкнуть. Ты уже не в стране советов прозябаешь, кругом капитализм оголтелый.

— Скорее — феодализм.

— Не суть важно. Главное, вся страна — барахолка. Распродажа душ, нефти и тел — все поставлено на конвейер.

— А мы чем торговать будем?

— Умом, естественно. Между прочим, продать ум — не то же самое, что продать душу.

— Ты думаешь?

— Я знаю! Пойми, Паш, грустно — не продать душу, грустно продать ее дешево, — Ржавчик захохотал. — Шучу, конечно. В этих сделках, старик, как ни мудри, всегда проиграешь. В общем, забегай, ждем-с…

***

«Обстоятельства граней» — так он это когда-то назвал. В каждой ситуации могли найтись свои друзья и недруги, свои открытия, свои соприкасающиеся грани. Судьба раскручивала барабан, и каждый день преподносил свой неожиданный лот. Получалось почти как в кубике Рубика — надо было лишь зорко вглядываться, стараясь и в новом непривычном состоянии ситуационно совпасть гранями с изменившимися обстоятельствами. Можно было страшиться неведомого, а можно было напротив — получать от этого удовольствие, относясь к происходящему как к нескончаемой игре. Плоскости разбивались на полосы и отдельные фрагменты, обыденное ставилось с ног на голову, привычное выворачивалось наизнанку. Вчерашние враги волею неведомого оказывались рядом, а верные союзники перемещались в окопы противника. Жизненный калейдоскоп без устали демонстрировал новые и новые узоры.

Заканчивалась армия, подходил дембель, и все! Цепляться за ускользающее было бессмысленно — происходило роковое смещение граней. Бывший армейский побратим оказывался на другой стороне баррикад. Как и бывший друг, неожиданно разбогатевший на продаже водки и даже прикупивший по случаю пару магазинов с гончарным заводиком. Первый прекращал отвечать на звонки, второй и вовсе глядел, не узнавая, кривил губу и шевелил бровью — вроде как пытался припомнить и не припоминал. По всему выходило, что тот и другой предавали бывшую дружбу, бывшее соитие душ, хотя на самом деле никто никого не предавал. Всего-то и следовало принять как факт, что, провернувшись, грани в очередной раз разошлись. Как Россия с Николаем Вторым, как повзрослевший Малыш с толстяком Карлсоном. Глупо берегу обижаться на отчалившую лодку. Глупо и недальновидно.

Тем не менее, в случае с женщинами правило граней срабатывало далеко не всегда. Лодочки, казалось бы, отчалившие от берега, все-таки оставались на зыбкой привязи, — чудо, которое Павел тоже принимал без каких-либо логичных объяснений. Мужская дружба, твердая и крепкая, легко давала трещины и осыпалась пепельным прахом, женщины — даже те, что уходили с надрывом, спустя какое-то время, вновь возвращались. Ну, то есть не совсем возвращались, однако перебрасывали какие-то зыбкие мосточки, протягивали сигнальные тросики, изъявляя готовность общаться и даже помогать. Павел этого не понимал и, верно, поэтому перед женщинами благоговел. Обстоятельства граней в случае с женским племенем были бессильны, и ни чем иным, кроме как природным феноменом, именовать это было нельзя. Именно по этой причине его потянуло сейчас не в союз, а к Лизочке-Елизавете, заведующей районной библиотекой.

Почему? Ну… Если совсем уж откровенно, когда-то у них был один разок — маленький, не самый серьезный и все-таки обжигающий. А после Лиза вильнула хвостиком и уплыла к заезжему барду. Павел тоже шевельнул плавниками, оказавшись в компании Мариши, тогдашней подруги Елизаветы. Практически отомстил, хотя никаких индийских страстей у них не вышло, и никто никому волосы не драл, глаза не выцарапывал. Более того, спустя энное время, Лиза прозрачно намекнула, что не против восстановления прежних отношений. Ее можно было понять, коварный бард отбарабанил свое и слинял, Павел же был туточки, рядом — надежный, дееспособный и предсказуемый. Таким образом, Лиза была той лодочкой, что легко могла откликнуться на движение руля, на любой двусмысленный сигнал. Но вот сам Павел отчего-то уже колебался. Он вообще любил сомневаться. Знак «Весы» превращал его в вечного бухгалтера — осторожного и опасливого, как большинство мелких финансистов. Периодически эти самые сомнения доводили его до критической точки, и тогда, вскипая, он разом решался на крайности, ломал привычный ход событий, заставлял природные весы неустойчиво крениться. Вместо лиричного Меладзе в голову врывался какой-нибудь Крис Норманн, а то и ребятки более сиплой комплекции, и Куржаков пускался во все тяжкие, поскольку люди продолжали бешено делиться, а значит, продолжали жить — несмотря на кризисы, меняющийся климат и пугающие прогнозы экстрасенсов. Меньшинство делилось вяло и по инерции, большинство — с незадумчивым энтузиазмом. Самое смешное, что те, кого прогнозы пугали всерьез, теряли стойкость и силу, и оттого незадумчивых становилось с каждым годом все больше. Планета неотвратимо меняла облик, стремительно смуглела, корректировала разрез глаз. Очередная цивилизация догладывала хвост, упираясь резцами в основание собственного затылка, челюсти вновь неотвратимо сводило. А секунды капали и капали. Бесполезным птичьим горошком…

Глава 3

Выйдя на улицу, Павел поежился. Поспал, называется, отдохнул, ешкин пень и два кота! Еще и в родной квартире оставил не поймешь кого. То ли спецназеров, то ли кого пострашнее. Охрана, мля, первого гослица! И странно — никакой гордости, никакого трепета под ребрами. Верно говорят: измельчал народец, это он по себе знал. Ни чинопочитания, ни уважения к вышестоящим должностям. Да и само понятие «выше» существенно деградировало. Прыгать из грязи в князи стало практически нормой. Как и мат на театральных подмостках. Спрашивать, куда катимся, было смешно. Насущнее представлялось спросить, куда податься в данный момент конкретно ему — Куржакову Павлу Валентиновичу? Если за город, то далековато. В парк — скучно. Значит, и впрямь оставалась одна дорога — к лисоньке-Лизоньке в родную библиотеку просить политического убежища, чтобы на искомую пару дней прикорнуть где-нибудь в гардеробе. Девчонки там сердобольные, не прогонят. Во-первых, свой, во-вторых, какой-никакой, а мужчинка. Практически первый парень на деревне.

Впрочем, и «первым парнем» он значился с большой натяжкой. Поскольку «деревней» следовало именовать городскую детскую библиотеку, в которой уже больше года Павел по совместительству подрабатывал сторожем, и впрямь оставаясь до сегодняшнего дня единственным библиотечным мужичком. Возможно, кто-то пускал бы слюни по столь сдобному поводу, однако сам Павел пребывал в менее игривом возрасте. Перспективы петушка в курятнике его больше пугали, чем радовали, и на то имелись веские причины. Скажем, раз или два в квартал он словно участковый вынужден был вмешиваться в конфликты местного значения, выпроваживая из читальных залов местных забияк, выпивох и просто сумасшедших. А минувшей зимой ему, как единственному «петушку», пришлось ударно счищать с библиотечной крыши снег, после чего пару месяцев у него ныла поясница, и откровенно стреляло в позвоночнике. А еще отнимались ноги и плечи, тянуло шею и запястья — словом, болело все, что обычно болит у людей преклонного возраста. Потому что это у женщин в сорок пять что-то там с ягодками опять, а у мужиков первые ахи-охи начинаются уже в сорок. К пояснице плюсуются недуги сердца и заболевания простаты, по вечерам начинают ныть печень и почки, а далее третьей волной и девятым валом вскипает прочая кишечно-сосудистая несуразь. Неудивительно, что сознание мужчин робко поджимается, понимая, что наступает кризис среднего возраста — во всей своей неприглядной наготе.

Кстати, он и вчера поработал метелкой во внутреннем дворике библиотеки. Но это было все-таки легче, чем крыша. Пыль — не снег, да и метлу ему выдали особую — синтетическую. Подметая тротуар, он всерьез подозревал, что не далек тот час, когда синтетическими метлами придется подметать синтетические листья и синтетический мусор. Увы и еще раз увы… Как выражались коллеги по союзу: время пробежало, хвостиком подмяло.

Павел пнул случайную банку из-под колы, банка взлетела по крутой траектории, шлепнулась за кустами акации. Проходящий мимо бомж бросил в его сторону укоряющий взор и, разгребая ветви, полез в заросли.

Может, и впрямь зайти поспрашивать? Вдруг да выделят уголок?

Шагая мимо бетонного забора, Павел рассеянно скользнул глазами по давнишним картинкам, задержал взор на двух свеженьких, намалеванных, может, день или два назад.

Все-таки полезная штука — граффити. Кого-то даже и просвещающая. Скажем, эти два рисунка очень напоминали листовки советских лет. Кучка олигархов на игле у заокеанского спрута, а на соседней плите — бородатый и звероподобный лик ­– не то Че Гевары, не то Троцкого, вспарывающий плоскость российского континента. Революционное чудище впечатляло и даже внушало некий трепет. Уличный художник постарался. Павел припомнил, что и сам когда-то носил на майке нечто похожее. Даже визитки одно время хотел сделать в подобном ключе. Жаль, не владел карандашом, — непременно изобразил бы такого же пугающего красавца. По слухам, в некоторых школах продвинутые учителя разрешали рисовать на заборах и партах. Даже отводили под это специальные классы. Что интересно, дети самозабвенно трудились, сознавая, что это не плюнул-убежал, а почти на века. Не похабщина, одним словом, и не журнальные комиксы.

Полюбовавшись некоторое время заборным искусством, Павел возобновил путь. Возле шеренги контейнеров, вспугнул приличных размеров крысу, не без гордости подумал, что и у нас есть свой российский аналог новозеландских опоссумов. Возможно, заокеанские звери и отличались более пушистым мехом, зато наши крысы были умнее — по любому не во всякий «гуманный» капкан бы попались. Да и в случае ядерного удара это племя гарантировнно пережило бы людей…

Неспешно добежав до фундамента здания, крыса с досадой оглянулась на Куржакова, даже как показалось последнему, осуждающе качнула усатой мордой, после чего протиснулась в щель под стеной. Куржаков же повернул направо, не без опаски спустился по топорщащейся арматуринами лестнице. «Тварь волосатая и лохматая» — так именовали эту лестницу коллеги по цеху, поскольку многие из них успели получить здесь легкой степени увечья в виде ссадин, синяков и царапин. Осторожно ступая, Павел одолел препятствие без потерь. Лишний раз подивился могучему времени. Подобно серной кислоте оно растворяло все и вся. Впрочем, давно замечено, что современные бетонные конструкции подвержены выветриванию куда сильнее, чем египетские пирамиды.

Павел оглянулся. Возможно, зря он наговаривал на лестницу. По мере выветривания, уцелевшая арматурная конструкция становилась более стильной, вполне соответствуя причудливой геометрии сегодняшнего городского хай-тека. Жаль, только пользоваться хайтешной лестницей было небезопасно.

Он припомнил Шуру, своего давнего армейского сослуживца. Когда Шурик улыбался, пространство озаряло сияние его стальных фикс. Вот только одна из них была утеряна — осталась такая же арматурная конструкция, повторяющая форму зуба. Павел прекрасно помнил, что именно этот хайтешный оскал более всего повергал в ужас молодых солдатиков. Шура редко кого-либо бил — попросту подходил ближе и зловеще улыбался. Гипноз незамедлительно действовал — молодые солдатики шустро принимались подшивать воротнички, драить кирзачи с пряжками, перезаправлять койки и перемывать полы…

Павел перепрыгнул встречную ямину, на ходу оглядел себя в мутном окне первого этажа, машинально пригладил волосы на затылке. Раз уж целью маршрута выбрана была библиотека, следовало запастись чем-нибудь вкусненьким — рулетом, скажем, или килограммом бананов. Нашарив в кармане пятисотенную купюру, он приблизился к торговому киоску. В уличном этом храме уже третий год рулил и правил чернобровый Ахмет.

— Приветствую! — поздоровался Павел. — Будь другом, сделай ммм… бананчиков полтора кило и столько же яблочек.

— Сдиелаем, уважаемый. Для тебя все самый лутчий!

— Яблочек, пожалуйста, порумяней.

— Сдиелаем, как ты хочишь. Тебе зилоных или гыразных?

— Грязных? Нет, мне грязных не надо.

— Гы-раз-ных, — старательно выговаривая, протянул Ахмет. — Не грязных, а гыра-азных.

— А-а, красных, я понял, — Куржаков хмыкнул. — Давай и тех, и других — напополам.

— А хочишь памидор? Памидор сладкий, полезный! Я его всегда кушаю. Смотри, какой я здоровый да красивый. Миня все дэвушки лубят. А все он — памидор!

— Это, Ахмет, в следующий раз. А пока яблочек — и посимпатичнее.

— Как скажешь, дарагой, — нараспев произнес Ахмет и нырнул под прилавок к своим мешкам. Павел грустно покосился на мелькающий за весами костлявый зад продавца. Ясно было, что Ахмет выбирает яблоки похуже. Их спрячет, понятно, на донышко, а сверху положит что посвежее. Он и с «памидор» проделывал то же самое. Ахмет был старательным продавцом, продукты укладывал предельно аккуратно. Хотя стратегии его Павел постичь не мог. Конечно, госконтроля тут нет, гнилье назад никто не примет, но ведь ты, голуба моя, покупателя обижаешь, и он к тебе снова не придет. Зачем же, спрашивается, обманывать? Но Ахмет не обманывал, он торговал. И чистым, и «гыразным», и откровенно гнилым. Его самого так учили, и Павел не сомневался, что своих детей он будет учить тому же.

Сама собой припомнилась недавняя поездка в Демре-Кекова в Турцию, где на одном из рынков происходило по сути то же самое. Туристов поили свежеотжатым апельсиновым соком. Зазывали заученными на русском языке фразами, энергично подманивали загорелыми руками:

— Па-атхади! Сок свещий, халонний. Стакан — один долял.

Павлу бы не выпендриваться, пройти мимо, но больно уж возмутил вид апельсинов. Фрукты были явно лежалые, часть — мятые, а часть — с бледно-зелеными заплесневелыми боками. Но все подходили, платили и пили. Павел же возроптал. Недозволенно далеко протянув руку, вынул из ящика апельсин пострашнее и показал так, чтобы видели все.

— Это что, свежий?

— Свещий, свещий! — хором воскликнули продавцы, и Павел с ужасом рассмотрел, что люди вокруг верят продавцам, а не ему. То есть они тоже видели коробки с жухлыми, немытыми фруктами, и, конечно, видели злосчастный плод в его ладони, но это ровным счетом ничего не значило. Стоял зной, людям хотелось пить, и слова продавцов проделывали с фруктами то, на что не способен был никакой фокусник. Гнилое превращалось в свежее, прогретое палящими лучами — в холодное и бодрящее. Вот и Ахмет интуитивно работал в том же направлении, по тем же незамысловатым методам. Такой у него был бизнес. Абсолютно в духе времени, на живых примерах убеждавшего в том, что черное легко сделать белым, а серое превратить в самую настоящую радугу.

Давным-давно Куржаков начал свой мысленный, описывающий все и вся труд. Пока двигалась эта странная работа, параллельно шел процесс дешифровки. Человеческих слов и дел, мысленной казуистики и вселенской паутины. Узоры мироздания сводились к изощренной тригонометрии, строгие планы составлялись на каждую неделю и каждый день — более того, Павел всерьез помышлял взнуздать физическое время. При этом килотоннами и мегатоннами поглощались взрывные труды былых властителей дум, в топку алчущих полушарий шло все — от Канта с Паскалем до Жикаренцева с Хаббардом. Павел скакал по ступеням, не очень сознавая, куда именно движется — вверх или вниз, по кругу или лабиринту, и потому в итоге получилось то, что и должно было получиться. На очередном повороте и очередной ступени писатель Куржаков неожиданно для себя замер и опустился на корточки. Минотавр, неотступно щелкавший за спиной клыками, тоже устало плюхнулся на брюхо. Двигаться далее стало бессмысленно, поворачивать и возвращаться было попросту лень. С удивлением Павел осознал, что не так уж сложно оставаться на месте, вгоняя себя в ступор чужими примерами и чужими убеждениями, ограничваясь созерцанием и не делая более попыток прошибить стену лбом. Совсем даже не эйнтштейновская относительность подмяла юношеский абсолют, и отныне под вопрос ставилось вообще все — от набедренной повязки до компьютеров и смартфонов, от происхождения видов до необходимости познания атомарных глубин и новых колонок таблицы Менделеева. И если правда, что Тесла разнес в клочья сотни гектаров сибирской тайги, стоило ли вообще городить огород и копать электромагнитные копи? Кто знает, как выиграло бы человечество, сумей оно вовремя замереть, прикрыть глаза и остановиться? Все равно как в детской игре: «раз, два, три — замри!». Ведь неглупая игра — и с каким подтекстом!

Конечно, ступор и жердочка, не панацея — не всякому и подойдет, но если не хочешь, чтобы бомба рванула, будь другом — не тряси незнакомый механизм, отложи в сторону, отойди. Вот и внутренний «взрыв-пакет» Куржакова с некоторых пор покоился на своей умозрительной полочке, обернутый в фольгу, упакованный в коробку. Иной раз Павел тянулся к нему жадными ручонками, но сам же себя и одергивал. Не стоило дразнить Минотавра. Зверь мог в любую минуту проснуться, а там и бег по кругу необратимо бы возобновился…

Получив от Ахмета пакет с фруктами, Павел перешел ноздреватую дорогу и, протиснувшись между заборных плит, обогнул недостроенный гараж и разом оказался на территории библиотечного дворика. В здание проник, как обычно, с черного хода — так было ближе. Через коридоры с тюремно-строгими стеллажами спустился в книгохранилище, и здесь — о, чудо! — сходу угодил в объятия Лизы.

— Наконец-то! А нас тут трясут, как грушу: почему одни женщины! Нужен им, понимаешь, мужчина библиотекарь.

— Я не библиотекарь.

— Будешь. По крайней мере, на ближайшие час-два.

— Здрасьте-пожалуйста!

— Ты еще не понял? У нас на ушах все стоят. ОН вот-вот приедет!

— Кто?

— Дед Пихто! Включай мозги, Паш.

— Не понял. Ты что, хочешь сказать…

— Он самый — собственной персоной!

Сначала Павлу захотелось рассмеяться, потом заплакать. Вместо этого он выругался. Ну да, ведь падают с неба метеориты. По слухам — не столь уж редко. Но ведь не в одну и ту же воронку!

Тем не менее, Лизавета все объяснила доходчиво. В уральский город Исетьевск действительно прилетел с визитом президент Российской Федерации. Но это бы ладно, но почему библиотека — и именно детская? Мест поуютнее и побогаче в Исетьевске хватало: та же губернаторская резиденция, вполне приличные музеи-особняки, рестораны с торговыми центрами, театры, наконец. Тем не менее, президент предпочел библиотеку, и спорить с ним охотников не находилось.

Впрочем, рассуждая трезво, ход был достаточно грамотный. Кадры-то с детьми обожали во все времена. И Брежнев октябрят с пионерами вовсю зацеловывал, и Сталин детские макушки гладил-трепал, и фюрер по щечкам румяным любил похлопывать. Как нация относится к старикам и детям, в таком примерно свете позиционирует себя и в мире. А позиционировать себя в мудро-розовом позитиве мечтали все — от Суллы до Обамы. В древности помогали слухи и свидетельства очевидцев, после изобретения фотографии и кино дело закрутилось проворнее. Странно, что литераторов сюда не пригласили. Хотя бы троицу самых именитых. Можно было и их похлопать снисходительно — не по щечкам, так по плечику. Пишите, мол, братцы, радейте. Бумага — она все стерпит…

— Нам сказали: готовность номер один! — трагически шептала Лиза. — Гостя вот-вот привезут.

— Видишь, как удачно. Как раз яблочек принес. Немытые, правда…

— К черту твои яблочки, Пашунь! — возмутилась Лиза. — Я Бажова последние книжки сгребаю. Дел выше горла! На вот, держи стопку, — поверх пакета с фруктами Куржакову сунули весомую кипу книг.

— Зачем столько Бажовых?

— Велено расставить в круглом зале. Мы — Урал, значит, все сомнительное убираем, оставляем исключительно энциклопедические словари, Мамина-Сибиряка и Бажова.

— И все?

— Все!

— Мудро… А кто велел-то?

— Кто надо, тот и велел. Неси, не болтай.

На выходе из хранилища плечистый субъект перегородил им путь.

— Это у нас кто?

На этот раз «дедом Пихто» было не отделаться. Лиза втолковала субъекту, что Павел единственный мужчина в библиотеке, можно сказать, уникум. Вдобавок — пишущий. Куржаков дополнительно предъявил писательские корочки. На его фрукты-яблоки охранник тоже соизволил взглянуть, после чего провел вдоль тела моргающим красным глазком жезлом. Ни о чем недозволенном пугающий жезл не сообщил, и охранник милостиво кивнул:

— Двигайте, только мигом!

Павел с Лизаветой влетели в зал. Под бдительным оком таких же строгих, выстроившихся вдоль стен ребяток быстренько расставили по полкам принесенные книги. Лиза растерянно осмотрелась.

— Ну, вот, вроде все…

Павел тоже покрутил головой. Зал, на полках которого, ранее красовалось пестрое обложечное разнотравье — от древних газетных подшивок до региональных новинок, взирал теперь на посетителей многократно размноженным ликом бородатого тезки Бажова, перемежаемого с Маминым-Сибиряком и золотисто-желтыми батареями Детской Энциклопедии. Ни тебе школьных, приклеенных скотчем рисунков, ни ветхих музейных редкостей с обшарпанными корешками, ни современных лауреатов. Хотелось то ли присвистнуть, то ли застонать. И сам собой припомнился давний анекдот об Александре Дюма. Куда-то там известный прозаик нагрянул с визитом, заглянул и в книжную лавку. Глупый лавочник был готов и, желая угодить, выставил на полки одни лишь книги Дюма.

— А где же другие писатели? — удивился знаменитый гость.

— Проданы, — пролепетал растерявшийся лавочник. Дюма, надо полагать, был в восторге.

Впрочем, приезд Мамина-Сибиряка и Бажова детской библиотеке не грозил. Ну, а книги… Книги всего-навсего стали тем, чем и являлись для ожидаемых визитеров — еще одной разновидностью обоев, нескладным украшением стен — проще говоря, сайдингом. Уральский сайдинг, как видно, допускал лишь две бородатых фамилии. Не больше и не меньше.

Лиза деловито поправила шеренгу энциклопедических кирпичей, точно муху смахнула с лица непослушную прядь. Прядка упала вновь, и, оттопырив нижнюю губу, Лиза одним дуновением вернула ее на законное место. Павел зачарованно смотрел на эту стремительную мимическую гимнастику. Очнувшись, заметил, что за Лизой с той же заинтересованностью наблюдают стоящие вокруг секьюрити.

— Ну-с, зал обезображен, стало быть, все в порядке, — Лиза грустно качнула головой. — Уходим, мужчина.

Подхватив Павла под локоть, она потянула его знакомыми коридорами, однако не в свой кабинет, а прямиком в гардероб. Павел ошарашено подчинился. Кажется, сюр, начавшийся с приходом балконных стражей, продолжился на очередном витке. Не стоило ему мешать. Карусель бреда, он не сомневался, остановится сама собой.

Когда Куржаков очутился, наконец, в гардеробе, он уже не удивился встреченному там маленькому вавилону. На табуретах и стульях в тесном помещении восседало все библиотечное сообщество: директор, заведующие, практически весь рядовой состав, включая уборщиц и гардеробщицу. Все в равной степени взволнованные и накрашенные, в одинаковые голубых костюмах, с похожими прическами.

— Вот, полюбуйся, Павлуш, куда нас загнали, — директор кивнула на свою гвардию. — А в какую униформу заставили вырядиться. Красота!

— Юбки на пять сэмэ ниже колена, никаких брюк, никаких мини и прочих вольностей, — пояснила Стэллочка, самая стройная из библиотекарей. — А еще никаких каблуков и высоких причесок.

— Ужас, — прокомментировал Павел.

— Вот-вот, всех высоких дам попросили остаться дома, а у нас почти все заведующие под метр семьдесят!

— Кошмар…

— Потому и спрятали всех сюда. От греха подальше.

— А территорию вокруг библиотеки специальными машинами выскребли, асфальт и мостовую специальными составами поливали. Библиотеке уже и счет выставили.

— Зачем же я подметал? — возмутился Павел.

— Ты вчера подметал, а они сегодня утром чистили.

— А еще звонили из мэрии, и велели во всех туалетах мыльные контейнеры поставить. Это вместо наших простеньких мыльниц. И повесить полотенца бамбукового цвета.

— Бамбукового?

— Ну да, желтенького такого… Люся весь город объездила, обыскалась. Нашла, конечно, но слегла с давлением…

Послышался гомон голосов, мимо запертого гардероба забурлило людское течение — в унисон взбулькивали смешочки, синфазно журчали словеса, энергетика голосов поражала позитивом.

— Как их много-то! — удивился Павел.

— Ты еще всех не видел, — прошипела Лиза. — А мы уже третий день на них любуемся. Прямо эшелонированная оборона.

— У кого? — не понял Павел.

— Спроси лучше — от кого!

— От нас, конечно, — скороговоркой затараторила Стэллочка. — Сперва, значит, ближний круг, потом те, кто его обслуживают, затем круг, обслуживающий первый круг обслуги, и так далее по нисходящей. То же самое с замами и секретарями. Это не считая охраны. За два дня у нас, наверное, полтысячи людей перебывало.

— Правда, правда, — кивнула Лиза. — Инспекции, проверки. Жаль, не сняла на телефон, как они за шкафами у нас ползали, пыль изучали…

— Чшш! — директор прижала палец к губам — и очень вовремя, потому что дверь отворилась, в проеме показалось багровое мужское лицо. Один из высших охранных чинов — тот самый ближний круг. Впрочем, сейчас этот чин выглядел неважно: в глазах — подлинное отчаяние, в уголках губ — детские пузыри.

— Ложку! — просипел он. — Срочно ложку!

— Чайную? Столовую?

— Для обуви — обувную ложку!

Все враз пришли в движение, и Павел, поддавшись общей сумятице, лихорадочно зашарил по карманам, будто там меж носовых платков, ручек и визиток действительно могла оказаться обувная ложка.

— А кому надо-то? — шепнула Стэллочка, и по округлившимся глазам охранника все моментально поняли — кому.

— У меня была ложка, — упавшим голосом призналась директор.

— Где? — с рыком выдохнул начальник охраны.

— В сумке.

— А сумка? Сумка где? — мужчину, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар.

— В подвале, — еле слышно произнесла директор. — Вы же сами велели все личные вещи туда снести. Но я… Я, кажется, помню, куда ее положила. Если все вместе поищем…

— Бегом! Умоляю!

Смотреть на страдающего женщины не могли. Дружно вскочив с табуретов, библиотекари ринулись из гардероба. У двери Лиза притормозила Павла.

— А ты побудь здесь! Мало ли что.

— Ну, так…

— Учти, остаешься за главного.

— Ага!

Мгновение, и гардероб опустел. Шаги библиотечной рати стучали уже где-то внизу — на ступенях, ведущих в подвал. Павел прислушался, рассеянно колупнул пальцем маленький столик у прикрытого окошечка. В нише под столешницей лежала книжка. Библиотека не была бы библиотекой, если бы гардеробщики в ней глазели тривиальные телепрограммы. Разумеется, и в этом, удаленного от читальных залов месте главной иконой оставалась книга. Павел извлек печатное издание, не без любопытства взглянул на обложку. Было бы здорово обнаружить здесь какого-нибудь Светония, Камю или Джойса. Впрочем, и Дина Рубина его не разочаровала. Страну, в которой гардеробщицы разгадывают не ребусы, а печатные строки, не так-то просто превратить в сырьевой придаток. Авось еще и пободаемся…

Ему показалось, что здание слегка вибрирует. Это, верно, перетряхивали подвал в поисках обувной ложки. Счет шел на секунды, кто-то из ближайшего круга, должно быть, сосал валидол и необратимо седел. Дела государевы вершились непросто…

— Елки-палки, ну что за обувь!

Павел насторожился. Голос, долетевший из вестибюля, показался знакомым. Неужели кто-то из родного союза?

Отворив дверь, Павел осторожно высунул голову. Возле стены стоял мужчина в костюме — в костюме настолько ухоженном и первосортном, что Павел тут же понял, кто перед ним. Тот, кто вам не этот — не мормон и не покемон, а как говорится — самый настоящий… Небожитель, совсем даже на таковых не похожий; темная почти мальчишечья прическа, юное и до колик знакомое лицо, опять же рост… Павел хотел юркнуть обратно, но вдруг увидел, как, опираясь о стену, человечек тщетно пытается заправить ногу в туфлю, а кожа сверхмягкого запятника сминается, и ничего не выходит.

— Тут ложку надо! — проговорил он сочувственно.

— Да вроде ищут, — отозвался мужчина, и Павел с внутренним шорохом (потому как ни страхом, ни трепетом это назвать было нельзя) понял, что готов и далее общаться с высоким гостем невысокого роста.

— Есть один способ, — чуточку охрипнув, произнес он. — Мы в студенчестве так делали…

— Ну-ка, ну-ка? — президент глянул на него с интересом. Легкое смущение в его глазах Павлу даже понравилось. Живое, значит, существо, не синтетическое.

Подойдя к проволочной корзинке со свежей прессой (никак к приезду наполнили!), он взял верхнюю газету, свернул жесткой полоской.

— Получается что-то вроде ложки — только одноразовой… — он приблизился к президенту, вдел газетную полосу в задник туфли.

— Чуть приподнимете пяточку. Еще… А теперь нажимайте. Сильнее… Опс! Вот и готово.

Президент немного по-мальчишески прищелкнул каблуком туфли. Павлу даже подумалось, что вот сейчас он станцует чечетку.

— Что ж, возьму на вооружение, — президент улыбнулся. Павел улыбнулся в ответ, и в тот же миг руку с газетной полоской стиснули стальной хваткой, рванули назад и вверх. Еще пара мускулистых конечностей развернули Павла по кругу, вмяли в ближайшую стену.

— Все в порядке. Товарищ оказал мне услугу, — покровительственно произнес президент, и хватка тотчас ослабла. Трое или четверо ребят незримо-могучего телосложения вернули Павла в исходную позицию и даже сунули в руки отнятый газетный лист. И тут же вестибюль загудел-загомонил голосами, вокруг как-то враз стало много народа. Люди в мундирах и костюмах-тройках стояли и перетаптывались, тесно и по пингвиньи прижимаясь друг к дружке, сияя наработанными улыбками, обмениваясь дежурными взглядами. После кремлевских просторов в пенатах детской библиотеки им было невообразимо тесно. Павел рассмотрел отжатую в сторону стайку встревоженных библиотекарей.

— А газетку все-таки расправьте, — отечески произнес тот же голос. Президент по-прежнему стоял рядом. — Все-таки она для другого предназначена, верно?

Павел машинально кивнул и опустил глаза. С помятого газетного листа на него мудро взирал еще один президент. Такой же, как в жизни, с той же косой челочкой и улыбкой школьного отличника.

Толпа взяла юного президента в нежные объятия, многоруким кавалером повлекла-потянула в неведомое далеко. На миг Павел поймал огненный взор оглянувшегося начальника охраны. Показалось даже, что тот собирается погрозить ему кулаком или выстрелить из какого-нибудь штатного маузера, но обошлось.

Приблизившаяся Лиза дерзко шепнула на ухо:

— А ведь были времена, когда цари приезжали и червонцами челядь одаривали, калачи раздавали.

— Сегодня червонцев нет. Да и калачи не актуальны.

— Зато челядь осталась. И вообще — это дело принципа! — Лиза коварно использовала момент и чмокнула Павла в щеку. — Сегодня вечером собираемся у директора. Будем по черному пьянствовать. С коньяком и без закуски.

Продолжать она не стала, но Павел понял, что и его как бы приглашают на этот черный сабантуй. Чтобы подытожить и подвести черту. Отмечают же Новый Год, почему бы не отметить завершение сегодняшнего ммм… События.

Бежать! — отчаянно подумал он. — К деревенским навозным кучам, к дровяным поленницам и благоуханным сеновалам! Куда-нибудь, где еще правят миром простые нормальные люди…

Глава 4

Жалобно и на одной ноте пели качели. Вокруг песочницы, разбомбленной, должно быть, прямым попаданием неведомого снаряда, кругами колесил велогонщик лет трех-четырех. Пасмурная ладонь неба медлительно оглаживала топорщащийся высотками город, дом союза писателей истекал медоточивыми восточными мелодиями. То есть писательским домом он все еще нарекался, хотя самим писателям в доме практически ничего уже не принадлежало.

В прежние времена, когда дом еще только-только начинали захватывать, у писателей отобрали сначала половину первого этажа под ресторан, а потом и вторую — под откровенный вертеп. Музыку здесь крутили соответствующую, перемежая «Мурку» с «Гоп-стопом» и «Владимирским централом». Павел хорошо помнил, как волновались они тогда — наивные, молодые, как бурно протестовали. Чуть ли не сутками заседали — петиции сочиняли, на уличных митингах горло надрывали, всерьез надеялись отвоевать дом. С тех пор многое переменилось. Дом у них забрали полностью, оставив литераторам одну комнатушку на два союза. Зато и мелодии в здании зазвучали более пристойные, спасибо Будде с Кришной. Звон колокольчиков с бубенцами многим даже пришелся по душе. Тем не менее, надежды на лучшее испарились окончательно, и даже не очень утешало понимание того, что дома творчества отбирали теперь по всей России. У художников и музыкантов, у писателей и кинематографистов, у театралов и библиотекарей. Конечно, можно было уйти в глухое подполье, организовав свое «масенькое» андеграунд-движение, но подземное существование отдавало могильным запашком и откровенным пораженчеством, а посему энтузиазма также не вызывало. Сам Павел старался относиться к происходящему философски. Вселенная мерно дышала, грудь ее то вздымалась, то опадала. И продолжали работать обстоятельства граней, незримые пальцы вовсю накручивали российский кубик. Грань, что когда-то целиком и одноцветно принадлежала писателям, рассыпалась на фрагменты, расползалась по пикселям и чужеродным плоскостям. На прежней площади уцелел один-единственный комнатный квадратик, и это следовало принять как факт, как очередную не самую восхитительную неизбежность.

Поднявшись на второй этаж, Павел по коридорчику миновал бывшие владения союза — галерею с музеем, просторный конференц-зал, пару закутков, занимаемых в иные времена курильщиками и ряд кабинетов, арендованных салоном с интригующим названием «Институт профессионального супружества». Судя по быстро растущим площадям, предприятие могло похвастать рентабельностью — вечная тема продолжала привлекать людей. Да что там! — даже некоторые из писателей порой совали сюда нос, дабы полюбоваться на обладателей диплома профессионального супружества. Полюбоваться было на что, — ухоженные и отменно упакованные «профессионалки» количеством до двух-трех десятков паслись в этих комнатках постоянно. Впрочем, на писателей здешние выпускницы взирали отсутствующе и хладно. Робкие попытки заигрывания властителей дум игнорировались напрочь.

— Только не надо пускать слюни, господа литераторы, — увещевал любопытствующих председатель союза Василий Гаврилюк. — Как мне разъяснили: наживку здесь готовят качественную, — то бишь, не на уклеек с пескариками, уж простите за сравнение, а на настоящих карпов, сомов и тайменей. Поэтому успокойтесь и не отвлекайтесь.

Он был прав. Статус современного автора за минувшие десятилетия спустился с заоблачных высот до мест, располагающихся где-то между медсестрой современной поликлиники и уборщицей того же заведения. А посему на «пескариков с уклейками» никто не обижался. Самые умные давно сообразили, что превратились в ходячие реликты, в объект, о котором впору складывать анекдоты и песенные прибаутки.

Слева пахнуло сладковатым дымком сандала, справа блеснули очечки незнакомой бухгалтерши, — Павел наконец-то приблизился к искомой цели. Закуток, куда загнали два враждовавших некогда союза, притаился в самом конце коридора. Собственно, это был тупик в прямом и переносном смысле. Прежде чем войти в последнюю писательскую цитадель, Павел в сто сорок первый раз посетовал, что не догадался хронологически отследить этапы захвата особняка. Теперь бы в его фотофайлах хранилась полная галерея писательской деэволюции, включающая в себя все уровни обороны, с которых последовательно их сгоняли, точно белогвардейцев трамбуя в последнее прибежище, уже давно и прочно именуемое «Крымом». К слову сказать, уникальность его заключалось и в том, что дверь литераторов украшали сразу две золоченых таблички: «Союз писателей России» и «Союз российских писателей». Кто-то, помнится, заявлял, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Увы, до понимания прописной истины авторский люд дошел только сейчас…

Павел потянул на себя массивную дверь и, шагнув в помещение, разом переместился с уральских земель в Крым.

***

Актив союзов уже собрался, и даже имелся один посторонний в лице Кости Белкина — лице, надо сказать, приятном и киногеничном. Тонкий с горбинкой нос, волнистые русые волосы, нежное, но при этом не лишенное мужественности лицо. Официально этот вполне сформировавшийся жиголо значился электриком, но по совместительству исполнял массу иных обязанностей, куда входили забивка всевозможных гвоздей и дюбелей, смена треснувших и выбитых стекол, перенос мебели и починка сантехники. Но первостепенной задачей Костика значилось, конечно, вкручивание и выкручивание лампочек в высотные потолки союза. Вот и сейчас, поставив табурет на стол и самоотверженно взгромоздившись на искомый табурет, Костик пытался сменить в очередной раз перегоревшую энергосберегающую лампу. Дело шло плохо, Костик вполголоса ругался и, опасно раскачиваясь, норовил ухватиться за скрученный электропровод руками. Снизу его заботливо окуривал через пенковую трубку бородатый председатель союза Василий Гаврилюк — статный и коренастый, похожий на хозяйственного боцмана. Клубы дыма не то чтобы поддерживали Костю Белкина, однако задавали некую пассионарную тональность всему происходящему. В памяти сами собой всплывали героические иллюстрации: матрос в дыму кочегарки, артиллерист у дымящегося лафета, ежик в тумане, ну и прочая муть — в смысле тумана, конечно, не содержания.

У стены, весь тотально перекрещенный — руки на груди и одна нога поверх другой — величаво застыл критик Максимилиан Усачевский. Как всегда надменный, с претензией на эпатаж и некую сверхчеловечность, этот красавец не то что не курил, а даже вроде как и не дышал. Иной раз Павлу казалось, что его можно принять за каменно-мраморное изваяние, настолько он был спокоен и неподвижен. На его мизинце красовался массивный перстень с темным агатом, а рядом у стены покоился стек с рукоятью в виде звериного черепа. Короче говоря, тот еще Воланд, хотя статьи Усачевский писал действительно сильные — это признавала добрая половина союза. Другая половина вообще никого и ничего не признавала — ни Рахманинова с Прокофьевым, ни даже Джона Леннона.

Поблизости от критика, стиснув руки меж острых коленок, притаился тихий и робкий Шура Бочкарев, студент и поэт, а по сути, мальчик на побегушках, которого для того, кажется, и приняли в союз, чтобы было кого гонять в магазин за холодцом и алкоголем. Стихи у Шуры были тоскливо-возвышенные, с отчетливым суицидальным оттенком. В союзе подозревали, что оттенок не исчезает по причине затянувшейся девственности студента. Кое-кто полагал, что, обретя подругу жизни, Шурик сменит акценты и начнет, наконец, писать жизнеутверждающие вирши. Куржаков же опасался, что произойдет более грустное, и с появлением подруги жизни юноша позабудет о поэзии напрочь.

Подле окна, сгорбившись и нервно потирая ладони, сидел Юрий Лепехов, поэт Божьей милостью и безнадежный семьянин. В том смысле, что, угодив однажды в капкан случайного брака, Юрий недальновидно наплодил массу детей, чем и обеспечил себе окончательное и многотрудное счастье. В любимом кресле возле батареи восседал кудлатый и седой Вячеслав Галямов, человек редкого добродушия — из тех субъектов, кому можно было наступить на ногу, а в ответ на извинение услышать улыбчивое поощрение: «Да чего там! Топчите на здоровье!» Если же на ногу наступала женщина, Галямов и вовсе рассыпался в голубином ворковании: «Господи! Да это я у вас должен просить прощения! Точнее — благодарить! Извольте еще разок… Да хоть даже два разка…»

И наконец, точно снайпер, держащий всех под прицелом, за председательским столом расположился главный инициатор слета — Михаил Ржавчик, яркий, точно новенькая игрушка, со зловещим румянцем на младенчески пухлых щеках, аккуратно причесанный, обманчиво улыбчивый.

Разумеется, в союзе опять спорили. Атмосфера бурлила, нервные пузыри вздымались и лопались, обжигая стены.

— О чем ругаемся? — шепотом осведомился Павел у Юрочки Лепехова.

— Да леший его разберет, — тем же шепотом отозвался Юрочка. Растерянно пояснил: — Уже и Катынское дело вспоминали, и армию Андерса раздраконили, и правительство Сикорского проутюжили.

— А еще про что?

— Про жиреющую Америку, про Европу с ее гендерным борщом.

— До чего договорились?

— Ну, это как обычно… До скорого Армагеддона. Потому как работать надо, а как без вдохновения-то? Талонов на него еще не придумали. — Юрочка протяжно вздохнул. — Значит, без гвоздей снова не обойтись.

— Каких еще гвоздей?

— А тех, которыми читателей к позорным столбам… Чтобы на всех дорогах — как войско Спартака.

— Господи! Их-то за что?

— Так не читают нас, суки!

Павел ласково приобнял Лепехова. Тематика споров в союзе никогда не была принципиальной. Спорили и впрямь о чем угодно — от проблем в современной космонавтике до времен, когда казнили цицеронов с сократами. Мнения и полюса разбегались до полярных, с той же легкостью сходились, производя рокировку. Павел не мог припомнить случая, когда, оказавшись под крышей союза писателей, застал бы коллег за умиротворенной и плавной беседой. Чайные церемонии здесь так и не привились; говорить коллеги предпочитали на повышенных тонах, неизменно отстаивая правду-матку, скрещивая филологические рапиры, разя рифмами и цитатами, словно дубинами. Вот и теперь в воздухе реяли мохнатые стяги Асада, Каддафи и Шикльгрубера. Первым двум, разумеется, сочувствовали, последнего били с привычной беспощадностью, подпуская, впрочем, некой философской ванили — вроде той, что мог бы, да не стал художником, а если бы стал, то, верно, не развязал бы столь чудовищной бойни, а если бы не развязал, то приключилась бы иная — между Штатами и Россией. Словом, вырисовывалась все та же фантазия до-мажор на тему «если бы да кабы», чего пишущее сообщество никогда не боялось, в труху разнося перл об истории, не терпящей сослагательного наклонения. Разве что спорили об авторстве искомой сентенции. Поскольку ни Хампе с Эйдельманом, ни Сталин с Марксом на первенство явно не тянули. Эти только умело обыграли фразу, после чего спорить с сомнительной апофегмой стало неприлично. Более того — опасно. Обсуждать бифуркационные стигматы и судьбоносные распутья дозволялось лишь детям да умалишенным писателям…

— Не-ет, братцы, мы с вами вечные сверчки! Как в стрипбарах вокруг своих шестков крутимся! За что таких помнить? Взять того же Мисиму — как достойно погиб! Изящно, дерзко! Не напиши он вовсе ни одной книжки, всего равно бы запомнили.

— Подумаешь, сэпуку сделал.

— Не смущай народ, говори нормальным языком!

— Я нормально говорю — сэпуку, харакири — какая разница?

— Разница есть. Для японцев это акцент! Немаловажный! Вот Ферхюльст сделал харакири. Тоже, между прочим, в сорок пять…

— Да не делал он себе харакири! Спокойно умер своей смертью, когда был уже академиком…

— Друзья мои, не о том вы спорите. Не о том! Дело не в смерти Мисимы, а в том, что ей предшествовало. А предшествовало то, что на военной базе в Итигае писатель взял в заложники не кого-нибудь, а самого японского командарма! После чего забаррикадировал с товарищем выход и с балкона перед солдатами произнес пламенную речь. В частности, призвал к перевороту и смене власти. Вот это был поступок!

— Здрасьте! И что вы тут нашли красивого?

— Отвага всегда прекрасна. Особенно на миру. Можно повеситься в шкафу, а можно и на мраморной руке вождя — на какой-нибудь заглавной площади. Согласитесь, есть разница?..

Павел почувствовал, что голову у него начинает кружить — совсем как на детской карусели.

— Ну-с? Как вам наши дебаты? — тихо поинтересовался у него Галямов.

— Не знаю, — честно признался Павел. — Хотя Каддафи и впрямь жалко — практически коллега, стихи писал, Джамахирию сочинил. Нам такого точно не придумать.

— В том-то и дело, дорогой мой. В том-то и дело! — шепот Галямова тут же перерос в басовитый рокот, руки мэтра, точно пара встревоженных голубей, вспорхнули с колен, и Павел зачарованно проследил за их полетом. Как-то красиво это у Галямова получалось — не то дирижировал, не то рассекал пространство двумя отточенными шашками.

— Я тоже в растерянности, Павлуш. Уже лет тридцать архивы открыты, а ясности не прибавляется. Людей макают в чернильницу и на полотне новой истории выводят изящные каракули…

— Господа, товарищи! Минуточку внимания! — параходным гудком перекрыл общий гомон председатель союза. — Может, сделаем паузу и выполним, наконец, возложенную на нас миссию?

Народ, поперхнувшись, умолк, чем и воспользовался премудрый Василий Гаврилюк, послав вверх особенно густой клуб дыма.

— Итак, кто за то, чтобы открыть, наконец, наше маленькое собрание?

Вместе со всеми Павел поднял руку. Кисть и плечо тотчас отозвались тупой болью, напомнив о хватке ребят в штатском.

— Василий, не тяни резину, — прогудел из кресла Галямов. — Все в курсе, что это Миша нас сюда заманил, вот и дай ему слово. Раньше начнем, легче разбежимся.

Василий Гаврилюк добродушно пыхнул дымком, отчего пышные усы его на секунду стали еще пышнее, и согласно качнул головой.

— Что ж, добрый человек сказал, мы его услышали. Слово предоставляется Михаилу.

С места немедленно вскочил Ржавчик. С речью, с монологом и очередным многообещающим проектом.

Глава 5

К манере Ржавчика произносить монологи следовало привыкать постепенно. Глаза Михаила даже не бегали, а прыгали. Вправо и влево, вверх и вниз — этаким елочным зигзагом. Не поймаешь и не зацепишь. В итоге люди, конечно, терялись и никли, — сам же Михаил опрометчиво относил это на счет силы своего убеждения, и временами даже скромно поминал о тяготах врожденной харизмы и речевого обаяния. Со временем к странностям поведения Миши Ржавчика Павел привык, да и остальные в союзе смирились. В сущности, это была всего лишь форма крайне умеренного эскапизма. Все из этой жизни рвут когти — кто в клубы и гаражи, кто в музеи или театры, кто за город, а кто и за кордон. Миша Ржавчик не являл собой исключения: убегал, как умел, главным образом — глазами. И то сказать, другие с его образованием и гибкостью языка давно отирались бы в думе, игрались бы в откаты, рулили бы заводами и целыми регионами, Ржавчик же честно застрял среди низовых звеньев. Проще говоря — среди народа. Тут не только глазками запрыгаешь, еще и думать с перепугу начнешь. Вот и у Миши бурлили в головушке идеи одна перченее другой. Совсем как перловка в туристическом котле. Жаль, всегда не хватало какой-нибудь малости — сольцы, укропа или перчика. Блестящие начинания Ржавчика буксовали на старте, а многоэтажные проекты рано или поздно давали трещину. И все-таки Миша Ржавчик продолжал стараться. В этом заключался смысл его жизни, говоря современным языком — карма. За бешеную эрудицию многие почитали Мишу умным, у самого Павла Ржавчик вызывал двойственное впечатление. Администратором союза и впрямь можно было порой любоваться, иной раз его выступления вызывали бодрящую оторопь, однако ум тут был решительно ни при чем. Как говаривал премудрый Бирс: «эрудиция — всего лишь пыль, вытряхнутая из книг в пустой череп». Сказано это было именно о Ржавчике, и потому Миша был для Павла, прежде всего, уникальным и неотрывным сегментом союза, без коего существование литераторов города Исетьевска, бесспорно, лишилось бы весомой части своей кинетики. Ржавчик был катализатором их маленького социума, а временами становился и подлинным детонатором. Жизнь рядом с ним сулила очевидный риск, но жить без Миши было бы ужасно скучно.

— Идея — на миллион баксов, это я вам говорю! — Ржавчик по обыкновению вращал глазами и смотрел одновременно всюду и никуда.

— Может, на два? — Усачевский рассмеялся хорошо поставленным смехом, красиво качнул начищенной туфлей. Глядя на нее, Павел представил себе Ржавчика в школьном туалете, в возрасте лет десяти — полненького, возбужденно размахивающего руками, окруженного одноклассниками. Почему-то не вызывало сомнений, что в юном возрасте Михаил был таким же заводилой-интриганом — что-нибудь вечно сочинял и рассказывал, солидно делился сигаретами, ошарашивал взрослыми страшилками и тайнами деторождения.

— Если выгорит, будем сок айвовый пить!

— Бамбук курить и ананасами закусывать, — с пришепетыванием из-за трубки пропел Гаврилюк.

— Не вкручивается, зараза… — Костик грузно спрыгнул с табурета и, стоя на столе, попытался закурить. — Пойду я, что ли. Стремянку у кого-нибудь раздобуду…

— Секундочку! — Ржавчик ткнул в его сторону пальцем. — Тебя, между прочим, это тоже касается.

— Во как? — не особенно удивившись, Костик величаво уселся на табурет, с облегчением вытянул ноги. — Ну, если не особо долго…

— Не особо, не особо! Не бойся.

— Да нет, я так-то не против, только трудно слушать всухую.

— Думаешь, на первом этаже тебя угостят?

— Так это… Меня везде угощают.

— Да кто? Кто там тебя угощает? Люмпены! Мещане! — Ржавчик даже плечиками передернул. Сравнение первого этажа со вторым ему даже в голову не приходило.

— Да я ничего такого… Просто селедочка у них неплохая. Под шубой которая…

Ржавчик патетически воздел руку, однако от дальнейших комментариев воздержался.

— Продолжим, — напомнил ему Галямов. — Народ в ожидании. А ты, Костик, не перебивай оратора.

— Что ж… — Ржавчик суетливо и прыгающе оглядел слушателей, — Речь идет о литературном экспрессе. Помните агитпоездки прошлого?

— Было такое действо.

— Вот-вот! Было и сплыло. Но появилось мнение возродить. На самом верху, — палец Ржавчика отчего-то указал на Константина, и электрик довольно улыбнулся. — Если говорить более конкретно, то в области неожиданно образовался профицит. Куда потратить — сходу не сообразили, а тут сельчане нагрянули с жалобами, ходоки разные, — вот и растерялось чиновничество. С растерянности, верно, решили одним коленом двум зайцам навернуть. В смысле — одним ударом семерых клопов…

— В смысле, и сумму уворовать, и рот сельчанам заткнуть, — растолмачил сообразительный Галямов.

— Приблизительно так, — Ржавчик энергично закивал, и черный чубчик автомобильным дворником закачался на его аристократическом лбу. — В общем, слово сказано, а оно, как известно, не воробей. Однако и нам надо снизу инициативу продемонстрировать. Чтобы, значит, ковать, пока горячо.

— А сильно горячо-то? — поинтересовался критик Усачевский и красноречиво потер щепотью.

— Зависит от количества партнеров, — Ржавчик искательно улыбнулся. — И от нас с вами, само собой. Но если хорошенько подсуетиться, на год беспечной жизни можем заработать. Всего-то недели за две. В худшем случае — будем сыты-пьяны, еще и командировочные получим.

— Пьяны? — Костик в волнении поднялся с табурета, потоптался на столе и снова сел. — Когда ехать?

Он был уже согласен.

— Чем быстрее, тем лучше. Во-первых, могут передумать, во-вторых, найдут других добровольцев.

— Таких же умных и красивых?

— Ну, таких же — вряд ли, но голодных кругом — пруд пруди. Актеры, суфлеры, жонглеры там разные. Так что надо поработать локтями, если хотим прорваться. Все-таки мы — элита. Мыслители дум.

— Властители, — машинально поправил Павел.

— Тем более! Создадим профессиональную бригаду, наметим план выступлений — и вперед. Собственно, ориентировочный план я уже выслал в мэрию…

— Быстрый же ты!

— Иначе нельзя. Я же говорю, все решали часы и минуты. Знаете слово такое — «тендер»?

— Еще бы!

— Вот его мы, считай, и выиграли. Во многом благодаря мне. Теперь осталось определиться с составом, связаться с сельскими поселениями и местным начальством. Чтобы, значит, проговорить оргвопросы — насчет жилья, кормежки и сцены. Кое-какие шаги в этом направлении уже сделаны, так что надо решаться.

— Мда… — задумчиво протянул Галямов. — Село, стало быть, молоко парное, дымок из труб. А если еще и пекарня есть, совсем хорошо.

— Причем здесь пекарня?

— Я городской хлеб есть не могу — язва.

— Опять же селяночки молодые, цивилизацией не испорченные, — в унисон ему подпел Гаврилюк. — Жаль, не сумею присоединиться.

— А я вроде нормально, — по-солдатски кивнул Костик. — Когда едем-то?

— Пардон! Вы что, всерьез собираетесь его взять? — Усачевский кивнул на Костю Белкина. — Он ведь даже не писатель.

— Но работает-то у нас.

— Верно, простым электриком.

— Простые электрики за столом с писателями не сидят!

— Правильно, скучно парню, а тут компания умных людей, есть, кого послушать.

— И водочки хорошей выпить…

— Ну, не про то вы, господа, опять не про то! — Миша Ржавчик принялся заламывать руки. — Костя — особый случай! Во-первых, музыкант, во-вторых, ищет себя и не находит. Вот и борется с депрессией, как умеет. Но главное — Костя замечательно поет.

— Громко — это да.

— Да нет же, Константин прекрасно поет, уверяю вас! А мероприятие у нас, между прочим, артистическое, все может пригодиться. Стихи читать, петь…

— Я и сплясать могу, — весомо добавил Константин. — Ламбаду, скажем. Или сальсу, если, обувку нормальную дадите.

— Видите! Вполне серьезный кандидат.

— Еще и красавчик, что немаловажно, — Галямов со вздохом пригладил свою седеющую шевелюру. — Эхх… И я таким же был в его годы.

— Очень правильное замечание. Потому как — на что клюет публика? На красоту и музыку! — Ржавчик воздел руки. — Возможны у нас форс-мажоры? Возможны. Скажем, начнут слушатели зевать от стихов, галдеж поднимут, и что делать?

Павел взглянул на есенинское чело Костика. Тот слушал внимательно, без тени обиды. Кажется, ему даже нравилось, что его кандидатуру так ревностно обсуждают.

— Вон в Буша младшенького башмаком бросили, — продолжал Ржавчик. — Он ловкий, увернулся, а я, скажем, не увернусь. Тем более, могут не башмаком, а чем потяжелее кинуть. Кирзачом, например, грязным, а то и карданным валом.

— Ну, ты, Миш, опять что-то сгущать начинаешь.

— Я только просчитываю варианты.

— Просчитывальщик ты наш…

— А как вы хотели? Я вас везу, организую культмассовые мероприятия, значит, отвечаю за вверенный мне контингент.

— Ладно, ладно. А Костя твой что? Думаешь, спасет положение?

— Костя — наш джокер в рукаве! Главное держать его трезвым. Потому что если выйдет такой красавец — да еще трезвый, да с баяном…

— Я на гитаре играю, — напомнил Костя.

— Тем более! Это же олицетворенное либидо! Селянки его на кусочки порвут.

— А что? Дополнительная фертильность в лице отдельных индивидов нам не помешает.

— Еще как не помешает! И я о том же!

— Так мы точно решили ехать? Или будем голосовать?

— Конечно, едем — тендер-то за нами! — возмутился Ржавчик. — Деревни загибаются, реки пересыхают, кому помогать, как не нам?

— Вот и поможем.

— Вилами да граблями, — буркнул Усачевский.

— Иногда и словом можно спасти, — укоряюще произнес Ржавчик.

— Особенно селяночек. Цивилизацией не испорченных…

— Коллеги, давайте серьезнее! — воззвал к собранию Гаврилюк. — Между прочим, Чарльз Диккенс на выступлениях перед публикой зарабатывал больше, чем на книгах. И Крамаров с гастролей, говорят, чемоданы денег привозил.

— Тогда время было другое. Сейчас даже чемоданов нет. И откуда у селян деньги?

— Не скажите! — вмешался Ржавчик. — С миру по нитке — оно тоже бывает неплохо… А еще ведь дачников кругом — как опят осенних.

— У меня тоже есть дача, и что?

— Дачник дачнику — рознь. Видели, какие дворцы сейчас строят? Свой же брат из города приезжает и пыжится. Настриг с пенсионных фондов и засоряет гектары постройками, в гамаке бока отлеживает. Делать-то ему нечего — ни театров, ни кабаков с клубами. Вот и потянется к нам. Хотя бы из чистого любопытства.

— Мда… Звучит привлекательно.

— Привлекательней будет потом, — заверил Ржавчик. — Когда в карманах зашуршит и зазвенит. Надо уже сейчас над ценой билетов подумать. Афишки попестрее распечатать.

— Ты-то как, Костя? Точно согласен? — Галямов посмотрел на песенника-электрика.

— Мне что, я не на окладе, значит, всегда свободен. Угостят — чего ж не поехать.

— Вот и славно! — Миша Ржавчик радостно потер руки. — Устроим нормальный такой пленэрчик. Я бы сказал — пленэрус с Шекспиром! И все сугубо в культурных рамках.

— Ага, шуба-дуба под скрипочку.

— С водкой и телочками, — широко улыбнулся Константин, и Павел подумал, что в профиль он и впрямь смахивает на Есенина. Такой должен был любить деревню. А уж деревня его точно полюбит. Если сохранилась она еще где-то на российских просторах.

— Прокатимся по далям и весям, сюжетов наберемся, опыта. Здоровье опять же поправим. Хватит когнитивно загнивать в кабинетах да на диванах — пора постигать жизнь эмпирически, что называется — на ощупь! Не-ет, господа присяжные, вы меня еще благодарить будете, точно вам говорю! А теперь давайте решать со списком — кого взять? Юра Лепехов согласие дал, Галямов тоже, Паша вроде как тоже с нами… Но маловато получается.

— Давайте по алфавиту смотреть, чего проще… Ммм… Вот Баскевич Геннадий. Вроде как раз в отпуске.

— Ни в коем разе!

— И я против! Этот выйдет на сцену и сразу объявит, что все сельчане — быдло, что допустили в свое время раскулачивание, и так далее.

— Да уж… Помните, как он на испанскую делегацию наехал? Они-то, наивные, собирались школе для слабовидящих пару компьютеров подарить. А этот стратег давай поливать их: и Франко ему не по душе, и Дали чепуховину малевал, и коррида — зрелище для идиотов. Гости сидят — понять ничего не могут. И плакали те два компьютера.

— Ладно, испанцы… — Галямов окинул всех грозным оком. — Вообразите, друзья мои, как этот стервятник повел себя в издательстве. Никогда не рассказывал, но коли зашла речь… Я ведь туда и его протолкнул. Помните нашу очередь? Три книжечки в год — на такую-то ораву. А тут Пасюк в Москву удрал, место после меня освободилось, я и пожалел Генашу.

— Помним, помним, — кивнул Василий Гаврилюк. — Всех тогда в слезу вогнал. Так за него распинался.

— Так я, старый дурак, помочь хотел. Думал, не печатают человека, вот он и злой как собака. А этот ренегат в издательство прибежал, скандал устроил. Требовал, чтобы его вперед меня пустили. Галямова, мол, без того издают, так что подождет квартал, не усохнет. Более того, намекал, — Вячеслав Маркович прижал руки к груди, — откровенно, друзья мои, намекал, что я сам будто бы не против. Хорошо, там решили проверить. Спровадили этого субъекта и мне отзвонились. Честно скажу, я был потрясен. Это ведь даже не предательство, нет! — заурядная человеческая подлость. Нет, мне не жалко, я свою очередь с радостью добрым людям отдам, но объясните мне, как можно так себя вести?

— То есть, ты решительно против данной кандидатуры?

— Увы, други мои. Стыжусь своей мелочности, но голосую против.

— Вот и не будем спорить, дальше поехали… Вараксин Алексей. Автор частушек и двух поэтических сборников.

— Плюс матерные пьесы добавь.

— Ну, их, положим, еще не опубликовали, так что я полагаю…

— Дальше, дальше читаем!

Тележка обсуждения бодро покатила под гору, и уже минут через пять весь писательский список был зачитан.

— Что же получается, — Галямов вновь огляделся — на этот раз изумленно, — утвердили только присутствующих?

— Вы же сами всех забраковали.

— Дорогие мои товарищи! — Галямов встал. — Можно ругать водку, можно ругать правительство, но сами смотрите, до чего мы договорились. Получается, что на трезвую голову мы черствы и жестокосердны?

— А может, наоборот — объективны и рассудительны?

— Как бы то ни было, — Василий Гаврилюк поднял перед собой список и приспустил на носу очки, — мы прописали пятерых человек: Галямова, Ржавчика, Куржакова, Юру Лепехова и Костю Белкина. Усачевский не может, я, к сожалению, тоже. Конечно, в принципе не так мало, но…

— Давайте Шуру Бочкарева возьмем!

— Я уже объяснял, август заканчивается, у Шурика АХЧ и начало учебного года.

— Шур, может, плюнешь? — Ржавчик развернулся к молодому поэту. — От сессии до сессии, сам знаешь, живут в деревне весело.

— Нас и так обещали на картошку послать, — стеснительно выдохнул Бочкарев. — В первую очередь тех, у кого хвосты.

— А ты у нас, значит, из отряда хвостатых?

— Господа, господа, пять человек — это нонсенс! — возмутился Ржавчик. — Какая-то, понимаешь, октябрятская звездочка! Давайте относиться к делу серьезно… Я администрирую, договариваюсь, Галямов стихи читает, Куржаков — прозу, Лепехов — тоже стихи, Костя поет…

— Еще и танцую!

— И танцует, да… Но кто-то должен и подстраховывать. А если у Галямова голова разболится? А Куржаков ногу сломает? Или ключицу, к примеру?

— Чего ты болтаешь!

— Я только просчитываю варианты.

— Ничего себе варианты!

— Как хотите, но нужны запасные игроки. Шурочка, давай все-таки заменим твою картошку на литературный десант. Мы тебе письмишко организуем. В деканат или на имя ректора. Объясним все честь по чести, печать нарисуем, подпишемся. Неужели не поймут?

— Ну, я не знаю…

— Вот! Один человек уже есть! — глаза Ржавчика победно блеснули. — Василий, ты как? Письмо сделаем?

— Сделаем, какой разговор.

— Вот и ладушки! — Ржавчик с шумом выдохнул, так же шумно вдохнул. — Забыл сказать, что одного человека — так сказать, внештатно — я включил в список по собственной инициативе. Между нами говоря, он и эскизы нам готов накидать — для возможных афишек.

— Погоди, погоди! Ты не Беню ли Варанова хочешь взять?

— А что, человек безотказный, рисует мастерски.

— Он же мегарасист! И книги принципиально не читает.

— Вот и будем воспитывать. Главное, он точно свободен. С последней работы его недавно турнули, так что…

— А мне нравится эта идея! Он ведь может портреты всем нарисовать. Кого из вас он рисовал до этого? Никого. А там будет время, — глядишь, увековечит в масле да темпере. Будете висеть потом рядом с картинами Воловича…

На эту приманку собрание клюнуло. Повисеть в масле и темпере захотелось многим. Конечно, Беня был сумасшедшим, но местных сумасшедших давно уже не боялись. А увлечение теориями Ломброзо, Мальтуса и Макиавелли прощали и людям более свирепого нрава. Кроме того, наивные теории Бени умиляли до слез. Скажем, Бенислав искренне верил, что количество семян-душ, ежегодно просыпаемых сверху, остается некой вселенской константой. При этом количество тел-скафандров росло в геометрической прогрессии. Следовательно, люди обречены были мельчать и глупеть, процент личностей снижался, а демократический строй знаменовал последнюю стадию загнивания цивилизации. И говорил об этом художник с такой истовой убежденностью, что с ним даже не пытались спорить.

А еще согласно умозаключениям Бенислава, мир должен был давным-давно погибнуть, поскольку нормальный человек во власть не лез — брезговал, виртуальная экономика обрастала стеклянным куполом, угрожая вот-вот рухнуть, атом и химия душили планету, а вирусы с бактериями год от году зверели. Тем не менее, все шло прежним чередом; мир пыжился, задыхался от копоти, но держался, что железобетонно доказывало существование Бога. «Есть, стало быть, Нечто, что еще печется о нашем дурдоме». Таким примерно образом, Беня вычислял Всевышнего.

— Итак, если берем Варанова, набирается семеро, верно? По-моему, число неплохое — сулит удачу! — Гаврилюк обвел присутствующих председательским оком, но главного все-таки не узрел.

— Не семеро, а восьмеро!

Собравшиеся в кабинете разом повернули головы. В дверях стоял поэт Пугачев — чуть покачивающийся, как всегда источающий неопределенную угрозу. Что интересно — звали его действительно Емельяном, однако для коллег он был просто Ёмой. А вот Пугачевым Ёма никогда не был — ни по бабушке, ни по дедушке. Но если Дундареву можно было прозываться Усачевским, почему Фомичеву не стать Пугачевым? Тем более что в отличие от писателей, метящих псевдонимами исключительно обложки книг, бывший Фомичев добился того, что в паспорте его воссияла та же грозовая фамилия. В общем, человек он был непростой, и многие в союзе поглядывали на Пугачева с откровенной опаской.

— Восьмеро! — с хрипотцой повторил Пугачев. Для наглядности показал почему-то пятерню.

— Ты что, подслушивал?

— Я не Ван Гог, я слушал.

— Подожди, подожди, мы ведь даже еще не голосовали, — Василий Гаврилюк обеспокоенно покосился на Ржавчика. — У нас здесь все коллегиально. Решаю не я…

— А я, — весомо перебил Ёма и шагнул через порог. — Квартиру свою сдал. На все лето — двенадцати таджикам. Двенадцати! Как у Блока. Потому и пришел сюда.

Более ничего к сказанному он не добавил, но шах был объявлен, ситуация предельно прояснилась. Поэт, пустивший на постой взвод гастарбайтеров, должен был где-то спать. Собственно, и приход его можно было расценивать как претензию на утлый союзный метраж. Василий Гаврилюк понял это раньше других, а потому заметно оживился.

— Что ж, товарищи, думаю, ммм… Предложение Емельяна стоит обсудить. Семеро, конечно, неплохо, но восемь, согласитесь, звучит весомее.

Миша Ржавчик делал Гаврилюку страшные глаза, но председатель, переняв маневр администратора, умело подергивал головой, ныряя и уходя от протестующих взглядов. Наблюдая за этой дуэлью, Галямов ласково улыбался, Усачевский осуждающе хмурился, Лепехов хмыкал в ладонь. Но дело было практически решено. Угроза заполучить невменяемого жильца страшила председателя Гаврилюка куда больше, нежели возможные протесты Михаила.

— Мы ведь читали стихи Пугачева на последнем семинаре молодых, — дипломатично объяснил он собранию, хотя адресовались слова, прежде всего, Ржавчику. — Многим они понравились.

— И этих многих — миллионы! — сипло добавил Ёма. И осветил всех золотым оскалом. — Интернет нашпигован моими стихами, как кекс изюмом. Их тьмы и тьмы. Как скифов. У Блока.

— Да, но состав еще могут не утвердить наверху, — Ржавчик нервно поправил воротничок с галстуком.

— Миша, ты же прекрасно понимаешь: состав утверждаем мы, к нам и прислушаются в первую очередь. Кроме того, ты сам говорил, что нужны запасные игроки, — безжалостно напомнил Гаврилюк. — Дойдет до драки, вот тебе и туз пик. Не сработает Костя, выпустишь Ёму.

— Выпустишь меня, а я кому хочешь, кишки выпущу, — засмеялся Пугачев зловещему каламбуру. — Шутка, конечно… Только, братья мои, учтите, жизнь — это пир тела, который кончается раньше, чем душа добирается до десертов.

— Это в каком смысле? — брови Ржавчика испуганно изломились.

— В том смысле, что к берегу Надежды приплывают, гребя уже ладошками.

Братья писатели тревожно переглянулись. По некоторым непроверенным данным, количество написанных Пугачевым афоризмов давно перевалило десятитысячную отметку. Сам он таинственно намекал на сто тысяч, так что спорить с ним опасались даже мэтры вроде Галямова.

— Значит, с Беней и Пугачевым вас будет восемь, — торопливо подытожил председатель. — Полагаю, с главным мы решили, можно переходить к техническим подробностям…

Костя с грохотом спрыгнул со стола, народ оживленно засуетился, вынимая из пакетов консервы и хлеб. «Технические подробности» Василий Гаврилюк обычно прятал в сейф, закуску приносил сам народ. Вот и Павел, поднявшись с места, покорно отправился в туалет мыть купленные фрукты.

Глава 6

Кажется, это был конкурс. Соревнование зубов — у кого более ровные, без кариеса и прочие дела. Такое Павел Куржаков видел впервые и таращился, что есть сил, даже глаза ладонями протирал. А претенденты один за другим выходили на сцену, вытягивались в стройную шеренгу и все как один резиново раздвигали губы. При этом подобно культуристам чуть покачивали торсами. Два с лишним десятка человек — и все с улыбчивым оскалом, с кокетливо разведенными руками! И среди всех этих кумачовых десен с ванильно-снежной эмалью ярким пятном выделялось золото партии, а именно зловещая улыбка Ёмы. Павел не понимал, как его допустили до конкурса, но видел, что члены жюри одобрительно покачивают головами и один за другим ставят Пугачеву высшие баллы. И оттого улыбка литератора становилась все более широкой и зловещей. Пугачев знал, на что давить, и на каких людских струнках играются главные шлягеры. В ход было пущено самое примитивное оружие — а именно власть золотого тельца. Разумеется, все видели, что зубы у Ёмы не свои и даже не из фарфора, однако солнечный металл затмевал разум, слепил, как лазерная указка. Конкурс шел своим чередом, но даже Павлу, не слишком искушенному в подобного рода действах, становилось ясно, что Ёма победит с разгромным счетом. И ладно бы конкурс — Павла пугала сама легкость, с какой люди подавались на уловку. А Пугачев уже открыто смеялся со сцены — сипло и неприлично громко. В зале раздались первые робкие хлопки, а вскоре уже все вокруг рукоплескали и что-то даже бравурно начинали скандировать. Павел толкнулся от кресла и взлетел вверх. Настолько резко, что ударился макушкой о потолок и очнулся.

Он был в ПАЗике — вместе с прочими коллегами. Машину безжалостно трясло на колдобинах, людей колотило о борта и спинки сидений. Таким немудрящим образом мироздание наказывало пассажиров за вчерашнюю пьянку.

Автобус басовито гудел и рвался вперед, стеклянным лбом размазывая встречных мух и бабочек, сайгаком подскакивая на дорожных изъянах. Было слышно, как громко и опасно икает на заднем сидении красавчик Костя, как жалобно постанывает во сне Юра Лепехов. Держась за сиденье, Павел оглянулся. Вразброс и вповал в салоне расположилась писательская братия. Кто-то громко храпел, кто-то посвистывал носом, густо пахло то ли бензином, то ли чем-то не менее огнеопасным. Зажатый между гитарой и пузатой китайской сумкой, Шура Бочкарев с благоговейным ужасом взирал на дремлющих соседей. Кажется, он единственный был трезв аки стеклышко. Спасибо Василию Гаврилюку, настоявшему на правиле неспаивания малолетних поэтов. Законы господа писатели в массе своей не уважали, однако в данном случае подчинились.

Павел жадно приник к щелочке приоткрытого окна, потянул в себя холодящий воздух. Город давно остался позади, снаружи бежал и вздрагивал лиственно-хвойный лес, но Павлу все равно было плохо. Как говорят в таких случаях: «Вчера казалось, что можно, сегодня оказалось, что это только казалось».

То есть пить он умел, — вернее, полагал, что умеет, но избегать дурнотных состояний по выходу из «крымских мероприятий» у него никак не получалось. Собственно, и умение свое он определял, как знание точного порога, над которым стоит опустить занесенную ногу. Ведь почему народ надирается до кошачьего мява? Да потому что пьет, не видя никаких запретительных семафоров и гаишных жезлов. Между тем, доза у каждого своя — вполне разумная и веселая. Есть мозги — обозначь пунктиром дистанцию, а после следи за нужным разгоном, держа поблизости пару тормозных башмаков.

К слову сказать, собственную склонность к неискренности Павел открыл именно в процессе пития. Потому как честные порядочные люди во все времена напивались в зюзю самыми первыми. Иначе и быть не могло — им предлагали, они не отказывали, не пытались ловчить и обманывать. А чего, казалось бы, проще: напои фикус на ближайшем подоконнике, вылей лишнее в снег, на землю, в салат соседа, наконец. Все лучше, чем травить организм. Павел этим лицемерным искусством владел в совершенстве. Однако не учитывал одного: с возрастом доза усваиваемых ядохимикатов менялась — и, увы, не в сторону увеличения. Если раньше он дергал рукоять экстренного торможения после двух стаканов сорокаградусной, то теперь предупреждающий красный загорался в самые непредсказуемые моменты — уже даже не после стаканов, а после смешнущих рюмашек. Понимая это, он старался юлить — не допивал, всячески изворачивался, за что и ощущал смутное раскаяние перед коллегами. Можно было, конечно, говорить твердое «нет», никто бы не стал неволить, но тогда и смысл пребывания за столом закономерно ставился бы под сомнение. Иными словами, пребывание превращалось в прозябание, и самое смешное, что сомнение возникало не только в чужих головах, но и в своей собственной.

ПАЗик подпрыгнул особенно резво, отчего упал с лавки икающий Костик, вскрикнул испуганно Юра Лепехов, и башней Невьянской накренился спящий по соседству Вячеслав Галямов. Павел движением баскетболиста качнулся к проходу, в последний момент успел поддержать мэтра под локоть. Падение не состоялось, а пробудившийся Галямов сладко причмокнул губами.

— Спасибо, Павлуш. Ммм… Скоро приедем?

— Спите, спите, еще нескоро.

— Вот и ха-а-ашо… — Галямов протяжно зевнул, а Павел уложил мэтра поудобнее, накрыл чьей-то курткой. Попутно рассмотрел царапины на кистях пожилого коллеги. Не иначе — друг Антошенька постарался. Павел ностальгически улыбнулся. Галямовского кота он помнил прекрасно. С него, собственно, и началась его дружба с Вячеславом Марковичем.

Говоря точнее, началось все с продранных колготок.

На дне рождения мэтра, куда Куржакова пригласили впервые, хозяйский кот Антон напал на секретаршу Леночку, разодрав ей колготки. Верно, к тому все и шло. Кот и до этого достаточно вольно поглядывал на гостей — явно что-то замышлял, неспешно примерялся. Разогреваясь перед назревающей пакостью, планомерно обошел всю выставленную в прихожей обувь, нагадив куда только можно. Когда же добрая Леночка попыталась погладить «киску» и объяснить, что так делают только невоспитанные коты, Антон тут же наглядно продемонстрировал все плюсы мужского доминирующего начала. Игнорируя наставления слабого пола, он обошел Леночку сзади и совершил нападение. Попутно выяснилось, что мечтой оставить на земле след обуреваемы не только господа писатели, — кот Антон питал ту же слабость. След, оставленный им, был сделан когтями правой ударной лапы, и импортный капрон, конечно, лопнул, кишочками выпустив позорные петли. Сама Леночка также получила весьма впечатляющие царапины. Словом, под визг секретарши и крики гостей Антона бросились ловить по всем комнатам. Более всех переживал, разумеется, сам хозяин.

— Просто не знаю, что делать с этим стервецом! И красавец, и ума палата, а позорит перед людьми. Ладно бы только обувь, — он на прически прыгает, физиономии царапает, шапки чужие насилует. Но ведь не злой! — Галямов прижимал дрожащие руки к груди. — Вот честно вам говорю, — все исключительно от молодой дури. Он вроде как царь, и люди вокруг него — крепостные. А кастрировать дурака — жалко. Не душегубы все-таки…

Павел заметил мелькнувший в детской комнатке хвост и шагнул следом. Было ли это наитием свыше, он не знал. Но обстоятельства граней явно знали, куда разворчивать вереницу событий. Никогда ранее усмирять котов Куржакову не приходилось, но вот втемяшилось же в голову! А может, пожалел расстроенного Галямова… Так или иначе, но, юркнув в детскую, он запер за собой дверь и остался с красавцем Антоном наедине.

Что любят коты и чего они не любят, Павел представлял себе смутно, однако в двух вещах не сомневался — а именно в том, что все нормальные коты обожают играть, и что кошачье племя памятливо на подлости и жестокости. Поэтому все должно было вершиться, как в школе будущего: весело, азартно и предельно честно. Именно такое развлечение он и предложил взобравшемуся на шторы Антону.

Между прочим, кот был и впрямь хорош. Черный, пушистый, с белоснежной грудкой и такими же по-балетному очаровательными лапками. Одна беда, лапки эти легко и просто по желанию хозяина выстреливали отменного качества коготками — острыми, как швейные иглы, загибающимися на концах, как рыболовные крючки. Для боевых гравюр — безусловное украшение, но для семьи Галямовых — подлинная драма.

Павел присел на колени, ладонью пришлепнул рядом с собой. Умница кот все понял правильно — прыгнул вниз и поступью Багиры приблизился к существу «гомо сапиенс мизерабль». В сущности, оказывал милость и проявлял снисхождение, за что и был немедленно наказан. Не разводя антимоний, Павел левой рукой помаячил перед глазами Антона, а правой несильно дернул за ухо. Прыжок влево-вправо, осечка! Павел дал легкого щелбана Антону по ребрам и снова дернул за ухо. Кот с мявом взлетел в воздух, взмахнул жутковатыми когтями и снова промазал.

Павел работал с сосредоточенностью хирурга. Левая рука мантильей тореадора маячила перед усатой физиономией, правая вершила подлое дело — дергала за хвост, тискала загривок. Стоило коту переключить внимание, и Павел немедленно менял руки. Следовали ответные атаки, но «Акела» вновь и вновь промахивался.

Тактика оказалась более чем успешной. Реакция у кошек замечательная, однако далеко не молниеносная. Если одну руку кот способен легко поймать и наказать, уследить за действиями двух юрких человеческих конечностей ему уже не под силу. Именно к этому выводу Павел и пришел путем интуитивного озарения. Сражение продолжалось с тем же боевым счетом, Антон прыгал от руки к руке, получал щелчки по носу, тычки по телу справа и слева. Можно было не сомневаться, что подобного унижения могучий и прыткий котяра не испытывал с самого своего рождения. До сих пор пушистого зверя исключительно холили и лелеяли, балуя всевозможными вкусностями, почесывая во всех нежных местах. Вот и вырастили бестию на свою голову — кстати, в буквальном смысле слова, поскольку именно на головы гостей чаще всего и были направлены атаки пушистого красавца.

— Не шали, — приговаривал Павел и продолжал уворачиваться и нападать, — прически не трогай, колготки с чулками не рви, шапки не насилуй, в тапки не гадь…

Неизвестно, понимал его Антон или нет, но боевая наука явно шла ему впрок. Ладони и кисти Павла он тоже успевал оцарапывать, однако победа была близка. Оба взмокли, и комнатный красавец уже несколько раз замирал на спине, уныло следя за ненавистными руками. Вскакивать и метаться у него не было уже сил. Наконец, пробила торжественная минута, когда Антон окончательно сдался, признав силу человека. Ну, а кто сильнее, тот и прав, и победителю отныне дозволялось все. Закрепляя победу, Павел потаскал Антона волоком за хвост, а после, подняв за задние лапы, точно подстреленного зайца и вынес из комнаты на всеобщее обозрение.

— Мы с ним все обговорили, — объяснил он кинувшейся к нему перепуганной хозяйке, — Антон обещал больше не дерзить и не баловаться.