Бесплатный фрагмент - Планета Навь

Памяти Zecharia Sitchin

и Samuel Noah Kramer,

душеприказчиков Энки

I ТУМАН

1

Нежный, как змеиное «с-с-с», плеск весла, выскользнувшего из тяжёлой ночной воды, сопровождал возникший в лоне ручья световой блик Фаты, самого крупного из трёх спутников планеты Номер Семь, сменившей ныне имя, как щенок, переданный из рук в руки.

В неглубоком русле ручья, одного из многих, медленно, будто раздумывая, двигалась тишь-тишина. Тише всего на свете, тише вращения синего эллипса во мраке пройденного Мира.

От самых Врат — так казалось в сей предутренний час — от чёрного котёнка Плуто, прижавшего замёрзшие ушки, следуя Аллеей Великой Прогулки, мимо огородной зелени и топких пустошей Двух Дружков, и далее в некогда непроглядной, а ныне освещаемой световыми башнями на фотонных цепях, тьме — тихо струился покой.

Но то был покой сладкого и неверного сна, час ожидания — ибо ведь и чёрное тучное поле ожидает всходов брошенных драконьих семян.

И то была мысль над водой, над всем запутанным-перезапутанным разветвлением речушек, набухших весенними венами по всему Большому Долу, от Залива до Колыбели.

Мысль протянулась в ласковом воздухе Первых Ночей и, колеблемая дыханием воды, заключалась в том, что лучше этих ночей не будет.

До Ночей Последних.

С паром дыхания, сопровождавшим всякий звук, запел голос.

И был это низкий и тёплый голос, и наполнил он Дол. Огромная, в три градуса — покажи пальцами, сколько в тебе плохого (или хорошего) — тускло-оранжевая щека Фаты пошла морщинами, как от усмешки.

Фонарь на носу лодки качался, лодка скрипела — настоящее дерево! — а далёкий, заслоняющий южный горизонт остов Посадки выглядел камешком на обочине.

Внезапно голос прервался, словно поющий что-то узрел, и возобновился через минуту.

И был ответ. Между припевом и основною частью текста (довольно легкомысленного содержания) охотно поселилась главная гостья Путников — тишина. В тишине же кто-то, улучив нужный момент, рассмеялся.

Поющий умолк, и сильный всплеск засвидетельствовал, что лодочник, озираясь, ухватился за мачту.

— Энки. — Сказал откуда-то с невидимого бережка голос, принадлежавший либо упрямой женщине, либо избалованному ребёнку. Словом, все четыре слова можно поменять местами.

Снова всё затихло. К востоку, из громадного низкого облака вылезла маленькая голубая Леля — пальцами не покажешь — и сразу заторопилась к горному гребню, шестипало раскрытому в блёклом беззвёздном небе.

Лодка замерла — ни скрипа, ни плеска, ни голоса.

— Это золото. — Вдруг с лодки ответил тот, чьё имя прозвучало в ночи, — тщетно отыскивая в занавесом спущенной тьме знакомую фигуру. — Золото, Нин.

Зато она-то, вместе с младшей из Лун, Лелей, увидела его лицо. Шлем он снял и бросил в лодку, в ящик с толстым рулоном карт и тощим свёртком бутербродов.

Ещё совсем молодое, но отмеченное иной мерой возраста — он принадлежал к поколению великих испытаний — пожалуй, топорное в стёсе лба и носа, лицо освещала теперь именно эта маленькая луна.

— Иди сюда. Иди же скорей сюда. — Молвил он, глядя наугад в темноту.

Она посмотрела под ноги, на протоптанную дерзкими ботиночками Иштар тропку. Поскольку Иштар всегда передвигается со свитой, тропка была вполне очевидна. Тянулась она в пустошь, в болота, на островки, одной Иштар ведомые. Даже Энки не всё знает на своей пристрастно любимой земле.

Чем они там занимаются в Девятый день, с известной долей раздражения взрослой женщины, спросила Нин себя. Кто хорошо работает — тот хорошо отдыхает, неизменно отвечала самодовольная девушка на подтрунивания дяди, а то и самого деда относительно траектории полёта пробок от шипучих напитков над болотами.

По-видимому, это «хорошо» было для Иштар мерой многого.

Днём Нин шагала смело, во всю длину стройных ног, и омерзительно тяжеловесная ткань зимнего обмундирования не умеряла ни шага её, ни прелести ног.

Нин, конечно, это знает. Как всякая красавица и во сне помнит, что она красива. Что и говорить, даже такие мелочи утешают в потерянной на четверть жизни, на долгом и унылом героическом пути. Стыдно подумать, они утешают и в воспоминаниях о потерях.

Особенно мучило Нин между вторым и третьим возрастом — по родному летоисчислению, — беловолосую и незлопамятную (будто лён её кос произрос из чистых мыслей) — что память хранит равно и любых и нелюбых.

По своим собственным топким следам, мгновенно заполняющимся почти косметической консистенции грязцой, Нин вернулась к обережью, которое при каждом трёхлунии слизывают новорождённые ручейки. Такое место. Такая земля. Вот такой он — новый далёкий дом.

— Уйти?.. — Произнесла она, удивившись звуку собственного голоса, будто это кто другой сказал… с такой усталостью и страхом. И престранное ощущение овладело её беленькой головой: непосильная тяжесть страшной вины, но чьей и перед кем? — она не знала… Вдобавок, она что-то увидела, но видение тотчас ускользнуло и, очевидно, это было к счастью — краю её сознания видение не понравилось. Вздор всё это, вот что значит задержаться после работы всего на несколько минут. Домой!

Энки не расслышал и заторопил её. Усилием воли, которая, вероятно, также сильна и прекрасна, как и её сильная прекрасная плоть, Нин избавилась от дурных мыслей. Она подошла к воде и, чувствуя, как волна, поднятая лодчонкой, заигрывает с её военной обувью, вовремя остановилась.

Его голос и его дыхание как будто принадлежали не ему, а всему долу, будто с ней заговорил, окликнув, гигантский полуостров, который так понравился им ещё с того первого раза, когда синяя игрушка выплыла из глубин памяти механического разведчика. Дружественный привет растрогал Нин.

Все эти кровеносные сосуды, вся эта упорядоченная путаница речек понесли к сердцу Нин бессмысленную вспышку счастья — клубок света в воде. Так бывает только в детстве.

Они приблизились друг к другу — он в лодке, поднявшись во весь рост в измызганном полевом комбинезоне — и Нин, всё же подмочившая ради него сапоги, ясно увидела, что в протянутой им ладони ничего нет.

И он заговорил, показывая двум лунам ладонь:

— Оно… видала?

Нин обменялась взглядом с младшей из лун.

— Глупец он.

— О?

— Это вода.

Он возразил:

— Милая Нин, этак вежливенько скажу, что глупец — это ты. В этой воде злато, и мы им позлатим нашу Родину, пока она к чертям не рассыпалась.

Он хотел употребить более грубый оборот, но удержал злые слова на потрескавшихся, очень приятных губах.

Учитывая, что слова песни, услышанной Нин на болотах, были мало приличны и вдобавок искусно соединяли обыкновенную непристойность с намеками на государственную (также) несостоятельность деда, достижение — похвальное.

Она объяснилась, зачем-то трогая свои прямые, как вода, волосы, скрутившиеся на кончиках от обилия влаги и чувств слабыми кольцами:

— Если ты веришь в дедушкин девятилетний план насчёт превращения Родины в золотую клетку, где мы будем кекуок танцевать, то и ты, и дедушка…

Она дословно повторила слова песни — последний растаявший в подступающем тумане куплет.

Он радостно рассмеялся. У него даже дыхание перехватило от удовольствия — утончённого удовольствия умного мужчины, когда он любуется чуть порочным проявлением Вечного Женственного. Его так заволновали гадкие слова на губах Нин, точно она прикоснулась к нему этими губами. В форме охотничьего лука были они, и ускользающая форма заранее придавала странную убедительность всему, что излетало из них.

И красоте Нин он заново умилился — а он-то был большой знаток. Конечно, дело было не в том, что он, как и каждый порядочный мужик поколения великих испытаний, хронически пребывал в равно унылом и перевозбуждённом состоянии чрезмерно препоясанных чресл. Нет. Энки вовсе не был порядочным — во всяком случае, в узко понятом смысле. В широком смысле — пожалуй, да. Хотя мама часто и говорила ему с братом в детстве:

— Энки не знает границы между добром и злом. Ты, Энлиль, должен всегда остерегать его, хоть ты и младше.

Однажды сводный брат в ответ сказал:

— Тётя Эри, я ведь не сторож.

Она рассмеялась и погладила наследника своего мужа по гладким густо-золотым волосам. Она понимала, что её собственный сын-первенец никогда не унаследует Абсолютной Власти Командора, и была этому не просто рада. Эри мистрис Ану ведала, что её рыжекудрому мальчику противопоказана всякая власть. Она знала это подобно тому, как тонкие пальцы её знали древнейшее искусство топографической съёмки любой сложности,  Так редко бывает, чтобы мать не желала сыну самого высокого полёта. Но Эри была и умна, и справедлива, а главное — до безумия, как и положено, любила своего сына. Так она говорила:

— Знаете, в чём секрет, что этот мальчик ещё не поджёг школу? Я люблю его до безумия. До. Ровно «до».

Послушный смех был бы ей наградой в том случае, если бы собеседник и так не был по умолчанию очарован Эри. До чего хороша Эри — и сейчас. Она ведь на девять месяцев старше сына — по её уверению.

Нин, видать, что-то учуяла. Все бабы наблюдательны, как та крошка, что сидела в корзине у медведя и говорила:

— Высоко сижу, далеко гляжу!

Нин протянула маленькую ручку и помахала перчаточными пальчиками перед его носом.

— Вы, чего это, барин, так на меня глядите? — Молвила она, имитируя тау-диалект сезонных рабочих Остерлэнда — если бы только десятник осмелился обжигать их смущающими взглядами. Но на этот счёт профсоюзы имеют столь страшные предостережения, что у десятника никогда роза любви в груди не распустится.

Так он сказал. Она не рассмеялась, а принахмурилась. Туман приноровился и тихонько пополз меж ними — летел, как безобидное привидение какого-нибудь исторического интеллигента. Энки, не зная, что сказать и как вернуть своё симпатичное возбуждение, протянул к ней обе руки — чего бы никогда не сделал тот интеллигент.

Нин воззрилась — да простят меня боги литературы за такое глупое слово — на эти оглобли, будто он, как актриса, подавал ей себя на подносе. Нин дар немедленно и грубо отвергла. Она, глядя в тёмно-жёлтые радужки короля эльфов, сильно ударила его маленькими ладонями под этот самый гипотетический поднос.

Энки вытаращил глаза. Он обиделся. С радостью скажу — не на шутку. А так как обиду можно скрыть, только обнаружив её, он, немедленно скрыв обиду в глубине широкой груди, с обидой сказал:

— А ежли б я милостину просил?

— Это моё-то тело? — Спокойно отозвалась Нин. — Нет, так не пойдёт. Люби меня, как единомышленник, братец. Слыхал?

— Слыхал. — Уныло сказал он.

— Так даже интереснее. — Добавила она.

— Нет, — сразу загоревшись, возразил он. — Интереснее было бы, если бы ты добивалась меня, а я бы приплакивал и отворачивал голову.

— Когда это я…

Она оскалила хорошие зубы.

— Ну, ну, ну, ну. — Молвил он. — Ты — чистокровная нибирийская дева с льняными, тщательно промытыми волосами и бирюзовыми глазами, также промытыми полночными слезами по Родине, а твой лицевой угол дедушка — пусть живёт сто двадцать тысяч лет — собирался поместить на гербограмму нацдостояний. Клянусь Абу-Решитом, сам слышал.

Нин кивнула.

— А что он собирается сделать с гербограммой?

— В дальний космос отослать, в дальние дали, ну, ты понимаешь.

— Этак она в великую воронку упадёт.

— В самом деле. Это дедушка не подумал. Я ему скажу. — Взялся Энки. — Вот сразу и скажу.

Он приложил влажные от мифического золота ладони к истёртому нагруднику плёвого щит-костюма. Плечи так вольно, так широко расположились в тумане. Он чуть склонился к ней жёсткой подковой подбородка в твёрдых, пропущенных лезвием, волосках. Глаза, если и усталые, как у них у всех к концу перенасыщенного делами и делишками дня, были способны сиять в любом состоянии. Карий цвет светлел всё отчётливей по мере того, как взгляд его всё дольше удерживал её собственный. Обаяние Энки и в самом деле обладало нешуточной силой. Об этом с некоторой тревогой подумала Нин, сообразив, что с удовольствием теряет время на совершенно никчемные разговоры,

А ведь работёнка вся сделана и даже сверх. Вдобавок, и неделя прошла. Она с неудовольствием вспомнила, что вечеринка по случаю прибытия Эри мистрис Ану назначена на сегодня. Стало быть, придётся менять планы на вечер.

А ведь программа была намечена отменная, лучше и в Мегамире не найти. Вот извольте оценить, — очень горячая чашка с чаем… и к ней аспирину… потом вообще — горячая вода, много воды, целый потоп жарких до озноба струй из подтекающего крана — вот командор Энлиль всегда так завинчивает, что краны летят после него… Ну и? И с ворчаньем ожившего плюшевого медвежонка умная вымытая Нин забирается в постель. Тёплое тело Нин вертится в чистой постели. Скорость бега крови восстановлена. А? Абу-Решит! Молчите.

Желательно в таком порядке. Все эти размышления над алгоритмом радостей определились одной фразой, вымолвленной неожиданно капризно и кисло:

— Я хочу спать.

— А как же бал? А приложиться к ручке твоей второй мамы?

— Вот только из-за Эри и потащусь. Честно, совсем это не вовремя…

Глаза у Энки загорелись.

— Время детское.

— Время новое. — С досадой возразила она. И отступила, закидывая капюшон по самые брови, отгородилась от него опущенным взглядом.

Заметив, что пёрышки бровей сдвинуты, Энки с сочувствием сказал:

— Не привыкнешь…

Она сразу рассердилась.

— Прошу вас не беспокоить себя, уважаемый специалист по Эриду.

Он покачал головой.

— Даже у меня качан до сих пор иногда так ведёт, будто мы до сих пор кувыркаемся в «косметичках» возле той гигантской радужной штуки, которая так понравилась моему дорогому брату Энлилю.

— А ты особенный, что ли?

Тут он нахмурился, а она прикусила язык.

Он отвернулся, туман принялся рисовать вокруг его склонённого профиля — хороший лоб под рыжим ежом нестриженных немытых волос, опущенные тяжёлые веки и губы, стиснутые от желания не проговорить то, с чем он ложится и встаёт с того дня, когда дед принял Окончательное Решение.

— Да, мутит немножко. — Примирительно заговорила она, вскользь следя за его глазами и губами. — Новый дом крутится вокруг Звезды, будто на спор.

Он молчал, оттаивая, благодарный, что она держит его сторону.

— Мы постареем здесь, а, братишка?

Он с озорной улыбкой взглянул — и не было никакой грусти.

— Возможно. — Подтвердил он. — Я уже чувствую, как ускорилось кровообращение и, прошу извинить, бриться приходится чаще.

Он провёл кончиком пальца по своему подбородку, и Нин, проследив за его рукой, только хмыкнула.

— Что, не заметно, как я стараюсь быть опрятным?

— Не-а.

Скользнул над лодкой туман, будто дерево вытянуло диковинную ветвь — где-то на самом краю дола, там, где плещет первая волна океана, родилось движение сопричастных друг другу стихий. Фата поблёкла в текучих облаках, и шпили Загроса вдруг грозно выросли на востоке. Леля засияла как балованное дитя.

Белые тонкие пряди из-под капюшона склонились — Нин потупилась, потом подняла лицо навстречу двулунному свету. Энки почувствовал, как сердце его объял огонь и — вот морока! Так же как его сестра Нин, хотя и не знал об этом, увидел необъяснимое — две каких-то фигуры и будто страшно далеко внизу… и отчего-то вид этих фигур вызвал в нём безумную тревогу и чувство, что вот-вот, и он опоздает, произойдёт что-то непоправимое.

И так же, как белая милая Нин, сбросил с себя тревогу — как грубую верхнюю защитку, которая и не нужна уже ему: Эриду обменяла все атомы его кожи на свои. И ушла морока… дивья навь. Энки преспокойно огляделся с победительной улыбкой, прекрасно, впрочем, понимая, что, может, в этом умении отряхиваться от ненужного заключено не только достоинство семьи Ану. Может, это просто эгоизм, господа.

Тем не менее, и туман, и сродство впечатлений, и, главное, то, что они не ощущали… пожалуй, осознавали несколько умозрительно: их молодые лета… слегка попорченные государственной демагогией и склонностью к чёрному семейному юмору — да, вот это вот всё, соединившись, в эту нужную кому-то минуту, способствовало небольшому чародейству.

На берегу ничтожнейшей из рек Эриду, как на домашней сцене, где разыгрывали живые картины — в полёте они полюбили это невинное старинное развлечение — двое детей далекого и покинутого мира ощутили полное соучастие со всем происходящим.

Тут сделалось разом два события — вышла над шпилем далёких гор Мена, средняя сестра, и туман сбоку на уступе бережка расступился.

На низеньких природных подмостках, у согнутого бурей узловатого дерева сидело большое светящееся существо.

Нин не успела никаким доступным чистокровной аннунакской деве способом выразить то, что могло быть названо крайней степенью изумления или попросту страхом.

Оно показалось им окутанным в свет, но вообще-то тело его отливало чистым золотом. Густая коротенькая шерсть лоснилась от тумана. Мощные и до того совершенные, что глазам не верилось, составные тела пребывали в аллертной, но лёгкой и небрежной позе. Большая голова была повёрнута к ним.

В ту же секунду невероятно быстротечного времени Эриду — существо распрямилось и встало, оказавшись на голову выше Энки и положив передние конечности на ветку дерева. Туман пристроился позади, удовлетворившись возможностями скромного фона для неожиданного портрета.

Ни одно из известных им животных не обладало такой формой морды. Удлинённый лик с абсолютно прямым, как на старинных камеях носом, так же был плотно покрыт нежной и очень густой шерстью. Нос завершался ринариумом, как у пещерного медведя, но столь уместным, что стоило назвать его изящным, будто нос и не может быть другим. Уст для лобзания не было — но была ли то пасть?

Нин успела увидеть мощные клыки, но картинка немедленно стёрлась.

Двумя наипервейшими новостями были, разумеется, глаза. Чтобы закрыть каждый, понадобилась бы ладонь самого Энки. Как помстилось ошарашенной Нин, печальные и презрительные, они смотрели на всё сразу и в никуда. В густой изумрудной глубине зрели, как косточки чудного плода, змеиные зеницы. Трудно было напомнить себе, что зрачки — это всего лишь смотровые окошечки в камеру временного задержания.

К тяжёлым кольцам чёрной гривы не притронулся друг дневной смены, ветерок. Оно было цельное, отлитое из столь любимого Энки золота — но золота живого, текучего, отзывчивого на игры ночи трёх лун.

Высокое, прекрасно сложённое тело с широкими плечами и выпуклой грудной клеткой величественно выпрямилось у дерева. Сильные бёдра бегуна чуть согнуты, ступни мягко погрузились в приречный ил. Верхние лапы вольно лежали на ветке, длинные и тесно сбитые пальцы еле приметно шевелились, как у аннунака в задумчивости.

Оно исчезло.

Нин забыла дышать и теперь яростно вдыхала сырой терпкий воздух, где остался какой-то зелёный весенний привкус — возможно, то был запах существа.

Кровь прихлынула к её губам вновь, как в ту минуту, которая предшествовала Событию.

— Я и забыла, что здесь следует соблюдать осторожность. Но как оно подкралось?

— Я слышал движение воздуха, но совсем отключился… — Скромно заметил Энки.

Он уже пришёл в себя и, как с раздражением поняла Нин, принялся разглядывать её.

Нин скрежетнула зубками, не став уточнять, как же так вышло, что знаток местной фауны Энки пропустил такую важную улику и едва не подверг их нападению, которое, несомненно, могло завершиться драматически. Нин вспомнила клыки существа, вроде острых рифм в округлом и неторопливом стихе.

Нервы её были на пределе, и она думала только о том, как стыдно было бы… если бы… Если бы что?

— А ты, большой аннунак… что же, ты встречал такого… таких прежде?

Ей захотелось сорвать на нём свои чувства, и он охотно подставился.

— А то, — сказал он, посмеиваясь, и лицо его вдруг стало серьёзнее некуда. — Быть может, не точно его. Не этого мужчину.

Нин вгляделась. Шутит?

— Откуда ты знаешь, что это самец?

— Да не ЭТО, а он. Мужчину мы видели, говорю.

— Ты видел самок этого вида?

— Нет, к сожалению. — Помедлив, сказал он. — Но надеюсь…

Внезапно до него дошло, что Нин сердится и тотчас разгадал причину. Он равно наслаждался явлением Гостя и смущением Нин.

— Глаза. Это глаза мужчины, Нин. Простодушные и суровые. А я-то думал, ты разбираешься в мужчинах. Вот скоро увидишься с моим дорогим братом Энлилем, — с домашним злорадством протянул он, — тогда поймёшь наверняка.

Нин с неизящным хлюпаньем, как ожившая душа ручья, принялась выбираться на берег.

— Ну. Ну. Ну. Ну. — Сказал Энки. — Полегче. Я думал, тебе для общения по дороге домой хватит одного мужчины.

— Я терпеть не могу, когда о животных говорят как об аннунаках. — Огрызнулась Нин.

Его растрогало то, что с детского перепуга она, наконец, использовала это новое слово с непринуждённой естественностью. Теперь они не могут назваться нибирийцами. Они — аннунаки, странники, путники, бродяги… подвешенные в небесах.

Он замолчал и, выбравшись из лодки, повёл её по берегу. Нин не стала отдёргивать локоть, когда он целомудренным движением касался его ладонью — хотя то, как он раскрывал ладонь и неохотно отпускал частицу плоти Нин, не свидетельствовало о безгрешности

Городок пригоршней далёких огней всплывал и таял за цепочкой холмов по мере их неспешного шага. Ежесекундно жёлтые глаза Энки исподволь отмечали движение мысли его спутницы одновременно с его собственными быстрыми, как огонь мыслями насчёт дренажных канав и плотины там, дальше по реке. Именно этак — огнём по воде.

Русло ручья расширилось и оказалось забранным в камень. Каждый из них, почти каждый побывал в тёплой ладони Энки-строителя. Луны смотрели на дело его рук — он надеялся, — с той же любовью.

Мандала — великое место посадки — где первый шатун под стук стольких сердец вбил своё лёгкое тело в долину неназванной одинокой земли, лезла в поле обзора, как и подобает истинному произведению расчётливого гения.

Тяжкие будто раздумывающие, сделать ли следующий шаг, хребты — врата на континент берегли её покой. Конвоиры или хранители, они не были вполне осведомлены о своём статусе, как и нынешние обитатели долины.

Слева, по мере их пути, тихие вышки эрликонов прятали ненужные здесь заряды. Мир непуганой земле.

— Вот мы и дома.

И он ловко перехватил её руку. Он увёл её с дороги, ведущей в городок, где её ожидал уют одиночества и блаженные струи горячей воды. Вдалеке ночное пение волов — вернее, тот хриплый заполошный вой, коим сии твари отмечают перепады своего настроения, отвлекал Нин.

— Зачем ты устроил свой дом так далеко? — Проворчала Нин. Он не ответил.

Звуки растревожили её — в конце концов, волы были делом её рук, столь же дорогие её сердцу, как плотина, и камни, и смутно видная отсюда оранжерея принадлежали ему. Только её дети шумнее и назойливей.

Туман мешал ей чувствовать себя в безопасности — Явление не выходило из её памяти. Она подтвердила это сама, поёжившись на порожке и озираясь на площадке крыльца, поднятого на сваях над рекой, подавшей здесь голос настойчиво, но не фамильярно — как настоящий, пусть и скучноватый друг.

— Подумать только, я совсем выпустила из виду, что, кроме медведей, здесь могут обитать другие крупные хищники.

Он открыл перед нею дверь.

— Хищники?

С этим словом он показал ей рукой сразу две вещи — дамы вперёд, и — ну, давай говори.

— Ты видел его зубы?

— Наконец, ты признала, что он — это он.

— Вот бы такое маленькое сделать. — Сказала она, уже в узких сенцах домика.

— Ты видела его руки?

— А что?

— Они могли бы держать мотыгу.

2

— Повернись, избушечка, ко мне передом.

Хибарка Энки выглядела престранно — он ухитрился приподнять свой сборный дом на четырёх каменных столбах. В трёхлунной затуманенной тьме, где сверхчувствительным нервишкам аннунаков чудился свет Первой Звезды — а ведь ей только утром явиться — дом на ножках реял над водой.

На естественном, недоступном подводным водам холме, поместился «внутренний» дворик — плита керамики вроде видовой площадки, с которой видна, извините, только пустынь. Был дворик размером с малую Гостиную в главном доме.

Энки пролез первым, бормоча — сейчас я нам посвечу, вот сейчас да будет свет, оп!

— Зачем держать мотыгу? — Спросила Нин, разматывая шарф (работа Антеи) и размышляя, стягивать ли комбинезон и отказалась от этого намерения — в домике было холодно.

— А золото? — Отозвался Энки, хлопотливо оборачиваясь в крохотных сенцах — большой шкаф вроде сундука занимал почти всё пространство, поместилось также седло для вола, которое хозяин запихнул ногой под лавку. Свеча в руке Энки играла со всем этим, выбирая, что бы показать гостье… кованое нехорошее личико под сундучным замком… обкусанные удила… а то вдруг нашла в полутьме хозяйские глаза, устроив ему на нос полумаску.

— Золото копать!

Энки усадил Нин на лавку и помог стащить речные сапоги. Она не возражала.

Внутри дома большую часть заняла терраса — застекленная, но холодная. Под окнами — диваны с откидными седалищами. Там Энки чёрте что хранил — всё нужное.

Терраса вела в тёплый уголок с гигантским тазом, кувшином и печкой в стене. Печка жила-поживала. В этом Нин убедилась, приложив ладонь к белому боку.

— Где взял ты такую красоту? — Спросила Нин, указывая через плечо.

Таз был чудовищен — эмалированный, со сколом и цветочком.

— Тело мою тут. — Мрачно уклонился Энки. — Вот это.

Спаленка, крохотная и тёмная, заслужила остренького любопытного взглядца Нин — но она ничего не рассмотрела. В гостиной — на полшага больше, с молчащей стеной старинного Мегамира — Нин в неярком свете увидела хозяина, поставившего непогашенную свечу на подоконник и вытирающего рукавом угол стола, не занятый развёрнутой картой. По уголкам карты камешки-лягушки из реки.

Энки разулыбался — под мышкой торчал прихваченный в сенцах термос.

— Там что?

— Пустяки, тёплое питьё. Вот тебе собирался предложить.

Нин поразмыслила над ответом. Энки по-своему расценил молчание.

— Про меня никто не узнает, если я чего и выпью в конце рабочего дня. — С лёгкой обидой уверил он.

— Про тебя все знают, когда ты чего-то вдруг поешь.

Показала, оскалившись.

— Ух ты, — смутился и, стыдливо отвернувшись, попытался рассмотреть в оконном стекле, — видишь ли, когда я чищу зубы, у меня трясётся голова и мысли куда-то деваются. Как-то унизительно, знаешь.

— Да, обидно. Может тебе хватит? Оставь место для вечеринки.

— Боишься, что я оплошаю перед моим дорогим братом Энлилем?

— Перестань при каждом случае называть его дорогим братом. Ты это так произносишь, будто щёлкаешь его по ордену, который он никогда не надевает. Кроме того, он вообще-то и мой дорогой брат.

— Командор, выдержка из биометрического досье: золотая голова, глаза синие… — Начал он и рассмеялся, зачем-то подходя к книжной полке.

— Энлиль навёз кучу народу.

— Дело в том, — он запустил руку между книгами и, улыбаясь ей, скосил глаза с напряжением мысли, — что меня постоянно целовали. Энки ощущал повсюду тёплые и влажные прикосновения губ, и никого не успел рассмотреть.

Он выдернул из-под завалившихся книг сосудик, блеснувший и погасший в кулаке зацелованного. Так же точно блеснул и погас его взгляд, прибранный под медные, будто подрезанные ресницы.

— Даже официального представителя церкви. — Припомнила Нин. Её-то мысли были неизвестны, остались в тумане, блуждали там без присмотра.

— Никого в спецодежде не видал. Братец в пиджачке и даже, ты права, без геройских планок и нашивок за взятие мирных городов.

— Ну, хватит. Может его преподобие в шапочке. Потому не видно электродов.

И она показала два пальчика над головой, просунув их сквозь белые пряди.

— А что он тут будет делать? Крестить пока некого. Разве что твоих волов.

— Энлиль был недоволен. — Сказала Нин, после невежливого раздумья взяв у брата сосудик, который он тщательно рассмотрел, наклоняя к взметнувшейся вершинке свечи, прежде чем наполнить тёплым питьём.

— Тем, что ты смастерила волов? Может, ему больше нравился исходный материал. С одним рогом посреди лба?

— По его мнению, нельзя вмешиваться в дела Творца.

— Ну, он простит. Сутолока, знаешь, поцелуи. Обожающая командора мачеха… Сынок, ты так исхудал.

— Тётя Эри пожаловалась, что ты к ней не зашёл

— Не похоже на маму, не находишь? — Усомнился Энки.

Он вышел, и по стуку Нин поняла, что он сбагрил куда-то свои приспособления для омовения. Она выглянула, грея руки вокруг сосуда, в котором признала колбу для сбора полевого материала.

Энки с сияющим видом распрямился.

— На ручки слить?

Нин отказалась.

— Признайся, ты кинулась к ней, чтобы извиниться за меня, и была шокирована равнодушием, проявленным матерью героя.

Посадка совершилась вчера. Старый шатун сел идеально, и нарисованные со знанием юмора космолётчиков знаки скрылись под его стаканообразным, сравнительно небольшим телом.

Пока пропускная камера делала своё дело, Энки успел состроить рожу в мутноватые стенки камеры.

— Они там, как рыбы в банке. — Сказала Нин, толкнув его под локоть. — Интересно, мама не прилетела?

— Тётя Антея деда сторожит. Если ему сделают революцию, она будет его утешать и гладить по животу, который она же сумеет застегнуть в новый френч. От мамы этого не дождёшься.

Затем со зловещим шипением разъехались дверцы.

Энки успел перекивнуться с братом через плечи Иштар, кинувшейся с поцелуями к какой-то подружке из встречающих, с которой она, дескать, два дня не разговаривала. Наверное, это здравый взгляд на Эпоху Судьбы. Подружку, девицу военного вида, он не рассмотрел, хотя, кажется, видел эту миловидную раньше. Всё-таки они отработали всю первую смену.

— Дед, небось, перебирает коллекцию анекдотов про самого себя. — Сказала Нин.

— Ну. — Рассеянно согласился Энки, размышляя над тем, как можно не знать кого-то из трёхсот аннунаков, с которыми делил приличный местный кислород и домики с понятными всем иероглифами на двух квадратах приречья в течение сезона. — И на калькуляторе высчитывает, на сколько потянут лучшие.

— Почему мы называем его дедом? Ну, в какой это семье папу называют дедом?

— Государственные соображения, Нин. Он сам нам повелел так его называть. Надеется на внуков, крокодилушка наш, душечка. И пусть крокодилы меня извинят

— Надеюсь, они извинят. Интересно, кто обрадует его первым?

Энки сожрал своими золотыми глазами её рот и руку — пальчики сунулись к лицу якобы поправить лён, а на самом деле спрятать лицо от его глаз.

— Тебе, и правда, интересно?

Нин сказала себе: «Ну вот. Ну, вот. Нин дочитала до этого места… интересное место, извините… и, зевнув, закрыла… захлопнула…»

— Я вообще не уверена, что я его дочь. — Нин сунула сомнительную колбу в мерцающий угол Мегамира. — Иногда мне кажется… Что ещё?

Энки вытащил колбу.

— Мегамир в рабочем состоянии, Нин. Того и гляди, превратит твой глинтвейн в какой-нибудь волшебный напиток.

— Он просто вручил меня маме. — Молвила Нин. — И тёте Эри. Впрочем, так носиться с хроникой семьи — дурной тон.

— Почему? Разве семья Ану — не оплот Нибиру? Ты куда?

— Спать.

— Завтра выходной, отоспимся. Ну, вот — зевает. А я-то подумал, это предлог… В смысле, вежливо избавиться от общества одного блестящего собеседника.

Нин остановилась у выхода и провела пальцем по книжной полке.

— Ты это читал?

— Литература Юга в упадке. С тех пор, как отменили цензуру. Тебе холодно?

— Думаю о камине в главном доме. Наверное, Иштар с фрейлиной уже разожгли. Сплетничали и щекотали друг дружку прутиками вот тут.

— Да, камин неплох, огонек в тумане. Похоже на самую настоящую надежду. Любишь огонь?

— Первая Звезда выглядит так, будто искусственное освещение сбоку подали.

— Она тут у нас единственная. — Напомнил Энки.

Глаза у него загорелись теперь вполне явственно — зря, что ль, про огонь разговариваем. Он ласково держал сосуд, брошенный Нин, и даже прижал его к щеке. Нин это не понравилось.

— Всё забываю. А дома-то сейчас сезон Второй Звезды. …Книга об оружии?

— Это так, сказки на ночь.

— Та Штука… Энки, пожалуйста, оставь это в покое.

— Какая штука? Что оставить в покое? Ну. Ну. Не беспокойся, серьёзно. Она надёжно зарыта. Мой дорогой брат Энлиль и я… Я держу этот бокал, Нин, потому что на нём следы твоих уст. Твоя генетическая информация, такая славная… хорошенькая.

— Понятно.

Она подошла и выхватила сосуд.

— Эта история как-то связана с Легендой о Происхождении?

Энки всем телом показал, что у него забрали самое дорогое, и не ответил. Нин заметила, что в Мегамире торчат письма.

— Так, счета за освещение. — Пояснил Энки, поймав её взгляд. — Кастелян присылает.

— А военных зачем так много? Даже тот знаменитый толстяк мелькнул. Из любви к логике — мелькнуть ему было довольно трудно.

Энки протянул руку и поцокал ногтем по, оказывается, драгоценному бокальчику.

— Его толщина тоже нацдостояние, вроде чьих-то голубых глаз.

— Ну, всё, Энки, спасибо за тёплое питьё, из чего бы оно ни состояло.

Нин ловко сунула колбу на полку. Энки подошёл и, коснувшись плеча Нин, вытащил из-за книг настоящую гражданскую бутылку классических женственных очертаний.

— А это, когда сад посадим, разопьём.

Мегамир потихоньку разгорался, его неподвижное зерцало пошло рябью. При свете особенности мимики стали очевиднее. Складочка у рта Нин и её глубоко посаженные глаза сделали её лицо другим.

— Ты похожа на мальчика, которого похитили феи. — Сказал Энки.

Она вернулась к столу, ибо выход был надёжно заблокирован Энки, бутылкой и садом. Карты всегда нравились ей и казались совершенно непонятными. Энки тут же оказался рядом («сад» был копошливо спрятан за обруганные книги) и показал ей на карте закрашенное треугольником место.

— Тут. Даже с Нибиру это местечко так и просилось в оранжерею.

Она почувствовала, как он улыбается за её затылком.

— Ах, ты. Девушка-зима. Ты зимняя моя сказочка.

— Надеюсь, я вымыла уши.

Рука Энки высунулась из-за её плеча.

— А вот здесь мощное месторождение золота.

— Кто-нибудь об этом знает?

— Вот теперь ты знаешь.

— Не надейся надолго сохранить это в секрете.

— В самом деле. — Он пробормотал. — Изумлён, что Энлиль не привёз какого-нибудь подарочка.

— Ты про дедову личную службу?

— Ах, Нин, да ты поражаешь меня… Я полагал, ты так наивна, что зло этого мира тебе незнакомо.

— Личная служба — зло?

— А для чего они, помилуй? Я тут ямы копаю, верчу мельницы, можно сказать, своими белыми барскими ручками… ты копаешься по локоть своими неземными руками во внутренностях, ДНК эти крутишь, прямо-таки крестиком вышиваешь, а они тут со своими маренговыми костюмами и шнурами в ушах, которые напрямую соединяются с прикроватным столиком деда.

Она повела головой — лён ожил.

— Что?

Она промолчала.

— Ты уверен, что это прикроватный столик именно деда?

— О, нет, Нин. Дед видит на три метра под любой теорией заговора. Он их сам создает, ежли хочешь знать.

— Не хочу…

— Что?

— Не хочу я знать ничего. — С внезапной скукой сказала Нин. Глаза у неё сделались тоскливые.

Энки приобнял воздух за её плечом, и она не отстранилась

— А ты, оказывается, думала, что шпионы — хорошие, да?

Она заулыбалась.

— Думала? Тебе нравятся шпионы, да? Плохие хорошие парни? Бац! И его расстреляли на рассвете с твоим поцелуем на губах, и потому он улыбался от счастья этими губами, пока его разворачивали к стенке, а все вокруг думали, мол, сошёл с ума от страха, парень, повезло, а хорошенький какой. А он перед расстрелом даже зубы не чистил, поцелуй берёг.

— Энки…

— И он им ничего не сказал.

— Что сказал?

— Таких даже не пытают — слишком красивые, чтоб не попортить. И потом же ясно — он ничего не скажет. — Увлечённо рассказывал Энки.

— Заткнись, пожалуйста, умоляю тебя. — Трясясь от нервного и необъяснимого смеха, и в самом деле умоляла Нин.

Она его оттолкнула, вспоминая перетасованные суетой лица. Специалисты по шахтам, выписанные Энки… дюжий лысоватый десятник… некто в очках, со странными пепельными волосами.

— Парень какой-то из флотских. Ты намерен строить флот?

— Потому и сад посажу.

— Причём тут сад?

— А яблоки? — Он оскалился и тут же стыдливо вытянул губы трубочкой. — Цинга-то? Главная проблема пиратов. Ну, ещё лошадей нельзя на борт брать. Помнишь, у твоих лошадей буйствовала цинга? Или кто это был вообще? С крыльями…

— Я помню.

Энки заметил:

— Лучше не переспрашивать. Ты, Нин, жестока, хотя ты и врач.

— Я не врач. Я всего лишь инженер. Генный инженер.

— Там будет трое инженеров. — Сообщил Энки. — Так, интеллигенция… по шестерёнкам.

Внезапно оба увидели — Фата заглянула в окно.

— Кстати, тема Инженеры и Безбрачие не будет подниматься. — Добавил он. — Дорогой брат… в смысле, я имею в виду, Полномочия и Права…

Звук за дверью, прямо у самой двери в дом оборвал его речи. Звук был потрясающий. Кто-то вставлял ключ в замок. Они посмотрели друг на друга. Нин не вскрикнула, конечно, не зажала нежные губы рукой…

Энки сделал шаг вправо и, не глядя, вытащил из Мегамира винтовку «спи-не горюй». Другого оружия у него не имелось. Большой красивый револьвер, который ему навязывал командор, он отверг с такой прибауткой, что Энлиль сразу отвязался.

Шагнул из комнатки и в сенцах приник к двери. Долго ждал так, потом попытался повернуть ключ. И открыл дверь упругим движением, будто пробовал раненое крыло.

Поворот лестницы был погружён в ночь, и оттуда на Энки смотрели ясные спокойные глаза. Что-то задвигалось, мелькнул удаляющийся свет, имеющий очертания прямоходящей фигуры.

Энки посмотрел вслед и следом за ним, выпустив на волю ручной домашний свет, вышла Нин. Он полуобернулся и встретил её взгляд. Эти две пары непохожих глаз заставили его рассмеяться.

Она спросила поднятием бровей — что? Энки не ответил. Что-то заинтересовало его на крыльце, он нагнулся и, подняв, показал ей. Потом прикрыл дверь, заставив её посторониться, и оба рассмотрели замок. К замку прилип зелёный листок.

Энки ещё раз повертел перед собой коротенький обломок ветки.

— Так что ты говорил насчёт полномочий и прав? — Наконец, спросила она. В горле у неё пересохло.

Они вернулись в дом.

— Это начало чего-то великого. — Сказал Энки.

В комнате вовсю работал Мегамир. Им передавали новости. Вид бездны и Родины: флаг дрожит наискось, хроника прибытия деда на покорённый спутник…

— Давай разогреем наши сердца перед встречей с Полномочиями и Истинным Командором.

И она ответила искренне:

— О, Энки… Я знаю, здесь всё твоё.

Энки всё ещё сжимал в руке сучок. Нин забрала улику.

— Оно может держать мотыгу.

— Да, не ОНО. Говорю тебе…

Нин улыбнулась.

— И верно, эта попытка взлома напоминает о другом типе ума, Энки.

— Девочка?

— Боюсь, она значительно опытнее, чем ты думаешь. — Сказала Нин.

Энки искоса посмотрел на неё.

— И она очень красива.

— Тебе удалось её рассмотреть?

Энки отступил, чтобы вернуть оружие в Мегамир и тем самым прервать трансляцию хроники. Нин пошла за ним. Энки продолжал улыбаться, ударился о полку с книгами, свалил недопитую колбу на пол, поскользнулся…

…грохнулся спиной.

— Жив?

Он поморщился…

— Лопатки.

— Крыльев у тебя нету, Энки. — Сказала Нин и присела рядышком на корточки, склонилась.

От движения её губ шевельнулись её же пряди на его лице.

Они уставились глаза в глаза. Он видел один гигантский голубой — небо Эриду. Она видела две жёлтые эльфийские радужки.

И Энки отвернулся. Следующим кадром был профиль Энки.

Кадр был короче, чем появление Гостя на берегу. Нин оттолкнулась ладошками и вскочила.

Энки тут же застонал.

— О, Нин… нет… я… тьфу ты.

Он догнал её на террасе.

— Я не то… погоди.

— Ах, вот как?

— Я …не готов.

— Представь, как это звучит со стороны, Энки. Посмотри на мои ушки и представь, что я сейчас услышала.

— Не придирайся ко мне, Нин. Я в глобальном смысле.

— Ты не почистил зубы? Ах да, у тебя голова трясётся.

— Я…

— Всё понятно.

— Дорогая… Нет, всё не так.

Он раскинул руки крыльями, как те несчастные недодуманные существа..

— Я думал…

— Ну? Ну? Ну? Ну?

— Не дразнись, не надо. Я думал о цветах…

— Да?

— Которые я соберу для тебя. Дикие и слабые цветы Эриду, понимаешь? О береге океана. Словом, я думал о долгом сближении… о пути для нас…

— Как я поняла, корневое слово здесь — долгий.

— В смысле, сделанный, как следует. Когда что-то делается, как следует, как подобает. По порядку.

— Сначала цветы, потом берег, потом чистка зубов. Так?

— Господь всемилостивый, зачем ты так, Нин?

Выскочила, и послышался её голос:

— Ты лжец, Энки.

Он сел на пол, положил локти на колени и пошевелил пальцами, будто пробовал их после нанесённого удара. Вспомнил всё сказанное им и простонал что-то, затем взлохматил волосы и отчётливо произнёс:

— Уфф…

II МЕТАЛЛ

1

— Помолвка?

Под высоким сводом Новой Гостиной Эри рассмеялась. Этот её короткий смешок — бездна женственности и тайной силы первой женщины неба — всегда приятно действовал на собеседников, даже на политических оппонентов её мужа, до тех пор, понятно, пока существовал этот биологический вид.

— О нет. Вы меня не совсем правильно поняли. Я имела в виду космическое явление. Когда я увидела эти кольца, вращающиеся в провале синевы, мне на ум пришла естественная ассоциация. Я впечатлена. Так и сказала пасынку.

— Антея мистрис Ану не приедет?

Эри внушительно возразила:

— Её укачивает. — Она огляделась. — Ну, пойдёмте же. Нас ждут. А вы всё это напечатаете?

Юноша-перестарок в благонадёжной «двойке», окутанный обаянием Эри, попытался вспомнить о своём возрасте и надерзить:

— Как скажете.

Кто-то сбоку спросил:

— Мистрис Эри, как выглядит мистрис Антея?

Эри смерила спросившую взглядом — прехорошенькая мышка в мундире. Слишком молода и не знает, чего хочет — конфет или славы.

— Белокурая.

Эри потрогала рыжий завиток под восхищённый смех девицы — заметьте, искренний. А вот уста следует подкрасить.

— Как долго вы намерены…

Она перебила.

— С месяцок. Должна же я сохранить разницу между собой и сыном. Говорят, он здесь постареет.

Из Мегамира первого поколения донеслось:

— Благодарный народ Нибиру думает о своих сыновьях и дочерях…

— Абу-Решит, я думала, их уже не выпускают… — Изумлённо молвила Эри, подходя к мерцающему пруду Мегамира.

Она протянула руку и коснулась ладонью поверхности — пошла рябь.

— Ой, мама… Ма-ма… Осторожно же. Он старенький и не вынесет твоих флюидов. Мама, они стояли на запасных путях на случай покорения космоса.

— Энки, мама знает, что делает.

— Мистрис Ану, я могу вам сказать, в чём дело. — Послышался голос военной девицы.

Все примолкли. Энки сделал испуганную и дурацкую гримасу. Даже Нин едва слышно усмехнулась. Энлиль, не меняя выражения красивого благородного лица, всё же не сумел скрыть некоторого сочувствия к смелой девушке и естественного интереса к тому, как будут развиваться события. Энки и это приметил и мигом поделил своё внимание между совершившей разворот стройного тела на каблуках Эри и Энлилем.

— Добрый мальчик. — Еле слышно шепнул он Нин, как бы случайно оказавшись рядом. Нин не повернулась.

— Да? — Сказала голова Эри на длинной шее.

Девицу эти военные приготовления ничуть не смутили.

— Мэм, наладить системную поддержку синергии до настоящего момента было невозможно из-за естественной преграды из тёмной энергии между спутниками Семёрки.

— Эриду её зовут. — Огрызнулся Энки.

Молчание нарушила сама Эри.

— Что ж. Мне всё теперь понятно, э…

— Подпоручик звуковой батареи леди Зет. В настоящее время всё налаживается. Ребятки на орбитке из штанишек вон выскакивают, мэм.

— Очень хорошо.

Эри отвернулась и направилась к столу, бесповоротно потеряв интерес к леди Зет.

— Антураж какой славненький, а, мама? — Приставал Энки, удравший с места события и яростно ерошивший рыжую щетину на затылке.

Дом должен был стать копией их семейной резиденции в столичном предместье. Там выросли дети — братья и сестра, любимая племянница Иштар. Здесь предполагалось основать центр управления колонией, но куда уж. Энки предпочитает решать дела, переходя вброд речку. Нин заперлась в лабораториях. Энлиль практически живёт на лету в старом катере — его военно-метеорологическая служба жалуется, что он норовит спать на автопилоте, вместо того, чтобы по инструкции приземлиться. Купол дома уволакивал взгляд до головокружения. Эри вгляделась и задумалась на секунду. Имелась даже копия фрески «Легенда о Происхождении». Впрочем, изначально древняя фреска была так истёрта временем, что многие оспаривали её неподдельность. Да и рассмотреть на ней было невозможно почти ничего.

Балкончики на стенах пустовали. Эри усмехнулась про себя — служба охраны работает тактично.

— Нин, снимай плащ. Посмотрим на твой зловещий голубой халатик в подозрительных пятнах.

Нин, смущённо тискавшая воротник, оттолкнула взглядом Энки и ответила Иштар:

— Смотри.

Она распахнула плащ движением стриптизёрши, заслужившим одобрительный смех окружающих и большой палец Иштар.

Эри издалека кивнула.

— Приличный сарафанчик.

— Тело — во, сарафанчик — в хлеборезку. Правда, дядя Энлиль?

— Иштар, я в этом не разбираюсь. И почему ты меня назвала дядей?

— Энки, ты почему так на него посмотрел?

Энки, декоративно присевший на стол с журналами, сложил ручки на груди и локтями показал на Энлиля:

— Как-то нецеломудренно с твоей стороны, Энлиль, разговаривать про свою разборчивость вот так, прилюдно?

Энлиль, не качая головой, легонько вздохнул. Подойдя к столу, он вполголоса заметил:

— Я чувствую, ты уже акклиматизировался.

Энки глянул на него исподлобья через вставший дыбом чуб.

— Иштар назвала тебя дядей, ибо она шутит.

— Извини, сестра.

— О, всегда пожалуйста, золотоволосый командор.

Дом тем временем, собрав гостей и хозяев, предложил себя трём лунам, повинным в препятствовании вечной энергии Син. На холмистой равнине во тьме, облитый светом, собранный из белого камня, привезённого из Отечества, простодушный и грозный, он, возможно, своею нарождающейся душой осознавал, что похож на замок, в свою очередь похожий на разросшуюся крестьянскую избу.

Эри что-то чувствовала в сладком и чистом воздухе Гостиной — дети были возбуждены, даже милый её сердцу умница-пасынок, несомненно, оживлён сверх обычного. Мужественное и правильное его лицо с необыкновенно нежной, легко краснеющей кожей как будто освободилось из-под тесной бархатной маски. Бедолага, он самый ответственный и чистый из её детей. За него ей никогда не страшно.

И девочка Нин — слабый цветочек первых весенних дней — сегодня вечером освещена огоньком. Но это не верхушечка церковной свечи… Эри приосмотрелась. Это другое пламя…

Уж не затеяли они тут любовные дела? Ну, дай, Абу-Решит. Дай, Абу-Решит.

Она заметила, что негодник Энки смотрит прямо на неё.

Вот он — так присел на несчастный столик, что все против воли вне зависимости от степени воспитанности, обращают внимание на его стан и скрещенные ноги. Голова в шлеме несвежих жёстких волос наклонена к плечу — до ужаса напоминая тех потешных птичек, которых вывела Нин в качестве своей первой курсовой. Она сказала:

— Мы строимся, как во времена крепостного права, на холме — чтобы ночью благодарный народ не пришёл навестить. Энки, сойди со стола.

— Дом, очевидно, строил пошедший в гору фермер, который хочет дать сыновьям высшее образование. — Подбросил Энки, немедленно исполняя материнское приказание.

— Абу-Решит, а это что?

— Вылитый папа. — Размыслив, сообщил итог Энки.

Эри рассматривала что-то на подоконнике.

— А дочери у него есть? Мама, это Нин выращивает цветики к празднику весны.

— Он их замуж выдаст. — Сказала Иштар. — Даже крошку Нин.

— А приличного цветочного горшка не нашлось? — Спросила Эри, приласкав кончиками пальцев восковые росточки.

— Чем плоха банка из-под кофе? — Несколько агрессивно ответила крошка Нин.

Энки, успевший добраться до камина — по пути он успел дважды оглянуться на военную девицу и кому-то изобразить руками «весь ваш» и «вот так встреча» — громко сказал, перекрыв небольшие разговоры:

— Аннунаки, вот он — огонь нового дома.

Камин — окно в душу, и в самом деле, был хорош. Живая грива огня, словно проросшего сквозь камень неведомого зверя, колыхалась, обдавая горячим дыханием почти всю Гостиную. Только в дальних уголках сохранялась прохлада.

Зеркало во всю стену напротив изредка отражало всплески пламени и казалось, что гости охвачены им.

Обстановка была лаконичной. Никакого обывательского декора. В трёх метрах над головами вращался радужный Кишар в тонком колечке. В стену вросла половина Аншара в пяти мощных кольцах.

Энки, похерив инструкции, распорядился флагману на орбите вернуться на Привал и обязательно отыскать старый макет Девятки.

Энлиль с удовольствием задрал подбородок. Такой знак внимания со стороны брата слегка умилил его. Он поискал Энки взглядом и увидел его в двух шагах, почтительно внимающим матери.

— Рассудок у тебя ни к чёрту, память ерундовая, а сердце на последнем месте — вообще не сердце. — Говорила в этот момент она.

Иштар оглядывалась. Возле неё опробовала с озабоченным взглядом новые каблуки фрейлина из службы оповещения, она же по совместительству лучшая специалистка по нарезке салата.

— Тёти Антеи нету. Деда нету.

— Её в шатуне укачивает. А дед готовится к официальному визиту. Документы готовят. Представляешь, как службе безопасности придётся поколбаситься. А ты соскучилась?

— Антея и её собаки — вот что нам нужно, чтобы вспомнить о мирной жизни.

— Эри тут представляет лучшую половину династии.

Иштар вздохнула.

— Я хочу посмотреть на женщину, которая следит за собой.

— А собачки очень пушистые. — Согласилась фрейлина и пошатнулась на каблуках. — Ух.

— Да наша Нин может им крылья приделать. Правда, сестрица?

Нин отвлеклась от журнала, который зачем-то листала.

— Камень в мой звездолёт? — Сказала Эри, возвращаясь с бокалом.

— Что вы. В еду будут волосы попадать.

Нин отложила журнал с загнутой страницей.

— Ты бы подсуетилась, сестра. Что ты так резко положила этот журнал? Он ещё тёплый после Энки?

— Кто-то звал Энки?

Иштар его отпихнула.

— Ты бы на журналы не садился. Вот Нин обожглась. — (Дурацкий смех).

Нин передразнила и пошла от них, пытаясь просочиться между гостями.

Перед нею возник неподвижно стоявший монах. Гости обтекали его, хотя он был в обычном костюме, сидевшем только чуть мешковато — одолжил у кого-то из ребят Энлиля. Голубая рубашка без галстука удивительно подходила к его смуглому худому лицу, осенённому приветливой, но флегматичной улыбкой. Зубы у него были дурны — острые и жёлтые. Жилистый и невысокий, он производил впечатление значительной личности.

В тот момент, когда Нин, торопящаяся отойти подальше от Иштар, приблизившейся к отметке «хорошо отдыхаю», натолкнулась на него, он стащил с головы синюю ермолку. Был ли то знак приветствия принцессе, или просто достопочтенному святому отцу сделалось жарко от камина — Нин не поняла.

Блеснули вколоченные в загорелую дочерна бритую голову золотые загнутые рога. Нин неловко поклонилась ему, и он, ещё шире улыбнувшись, тоже склонил голову.

Нин не знала, что и сказать, но за её спиной раздался громкий голос Эри:

— Ваше преподобие! Наконец-то я могу получить ваше благословение и совет.

Нин, облегчённо вздохнув, отступила к западной стене Гостиной, к зеркалу, куда почти не долетали жаркие вздохи камина.

Она услышала, уходя, как Эри говорит:

— Они совсем молодые ещё. По силам ли им? Смогут ли они отказаться от всего? Я говорю не от имени Отечества, я обыкновенная мама.

Продолжение Нин пропустила. Монах что-то ответил Эри совсем негромко, и высокая собеседница пониже склонила голову. Кивнула и сказала:

— Ну, Нин, пожалуй, в девках засиделась.

— Ничего, ничего. — Прошелестел монах. — Замыслы Абу-Решита всегда во благо.

— Но вот беспечность Энки… не жестокосерден ли он?

У восточного окна компания постарше обменивалась редкими репликами, в основном по поводу изменений климата. Какой-то флотский мрачно рассмеялся.

— Да… поговорим о погоде, господа.

С севера надвигалась Иштар со свитой.

— Вон тот военный толстяк…

— Прелесть. — Согласилась фрейлина. — Страшный. Кто?

— Спросим у Зетки.

Эри, поблагодарив монаха, теперь направилась прямо к зеркалу, где двойник огня выплясывал всё неистовей.

— Гости съезжались… да.

Нин смотрела в ночное окно, зайдя за штору и поглаживая ростки в банке. Равнина под лунами пугала своей опасной красотой. Нин думала о многом.

— Неловкая встреча?

Она не обернулась, но к своей досаде вздрогнула.

— Ушёл.

— Нин, я умоляю, умоляю, умоляю… хорошо. Хорошо. Меня нет. Я ушёл, в самом деле. Но ты помни… ушёл.

Массивный военный с маленькими цепкими глазами прервал разговор на востоке.

Несуразным бы показалось его сложение — дородный торс был буквально вбит в мундир, если бы от всего его облика не веяло упорядоченной силой. Выправка — он всем корпусом развернулся к новому собеседнику, как боевой океанический корабль — поразила Энки своей непринуждённостью. Он и не знал, что солдафоны могут выглядеть так импозантно.

— Приветствую официального куратора территорий. — Оглушительно молвил толстяк. — Здравствуйте, принц.

— Ох ты, да ведь это Чжу Ба Цзе… я хотел сказать, Хатор-кровник. Вы меня простите, но я, — размахался Энки, — вами восхищаюсь.

— Спасибо.

— Благодаря вам мы прожили тринадцать лет без войны.

— Спасибо, спасибо.

Энки поднял бокал к губам, сунулся губами мимо и, вращая глазами, проартикулировал беззвучно:

— Если что — я к вам.

— Польщён… — Серьёзно отвечал толстяк, не показав зубов, которые у него были просто превосходные — большие и белые, свои.

Губы в бороде у него были устроены преинтересно — уголки приподняты и в таком положении закреплены кем-то сведущим в науке смеха. Бородища курилась рыжеватым золотом. В бороде находился подбородок вроде сунутого туда утюга.

Энки жестом подозвал делающих вид, что болтают, ребят из инженерной службы и щедрым жестом представил их толстяку.

С ними увязалась, даже покинувшая ради этого почётное место в свите Иштар, военная девица.

Девица закатила глаза, потом краем глаза поглядела. Было на что поглядеть — знаменитый профиль Хатора-кровника! Такое только на монетах увидишь. Что-то притягивающее было в этой вызывающе чистой линии, напрямую соединяющей высокий широкий лоб с крупным носом. Черта, по которой узнают кровника, прямого наследника первых царей.

Хатор был из семьи наипервейшей. Три ветви родословной царей записаны в Книгу Жизни, из коих одна только была жизнеспособной, а две прочие выродились в учёных и богему.

Хатор происходил из той, что выродилась в богему. Но ему пришлось пойти в армию. Почему наследнику богатых вырожденцев пришлось, вопрос особый. Это сейчас неинтересно.

Тогда армия была призывной. Командир — слабак офицерчик — отметил, что от природы у новенького могучее сложение и выправка, но попытался убрать парня из своей роты. Рядовой законам дедовщины не подчинялся, дрался, как чудовище, лязгая зубами, и грубо обсмеивал противников, вставая над поверженным, как хищник над жертвой, а во время смены караула ухитряясь показать знаменитый жест, конфигурирующий обе верхние конечности.

Своего главного обидчика он убил кулаком. Тут командир решил, что слава Абу-Решиту, он избавится от негодяя. Его бы казнили. Настоящей фамилии своей Хатор-кровник никому не открыл.

Но тогда начиналась гражданская война, в которой, в составе штрафроты, принял участие никому не известный рядовой — здоровенный бугай с поразительно красивым лицом.

Потом была карьера. Потом на определённом этапе пришлось открыть настоящее имя — тем подозрительным людям, о которых с такой обидой говорил Энки, что у них костюмы какие-то. Был большой сочный скандал. Потом была Карьера уже с большой буквы. И его прозвали Чжу Ба Цзе в честь знаменитого героя легенды — полубыка, полувепря, полуслона. Звали за спиной, но говорили, что Хатор-кровник не обижается, если и в лицо скажешь.

Он отпустил бороду, полысел, растолстел в плечах, и стало заметно, что при огромном росте ноги у него по-медвежьи коротковаты. Но живой барельеф его лица остался неизменным.

Эта жестокая красота профиля плохо соединялась с фасом полковника — с парадного крыльца выглядел он купцом из хорошей фамилии. Веки тяжёлые, под веками, как отмечено, ирония.

Говорили, страшный человек. Говорили, разумник и строитель флота. Говорили — не позволил войны. Говорили — беспринципный. Те — армию развалил, патриотизм пострадал, а что мы без патриотизма, мы без патриотизма ничего. Те, наоборот — собрал регулярную армию из профессионалов на жалованье, распустив щенков по домам жениться и учиться.

Энлиль сухо спросил:

— Что если что?

— Ну, пушечки, восстаньице какое.

Энки помотал бокальчиком.

— Туда, сюда. А ты так незаметно подкрался, командорушко. Ты, наверное, в полевой разведке хорош.

Энлиль вздохнул.

— Типун тебе на язык твой, брат.

— А я-то полагал, что ты дитя войны, что тебя мессершмидт принёс? — Возмутился Энки.

Фрейлина, телепавшаяся возле командора, засмеялась — она огненными глазами пожирала мужественную красу Энлиля, уделяя особенное внимание глазам Энлиля, в которые пыталась попасть, как эксцентричная грабительница банков в камеру наблюдения. При этом накатывала она, как маленькое переполненное всякими пассатами море, именно на Энки.

— Это шутка тёти Эри. — Терпеливо ответил Энлиль. — Её интеллектуальная собственность. Это она так про меня говорила в детстве. А мама терялась, хихикала и не знала, что ответить.

— Командор приволок из Отечества такое количество спецов по взрывам, что я, — Энки отпил из давно пустого бокала, — не решаюсь тапочки под кроваткой нащупать.

Хатор-кровник сдержанно хмыкнул.

— Я же говорил тебе…

— Ох, это была военная тайна? Ну. Ну. Впрочем, здесь все свои.

Он мигнул Чжу Ба Цзе. Фрейлина нацелила ресницы на Энки и заговорила с флотским, ни на кого не обращавшим внимания.

Военная девица, раскрасневшаяся от каминного жара, прошептала кому-то:

— Службе оповещения нравятся эльфы. — Показывая на Энки.

— Чрезвычайно перспективная девушка, рекомендую. — Серьёзно молвил Чжу Ба Цзе, но в глазах его зрел смешок бессловесный. — Вот кто сможет вам пригодиться, ежли что.

— Ваше высокоблагородие, — неторопливо отозвалась отрекомендованная таким комплиментарным образом, — а ведь вы правы.

Она повернулась к Энки:

— Ну, спросите… как может пригодиться лейтенантик?

Энки немедленно сказал:

— Как может пригодиться лейтенантик?

Сбоку и сверху послышался звук, похожий на то, каким главный вол в стае-семье выражает иронию по поводу телёнка, пытающегося постичь, откуда у него хвост растёт. Оба посмотрели — Энки со страшно вежливым поворотом вихра надо лбом, девица, откидывая жёлтую прядь за маленькое очень милое ухо. Это у Хатора-кровника наконец прорвало смешок.

— Она к тому времени полковником будет. Вот почему.

Энки в упор посмотрел на гипотетического полковника.

— Да-а?

— С опытом работы, дружище. Учтите.

И с этими словами многозначительный собеседник покинул их, показав медведеобразный силуэт и немалых размеров сосуд в лапе на отлёте — семья Ану не отличается мелочностью, когда речь идёт о витаминах, растворённых в жидкостях.

Энки снова уставился на девицу. Та сделала плечами в погонах этак и губами — вот так. Жест говорил — понимай, как хочешь, хозяин.

— Платьице у вас…

Монах путешествовал по Гостиной, будто шёл сквозь пустошь под лунами. Один из маленьких загнутых рогов вылез из-под снова надетой ермолки.

— Тотемы это не пустяк. Они важны для исследовательской работы. — Говорила Нин отстранённым голосом, не глядя на репортёра, ухитрившегося навязаться ей в качестве собеседника.

— Смотри, какой…

Леди Зет показывала на одного из прибывших — великолепно сложённого молодого нибирийца, с тщательно приглаженными пепельными волосами.

— Нейропоиск всё усложняется. Даже синергия не удовлетворяет учёных, работающих с генетической картой. Такое количество вопросов требует усилий всеобщей свободной мысли.

— Шпион, небось. — Льстиво подсказал Энки, отчаянно глядя на белую головку с длинным хвостом шёлковых, на вид тонких, как пух, волос.

Нин, наконец-то, посмотрела на газетчика.

— А труднее всего, знаете, что?

Газетчик выдохнул:

— Да-да?

Иштар поддержала:

— Костюм стоит, как все дренажные канавы нашего Энки со всеми лягушками, вместе взятыми, и глаза скромные.

— А очки-то.

— Узенькие…

— Небося, из пуленепробиваемого стекла

— Отведи его поплавать, а нас пригласи из-за угла посмотреть, как он будет сбрасывать плащ.

— Сейчас! она не пригласит. — Возразила стоявшая поодаль медицинская сестричка. — Ей самой плащ нужен, дожди эвон.

— А он сбросит оперение, а мы подберём, а?

— …когда появляются ответы, на которые нет вопроса. Тотем — это вроде штамма древнейшей информации. Иногда думаешь, стоит ли шевелить палкой в этом гнезде древних вирусов?

Последовал быстрый кивок.

— Заметила?

— Нин шарахается от Энки, как от штамма древних вирусов.

— Мы так молоды… — Сказал репортёр.

Энки навострил уши.

— Я — да. — Сказал он довольно громко. — До ужаса. Чувствую себя мальчиком… ну, почти.

Военная девица закашлялась.

— Возможно, именно нашему поколению предстоит странная и страшная судьба… вы замечали, как похожи эти два слова? — Проблеял репортёр.

— Странный и страшный? Да, замечала.

— Я тоже замечал. — (Возвысив голос). — Я всё замечаю. Я — Энки.

— И мы рано или поздно сформулируем все вопросы.

Нин благосклонно ответила:

— Если не состаримся и не умрём через несколько лет.

Репортёр подавленно замолчал. Энки поджал губы и закатил глаза.

— Вот так она со всеми. — Сказала Иштар. — Стоит парню, фигурально выражаясь, вытащить пушку, как она уже выстрелила.

— Я горжусь девушками Эриду, способными постоять за себя. — Добродушно сказал низкий голос.

Иштар повернулась и спокойно ответила на взгляд смеющихся глаз Чжу Ба Цзе.

— Я-то могу. — С расстановкой сказала она. — И, кстати, я лицо невоеннообязанное.

— Так, дети, на посадку! — Сказала Эри, стоя во главе стола и позвякивая ложечкой о бокальчик. В отсутствии своего царственного супруга она была самой главной фигурой.

Фигура эта была чудесна. В брючном коричневом костюме Эри выглядела культовой скульптурой из терракоты Эпохи Изысканности. Рыжая стриженая маленькая высоколобая голова с очень точным и щемяще нежным рисунком подбородка была окружена волнующим домашним светом — играли верхушки свечей, и камин позади стола у дальней стены посылал свой успокоительный привет.

Огромное его огненное лоно в кованых змеях и цветах покоилось с торжественным обещанием мира этой семье. И жар источало — пожалуй, чуть грознее, чем требуется от семейного очага.

Но дети Ану теплолюбивы, и, пожалуй, лишь Энки изредка оттягивал ворот рубахи и поддувал туда со страдальческим видом. Рубаха была чистая — последняя, которую он нашёл в нераспакованном старом рюкзаке.

Эри тем временем, распоряжаясь едой и детьми, отвечала на вопрос репортёра, покинутого ветреной Нин:

— Больше всего? Мешает? На Эриду? Вот это, пожалуй. Да вот это.

Эри повернулась и показала…

— Что ты, мама, показываешь? На что она показывает?

Он завертелся на стуле в поисках того, на что показывал палец Эри, пытаясь найти взглядом Нин.

— Эри показывает на окна. — Объяснил Энлиль, которому пришлось сильно отогнуться на спинку стула. Энки встретился с ним взглядом так близко, что профили братьев почти соприкоснулись.

Иштар мигнула соседу по столу на столкнувшихся носами царственных братьев. Молодой инженер смущённо и с удовольствием хмыкнул, пытаясь поделикатнее пристроить под столом длинные ноги.

— Другие звёзды. Это расположение сбивает меня с толку.

— Вот уж не думал, мама. — Сказал Энки прямо в лицо Энлиля, — что ты посматриваешь туда.

Энлиль терпеливо ждал.

Иштар громко расстроилась:

— А я думала, ты вопьёшься ему в губы поцелуем, как в старой комедии.

Энлиль еле слышно прошептал:

— Убери рубильник.

Энки укоризненно покачал головой и повернулся к брату затылком.

— То была драма, не комедия.

— Кто додумался посадить их рядом? — Недовольно спросила Эри. — Распорядителя на мыло.

— Да, а я думала, комедия. Так было смешно.

Иштар снова посмотрела на инженера.

— Вы женаты?

Инженер испуганно ответил:

— Нет… практически.

— Он не женат. Нин, так ты приделаешь им крылья?

— Сочные грозди света, сынок. Там и сям.

— Сплошное неприличие, согласен. — Влез Энки. — Сумрачное помещение и в нём болтаются шары. И ты на одном из них верх ногами. Ни покоя, ни воли. Так и запишите. Ежли вы репортёр, вы обязаны это напечатать в Мегамире. В передовицу!

— Он из финансовой газеты.

— Тем более. А у нас плохо с финансами?

— А зачем вот это?

Поскольку Эри обладала способностью любому своему жесту и слову придавать особое значение, — если хотела — то все за столом с похвальным единодушием — единодушие почти всегда похвально — взглянули вверх. Там, где сходился восьмиугольник купола, что-то отсвечивало.

Энки всегда любил давать ответ страждущим как можно быстрее.

— Это окно. — Поспешно проглотив то, что было у него во рту, объяснил он. — Ну, смотреть.

— Вот как.

— В такое окно хорошо улететь. — Сказала Иштар, насладившись коротенькой паузой.

— В самом деле. Собаки тёти Антеи так бы и сделали.

Энлиль, посмотрев наверх, ответил Энки по поводу финансов:

— Так-сяк. Но ты не мучай себя, дружище.

И показал ладонью. Энки кивнул.

— Понял.

Эри, подержав сыновей взглядом, слегка успокоилась и завела разговор с мрачным флотским.

Энки, рассказывая о плотине в верховьях реки, вертел ложку.

— И, поверьте, я этаким манером перегорожу океан.

Энки увлечённо хлопнул себя по лбу.

Эри серьёзно подняла палец.

— Вы слышали? Кажется, это великий колокол Нибиру.

Иштар повернулась к Нин.

— Эй, вы положили ему нож слева?

Эри тем временем нагнулась и подняла с пола сумочку. Энки что-то говорил военной девице, перегнувшись через Иштар, но краем глаза углядел и закричал:

— О нет, мама, о нет. Только не… Извините.

Он вытащил что-то из тарелки девицы.

— Уронил. Извините. Мама — нет. Ма-ма.

Эри, вытащив из сумочки маленькое зеркальце Мегамира, щёлкнула и раскрыла.

— Мама, не сработает. Тут пока сигналу нету. Вот ты спроси у неё. Она человек военный. Нету ведь сигнала? Мама…

Эри покрутила Мегамир, морщась, затем вытряхнула оттуда большой семейный альбом.

— Там даже есть видео Таматутатианской битвы. — Похвастался Энки и тут же сложил руки. — Мама, они выцвели. У меня там глаза красные. И закрытые.

— Это, когда они встретились после армии.

Энки отгородился каким-то сосудом.

— Очень вкусно. Что это?

— Энки после армии.

— Это рыба.

— Мама, предупреждаю… очень хорошая рыба.

— Ну, они такие тут молодцы. — Отозвалась Иштар. — Даже завесили буфет в меблирашке покрывальцем. Дай-ка. Я не могу рассмотреть — а нет, мундир застёгнут. Почти правильно.

Энки сел прямо, пробежался пальцами по рубашке, глянул под стол, коротко простонал и принялся быстро рассказывать военной девице о том, как трудно шли генетические эксперименты по созданию волов.

— Они тут такие задумчивые.

— Вовсе нет. Они ревели и бросались на всякого, кто…

— Ещё бы. Даже если бы они пили только воду, это уже было бы поводом для тревоги.

— Ну, мама, это старая шутка…

— Старость не всегда плоха, детка. Папа тогда приехал, чтобы обласкать Энки. Вот уж не шутка — первенец отслужил. Как там было с дедовщиной, сынок? Я как-то не интересовалась.

— Ужасно. — Горестно сказал Энки, вытягивая шею и пытаясь рассмотреть. — Просто ужасно. Я ненавижу войну. Прекрасная рыба. Кто готовил? Иштар, ты бы покушала.

Он сделал жест, чтобы прикрыть доступ к фото.

— Они меня материться заставляли. Мама, как ты можешь…

— Да, я бессердечная мать. — Согласилась Эри.

— Замечательные фото. — Похвалила военная девица.

— Энлиль, возьми рыбки. Тебе для пищеварения полезно, ты сам говорил. Позволь, я помогу… — Сказал Энки и прошипел. — Сделай что-нибудь. Отрицай всё. Подчинённые подумают, что я страдаю алкоголизмом.

— Когда я с тобой разговаривал о пищеварении?

— Так ты страдал алкоголизмом, сынок? — Спросила Эри, отставляя фото, чтобы рассмотреть, и протягивая его по кругу в сторону от Энки.

Энки сделал хватательное движение и, поставив локти на стол, уткнулся в ладони.

— Я сделал, всё, что мог. Если тут начнётся бунт, ты будешь виноват. — Выпростав руку, он погрозил Энлилю кулаком.

— Тётя Эри, дайте посмотреть… Я-то тут при чём? — Посмеиваясь, спросил Энлиль.

Он глянул.

— А мама их видела?

— Я ей тогда же и переслала… как нашла в коробке из-под ботинок под той стопкой журналов.

Энки поднял голову и посмотрел так, будто он ни слова не понял. Потом громко обратился к инженеру:

— Так вы женаты?

Энлиль, выйдя из-за стола, уже стоял у окна. Отодвинув угол шторы, выглянул.

— Почему бы не открыть? — Спросил Хатор-кровник. — Не люблю затемнения.

— Там бродят мужчины. — Сказал Энки.

— Что?

Энки, оглядев плечо Нин, потянувшейся за хлебом, поспешно растолковал:

— Это метафора.

Он вскочил и, обойдя стол, обнял мать за плечи.

— Вот в это окно тебе хочется улететь? — Спросил он Иштар.

Эри сбросила руку сына.

Иштар пластично вылезла из-за стола.

— Мне хочется танцевать.

— Танцевать! — Закричал Энки.

Энлиль согласился.

— Всё, что угодно. Главное, чтобы ты не пел. Иштар, что главное?

— Чтобы он не пел.

Энки закричал:

— Мне танго! А ему — про армию! Что-нибудь жестокое, суровое!

— Спасибо, конечно.

— Иштар, я хорошо танцую.

Энлиль сухо заметил:

— Я тоже хорошо танцую, на случай если началась перепись населения.

Эри отменила и танго, и армию:

— Танцевальную миллионных годов. Сир, откройте бал.

Хатор-кровник промурлыкал:

— Почту за честь, мистрис Ану.

Свернув уютным калачиком толстую, как бочонок, руку, он весь сделался — «я страшный с виду, но женщины могут делать со мной что хотят».

Показав громадный разворот плеч, вывел тонкую Эри в центр танцпола на туго натянутый старинный ковёр. Нин сразу вспомнила детскую игру — придумывать заморочных существ, вылезающих из сплетения диковинных лепестков. Каблуки Эри так крепко встали, что вдавились в вытертый ворс.

Хатор-кровник отступил на шажок, заложив руку за спину — показал свою даму.

Инженер, сидевший на барном стульчике возле Мегамира, вытащил из вертикального пруда по локоть втянутую синергетическим веществом руку. Неизвестный пепельноволосый красавец в дорогом костюме стоял рядом и смотрел в огонь, отражённый в зеркале. Великолепная шевелюра исправно приглажена, глаза за очками не видны.

Леди Зет, Иштар, фрейлина разом приняли позы — Зет сложила руки на груди, расставила ноги, Иштар прислонилась к стене лопатками, уместив на стену подошву туфельки, фрейлина сдвинула носки туфель и потупилась.

Инженер, дрыгнув тощими коленями в старой джинсе, спрыгнул. В глазах его зажгли по спичке. Тяжкая работа стёрла его ладони, на тонких пальцах долговязого интеллектуала саднили слои волдырей от дополнительных смен на строительстве ирригационной системы и кухонных дежурств. Он учил себя лаконизму в мыслях и произносимых словах.

Обещанная музыка уничтожила остатки вида Нибиру — марширующая демонстрация и приветственные транспаранты провалились в ярко-лиловое небо с гордыми вышками синергетических заводов. Небо завертелось, слилось в фиолетовый комок. Бездна со звёздами наполнила старый Мегамир до отказа.

Прощай, Родина!

Оба в самом деле танцевали превосходно. Каждый в своей манере, конечно. Энлиль с военной девицей, которую он, как настоящий офицер, не боясь опасности быть уличённым в приставании к младшему чину, тотчас пригласил.

Энки сразу с тремя медицинскими сестричками.

Музыка поменялась.

Иштар вдруг отвратительно завизжала.

— Это моя любимая! Откуда?

— Танцуй, детка. — Благосклонно отозвалась Эри. Ей пришлось завопить изо всех сил, без труда перекрыв даже любимую песню Иштар.

Энлиль, демонстративно зажав уши, взглядом спросил свою партнёршу — та кивнула, и он освободил уши.

Иштар схватилась за голову.

— О тётя Эри, спасибо. Это вы привезли…

Гроссмейстер Энки, подняв руки над головой, как арестованный, ухитрялся сделать так, что нижняя часть его тела не зависела от верхней.

Его окружили. Девушки умирали со смеху. Эри прятала нижнюю часть лица в бокале.

— Ты сдаёшься? — Крикнул Энлиль.

— Нет, командор. — Проорал Энки.

Он протанцевал таким манером в центр и уронил руки, как поникшие ветки.

— Мама куда смотрит? — Одними губами спросил он у Иштар, бездарно прыгающей рядышком. Плясала красавица из рук вон плохо.

Иштар добросовестно огляделась:

— Она в сторону смотрит. — Закричала она.

Энки поймал изменение в мелодии, ставшей более обрывистой и харизматичной, и ввёл в свою хореографию такие элементы, что окружающие только глаза закатывали к инсталляционному Кишару. Девушки, кусая губы, отворачивались. Военная девица в воспитанных объятиях Энлиля отдала честь и тут же пугливо обернулась на Хатора-кровника. Выражение лица Энки было бесстрастным. Энлиль расхохотался беззвучно под грохот музыки и тут же поспешно взглянул в сторону Эри. Глаза командора округлились, и он, отпустив девушку, сделал двумя руками вертолётную отмашку:

— Брат!

Эри вот уже минуту пристально смотрела на сына, всё усложнявшего танец. Энки, создававший мощный по экспрессии образ, считал сигналы, подаваемые ему уже тремя приверженцами в тот момент, когда мятущийся дух швырнул его на танцпол чуть ли не навзничь.

Сильные руки подломились, и тело Энки рухнуло в неожиданном ракурсе. Музыка не останавливалась. Энлиль привлёк к себе девушку вполне допустимым образом и смеялся ей в погончик. Эри покачала рыжей головой.

— Народные элементы самое сильное место в салонных танцах. — Сказала она себе.

Энки пополз к матери по полу, показывая, что ранен, возможно, смертельно. Иштар быстро начертила по воздуху свой знак, и музыка сгорела, оставив Энки в тишине, напомнившей Нин сегодняшний вечер на прибрежье.

Энки подождал с простёртой рукой и открытым ртом и — на шум-бум-бац, вскочил легко, как подлетел. Эри что-то ему сказала, и он опустил лицо, прикрыв ладонью до продолжающих приплясывать бровей. Всеми овладела будоражащая нервишки растерянность.

В толпе гостей Энки выглядел растерянней прочих. На самом деле, у него была цель. Смыв ладонью маску стыда, он деранул от матери. Болтая со всеми и ни с кем, вновь ловко ускользнув от Эри, пройдя пару шагов в обнимку с двумя инженерами, причём это короткое общение закончилось страшным двойным хохотом спутников Энки, продолжившего свой путь в одиночку, — он оказался в юго-западном углу Гостиной, где отразился в гигантском сумрачном зеркале и отразился не один.

Здесь он проговорил своим самым мужественным голосом, чуть ослабленным — будто только что получил под дых:

— Нин, мы так молоды…

Она, не предпринимая попыток к бегству, думала и молчала. Энки зашёл сбоку, потом приплюсовал ещё шажок.

— Это вроде как болезнь, как что-то отдельное от меня, я должен переболеть этим.

Нин обдумала, и в открывшейся паузе удержав взглядом в зеркале руку Энки, которая дёрнулась в её сторону, сказала отчётливо и со вкусом:

— Иди от меня со своей молодостью, Энки, и со своими болезнями. Во веки веков. Понял? Иди, иди.

— Я понял. Понял… я иду. Видишь? — Отступая, заверил Энки, держа ладони впереди себя.

— Я виноват, страшно виноват. Я провинился перед духом местности. О Господи, до чего ты добра. Я всё искуплю.

— Больной…

— Да… да. Я искуплю. Я всё для тебя сделаю. Всё, что скажешь. Прыгну в огонь.

— Это что, из-за Энки музыку выключили?

Военная девица всё знала:

— Не-а. Там какой-то шумок зацепили. Пока мы плясали.

— А я не слышала.

— Так ведь они же профессионалы.

— Это который?.. — Фрейлина провела указательным и средним пальцами над одним из своих лесных глаз, в котором Иштар увидела полянку в чёрных тенях под луной.

Иштар посмеялась. (Видение она отвергла.) Потом серьёзно сказала:

— Личная служба. Опасная. И сами они опасные.

Фрейлина поёжилась.

— А что за шумок?

— Какие-то звуки страшные на равнине.

— Какие?

— Странные.

Фрейлина задумалась со всей основательностью осьмнадцати лет. Мысль её направилась в единственно возможном направлении.

— Животные всякие…

Иштар сказала:

— Чего там у Нин в инкубаторе…

— Если я захочу кошмаров на ночь, я скажу, — огрызнулась военная девица.

— А, ну ладно. — Иштар выгнула губы, сделала отбой ладонью. — Как скажешь, как скажешь.

— Пусть на ночь нашу конституцию почитает, — вмешался молодой инженер.

— А ты читал? — Изумился кто-то. — И что там?

— Умолчим. — Сказал Энки, вырастая за спиной. — Не забудьте, тута шпион.

Инженер отвлёкся — белая макушка проплыла с запада на восток.

Шпион прошёл с востока на запад к компании постарше — вероятно, обсудить погоду — и улыбнулся девушкам.

— Не, ну, сестра, давай мы его на свидание пригласим.

— Сразу вдвоём?

— Будет чего в бортовом журнале на старости лет почитать, ага.

— Тише… тише. — Укорил Энки. — Может, тут сейчас находится будущая мать моих детей.

Иштар заоглядывалась, шевеля губами.

— Ты что, ты что это волшебными губками шевелишь?

— Подсчитываю число возможных генетических комбинаций

Сглотнув как змея цыплёнка, военная девица повела бокалом.

— Она таких больших чисел не знает. У нас в хедере считали, пока пальцы не кончатся и точка.

— Кто? Будущая мать?

Энки разглядывал трёх девушек, с которыми танцевал.

— А вот эта-то… — Задумчиво сказал он и умолк.

Одна из них смотрела на север. Энки туда взглянул и окликнул:

— Энлиль, мы вот тут думаем, а вдруг тут будущая мать твоих детей

— Дедушке отбейте. В космос. Тётя Антея по старой памяти организует день отнятия от груди.

— Ну, хватит.

Иштар возмутилась.

— Смотрите, как про дедушку сказали, весь напрягся…

— Власть это безумие, глядящее из наших глаз. — Рассеянно проговорил Энки. — А что я сегодня видел…

Девочки, однако, не заинтересовались.

— Пора спать, — зевая неприкрыто, оповестила Иштар военную девицу. — Пойдем, дорогая, расплетём косы, распустим корсеты и всласть начирикаемся как две сонные птички, выучившие новые слова.

— О ком, о ком?

— Например, об этом пуленепробиваемом.

Она обратилась к стоящему позади и улыбающемуся монаху:

— И почему, святой отец, если мы предназначены Абу-Решитом для жизни и страсти, нам так трудно просыпаться по утрам?

Монах, небольшой, жилистый и смуглый, внимательно взглянул на девушку. Глаза его, непонятного цвета, были до того умны, что излучали мысль, как осязаемое вещество. Нин, которая вернулась, потому что Энки захотелось посмотреть в восточное окно, вспомнила глаза существа с побережья.

Иштар с притворным смущением пробормотала:

— Быть может, с моей стороны дерзость обращаться к вам?

Монах, улыбаясь, отрицательно покачал головой, и блик свечи раздвоился на его золотых рожках, вбитых в бритый череп. Пергаментная кожа вокруг участков сочленения плоти и металла собралась складками.

— Знаете, леди… — сказал он очень низким и тихим голосом, — некоторые думают, что нас создал не Абу-Решит, а такие же грешные создания, как мы сами.

— Силы зла?

— О нет… ну, почему сразу… грешные, говорю.

— Ох, сударь… в смысле… ну, я удивлена. Вот наша Нин создаёт всяких созданий… так с ума со страху сойдёшь. Вы поверьте.

— Тавтология. — Заявил Энки.

— Чего?

— Создания… создаёт… — Авторитетно объяснял желающим Энки и прикусил кончик языка под взглядом Иштар. — Ой.

— И что же, святой отец, вот такие, как она?

Священник повернулся к Нин, та смутилась, милая девочка.

— Учёные, как дети. — Сказал он и его слова поднялись из глубины невысказанных мыслей как плавник акулы. — Всегда невинны и делают добро, ну, или зло. То, сё.

— Ну, это вылитый портрет нашего Энки. Дядюшка, что тебе мама в детстве говорила? Эй, Энлиль, что тётя Эри говорила?

Гостиная опустела, только камин и не думал гаснуть. Существа на ковре получили возможность порезвиться, но ничьё вдохновенное воображение не растолкало их.

Уборка помещения была оставлена на завтра. Как раз в этот момент Энлиль объяснял мачехе, провожая её в отведённое высокой гостье крыло дома:

— Тётя Эри, персонала у нас нет. Накладно.

— Кто будет пылесосить?

— Те, кто не пойдёт на работу.

— Я не пойду.

Энлиль улыбнулся, но поспешил убедить Эри, что гостям они пылесосить не позволят.

— Ах, да, — вспомнил он. — Завтра Девятый день. Кажется, это выходной.

Из чего Эри поняла, как относится к своему долгу её пасынок.

Толкнув дверь, Энлиль пропустил даму.

2

…Если в третий раз употребить слово «растерянность», то придётся признать, что Энки был растерян. Он сидел на подоконнике третьего этажа. Устроившись на корточках, он смотрел, как расходятся гости. Видел он и ореол лунного света вокруг затылка Нин. Она ушла.

Если бы кто задрал голову, то, пожалуй, мог испугаться. Чёрная фигура в окне опустевшего дома выглядела, как страница из книги сказок про домовых.

Энки вернулся в Гостиную. Он смотрел в огонь, и его быстрый ум метался от одного вспыхивающего огонька к другому, гаснущему в прахе. Мысль к мысли. Не стоит преувеличивать глубину его состояния — Энки был вполне доволен собой. Просто растерянность (четвёртый раз) не оставляла его. То, чего он не понимал, не мог он и чувствовать. Но растерянность (пятый раз)…

И в такую-то минуту внезапное вмешательство обрадовало его. Что может быть приятнее, чем голос молодой девушки? Вдобавок голос свидетельствовал о хорошем настроении. Голос сказал:

— Мистрис Эри и мистрис Антея. Две любви рокового мужчины и обаятельного царя Ану. Они ведь встретились совсем молодыми, я не ошибаюсь?

Энки обернулся из своей лягушачьей позы. На подоконнике сидела одна из тех медсестричек, с которыми так хорошо наплясался Энки.

Энки, не медля ни мгновения, вырос на фоне камина, выпрямился, сложил руки на груди и привалившись плечом к стене, устроил в глазах целое столпотворение световых эффектов.

— Завтра можно выспаться. — Подала кодовую реплику девочка.

От этих слов у каждого трудящегося аннунака срабатывает не условный, а безусловный рефлекс: за этими словами следует потягивание и позёвывание (вне зависимости от степени воспитанности), блеск глаз.

Энки всё это проделал, и девушка тоже, едва не свалившись с подоконника, что было просто очаровательно.

Она была стройна, мила, светловолоса.

— Я стремлюсь из тьмы в свет, ибо рождён в том часу нибирийского утра, когда был сотворён мир. — Сказал Энки, совершив ритуал.

Девочка что-то ответила ему. Энки что-то сказал ей. Вопреки своему заявлению, он потихоньку покинул территорию огня и приблизился к подоконнику. Барышня выглядела фея феей, не хуже духа местности, которого обидел Энки, и внушала самое почтительное восхищение. Разговаривать с ней было чудесно, одно удовольствие. Так с обидой подумал Энки.

Только он так подумал, дверь распахнулась.

Девушка на полуслове замолчала. Оба смотрели на молчаливую и почему-то нисколько не смутившуюся Нин.

Сестра милосердия без малейшего милосердия припомнила что-то виденное сегодня на балу. Но когда она решила найти взгляд Нин, чтобы дать ей это понять, выяснилось, что решения и взгляды следует расходовать не так опрометчиво.

Девушки посмотрели друг на друга. Медсестричка слезла с подоконника, вероятно, в уме отсчитывая до девяти. Она нашла в себе силы снова пробормотать кодовую фразу.

Нин сказала:

— Да, ну. Выходной, значит. Что ж, иди.

Интонация её ясно говорила: «Не привези мы с собой эту профсоюзную заразу, я бы тебе устроила выходной».

— Ну, я это, я туда. — Сказала, испугавшись, медсестра, и показала во тьму и хлад арки выхода.

— Да, да. — Холодно подтвердила Нин.

— Позаботься о себе! — Прикрикнул вслед Энки.

Нин сказала:

— Будь любезен.

И, не оглядываясь, прошла несколько шагов. Энки понял, куда она идёт.

Камин неистовствовал, слегка обиженный, что о нём позабыли. Теперь же он расшевелился. Она сказала так, как обычно начинают долгий разговор:

— Ну, Энки.

Он понурился.

— Да? — Смиренно.

— Вот. — Жёстко.

Показала тонкой белой рукой на вырвавшийся рог пламени, долго, как нарочно, державшийся в воздухе, будто не из огня сделался, а из более плотной материи.

— Что?

— Вот! Ты же сказал?

Энки понял не сразу, но сразу согласился с апломбом и, выпрямившись, посмотрел направо, налево и на неё:

— Я виноват.

— Ты виноват.

— Я страшно, страшно виноват.

— Ты очень виноват, Энки. Потому — делай.

— Что?

— Про огонь ты сказал?

— Ну, да… — Неуверенно.

— И что?

— Ты правильно делаешь, что казнишь меня.

— Конечно, правильно. Прыгай.

Подбородочком показала. Энки неуверенно посмотрел в камин.

— Что, сюда… вот ты то, что я подумал, имела в виду?

— Имела.

— Но?

— Не прыгнешь? А я бы тебя простила.

— Правда? — С надеждой.

И он сделал рукой движение к мягкому потоку горячего воздуха.

Нин спросила:

— Красиво, да? — Протянув руку, щёлкнула задвижкой, и распахнула воротца решётки. Мелькнувшая в пламени головка змеи сказала: «Тс». Нин к этому прибавила:

— И поступок был бы красив. Искупление, Энки!

Оттеснила его к огненному жерлу. У него в ушах зашумело. Последовал пируэт, и Энки, отступив, оказался спиной к огню. Гордость не позволяла ему шевельнуться, хотя сзади грозно накатывал семейный воздух очага Ану.

— Ты заманивал меня три месяца, приглашал сыграть в тучку и дождик, и, когда я отозвалась — ты оскорбил меня, ты меня отверг.

— О Нин.

— Я тебя прощу, если ты прыгнешь.

Обморочное молчание в поисках слов.

— А я бы тебя простила. — Продолжала уверять Нин. — Хотя… пожалуй, нет, точно! Простила бы. А?

Энки проблеял:

— А так?

— Так нет. Хотя бы сунь туда руку.

Поискала глазами, выхватила из ножен на стене кочергу. Сунула во взрыднувший от восторга огонь, разворошила целую новорождённую галактику. Выдернула и поднесла к подбородку Энки. Двойной крюк на конце инструмента был загнут под прямым и острым углами, и раскалён. Железо насытилось огнем, и красные колечки пробегали по двум нервным пальцам чудовища.

— Подержи на худой конец.

Энки с изумлением посмотрел на пыточный инструмент, на кровожадную малютку Нин.

— Такого уговора, вроде, не было.

Нин, глядя Энки в глаза, хлестнула кочергой по воздуху. Остывая и тратя запал, шпага оставила двойной след в воздухе. Энки не шелохнулся. На щеке таяло прикосновение нагретого воздуха в форме двойного крюка.

Глаза Нин так сверкнули, губы так изогнулись, что Энки всё же слегка встревожился.

— Ах, вот как!

Кочерга полетела в огонь. Энки подпрыгнул. Воротца камина качнулись. Огонь презрительно молвил что-то и принялся тихо ворчать. Нин, крутнувшись, пошла к выходу. Похоже, в отличном настроении. Энки с тоской посмотрел на взметнувшийся край платьишка.

— И ты меня не простишь?

— Только если умру, Энки. Я прощу тебя, только если умру.

И только Нин и видели.

Энки сел у огня, тут же испуганно вскочил и с ужасом посмотрел в страшный зев, который больше не казался ему символом семейного единства. Он захлопнул воротца с таким чувством, будто закрыл дверь в волшебный сад. Но чувство ускользнуло.

Нежная Нин! Такая прекрасная, как фея с картинки для маленьких девочек! Бесспорно, самая адски хорошенькая девчонка на свете. И так себя вести! Энки испытывал жгучее возмущение за то, что его оскорбили, облегчение оттого, что уже всё позади и проблема рассосалась, и ужасный стыд за это облегчение.

Значит, я трус, — сказал себе Энки. — Ничего не попишешь. Я вам не Энлиль. Конечно, если б я был командор…

Раздался смех. Энки был истощён морально и с тоской оглядел комнату. Он бы не удивился, если бы из зеркала появилась третья девушка и принялась его пытать. Но она не вышла из зеркала, она вышла из низенькой двери чёрного хода, где кладовые, волоча за собой пылесос.

Он узнал вторую медсестру из тех трёх, с которыми танцевал. Приуныв при мысли, что сцена, где Энки трусливо отказывается подержать раскалённую кочергу, рассекречена, он довольно неприветливо посмотрел на приближающуюся из дальнего конца Гостиной девушку. А зря!

Она была… ух ты… И когда Энки её разглядел, на сердце у него стало легче. Она ничего не слышала. Он кивнул на пылесос.

Она объяснила:

— У меня завтра дежурство по уборке. Испорчен выходной. Вот я и решила расплеваться. Завтра выспимся!

(Рефлекс).

Энки немедленно и щедро предложил свои услуги. Пока они трудились вместе, Энки почувствовал, что влюбился.

Третья девушка, имя которой было леди Лана, вела себя так естественно, так весело смеялась шуткам Энки, — это уж не говоря о внешних достоинствах, которые были чрезвычайно высоки, — что Энки позабыл о своих горестях.

Соломенные кудри девушки, алый постоянно полураскрытый рот, забавное платье, державшееся на петле вокруг шеи — всё это до такой степени пленило Энки, что он вспомнил все приличные шутки. Вспомнив также, что девушкам нравится, когда он выглядит смешным и демонстрирует силу как бы между делом, он испробовал все эти возможности, пока не извлёк из них всё до самомалейшего выкрутаса.

— Мне тут жутко нравится. — Среди прочего сказала Лана. — Дома до ужаса скучно, а тут классно. Просто дивно. Дико весело. И работа меня страсть как плющит.

Энки решил немного её напугать и, вспомнив, как Энлиль в его присутствии передавал сводку в штаб Нибиру, принялся рассказывать о ледовом щите на полюсе.

— Если он свалится в океан, нам крышка. — Уверял Энки.

Глаза девушки расширились, что ей шло. Она тяжело взмахнула ресницами.

— Облом. — Сказала она.

И предложила поискать в Мегамире информацию, чем окончательно восхитила Энки.

Вот это девушка!

3

Энки брёл домой, посмеиваясь. Изредка он вспоминал, как его сегодня обидели. Тогда он принимался крутить в уме это нехорошее воспоминание так-сяк. К счастью, свежий ночной воздух, свет трёх лун и надежда выспаться были целительны.

Тут Энки рефлекторно потянулся и споткнулся.

Эридианские тропки привели его на бережок, где они болтали с Нин перед семейным сбором. Энки посмотрел на воду, потом на ту сторону. Дерево, возле которого произошло Посещение, теперь предоставило нижнюю ветку другому гостю. Средняя сестра Мен, всегда казавшаяся Энки более достоверной, нежели остальные члены семейства, неудобно и плотно сидела на суку как голубоватая крупная птица.

Энки рассмеялся. Ручей чирикал, и в его мелодию вплёлся другой звук, который чрезвычайно взволновал Энки.

Он небрежно шагнул в холодную воду, замедлившую бег у его щиколоток. Энки всегда по особому ощущал воду — он не говорил «мокро», а — «это вода из того ручья» и «ага, она из подземной реки» или «здесь была Иштар и выронила коробочку с бутербродами». (Ну, это, конечно, не совсем удачный пример).

Попросив прощения у своих парадных ботинок, он выбрался на берег у корней дерева и увидел, что Мен обманула его — оказывается, она не сидела на ветке, а плыла в перевёрнутом бинокле перспективы над холмами, которые они называли домашними.

Энки прошёл несколько шагов и остановился, встал на колени.

И если бы кто-нибудь заглянул сейчас в лицо Энки, то этот кто-то увидел бы лицо доброе и нежное. Но у того, кто мог бы стать свидетелем такой прелести, были плотно закрыты глаза.

Между тремя валунами, как в каменной колыбели, разговаривало само с собой самое трогательное существо на свете. С первого взгляда оно напоминало комок золотого пуха. Оно полулежало на боку и жалобно призывало, очевидно, маму.

Энки, опомнившись от восторга, немедленно откликнулся на призыв и взял существо на руки, придерживая его круглую головёнку. Радость малыша заставила Энки забыть все события сегодняшнего вечера.

Но малыш снова стал жаловаться и тыкаться в щёку Энки, каждый раз исторгая из груди Энки поток нечленораздельных умилительных эпитетов.

Энки снял куртку и завернул в неё малыша, потом передумал, расстегнул рубашку и сунул его в этот Энки-инкубатор. Малыш немедленно замолчал.

Работает чёртов Мегамир или нет — был, в конце концов, один способ проверить. Энки начертил перед собой свой личный код. Подождал. Вокруг зашипело, мелькнули кольца Кишара, прозвучал голос Эри, сказавшей:

— Завтра вы сможете выспаться.

И тут Энки оказался внутри Мегамира — он даже почувствовал характерный, как после грозы, запах. Ручей, равнина, дерево — всё осталось на своих местах, но стало призрачным и шатучим. Готово!

Но тотчас всё сорвалось. Энки выругал механиков, луны, мешающие синергии, и всё вообще.

Энки вдруг задумался и завёл глаза вбок, прислушиваясь к новому ощущению. Разнеженный малыш надул ему в штаны, причём рассчитал так умно, что вся влага досталась Энки, а сам он остался сухим. Энки прижал тёплый копошащийся комок к себе одной рукой и сказал:

— Да ты циник.

И свободной рукой повторил воздушный код.

На сей раз заработало без всяких.

— Леди Нин.

Возникла Нин. Вернее, это он возник в её комнате. Кажется, она собирается спать. Нин движением руки изменила масштаб и чёткость, и теперь он видел только паспортную фотографию, которая реет над далёкими хребтами кровати. И на этом спасибо.

— Энки?

— Коров доили? — Без предисловия спросил он.

— Да… да. — Обескураженно ответила Нин.

— Прикажи прислать мне парного молока. В самой чистой таре. И завтра пусть пришлют. И каждый день. И побольше.

— Побольше молока?

— И подгузники.

— Что?

— Ну, ну. Памперсы, ну, штанишки для детей, куда можно вволю прудить и…

— Я поняла, — поспешно прервала его Нин. — Это такое новое развлечение? Или тебя угостили чашечкой медицинского спирту?

Хороший Энки пропустил злые слова мимо ушей. Плохой Энки записал в сердце воспоминание о том, как звучал голос Нин в эту минуту.

Вместо дальнейших бесплодных попыток найти общий язык, он расстегнул куртку, потом принялся дёргать верхнюю пуговицу рубашки. Нин почувствовала, как её охватывает раздражение. Она не знала, как себя вести. Вдобавок Энки, расстёгивающий рубашку, это не то зрелище, которое разум хочет прервать. Нин решила выйти из Мегамира и подняла руку, чтобы начертить знак.

И вот тут Энки вытащил из-под своих одёжек нечто такое, от чего у Нин рука повисла как у феи, раздумавшей превращать его в лягушку. В полутьме Энки видел, что у неё глупо приоткрылись губы, зубы заблестели, что глаза у неё такие, как в детстве, когда начиналась заставка к детской девятичасовой передаче.

Она сказала:

— Абу-Решит.

И ничего не добавила.

Малыш в его руке, недовольный тем, что его вытащили из гнезда, захныкал. Чёрная гривка встала дыбком. Энки, в растерзанной рубашке, шумно расцеловал его в сморщившийся нос, в необыкновенно нежную пушистую макушку, и куда ни попадя. Снова упрятал его, разгневанного и светящегося, и сказал, вытаскивая золотой волосок изо рта:

— Ну, признай, что это самый красивый младенец во всех мирах.

— Согласна. — Услышал он.

— Как ты думаешь, его можно прикармливать консервами?

Малыш завертелся под одеждой, пытаясь приспособить фрагмент Энки для лежания максимально комфортно, и Энки поспешно сказал:

— Отключаюсь. Так ты пришлёшь штаны?

Нин, заворожённо смотревшая, как шевелится куртка Энки с высунувшимся золотым хвостом, опомнилась и привстала, испортив паспортный формат:

— Погоди! Не стоит пичкать его, чем попало. Это может быть опасно. Приходи с ним завтра, нужно сделать анализы.

Но Энки уже отключил Мегамир — она увидела его руку и взгляд, обращённый не к ней. Нин успела крикнуть:

— Забери…

Из смыкающегося пространства синергии вылетела книга и упала в ручей. Он выхватил её из воды. На обложке был изображён крошечный нибириец в пелёнках, и название имелось «Уход за новорождёнными», и также год, свидетельствующий, что Энки заполучил первое издание этой знаменитой книги.

III ОГОНЬ

1

Губы её были приоткрыты. Напряжение мысли сопровождало движение руки, помешивающей в котле. Сумрак помещения мешал рассмотреть её лицо, к тому же скрытое густыми прядями волос, огненно-осенних, почти багряных. Источник света — нежная и хрупкая свеча на сундуке — скорее напоминала о беззащитности духа, нежели стремилась выполнить свою прямую обязанность.

Что-то очень пугало. В комнате было что-то страшное. Сундук? С острым акульим гребнем, утвердившийся на земляном полу на четырёх когтистых металлических лапах, он был приоткрыт — в пасть его был вложен топор, дабы вместилище не захлопнулось. На лезвие топора застыли густые, насыщенные всеми оттенками красного, пятна.

Да, сундук был неприятен. Его вид намекал на что-то, будил продлить возникшую мысль… но дело не в нём.

Наконец, она поняла. Кто-то следил за ней. Не женщина, размешивающая варево. Хотя глаза у неё острые — это было понятно по тому, как она прикусила губу белым клыком, по тому, как нацелились её жесткие рыжие ресницы.

Нет, не женщина.

Она рассмотрела и вздрогнула. Из-под лавки в упор на неё смотрел большой чёрный пёс. Два умных суровых глаза. Прямо в упор, в глаза.

К такому трюку художники прибегают безотказно вот уже миллионы лет.

Славная иллюстрация.

Да.

Со вздохом Нин перелистнула страницу, прочитала на следующей под виньеткой в виде скорпиона несколько слов, ещё фразу из середины тесно усеянной текстом страницы и закрыла книгу — провела белыми пальцами по кожаному неровному переплёту.

Десятник-лосяра, мужичина с большой бугристой головой, которую увенчивала непротивная плешь в окаймлении мелко кудрявых, неожиданно нарядных остатков волос, уперев толстый кулак в брюхо, стоял — в небо смотрел.

Небо было ужасно — зной не пожелал даже выбелить его. Это бы ничего. Зной не дошёл до милосердия белизны — властвовал жёлтый цвет и свет был жёлт, тягуч, не сушил, а исторгал липкие вещества из-под кожи. Первая Звезда неистовствовала.

Пейзаж — десятник знал это слово, так как хозяин вечно его, тово — употреблял и завсегда иронично: так вот, пейзаж сей самый не так чтобы радовал глаз. Ежли честно, а дамочек тут нету — растянул бы и двинул сей пейзаж так, чтоб не видать его до самой доски.

Желтизна покрывала ойкумену до горизонта — да и был ли той горизонт? Не шутка ль он? Жар выдавливал на равнине из камня жилы. Блеск давал надежду — то был Его блеск. И я не про Абу-Решита.

То был блеск Золота.

Зной! Надгробиями вывороченная порода покоилась по всему жёлто-красному сгоревшему призрачному плато. Пятиугольные холмы, подвластные силе Кишара, молча сносили удары жары.

Рабочие по тоскливому сигналу плоского круглого била расходились кто по казармам, грудой насыпанным к востоку под куполом звездозащиты, кто на участки. Из-под земли, начинавшей мелко дрожать, скорее ощущался, чем слышался спуск вагончиков.

До белизны выгоревшие чёрные робы с логотипом компании, скидываемые на ходу, рекой перекрыли движущиеся дорожки.

Ещё одна группа в оранжевых комбинезонах под конвоем, вооружённым обычным образом, направилась на запад к спуску в подземное жильё.

Серебряные солнечные батареи меркли под силой света — первая звезда, Солнце властвовала над этим бесконечно замкнутым миром и своих собственных вассалов словно в кулаке сжимала.

Десятник ждал, спокойно стоя башкой в солнце.

— Сила?

Он откликнулся на оклик, шевельнув плечом широким, будто под робой уложены доски. Длинный инженер, молодой, но измученный Солнцем до чёрных кругов под глазами, сошёл с дорожки и оглянулся на садящийся в версте катерок-шатун.

— Да тут какой-то шишмак вроде прибымши. — Ответил на невысказанный вопрос не слишком низким для такого головореза полуторным баритоном десятник.

— Кто?

— Да редактор.

Молодой аннунак на сложное слово не покосился, устало кивнул.

— Сочинение писать будут, вероятно. На тему доблести.

Инженер переложил из-под мышки, окружённой тёмным трудовым знаком, тяжёлый зубодробитель для глухой руды, под другую, такую же, и сделал пальцами клювик. Пооткрывал клювик, безмолвно изобразив устами «ля-ля».

— А то. Ты иди до жены, я его обратаю. И в шоколад закатаю.

Инженер улыбнулся слабой улыбкой.

— В самом деле. Спасибо, дружище.

— Ходи, ходи.

Инженер откровенно спешно удалился. Десятник посмотрел вслед без ухмылки. Представил, что увидел редактор с неба, оглядел треноги, квадрат сто на сто с какой-то неладной жидкостью, отделитель, ржавый и недостойный второго взгляда.

Злато ты моё.

Лён. Белые нити. Нин провела гребнем, наблюдая, как между зубцами выходят тонкие полосы света. Она вспомнила старую историю о том, как девушки спасли фею озера от чудовища. В награду им был дарован лён, его культура, красота и благородная прохлада.

Она смотрела, как упал волосок, прямой, как линия в бесконечности. Он падал, отражаясь в её глазах. Страница отвечала оглушительным шелестом бури.

Нин зажмурилась, услышав грохот падения волоса.

Если бы в комнате был внешний источник света, волос бы зажёгся на острие. Но ни Первой Звезде, ни трём лунам нет доступа в комнату.

Она была недавно перестроена. Возле дома в садике ещё стремятся, соревнуясь с тополями, взлететь леса. Тополя вековые. Здесь всё так быстро растёт. Двенадцать тысяч лет?

Нин думала, закручивая драгоценный лён в небрежный узел резкими движениями. Разве так обращаются со столь прекрасным украшением? Но она знала, на что она способна. Знает ли кто-нибудь, насколько она сильна и решительна?

Губы, изогнутые луком сжались, не утратив красоты. Но если бы её кто-нибудь увидел, то не сказал бы, что это их маленькая беленькая Нин, кроткая врачиха, ради услаждения врождённого стремления к совершенству, ставящая безобидные опыты.

Она подцепила коготком волос со страницы. Во имя шутки прочла ту строчку, которую подчеркнул волос. (Иногда она любила древние суеверия).

Прочитала и усмехнулась, захлопнула книгу, оставив на месте биологическую закладку.

Никто не прочтёт.

Включила новый, недавно опробованный Мегамир — эта версия была доработана лично ею. В комнату легко вошли призраки всех комнат её усадьбы.

Перелистывая взглядом комнаты, она нахмурилась и уже сама мысль её приоткрыла самую дальнюю дверь. Она посмотрела вниз — там, под полом…

Впрочем, к ней можно пройти из сада… Посмотреть на тополя-трёхлетки?

Командор только высадил гостя и сразу смотал на другую посадку. Десятник ровно секунду зрел схваченные бечёвкой дула новых карт в кабине и — поминай. Полюбопытствовал лишь тогда гостем. Редактор был дядя молод, редковолос и толстоват, в пиджаке. Пожалуй, ровесник наших-то, предположил про себя десятник. Но в госте было что-то, что преждевременно его старило. С простодушием натурально умного аннунака десятник решил, что виной сидячий образ жизни. Молодые господа всегда в трудах, полсуток в вертикальном положении, хозяин так тот и вовсе может по две ночи, так сказать, не ложиться. А этот, видать, соблюдает режим дня. Гость горячо и с нарочитой свойственностью пожал ему лапу пухлыми душистыми пальцами.

— В Новый Дом вас свести, твоё благородие?

Дядя наотрез отказался, пожелал сразу полезть под землю. Так он выразился.

Как скажете, как скажете, молвил в уме десятник, потёр плешь, велел дяде надеть шляпу и повёл, мощно закрыв на мгновение весь свет спиной-комодом.

— Командор вас хоть покормил на орбите-то?

Редактор словно бы удивился, что так вольно говорят о командоре, но справился.

— Да… премного благодарен.

— Полезли, пан?

— Полезли. — Только и вякнул бедняга-редактор.

В полутьме коридора жар не ослабел, только ядовитее сделался, сушь подземелья полезла в горло нехорошо. Десятник объяснял, роняя грубые весомые слова:

— Вниз в голову спуск. Вроде как в кроличью нору.

Интересно, что кролик думает. Так, трясясь и страдая, что выглядит смешно, подумал посетитель.

— Дробилка.

— Винт.

— Метла бабья.

Десятник осклабился, вертя в пазах что-то вроде большого совка для мусора.

— Садишься, аккурат, той штукой, что для того завсегда снаряжена, едешь. В трудных местах.

Речка руды блеск источала, понравившийся редактору, почитавшему кое-что в литературе.

— Богатая.

Почему шахтёры все такие красивые, подумал он. Сплошь лбы, носы и подбородки — все такое рельефное, как у высших с Нибиру не увидишь часто.

Жгучий короткий кашель одного из них, видного атлета-старика испугал его. Тот был в робе, прочие в деликатных длинных трусах. Десятник понял.

— Они не при краватке, панычу. — Трогая место, зарезервированное цивилизацией для галстука, объяснил он. — Дюже жарко.

Редактор оглядывал новый мир — особенно всё-таки изумляли рабочие. Все шахтёры сродни Хорсам. Десятник, с которым он демократично поделился мыслью, сделал губы:

— Мабуть, Хорсы тута и зародились, постепенно, знать, почернели.

И загоготал так, что сделался лешим из сказки. Потом прервал смех, засветил вежливо фонарём в лапе в личико редактору, оглядел.

— Да вы здесь кабыть бывали. При свете не признал. А тута возраст изгладился, вы помолодели, господин, смотрю… бывали?

Тот улыбнулся бледно.

— Да… бывал.

Они возвращались. Вагончик напоследок подкинул его. Он с ужасом оглядел пустое пространство, где играло смертное Солнце, кладбище руды.

«Не забыть».

— Простым, так сказать, солдатом.

— Теперь-ка вы, — прищурился, — генерал?

Тот пожал плечом. Предположил с робостью:

— Ну, полковник?

Десятник занёс лапу, и тот едва заметно пожался, но лапа опустилась милосердно на плечо. Редактор не поморщился. Страшные работяги усмехались вдалеке. Редактор видел зубы на чёрных лицах.

— У нас тута имеется полковник. — Поднял десятник бровь густую с усилием тысячелетней игривости. — Хороша.

— Дама?

— Сказано — полковник. А чего вы тогда не остались? Целинку подымать? Самое для молодых дело.

Редактору тут показалось уже нарушение субординации, но он сдержал внутри поднимающееся давно возмущение — с той минуты, как командор Энлиль сир Ану молвил ему, сажая одной рукой катер, другой же протягивая ему блокнот-навигатор: «Господин редактор, позаботьтесь о себе на нашей земле».

— Не сложилось.

— А.

Их земля, видите ли. Колония вы. В новостях с уважением, но всегда в меру, в меру. Мера — черта божественная. А тут — гонор, звезда светит, как в сломавшемся солярии, низший класс свободен в словах и жестикуляции.

Сам командор, конечно, внушал уважение беспредельное — но и он, с природным золотым венцом, с чистейшим профилем, с покрасневшей благородной кожей на запавших щеках и выбритом подбородке, — оказался всё же не таким, как ожидалось в редакции.

Царский главный сын был худой и сильный, слишком выставились кости глазниц, что-то непонятно жестокое померещилось в добрых глазах, голубых, в соломенных ресницах, слипшихся от того, что командор вспотел, управляя катером, рассчитанным на команду, один. А на шее порез от чрезмерно трудолюбивого бритья. Эта чрезмерность во всём — без края степь не степь, непрорванное пламя под жёлтой выжженной землёй, пугающая неприкрытая нагота труда, пот крепкий как духи. Страсти чувствуются, как в монастыре, где собрали слишком много бывших разбойников.

Говорит главком нарочито тихо, будто горлышко сдавило. Будто напугать не хочет. И это-то пугает. Кто они? Аннунаки?

Десятник позвал:

— Ваше это благородие, ступай умоисси. Я до хозяина.

Энки громко сказал, почти не щурясь на этот лукавый свет:

— Летит и светится моя судьба.

Десятник, гигантским задом к нему, разворачивая свёртки, отозвался с одышкой:

— Чего?

— Я сны хорошие видел. — Пояснил, улыбаясь.

Сны хозяина десятника не интересовали. Он распрямился с кряканьем или кряхтеньем.

— Это вот. На-ка.

Энки принялся помогать разматывать трос, вытягивая, как фокусник изо рта, из свёртка:

— А ты, Силыч, сны-то видишь?

— Бывало.

Десятник мигнул.

— Бывало.

Энки погрозил.

— Не те. Ты вот, я не пойму, крякаешь или кряхтишь?

Десятник вдруг улыбнулся.

— Сам, хозяин, вот уже тысяч двадцать лет понять не могу.

Энки по-женски вздохнул, перехватив трос через вздувшуюся крупными мышцами красно-коричневую руку.

— По-эридиански время считаешь.

— Где живу, об том и считаю. — Не вполне грамотно, но внятно срезал.

Энки закрепил трос. Рожа хозяйская, славная и ладная, блестящая, как ботинок, обросший щетиной, выглядела озабоченной.

— Слабоват.

— И не говори, сир. Такой волосню бабе завязывать бы не дал. Оборвётся.

Побросали связки пудового троса на крюки, ещё поругали качество. Энки вышел на солнышко, ужасно насвистывая, постоял, мирно подставляя тело в протёртой светом одежде тому же свету — терзай меня, терзай.

Десятник вылез из норы плешью-красавицей, посмотрел.

— Рубаху смени, хозяин.

Энки, сделавший пару шагов по каменистому выцветшему пятаку, оглянулся.

— Лётчик, что ль, герпес какой привёз?

— Газетчика.

— Ага.

Пошёл. Не оглядываясь, вытянул руку, махнул.

— Сменю.

Перешёл диспетчерский путевик, сунулся в конфетную будку — пощупал пятернёй «конфеты» — большие баллоны с эрзац-электричеством. Выходя, вспомнил наказ десятника и принялся стаскивать рубаху. Энлиль стоял возле будки. Братец, чистенький и беленький — картинка — сразу рассердился, но поздоровался хорошо и спокойно. Пожимая грязной широкой ладонью узкую сильную ладонь, Энки спросил:

— Сам как?

— Твоими молитвами. — Сухо ответил командор — не любил разбитного лексикона. И начал:

— Тут редактор главного столичного еженедельника.

Энки насупился.

— Не знал, что в Шуруппаке есть еженедельники, кроме еженедельных походов в… Ты понял? Или ты уже до того дотрудился, что не понял? Правда, у Нин в медпункте есть стенгазета. Про москитов.

Энки шумно почесался.

— Прекрати. Чтоб вёл себя.

— Есть, сир.

— И почему ты голый?

Энки обрадовался, подбоченился с зажатой в кулаке рубахой.

— Жарко!

— Приведи себя в нормальный вид. Нам не хватало колоритных снимков.

— Пусть женщины радуются, жестокий. И что вы раскомандовались мною?

Энлиль удовлетворенно кивнул.

— Твой вышибала тебе слюнявчики меняет. Хорошо, хоть кого-то слушаешь.

Энки уходя, обернулся:

— Так ты понял? Про москитов? Сильно кусают, черти. Меня вот укусили. Хочешь, покажу? Ты не забудешь.

— Ты куда? — (Не в норме, никогда не кудакает.)

Энки воздел руки, опустил…

— Туда, куда и царские сыновья своими ногами ходят. Можно?

— А ты бы мог не всё жестами объяснять? Я понимаю вербалку.

— Тогда в медпункт сходи. Раз у тебя с вербалкой хорошо.

Энлиль, хоть и так на осанку не жаловался — будто ему линейку к спине привязали, — ещё чутка распрямился, как парень на поле боя, которому врага на спине нести сто вёрст. Выгоревший мундир натянулся на плечах наотлёт, глаза потемнели.

Энки гаденько улыбнулся.

— Сходи, сходи.

Энлиль посмотрел на отвернувшегося и передёрнувшего плечами Энки. Тот обернулся и проорал издалека:

— А ты куда?

Энлиль крикнул:

— На кудыкину гору!

Энки кивнул — расслышал, и, отойдя, подскочил и вдарил подмёткой о подмётку. Достигается, очевидно, длительными упражнениями.

В таком-то вот неплохом настроении решил Энки побывать по дорожке домой — помоюсь, что ли, в самом деле — у сестры.

Он открыл купол их семейным общим знаком, начертив его по дрожащему от зноя мареву указательным перстом. Белый домик, калитка. Высокое до полу окно в сад, блестят белейшие нежнейшие занавески, которые то неподвижны, то расхаживают от ветерка с полянки.

Энки любовно, с благоговением чумазого мужика отодвигая занавески, залез в окно, прошёлся по комнате. Свет Звезды обуздан. Комната нибирийской девы, притом девы учёной. Ах, маленькая наша…

Он заметил, что в анфиладе на пару пальцев приоткрыта дверь. Ведомый своим главным приоритетом, заимствованным у профессора Рики Тики Тави — «пойди и посмотри» — Энки втянулся в коридор. Открыл дверь и долго молчал. Воровато оглянулся и исчез за дверью.

Чудаковато здесь. Наверное, потому что в комнате отсутствует окно. Конечно, в этом нет ничего такого. Но… маленькая белая Нин, её светлая душа. Он здесь не бывал. В смысле, в… ну, вы поняли.

Энки с возрастающим чувством недоумения осмотрелся: красные, нет, багряные, густо-багровые шторы полузакрывают обманку — арочное окно в переплёте красного настоящего дерева. За окном — чернота. Это, наверное, тот самый дополнительный трюк для Мегамира — отсюда можно, как сплетничали рабочие, увидать даже световые башни возле Плуто.

Энки шагнул к шторам, толкнул столик со стопкой вкривь и вкось сложенных книг.

Ах, Нин — да ведь это старые настоящие книги. И кто их читает?

Подняв книгу, Энки подержал её в ладони — и она открылась. На странице лежал волос Нин. Но тут же книга упала из руки Энки. Перед ним развернулся Мегамир Нин. Что это?

Энки затаил дыхание. В дальней комнате стали открываться шкафы с образцами.

Стеклянные страницы перелистывала как будто рука Энки. Наконец, всю комнату заслонило изображение…

Они крутились вокруг Энки. …Волосы?

Волосы!

Он прищурился. Да это семейный архив!

Все оттенки золота — тускло-прокуренный порочный волос деда. Рыжий и светящийся короткий — мамочка… чистое золото Энлиля.

А вот белый, просто белый волос Нин. Лён… а вот и мой — рыжий и толстый. Проволока просто. Пробы негде ставить.

Энки прикусил губу. Хорошо, что здесь нету супа.

Волосы скручивались и разлетались. Видна была их структура, разные оттенки в необычном освещении.

Он подумал. Думал по правде, этак. С напряжением мысли. Аж волосы зашевелились.

И вдруг лён и проволока сблизились и закрутились. Два волоса вращались вместе в неистовом вальсе.

Энки показалось, что он сдвигает их своей мыслью… И тут его чуткий слух, инстинкт, вроде как у Сушки, когда он ищет молоко, подсказал ему — во дворике кто-то идёт милыми лёгкими ногами.

Энки, как бешеный, хлопнул книгой по столу. Мегамир закрылся. Он выскочил из странной комнаты. Он знал, что не признается Нин в том, что наделал.

Дверь в белую девичью гостиную открылась. Нин вбежала и сразу подозрительно уставилась на брата. Энки, в несвежих одеяниях, но с лицом свежим, как рассвет, безмятежно сидел на полу возле книжных полок.

Он встал, не опираясь руками.

— Я тут старался ни к чему не прикасаться. Ничего тебе тут не запачкал.

Нин сделала над собой усилие, чтобы не кинуть взгляд в анфиладу.

— Что тебе? — Нелюбезно спросила она, зачем-то трогая узел волос над затылком.

Энки проводил её движение взглядом карих ясных глаз.

— Вот сейчас разобижусь вдребезги. Я пришёл…

Энки обошёл Нин по кругу.

— Пришёл, сел на пол…

Нин окончательно успокоилась… Энки от явного нечего делать зашебуршился на откинутой столешнице секретера — древнейшая штука, из детской в Нибиру привезена. Ему попался какой-то журнал, очень старый. Он листал его под взглядом Нин с умно-глупым видом. Вернулся на страницу, которую залистнул.

Энки повертел, рассмотрел с видом сыщика оборванный край, перевернул, зашевелил губами.

— А что… — Начал он, поглаживая свой живот и подымая взгляд на зачем-то пытающуюся остановить занавески Нин.

— Нечего трогать мой рабочий стол. Сам знаешь, у меня чудес много. Так и в лягушку превратишься.

Нин бросила на него короткий скользящий взгляд, и Энки сразу рассердился.

— Если я такой грязный, что тебе противно смотреть на меня, даже останавливать взгляд на моём, понимаешь, лице — так и скажи. И нечего лицемерить.

Нин помедлила и спокойно сказала:

— Энки, ты, правда, чрезвычайно грязен. Мне, действительно, немного страшно смотреть на тебя, но ещё страшнее представить, что тебя увидит командор. Он, как тебе известно, не терпит малейшей расхлябанности.

Энки сразу утешился и махнул.

— Он меня уже видел и не умер. А что это, зачем это, какая-то дата записана… — Шерудя глупыми пальцами в журнале, молвил он.

— Не пойму… — Нин посмотрела на журнал. — Тебе, мой друг, что за дело? — Мягко добавила она. — Это могут быть мои рабочие записи и… рабочие записи. Положи, пожалуйста, на место.

— Чувствую, — не положив журнал и продолжая бездарно тискать полиграфическое изделие, — что мне тут не рады.

— Энки, у тебя неприятности, что ли? Положи, пожалуйста.

— Чиселки какие-то. Это когда же было? Три года, три года… Какие неприятности? Какие неприятности? Ах, нет. То есть, да. Ну, да. Неприятности. В смысле, Энлиль притащил сюда какого-то начальника.

— Вероятно, это пресса. Положи, пожалуйста. Помню, Энлиль нам с медсёстрами говорил.

— А мне нет. Мне никто ничего не говорит. Мне вот, спасибо, Силыч словечко молвил, он меня не бросит. Более я никому не нужен. Можно, я у тебя умоюсь?

— Нет.

Энки, не веря ушам, переспросил:

— Это почему?

— Если тебе угодны объяснения, изволь — я люблю свой дом и не хочу, чтобы он превращался в руины. Что несомненно произойдёт, если ты заведёшь привычку тут умываться.

Энки был так оскорблён, что в поисках достаточно разящих слов очень долго молчал.

— Так, значит?

— Иди, родной. Иди, сделай, что тебе Силыч сказал.

— Куда положить? — Упавшим голосом спросил он, протягивая Нин свёрнутый наподобие телескопа журнал.

Она мягко забрала и, посмотрев в телескоп, улыбнулась. Энки сразу обрадовался, почуяв, что нравоучения закончились.

— Я бы очень осторожно умылся. Так слегка, обещаю.

Нин посмотрела на то, как Энки символически плюнул себе в кулак и повозил по лицу. Она покачала головой, пытаясь разгладить страницы.

— Тебе дорога эта дата? — Задушевно спросил Энки.

Нин поманила его пальцем, и когда Энки склонился к ней, прошептала:

— Вода. Мыло. Мыло. Ещё мыло. Много мыла. Иди.

Энки посмеиваясь, вышел из собственного дома, где он не нашёл мыла, ступил на первую ступень винтовой лестницы, как снизу окликнули.

Энки свесился над высохшей речкой, где посреди стоял десятник. Плешь красная в венчике. Что-то случилось.

— Чего? На редакторе кто-то женился?

— Ни.

Десятник собрался и, выдохнув тревогу, спокойно сказал:

— Здесь на номер седьмой …маленькая неприятность.

— Дуэль, что ли?

Впрочем, медлить не стал, сбежал вниз, оглаживая на случай встречи с редактором рубашку.

Он увидел сидящих, как птицы на взрытых холмиках, рабочих, курящих сигареты, чего не делают птицы.

Сбоку его привлёк одноглазый красавец в туго повязанной по грязным кудрям тряпке и примерно такой же вместо нижней части одеяния. Верхней не было и торс одноглазого лоснился, как латы. Сидя как лесоруб, одноглазый чрезвычайно элегантно поставил локоть на поднятое колено и пускал дым неторопливыми клубами, как завод во времена плановой экономики.

Энки принялся соображать.

— Привет, ребята.

— Здравствуй, барин.

Энки опустил лицо и выпятил ладонь, помотал выставленным чубастым лбом.

— Э, так не пойдёт. Нет. Забудем сразу. Трепотня насчёт верхов, которые не могут, а низы чего-то там серчают — эт не по мне, ребята.

Ответ был мгновенный и непечатный в дыму. Одноглазый, который у них, конечно, навроде президента курительного клуба, весь затрепетал.

— Попользовались, крепостники. Будя. — Сказал бледный с опухшим тяжёлым лицом рабочий в строительной куртке, завязанной вокруг мощного стана.

— Без профсоюза говорить не будем. Можешь не строить из себя крутого.

— Я и не строю. — Расстроено ответил Энки и почесал подбородок. — Вот ни трошечки.

Опухший шагнул к нему.

— Работа прекращена в полдень. Смена не выйдет. Собирайте ваших.

— Да? — Удрученно сказал Энки.

— Профсоюзный лидер — два. И вызовите с Родины… чтоб нибириец. Ваших чокнутых аннунаков не треба. С ними и языком не двинем.

— У вас, как я понял, какие-то нехорошие враждебные намерения?

Сзади подошёл десятник, каменными глазами оглядел собрание — двигались белые как яйца глазные яблоки с малыми выцветшими радужками. Он, а за ним мятежники и Энки, оглянулись на знакомый звук.

Дорожки зашевелились, пошли пассажирские буйки.

Над головами пролетел и усилился ропот.

— В товарняке тоже бунтуют.

— Но не все. Буйки вон, один, третий. Даже один грузовой.

— Это у кого дома семья осталась. Кого можно за горло взять. — Вдруг сказал непохожий на прочие голос.

Нарочито хамский, но металлически напряжённый. Энки нашёл говорившего. Наконец, президент-курильщик развязал язык.

Десятник хотел высказаться, но оставил свой большой язык лежать неподвижно за зубами.

— Пой ты, хозяин. — Негромко молвил он Энки в ухо. — Я только испорчу.

Энки сказал, ни на кого не глядя:

— Обдумаю я, это самое.

Повернулся к десятнику.

— Силыч.

Отошли под звенящее молчание.

— Ну, ты спел. — Печально заметил Силыч.

Энки отмахнулся.

— Подумать надо, друг.

— Чего тут думать. Пущай пушки господина командора думают. Вона. Взбунтовались по-старинному. По полной. Даже от снегирей представитель. Из клетки послание сунул конвоиру.

— Сколько тебе раз повторять, снегири тоже аннунаки. Только это оступившиеся аннунаки.

Солнце тут врезало Энки, он потёр плечо.

— Горячий поцелуй.

— Чего? Братику изволите свистнуть? Или тово… Звонить деду? — От волнения, охватившего тисками сильную тушу, еле пробормотал десятник.

— Да не. Без нас, я думаю… позвонят и свистнут. Эвон, крутятся тут. Костюмы.

— А тут ещё этот шишмак. — Переживал десятник.

— Ну, их. — Энки подумал вслух. — Сдать бы его Нин, в кокон бы замотала, вылупилось бы чего талантливое.

— Он теперь напишет.

— О, я вас умоляю. Это меня беспокоит меньше всего. Вот этот курильщик — это личность. Вот писатель хороший был бы. Если бы в революцию не подался. Лаконик.

— Он у них неофициальный лидер.

— А есть официальный? — Ужаснулся царский сын. — Ох, ты, чудны дела. Пойду говорить, совру чего. Мороженое куплю, в кино, это, поведу. Есть у нас кино?

— Как не быть.

Заторопились оба. Вернулись, и возвращение противников с полдороги вселило сразу ужас в робкие души мятежников.

Они, бедолаги, отступили. Некрасивы были их лица, опечаленные и неверующие. Кто чуть смелее, тот не сразу сделал шажок, многие же — почти все — отошли покорно и с опущенными взглядами.

Иные смотрели на приближающегося хозяина. Энки шёл к ним без дурного намерения, но исполненный новой силы. Невысокий, он становился больше по мере приближения. Он им показался существом иного вида. Чудовищный десятник позади выглядел всего лишь нелепой утварью.

И, слава Абу-Решиту, всю эту мифологию прервал уже знакомый Энки голос.

— С одной легавой не в охотку, начальник.

И тотчас нехорошая волшба стёрлась, и Энки чуть ли не с облегчением вздохнул. Такой коротенький вздох. Лица расправились, угрюмая толпа распалась на мужиков — плечистых, тощих и мощных, разных.

Энки покосился на несгибаемого и звука не издавшего за спиной десятника, который, видимо, исповедовал древний принцип насчёт брани, не виснущей на воротнике. Энки заговорил грубым и весёлым голосом, отдавая себе отчёт, что подыгрывает одноглазому:

— С одним глазом-то обидно, небось?

Он сопроводил слова жестом, который был бы неуместен, будь здесь маломальская дама, но дам не наблюдалось.

Громкий и честный хохот был ему наградой. Энки почудилось, что одноглазый улыбнулся под сигаретой, которую держал уголком красного сочного рта. Но не медля встал и, не заботясь о том, чтобы оправить своё скудное одеяние, сделал шаг по скатику холма вниз. Был он на босу ногу в драных ботинках, прошлое которых свидетельствовало о преходящести мирской славы. Опытный глаз Энки, вовсе не безразличного к мужскому щегольству, отметил, что это ботинки пижона, за ногу его.

— Свои держи, чтоб не лопнули. — Бросил одноглазый. — Буржуй.

Энки ничуть не сомневался насчёт того, кто здесь настоящий начальник, и потому грубил тоже вовсю.

— Ты шутник, а вот ежли я тебя за ноги повешу, тоже шутить будешь? — Ласково спросил он под новый обвал хохота.

Горняки посвежели душой, одной на всех, слушая перепалку двух хулиганов.

— Жену не приводи, разведётся.

Ну, хваток, сказал себе осторожный Энки, на секунду представив, что сказал бы папа, став свидетелем этого братания. А, может, и стал уже. Энки мельком оглядел мужиков. Кто-то из них тут ряженый. На которой роже поменьше подземного мейк-апа? Мысль, что дедов прихвостень вынужден трудиться наравне и пукать заодно с народом, его искренне порадовала. Мелочишка, а греет.

Бунтовщики явно склонились к тому, чтобы выслушать хозяина, чтобы он не сказал. Это было достижение, но на этом следовало прерваться. Энки нутром почуял, что успех следует закрепить и отступить, вплоть до совета с кем-нибудь, хоть с десятником. Потому что даже наглая душа Энки слегка трепетала — энергия бунта, мощь мятежа открылись ему, и он каждой клеточкой своей отзывался на то, что почудилось ему своим, родным, пусть уродливым, но честным.

Слово заветное, слово оболганное пронеслось под грязными рыжими клоками в черепушке царского первенца.

— Короче, (он употребил нецензурное обращение), я подумаю, как с вами обойтись. А ты, шутник, указывать мне будешь…

Думаю о ней. Мы все думаем о ней.

Свобода — как нам тебя не хватает.

Он твёрдо завершил:

— Когда будешь тут главным.

Одноглазый осклабился. Энки, как заворожённый, уставился в прорезь рта — там во тьме не хватало одного из клыков. Одноглазый оказался с ещё одной пометкой.

«Чрезвычайно символично и выразительно». — Пробормотал внутренний голос сира Энки.

— Буду, не сомневайся. Эксплуататоры, кровопивцы. Кончится ваше времячко, уж поверьте. Буду. Придёт время свободных выборов.

— Боюсь, ни вас, ни меня уже не будет в это дивное время. — Заявил Энки. Одноглазый против воли нравился ему — чёртова брутальность, разбег характера — пожалуй, их это роднит. — С чем и себя, и тебя поздравляю, революционер ты мой ненаглядный, пупочка.

Одноглазый ещё сильнее раззявился. Пасть его была великолепна. Энки заделся неожиданным вопросом — как прекрасные дамы относятся к тому, чтобы припасть нежными благоуханными губками с россыпью зубок жемчужных к этому революционному громкоговорителю. Вопрос, можно сказать, соплеменника, не сугубо риторический. Похоже, им это нравится…

Тут тихий свистящий звук отвлёк напряжённое внимание Энки. И он, и одноглазый, ещё до того, как раздался предупреждающий окрик дежурного, и заколотили в било, посмотрели вверх. Поодаль на три ТЭ садился небольшой аккуратный катерок-тарелка с латкой на тощем фюзишке. Не зная, кто внутри, Энки знал, что это может быть только дорогой брат Энлиль.

Мужики тоже отвлеклись. Энки улучил момент и кивнул одноглазому. Тот не меняя выражения, ответил взглядом, тем паче выразительным, что единое око его так и горело. Но Энки опять показалось, что во всей повадке ворюги есть что-то нечаянно лишнее или чуждое его разгильдяйскому облику.

Но как бы ни обстояло с избытком фантазии у вспотевшего царского отпрыска, сговор состоялся. Энки не сомневался, что он назначил свидание, необходимое для дальнейших событий. Сколько бы профсоюзных лапиков не поналетело на дымящуюся кучу — а вызвать их надо — решение будет принадлежать вот этому, в набедренной повязке.

Энки обернулся к кому-то в пиджаке и пожаловался доверительно:

— Заели. А тут ещё какой-то редактор.

Тот смущённо что-то и невнятно сказал.

— Извините, не расслышал, — искренне рассыпался Энки, рука на груди, — а! вот и ты. Вот и ты. Всё летаешь.

Походка командора, неторопливо вылезшего из катера, а вовсе не выпрыгнувшего лихо, ношеный, но безупречный мундир, сам вид катера, глядевшего солдатиком, а не шансонеткой, говорили о внутреннем достоинстве, не нуждающемся во внешних подтверждениях. Словом, тоска. Глаза голубые, Солнце пытается запутаться в волосах. Эх. Оп-па.

Энки двинул к брату с распростёртыми, показывающими щуку, что ли, руками.

— Как изменился, как изменился. Ах! Подрос, ты что ли. С тех пор, как не видались. — Мрачно закончил Энки клоунаду.

Энлиль поздоровался с десятником и кивнул кому-то за спиной Энки, сказав что-то приветливое. Энки продолжал:

— А у нас тут бунт. Классно, правда? Настоящий, со всеми, так сказать, причиндалами. Вот я тебе покажу, ты посмотришь. Ты залюбуешься. Дожили, наконец.

Энлиль оглядел толпу, чуть подавшуюся назад при его появлении, и ничего не сказал. Энки зашептал:

— Ты мне их не запугивай. Я уж нужное знакомство завёл.

— Профсоюзного вызвал?

Энки с досадой отмахнулся.

— Да погоди ты. У нас настоящий мятеж, а тебе бы лишь бы всем помешать повеселиться.

— Энки, прежде чем вступать в переговоры, нужно дождаться юриста.

Одноглазый сусликом стоял мирно сбоку. Скромность, что ни говори, украшает существо мужского пола. Энки, показывая новую игрушку, головой показал — не пальцем же, невежливо:

— Вот… представитель коллектива.

Энлиль снизошёл, чтобы посмотреть в указанном направлении. Будь он помельче душой, будь поплоше сердцем — не посмотрел бы. Видал Энки офицеров в армии, где ему было так худо, так худо. Опять же чёртово чувство достоинства и этот… как его… гуманизм — вот командорский набор. Энлиль посмотрел, правда, ни звуком, ни движением губ или чем-то таким в глазах не дав понять, что он увидел и увидел ли. Ну, так ему положено.

— Официальный представитель?

Энки залепетал, что профсоюз позже подъедет, а покамися, отчего не узнать настроений народных и, кстати, вот пользы от этого…

Но он умолк. Энлиль слушал его с ледяным равнодушием, как двухлетнего младенца, хотя неправда — Мардука он слушал всегда с уважением.

Теперь Энлиль рассмотрел одноглазого подробнее. Тот склонил голову, сказал:

— Здрасьте.

От вида растрёпы и распустёхи одноглазого прекрасные губы Энлиля скривила гримаса. Его душа не терпела фальши ни в каком виде, а весь одноглазый, кроме разве что повязки на глазу, но включая лохмотья, неуместную наготу и гнусный взгляд — был весь сплошная фальшивка.

Так Энлиль и процедил.

— Что? — переспросил пухлый рабочий болезненного вида.

— Он сказал «фальшивка».

Энки мысленно простонал:

«Ой, мама, ой мамочка, — и мысленно же услышал, как Эри спокойно и бестрепетно говорит — сыночек, мужчина рождён для того, чтобы то и дело упаковывать свой чемоданчик на военные сборы. Так повелось и поверь, мама тут ни причём».

Словом, Энлиль решил свести на нет всё, чего он, Энки, достиг своей задушевностью и знанием мужской сути изнутри.

Тотчас послышались сбивчивые голоса:

— У нас спилка. Разрубить не сможете.

— Только если откопаете ту штуку и сбросите нам на головы.

При этих словах, брошенных горячим молодым голосом, командор замедленно, как золотой эндемичный хищник, повернул свою на загляденье скульптурную голову. Но не с целью вычислить молвившего нехорошие слова, а потому что и, правда, — слова были нехорошие.

— Вот те раз. Удивился, златопогонник. — Тявкнул егозливый тенорок. — Все знают про ту штуку.

Энлиль повёл себя так — разговоры продолжать, заигрывать даже взглядом не стал. Кивнул и пошёл прочь, оставив всех в недоумении насчёт того, до чего же разные родные братья-кровопивцы. Но, как с обидой почувствовал Энки, вообразивший себя Своим, уважения ему это различие не прибавило. Скорее, бунтовщики зла не испытали, воочию узрев потенциального расстрельщика. Почему бы? Странные аннунаки. Энки вынужден был убедиться в неверности публики. Возможно, дело было в том, что Энлиль никогда бы не назвал этих страдающих дураков публикой. Для него они были проблемой, головной болью и только.

Ясно же, он их ничуточки не жалеет.

Предаться дальнейшему осмыслению суеты сует Энки не успел. Энлиль позвал его, вернее, просто заговорил, и Энки послушно, как какой-нибудь работяга, поплёлся за ним в сторону холмов, где сбоку Солнце силилось прорвать защитный купол над спальным районом.

— Ситуация такова, что необходимо решение государя. Речь идёт о колонии и о такой стратегической штуке, как золото. То есть, тут вопрос выживания.

Энки злился так долго, что, наконец, перестал злиться.

— Короче, «ребята, мы загнёмся, ежли вы перестанете спускаться в эту чудесную дырку».

Энлиль нежно предложил:

— Давай конструктивно.

— Я бы предложил к чертям свернуться. Или конституцию переписать. Скоренько.

Энлиль подумал над этим буйством эмоций и, как настоящий воспитатель детского сада, ловко сменил тему:

— Ты так вложился в эти шахты. Столько сделал.

— Я столько говорил о том, что шахты нуждаются в регулярном переоборудовании, что мне обидно слушать, как ты пытаешься, извини, овладеть мною, брат. Вдобавок за здорово живёшь.

Энлиль не удержался:

— У тебя есть цена?

— Мы вам золото добываем, а Родине жаль раскошелиться! Система безопасности, знаешь, каковская? Кто громче закашлял, значит, пора посылать аварийную бригаду проверять, не попёр ли газ или ещё чего. Только вот бригады нету. Идут те, кто кашляет.

Энлиль посмотрел с волчьим высокомерием, за что Энки от души его возненавидел.

— Душераздирающе. — Бросил Энлиль без выражения. — Портянку дать, слёзы утереть?

— Или нам канареек в клетках цып-цып! Разводить? Ах, нет — твоя добрая душа не позволит мучить животинок.

— Прекрати демагогию.

— Что-то государь скажет насчёт канареек.

— Энки, всё это бесполезная трепотня.

— Чирикнет.

— Пойми, что сейчас нужно просто найти решение. Хотя бы временное. Надо сделать так, чтобы выйти из ситуации с пользой для дела — для шахт, рабочих, добычи.

— Никто спасибки не скажет.

— Родина скажет. Разве это не радость?

— Это всё равно, что требовать от жареного гуся, чтоб он радовался, когда его хвалят.

— О чём речь? Они работают по найму за немалые деньги. Все добровольно по контрактам. Отбор был конкурсный.

— А зэки, дружище?

Энлиль нахмурился.

— Давай без соплей. Только те, кто согласился, желая сократить срок. И им тоже платят.

— Они говорят, что срок здесь идёт не год за три, как обещано, а жизнь за жизнь. Сечёшь? Их мутит и ведёт, и голова у них по утрам тяжёлая.

Энки схватился за собственную и скосился на брата.

— Дай им солёных огурцов. — Злобно ответил Энлиль. — И покончим с этим. Коль разрывают контракт, пусть платят неустойку, а зэкам аннулировать отработку.

Энки понурился.

Энлиль что-то вспомнил, оглянулся, поморщился и показал кивком куда-то за спину:

— И этого Маугли… прикажи ему одеться…

Энки вытаращил глаза…

— Что, так и приказать? Это… ну…

— Что ещё? — Ледяным тоном спросил Энлиль, глядя бестрепетно, как Энки трясётся от беззвучного хохота и хватает себя там и сям.

— Я просто представил… как я ему …это ж неприлично…

— Что тут неприличного? Неприлично в таком виде расхаживать. Это скотство.

— Милый, тебе, по-моему, просто завидно, он-то весь продувается… а ты в кителе. Мне страшно, если честно, на тебя смотреть.

— Тьфу. — Сказал Энлиль и пошёл прочь.

— Ты бы сам ему сказал. — Вслед крикнул Энки, вытирая под глазом влагу. — А я бы в стороне постоял. Надеюсь, ты денег не возьмёшь.

Энлиль с пяти шагов устало сообщил:

— Пойду к сестре. Ты не знаешь, у себя?

— Была. Соскунился, предполагаю? Вы сколько не видались?

Последовал ответ:

— Месяц после ссоры.

Энки удовольствовался наполовину честным ответом и — даже он бывает по ошибке деликатным — только кивнул рыжей башкой.

Энлиль вскочил в буёк, как раз проходивший мимо с утробной жалобой, свидетельствующей о том, что источник местной энергии включён на полрубильника, половчее устроился в вонючей тесноте, сапогом потеснил валявшуюся на полу в окурках забытую робу и ухватился за петлю на поручне, затёртую десятком тысяч ныне протестующих рук до лаковой благородной скользкости.

Буёк понесло прочь, встряхивая, и Энки последнее, что увидел — не склонившуюся в угоду турбулентности светлую и блеснувшую макушку брата.

— Слушь, укурыш, а ну… ты, ты…

Энки вонзил пальчик в середину собственной грудной клетки.

— Я, сир?

— Ты. Иди. Сюда иди.

Одноглазый, делавший вид, что не прислушивался к разговору, повернул к нему зрячую половину.

— Та штука. — Не дожидаясь, когда бывший хозяин соизволит проявить демократизм, сказал он совсем негромко.

— О чём ты?

Энки смиренно подошёл — гоняют меня сегодня взад-вперёд.

— Упомянутая нашим официальным представителем. Она ведь, и вправду, существует?

— А что?

Одноглазый покачал грязными кудрями.

— То есть, ты к разговору об оружии массового уничтожения, спрятанному неизвестно кем неизвестно где под нашими ногами, не готов.

Энки оценил притяжательное местоимение «нашими».

— Меня зовут Энки.

Одноглазый моргнул… долго молчал.

— Ну… Амурри.

— Чё ты дёргаешься? — Задушевно спросил Энки. — Ты большой человек, но ты бы надел штаны.

— А тебе-то что? Я не зэк. Сам решаю насчёт штанов.

— Ага.

— Типа — пока, пока?

— Да чтоб я рабочему классу угрожал. Просто сюда может прийти моя сестра… она женщина, сечёшь? Будет нехорошо.

— Это та, которая в девках? Которая чудищ делает?

— Да не делает, не делает она.

— По любому, мы вам враги. Ты сам сказал, парень.

— Враждебные действия, я сказал. Не враг, а враждебные действия.

— Тю, а разница?

— Видите ли, друг, архитектура слова подразумевает…

Амурри отвернулся посмотреть раньше Энки на подъезжавший маленький внедорожник. Сухопутный пират остановился, и беседующие увидели вылезавших Энлиля и Нин.

Нин поздоровалась, не обращаясь ни к кому, и одноглазый — как почему-то и ожидал с любопытством наблюдавший за ним Энки — ответил очень вежливо.

Опупел, бедолага, сказал себе Энки. Красота Нин поразила Амурри, и забастовщик не собирался делать вид, что это не так — даже во имя солидарности трудящихся перед лицом классового врага.

— Амурри, наш классовый враг. — Представил он, не забывая об обязанностях хозяина. — Амурри, это та старая дева, которая чудищ делает.

Амурри с максимальным достоинством, доступным аннунаку в лава-лава, ответил:

— Ты же сказал, не делает.

— Ну, с командором ты знаком. — Как ни в чём не бывало ответил Энки, указывая на застывшего у машины. — Это тот аннунак, который тебя…

И Энки сделал движение возле собственной шеи, высунув язык.

— Ясно.

Энлиль сказал от машины:

— Нин, оказывается, собиралась в Новые Лаборатории, она обещала захватить меня.

Судя по выражению лица сестры, она не помнила о своём обещании.

Амурри развернулся и пошёл прочь, ни слова не сказав.

Нин сомкнула уста довольно плотно и, также не нарушив молчания, вернулась к машине. Энки вслед поинтересовался:

— Ну, как тебе?

Он качнул головой в сторону Амурри, уходящего прочь. Нин обернулась, посмотрела на Энки и села в машину на пассажирское место. Энлиль в лучшей роли джентльмена. Но джентльмен внезапно вылез со своими сапогами:

— Каков твой план действий?

Энки, собиравшийся уходить, вернулся.

— У меня встреча.

— С кем это?

Энки приглаживал волосы. Глянул, возмутился:

— Нет, а что ты такой подозрительный? С лидером у меня встреча. Пока неофициальным. Помнишь, я говорил.

Подошёл к брату, задумчиво протянул лапу и потрогал мундир. Энлиль опустил взгляд на толстые покарябанные пальцы брата. Поднял взгляд — глазки Энки уставились в упор.

— А ты таким не был в той гостинице. — С нежным укором прошептал он.

Энлиль, глядя ему в лицо, отбил руку Энки так больно, что тот засвистал — уй-ю-юй, подул на пальцы.

Нин недоумённо рассмеялась:

— Я что-то не поняла.

Энлиль сжал зубы.

— Шалунишка.

Энки, указывая на него, жаловался:

— Ну вот, чес-слово, ну, я не понимаю. За что, — обернулся, — дерётся ещё… службист. Я про тот дивную гостиничку у дороги, где мы с ним кантовались после того, как я, — помахал крыльями, — вырвался на волю из армии.

— …Где тебе было так плохо. — Продолжил Энлиль, уже пришедший в себя и готовый отразить атаку.

Энки уходя, посоветовал Нин, указывая на командора:

— А ты расспроси, расспроси его.

Ушёл, всунул голову в окошко — показал безмолвно, сказал губами — спроси.

Для посещения конторы одноглазый надел штаны и корсарскую безрукавку, что добрый Энки расценил, как акт доброй воли, а злой Энки, как проявленную слабость.

— Стыдуха. — Молвил одноглазый, показывая на стену пальцем.

Палец — длинный красивый грязный указательный.

— А? — Шебуршась с чайником, как гостеприимный хозяин, отозвался Энки и мельком через плечико глянул-хмыкнул.

— А.

На стене в теньке за любимою всеми картой шахты со срамотными человечками, изображающими различные виды работ, помещался, давая крен на восток в богатой облупившейся раме портрет государя Ану с подписью «Всегда рядом».

— А чего стыдуха?

— Чегой-то он рядом… я не просил.

Принимая чашку в ладони, одноглазый вежливо поблагодарил, нечаянно выдав свой настоящий голос — сугубо интеллигентский.

Ага — сказал себе Энки.

— И чего — собака он, что ли? Рядом, видите ли. — Снова переходя на, как понял Энки, свой карнавальный голос, продолжал одноглазый и снова запродался — отхлебнул бесшумно и чашку этак взял — ну, чисто профессорский сынок.

— От тебя, дружище, пахнет… — Глядя ему в глаза, сказал Энки и помахал ладошечкой.

Тот, учуяв подвох, не сразу ответил:

— Я, барин, с работы. Извините, в парикмахерскую не зашёл. А чем пахнет?

— Высшим образованием. Семейным воспитанием. Частным спортивным клубом. И прочим. Продолжать?

Тот напрягся, так что волна пошла по мускулистой руке до самого плеча, и не сдался сразу.

— Сильно так, да?

— Продыху нет, милый. — Заверил Энки. — Вдобавок ты ногти чистишь.

Тот поджал пальцы целомудренным движением и чуть не выронил чашку.

— И платки носовые, небось, каженный вечер сам стираешь. — Неумолимо продолжал Энки. — Ты красивый холёный парень… эвон, лоснишься весь, следишь за собой. Потому и без штанов ходишь. Ты, милый, образ создаёшь. Куришь декоративно. …Так. На филера не похож…

— Спасибо и на этом.

— Трижды пожалуйста. Разве что глаз…

Одноглазый неожиданно обиделся на бестактность. В оставшемся оке загорелся огонёк.

— Досье почитай, папенькин сынок. — Огрызнулся одноглазый.

— Ты, очевидно, и вправду, революционер… из хорошей семьи. А какое такое досье?

— Будто ты не в курсе?

Одноглазый присмотрелся.

— А ты не в курсе… у тебя допуска, вероятно, нету. Маленький ещё, да?

— Ну, ну, ну. Ну. — Слегка рассердился Энки. — Не распускайся мне тут. Счас я тя без допуска арестую и посажу в сырую темницу.

— Крысу не забудь принести… из лаборатории этой красавицы, которая по вашей вине останется в старых девах.

Одноглазый вдруг вспомнил про свой чай и с удовольствием отпил. Энки отметил, что черты лица одноглазого строгие и чистые. В нём была истовость, такую Энки наблюдал у молодых деятелей парламента.

— А зуб чего не вставил? — Примирительно спросил Энки.

— Это память дорогая. — Тотчас ответил революционер и осклабился. — В темнице, мой друг, расстался я с этим зубом, будучи сам подвешен так за оба запястья, что ногами не вполне доставал до пола. Как сейчас помню.

Энки содрогнулся. Он был сыном мира и ни на минуту не забывал о давнем полудетском обещании, данном самому себе. Его натура противилась любому проявлению жестокости. Всякие кровожадные рассказы о деятельности дедушкиных личных служб, изредка и урывками достигавшие Эриду, наводили на него откровенную тоску.

— Жуть какая. — Не скрывая своих чувств, молвил он, и одноглазый зорко глянул — не насмешничает ли.

Увидев, что нет — спокойно и не без похвальбы усмехнулся сам.

— Вижу, папенькин сынок, ты больше по части игры на арфе.

— Кто же вёл с тобой такую интересную беседу? — Собравшись с мыслями, сухо спросил Энки.

— Те, кому не нравятся парни с высшим образованием, размышляющие о судьбе своего народа. Идём, покажу, эксплуататор, какие коридорчики в новом разломе.

Вышли из конторы.

— Да, кстати, — вовсе не небрежно сказал Амурри, — командор, я слышал, упомянул юристов, что совершенно разумно.

Энки рассердился. Даже приревновал.

— Разделяй и властвуй. — Сказал он.

Амурри, показывая лицом, что говорит серьёзно, перебил его:

— Так вот, можешь ему сказать, что с этим всё в порядке.

Энки разозлился:

— Спасибки. Сейчас в соплях побегу к младшему брату докладываться. Я так понимаю, всё в порядке, потому что у тебя есть…

— Юридическое высшее.

Энки невольно испытал благоговение к парню, способному сидеть на лекциях до трёх дня.

— И я догадываюсь, что и это не всё. Договаривай, не щади самолюбия недоросля.

— Ну, и у меня степень.

Энки тяжело вздохнул.

— А вообще-то, — сказал парень, словно желая утешить Энки, который явно расстроился, — я по другой части. Не домосед я. …А это кто?

Энки посмотрел на погон, мелькнувший над голыми плечами.

— Так. Флотский какой-то. Командор приволок. У них проект чего-то страшного.

Амурри прищурил око.

— Далеко он забрался, чтоб поплавать. Кораблики из газеты по ручью пускать будет? И по лужам у ручья, трам-там-там?

Энки поусмехался.

— Не. У него планчик.

— И он знает, к кому с планчиками обращаться.

Энки взъерепенился.

— Циничный вы народ, революционеры профессиональные. — Дёрнув плечом, сказал он. — Не знал, что одноглазые могут себе позволить роскошь подмигивать.

— Иди…

— Некуда, братец.

— Я тебе не братец. И ты соврал, конечно. Это ты приволок флотского.

— С чего ты…

— Это правда, что ты ведёшь приватные переговоры с маршалом относительно флота?

Энки не стал одёргивать одноглазого пройдоху. Показал пальцами.

— Совсем махонького.

Полисадничек сбоку от временной постройки, кое-как накрытой сборным куполом для полевых работ, понравился ему. В тёплом воздухе над жёлтыми и белыми цветами возникали и исчезали мотыльки, душа Энлиля не нашла ничего зловещего в этом мирном зрелище.

Во время короткой поездки было сказано всего несколько ничего не значащих слов. Если честно, а он всегда хотел быть честным с собой, Энлиль замирал от тщательно спрятанного ужаса перед тем, что он может увидеть.

Возле крыльца беленькой времянки с изящной мансардой для домового Энлиль обернулся на виденное ещё во время поездки возникающее между холмами и исчезающее, пока внедорожник прыгал по неладно загрунтованной тропе, здание.

Подобное по форме коробке с тортом внутри, скрываемое натуральной эридианской рощей местных краснолистных деревьев, вроде тучек на палочках, оно и притягивало и отталкивало мысль командора.

Широкая аллея, светлая и безмолвная вела к Детской, как домину окрестил приятель-инженер. Что скрывалось за этим словечком, командор не желал даже предполагать.

— Зачем поехал? Ведь тебе это чуждо…

Она заботливо нагнулась к нему, вглядываясь такими же, как у него голубыми глазами в опущенное к рулю кроткое лицо брата. Ресницы его тоже были опущены. Нин померещилась почти жертвенная готовность, которая её одновременно и раздосадовала и, что греха таить, обрадовала.

Свет гладил подбородок командора, ласково забрался за воротник мундира на шее, и торчком вставший клок гладких волос, чуть длиннее, чем позволяет военная мода, растрогал Нин.

Про себя она решила, что будет терпелива с братом. В конце концов, он сделал над собой усилие, чтобы всё же посмотреть на её работу. Это так по-родственному.

Она знала, что его убеждения, его уверенность в незыблемости некоторых нравственных постулатов, даже его тщательно скрываемая, как и подобает искренне верующему, религиозность, или точнее, набожность, — оскорблены тем, что ему известно о её намерениях или о том, что он считает её намерениями.

В машине было тихо.

— Хочу убедиться, что не нарушен закон. — Холодно сказал он, едва повернув к ней лицо. — Видишь ли, я отвечаю за нашу безопасность.

Энлиль всегда отталкивал от себя мысль о том, чем занимается Нин в своём волшебном замке. Эта мысль была для него чем-то осязаемым, имеющим отвратительную форму. Соображения общего порядка, вроде облыжного — научные эксперименты нашей забавной младшей сестрички, — для него с его глубинной порядочностью, не могли, разумеется, служить оправданием.

Она была очень близка ему — и в буквальном смысле, вот как сейчас, когда она старается сесть поближе и пытается заглянуть в глаза. Такой интимности он мог ждать только от неё. Все знали, что Энлиль не любит малейшей фамильярности, в чём бы она ни выражалась — в прикосновениях, в попытке подойти слишком близко, в словах.

Но они так похожи. Когда ему едва минуло четыре года, мама позволила ему подержать Нин на руках. Этого никто не позволил Энки. Как сказала Эри — сынок, я тебе доверяю, просто Абу-Решит сказал, что тебе нельзя брать сестру на ручки.

Энки яростно сопел сбоку, удерживая расставленными толстыми ножками Нибиру, и смотрел, как Энлилю положили на колени маленький кружевной свёрток.

Энлиль помнил своё ощущение, когда он прижал к сердцу этот тёплый спокойный комочек. Помнил, как склонился над лепестковым лицом, как открылись с бессмысленной доверчивостью кукольные мудрые глаза, и сквозь них кто-то заглянул куда-то ему в самую голову.

Он услышал шёпот родителей, отошедших в угол детской и поневоле улыбающихся. Эри запечатлевала исторические кадры в Мегамир для семейного альбома.

Командор мужественно повернулся к сестре — Нин, взрослая и юная — смотрела на него с той же безмятежной уверенностью, что всё идёт правильно, река жизни не торопится, неся на спине корабли их жизней, а куда — пусть это заботит Абу-Решита, и только Его. Зрелище не могло не успокоить командора — хотя бы временно.

Это надо было увидеть. И он увидит.

— Что же… если ты твёрдо решил, и твоё намерение окончательно. — Сказала Нин, исчезая из тесного их уединения.

Теперь он видел её тоненький стан в окошко, её руки, не теребившие в пальцах никаких мелких предметов, и сам вылез с сильно ударившим в клетку сердцем.

Этот удар ещё отзывался и не в нём, а, казалось, в окружившем их податливыми стенами горячем воздухе, и цветы, и застывшие в мареве мотыльки, прилипли к этим стенам наподобие шёлковых обоев.

В замок-торт вели врата, и пока Нин возилась с дополнительными кодами и знаками, вводя их по старинке в похожий на часы замок, Энлиль зачем-то и без умысла запомнил код. Нин косо глянула, и он понял, что код она сменит.

Это его не обидело и он, вспомнив систему Энки — иногда что-то полезное можно позаимствовать в самом неожиданном источнике — принялся ей объяснять, как он прокрадётся сюда безлунной ночью и вскроет узилище, дабы …тут его голос стих: я не могу соревноваться с куратором территорий. У меня нет очаровательного бесстыдства Энки.

Нин вдруг оставила на мгновение своё пугающее дело — а врата уже были открыты, — и с поразительной мягкостью молвила:

— Ты… успокойся. И не надо… слышишь? Если ты так уж не хочешь… ты ведь не обязан. Не мучай себя, родной.

Энлиль вспомнил, что однажды уже слышал такие же слова от другой женщины, и они прозвучали именно или почти так. Это ужасно смутило его, но сестра, конечно, поняла это, как готовность сдаться.

Она печально и с улыбкой смотрела на него, поглаживая одной рукой массивные, убивающие время, часы.

Энлиль заставил себя снова стать собой. С движением губ, не очень похожим на улыбку, он взял её запястье, такое слабое и узкое, будто у фарфоровой куклы для богатых девочек, и, подержав его в знак своего владения ситуацией, опустил ладонью на выпуклую поверхность циферблата.

Она взяла его за руку, холодные и покорные пальцы не ответили на её пожатие, и завела в коридор, белый и прохладный. Ему, тем не менее, стало душно. Высокие двери, почти до потолка, с которого, не мигая, как все остальные на полуострове, светили лампы. Крайняя дверь приоткрылась. Появилась одна из заместительниц Нин. Комический эффект произвело громкое удовлетворённое ворчание, которое стало слышно одновременно с её появлением.

Девица имела белый колпак на голове и груду тарелок у великолепной за накрахмаленным фартуком лебединой груди. Почему-то эти забавные тарелки — на ободках командор разглядел облупившиеся цветочки и следы вкусной еды — привели его ещё в больший трепет.

— Поздоровайся с дядей. — Велела Нин, и они принялись хихикать.

Энлиль улыбнулся слабой неумной, как он понимал, улыбкой. Громкие ворчащие голоса за дверью притягивали его и отталкивали. Прислонившись к косяку, он ждал, что его туда втолкнут и захлопнут за ним дверь, оставив одного в зловещей комнате.

Так сказала девица, описывая внутреннее состояние Энлиля довольно точно. Он знал её по случайным встречам и редким вечеринкам — фрейлину и наперсницу Нин.

Она ушла по коридору и закрыла за собой какую-то дверь. Энлиль взялся за ручку и вопросительно посмотрел на сестру, затем открыл дверь и вошёл.

Он, конечно, видал их и раньше — по одиночке, издалека. Но их было несколько, и никакого «далека».

И все трое сразу посмотрели на вошедшего. Их яркие большие глаза, будто оконца в другой мир, сразу ввели его в состояние полуиспуга, смешанного чуть ли не с благоговением. Оконца пульсировали удлинёнными чёрными зрачками. Он оказался в тройном прицеле.

Он поймал себя на том, что про себя называет их «созданьями». Надеюсь, Абу-Решит не будет против.

До того, как он вошёл, они занимались каждый своим делом.

Одно из созданий, меньше и тоньше других, полулежало в дальнем углу огромной комнаты у кадки с крупнолистным растением. Кадка была утоплена в полу, деревянном и некрашеном, вымытом до блеска. В минуту, предшествующую его появлению, создание рассматривало что-то — но не растение. Тем не менее, оно то и дело легко касалось подбородком нижней ветки с листьями и эта бессознательная ласка, совершенно соответствующая состоянию глубокой задумчивости, безмерно тронула его.

Двое других находились почти у самой решётки, возмутившей командора своей фальшью — именно тем, что решётка была не обычная зоологически-тюремная, а кованая в виде переплетённых ветвей и листьев, как оградка их камина в Новом Доме.

На полу стояла низкая кушетка, застеленная солдатским жёстким одеялом, в изголовье, сползая, высилась подушка в цветастой наволочке, примятая будто локтем. И это тоже растревожило командора, ибо вызвало в его сознании картину послеобеденного безделья аннунака. Возле кушетки так и просилась папка с бумагами или книга, брошенная корешком вверх. Но книги не было.

Рядом с кушеткой, выставив перед собой по-хозяйски огромные золотые лапы с длинными туго сложенными пальцами, отдыхал тот самый гипотетический аннунак, отлежавший локоть и сползший, чтобы вплотную заняться каким-то расчётом, который от него вечером на летучке в степи будет требовать куратор территорий. На самом деле, это было создание. Самое крупное из троих, оно поражало атлетизмом сложения, пугающе соединяющим анатомию аннунака с чем-то чужеродным, но победительно гармоничным.

Золотой лик выдвинут, профиль чист и благороден — лицевой угол сложен совсем иначе, но оставляет ощущение не знающей преград мысли. Кончик длинного аристократического носа по прямой соединяется с изящно и резко выдвинутым подбородком. Шерсть. Золото миллиардов волосков, будто вылитых из куска самородка.

Создание увидело Энлиля и неторопливо повернуло лик. Нос был широк, глаза, бездумные после принятия пищи, ленивы.

Третье создание, стройное и сильное, сидело, как медведь в меду, и умывалось большой лапой.

Эстетическое чувство Энлиля растревожили чёрные гривы всех троих — густые до того, что производили впечатление цельности, и отнюдь не похожие на шерсть.

Неправильно.

Чёрных волос не бывает.

Энлиль так заворожился тремя действующими лицами, что мало обратил внимания на три проёма в глубине комнаты, низкие арочные без дверей. Над ними нависали шатровые козырьки, и таблички с надписями.

Это — имена.

Энлиль категорически не хотел их знать.

Взгляд его скользнул по качелям в виде лодочки и воткнутым в кольца на стене щитам на палках — там он увидел крупно написанные слоги и односложные слова.

На противоположной стене работал старинный Мегамир с гладким зерцалом, на нём двигались герои какого-то старого костюмного фильма, танцевала девушка с офицером.

Еле слышно звучала музыка.

Без предупреждения самый крупный обитатель комнаты привстал и впился взглядом в Энлиля. Командор не мог отвести глаз. Казалось, великан слегка раздражён. Причём раздражение не обязательно относилось к нарушившему их покой аннунаку.

Та, что умывалась, — Энлиль нечаянно назвал её про себя красавицей, — оставила своё занятие, и, мельком посмотрев на Энлиля, подошла на четырёх лапах к великану.

В этот момент самая младшая, — Энлиль сразу заметил, что она меньше и нежнее этих двоих — также презрев прямохождение, ушла в один из домиков. Перед тем, как войти, она поднялась на задние лапы и ударила по табличке. Вероятно, это была её постоянная шутка.

Эти двое на гулкий звук удара не откликнулись.

Красавица приблизилась к севшему и оказавшемуся ещё внушительнее, чем ожидал Энлиль, великану и громко успокоительно промурлыкала. Звук был низкий и вибрирующий.

Он мотнул гривой, она не обращая внимания на его растущее раздражение, села возле него, заслонив от Энлиля, и обняла передней лапой за физиономию, придавив богатые усы.

Великан закрыл глаза и застыл.

Красавица к Энлилю не оборачивалась. Чёрная грива падала ей на плечи, одна прядь тонко завивалась на конце и покачивалась от их сдвоенного дыхания.

Энлиль тихо вышел, заметив напоследок ещё кое-что в глубине клетки.

Придётся увидеть эту сцену глазами командора, с усмешкой сказала себе Нин. Я даже знаю, что он скажет.

Энлиль посмотрел на неё с мольбой и отвращением. К чему относились столь сильные чувства, трудно было определить.

— «Это ужасно». — Громко сказала Нин.

Энлиль не выпускал из глаз увиденное, это было сильнее укора.

— Это я должен сказать?

— Ты это сказал.

— А мне-то казалось, я звука не издал.

Нин безжалостно отмела:

— Издал. Ты пыхтел. И сопел. И мысленно трогал себя за мундир.

— Если я для тебя открытая книга…

— «Клетка!» — Сказала Нин без выражения. — «Ужасно».

Энлиль собрался с духом. Он вспомнил то, что успел увидеть.

— А эти?..

Он изобразил руками объятие. Нин помедлила.

— Леану исповедуют семейные ценности. Ты видел, как супруга напоминает о клятвах и обязательствах. Афро знает его до тонкостей.

— Но они…

— Очень похожи. Я знаю. Очень похоже на то, как нибирийская женщина притягивает к себе нибирийского мужчину, без слов давая понять, что день был трудный, но он может быть уверен, что вот сейчас ему ничто не грозит. Знание типичной психологии умной женой предоставляет ей огромное преимущество в семейной жизни. Ашур ведь сразу забыл о том, что перебрал за обедом, верно?

— Но эти… локти и…

— Леану очень выразительны в жестикуляции. Особенности телосложения тебя поразили? Они изящны и грозны разом. Она женственна, а он мужествен — до предела. Но в отличие от нас, они всегда верны логике. Правда, Винус любит пошалить вроде бы беспричинно.

— Мне показалось сначала, что это кто-то из наших валяет дурака. Они…

— Забавно, что они кажутся одетыми. Видишь ли, — Нин окинула свою хрупкую фигуру критическим взглядом, — они одеты Творцом. Эти золотые скафандры не нуждаются в намыливании…

— Вот бы Энки так…

Она пообещала:

— Передам ему это колкое словцо.

— Вот этого не надо. — Серьёзно отозвался Энлиль. — Мстителен зело куратор. …Они очень сильны?

— Более того, их позвоночники куда умнее наших. Колени вывернуты правильно… Используют прямохождение только, когда это необходимо. Ревматизмом и артрозом не страдают.

— Откуда это слово?

— Леану? Оно из старых священных текстов. Из стихов древнего писания, полузабытых и восстановленных. Лингвисты не знают, что оно означает. Самая авторитетная диссертация, посвящённая этому слову, сводится к тому, что так называли какого-то древнего мифического хищника, которого боялись и почитали наши предки. Они не осмеливались назвать его настоящим именем. Чтобы он не пришёл и не съел их. Леану — это безопасная замена.

— Вроде как диктатор в тоталитарной стране. — Пробормотал он.

— Рада, что ты приходишь в себя. Но при папе такого не повторяй. В честь леану назван самый жаркий месяц лета.

— Мне кажется, — подбирая слова, сказал он, — что я видел что-то… какое-то изображение…

— На старой фреске. Куча докторских. Куча умных слов. Если отжать смысл, то наши предки были наивные дураки, которые изображали на стенах то, чего не существует.

— Мне показалось, что я видел…

— Арфу. Ну, что-то вроде. Винус часто дёргает струны, до тех пор, пока те двое не велят выключить свет.

Он хотел ещё что-то сказать. Она подождала.

— «Знаешь, Нин», — сказала она, — «что меня поразило больше всего?»

Энлиль подавил вздох.

— Хорошо, — сказал он. — Да. Я для тебя открытая книга. Но ты помни, что это взаимно.

— Я буду осторожнее.

— Чёрные волосы.

Она поощрительно кивнула.

— Все так говорят. Это кажется невероятным, верно? Когда мы с Энки… когда мы впервые увидели одного из них… это было довольно давно, меня больше всего поразила чёрная грива.

— Они будто мы… с чёрными волосами.

Нин оборвала его:

— Вот этого не надо. Это умные животные. Леану. Нет, я тебя не отпускала. Здесь я командор.

И она, не оглядываясь, ушла. Он, без колебаний последовав за ней, свернул за угол.

По дороге он обращал внимание на двери без надписей. К одной кто-то прилепил детскую липучку с изображением ДНК из двух змей — хохочущей и мрачной.

В глубине коридора вопросительно приоткрылась другая, и Энлиль увидел за плечом выглянувшей фрейлины бесчисленное множество стеклянных передвижных шкафов, заполненных до отказа каким-то образцами.

Другую, чёрную дверь, храбрый командор, упрямо остановившись, тронул сам. Нин вернулась и резко открыла её. Энлиль секунду смотрел — сначала он сильно вздрогнул — потом опустив голову, попятился.

— Закрыть тебе глаза локтем?

Он на ехидство не ответил и покорно потащился следом, приберегая высказывания, как поняла Нин, на сладкое.

Раскрашенная цветами дверь, двустворчатая и до того несоответствующая тому, что он ожидал здесь увидеть, дрогнула. Одна створка шелохнулась и отодвинулась. Дверь, совсем лёгкая, была рассчитана на то, чтобы открываться от слабого прикосновения.

Такое прикосновение и открыло её. Он постарался не смотреть, но посмотрел, хотел отвернуться, но шагнул к двери. Он ведь был очень мужественный аннунак.

Это и подумала Нин, вернувшаяся из боковой комнаты.

— Детская. — С неожиданной, но уже не казавшейся Энлилю неуместной, улыбкой сказала, упреждая его невысказанный протест.

Снизу, не сразу попав в поле зрения, на Энлиля кто-то смотрел. И он взглянул.

Прелестнейшее создание увидел он.

Он не мог ничего сказать, он онемел, слушая странные звуки и уже с окаменевшим чувством изумления, которое как будто уже многие годы жило в нём, глядел, как орава таких вот существ, отличавшихся друг от друга, как аннунаки, вырвалась в открытую на две створки дверь.

Он заглянул в комнату. Она опустела. Нет. Одно маленькое созданьице, крупнее прочих, продолжало, не обращая внимания на всеобщий ажиотаж, сидеть там, где его застал приход гостей.

Все они совершенно явно обрадовались Нин. Их щебетанье, доверчивые крошечные руки, взгляды больших глаз вызвали в сознании Энлиля глупое выражение из государственного набора вранья — цветы жизни. Так говорили о детях.

Одно из них прыгнуло Нин на руки, и она подхватила его под задние лапки, хвост собственнически обвился вокруг предплечья Нин.

Ожидавший совсем иного, Энлиль задыхался от сильного волнения.

Другое просилось на ручки к Нин, топталось в густом ворсе ковра и, подняв передние лапки, вцепилось в её колено. Энлиль вздохнул, и большие золотые глаза неторопливо повели зрачками. Дёрнулась лапка, освобождая зацепившийся коготок.

Энлиль вышел прочь в коридорчик и тут же увидел, как за дверь взялись четыре длинных пальчика, возник сверкающий глаз.

Энлиль бежал. Во двор.

— Это надо всё прекратить.

Такие слова встретили Нин, когда, пять минут спустя, она подошла к машине, безмятежная и непринуждённая.

Да! Вот это… Больше всего его поразили даже не существа, сошедшие с картинок в детских книжках об эльфах, а выражение белого и нежного лица сестры.

Оно было заботливым и деловым, а в глубине учёных глаз абсолютный покой. И… и холод. Интерес.

Энлиль был не в состоянии сделаться зеркалом и устроить ей там в качестве альтернативного отражения синий командорский блеск и неподвижный подбородок. Отвернулся.

— Да ладно, Абу-Решит с вами. — Вырвалось у командора. Он услышал её смешок.

— Имя Божье да всуе. Непохоже на моего брата Энлиля.

— Я ведь ещё и блюститель безопасности… на этом острове сумасшедших.

— Почему сумасшедших? Просто обычная семья. Нормальные аннунаки всегда имеют странности.

— Кто же тогда те, кто не имеет?

Она передёрнула плечами, и этот жест, увиденный краем зрения, заставил его повернуться к ней. Он опирался двумя руками на крыло машины, будто был арестован или ему стало плохо.

— Обыватели. Толпа. Безликие.

Он выпрямился.

— Теперь знаю своё место в этой талантливой семье.

Она обняла двумя ладонями его руку у плеча.

— Ты мой дорогой.

Он с любовью приложил губы к её руке, к невесомым костяшкам пальцев. Для этого ему пришлось нагнуться вбок, и он нахмурился.

— Что?.. — Он придвинул Нин к себе и, взяв за руку, поднёс к её глазам.

Она посмотрела на четыре красные полоски. Он показал глазами на покинутое им в такой спешке здание. Она посмотрела с полной серьёзностью ему в глаза и расхохоталась так мирно и с таким искренним удовольствием, что он и опешил, и почувствовал, что у него от сердца отлегло.

— Но этого не было, когда мы вошли… в Детскую. — С трудом заставил он себя выговорить последнее слово.

— Саути не хотел меня отпускать.

Энлиль сказал:

— Это тот, что… сидел один-одинёшенек в комнате?

Она кивнула.

— Не хочет ни с кем меня делить.

— Это не опасно? Впрочем, я знаю, что ты ответишь.

— Вот и не знаешь. …Опасно. Да — опасно.

Он подождал.

— Любовь, Энлиль, всегда опасна. Иногда она оставляет более серьёзные следы, чем коготки слишком возомнившего о себе модифицированного леану.

Он вспомнил и заставил себя спросить:

— Объясни почему они… Такие?

Она принялась говорить, но он отмёл только ей понятную путаницу научного вранья и правды.

— Откуда этот образ?

Он попал хорошим словом в точку. Она поняла.

— Я смутно помню какой-то рисунок или сон. — Зашептала, с принятой только между ними манерой говорить кое-как, в уверенности, что тебя поймут с полуслова. — Не знаю.

Вдруг раздался низкий непонятный ему звук из-под земли. Она тоже вздрогнула и нить, которую она силилась ему перекинуть, а он — поймать, улетела, уносимая воздухом.

Он сразу напрягся, а сестра глянула на него с холодным любопытством.

— Мне сделать вид, что я ничего не слышу?

С враждебностью маленькой девочки, так шедшей ей, она ответила:

— Отчего же, господин военный. Мы тут хронически на оранжевом уровне, посему вы вольны и обязаны спрашивать даже о застёжках на чулках.

Энлиль сразу пожалел её.

— Девочка моя, я тебя нежно люблю. Твои чулки пусть занимают всего лишь всех инженеров в стройбате и офицеров в корпусе охраны.

Она не поддалась на попытку мирной разрядки.

— «Это звук страдающего чудовища, ведь так?» — Не сводя с него немигающего взгляда, сказала она.

Он решил преподать ей урок, хотя минуту назад и отказался от этой идеи.

— Опыты эти — против всего святого для любого мыслящего и страдающего существа.

— Чем мы тебе не глянулись? — С искренней усмешкой спросила она. — Разве они безобразны? Ты ожидал увидеть монстров в клетках?

— Нет…

— А напрасно, — вдруг изменившимся голосом, таким страшным голосом колдуньи, заманившей путников на ужин, сказала она.

Он не удержался, быстро посмотрел.

— Есть и такие.

Она постучала башмачком по грунтовой тропе. Он невольно посмотрел туда, куда указывала маленькая ножка Нин.

— Я шучу. — Сказала она.

— Они несчастны.

— Почему бы?

— Они не просили тебя, чтобы ты их создавала. — Проговорил он, чувствуя, как слабы его слова.

— Я за них в ответе. И ведь Абу-Решит создал нас.

Он рассердился.

— Ты и Энки кормите меня сегодня демагогией. Такой трепотни я не слыхал с начальной школы.

— Какие законы нарушают мои опыты?

Он сразу ответил. Готовился — первый ученик.

— Законы вселенской геометрии. Божьи законы. Свободу выбора.

Она отошла и позвала:

— Я тебе покажу то, что тебя убедит. Иди, иди. Ты ещё ничего в жизни не знаешь, командор.

Поманила к сарайчику, который притянул его взгляд, когда они шли к зданию-торту. С откровенно дрогнувшим сердцем нагнувшись, вошёл за ней.

Нин стояла посреди маленькой деревянной коробочки. Солнце жарко и не противно нагрело шкатулку, всю пропитанную запахом дерева, свежести, соломы. Клок соломы в углу явно служил наиприятнейшим местом отдыха некоей учёной девы. Ящики с клеймом нибирийского поставщика стружек… Он выдохнул своё напряжение коротким и, как он надеялся, незаметным вздохом.

Нин села на ящик и похлопала по тому, что напротив. Снова донёсся звук воркования, вроде птичьего, если только поднести усилитель к клювику голубя.

Но теперь он не напугал Энлиля.

— Что ты делал в той гостинице?

Солнце светило сквозь доски стен и потолка. Золотые потёки смолы перекрашивались в красные.

— Да, да. — Сказал голос Энки за стеной. — А теперь слушай внимательно. Это тебе для опытов пригодится.

Нин, смеясь, обернулась. Энлиль, закусив губы, отошел, присел на ящик, подтянув щепотками ветхую парусину брючин, и внезапно засмеялся.

— Нин, сестра моя. Я сейчас скажу непечатное слово — закрой ушки. …Как встреча с лидером? — Обратился командор к осторожно просунувшемуся к ним Энки.

Энки стал думать, как ответить Энлилю.

— Я думаю. — Сказал он, наконец.

— Как мне ответить?

Энки зацокал языком.

— О Господи, ну, почему ты всё время, ну, постоянно всё время язвишь, язвишь. Мне тяжело, вот тебе честное слово, смотреть, как ты мучаешься. Лучше расскажи, кого тебе Нин показала. Ты под впечатлением?

Энлиль отвернулся.

— Их надо всех отпустить.

— По домам, что ли?

— От них никакой пользы…

Энки завздыхал.

— Ты не мог бы повторить это на заседании нибирийского парламента?

— А твой Сфинкс? Или как его?

Энки возмутился, прижал руку к груди.

— «Или как его!» Его так зовут! Да, его так зовут! Это другое! Как ты можешь! Я его на животе воспитал! Только грудью не кормил! Но это, знаешь, не моя вина. …Он мой мальчик… мой сынишка… как Мардук.

Он повернулся к Нин.

— Ну, пошути как-нибудь насчёт того, что я не способен воспитывать детей и сфинксов. Давай! Оп-па!

Она непритворно раздражилась. Поискала взглядом и схватила из стружки тетрадку для рабочих пометок, протянула:

— Энки, ты уж напиши сюда, что нам говорить и чувствовать, а то ты всё за нас говоришь да говоришь. Да, Энлиль?

— Да, да. — Поддержал, чуть улыбнувшись и вставая, Энлиль. — А твоя любовь к созданиям Господним, доверенным тебе Его волей, попросту похвальна. Более того, дружище, это твой долг. Родил ты чудесного мальчика, нашёл беззащитное существо — люби и помни, иначе нельзя.

Энлиль, уходя, говорил легко без пафоса эти сверпафосные словечки. Энки вгляделся в спокойные глаза брата — искал издёвку? О нет. Энлиль не такой дурак, если хочет поиздеваться. Энки искал повод, чтобы вытащить эту издёвку на свет Божий.

Энлиль знал, конечно, о неписанной традиции Энки брать себе «в приёмные дети» детёнышей крупных местных хищников — леану. Знал и то, что говорить об этом не полагается — можно ранить нежнейшую душу Энки. Общеизвестно, что куратор очень переживал потерю того самого первого своего приёмыша, а теперь страдает из-за того, что жизни созданий Эриду так коротки.

В пустыне, за перешейком, а если кратким путём — то можно добраться водой — в самом жарком и горьком месте устроено кладбище для царских леану. Барражируя в катерке или поднимаясь в дежурном шатуне на орбиту, Энлиль видел этот осколок сердечных мук брата. Среди ярко-жёлтых больших камней в стёсанную до плоскости скалу вбиты каменные маленькие кресты, солнечные символы — каждый в колесе. На каждом выбито имя и две даты. Под крестами в скале саркофаги.

Как-то Нин обмолвилась — на вопрос Энлиля — что тот, Первый, похоронен не здесь, дальше в пустыне.

— Вот как. — Сказал Энлиль, не зная, что ещё сказать.

— Только ты, пожалуйста, об этом с ним не говори. Он очень болезненно к этой теме относится.

Энлиль выслушал предостережение, посмотрел на встревоженное личико Нин и вспылил — в кои-то веки.

— Да, ну. Вот сейчас пойду и спрошу — чего у него болит. Просто болит? Не чешется?

— Энлиль!

— Ах, сестра, да у него и сердце не дрогнет, если кто-то из нас отбросит коньки.

— Не надо так.

— Что касается этих бедолаг, то здесь, милая девочка, и ты мне на дороге не попадайся. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к вашим развлечениям в лабораториях.

Она помрачнела и закусила удила:

— Когда мне будет интересно, как ты относишься, я тебя спрошу.

— Это к добру не приведёт, Нин. Надо с уважением относиться к жизни — следовательно, и к смерти тоже. Вы не уважаете разум Эриду. У этих ваших хищников своя жизнь, свой разум, свой опыт. Оставьте их в покое во веки веков.

И тогда она его удивила.

— Любовь не спрашивает разрешения. — Спокойно и с достоинством сказала она. — Энки любит… Он нашёл того, Первого, ночью у реки, ещё слепого.

Энлиль усмехнулся, решив обдумать выражение лица Нин на досуге в полёте.

— Не заговаривай мне зубы, родная. — Ответил он серьёзно. — Скажи, ты держишь леану в клетках и скармливаешь им всякую ересь из любви?

Она не отвернулась.

— Не твоё дело, командор.

— Не лезьте на кухню, мужчина. …Нин. Нин. …Ты что-то делаешь там? Что-то запрещённое нашими старыми добрыми законами? Не почитать ли тебе конституцию на ночь?

Она молвила:

— Пистолет забыл вытащить.

— Так и знал. Значит, ты это делаешь.

— Пошёл ты.

Она отвернулась.

— А что ж сама уходишь? — Окликнул Энлиль. — Конституцию я Энки под подушку положу.

Мучения его бывали так сильны, что Нин сама измучивалась. Энки не ел, не спал, не мылся дней десять. Единственное, что он делал — это утолял жажду. Не водой. Ради справедливости — не так часто.

Нин тоже тяжко переживала.

Она, конечно, смутно понимала, что её мучения — хуже. Она отдавала себе отчёт в том, что у Энки особая система чувствовать — он страдал и радовался очень мощно, с размахом, непритворно — и всё же была в этом — нет, не игра. Ни в коем случае. Просто у него актёрская физиология.

Обычные аннунаки, такие как она, если придавлены чем-то, отчаяние проникает в самое сердце — на то оно и сердце. Энки, который так часто колотил себя слева по груди, ничего такого не испытывал. Он был устроен иначе.

Но когда приходило время испытаний и она видела его удручённую вытянутую физиономию с погасшими глазами, она забывала об этом. Грех даже думать так, корила себя Нин.

Она сама горестно изводилась, но её муки были деятельны: она с утроенной силой работала над усилением безопасного средства. Удлинить жизнь! Укрепить родословную память, найти то место в цепи, которое можно было бы рассоединить, чтобы вковать звено долголетия.

Но проходило определённое время, и Энки приходил к ней, мрачный, выспавшийся и, кажется, даже умытый. Он забирал у неё крохотного ещё слепого леану, непременно мальчика. Засунув малыша под рубашку, словно в память о событии, происшедшем ночью двенадцать тысяч лет назад, он уходил. Через час Мегамир включался, и Энки начинал изводить Нин просьбами и требованиями, касающимися благополучия малыша. А через неделю Нин встречала их вдвоём, и Энки упоённо играл и воспитывал, кормил по книжке, купал и вёл долгие разговоры со своим леану.

Нин сама разработала схему по удлинению жизни маленьких леану, которым выпало счастье или что там, сопровождать отрезок жизненного пути Энки. Это были питательные добавки, инъекции, особое освещение, специальная портупея. Интересно, что Энки сначала всё пробовал на себе. Нин знала, что это небезопасно. Несомненно, это было стимулом к более точной и совершенной научной работе. Такая ответственность подстёгивала её.

Единственное, что Энки не мог попробовать, это спать в специальной корзинке для леану. Но и леану там не спал. Он спал на животе Энки, пока не становился слишком тяжёлым даже для железных мышц Энки.

Энки делал вид, что не помнит того, что произошло в ту далёкую ночь.

Ночь ушла.

Имена, которые он навязывал своим золотым детям, были добры, милы, загадывали на счастье и удачу. И никогда — ни разу — не повторились.

До последнего времени. Первенца Энки назвал необычно. Нин взволновалась тогда, услышав редко встречающееся даже в специальной литературе, имя собственное. Существовала сказка, вернее, обрывок сказки о древнем герое… но в школьные хрестоматии этот кусочек позабытой неверной памяти не помещали.

Когда произошла та, первая потеря — с Энки случилось такое, что Нин и Энлиль уже раздумывали, как им понравится жизнь с буйно помешанным приличной весовой категории. Потом он очухался. Но имя было развеяно его памятью.

Так им показалось.

Появился второй Сфинкс. Ждать от Энки каких-то объяснений, когда он не намерен ничего объяснять, дело пшик. Вот когда ему приспичит, он будет часами растолковывать, что означают его поступки на подсознательном уровне.

Он позвал:

— Сушка!

И когда леану — не по возрасту крупный и сильный, благодаря стараниям Нин — радостно примчался к папе, Энки, застегнув на нём противоблошиный ошейник — подарок Нин — сказал:

— Большой. Узнаёшь тётю Нин?

Тётя Нин только приняла происшедшее к сведению. То же самое она услышала, когда ей показали Мардука. Мальчик был маленький и красный — новорождённые Ану всегда несут отчётливые признаки расы. Потом развитие пошло мощными скачками, пугая леди Лану до слёз.

Двухгодовалый отпрыск Энки тянул на добрых четыре года во всех отношениях. Из-за этого Лана и утащила его на орбитальную станцию. Она бы никогда не призналась, но тревога её пожирала — в буквальном смысле. Круглолицая и румяная, Лана исхудала и тоже, кажется, подросла.

Мысль, что быстротечное время Эриду, восходы и закаты Первой Звезды, яростная сила трёхлуний ускоряют бег крови под тоненькой кожей сына, торопят его, растягивают его младенческие косточки, оттачивают его ум, будто под действием наркотика, не давала ей спать ночами.

О семейной идиллии речь к этому моменту уже не шла. Лана уже всё знала и понимала, с кем её связала волшебная ночь в сезон дождей и пылесос.

Не взирая на то, что малыш Мардук страстно любил отца и, заставляя разгораться огонь ревности в сердце оскорблённой матери, успокаивался при любых обстоятельствах и при любом истошном вопле на согнутой в локте сильной руке Энки, Лана преспокойно их разлучила.

Она бросила свою профессию, в которой была, по уверению Нин, неплоха, в тот день, когда годовалый сынишка сообщил ей, что «деда — бяка» и дунула в челноке Энлиля в тот день, когда Мардук, которому не полагалось ещё связно разговаривать, был застукан ею собирающим из отцовского старого конструктора макет какой-то недвусмысленной установки.

Энки и Нин остались в сарайчике вдвоём.

— Для парня, которому грозит уголовное расследование, держится убедительно.

Нин заорала:

— Чего?

Энки загородился.

— Ну. Ну! Пошутил.

— Нет, ты… Ты? Ты что хотел этим…

Энки увернулся.

— Говорю, юмор моя делала.

Нин помолчала.

— Это ты про…

— Ну, «про».

Нин заверещала, как новёхонький, в седьмом поколении гибридёнок, от которого отодвинули мисочку:

— Нет. Нет. Нет. Не понимаю. — И выстрелила неожиданно для себя:

— Это что же, всё продолжается?

Энки уклончиво закатил глазки:

— Вроде…

— Как она может…

Энки покачал вихрами, неожиданно мягко сказал:

— Это не она. Её мама. Понимаешь?

— Вот дрянь.

— Не надо так о маме. Даже чужой. Мама за неё беспокоится. За дочку. За свою. До скоренького, начмедслужбы.

Неприятный малопонятный разговорец был, к счастью, прерван.

Но уж очень он начмедслужбы не понравился, как не нравилась манера Энки прибегать к вульгарным сокращениям. В этом она была солидарна с Эри, которая недоумевала, почему так трудно произнести слово полностью. На шестнадцатый вы, что ли, опаздываете? Величественно ворчала она.

Впрочем, дело не в вульгарности. Обстановка сложилась так. Что-то происходило в частной жизни командора. Хотя какая-такая частная жизнь на Эриду? Колония — вот размером (тут бы потребовалась жестикуляция Энки).

У него самого, конечно, проблемами не пахло. Энки таким рождён — не в укор тёте Эри — что понятие «частная жизнь Энки» не существует. Солнце, река и Энки. Он всегда придерживался убеждения, что все эти предметы обстановки, как и любовь, не скрыть. Когда он начинал сверкать глазами ярче обычного и воздымать бокал «за честь леди», шумно объясняя, что он умрёт, а честь умрёт с ним — все понимали, что любимец публики счастливее всех из ныне живущих.

Энки считал долгом оповещать внешний мир об изменениях в своём внутреннем мире. Энлиль же полагал, что это совершенно излишне, и многократно, не теряя терпения, объяснял Энки, что внутренний мир Энки, как это ни странно, его ничуточки не интересует. Энки очень удивлялся. И, кстати, был прав. Всё в Энки интересно.

Но командору с его замкнутостью все эти излияния были неприятны. Нин очень хорошо понимала брата. Монастырская жизнь, если имеешь к ней предрасположение, вовсе не в тягость. Умение сосредоточиться на главной и сиюминутной цели, черпая радость даже в преодолении таких пустяковых вещей, как излишняя потребность во сне и приёмах пищи, а также свобода (ну, что-то вроде…), покой и приоритет воли над всем — чем плохо?

Поэтому попытки Энки приобщить Энлиля к своему пониманию свободы и покоя чрезвычайно раздражали Энлиля.

Но что-то случилось. Все стали понимать, что командор меняется. Это ни в коем случае не касалось исполнения им своих обязанностей.

Энлиль встретил девушку.

Нин поняла это раньше других и первая озаботилась тем, чтобы сохранить свою догадку в глубочайшей тайне, в то же время исхитрившись дать намёк командору, что она-то всё знает.

Её поддержка не была бы противна брату. Они так похожи, и догадка эта выразилась бы только в безмолвных взглядах, говорящих — я с тобой. Я поддерживаю тебя во всём, ибо знаю тебя.

Энлиля знали все. Его уважали. Он был немногословен. Он был в высшей степени справедлив. Ему была свойственна непоказная доброта.

И он, по счастью, был одарён наружностью, располагающей с первого взгляда.

Конечно, родители — все трое — поддержали бы любой выбор Энлиля. Они доверяли ему, как никогда не доверяли Энки. Но Энлиль молчал. Уважали и его молчание. Но не все. Нин с ужасом поняла, что Энки догадался. Проницательность его в сердечных делах была сверхъестественная. Так думали почти все. Это даже не было поводом для шуток.

Нин хотела как-нибудь поговорить с Энки наедине и убедить его удержать своё открытие при себе. Но не смогла. Она не стала объяснять себе, почему. Просто отказалась от намерения, всё же надеясь при случае заткнуть этот эридианский неутомимый фонтан.

Стали ходить какие-то несуразные слухи. В них неизменно вылезало слово — «возмущение» и возникал персонаж — мать девушки, которая это «возмущение» выражала. Нин ничего не могла понять.

Сомнений в брате у неё не было, и быть не могло в силу названных причин. Порядочность его, чрезмерно серьёзное отношение ко всему — бесспорны.

Что касается тех глубин, которые назывались «неизвестный Энлиль», то Нин, конечно, не разрешала себе размышлений на эту тему. Её собственная деликатность и стыдливость не позволили бы ей даже мысленно нарушить чужое уединение.

Если судить по тому, что на виду — этот неизвестный командор должен быть чудесным…

Нин покраснела, поймав себя на вторжении. И решила выбросить всё, о чём она могла догадаться, из ума напрочь.

И девушку тоже. Имя которой было ей известно.

…Но чем — скажите, Бога ради — чем можно возмущаться в Энлиле? Золотом волос, что ли? Слишком нежной кожей? Абсолютным мужеством? Верностью долгу? Добротой, которая известна тем, кто знает его хоть один час?

После лаборатории с её неприятными чудесами Энлиль увёл десятника и хорошенечко расспросил.

— Хорошо ли работают.

— Каковы выработки.

— Дисциплина-настроения.

— Ну и… Общий дух, так сказать. — (Это уже вставилась физиономия умного Энки). Ну, да — в общих черточках. — Прибавил хозяин, преспокойно глядя на них, недовольных тем, что их, таких умных, прервали.

Потом с Энки по дороге командор продолжал задавать неинтересные и занудные вопросы. Мимо проехал в буйке с безумным лицом незнакомый в пиджаке, и десятник вскинулся, засуетился. И тот встрепенулся, увидел что-то родное и понятное. Испросившись сумбурно у Энки — на Энлиля даже не взглянув — десятник покинул их.

Энки и Нин, — она шла тихонечко, пытаясь уловить момент, когда ей надо будет вмешаться, — проводили взглядами этот неожиданный интим и переглянулись.

Ссора, как водится в семье Ану, тикала, как нехороший ящик под кроватью, и цифры сменялись неуклонно, несмотря на попытки Нин разминировать ситуацию. Заведомо неблагодарная задача, когда оба брата твёрдо решили проявить взаимное благородство.

— Они не преступники, Энлиль. Они жутко устали. Изработались. И условия, действительно, против всех правил. Лажа, а не условия. Натурально, они выиграют дело.

Энлиль мирно сказал:

— Всё будет в порядке, братишка. Я охотно сделаю грязную работу. Отряд сейчас будет, и всё сделается.

Энки вдрызг разобиделся, сразу и надолго. Нин с тревогой и грустью заметила — брат побледнел до желтизны, короткий нос вздёрнулся, но это было не смешно — природная свирепость семьи Ану дала о себе знать в раздутых ноздрях и сдвинутых бровях. В углах рта прорезались складки, челюсть выдвинулась, как заедавший ящик стола.

— Я тебе покажу грязную работу. — Так же мирно, как брат, сказал он и сжал кулаки, сбитые и изрезанные на костяшках. — Чёртов чистоплюй, офицерчик. Я тебе сейчас устрою. Грязную работу он сделает. А я вишь ты, в шашки играю. Спички тута жгу. Ты, слабак, подкаблучник. Штаны научись держать, трепло.

Энлиль до этого слушал спокойно — до того спокойно, что Нин даже покачала головой в старомодном жесте укора. Так нельзя себя вести с Энки. Зачем Энлиль, такой воспитанный, сдержанный и деликатный, подводит вспыльчивого, как болотный бык, брата к роковой черте, за которой будут сказаны нехорошие, надолго остающиеся в памяти слова?

Но Энки в яростном порыве оскорбить как можно сильнее, нажал нужную клавишу.

Энлиль и сейчас не вышел из себя и не потерял лицо. Сказалась военная дисциплина. В отличку от брата склонный краснеть от гнева, он опустил на мгновение потемневшие до синевы глаза. Потом тихо сказал, не поднимая глаз:

— Ты ведёшь себя, как лавочник, братишка.

Энки взвыл от переполняющих его чувств. Воздел и потряс сильными руками в закатанных выше локтя скомканных рукавах. Нин увидела многочисленные шрамы и ожоги на этих руках.

— Ваше такое-то высочество. — Проворковал он, как птенец плотоядного ящера. — Куда нам с нашими нечистыми кровями.

— Абу-Решит… — Пробормотал Энлиль, кажется уже пожалевший, что сдвинул лавину под названием «Энки».

— Чавось? Я — простой парень, дружище, и мои уши забило прахом Эриду до самого мозга.

— Началось…

— Нишкни, блондинчик.

— Энки. — Еле слышно и с мольбой пробормотала Нин.

Брат мельком глянул на неё. Рыжие вихры дыбились вокруг головы, как будто природный огонь Энки вырвался наружу.

Энлиль внезапно преодолел себя и понял, что дело зашло далеко.

— Дружище. — Почти примирительно сказал он.

— Вызовет он банду свою. И банда порвёт группу граждан. Классика, что тут скажешь.

Энки отвернулся, потом из-за плеча презрительно сказал:

— Я думал, ты боевой офицер… что ты Родину защищаешь… а ты, значит, из личной службы… горшки из-под дедушки выносишь. Может, ты и пытал кого?

— Остановись, Энки, я прошу тебя — Сказала Нин. — Они слушают.

Издалека рабочие, сбившись в толпочку, норовили понять, что происходит на холме. Энки голоса не трудился понижать, потому кое-что, видать, долетело до них.

Это она тоже зря сказала. Энки рявкнул:

— Вот и хорошо. Вот и отлично. Пусть послушают, как царские сыновья собачатся. Пусть узнают, что командор у нас, хоть веночки плести не умеет, зато расстрельным отрядом хорошо командует. Оп-па!

Он скомандовал себе оглушительно «Крэ-гм!» и, вызвав здоровый хохот наблюдателей, совершил этот предусмотренный командой разворот, предложив брату и сестре свой тыл. Замаршировал, вихляясь, — он явно забыл, что там позади и ни в чём не повинная Нин — представление было целиком адресовано Энлилю.

Хохот был просто такой, будто солдатские простыни на бинты драли. Энлиль — как вежливый, досмотрел подарок до конца, то бишь, до того момента, когда Энки надоело валять самого себя и он перешел — не на свою обычную походочку, а на торопливый шаг и кубарем сбежал с холма.

Нин в упор посмотрела на профиль Энлиля, и он вынужден был ответить ей взглядом — холодные синие озёра.

— Так с Энки нельзя.

Энлиль возмутился:

— Почему, сестра? Он гений? Дама в ожидании? Левретка? Отчего бы мне не вести себя со здоровенным потным мужиком, который лепит мне вздор в офицерские уши, так, как мне заблагорассудится, как подобает Командору?

— Дети не ведают преграды. — Тихо сказала Нин.

— А он ребёночек? У него самого двухлетний сын, а жизненный опыт, — Энлиль зло усмехнулся, — гораздо богаче, чем у нас с тобой. К тому же дети не жалят, как осы…

Голос его дал осечку. Нин смутилась. Она не знала, как держать себя, когда речь заходила об этой истории, потому что чувствовала — Энлиль и сам не знает, как ему с этим быть. Энки повёл себя по-настоящему гадко. Она видела, что Энлиль ранен в самое сердце, что он растерян.

Нин повела себя так: развернулась и закричав:

— Энки! —

Бросила Энлиля со своими размышлениям на тему — странно ведут себя братья и сёстры.

Издалека Энки ответил что-то, невнятно, но пылко.

Нин почти бежала за ним по взгорку, пытаясь догнать ходящую ходуном спину Энки в грязной рубашке. Он продолжал говорить, не заботясь, слышит ли его сестра. Внезапно он обернулся, так что она чуть не столкнулась с ним, и Энки автоматически придержал её под локти. Это так похоже на него — злиться, орать, отрекаться от семьи и богохульничать, и тотчас удержать её от падения так нежно, что она сама почувствовала себя ребёнком и поняла, почему свирепый Мардук готов терпеть отцовское общество.

Он убедился, что её маленькие кроссовки утвердились на траве, и горячо сказал, продолжая держать её за правую руку — левую Нин осторожно вытянула:

— Нин, я виноват перед ними. Если он расстреляет их, я всё брошу… я не вынесу этого. Я застрелюсь, Абу-Решит свидетель. Пусть, впрочем, он сам меня расстреляет.

Говоря, он приблизился к её лицу, желая поймать сочувственный взгляд, и Нин видела, как дёргается под кожей тоненькая мышца под глазом. Блестящий от пота лоб и подбородок, покрытый суточной щетиной и неотмытой утренней грязью из шахты, выглядели маской, а глаза горели, как в прорезях. Энки думал в этот момент только о своей распре с братом и её последствиях и не сообразил, почему Нин резко отпрянула. Он извинился, крест-накрест складывая руки на своём истерзанном вороте:

— Виноват.… Провонял весь, к чертям. Недаром этот Господин Холодные Обливания всё норовил встать с подветренной стороны.

Он рассмеялся. И вдруг — Нин с изумлением заметила — совершенно успокоился. Обычный перепад настроения! Но как это тяжело… Она-то сама вся горела от происшедшего, её колотило. Она думала только об одном — заметил Энки что-нибудь странное в её движениях, взгляде или что там ещё выдаёт сложности внутреннего мира? Пока Энки был в раздрае, в десяти метрах над землёй, разгорячённый и пускал обжигающую струю пара из носика — вряд ли он мог заметить что-нибудь, не относящееся к его великим обидам.

А сейчас, ясноглазый и весь распахнутый, как старинные ставни, успокоенный, как клён после освежающей бури, он даже с лёгким недоумением посмотрел — мол, ты что? Гневная бледность была смыта очищающей волной. Смуглый и улыбающийся, он посмотрел на сестру и бросил:

— Хорошо я ему сахарницу протряхнул? А?

Он подбоченился и, заметив, что выглядит не вполне элегантно, принялся сосредоточенно запихивать рубаху под ремень. Он даже не подумал отвернуться, отойти.

Нин рассматривала местечко, куда её завела страстная пробежка Энки. Холмы здесь оживали в тайных омовениях подземных источников и благодетельных дуновениях сладкого морского ветра. Вдруг его рука легла на её плечо. Нин и раньше воздавала должное пользе хорошего воспитания, которое, по её мнению, заключалось в сдержанности и умении выбирать форму для выражения чувств — а в эту секунду она готова была бы неумеренно расцеловать маму и тётю Эри и преподавателей закрытой школы, внушивших ей эти спасительные правила.

Нин не обернулась, потом с лёгким холодком, вздёрнув бровь, посмотрела на пальцы Энки и сказала:

— Милый брат.

Он тут же извинился.

— У меня всё в голове вертится. Я и забыл, что вы с Энлилем такие чванливые и не любите родственных прикосновений.

Он сунул ей в лицо своё предплечье и скорбно сказал:

— Просто мне было так больно, что я забыл о ваших свинских правилах хорошего тона.

Он с обидой засопел и забормотал:

— Чтоб я когда-нибудь пожаловался… негодяи вы все. То есть, о присутствующих, конечно…

Нин молча протянула руку и, взяв его за широкое запястье, рассмотрела красный широкий порез над внутренней стороной локтя, там, где кожа податливей всего — даже чёртова шкура Энки. Дальше вокруг руки тянулась спиралью менее сильная царапина.

— Трос катал. — Объяснил он, мгновенно утешившись.

Нин оттолкнула его руку.

— Если ты пренебрегаешь элементарными правилами техники безопасности, то не жалуйся. Я, кстати, должна о тебе доложить.

— О-о…

— Ранение такого рода следствие непрофессионального поведения.

— Опупеть.

— Поступая так, ты побуждаешь к равноценному поведению подчинённых. Это против закона. А профсоюз из этого может при желании раздуть мыльный пузырь до Нибиру.

— Вот именно — при желании. Ни у кого на этой планете нету желания обижать Энки.

Он полюбовался ранением и нравоучительно сказал:

— Все любят Энки, большие и малые, все слои общества. И мужи, и жёны…

Последовала пауза, в течение которой, как в течении медленно пробуждающейся реки, Энки поднимал голову, и губы его улыбались. Нин ответила ему вызывающим взглядом, который действовал безотказно на обычных аннунаков.

— Перевяжи мне руку, пожалуйста, начальник медицинской службы.

Нин сказала:

— Иди в медпункт, там перевяжут.

— Там москиты. Я боюсь.

Перешутить того, кто специализируется на вышучивании, дело заведомо гиблое. И Нин решила испробовать другую тактику.

— Ты заигрываешь со мной?

Энки онемел на мгновение. С интересом посмотрел на неё, размышляя над тем, как вызвать из-за рощи гусарский резерв. Облизал губы.

— Само собой.

Оп-па. Нин следовало знать, что швырнуть Энки на канаты не удавалось ещё никому, кроме тёти Эри. А она не тётя Эри. Но бросать оружие в переулке и с плачем поднимать руки Нин не собиралась.

— Я окажу тебе эту услугу, — сказала она, выбирая и слова и тон, — если ты пообещаешь мне не лезть к брату с недостойными мужчины намёками и сплетнями относительно его личной жизни.

Энки молчал, глядя на неё — ясно, отыгрывал время, яростно соображая. Пока он думал, лицо его ничуть не изменилось — хлопнул пару раз короткими ресницами, губы приоткрыты. Мыслительные процессы у него, видать, протекают независимо от физиологических.

Наконец, он решился.

Он прикрыл глаза, открыл и кивнул ей.

Переспрашивать — значило проиграть этот раунд. Нин, молча, направилась в медпункт. Энки пошёл за ней, как ни в чём не бывало рассказывая, какой славный парень руководит забастовкой, смешной и мужественный, и как он, Энки, благодарен ей за новые витамины для малыша — в смысле, для Сфинкса, и какая гнида Энлиль, и что у него есть идея для того, чтобы перевязать… ха-ха, виноват, развязать всю эту ситуацию.

В медпункте к разочарованию Энки, Нин поручила его заботам одной из своих правых рук — опытной помощнице, бывшей с ней с первого дня на Эриду. Энки ничего не сказал, только взглянул с упрёком — но взгляд пропал втуне. Спиной, хоть и невероятно милой, Нин видеть не могла.

Любовно перебинтованный под множественные собственные шутки, он был неохотно отпущен.

Десятник, выгуливавший старую пляжную машину и уговаривавший какого-то неизвестного типа усесться в неё, заверяя, что это как в гнезде на яйцах, издалека дал понять Энки, что занят.

По взгорку издали спускался и поднимался командор — мелькало золотишко и плечо мундира.

Страшный рёв заставил подскочить неизвестного, и тут же машина заработала, а командор вышел на тропу и уже весь видимый стал приближаться к Энки.

— Телохранитель хозяйский. — Услышал командор, проходя мимо этой парочки.

Редактор что-то пробормотал, с ужасом глядя, как золотой ураган несётся во весь опор к Энки. Энлиль поморщился.

— Сфинксушка! — Заорал истошно Энки и расплескал могучие руки в стороны, будто собирался поплыть на волнах страсти.

Теперь было уже видно, что по степи бежал светящийся, в золотой гладкой и короткой шерсти, огромный зверь. Зверь? Гигантский, выше Энки на две головы.

Глубоко в блёклом, не выдерживающем жары небе что-то взорвалось, и зверь на бегу задрал башку — посмотрел.

Энки растроганно проговорил:

— О мой мальчик. Ну. Ну. Вот кто за меня горой.

Он тоже мельком глянул.

— Хозяин! Высадка! — Крикнул десятник.

Редактор мужественно вылез из машины.

Нин, возвращавшаяся из дежурки, где сняла показатели температуры и влажности, заметила, что Энки пошире расставил ноги, чтобы встретить натиск любви.

— С орбиты вылетел отряд. — Мягко сказал Энлиль, обращаясь к Энки. — Скоро будут здесь.

Большущая тарелка пронеслась низко над ними, взметнув пыль. Зверь обругал её весело на бегу. Редактор поискал глазами десятника, но тот был занят тем, что жестами показывал Энки то, что и так понятно. Тарелка сядет за холмами в десяти ка-эм.

— Грузовичок подъедет через часик. — Поведал криком десятник, когда гул тарелки, унёсшейся и посигналившей переливом огней, стал стихать.

Зверь или кто это был, пронёсся мимо редактора, так что у того сильно стукнуло в груди сердце. Рык его, низкий и деликатный, из нутра груди, внезапно отключился.

Вдалеке возникший во главе группки граждан Амурри — совсем обнаглели — что-то говорил, изредка бросая затяжные взгляды в их сторону.

Сфинкс затормозил и обнял Энки за шею довольно бережно.

— Ну, мальчик. Только ты любишь Энки. Энки никто не любит, кроме тебя.

Нин слушала. Редактор решился приблизиться.

— Я назвал его в честь героя из сказки. — Оборачиваясь к редактору, сообщил Энки.

Огромный карий глаз посмотрел на редактора. Энлиль вспомнил тех, в клетке и вдруг отошёл. Десятник громко извинялся.

— Не знаю, хозяин, как дитё убежало.

Он страстно погрозил кулаком:

— Я тебе. Чего там с тобой сделается, тьфу, тьфу, тьфу, а мне, аккурат, голову оторвут.

Вокруг было тихо, жар сходил, как игрушечный бычок по линейке.

— Это какой у него по счёту? — Тихо спросил редактор, к своей безмерной радости вновь воссоединившийся с десятником за спиной Нин.

Десятник зло сопнул бугристым солнечным носом.

— Мы тут зверей хозяйских не считаем.

И он демонстративно отвернулся, грубым голосом ласково позвал Золотого и, когда тот приблизился, бросив Энки, — потрепал по ушам, взял за огромную лапу с четвернёй длинных аккуратно сложенных пальцев. Зверь с интересом умными глазами посмотрел на новенького. Уловив неприятие знакомых к нему, он явно пытался сам разобраться в происходящем.

Редактор смущённо пробормотал

— Просто, как нибириец… глаза…

Десятник невежливо хмыкнул.

— Аннунаки мы, господин.

Но явно смягчился.

Редактору ужасно захотелось расспросить по поводу этого манифестационного заявления, которое он уже не раз слышал в колонии — виноват, на Эриду, от местных…

Ему даже сказали однажды:

— Нибирийцы, милсдарь, тамочки остались. Мы — аннунаки.

Но редактор желание сдержал, уловив, что отношения могут наладиться, благодаря этому странному жутковатому животному, которое старый пёс-десятник, очевидно, считал священным, так как зверь был «хозяйский». Золотой тем временем приветливее посмотрел на редактора и тот слабо пробормотал:

— Привет.

Золотой сделал мордой необычное движение.

«Абу-Решит, упаси», мелькнуло у бедного шишмака, «Да он кивнул… Он кивнул мне!»

Золотой снова кинулся к Энки, подбежал на четырёх и, вздёрнув мощное тело, выпрямился, щедро обхватил лапой за плечи. Энки от богатырского объятия слегка пошатнулся. Редактор поёжился. Энки сир Ану был ниби… аннунак атлетического сложения, о его физической силе, как говорится, слагали легенды. Что будет, ежли эта махина настроится не так душевно…

И похолодел, — Энки и его лапик — оба — обернулись и внимательно посмотрели на редактора. Тот неуверенно улыбнулся и осторожно помахал слипшимися пальцами.

Что значит это — «мы аннунаки»?

Уж не почудилась ли редактору в этом тень вызова.

Но сир Ану всё знает — всё, что творится здесь. Это редактор уж точно понял из того разговорца, который состоялся перед отлётом.

Нет, лично сир не присутствовал. Это правда. Но был нибириец, который сказал:

— Не беспокойтесь. Чтобы вы там не увидели, не удивляйтесь и, — с улыбкой, — не пугайтесь. Ничего без ведома сира Ану не сделается. Господин главком и господин управитель территорий нибирийцы разумные. У нас, сударь, монархия просвещённая, не забывайте.

И впрямь, как тут забыть, когда велели выбросить старые подшивки, где отчёты о массовых процессах. Действительно, к чему такая бяка в просвещённой-то монархии.

Но сказано — не удивляться, мы удивляться и не будем.

Глупые мы, что ли.

Глава колонии его не узнал. Или притворился? Встреча смутила. Сир Энки, вроде как высеченный из смуглого камня, но живой, как весенняя река, понравился ему.

Развороченная пустошь, саркофаги взорванных скал. Толпы полуголых рабочих. У всех какие-то особенные зубы на зачернённых лицах. От этого редактор особенно вздрагивал и… удивлялся.

Чёрная кожа — признак принадлежности к самому священному из родов Нибиру. А здесь — толпа и все…

Но уж, конечно, о чём написать, скрыв своё удивление, надеется, и вполне — Искренне Ваш, с пожеланиями и проч.

Масштаб трудов изумил и наполнил благоговением ко всему привыкшего редактора. Притом какая-то первозданность всех видов мускульных работ.

Обилие поджаренной, почти совершенной плоти. Он оттянул лацкан пиджака. Эти аннунаки с лопатами…

Энки легонько отпихнул морду Золотого и, переведя взгляд, сказал Нин:

— А знаешь, брат похож на леану. Да, да.

Нин всхохотнула, пригляделась.

— Эти волосы над воротом мундира, отчаяние оттого, что его не понимают с первого слова… да, Сушка, ты ведь переживаешь, когда папа сразу тебя не понимает… ну, ну. Тсс, у меня полон рот волос будет… а глаза с носом размещены этак. Глубина этакая в подглазьях. Вылитый леану. Сушка, а ну.

И он зажал лик зверя в руках, и тот замер, глядя Энки в глаза. Энки сказал убеждённо:

— Да, я не ошибся. Дядя Энлиль похож на тебя, малыш.

Энки звучно чомкнул Сфинкса в бархатный, благородно прямой нос, и тот фыркнул, приподнял губу и сдержанно порычал.

Энки, радостно рассмеявшись, отпустил его.

Десятнику Энки укоризненно сказал:

— Ты, брат, меня не бережёшь. Разрешаешь Сушке без спросу бегать. А тут редактор ходит. Не ровён час. А про меня в новостях потом скажут.

Редактор пугливо бодрился.

Энлиль мрачно успокоил:

— Сказали уже.

Нин нахмурилась.

— Это не шутки. Что там?

Энлиль очень и очень неохотно, поглядывая на сестру, которая, хоть и делает чудищ, а всё же он слишком любит её, чтобы тревожить, признался:

— Что тут нарушены права нибирийца. Что у нас рабство процветает. И что, не пора ли общественности взять под контроль действия некомпетентных, но облечённых непомерной властью лиц.

Энки так разозлился, что на удивление спокойно сказал:

— Пущай возьмут. И держат. Пока не отряхнутся. Я им…

Энлиль одёрнул его взглядом. Нин, ради которой он беспокоился о цензурности речи, ничего не расслышала — она очень расстроилась и теперь испуганно смотрела на братьев. У Энлиля защемило сердце — девочку нашу младшую напугали, тупицы. Ну, я им…

У Энки, и взгляда на сестру не бросившего, вырвался из грудей яростный вопль:

— Сволочи! Мы тут корячимся. Я все ручки избил. Сестра вон… эвон… трудится. Ты… ну, тоже там чего-то делаешь. А они! Бездельники в голову женатые!

Сфинкс вспомнил о чём-то, это было видно по его физиономии, оттолкнул Энки и зарысил по взгорку, откуда пришёл Энлиль. Энки выругал его вполне литературно и, удерживая равновесие, оказался носом к редактору. Тот сделал пару шагов в сторону. Энки извинился. Десятник успокоительно прохрипел:

— Пригляжу.

И одним глазом удерживая стремившегося превратиться в золотую точку Сфинкса, а другим редактора, состроил свирепую рожу, доставшуюся подоспевшему под несчастливой звездой к месту беседы инженеру.

Десятник ввалился в пляжную машину, куда успел взглядом вогнать редактора, и укатил.

Прения прервал шумок с той стороны посёлка. Так выразился юный рабочий из службы оповещения, которого изловил Энлиль. Парень сказал, пряча глаза:

— Шумок там, сир.

Энки побарабанил пальцами по своей груди.

— У тебя по части семантики, юноша, пробел. Это — гармидер.

— Что у них ещё… — Сказал Энлиль. — А ну, куратор территорий, покурируй.

Они пошли, и Нин, которую без толку было умолять уехать, — с ними. По дороге, обходя столовую и службы по аллее между лихо подстрижеными красными кустами, узнали подробности от того же симпатичного статиста, которому было велено найти десятника Силыча, «чтоб разобрался».

— Кто-то из рабочих орет, что во всём виноваты выходцы из Остерлэнда. Дескать, у них руки не с того места… виноват, сир, сир, леди, приделаны. Низшая раса и прочее.

Он замолчал и посмотрел в сторону, куда смотрели сиры и леди. Энки опередил всех, но остановился. Нин смотрела на Энлиля.

Энлиль смотрел на ворота, откуда доносился именно гармидер, и его взгляд был примечателен…

— Ого, — пробормотал Энки и завёл:

— Старичочек, ты чего…

Нин тоже хотела сказать, хоть что-то, брату, потом сказала рабочему:

— Пожалуйста, и в самом деле найдите Силыча. Куда он, к чёрту… Скажите ему… да вы сами видите. Энлиль! Энлиль!

Энлиль сказал:

— Я им покажу низшую расу.

Иштар приехала на длинном остроносом авто, то и дело подлетавшем и зависавшем над ухабами. Бока машины были расписаны совами, лисами и портретами самой Иштар: всё это художественное изобилие тоже прыгало и двоилось. Она непонимающе посмотрела на компанию, окликнула. Энки, не оборачиваясь, что есть силы помахал ей — и без толку. Сделав из пальца крючок, Иштар удалось отозвать инженера.

Рабочий повёл за казармы. Там под куполом, не включённом на полную силу, в слабой тени покоилось зелёное спортивное поле.

Инженер, ведомый Иштар на невидимой верёвочке, невовремя попытался показать Энки какой-то макет, растягивая между ладонями трёхмерку технического здания, но Энки рассеянно похлопал его по плечу, и здание схлопнулось.

Он тихо сказал таращившей глаза Иштар:

— Ты опоздала, сеструха, на галёрку распродано.

Энлиль уже беседовал, вступив на поле и негромко произнося слова, с каким-то парнем.

— Ваше высочество, — с издёвкой ответил тот, — вы можете меня арестовать. Ну, прикажи меня арестовать, и поверь, новостишка мигом будет передана моему адвокату и нужному крючку в прессе.

— И не подумаю.

— Правильно, что не подумаешь. Краснокожие… — он сплюнул. — Править должны Аланы белые или Хорсы на худой конец… они постарше, а вы все выскочки и твой папаша…

Энлиль кивнул в знак того, что выслушал.

— Ну вот, ты понимаешь. — Заметил парень. — Значит, хоть что-то вы понимаете.

— Ой. — Сказал Энки. — Мне жаль ентого расиста. Чесс-слово, скажите кто-нибудь ему, чтобы он уже начинал биться лбом об газон. Или позаботился, чтобы его расстреляли, что ли.

Энлиль совершенно спокойный, только красный, как бы желающий подтвердить цветом кожи теорию критика, кивнул.

Он рывком стащил мундир и выпростал голову с растрепавшимися, наконец, волосами. Затрещавший при сдёргивании мундир он уронил небрежно в траву и вытянул перед собой мускулистые белые руки, разминая пальцы, потом заложил руки за голову.

Солнце, приглушённое куполом, грозило сквозь полужидкое вещество крыши. Огненный шар надеялся заглянуть аннунакам в глаза.

Энки завороженно просипел:

— Всегда мечтал увидеть, чего он носит под лычками.

— Я тоже, — призналась Нин.

— И я, — сказал инженер.

Под мундиром обнаружилась белоснежная, белее кожи Энлиля в обычном состоянии, плотная футболка.

— Ты же царский сын… Ты что, ты… у нас демократия или нет? — проговорил тревожно парень.

— Конечно, — сказал Энлиль, — у нас демократия. И потому царский сын имеет право поколотить тебя.

Энки налюбовался на маечку командора, со вздохом сомнения оглядел себя и незаметно потянул носом.

— Красный и, правда. — Сказал, сделав шажок назад, парень и, оборачиваясь, показал пальцем. — Смотрите, в натуре, смешно, а?

— Особенности расы. — Пожал плечами Энлиль. — И добавил потише, так как он помнил, что на лужайке находится дама. — Хочешь поцеловать меня с той стороны? Чтобы узнать, какого я там цвета?

Среди публики возникло несколько цепных взрывов смеха. Инженер, стоявший поближе, тоже услышал и сдавленно захихикал. Все принялись его расспрашивать, и он шёпотом делился услышанным.

Нин покачала головой.

— Нож! — Крикнул кто-то.

У парня выблеснуло из кулака лезвие.

— Брось!

— Пусть бросит!

Энлиль покачал головой.

— У нас должны быть равные условия. Поэтому пусть оставит.

Энки был в восторге. Он то и дело дёргал Иштар, за что подвернётся, даже за волосы, чтобы она не пропустила особо ценные моменты.

Тем временем на лужайке уже несколько секунд длилось жестокое избиение. Нож, символизируя потерянную амбицию, лежал маленьким тельцем в траве.

Нин, прижав руки к груди, смотрела, как Энлиль усердно бьёт ногами поверженного приверженца чистоты крови. На полминуты он остановился. Парень подполз к его ногам, и Энлиль дождался, чтобы тот встал. Парень утёр окровавленное лицо и протянул руку, прося повременить. Энлиль приветливо пожал плечами и, протянув руку тоже, небрезгливо поддержал встающего противника.

Затем отвёл руку, сложил её, с неохотой посмотрел на свежесбитый кулак и нанёс удар. Плечо белой футболки было запачкано кровью противника.

Это было ужасно.

Нин закричала:

— Энлиль! Прошу тебя… он же не в состоянии…

Энки придержал её.

— Пусть отдувается. — Сказал он. — Никто его не приглашал. Нечего оскорблять членов царствующей династии, в конце-то концов.

— Лежачего не бьют! — Крикнула Нин.

Энлиль обернулся, помог встать своему противнику и, спустя минуту, снова швырнул в траву.

Он бил, молча, сжав губы, и краснота постепенно оставляла его лицо.

Вокруг стояли рабочие. Один из них — из Остерлэнда — негромко сказал:

— Годи, сынок.

Энлиль точно ждал: немедленно бросил бедолагу валяться на траве, помятой чистокровным телом.

— Энлиль, это мерзко! — Крикнула Нин. — Стыдно тебе!

И она, развернувшись, помчалась на своих нежных длинных ногах в контору. Лицо она закрыла одной ладонью, пару раз споткнулась. Энки заботливо отвлёкся на неё, отслеживая её путь по пересеченному холму, и потому чуть не пропустил, как подошёл к нему командор. Мундир на плече, волосы уже приглажены. Краснота сошла. Энлиль выглядел, как обычно. Мужественное лицо, белая кожа, синие отчерки глаз, как проглянувшее сквозь тучу небо.

Голубые глаза на бледном овальном личике. Монах смотрел на неё, и лицо всё ласковей склонялось к нему. Завалившееся обилием звёзд к северу небо было так-сяк небо. Не купол, как в Новой Гостиной, потолок плоский.

Но как хороша она, средняя сестра — Мена.

Монах сидел, сложив лёгкие и сильные ноги, как ветки, опираясь ладонями позади себя на твёрдую в камушках землю. Влево довольно далеко за холмом деревенька с озером и несколькими хижинами для общины. Но сейчас никого вокруг — один.

— Толимир. — Молвил он, не разжимая губ на скуластом вычерненном звёздным светом лице. Лицо было грубое, правильное, черточки выжженных бровей и твёрдая линия четырёхугольного подбородка наполнены силой.

— Я Толимир. — Сказал он ей снова.

Мена молчала, конечно.

Война-торговля. Торговля войной. Круг луны. Квадрат неба. Планета, на которой углы материков не сглажены штормами.

Его путь близгрядущий напоминал ему каждое мгновение о кознях тьмы и казнях на свету. Тварный мир оказался ярмом любви.

Любовь наполняла его всё сильнее с момента прибытия.

Его запрокинутое лицо, сработанное углами, гармонировало не только лишь с заброшенным миром косо очерченных холмов, но и с этим, неединственным, небом.

Тишина была неровной, его слух, самый острый, какой может быть у создания из глины, улавливал даже отдаленный гул голосов в обитаемой части пустоши — их смех и брань, движение страдающих от непонимания машин, кроткие шаги леану и то, как подаётся ветка под севшей на неё к ночи птицей. Опережение ночи тоже нравилось ему. И суета не смущала. Он всегда старался быть поближе к нибирийцам, их машинам, их торопливым и запаздывающим делам и мыслям.

И хотя он исходил не мысленно почти все пути маленькой Эриду, теперь он остановился на этой монете между колыбелью и стеной. Сетку осталось им натянуть, чтоб, ночью зовя маму, не свалились, с отстранённой улыбкой подумал он.

Все мысли его были размерены.

Он смотрел, и его узкие, измученные светом глаза, уже были голубыми глазами Мены.

Что она видела? И что ещё увидит? Пока — эллипс играющей на все лады голубизны, удобной её взору, с узлами гор на приподнятой в колыбели землёю.

Он вернулся и, улыбнувшись Мене, оторвал одну ладонь от земли, осыпались песчинки. Подняв ладонь, он заслонил луну, и стёр её, и убрал руку, и не было луны.

Он посмотрел на вычищенное небо с одному ему видными днём звёздами.

И он пожалел Абу-Решита, как своего друга. Слабый блеск какого-то летательного устройства двигался к востоку. Монах снова поднял ладонь, и убрал руку, и открыл её — Мена понимающе улыбалась ему из ладони.

Монах сидел и смотрел на луну, которую мог видеть благодаря своей способности сосредоточиться.

Мягкий шум приближающихся шагов не испугал его. Он обернулся и встал легко, как растёт на ускоренной записи дерево.

В садочке за спортивным полем Энки поливал из бутылки с газировкой Энлилю на руки и на затылок. Страшно подобрев к брату после фокусничанья, как назвала великолепный дуэт на спортивном поле оскорблённая Нин, Энки даже ни разу не налил брату за воротник, что обыкновенно и тщетно проделывалось им во все годы их детства в надежде исторгнуть из Энлиля жалобы и протесты.

Огромный леану стоял на задних лапах недалеко от монаха. Шатаются они здесь и часто подходят к общине. Монах простёр руки, и леану зарычал, пошёл к нему. Монах принял зверя в свои объятия и утонул в золотых лапах.

И Мена видела: обе фигуры — и гора золотого меха, и маленькая чёрная фигура монаха, стали двоиться и блёкнуть, дрожать, точно изображение в неналаженном Мегамире. Они исчезли и появились, и разошлись в разные стороны.

Леану затрусил к западу, к роще. Монах, патетично ступая, улещивая землю прикосновениями ступней, — поплыл к востоку, к деревушке, к озеру.

Когда он увидел плоскую клубящуюся в дымке зноя поверхность овального озера, и дымок над кухонькой у дальней хижины, к нему, кланяясь, вышел молодой аннунак.

Он сообщил, что событие произошло. Монах кивнул без скорби и без радости. Он пошёл к наскоро выстроенному навесу и посмотрел на лежащего леану. Расправил, склоняясь, гриву на плече леану. Потом направился в одну из хижин, где уже собрались все его дети.

Они расступились, и он долго смотрел на покоящегося на боку нибирийца — аннунаком он так и не стал, этот беглец из каменоломни. Монах сел возле него, подбирая полы одеяния, и погладил мертвеца, незадачливого охотника, по руке с полустёртым номером — то был зэк, мечтавший сократить свой срок, что и сделал.

Он вышел, кивнув, что означало свершить всё, как подобает. Задержался и вымолвил:

— Похороните их вместе.

Голос его был почти страшен — говорил не он: тот, кто сидел как в колодце, в хрупком, хотя и выносливом теле.

Энки остановился. Инженер, настигнув его, показывал ему в воздухе макет. Здание разрослось и закрывало беседующих. Энки отвлекался и выглядывал сквозь какие-то станки и окна. С места в карьер он покинул инженера на такой скорости, что стало понятно, кто занимался воспитанием Сфинкса.

— Грузовичок славный какой.

Приехали военные на грузовичке. К ним шёл широкими шагами на коротковатых ногах массивный человек.

— О. О. Я узнаю этот подбородок, из которого выпал адский уголёк войны. — Заорал Энки.

И распростёр руки. Краем скошенного рта бормотнул:

— Это наше местное воплощение ужасов войны. Домашний бог разрушений.

Он снова проорал, складывая руки:

— Арестуете вы, наконец, меня? Когда уж вы меня в ведро-то поокунаете, родной вы мой?

Последовало объятие.

Военный проговорил неожиданно простодушным, хотя и, несомненно, созданным из смеха голосом

— Не дождётесь, дружище. Вёдра все учтены.

Энки, когда ритуал обхлопывания благополучно завершился, оторвался от военной груди, и сказал:

— Милый, запомните, будете детям на Нибиру рассказывать, что видели собственными глазами, — Энки растопырил пальцы в собственные вытаращенные глаза, потом прошёлся пальцами по своей ладони, — самую разумную шагающую установку в этой звёздной системе.

Инженер смутился. Он видел когда-то легенду мельком, в ту пору являя собой почтительного стройного мальчика. Двенадцать тысяч лет или три года с хвостом прошло. Будто в другой жизни — они тогда только обустроились. Шёл дождь. Он не был женат. Они танцевали.

Полновесный, почти толстяк, с виду добродушный и симпатичный. Военные штаны, натурально. Золотистая вьющаяся борода на широчайшей груди без единой отличительной полосочки, купол лысеющей башки, ёрнические глаза. Тело мощное, родился в мундире и сапогах.

Большие плотно прижатые уши шевельнулись, когда маршал оглядывал окрестности.

— Я слышу ваши мысли. — Громко сказал Энки, напомнив пропагандистский слоган времён гражданской.

Наклонился к инженеру и прошептал:

— Он про всех невоеннообязанных говорит, что они обязаны в год рожать по мальчику. Кошмар, правда?

Энки передёрнул плечами. Инженер подумал, что обязательно перескажет все, что видел и слышал, жене. Тут же подумал — нет, не перескажет. Большую часть увиденного и услышанного следует оставлять при себе. Тогда, в конце концов, произнесённые слова становятся особо точными, единственно верными.

— А как на личном фронте, таарищч енерал? — Приставал Энки.

Инженер вздрогнул.

— Эта сексуальная бомба ещё не взорвалась, а? — Подмигивая, прошипел Энки.

Инженер тронул угол рта.

— Его замутило от вашей откровенной манеры изъясняться. — Добродушно прошептал Хатор-кровник. — Отпустите аннунака, пусть идёт.

Инженер, мечтая о чашке холодного вонючего кофе и ободряющих словах десятника в дежурке, подумал об этих трёх годах. Погоны жены, которую он видел редко и обожал, всегда напоминали ему о том, что он гражданский тихий парень.

Тип, возвышающийся над ним, из другой породы. От него исходил дух тайны, запах сгустившейся крови. Лоб и нос соединены почти прямой линией, характерной для семейства Алан.

Когда инженер, избежав, благодаря совместному окрику маршала и хозяина, встречи с каким-то сельскохозяйственным прибором, ушёл в сторону холмов, Хатор-кровник спросил:

— Нутес, как вы узнали, что у меня ямочка на подбородке?

— У вас… там? — Энки изумился. — Я сказал про ямочку?

— А про уголёк-то…

— Не знал. Интуиция.

— Гхм…

Энки с размаху хлопнул его по руке у плеча, представлявшей бочонок, засунутый, очевидно, в рукав.

— Кто по вашему не видал портретов Чжу Ба Цзе в юные лета?

— Это где же?

— Да вас уже в учебниках пропечатали, милейший. Уже старшеклассницы поколение за поколением задумчиво чертят пальчиком по вашей страничке. Что вы, ну вот. Скромнейший вы аннунак.

Приятнейшая беседа вышла.

Упоминание открытия одного парня из династии Хорс, что выродилась, как и вы, — поклон в сторону гостя, как и мы (удар в собственную грудь, кого не так крепко, как Энки сложённого, сваливший бы) заставило гостя крепко призадуматься.

— Ну, ну. Ну. — Сказал Энки. — Неужели вы ничего нового не узнали?

— Хорошее открытие.

— Сильно хорошее?

— Короче…

— Даже так? А пол мести надо будет?

— Можно и обойтись. Военные учёные, они чистюлечки.

Он снял что-то с плеча Энки. Энки кивнул.

— Летают тут. Так папаша сказали, когда встречали наместника с одного сильно интеллектуального материка. Схожу-ка я в зернохранилище, а вы тут осмотритесь, с чего бомбить начинать.

Инженер замедлил шаг. От неё, жены, веяло той же тайной. От неё тоже пахло кровью. Она всегда готова попробовать, как это, на вкус.

Что-то кольнуло его, и он поднял голову. Но в жёлтом, начинающем белеть к вечеру, небе не увидел ничего. Луна? Не следует так злоупотреблять кофием, сударь.

Энки и Энлиль ушли далеко в рощицу, которая поставила перед собой цель бороться до последней капли ржавой и тёплой воды из оросительной цистерны. Оба с интересом проводили взглядами слишком высоко летевший шатунок с неизвестным опознавательным знаком. Энлиль зачем-то взгляд продлил, задирая выбритый, будто там сроду ничего не произрастало — вот чёрт, как ему это удаётся — подбородок. Взгляд его был странный — ну да не страннее неба.

— Шпион какой-то.

— Кто? — Спросил Энлиль.

Энки уже забыл, о чём говорил, и непонимающе уставился на брата.

— Он неофициальный лидер забастовки. — Сказал Энки. — Чтоб ты знал.

Энки старательно делал вид, что не понимает смысла грузовичка.

— Есть те, кто ложится спать, как в могилу — основательно, знаешь. — Энки сложил ладони и сунул под склонённую щёку. — Одеяло подоткнут и всё такое. Таких не буди. А другие вроде стражей — ну, как дельфины. Их Нин вывела. Они почти не спят, так одним глазком. Или северонибирийские партизаны. Сядет, ножки в сапогах на ветку положит. Ножки — бум.

Энлиль весь этот зубной заговор выслушал без тени нетерпения на красивом безбурном лице. Скобка золотых волос, глаза неподвижны, взгляд в направлении, неучтённом в географии — вперед и внутрь себя.

Руки сложены на колене — другое чуть в стороне свободное. Оружие на ветке сбоку.

Трудно было бы предположить, что он получает удовольствие от такой массы полезных сведений.

Когда Энки договорил и в повисшей знойной тишине продолжал смотреть на брата, поводя руками из стороны и в сторону, Энлиль молчал, что-то обдумывая.

— К чему ты клонишь? — Вежливо спросил он.

— Ну. Ну. Эти парни, братишка, — жест назад, — жаждут стабильности.

— То есть могилы.

— Шутник. Они хотят уверенности в завтрашнем дне за свой, поверь, нелёгкий труд и всё такое.

— Я так понимаю, суть в том, что есть те, кто не спит, и это ты.

Энки смущённо потупился.

— …Северонибирийский партизан. Они, кстати, кладут ноги на пулемёт.

— Я буду на ведро класть. — Пообещал Энки. — Пойдёт?

— Спроси у дельфинов, дружище.

Энки принахмурил рыжие изрядно выцветшие брови.

— Ты вроде как серчаешь, масик?

— Да ничуточки, дорогуша.

Энлиль поднялся. Оба посмотрели на пистолет.

— Да, и вот что. — Сказал Энлиль, непринуждённо пряча международный фаллический символ в нужное место. — Дай мне ордер на арест неофициального лидера забастовки.

— С чего бы? — Прищурился Энки.

— Да ни с чего.

Энлиль невозмутимо посмотрел на брата.

— Отсутствие трудовой дисциплины. В условиях постоянного красного уровня такое поведение повод для ареста и высылки.

— Ну, ну, ну, ну. — Согласился Энки, жуя губы.

Воцарилась тишина. Командор не выдержал.

— Чего тебе, потатчик?

— Да ничо. — Покорливо ответил Энки. — Только чтоб ты признал как на духу, что ты завидуешь этому парню за то, что он вольная птаха с растопыренными ножками, наглый, как весенний ручей, и пылкий, как кошки.

— Кто?

— Такие новые существа. В лаборатории Нин. Хорошенькие до того, что так бы и съел. И жуть, какие умные.

Энлиль поморщился.

— Я что-то пропустил…

Энки засуетился:

— Извини, браток. Знаю, ты у нас консерватор, против любых творческих идей, политикушечка ты моя.

— Я сейчас не намерен обсуждать своё мировоззрение. — Отрезал командор. — Впрочем, и ни в какое другое время. А вот ордер на арест этого растопыренного ты выдай сей секунд.

— Чегой-то я?

Энки ткнул себя пальцем в грудь и выпучил для большей убедительности глаза.

— Ты куратор территорий. Официальный. — Энлиль сказал это с таким видом, будто ему хочется сплюнуть, но мешает консервативное воспитание.

Энки мирно засопел носом.

— А знаешь, братик, я тебе ничегошеньки не выдам. Можешь попробовать — заметь, я сказал, попробовать — задержать его по любому поводу, какой ты сумеешь придумать. Скажем, он дорогу в неположенном месте перешёл. Или не выключил после себя свет в библиотеке. А я с твоего позволения сяду с товарищами на подоконник и буду тебе кричать — обещаю — вот он, вот он, побежал!

Энлиль подумал, кивнул и, повернувшись, пошёл к сквозным лесным воротцам, прочь из рощи.

Энки тоже подумал и окликнул:

— Тыща извинений, ты куда?

Энлиль показал прелестную линию полупрофиля:

— Воспользуюсь твоим советом, дружище.

Энлиль посмеиваясь машинально, понимал, что не удивлён и даже не раздражён. Совершенно ожидаемо, что там, где его старший братец — царство криков, драк, огней, страстей и вспышек раздражительности. Быть может, Энлилю следовало признать, что ему это нравится — а Энлиль старался по возможности быть честным с собой.

Энки всегда так устраивает, что он в центре — комнаты или события. Нарочно, нечаянно? Обдуманное это поведение или брат следует самому себе? Вроде бы он такой естественный. А что естественно — то видно, да не стыдно, как говорила няня, а все её истины Энки цитирует как Писание Абу-Решита.

То он окажется на виду у всех и повернётся спиной. Спиной поворачиваться нехорошо. Но он обернётся сам или на окрик матери с невинным и задумчивым видом. Посмотрит, недоумевая, и будто бы не ведая, как он хорош вполоборота — а братец хорош, несомненно. Широкие плечи и подбородок в этом ракурсе, наверное, заставляют всех дам в комнате подумать о том, что происходящее не так уж важно — коль им довелось побывать зрителями этой живой картины. Будто гармония Вселенной в этот момент дописала уравнение, в котором ни единой ошибки.

Или поднимет взгляд над тарелкой за общей семейной трапезой — и, трах-тарарах — посмотрит на всех такими потерянными глазами. Просто вестник неба, не соображающий, как ему получше выразить своё сокрушение несовершенством окружающих, но открытый для сотрудничества. На самом деле Энки просто обожрался и кусок ему больше в горло не лезет — вот и всё. Но все на мгновение замолчат, пока кто-нибудь, скорее всего — Эри, — не разрушит очарование, сказав:

— На одном пельмешке сидишь, другой из горла торчит?

Но и тогда, осмеянный, он так убедителен в своей роли. Или это не роль?

Только Иштар не чувствительна к его чарам. Потому что просто она сама такая — любит, нет, иначе и не может, как находиться строго посередине и на возвышении.

Красивая девочка, очень красивая девочка. Вздорная, как молодой гиппопотам, крикливая, как попугай, красивая, как Иштар.

А вот мама обожает этого комедианта. Антея преспокойно оповещает всех и каждого, что не будь она приверженкой новомодной морали, непременно совратила бы пасынка.

— Он такой хлопотливый. — Широко открывая голубые глаза (и зачем? они и так большие), — скажет громким шёпотом, указывая на хлопотливого Энки, а тот потупится и вздохнёт, улыбнется, не поднимая глаз. Потом поднимет глаза и… тьфу.

Командор поймал себя на том, что хихикает уже от души, с удовольствием.

Но вот кого больше всех любит мама — и тётя Эри — так это сестру Нин. С тех пор, как крошка — а она, как говорили, была действительно крошечная, никто и не думал, что Нин вырастет в такую макаронину — была принесена в семью священным аистом морганатического адюльтера, обе прекрасные женщины просто впились в неё. Каждой хотелось дочку.

Антея даже начала ревновать, глядя, как Эри по десять раз на дню вламывается в детскую, чтобы молча схватить беленькую маленькую девочку в объятия, в тот момент, когда малютка, с невероятно вдумчивым видом ковыряя в кукольном носике, строит башню из кубиков в виде какого-нибудь неведомого зверя.

Итогом битвы и стараний двух любящих матерей стала крайняя избалованность девочки. Ей продыху не было от любви. Её тискали, наряжали, подарки ей покупал отец, собственноручно выбирая в магазине каждую неделю новую игрушку.

Потрясающе, что Нин не испортилась. Или испортилась?

Иштар считает, что да — испортилась.

Но это, возможно, потому, что саму Иштар воспитывали иначе. Её любят, как родную дочь — никто и не помнит, что она племянница, но к тому времени, когда она была помещена в царскую семью, Эри и Антея уже слегка подучились науке воспитания девочек. В полной мере это ощутила Иштар.

С тех пор она ворчит и колет сестру — дескать, её-то, Иштар, держали в ежовых рукавицах (неправда) и о свободе и слыхом было не слыхано.

Конечно, это талант спас Нин от того, чтобы превратиться в набитую спесью дуру. У неё есть призвание — величайший дар, какой Абу-Решит может навязать человеку. Командор вздохнул — без особой удручённости. У меня нет призвания, я просто солдат. Может, и я кокетничаю не хуже Энки? Ведь на деле я вовсе не мучаюсь этим.

Энки дурак, завидует его статусу Главного Пердуна, как он высказывается за спиной и очень громко. Отец правильно поступил, а он не понимает. Ану, каков бы он ни был как государственный муж — помолчим — в своих детях и в том, что им нужно, разобрался с неожиданной дальновидностью.

Энки разнообразен и во всём умён. Не будь он таким тупым и бессердечным — вообще был бы чудесным парнем.

Сидигельмукс — так называет его Эри. На старом языке это означает — Холодное Сердце. Все удивляются и возмущаются такой оценкой матери. Но Энлиль понимает, что она имеет в виду.

Однажды Энлиль услышал обрывок разговора между тётей Эри и мамой. Это было поучительно. Эри размышляла, почему братья такие разные. Каждая считала, что сын другой лучше.

Энлиль услышал, что оба они родились в Год Быка под созвездием Древнего Хищника. Но Энки родился в час Змеи, а он, Энлиль — в Час Волка.

— Потому Энки пройдоха… — Сказала Эри.

— А мой-то тётёха. — Подхватила мама.

Энлиль восхитился. Конечно, о том, чтобы обидеться, не было и речи. Энлиль никогда и вполне искренне не понимал мелочного самолюбия. Не то, чтобы я так уж уверен в себе. Просто у меня есть цель, обязанности, и я, слава Абу-Решиту, понимаю, что такое долг. Это вроде, как непонятное выражение в речи очень старых нибирийцев — нести крест. Солнечный крест был давно забытым символом на древних, кое-как изученных фресках.

Но Энлиль, не спрашивая профессора в универе, ощущал, что это значит. Солнце поддерживает небо, впечатывает его в Иные Миры и не жалуется.

Энлиль сам нашёл начальника охраны.

Молодая очень красивая женщина с демонстративно ярко подведёнными глазами, с туго затянутыми жёлтыми волосами, в мундире и юбке, ему понравилась. Он знал, что она толковая, что бы ни означало сие.

Поняла с первого слова.

Энлиль подошёл к толпе и сказал:

— На два слова.

Парень в бандане обернулся.

— Я догадываюсь, что это не объяснение в любви, гражданин начальник. Так что скажите их здесь. В присутствии свидетелей.

— Извольте.

Всё-таки Энки его одел.

— Вы арестованы.

Тот, молча, с расстановкой в жестах, как танцуя старый лунный танец, протянул руки, сомкнул кончики пальцев и прикрыл глаза.

— Весь ваш.

— Ужасы какие.

— Ага, вот и я всё толкую им.

— Много раз говорили?

— Раза два.

— Дверь на место потом поставили?

Энки засуетился.

— Ох, а что это там за аннунаки? И братец там. Строгий. Он что там делает?

— Арестовывает неофициального лидера забастовки.

Энки вздрогнул и отчаянно посмотрел на маршала.

— И я ничего не могу сделать?

— Натурально, ничего, сир. Нет, протест вы, конечно, заявить можете… Будете протест заявлять?

Энки повёл рукой.

— Ни. Как говорит Силыч. …Хорошо, он хоть штаны надел. Кстати, это я ему посоветовал.

Энки засуетился, сказал — пойду — и пошёл. Но брата он не догнал. Скорбная процессия, от вида которой его замутило, сбила его с пути. Он направился туда, куда сроду не ходил — в маленький штаб Энлиля.

Молча поизучали друг друга.

Энки поднял руку, уставился на неё, родненькую лапу Энки, в ожидании, что короткие толстоватые пальцы подскажут ему нужные словеса. Опустил — и сказал:

— Ты помни…

— Да, да. Да?

Энки снова хотел прибегнуть к помощи, но рука висела вдоль бёдер, и Энки молвил:

— Какой мерой будешь мерять, такой и тебе отмерится.

Энлиль завёл глаза вбок влево — вспоминал, откуда бы Энки извлёк такую мудрость.

— Это очень глубоко. Спасибо.

— Я сказал.

— Понял.

Энки неловко отступил к столу, чуть не смахнул карту, бережно придержал… расхлябанно прошёлся вдоль стенда с лоскутными расписаниями патрулей, провёл пальцем по книжной полке. Некоторое время царствовало молчание, которое один из царских сыновей использовал, чтобы проделать штуку.

Энлиль изумился несколько бестактно:

— Зачем тебе очки, прости Господи?

— Я, это… у шпиона такие соблазнительные. Он то и дело их стаскивает таким движением, что дамам дурно становится… я вот и завёл.

— А стёкла?

Энки сдёрнул, оглядел, повертел и, сморщив нос, хмыкнул.

— У кастеляна были списанные полки от буфета…

Энки посадил на кончик носа, содрал очочки, глядя на брата исподлобья.

— Ну?

Энлиль согласился:

— Очень соблазнительно. Ты в них хоть чего-нибудь видишь?

— Я смотри, чего прочёл в стариннейшей книжечке. Её написал потомок Алан очень чистой крови:

«Вообще хорош и истинно высок, только „нижний чин“; храбрость же большей части офицеров не имеет нравственного достоинства».

— Нижний чин в этих.

Энки согнул крючками по два пальца и почесал воздух, изображая кавычки.

— Что скажешь? — Поторопил Энки.

Энлиль молча поклонился.

— Совершенная правда.

— Тебе известно? Автор этих слов чуть было не стал царём, и таким образом чуть было не вернул династию Алан на престол… но он…

— Предпочёл написать книгу…

Недалеко заиграла музыка — начался выпуск новостей из большого чёрного уха на столбе, возле площадки, где был произведён арест.

2

Энки всегда пропускал мимо ушей эти музыкальные выкрики, но сегодняшние события произвели в голове Энки перестановку, даже до чуланчика добрались. Поэтому обычные знакомые, как звук полосканья после чистки зубов, аккорды дивьим способом выдавили из его личных нагромождений воспоминание о том, как у них в школе проводили урок мужества. Память, как говорится, перенесла его на окраину мегаполиса, где в скромной общеобразовательной школе он, Энки, заканчивал последний класс.

С маленького двора открывался потрясающий вид на трёхэтажную школу, представлявшую собой старую летающую башню «Уничтожение». Списанная и высаженная на побережье триста лет назад, она принялась в здешних плодородных почвах, исторгающих лучшее вино империи, как выдержанное в запасниках, но не утратившее жизни семя.

Вздымаясь трёхъярусным зиккуратом до лилового неба с редкими голубыми облаками, она взрастила до самых верхних окон тонкие чёрные деревья, которые исправно стыли в любое время года с гвардейской отстранённостью, бросая длинные тени в широкие коридоры переобустроенных спецотсеков.

Мир пребывал в последнем зимнем месяце, отсчитывая последние дни на побережье небольшого моря. Небо спустилось до самых крыш и стало серым, в качестве аванса первой грозы. В здешнем климате лучшее для Энки время — холод юга. Зима детства подошла к логическому завершению, метаморфоза готова была обнаружить себя. Напряжённое цветение маленьких розовых цветочков на корявых невысоких деревцах осеняло крутые лесенки пригорода, рождая ощущение обманчивой простоты жизни на побережье, будто бы этакая душка-провинция на задах плотоядной империи, ведать не ведала, что там делается снаружи, правда ли, что мы живём в черноте, где даже наша злато-красная Родина — всего лишь сплющенный у полюсов камешек?

Ему семнадцать, три года назад кончилась война, вторжение было остановлено, с триумфом построенные в спешке за последний год натиска маленькие боевые астролёты бомбили столицу спутника, утратившего имя… Во время войны произошло окончательное объединение земель всех трёх материков Родины и укрепление системы абсолютной монархии, завоевавшей за годы мучительной борьбы столько сторонников, что и речи не слыхано о другом устройстве. Оформились игрушечные политические течения и театральная трёхпартийная схема — словом, война была победоносной для сторонников именно такой организации. Прорыв в военном строительстве случился просто вдохновенный.

И всё же война была не пожелай врагу… раны, нанесённые народам, залечивались со сдержанным сквозь зубы стенанием… А врата концентрационных лагерей, открытые в первый год войны торопливой рукой Ану, для того чтобы вытащить оттуда за шкирку, как он выразился на секретном совещании, полезных врагов Родины, снова открылись с угрожающим скрипом и колебались в безветрии, приглашая желающих.

Полезные враги, и впрямь, оказались полезны. Блестящие командиры, исхудавшие от изнурительных лагерных заболеваний. Лысые профессора — один из них придумал, как выиграть сражение в открытом космосе, маневрируя считанными танколётами в туманности так, что вторженцы, имеющие перевес, панически увели свой могучий флот. Врождённые интеллектуалы — все сплошь композиторы в области танколётостроения… теперь встал вопрос — возвращать ли их на место? Или использовать в мирном строительстве для предотвращения рецидива космической ли войны, происков ли тех, кто всё же не смирился с глобализацией геополитической карты Родины?

Первый год под девизом «Отстроим!» был и ужасен и радостен. Единый теперь народ Родины — нибирийцы — в едином порыве преодолевал трудности.

Вдохновлённые страстной речью царя на руинах столицы поверженного спутника нибирийцы разных национальностей и языков, утёрли слёзы возбуждения и забыли о том, что именно политическое поведение Ану было в возможной степени причиною этой войны.

Поиски внутренних врагов вместо отслеживания внешнего, бездарный сговор с верхушкой спутника, обернувшийся вторжением без предупреждения, и, наконец, такое странное поведение царя, пропавшего с экранов Мегамира в первые три дня войны, когда чёрные страшные корабли спутника бомбили древнюю столицу южного континента, а сотни подразделений, героически нёсших вахту в открытом космосе, оказались в кольце окружения — всё это было забыто счастливыми нибирийцами… забыто ли?

Как можно было забыть, что это именно они — простаки — отстояли государственные границы, соскользнувшие за край карты в бездну? Забыть политические распри политических двойников, злобную грызню за политическое наследство между теми, кто гордился своим безупречным происхождением?

У станков стояли дети… женщины копали траншеи… десятки тысяч прекраснейших девушек сгинули в водовороте войны и воскресли этак, что лучше и не говорить… десятки тысяч юношей не оставили сыновей, унося с собой в жирную нибирийскую землю или в пустоту междумирья бесценную генетическую информацию.

Два материка Нибиру в считанные дни оказались оккупированными, враг высадился на земле третьего и уверенной бронированной стопой шёл, выжигая на своём пути великие города, храмы, школы, испаряя озёра, вздымая беспросветное облако до небес, твёрдо и спокойно шёл к столице, древний воздушный купол которой помешал Высадке.

Ану не было. Когда он, наконец, выступил на радиоволнах Мегамира — под видом того, что изображение невозможно передать — голос его звучал задушенно, он глотал слова, и слышно было, как он перелистывает страницы. Как стало известно, его с трудом убедили выступить.

Он ждал ареста, ждал заслуженного возмездия за безмозглое управление, ждал заслуженного обвинения в предательстве, когда двери его кабинета распахнулись и несколько офицеров вошли к нему. Тотчас они преклонили колени и попросили его величество вдохновить народы, обожающие его.

Тогда он послал отворить тюрьмы, приказал восстановить служение в храмах во имя Абу-Решита, милостивого Творца — там уже долгие годы служили во имя Ану.

Ему написали речь, начинавшуюся со слов «Деточки мои дорогие!»

Тогда даже те, кто знал ему цену, замолчали.

Война кончилась…

Отец пожелал, чтобы царские сыновья прошли оставшееся обучение в общеобразовательных учебных заведениях. Это представило чрезвычайные трудности для службы безопасности, но они были решены.

И вот Энки бродил позади детской толпы. Нежные южане — они были в тёплых куртках, прятали руки в карманы.

Что-то делали с флагом.

Кусты, толпящиеся у сапог долговязых растительных гвардейцев, сразу ставшие похожими на маскировку, с пониманием важности происходящего прикрывали двоих ребят, обеспечивающих музыкальное сопровождение.

Приглашённые гости — местные отслужившие офицеры и гости из столичного корпуса — скромно стояли дураки дураками сбоку.

Только один не чувствовал себя глупо. Вольно свесив по начинающим тучнеть бокам мощные возле плеч руки, солидный и ладный полковник с золотистой бородкой, преспокойненько изображал выломанную из какого-нибудь шедевра архитектуры кариатиду, и метал вволю туда-сюда суженными от утреннего холодка светлыми глазами.

Энки уставился на него в надежде, что тот отколет какой-нибудь номер, вроде как изрыгнёт пламя.

Он знал, кто этот гость, до того как ведущий хлопотливо объявил, что флаг поднимет выпускник этой «замечательной школы» — был назван год — Хатор сир Алан. Да его звать Чжу Ба Цзе, — мысленно оборвал оратора Энки.

— Славный сын Отечества… герой великой войны…

Энки знал, что славный сын Отечества был старшим лейтенантом с убийством и со штрафротой в досье, когда война застала его вместе с девяткой патрульных на барражировке в далёком секторе космоса. Высадившись на дрейфующую цепочку небесных гор, они собирались осмотреться — то есть, попросту попьянствовать и расслабиться.

Они оказались в окружении быстрее, чем откупорили бутылки и расстегнули верхние пуговицы. Окаянный флот вторженцев, его смертники-фуражиры бесшумно оседлали хребты Далёкого Кольца.

Десятеро, из которых самым старшим был майор с восточного побережья, побросали бутылки в плетёные корзины. Пять маленьких истребителей времён конца предшествующей войны, вроде жестяных коробок из-под сардин, но вполне манёвренных, ждали на каменистой площадке, слава Абу-Решиту, под защитой большой скалы забавной формы. Комэск успел окрестить её такой сочной идиомой, что это даже стало поводом для первого, так и не орошённого ни единым глотком тоста.

Тщетно ждали приказа или вообще чего-нибудь, болтаясь у берегов средних размеров архипелага. Пару раз пришлось вплыть среди метеоритных островов в самую гущу кристаллического сора — пережидали громкоголосых флагманов захватчика, двинувшихся сразу следом за разведотрядом. Тяжёлые блестящие корабли, поворачивая пушечные дула, весело прошли, приминая серебристые облака, сытые, нос в табаке.

В эфире уловили и вволю наслушались переговоров между командирами кораблей. Тогда существовали только опытные образцы Мегамиров, которыми, конечно, эскадрильи салаг не оснащали. Все остальные штучки-дрючки, появившиеся в первое десятилетие после войны, тогда было возможно вообразить либо с перепою, либо от большого недооценённого таланта мультипликатора.

Потому оставался эфир, старый недобрый эфир, — и железные дракончики Ану — с полутысячей часов налёта, из которых большая часть приходилась на комэска — с величайшим интересом и ужасом слушали чужие голоса привидений в холодной черноте.

Восьмеро из них были прелесть, ну, почти невинные дети. Один был, как и сказано, командир. Один был будущий Чжу Ба Цзе.

Ану вёл переговоры с президентами материков, которых на родине было принято называть ренегатами, но именно они изъявили намерение перед лицом, жутким лицом из космоса, стать или назваться союзниками.

Критики политического устройства Южного Материка умолкли — требовать соблюдения прав нибирийца и свободных выборов было неловко: только эта несчастная страна, никогда ни одного дня не знавшая свободы, отказалась капитулировать.

Начались переговоры, которые — опережая события, скажем — ни к чему практически не привели.

Но тогда, они оказались спасены этим.

Корабль смылся… форпосты незахваченных территорий в ближнем космосе растерянно пропустили их, смолчав о нарушениях космограниц.

Вероятно, командиры погранок сами, на свои головы принимали решения, не видя на фюзеляжах нарушителей знака, который уже всем был известен и ненавистен. Короткие предупреждения в эфире быстро обрывались, и на чужих языках им было предлагаемо удалиться за пределы границ со всей возможной поспешностью.

Так, ведомые солидарностью лётчиков всего перепуганного мира, они выбрались в преддверия Дальнего Космоса.

Скитания в лабиринте Кольца… далёкий полёт… рискованная высадка на территориях дальних механизированных ферм на малых планетах, уже захваченных Спутником, который теперь заполучил прописную букву… На окраине, где запахло путешествием в один конец, они ощутили, что вырвались из окружения.

Вступая в незапланированные схватки с патрулём оккупантов, они почти счастливо выходили из переделок, благодаря чистоплотности комэска, никогда ничего за собой не оставлявшего. И если красные трассы, заканчивающиеся фейерверком огней где-то в пропасти, и осветили несколько раз их скорбный путь, героями они себя не почувствовали. Они просто радовались.

Истребителей так и осталось пять, и тех, кто внутри — тоже пять.

Старший лейтенант был ведомым у комэска, а это так трудно — не отвлекаться. Иногда, впрочем, комэск, загнав противника, по-дружески отступал, чтобы позволить выразить свои чувства ведомому и таким образом отдать ему дань уважения за самоотверженность и занудство.

Совершив гигантский круг по обитаемому квадрату, они пробрались к Нибиру сквозь архипелаг, который теперь был для них единственно понятным местом как насест в голубятне.

И высадились на родной планете в чужой стране в горах… возле океана.

Там они соединились с маленьким подразделением, созданным мятежным военачальником сданной правительством страны. Цель — для борьбы с внешним врагом — была названа издалека, не в эфир — а в рупор, с использованием нескольких международных слов и обильной жестикуляции, под прикрытием двух пистолетов — по одному с каждой стороны.

Подразделение, с которым они соединились, было вне закона в своей стране. Сами они испытывали смутные сомнения относительно своей судьбы на Родине. Ведь они оказались в окружении. Разве южанин может оказаться в окружении?

Отечество дружественного военачальника было оккупировано в первые дни налётов. Правительство, по выражению сепаратиста, как оказалось, имело своё призвание, связанное с оказанием гигиенических услуг захватчикам — а какое, сепаратист сказал, но пришлось позвать толмача, и после того, как лингвистический клубок был благополучно распутан покрасневшим парнем-переводчиком, раздался оглушительный смех.

До этого случайно слетевшиеся союзники, как бы так сказать, тревожно обнюхивали друг друга, но после взрыва Чжу Ба Цзе и один из иностранных мятежников, похожий на него парень, обоюдно посмотрели в глаза чисто два любовника. Эта шутка тоже прозвучала.

Всем этим бедным убийцам, от которых отказались суверены, было хорошо вместе…

Иностранный военачальник сформировал теневое правительство и в эфире призвал добрых и честных граждан своей родины оказать всё возможное сопротивление захватчикам. Он велел желающим найти его, чтобы воевать в союзе с Южной Землёй.

Пусть Южная Земля — объявил он — всегда была для нас пугалом. Но только она сумела не сдаться в первый день войны. Объединим усилия — ибо враг из космоса страшнее тирании Южной Земли.

Собравшиеся для выпивки на чьём-то корабле, они обсудили план действий и тактику грядущих боёв, в одном из которых Чжу Ба Цзе был вынужден выполнять обязанности комэска. Теперь у них было четыре истребителя, и Чжу Ба Цзе летал без ведомого.

Конферансье организовал поднятие флага, и его подняли, для чего был приглашён Чжу Ба Цзе.

Среди замундиренных мальчиков и девочек Энки сразу увидел золотую гладкую голову брата.

Энлиль, суровый и надменный, как и все остальные члены отряда, отделённые от окружающих своим жертвенным состоянием, ничем не отличался от тех, что слева, и тех, что справа. Разве что своей красотой. Кукольные черты Антеи, соединившись с грубоватым наследством Ану, были что надо — в меру утонченные… ещё чуть — и слишком уж утончённые… но глаза были чуть приметно малы, губы тонковаты, а подбородок — ну, эта деталь декора у всей мужской половины династии Ану была одинаково вызывающей.

Ишь ты, волосок не шевельнётся, и мундир к лицу ему. Вообще, брат был добрый и справедливый, обладал и другими природными дарами, но был очень холоден и спокоен. Очень холоден. И чертовски спокоен.

Он вступил в отряд в тот же год, когда их перевели в общую школу. Энки осмеял его всеми доступными способами, но Энлиль ничуть не сердился. Он готовил себя к войне.

Прозвучал гимн. Там шла речь о свободной родине.

Волны музыки всегда оказывали влияние на пылкого Энки. Зима кончалась, а он раньше всех чувствовал поступь весны. Ноздри его короткого грубоватого носа трепетали, и в крови бродила тонкая отрава весны. Для него она была насильница, её маленькие слабые цветочки и мрачные штормы, скручивавшие поручни набережной, зеркально отражали то, что свершалось в нём самом. Точно это он цвёл, точно это он ломал железные прутья. Он был невысокий и сильный, рыжевато-бурые густые волосы стояли дыбом на дурной башке, стан был тонок, походка то развинченной, как песенка, то он делался деревянным человечком.

Годы созревания дались ему труднее, чем сверстникам. Он знал, что чувствует слишком глубоко, а это недостаток. Он был плаксив, и это скрывалось им со сверхъестественным напряжением. Он был страстен, как голубь, или, как весенний хищник, но до поры до времени придерживал себя. Прыщи никогда не оскверняли его невысокий широкий лоб, его плечи разворачивались и наливались силой, как крылья, его нрав делался всё сложнее.

Он не понимал своего младшего брата, на которого смотрел сейчас.

Энлиль, младше его почти тремя часами, был совсем иным. Ану устроил свою личную жизнь так, что две женщины одним утром преподнесли ему щедрый дар — двоих сыновей.

Энки родился очень ранним утром, на стыке ночи и рассвета. Просто ранним утром, когда люди присасываются к чашечке кофе и, скосив глаз, застёгивают часы на запястье, был рождён златоволосый Энлиль.

Но матерью Энки была леди Эри, знатная дама из боковой ветви царского рода. А матерью Энлиля — двоюродная сестра Ану — Антея мистрис Ану.

Поэтому первородный сын не унаследует Абсолютной Власти Командора. Ему дарован титул Энки — Хозяина.

Собственно эти прозвища и стали их именами, настоящие пышные имена оказались погребены в документах.

Всё было решено ещё в пору их младенчества при полном попустительстве посмеивающейся Эри.

Я — Энки. Я — сын мира. Война не для меня.

Это только честно, ибо Энлиль явно собирается воевать.

Вынесли знамя шестеро маленьких мальчиков в мундирах. Двое юношей постарше из параллельного класса мерным шагом прошествовали с оружием наперевес, сжимая руками в тонких белых перчатках свою — по умолчанию — участь. Он не знал их имён.

Встав туда, куда следует, возле шеста с висящим флагом, они замерли. Того, что слева, Энки про себя сразу прозвал пафосным. Тот, что справа, стоял спокойно и, похоже, думал о чём-то.

Речёвки всегда казались Энки очень любопытным жанром: будто дезертиры поэзии, те гнусные предатели, которые осмеивались и проклинались в этих самых речёвках.

Дети в мундирчиках называли тихими голосами знаменитые даты сражений, почерпнутые из летописи народов Южного Материка, каковое перечисление — понял Энки — должно было соединить историю военных подвигов и преступлений в разные эпохи в единую цепь. Гражданская война преобразовала политический строй Юга, народ разделился, армия тоже. Все знали, что армия преобразователей победила, потому что лучшие офицеры противников сочли необходимым изменить присяге и воевать за новую власть.

Таким образом — и Энки умилился ловкости составителя текста — выходило, что единая цепь событий объединяет прошлое и настоящее и даже будущее, ибо ведущий призвал всех присутствующих мальчиков помнить — что защита Отечества есть их природная обязанность.

Энки неприкрыто содрогнулся, его мощные плечи под тонкой курткой ссутулились степным холмом. Он оглядел детей — он называл их детьми, — которых дружелюбный военный наставник прочил в пушечное мясо.

Вообще, Энки дивился изумительно тонкой смеси лжи и правды в происходящем. Конечно, форма была топорной, но это только усиливало смысл.

Правда была — подвиги простых нибирийцев, красота простых нибирийцев, глупость простых нибирийцев. Ложь была — что этих нибирийцев непременно надо использовать как мясо. И нибирийцы должны это понимать и любить это своё предназначение превыше мамы и папы и Абу-Решита, Чья заповедь — положи душу за други своя — была с чудесной наглостью использована для того, чтобы отправить этих маленьких мальчиков защищать штаны Ану.

Конферансье сообщил, что уже триста без малого лет в предместье существует организация «Преданные». И сейчас новое поколение покажет свои практические навыки.

Энки подсмеиваясь, спросил себя, не захочет ли царский наследник засветиться в качестве бонуса Родине, но золотая голова Энлиля осталась неподвижна.

Было объявлено, что первым номером идёт Разборка Автомата.

Толпа детей замерла, все вытягивали из курток шейки, цветы в их лапках, предназначенные для жертвоприношения, поникли. Дети смотрели на таинственный стол, ещё раньше привлёкший внимание наблюдательного Энки.

Вышла девочка с пышными волосами, и внимание присутствующих было безраздельно отдано ей. Энки был растроган и заметил, что мрачный Чжу Ба Цзе тоже посмеивается про себя.

Девочка очень ловко справлялась с частями старинного, освящённого войнами оружия, но в одном случае работа застопорилась — девочка совершенно спокойно выковыривала какую-то чушь из другой чуши — пока конферансье с улыбкой не сказал: не надо… там заедает…

Царский первенец ухмыльнулся, не придавая происшедшему никакого символического значения, иначе придётся с утра до вечера ржать. Так и в коня можно превратиться.

Энки возблагодарил Бога за то, что родился вовремя — кровавая жатва кончилась до того, как он приблизился к тому возрасту, когда юношу полагалось вписать в список смертников. Он не сомневался, что Ану отправил бы обоих сыновей на бойню.

Конечно, Энлиль был бы счастлив. Энки представил себе брата на белом боевом жеребце, хвост дыбом, и себя — его бы, конечно, сплавили в пехоту, чтобы проучить.

Девочка справилась с автоматом, положила его со стуком и объявила тоненьким голосом, что задание её выполнено, автомат разобран.

Затем был вызван мальчик, который должен был Собрать Автомат. Энки на минуту потерял интерес к действу.

Без единого просвета серый и рождающий волнение свет накрывал куполом внутренний дворик, как потешные капюшончики накрывали головы детей. Две невысокие пальмы с растопыренными пальцами на ветках казались Энки внимательно наблюдающими за сценой.

Учительницы, сторожившие детей, делали своё дело виртуозно.

Одна из них — с круглым лицом в скобках пшеничных волос — то и дело переставляла мальчиков из первой шеренги зрителей. То, как она варьировала их расположение, рифмовалось с манёврами на сцене, и её безошибочное чутье на шалость вызвало одобрение Энки.

— Хороший солдат будет, — с почтительной улыбкой шепнул он, вытаскивая за воротник маленького разгильдяя, с высунутым языком приклеивавшего к спине переднего зрителя бумажку.

Она озабоченно поблагодарила взглядом. Энки отошёл.

Снова за кустами пустили музыку, но на сей раз она не нашла отклика во внутренних органах Энки. Выдающийся по бездарности текст отбил у композитора охоту возиться с биением собственного сердца.

Флаг вдруг начал двигаться на ветру. Отражение флага в окне третьего этажа очень взволновало Энки, оставшегося жестоко равнодушным к этой музыкальной требухе.

Все пристально смотрели на сцену. Неожиданно Энки увидел новых зрителей.

Четверо голубей, возбуждённых музыкой и ощущением праздника, высадились на подоконники третьего этажа. Они наслаждались гармонией звуковых волн, и Энки сразу простил создателей песни.

Голубица отсела от прочих на соседний карниз, как видно, это было в её привычках, отметил Энки. У неё была длинная шея и одно крыло белое. Один из оставшихся перебрался к ней и стал что-то говорить, неслышное за раскатами музыки. Голубица отодвигалась, затем отвергла его так недвусмысленно, что голубь улетел на соседний подоконник, где в сердцах подрался разом с двумя другими.

Прилетел новый голубь и, пока шла драка, скромно устроился рядом с голубицей.

Энки увлечённо следил за никем не замеченным спектаклем — так увлечённо, что когда он поймал на своём лице взгляд, то ощутил его, как прикосновение. Он вздрогнул.

И Хатор сир Алан отвернулся от Энки, снова посмотрел вбок и вверх на голубей, приносящих дань владычице весне. Потом взгляд светлых глаз снова очутился на скуле Энки огоньками прицела. Конечно, он знает царских сыновей в лицо, и всё же забавно, что из всех присутствующих птицы заинтересовали лишь их двоих.

Через год, когда Энлиль перешёл на второй курс военной академии, Энки был призван на срочную службу.

3

Пришёл ответ от деда. Мегамир заработал.

— Я поддерживаю шахтёров. — Изрёк дед. — Условия их труда названы непосильными. В прессу уже просочилась информация, и вас называют эксплуататорами. Использовано выражение «потогонная система».

Дед с большим комфортом сидел на пеньке и удил. Озеро изредка давало отблеск на кончик его крупного правильного носа с бугристой луковкой и вкось вырезанными ноздрями.

— Значит, слушайте, мальчики. Ты, Энки, повнимательнее. Профсоюз удовлетворить, как если б то была дамочка.

Энлиль поморщился — пошлости не терпел.

— И вон всех. Оставить только тех, кто даст письменные показания против зачинщиков. Всё задокументировать. Впредь при наборе живой силы оформлять железобетонные контракты с максимальной неустойкой. Пригласите самых талантливых юристов. Выработать кодекс провинции, чётко указать права и обязанности завербованных. Забастовки однозначно запрещены. Работайте в паре с моей личной службой, пожалуйста.

Энки хмыкнул так выразительно, что отец заботливо повернул к нему ухоженное красивое лицо, напоминающее лик наскоро превращённого в нибирийца озёрного трёхметрового хищника, покрытого складчатой толстой шкурой.

— Чего тебе, детка?

— Ты, папа… ваше ве… отлично придумано — оставить только предателей и с ними строить светлое чего-то там. И парное катание с твоими персональными садистами тоже возбуждает.

— Рад, что ты оценил старого глупого папку. — Сдержанно заметил Ану. — Далее.

Струна отменной винтажной удочки натянулась и нестерпимо заблестев, повлекла по мутной водице концентрический кружочек. Ану, не глянув, перебрал крепкими пальцами колок своего от века освоенного инструмента.

— Зэков — домой спать на пуховую кровать.

— А выработка?

— Пусть засчитают. — Махнув рукой, так что она вышла за пределы Мегамира, сказал царь. Удочку он переложил в другую. — Благородный поступок с нашей стороны. Но необязательно, что кто-то воспользуется плодами этого поступка.

— Злой папка.

Энки зашебуршился и озабоченно проговорил:

— Это всё няшно. Расправа с профсоюзом под видом смирения. Ладушки. Сговор о массовом убийстве заключённых, вероятно, под видом несчастного случая. Чудесно, славно. Но что делать с золотом? Добыча упадёт.

Дед поглядел с изумительным, не поддающимся описанию выражением:

— А вот ты говорил, Энки, что ты сделаешь нам существо, — он хохотнул, — которое будет работать за нас.

Энлиль нахмурился.

— Шутка мила, но…

Дед продублировал свой фантастический взгляд.

— Шутка?

Он повернулся к старшему сыну:

— Так ты шутил, мальчик?

Энки рапидно и отрицательно качнул подбородком.

Энлиль уставился на него.

— Билль о правах одна миллионного сорок четвёртого года, — сказал он вразбивку, — первая статья. Рабство, под каким бы видом его не пытались протащить заинтересованные лица или организации, запрещено. Статья вторая. Эксперименты с генетическим материалом нибирийцев запрещены. Указанные преступления не имеют срока давности.

Энки и дед молча выслушали Глас Народа, затем Энки облизал губы и спросил:

— А ты поправки читал?

Энлиль ледяным тоном ответил:

— Ты знаешь, что я каждый год поднимал в Палате вопрос о запрете на поправки к основному закону.

Энки и дед обменялись взглядами через бездну пространственно-временного континуума. Энки показал на братца большим пальцем через плечо.

— Поднимал он.

— Э. — Отозвался дед.

Энлиль закипел. Но сказал еле слышно, словно ребёнка укачивая:

— Поднимал, поднимал. …Да, и, папа, вот что…

Ану подмигнул через пространство старшему сыну:

— Сейчас на мне отыграется…

— Сугубо как шутку дурного тона я воспринял намёки на сговор и расправу.

— Я же говорил, что отыграется.

— Этого не будет.

— Ты у меня хороший мальчик.

— Да и, кстати, насчёт какого-то кодекса. Эриду не провинция, её статус не выработан. Пока на её территории по умолчанию действует конституция Нибиру. Забастовки защищены конституцией.

Энки изумился:

— Ты читал?..

Ану немедленно согласился.

— Как скажешь, мальчик. Я знаю, что утратил чутьё. И во всём полагаюсь на вас, молодых, понимаешь, гуманистов.

— И гуманисток.

— И гуманисток.

По озеру на цыпочках прошла рябь. Дед, воткнув удилище в кочку и сменив фокус, въехал к ним в штаб и огляделся.

— Как там, на Родине? — Осведомился Энки. — Революция не началась?

Дед рассеянно оглядывался. Многоугольные бронзовые колени, прикрытые белыми шортами, шевельнулись.

— Где-то так. Революция, конституция.

В речи его всплыл давний несчищенный университетом акцент северных провинций.

За дверью шнырял Сушка, изведшийся от одиночества и приказания хорошо себя вести. Десятник из своего кармана купил ему мороженого, но имел неосторожность отвернуться и Сушка убежал к папе. По дороге предполагалось исследовать дядю в пиджаке.

Теперь Сушка толокся возле дверей, твёрдо зная, что туда нельзя. Так же, как и большинству аннунаков до него, Сушке не составило труда убедить себя, что, если он просто слегка заглянет в комнату, запрет не будет нарушен.

Энки увидел золотую лапу, аккуратно просунутую в дверь, и отчаянно зашикал углом рта. Мелькнул яркий Сушкин глаз.

— Так вот. Это всё, конечно, хорошо. А вы бы вот с сестричкой — она же умница — сделали мне существо, которое не будет знать, что такое забастовка. С самого начала, понимаешь, сынок? Вот это было бы, — Ану негромко рассмеялся, — чудесно. Чтобы оно не читало конституцию.

Энки поразмыслил, посмеялся за себя и за Энлиля на всякий случай. Он даже положил руку за плечо Энлиля на спинку стула.

— Такое существо уже есть. — Сказал он, подталкивая брата.

— Ну, ладно, ну, ладно. — Ану потянул за удочкой пухлую в гречке и опавших закостеневших мышцах руку. Его цветная рубашечка в нарисованных птичках приковала заинтересованный взгляд Энки. — Так ты сделай. Чтобы оно всегда было в хорошем настроении и никаких забастовок.

Сфинкс не мог долее терпеть, слыша папин оправдывающийся голос и ещё чей-то, неизвестный. По голосам он понял, что папа беспокоится, но не за себя, а за кого-то.

Сушка налёг на дверь и влез прямо в Мегамир. Дед отпрянул с удочкой. Он и Сфинкс смотрели друг на друга.

— Кто…

Энки с гордостью сказал, поймав Сфинкса за холку.

— Я его домашнее животное. Сушка, а ну, брысь отседа.

Энлиль, потемневший от разговоров, слабо улыбнулся и пощекотал Сушку за вставшим дыбком музыкальным ухом. Дед пробормотал:

— Как странно… что это за вид?

— Леану. Хищные и опасные.

— Прекрасное существо. — Без улыбки и понизив голос, проговорил Ану. — Просто прекрасное. Величественное.

Тут дед отвернулся к командору:

— Ты когда представишь нам свою монархиню? Ходят слухи, что ты намерен нас осчастливить.

Напоследок дед отколол: поднял левую руку и показал ладонь, туго сжал немалый кулак и сказал Энки:

— Оп-па. Мы — аннунаки. А, сынок?

И мигнул — одним, потом для верности ещё другим глазом.

— Оп-па. — Мрачно согласился Энки. — Папа, ты недостоин.

— На всех не угодишь.

Дед захихикал и отключился. Энки повернулся к брату.

— Правую руку надо поднимать.

Энлиль отрешённо промямлил:

— Это не так важно.

— А ты заметил, что он дважды мигнул?

— Для верности.

Энки оскалился задумчиво и поцокал зубами.

— Я бы на твоём месте не расслаблялся. — С принуждённой ухмылкой сказал он. — Папа — на редкость мстительный парень. А ты изрядно его… со своей этой конституцией. Пошли, Сушка. Небось, нажрался чего-то вкусного?

— Ну и семейка. — Молвил Энки и, сложив руки на груди, повертел большим пальцем, изучил палец. — А?

И он глянул на того, с кем говорил во дворике. Оказывается, с каким-то неместным в пиджаке.

— Вы не находите это чудовищным, всё это, вы… Э. Простите?

Незнакомец спрятал предмет, в котором угадывался сплющенный во время поездки на метле несчастный блокнот, и прошамкал:

— Да, но все это так волнует.

К ним шла группа офицеров Энлиля, а чуть сбоку и впереди молодая красавица-полковник. На жёлтых волосах чудно лежал свет Звезды, тратящей последнюю силу с бездумной щедростью, точно она твёрдо решила их всех доконать.

Энки и Нин в ожидании того, что Энлиль объяснит им происходящее, благоразумно молчали.

Полковник, не дойдя пяти шагов, встала, сложила руки у ремня юбки. Ярко-красные губы были неподвижны. Энлиль вдруг встал, как на плацу. Что это за номера, хотел брякнуть Энки. Смолчал. Один из офицеров, страшно волнуясь, с дрожащими губами, смотрел в сторону на казармы или ещё дальше на восток.

Другой чётким мерным шагом приблизился и, обманув ожидания, вместо военного голоса, провякал домашним почтительным:

— На два слова… командор.

Энлиль, тоже вместо того, чтобы осерчать на такие неуместные вольности, рассеянно откликнулся как какой-нибудь штафирка:

— Говорите, лейтенант.

Въехало, как картонный паровоз на сцену, молчание. Офицер собрался с силами и оглянулся на полковника. Женщина тотчас отозвалась на этот призыв о помощи, скромно преодолела эти отделяющие её от командора шаги и сказала:

— Вы арестованы, сир.

Энлиль, явно не слыша ни обморочного вздоха Нин, не видя вытаращенных глаз брата, без звука, поднял руки и протянул их вперёд. Потом сомкнул кончики пальцев.

Редактор, потерянный Силычем, как оно и бывает с детьми, журналистами и руководящими работниками, забрёл неизвестно куда.

Моторчик старой пляжной машины заглох. И то верно — где тут пляж, скажите? Редактор, приговаривая себе в утешение, что вот оно, приключение, вылез с блокнотом под взмокшим пиджаком, и ботинки его утонули в песке, шнурки сей секунд изобразили выводок новорождённых гадёнышей.

Брошенная машинка стояла тихо, как добрый ослик.

Вокруг — страшная тишь, свойственная часам послеполудня. Время врат, декорации, выдержавшие Ать представлений, стёрлись, потрескались. Время автора, но его нету, стервеца.

Эриду смотрела на него с неба двумя лунами. Там, где шар земной закруглялся на западе, мерещились горы. С востока двигался призрак далёкого океана — воздух с примесью жгучей влаги.

Невысоко пролетел к северу, зависая, полузвездолёт — катерок, который зачем-то направлялся на орбиту. Его острый шпиль посреди плоского круглого тела напоминал тулью шляпы. Огоньки бегали на полях шляпы.

Редактор закинул голову и приветливо помахал. Ему, в сущности, тут понравилось. Дело в том, что ему казалось, будто он помолодел.

Сзади и метрах в пятидесяти промчался вагончик с крохотным окном сзади, забранным решёткой. Редактор с сомнением лизнул высохшие от скитаний губы.

Катерок в ту минуту, устроив немыслимую ересь со сменой траектории, сел — чисто упал. Собралась складками дверца, в которой было что-то сказочное, и с места пилота кто-то выбирался.

Вагончик, качнувшись и поёрзав, угнездился в песочнице. Из него аннунак в форме вывел скованного за руки — того типа в корсарке, которого мельком видел редактор в лагере. Тряпку с головы его сняли, и длинными грязными волосами ласково поигрывал ветерок, поднятый посадкой. Только этот ветерок и был теперь милостив к утратившему права.

Из катерка выскочил и быстро пошёл к северу знакомый редактору силуэт. Редактор заслонил измученные глаза двумя пальцами. Свет лёг удачно.

Редактор узнал знакомый костюм и волосы прекрасного пепельного оттенка — густые и щедро вздымающиеся от пробора, они были безжалостно приглажены. Редактор подумал о нескольких прядях неопределённого «крэмового» цвета, оставшихся на его собственной макушке, и вздохнул.

Узкие очки, сильный подбородок — определённо редактор видел этого аннунака в святая святых во время решающего разговора относительно целей его полёта в колонию.

Тогда внушительная фигура со сложенными на груди руками в задравшихся рукавах виднелась у окна, как знак мужественности, вроде живой скульптуры, символизирующей определённые услуги Отечеству.

С редактором беседу личную имели такие, как он сам, обычные клерки, с удавшейся жизнью, и только пропуск на тесёмочке, который редактор видел у себя на втянутом из-за этого животе, напоминал ему, что он находится среди страшных нибирийцев в страшном месте.

Это тот у окна сказал тогда доброжелательно:

— Не удивляйтесь…

Сейчас редактор удивляться и не собирался, а попросту искренне обрадовался. Молодой аннунак внушал самые приятные чувства и ощущение надёжности одним своим присутствием.

— Агент! — Крикнул он. — Агент, подождите!

Но пепельноволосый мельком навёл на него свои очки и сделал движение — тороплюсь, не обессудьте.

— Что? Что? Что?

Нин выкрикивала глупое прыгающее слово, бегая по комнате для переговоров. Энки сидел на картах, смяв их, и губы его были бледные. От смуглого лица вновь отхлынула кровь.

— Братишка… — Процедил он и покачал головой. — Зачем я ему это сказал.

Нин остановилась.

— Что?

— Да так.

Пятнадцать минут быстротечного времени Эриду прошли с той минуты, как полковник увела командора. Невнятные объяснения из переговорки ничего не дали. Дед не смог, видите ли, подойти. Эри и Антею не удалось отыскать в столице и предместьях. Какой-то юный неизвестный голос из дежурки по связи со столичными организациями безопасности ввёл их в ещё большее смятение. Сказано было немного, а поняли Энки и Нин и разъярённый десятник и того меньше. Остальных выпихнули за дверь и аннунаки волновались повсюду.

— Везде брошена работа.

— Она и так брошена.

— Нет… забастовка прекращена. Они ждут информации. Комитет забастовщиков прервал переговоры с профсоюзом Нибиру вплоть до того момента, когда им объяснят недоразумение. Они решили, что командор… арестован из-за них.

— Испереживались. — Бормотал Энки. — Кулачки истёрли. Слёзы солёные, щиплет. Милые…

Наконец переговорка ожила, и ещё один неизвестный голос рассказал, что командор сир Ану задержан для гражданского суда по обвинению в домогательстве и растлении несовершеннолетней. Имя не названо.

Нин вся покрылась пятнами яростной крови Ану, побежавшей по жилам с ускоренной силой — миллионы лет власти и высокомерия даром для гуманных потомков не проходят.

— «Не названо»! Я сейчас назову.

— Ты…

— Куда! В медпункт! К несовершеннолетней. Я её сейчас так растлю, что от неё мало что останется. Негодяйка!

Энки схватил Нин за плечи довольно крепко, ожидая сопротивления, но сестра замерла, глядя в сторону.

— Вот и хорошо, — зашептал Энки, — посидим. Вот тут на картах. Не ходи. Нин, это не она. Это её мама, ты же знаешь.

Нин молча страдала.

— Какой позор. Бедный наш. За что? Такой чистый, такой добрый. В кои-то веки влюбился, и угораздило найти такую…

— Нин, всё обойдётся. И вовсе она не то, что ты сказала в сильных чувствах, что тебя почти извиняет.

— Ты сам в это не веришь. Этим сволочам стоит довраться… дорваться до…

(Осеклась. Ну, слава Абу-Решиту, стыд у потомков есть.)

— До чего? — С невесёлой улыбкой спросил он.

Без ответа.

— До нежного тела высшей расы, да? — С отрегулированным блеском в глазах и полукружием возле губ молвил брат. — Плебеи, верно? Жаждут крови царского сына?

— Я не это имела… Что за чепуха… я… Она сама его завлекала!

Энки твёрдо ответил:

— Ну, знаешь. Братан бы тебе спасибо за это не сказал.

И ухмыльнулся уже грубо.

Нин хотела схватить его за плечо, а другой рукой стереть ухмылку с губ, но стояла неподвижно.

— Это неприлично, Нин, говорить про мужчину такое. «Завлекала». Что за бред? И пусть Энлиль сам отвечает, знаешь.

— Грудастая негодяйка.

Неосторожно было сказано, потому что Энки, хотя и вовремя спохватился, невольно доказал теорию автоматической визуализации. Нин вспыхнула от ярости и собственной несдержанности. Куда девалась закрытая школа и драгоценные правила!

— Я пойду и поговорю с ней. Обещаю, что я буду аккуратна в словах.

— Не вздумай. Тем более, что она давно уже, конечно, в объятиях службы безопасности летит на станцию.

Нин схватилась за ниточку и сказала совершенную нелепость:

— А Лана, она не может что-нибудь сделать?

Энки слегка повеселел. Нин с какой-то восхищённой досадой подумала, что только Энки о «бывших страницах своей жизни» говорит с радостью и любовью.

— Я не позволю тебе пугать мать моего сына. — Сказал он, улыбаясь. — Тем более — мною.

Нин согласилась — Лана терпеть не может всё «государственное» и категорически не желает иметь ничего общего с Энки. Несколько месяцев работы на целине и жгучий шестинедельный брак с куратором территорий оказались вполне достаточными, чтобы удовлетворить девическую потребность в романтике. Работа на станции её вполне устраивает, и она подумывает вернуться на Родину.

У Нин вырвалось:

— И почему… вы ведь с Ланой тогда, и она не… даже представить невозможно… чтобы она про тебя…

Она вовремя осеклась. Энки смотрел на неё с победительной улыбкой.

— А Лана была тоже …несовершеннолетней. — Еле сказала, заливаясь краской, Нин.

Энки молчал.

В этот момент проснулся Мегамир, но они решили, что он неисправен. Пруд его был тёмен и молчалив, блуждали по скатерти пруда блики и очертания. Энки сунул руку внутрь, но тотчас понял, что просто они в затенённой комнате.

Их окружила полутьма, так было сфокусировано изображение. И только сами они были окружены светом, на лицах брата и сестры остался домашний свет Эриду.

Он выдернул руку и, нахмурившись, спросил Нин взглядом — это что ещё?

Третий неизвестный голос кого-то у стены обратился к ним и сделал официальное сообщение «для членов семьи».

Тем не менее, толку от сообщения было чуть: всё им повторили, что они слышали раньше. За исключением того, что неизвестный у стены употребил слово «экстрадиция».

Нин мысленно застонала от унижения — как будто речь шла о маньяке или крёстном отце. Энки только усмехнулся без выражения, но она видела, что ему очень больно. Себе она не позволила даже бровью двинуть, прекрасно понимая, что связь налажена из той самой службы безопасности, которую называли личной службой Ану.

Нин было мучительно стыдно, что им с братом приходится волей-неволей терпеть затемнённую комнату и анонимность информатора, в то время, как они — тараканы на свету.

Нин вздёрнула подбородок и надменно смотрела прямо на тень у стены.

Энки не озаботился своим выражением лица, он сжал кулак правой руки и методично вколачивал его в ладонь левой. Нин заметила, что повязка над локтем пропиталась кровью. Это показалось ей символичным и страшным. Она то и дело скашивалась на мерно ударяющий кулак Энки.

Внезапно тень умолкла. Воздух онемел. Тень, очевидно, ждала вопросов или ещё чего-то, но брат и сестра арестованного молчали. Только кулак Энки вбивал в ладонь неподатливый кривой гвоздь.

Так змеилось хвостатое молчание. Тень кашлянула — или им показалось? И уже откровенно накручивала минуты, вытягивая остатки чувства достоинства и обрывки истрёпанных нервов.

Эта игра в молчанку никогда не забудется, сказала себе Нин. Сколько буду жить, буду помнить, как мы ждали, мучаясь мыслями об Энлиле. Как мне было страшно. И свет в нашей переговорке, которым нас словно поймали. Она балансировала на грани истерики, но по-прежнему высокомерно и спокойно смотрела в тёмную пустоту.

Энки, которому подобала скандальная выходка, также стерёг удушливую паузу.

— Агент!

И он осёкся. Слабый голос его растаял в пустыне.

Пепельноволосый одним пыхом обернулся, и — редактор мог поклясться, несмотря на адское освещение, — неуверенно остановился. Это было нелепо. Неуверенность никак не соотносилась с пепельноволосым.

Но это могло показаться. Здесь вообще всё происходит так быстро, так быстро… Редактор взял клятву обратно с удовольствием. Пепельноволосый был приятен ему, как образ властной молодости.

Солнце, — или как его величают по-тутошнему, — закрасилось шальным облачком. Редактор, пытаясь привыкнуть к внезапно павшей на глаза тени, краем мысли уловил, что пепельноволосый опускает какую-то штуку и прячет её за лацкан. Редактор отчаянно сощурился.

Легчайший туман овеял пространство, расходясь почти правильным кругом метров пятидесяти в радиусе.

Редактор, как в полусне, смотрел…

Аннунак из вагончика подвёл арестованного к пепельноволосому, и тот кивнул. Ужасно грубо взял скованного за браслеты за спиной и тряхнул, как куклу, так что длинные волосы арестованного закрыли лицо. Редактор благоговейно передёрнулся.

Пепельноволосый о чём-то переговорил с аннунаком, держа страшной рукой арестованного за наручники. Аннунак, выслушав, пошёл и, садясь в вагончик, высунулся снова. Редактору показалось, что аннунак в лёгком сомнении. Аннунак крикнул несколько слов.

До редактора донеслось что-то вроде:

— По инструкции обязан…

И что-то насчёт того, что он должен увидеть, как преступник взлетит.

— Да бросьте, — звучно ответил пепельноволосый. — Я-то лучше знаю. Поверьте, я знаю….

Тут слышимость ухудшилась, потому что сознание редактора как будто заволокло чем-то, хотя облачко уже смылось.

— … эти проволочки… не парьтесь, милый.

Аннунак успокоенно кивнул, залез на водительское место, и вагончик уехал. Редактор проводил его сонными глазами. Дальше он видел такой сон:

Пепельноволосый вдруг упал, как подкошенный. Преступник в корсарке побежал к катерку, уже без браслетов. Пепельноволосый поднял оружие и выстрелил…

Интересно, улыбаясь, подумал редактор. Как интересно.

Р-раз!

Он попытался стряхнуть наваливающееся на него забытьё.

Агент ещё выстрелил. Два!

Уйдёт ведь, сказал в редакторе сознательный незасыпающий гражданин. Уйдёт преступник-то.

И верно. Как в песок глядел, угадал редактор, хоть и пребывал в состоянии престранном. Третий выстрел попал куда-то в нежное место мозга редактора. Стало хорошо.

Катерок заюлил на песке. И, закручиваясь на взлёте, винтом ушёл в воздух.

Покачался, полетел.

Если бы один раз… сказал себе редактор и заснул.

Один раз. И он проснулся. Его звал властный голос.

Пепельноволосый стоял над ним на одном колене и звал редактора, вытаскивая из мира, где не было власти.

Редактор неуверенно встряхнул головой — он спал стоя, оказывается.

Теперь он увидел, что пепельноволосый полулежит на песке чуть дальше и зовёт на помощь.

Редактор, тряся головой, будто в уши попал песок, приблизился.

Атлет, лёжа и опираясь на локоть, как на подножие памятника, совершенно спокойно сказал:

— Вы видели… он сбил меня с ног. У него были ключи от наручников. Преступник бежал. Вы свидетель.

— Я свидетель, — туповато повторил редактор.

Мысль его в противовес событиям работала туго. Пепельноволосый, вставая и сделав пару шагов к редактору, хромая, повторил:

— Тут вопрос госбезопасности. Вы свидетель и обязаны, как сознательный гражданин…

Мысль пробудилась. Редактор закивал.

— Обязаны повторить это в соответствующих инстанциях. Но — только там.

— Да…

— Повторите. Вы — важный свидетель.

— Я…

— Позовите на помощь. Кажется, я контужен. Вы сами не ранены? Он был вооружён.

— Я?

Редактор оглядел себя, ожидая увидеть, как покачивается пронзившая его навылет стрела. Пепельноволосый спокойно ждал. Потом сказал мягко:

— Идите. — (Он посмотрел на часы). — Позовите кого-нибудь. Он разбил мою рацию.

Редактор поплёлся в указанную вытянутой рукой пепельноволосого сторону.

Тот окликнул:

— Помните, никому ни слова, пока я вам не дам дальнейших указаний.

— Конечно. — Оглянувшись через плечо, серьёзно отвечал редактор и увидел последним такое, что могло быть объяснено, разумеется, одной лишь игрой света и тени.

Как свежий рот агента подергивается на углах. И свет проник под очки, и в глазах великолепного правительственного служащего редактор увидел торжество… и страх.

Повинуясь долгу и отбросив все сомнения, которые могли быть губительны, редактор зарысил к лагерю. И только завидев солнцезащитный купол и услышав шум голосов, только подняв тревогу, остановив первого встречного инженера, вспомнил и перестал отвечать на дальнейшие расспросы.

Инженер пожал плечами. Потёр бледное лицо и прикрыл глаза в чёрных кругах.

Сознательного гражданина мучал один малый вопрос. Почему он… ведь если бы он один раз… а так три раза. Почему он трижды стрелял в воздух?

Он почувствовал родное прикосновение. Блокнот, выглядевший так, будто побывал под копытом, ласково высунулся из пиджака.

Инженер решил, что прибывший шишмак не в себе в силу воздействия климата и новизны ощущений, и твёрдо решил сдать его на попечение Силыча. Он отправился на поиски, напоив водою редактора и усадив его в теньке.

Он понимал приезжего и сочувствовал ему, вспоминая ряд событий. И в конце размышлений ему померещился какой-то костер, и чувство радости снизошло на него.

IY ДЕРЕВО

1

— Но что ты испытываешь?

— Я бы не хотела говорить об этом. Если можно.

Нин не остановилась, продолжала вышагивать, поэтому ей пришлось сделать вид, что она не заметила — Энки изобразил столб.

Он мозолил свои каштаны (смотрел карими глазами, чутка выпученными от напряжения умственной мышцы), логически обоснованно потёр затылок, где у порядочных аннунаков хранятся задние мысли, потом лоб — это уж непонятно, к чему.

Коричневый лоб напрягся под пальцами от усилий распознать скрытый смысл происходящего.

— Как ты себя чувствуешь?

Нет, это бессмысленно. Отвязаться от Энки всё равно, что избавить Родину от тоталитаризма. Энки гораздо милее тоталитаризма, это следует признать ради справедливости, но степень безнадёжности обозначена верно. Нин без вздоха замерла и даже вернулась на несколько шагов.

Можно воспользоваться неизбежностью и попробовать перевоспитать Энки. Она, как видите, исповедовала постулат — всё лечится. Жалко, что Нин не осталась дома и не попробовала баллотироваться в парламент.

— Прекрасно. Как нужно, так и чувствую.

— Но ты готова?

— Ну, разумеется. Что за вопрос? К чему это сейчас — вопросы?

— Как? Ну, как…

— Забота вот эта. Это просто — дело. Конечно, я готова. Конечно, я испытываю то, что и ты.

— Ну, не совсем.

— Эксперимент это ведь не слова, не чувства, это — действие.

— Но твои девочки в Детской, что они думают?

— Утечка тебя интересует?

— К приезду родителей желательно без утечек.

— Согласна. Но это в идеале. Утечка будет.

— Мой дорогой брат Энлиль…

— Самое большее, что нам грозит — нахмуренные брови.

— Истерика, вот как я это называю. Когда мужчина хмурит брови — это истерика.

Изнутри шло тепло, влажное и свежее, оно подпирало сердце. Эта полнота жизни, как не иронизируй, заполняла нутро и уходила дыханием, светом глаз наружу. Где от домишки на сваях Энки-инкубатора пошел, как плесень, простите за непоэтизм, — сад вроде. Он захватывал землю деликатно стелющимися растениями и высокими играющими с почти космическими ветерками тополями и стлался и шагал и блуждал, делая овал любви, и туда попадали и дом сестры, и Новый Дом с Гостиной. На верхний балкон заглядывали верхушки тех самых гвардейцев, которые некогда следили за Сборкой Автомата во дворике нибирийской школы, но здесь и теперь они выглядели совсем иначе, а то и в самом деле переменились. И новое растение виноград обещало что-то.

И колодец… их вообще вырыли на заранее кем-то отмеченных местах. В смысле, так казалось.

Шёл сад, обещанный когда-то почти бездумно, хотя и по тайному от самого себя спрятанному расчёту, и добирался почти до главных шахт.

И тут, конечно, оп-па… Распри на шахтах дали тоже всход и вялыми струйками стекали к гальюну, как называл дедушка профсоюз, а Энки спрашивал, что это такое, — и не образовав достаточно напора, проблем не вызывали, хотя и радости тоже.

Да и кто бы стал бунтовать на Эриду в тот час, когда сам июнь превышал свои, куда более основательные права?

Иногда шли дожди, двигаясь небрежно. Лужа у дома была такая, что можно было тренировать игрушечный флот, как предполагал когда-то какой-то бунтовщик.

Под сваями весело разговаривала речка. И лес, с мрачной надеждой захватить и оплести, был тут как тут, у самых ворот. Плотина не сдерживала натиска июньской души Эриду.

Мардук, которому было едва девять, а на вид круглых нибирийских двенадцать, тоже всходил, как деревце, обещающее в грядущем неожиданные всходы.

Его стройность и болтающиеся свитерки умиляли отца. Лана отпустила сына на классические каникулярные две недельки и это означает, что он проболтается тут на холмах, в речках и колодцах всё лето.

Энки сам был молод и свеж, как никогда — невинные глаза, нелюбовь к лезвию бритвы.

И только у глаз и носа, такого же дерзкого, как ласковы были глаза, обветренная кожа напряглась, затаив напряжение духа. На подбородке капля дождя держалась, пока он ждал, сунув кулаки в карманы, переступая и толкая коленом куст, тоже соревнующийся по части насыщенности дождём.

Здесь в сотне метров от чересчур материальных и откровенно готических заборов, возведённых вокруг цитадели Лабораторий, он встретился с Нин. Он хотел отобрать у неё и раскрыть над белой головой зонтик, но сестра вместо зонтика предпочла плащ, который мешком скрывал её стройную сущность.

Все знали, что Нин работает над чем-то удивительным. После краткой беседы они расстались на приподнятой чистой тропе, ведущей под пропитанными дождём клёнами, к её тайнам.

Но какое отношение к тайнам Нин имел Энки? Стало быть, не так он прост, этот Энки.

Не одна природа напоминала о своей душе благовещими переменами в климате. Всё готовилось к прилёту царя. Предполагалось, что он должен посетить их с супругой, матерью Командора. Это будет первый визит абсолютного монарха на территорию дикой колонии, на девственные земли и воды, находящиеся под юрисдикцией Родины. Уж даже в основном законе прописан пункт касательно того, что собой представляет номер седьмая.

Сам Ану, запротестовал против решения, продиктованного тонкими расчетами государственной данности.

Он явится со своими прекрасными женщинами. С обеими! Только так!..

— Я явлюсь, — не спеша, говорил он советнику по внутренним делам, двигая пальцем папку с бумагами, — со своими прекрасными женщинами, сделавшими Ану самым правильным мужчиной. Самая красивая блондинка и самая красивая рыженькая. И я между ними. Между ними — царь, — добавил он на случай, ежли советник всё-таки не понял, хотя этот нибириец понимал всё раньше, чем слово излетало.

Дед прищурился непустяково мощно — на блондинку, потом на рыженькую. Он им устроил конференцию в Мегамире. Эри в халатике, закинув одну стройную ногу на другую, читала книгу с белой птицей на обложке. Эри прицокнула от раздражения, и Ану хихикнул.

Самой Эри было всё равно — лететь с повелителем или одной. Одной, пожалуй, предпочтительней — от Антеи столько грохота.

Антея, по своей артистичной и, читай, эгоистичной и мелковатой натуре не прочь была бы оказаться единственной, всё же бессознательно желая уязвить подругу. Эри слишком уверена в себе — временами это невыносимо.

Но она знала, что детям это будет неприятно, и заявила, что эта демонстрация в семейных делах нелепа, и прочее. Они же не ложатся в постель втроём. (Хотя этот аргумент был нелогичен, но зато от чистого сердца.)

Пока возились с протоколами, Эри решила-таки лететь одна, соскучилась. И не только лишь по деткам — глаза бы мои вас… — но по всей холмистой, истоптанной и изрытой поселенцами колонии.

И в те минуты, как Нибиру всем телом и душой, в окружении лун, среди которых погасший и разбомбленный ржавый спутник — памятник несостоятельности мятежей, сам по себе, чёрный и пустой, — неуклонно двигалась к маленькой колонии, — Эри собирала подарки для детей и делала прививки.

Ожидавшей с трепетом колонии, крутившейся вокруг гостеприимной и заметно подобревшей Звезды, вся эта армада представлялась пока не более, чем выводком светлячков.

Но дети, они-то трепетали?

Они привыкли к родительской любви. Иногда она принимала со стороны Ану слегка каннибальские формы. Но Эри и Антея были ни в чём не виноваты — и почему бы не нырнуть под душистое материнское крыло? Даже заветрившимся мужикам это ужасно приятно.

Энки уже воображал, как он будет вешать Эри лапшу на крохотные ушки, водить её почти повсюду и хвастаться, хвастаться без меры. Благо было чем, вообще-то.

Нин вернулась, задыхаясь и сбрасывая капли с волос.

Она помахала сопротивляющимся зонтиком:

— Энлиль! Сел на грунтовку, в десяти кэмэшках отсюда. У него что-то с Мегамиром приключилось, он едва передал сообщение в дежурку. Просит прислать таратайку доехать. Я — туда.

Энки побежал раньше, чем подумал, и без усилий догнав ту, которую догнать нелегко, спросил:

— Он, тово?.. Шею, что ли, сломал?

Нин, не замедляя шага, плюнула:

— Тьфу. Язык без костей.

Энки на бегу увидел вблизи её яростные глаза и рассмеялся.

— Жив командор.

Нин задохнулась, он опередил ее, и она смотрела, как он перемещается в затирающих пространство струйках. Он обернулся.

— Не мотайся, ты же устанешь.

Заработали его ноги и, расплющивая лужицы, он без передышки взбежал на пригорок, вбок по тропе и парой секунд позже показал рыжий клок между деревьев.

Энлиль выпрыгнул из грузовика, того самого, в котором его когда-то везли, арестованного, на взлётное поле, и поблагодарил инженера:

— Думузи, ты уж прости…

Водитель вылез из-за дверцы, чуть не вывалившись, придерживаясь носком ботинка за чёрти что и показывая бледное худое лицо в неярком и приятном блеске глаз, сказал озабоченно:

— Штуковину починить.

— Починим.

Раздался истошный крик и, крутнувшись, Энлиль увидел мчащегося к нему на всех парах братца. Начальничек чесал неслабо, — честно? залюбуешься, — высоко поднимая ноги, так что несчастные штаны из чёртовой кожи вынуждены были демонстрировать мускулатуру бёдер со всей возможной достоверностью.

Бежал и орал. Энлиль обменялся взглядом с Думузи. Тот рассмеялся с удовольствием, как всякий, кто почти постоянно обременён печальными мыслями, но печали не привержен. Сунулся в кабину, повыло нутро машины, и грузовик уехал с вытянутой в окно рукой инженера, которой тот помахал.

Энлиль выглядел не лучшим образом, хотя шея была на месте. Как выяснилось из быстрого обмена репликами с прибежавшим и вставшим по-носорожьи Энки, командора потрепало на коротком пути с орбиты, причём неполадки начались в тот момент, когда точка невозврата на станцию была позади.

Оба замолчали, когда среди деревьев поплыл к ним силуэт дриады, к ветке припуталась светлая прядь. Дриада тишком ругнулась и заметив их, подпрыгнула и замахала.

Было удобно пойти к ней домой, если свернуть от речки, чьё сильное русло теперь было уложено в гранит и мрамор, к маленькому скверику, в котором будут репетировать Персиковый Пир, и пройти минуты три по небольшому пустырю позади коморки, где Энки свил себе диспетчерскую.

Там — резко на запад, к другому изгибу реки, и — готово. Беленький домик беленькой сестры.

Остались под навесом-козырьком, в комнаты не сунулись, чтоб не следить по полу.

Братья попросили воды. Энки пил из кружки так жадно, что вода стекала у него с губ. Он пил, не останавливаясь, запрокидывая голову, смуглая кожа натянулась на кадыке. Энлиль тоже очень хотел пить, он дважды перевёл дыхание, не отнимая край кружки от губ.

Нин, выдав воды, ушла в дом за старой книжкой о работе мозга, которая, как она считала, поможет в починке взбунтовавшегося Мегамира. Энлиля это заинтриговало.

Навес был крохотный, с летним душем и тесно выросшими кустами бульденежа. Его белые шары свадебным шатром нависали над узеньким коридорчиком. Влагоёмкая почва, любовно принесённая Энки в подоле строительного фартука, обрадовала скромную калину, и взращённая до первого листка в банке с водой, веточка с так называемой пяточкой, восхитилась душой и раньше срока выпустила сразу в кулак Энки невесомый сквозной шар. Снег невинности так шёл непритязательному дому сестры, что всем, кто видел, немедленно начинало хотеться бульденежа. На край навеса Энки прилежно складывал бедных мышей, пойманных некоторыми из питомцев Нин. Хвостики свешивались, и Энки их подсчитывал.

За покачивающейся занавеской зрела тёплая вода в баке душа. Фрейлина Нин частенько пользовалась вёдрышком-другим, когда приносила некоторую работу на дом боссу.

Энки первым услышал за калиткой поступь сапог (явно не фрейлина), и глыба плеча с беззвёздным погоном его не удивила. Он указал кружкой, пытаясь отдышаться после принятия влаги в неистовом темпе.

— Здесь что, съезд кровников?

Хатор впихнул под перекладину огромную лапу с длинными пальцами и вскрыл задвижку. Он уже улыбался им. Энлиль, пристраивая кружку на край летнего окошка без рам, спешно оправился, вытянулся и шагнул навстречу. Внутри слышался кукольный топоток Нин и перестук книг на полках.

— Вот как встречают медвежатников. — Посетовал Энки.

Сир Хатор приветливо, даже слишком, поздоровался с их высочествами, сказал:

— Я здесь, потому что… Командор, вот удача, вы здесь, а не… А я слышал из бешено проехавшего грузовика…

Оба брата отметили, что все фразы так непринуждённо оборваны, что только дурак стал бы переспрашивать. Энлиль ни в коем разе значения уклончивости не придал. Маршал вправе иметь манеру разговора какую заблагорассудится.

— Он цел и невредим. Космос вернул нам его таким, как взял. Вы где были? Я не понял.

— Я не сказал?

Энки подбросил кружку.

— Вы ничего не сказали. Как какой-нибудь заговорщик с клинком у горла. Молодец.

— Посмотреть новое оборудование.

— Какое новое оборудование? — Спросил Энки, глядя на командора.

— Никакое. — Ответил тот. — Не понимаю, о чём толкует сир Хатор.

Хатор и сам уже не понимал. Совершенно спокойно, с достоинством он отбился:

— Словом, шёл мимо. А предлог придумать не просто для военной головы. Это вы, штатские, — глядя на Энки, — врёте, не задумываясь.

Энки согласился.

— Среда виновата. Окружающая. Стекающие капли и всё такое.

Показал на белые шары, на брата.

— Цветочки. … А я иду, кручу своё кино, а он навстречу.

Энлиль во имя братской любви и вонючей щетины Энки не поморщился. Хатор это приметил и примирительно прогудел:

— Куратор, командор не любит, когда так разговаривают.

Энки взъерепенился.

— Как так? Он народные… — повернулся телом в развёрстой куртке, дыша всей грудью — …народные поговорки не любит?

Энлиль стиснул губы, и вот этак, почти губ не разжимая, объяснил:

— Да говори ты как хочешь. Только сдвинься чутка и не дыши супом.

Нин, появившись в проёме двери, тоненько засмеялась. Чудо как хороша, сказал себе Хатор — и бульденеж, умница, посадила.

— О мой командор. …Энки, — кончиком пальца тронула на братней куртке обломанный язык молнии, запутавшийся в растительности столь же богатой, как сад Энки, — благодарю, что заставил его так говорить. Это так…

Пока учёный мозг Нин искал слово, Хатор услужил:

— Волнующе?

— Верно. — Попробовала слово на вкус.

Энки заторопился.

— Как если бы он меня в губы поцеловал.

Энлиля приметно передернуло. Хатор еле слышно и музыкально мычал в вечно улыбающиеся зубы. Энки ткнул в сторону брата испачканным в траве большим пальцем.

— Оп-па. Его колбасит! Зашибись, Энлиль представил.

Выпучил мерзкие глаза, полез сбоку к тонкому профилю командора:

— Он — представил!

Толстяк хохотал со сдержанным наслаждением.

— Вот. — Нин протянула книгу, которую держала в тонких пальцах у бедра.

Энки навис, изогнув стан, и притронулся широким нечистым когтем к названию.

— Про то, что бывает, когда головой об песочницу ударился. Когда пирожки делал.

— Руки.

— Не, не, не думай, я такое уважаю. Для мальчиков очень полезное. Из чего только у нас сделаны мальчики?

— Главное, знаешь, что?

— Чтобы я не пел. Грубиянка. Я вот шпиону расскажу, что ты читаешь, как у него голова устроена.

— Не понимаю, о ком ты.

— Тот грудастый в таких с едва заметными полосочками двубортных костюмах.

— Сам с собой разговаривает.

— Брильянтин и загар, бильярд и фруктовый салат — он же прелесть, Нин. Ты бы прикинула…

— Отвяжись.

— А на подбородок можешь ему мелочь класть, пока в телефоне-автомате.

— Маршал, вы можете приказать ему лечь на капот машины?

— Красивый парень, надежный, хотя и шпион… хотя… Как бы его дедушка не повесил. — Обеспокоился Энки. — Кстати, он теперь почти первое лицо в госбезопасности. У дедушки-то.

— Не могу, леди Нин. Без особого приказа не могу, извините.

— Жаль.

И, Нин, подумав, не удержалась:

— Дивлюсь, ведь это он упустил того занимательного пирата.

— Шпион, вишь ты, раскрыл дедушке заговор среди высших чиновников, и прямо к какой-то дате. Потому, наверное, дедушка его простил и полюбил.

— Сир, — прервал семейное развлечение Энлиль, — вы шли мимо, ведь так? Боюсь, мы задержали вас суетной болтовнёй.

— Ухожу. — Молвил Хатор, улыбнувшись. — Пойду погуляю. Небо, холмы, колониальные чудеса.

Нин сказала, что ей нужно переодеться. Она уйдёт в комнату и не разрешает обсуждать её цвет лица. Энлиль рассмеялся и пообещал — дело в том, что в их общем детстве у Антеи и Эри доминирующей темой было то, что Нин «такая бледненькая».

Энки шумно прошептал:

— Переодевайся. Я, кстати, бачок, починил.

Нин некоторое время смотрела, потом подчёркнуто вежливо сказала:

— Спасибо.

Энлиль ещё говорил что-то насчёт того, что мужчину украшает такт, Нин уже хлопнула дверью, а Энки крикнул вслед:

— Можешь спасибо оставить в бачке. Он выдержит.

Он всё ещё улыбался рассеянно и озабоченно. Энлиль счёл, что пришло время.

— Они навязывают нам атомную станцию.

Энки стряхнул улыбку и произнёс несколько слов. Энлиль кивнул.

— Вот именно.

— Извини, что я выругался, конечно. Но они, что?..

Энки повторил тему с вариациями. Энлиль показал ладонь:

— Я всё понял. Я тоже так думаю.

— Ты вот такими словами? — Поразился Энки.

— В общих чертах. — Уклонился командор.

— Но это же старьё и опасное… только разве для курятника, в качестве моральной поддержки петуху.

— Но зато она дешёвая.

— Разве синергия не бесплатная штучка?

— Они говорят о средствах на установку и обеспечение бесперебойности. Это и правда, немало.

— Но она бесконечный источник, разве нет? Я, правда, не так хорошо разбираюсь, как некоторые с двумя высшими образованиями.

— Да… но оборудование, оно очень дорогое.

— Хо. А они думали, мы в пионерских галстуках будем плавать в океане. Вместо плавок.

— Наверное, они так думали. Но дома, знаешь, дела муть. Дед говорит, у него революция на носу.

— Где, где она у него?

— На носу.

— Стало быть, кроме ареста развратников и домогателей, у него и другие пометки в ежегоднике.

Энки подмигнул — вероятно, ободряюще. Энлиль замолчал. Энки начал беспокоиться, не обидел ли братка, тот ведь утончённая натура и потом, его в оковах держали, хотя офицерчиков Энки принципиально не жалел — зачем на военного выучились? Энлиль, оказывается, думал.

— В общем, придётся принять к сведению. — Утешил он. — Для начала хоть скажем. …Нет, Энки, мы не будем им говорить, что они своим решением взяли нас… таким манером.

— Но ты же сказал?

— Но им мы не будем говорить такие грустные вещи, брат. Ты понял? Ты ведь умный.

— Я умный. Затянем переговоры?

— Нет, ты не умный.

— Верно, оплошал. С монархом, у которого революционеры практически на раскладушках в гостиной, ухо держи востро.

Вздохнул и сразу отвлёкся, посвежел.

— Ну, их. После обсудим.

Он постучал костяшкой в подоконник, рявкнул:

— Нин!

Из дома донёсся протестующий придушенный вопль кого-то застрявшего в платье.

Вышли по коридорчику под белыми веночками.

— Забавно. Она никогда так много времени тряпкам не уделяла раньше. — Тепло улыбаясь, сказал Энлиль. Погладил взглядом домик.

Энки скосился на него с неопределенным выражением.

Энлиль был рад намерению Энки отложить сосущий душу разговор, но при этом тотчас, как решение было озвучено, мысленно начал говорить — один, два, три… Когда он дошел до леану номер семь, Энки воскликнул:

— Нет, атомная станция нам не нужна!

— Нам урежут содержание.

— Тоже нашли содержанок. — Возмутился Энки. — Это мы их содержим. Пусть они помалкивают.

Энлиль сказал:

— «Они»… Энки, мы уже не герои, а головная боль.

— А если я как местная шишка обращусь к, понимаешь, общественному мнению на Родине?

— К кому, к кому ты обратишься?

Энки захватил губу клыком.

— А чё, так на Родине худо?

Энлиль вздохнул.

— Энки, если ты начнёшь меня уверять, что ты ещё мальчик, извини, я не поверю. Хотя ты хорошо сохранился.

Энки думал, морща лоб.

— А тот канал связи? Закрытый? Который мы с тобой, ну? — Он приложил руку к губам и почему-то дыхнул. — Я никому, честное слово. Даже… никому.

Энлиль прямо посмотрел.

— Нет канала связи закрытого.

— Как это?

— Когда я находился под следствием, они не только разобрали мой чемоданчик. Блокировали мой Мегамир и обнаружили этот канал. Ты полюбопытствуй у себя. Пусть тебе Нин покажет, которой ты не говорил. Теперь всё равно. Увидишь там кое-что в качестве заставки.

— А если мы приостановим добычу?

— Тогда там всё представят как забастовку. — Сказал Энлиль. — А забастовки запрещены.

— Это ты говоришь? А тебя хоть попытали немножко? Ты не рассказывал. Мне жутко интересно.

— Или ещё хуже — объявят нас шантажистами.

— С рыданием в голосе?

— Непременно.

Энки хотел что-то ещё сказать, но Энлиль смотрел на него с такой терпеливой грустью, не то, что Нин, которая иногда прямо даёт понять, что он, Энки — дурак. Энлиль, отдадим должное, такого себе не позволяет. И, по-моему, не злится. А Нин злится. Но она гений, ей можно.

Командор кивнул.

— Поговорим после, у нас такая радость. — Откровенно закрывая тему, сказал он.

Энки, отменив важную реплику, подхватил:

— Предки ввалятся, как куча драгоценного помёта тех редких попугаев.

— Да, это событие ждёт нас и предков.

— Дед, натурально, выбирает охрану. Сплошь, наверное, выпускники балетных школ.

— Не северонибирийские ведь партизаны. Полагаю.

— Не они.

Энлиль начал талдычить, что «они» разрабатывают уйму процедурных вопросов, но Энки вдруг так сильно изменился в лице, что Энлиль замолчал.

— Если они обрежут монету… это коснётся того, что делает Нин?

Командор с холодным любопытством посмотрел и подтвердил:

— Ага.

— И ты вот так спокойно… но это же…

— Меня именно вот это мало пугает и, пожалуй, даже радует.

— Но это жизнь, это её жизнь… эти эксперименты…

— О чём вы? — Окликнула Нин из комнаты. — Слышу своё имя.

— Ни о чём. Об обрезании.

— Говори громче!

— Энлиль сильно интересуется, — заглядывая своими бесчувственными глазами в добрые непрозрачные глаза командора, изо всех сил проговорил Энки, — обрезкой калины. Хочет шариков себе, м-да, вот этаких.

И Энки, не глядя, сунул руку за спину.

Нин удивлённо выглянула в полувдетом платье и сразу надула губы — развлекается, дрянь такая, и врёт при этом. Врут оба. Она исчезла, не дослушав грубую ахинею Энки насчёт того, как командор обзаведётся шариками. И как будет радоваться.

— Ты сам ей скажешь.

— Что? Что?

— Ты глухой, что ли? И прямо сейчас.

— Я не хочу её волновать. Ей нельзя… она ставит эксперимент и…

Да он сам волнуется, сказал себе наблюдательный, как синичка, командор. Ишь, большие пальцы за ремень пытается засунуть. С чего бы такая деликатность?

— С чего бы такая деликатность?

Энки опять хотел заорать «Что?», но сдержался.

— О чём вы говорили?

Она вынырнула под венками, бульденеж приветствовал хозяйку.

Энлиль под взглядом Энки сжалился.

— О безобразной погоде.

Нин попыталась было заморозить их взглядом, — уж коли о погоде, но передумала.

— Выйдем на свободу, братва. Пройдёмся, я должна Иштар сказать кое-что по поводу мебели и музыки для Персикового Пира.

Энлиль любовался. Вдруг спросил:

— Это какое платье по счёту?

Нин непонимающе посмотрела.

— Обычно, — пояснил брат, — ты натягиваешь первое попавшееся с закрытыми глазами за сорок эридианских секунд. Ты сама говорила.

— Какое ж это платье? Это — джемпер и штанцы. — (Энки).

— А ты, — гнул Энлиль, посмотрел, сдвинув рукав, на большие командорские, — отсутствовала, так… пять минут?

— По-каковски?

Энлиль откровенно наслаждался обществом сестры, не замечая её растерянности. Она быстро посмотрела на Энки.

— Ты книгу забыл, бухгалтер. — Сказал Энки. — Про психов.

Энлиль прищёлкнул пальцами, извинившись и сказав, «спасибо, Нин», исчез в белой кипящей пене.

Нин смотрела на Энки. Тот медленно повёл башкой.

Иногда выдавался мутный прохладный денёк, как сегодня, сумрачный с утра, такая зима по весне. Как утончённо объяснял Энки, «уже ж когда холодно не обидно, лето уже ж».

Нин тоже против таких дней ничего не имела. Они отвечали её внутреннему состоянию — во время дождя не видно, что делается на сердце. Этого она вслух не говорила.

— Утро как вечер, что это такое. — Сказал Энлиль, выходя последним за калитку и стойко прислушиваясь к ощущению капли, сползающей за воротник по стройной шее.

— Зябкий командор. — Поддела Нин.

Энки что-то пробурчал, и с этим бурчанием сразу как по команде внутренних состояний куратора сладко проступило тусклое золото над холмами и даже дальним, очерченным быстрой рукой, хребтом гор.

— Ну, вот-с. Эники-беники.

Энки содрал куртку.

— Какое у тебя, куратор, смуглое соблазнительное плечо. — Хмуро проговорил Энлиль.

Свернули к речке, в просвете тёплого серого неба заблестел взгорок маленькой волны.

— Какой вид.

На голос Энки обернулась до этого свесившаяся за перила Иштар. Она слышала край разговора.

— Следует использовать части тела по назначению. — Заметила Нин. — Прибереги плечо для Персикового Пира, куратор.

— Слово пропущено. — Сказала Иштар.

Зонтика нет и в помине, тонкое платье потемнело под дождём.

— Какое, какое, — обеспокоился Энки, с удовольствием рассматривая платье.

Иштар ковырнула коготком в зубках.

— «Строго». Надо говорить — «строго по назначению».

— Ах, и верно.

— Я на употреблении слов, — Иштар протащила меж пальцев спираль тонкой пряди, спускающейся из причёски до самого пояса, — пальцы набила — была редактрисой стенгазеты в универе. Какое слово после какого. Тут тоже нужно чутьё и чувство меры, которое есть свойство божественное.

— Знаешь, — сказал Энки радостно, — я доложил командору, что мы ставим замечательный эксперимент (с трудом произнёс). И когда он закончится непременно счастливо, я себе в награду посмотрю любимую комедию с приключениями и рекой.

— А я с приключениями и украденным золотом. — Сказала Нин.

— А где твой сын?

Иштар опередила Энки.

— Мардук так рад, что ты его сюда выписал, что дал обещание подумать над обещанием сжечь школу, когда вернётся.

— Вот как надо вести дела. — Заметила Нин, и оба голубчика сделали усилие, чтобы не переглянуться. Сколько платьев, в самом деле, надо переменить, чтобы окутать тело, не нуждающееся в одеяниях?

Иштар потребовала, чтобы Энлиль подключился к подготовке встречи — у них с Нин коленки подламываются. Она перечислила — надо перебрать семейное видео, и вырезать из него дедовский ужасный смех, пропылесосить Гостиную, посмотреть, как Дева Эриду примеряет платья, которые она выписала с Нибиру по Мегамиру, изучить, наконец, как следует, коллекцию спичечных коробков Энлиля (это добавил Энки).

По дороге, стараясь внимательно слушать Иштар и вовремя делать полезные дополнения, Энлиль спрашивал себя — показалось ему или нет? Когда Энки заговорил об эксперименте, Нин испугалась? А потом подавила вздох облегчения. Показалось. И Энлиль обернулся только один раз. Но взгляд его уткнулся в кроны безумствующих клёнов.

Картинка — Энки, Нин и речка. Энки склонен был болтать без передышки, Нин по обыкновению помалкивать, а речка, вдоль которой они лениво шли, прежде чем свернуть к дому Энки, была довольна и собой, и этими двумя.

Разговор, естественно, свернул на отправившихся пылесосить. Молчаливое попустительство Нин развязало братцев язык, который работал без передышки минут пять.

— Энлиль счастлив в браке. — Сочла она по совести прервать эти домашние сплетни.

— Если не считать того, что нету детей. — Простодушно проквакал Энки.

Нин поняла, что болтовню следует перекрыть — ей всегда было не по себе обсуждать за глаза Энлиля. Может, потому что ни одному язвительному словечку не удавалось к нему прилипнуть. Но Энки не унимался, и Нин волей-неволей приняла участие в излюбленной игре аннунаков «осуждение ближнего своего», найдя ту единственную точку, на которую могла опереться, не рискуя обрушить своё душевное равновесие.

Любопытно, что именно в этом вопросе Энки придерживался противоположного мнения.

— После того, как адвокат мамаши предложил сделку, стало понятно, кто кого совратил. — Вступила на тропу Нин.

— Но Сути хорошая девочка…

Нин сладко улыбнулась:

— Это я — хорошая девочка. А она — бедная девочка.

Энки погрозил ей — она ему, и тут же сделал руки в стороны:

— Ну. Ну. Ну…

— Она не такой уж хорошей породы. Так говорит дедушка, а он у нас почётный животновод.

— Она прекрасна.

— Если вам нравятся пучеглазые девы. — Сказала Нин. — И если можно представить лягушек с голубыми лучистыми глазами.

— Лягушки, — вставил Энки, слушавший откровения тёмной стороны Нин со жгучим интересом, — красивые существа.

Тут он добавил:

— А эти волосы. Они аж ниже…

— Энки!

— Вот досюда. Она вся извивающаяся, эта Сути, и эти бёдра…

— Что?!

— Вот такое вот тут. Она вся колышется, и я краснею и не знаю, куда смотреть, чтобы командор не вызвал меня покурить.

Нин покачала головушкой.

— Чтобы ты понимал. Вот у командора безупречный вкус. Нибирийка должна быть крутобёдрой, с голубыми глазами навыкате, с золотыми волосами вот досюда.

Энки рассмеялся. Его позабавило, что они внезапно поменялись ролями.

— Да нет… мне нравится. — Молвил он добродушно.

— Правда?

— Ну, да. Дурак я, что ли? Разные лики красоты по нраву Энки. И рыжеволосые жерди с Юга, похожие на жирафов, и северные девы, похожие грацией на морских котиков, с автоматами наперевес.

— Как насчёт полевого учёного с плохим цветом лица и неухоженным узелком на затылке? — С усмешкой сказала она.

Энки промолчал и поклонился, приложив руку к своему всклокоченному на груди одеянию.

— Или ты не считаешь… чёрт, как образовать женский род от аннунака? Не считаешь женщин из Поколения Великих Испытаний в полной мере женщинами?

— Эридиянка. — Сказал он. — Жительница Эриду. Аннунаки — жестокое слово, без лирики, оно не про мужчину и не про женщину, а про состояние наших растерянных душ.

— Ты говорил это семь лет назад.

— Семь?

— Сколько лет Мардуку? — Ответила она вопросом.

— Десять лет без трёх месяцев. — Сообщил он. — А что?

Без ответа.

Он поразмыслил.

— Почему никому из вас не понравилась Лана? Она такая хорошенькая.

Нин улыбнулась

— Да. Она очень хорошенькая.

Энки выгнул губы.

— Очень славненькая. Она похожа… — и он назвал знаменитую актрису былых времён, — а какого сыночка она мне отвалила. Мардук ведь симпотный?

— Безусловно.

— Такого красивого мальчика ещё никто не видел с тех времён, когда Абу-Решит закрыл Легенду Происхождения тайной печатью.

— Согласна. — (Искренне).

Возможно, неприязнь Нин к Сути, всё же осевшая на дне её души, связана с обилием пространства, занимаемого Сути. Маленькая Нин вовсе не маленькая, она вровень с Энки. Единственный по-настоящему высокий мужчина в их семье Энлиль, а Сути может смотреть ему в глаза. Не используя патентованных временем средств оптического обмана.

— Нам построят атомную станцию. — Сказал он громким голосом, а улыбка, вызванная разговором о красоте, всё ещё жила-поживала на его губах.

— И ты сказал это сейчас?

…Из-за расследования дела Энлиля и семейного совета, собранного Ану, как заключительного акта трагедии, семье пришлось собраться и лететь на то место, которое определили для встречи. Это было далеко. Ану не мог или не желал совершить визит на Эриду. Первое официальное посещение колонии и не имело права остаться в истории запятнанным уголовщиной.

Потому выстроили помост между Плуто и Дружками на циклопической аллее Больших Фонарей. Туда пригнали строительный флот, наняли дополнительную живую силу, даже, как говорили, пару погонщиков знаменитых волов Нин (с подопечными), уйму инженеров, рассчитав смету очень тщательно, хотя многие не сомневались, что всё это специально раздуто и преувеличено.

Укрепили синергетический мост, осторожно вдвинули двойной вход — врата с особенной системой охраны. Поместили перелётный город — сборный корабль с жизнеобеспечением. Когда подлетали, видели его громаду, напомнившую древние постройки в заповедных исторических местностях Нибиру на бывших полюсах. Замок почти незаметно покачивало — внутри это станет очевиднее. Но когда смотришь из окошка семейного корабля, кажется, что он «недвижим и вечен». Пахло стариной в этом районе космоса. Воздуху исполнился миллиард лет и был он как земля, плодоносящая после войны щедро.

Вокруг цепью выстроились «коконы» — нацелив спрятанные, но готовые выдвинуться по первому приказу дула, не раз покрывавшиеся кровью. То были настоящие опробованные в деле, орудия подавления живой плоти. История Спутника могла бы рассказать об этом, не будь сожжены архивы.

Летели как сонная муха, семь дней по-эридиански. К вечеру седьмого прибыли на место, пересели, пройдя по тамбурам, воняющим дезинсекцией, в шатуны и после соблюдения формальностей, связанных с прибытием высшей персоны, смогли попасть внутрь замка.

Тягость ожидания усилилась оттого, что решено было — как им сообщили уже в спальнях, вместе собраться они не смогли — назначить Свидание не на утро, а на полдень следующего дня. Даже это было против бедолаги заключённого. Хотел ли отец лишить его и незримой помощи утреннего часа? Часа, когда командор был рождён высокородной матерью, которая вместе со всеми, без малейшего слова недовольства и протеста, ожидала решения участи единственного сына и наследника абсолютной власти. Очевидно, командор был рождён под несчастливой звездой или под хвостом незаказанной кометы, как попытался пошутить Энки.

Он тоже вёл себя прилично.

Послушно.

Как мог.

К одиннадцати назначенного дня вся семья собралась в зале, туда же вошла противная сторона — истица с матерью, адвокат и стая свидетелей. Были также военные, высшие чины разведки, до того засекреченные, что выглядели обычными потёртыми клерками.

Вся эта компания разместилась по сторонам квадратного помещения с низким потолком. Семья пребывала в состоянии, которое словами не описать. Сам Энки не взялся бы за это. В любом случае, реши он разрядить воздух отчаяния, он мог бы не ожидать возмущённых взглядов.

Подавленность, страх и страдание, которое не одухотворяло: у всех едва слышно урчало в животах. Поужинать они не смогли, утром тоже ни кому кусок в горло не лез. От неестественного, слишком насыщенного кислородом воздуха, у всех мутило в голове. Будем надеяться, мы тут надышим достаточно углекислоты, сказал себе Энки, оглядывая своих и чужих.

Хладнокровные женщины — тонкая Эри со сложенными, как у футболиста при пенальти, красивыми руками и Антея, на которую слишком долго смотреть боялся даже Энки. Нин бил колотун. Энки придвинулся к ней, но это не помогло; он заглянул осторожно в её серое личико. Нежная маленькая фея едва могла справиться со своими чувствами. Обузданное высокомерие принцессы доставляло ей невыносимые муки.

Наконец, по залу пошёл на цыпочках ропоток. Двери раскрылись, ввели под конвоем арестованного. С огромным облегчением Энки увидел, что руки его без всяких драматических художеств, но тут же ощутил, что эта деталь мнимой свободы делает его ещё более уязвимым.

На нём была штатская одежда, не слишком удачно подобранная. Стройный красавец Энлиль с его благородной головой выглядел в мешковатом костюме таким мужественным, что жалость начинала проникать в кровь и отравлять насильственно созданное равновесие.

Им всем было худо. Ради чего, скажите, надо было устраивать эту лютую игру в справедливость? Называть это лицемерным словечком Свидание? Ибо так это фигурировало в письме, адресованном Антее. Пусть мальчик, было сказано там, повидается с родными. Ради чего нужно было подвергать Энлиля этому последнему позору? Заставить смотреть на этот позор горячо любящих его родных и близких?

Дома столько было сказано и выкрикнуто на эту тему, так часто обрывались бессмысленные слова отчаяния, что сейчас опустошённость держала их под наркотиком.

Энлиль — самый чистый и добрый в семье. Эри однажды после всех воплей сказала:

— Он не самый хороший. Он — единственный хороший из детей.

(Эти слова были обращены к одному из друзей семьи — парню со строительства. Его задумчивые глаза, всегда подтенённые усталостью, в тот вечер почернели, как у гигантской летучей мыши. Это было бы даже забавно — подумала Иштар, ведь он весьма пригожий, — но забавы не ощутила.)

Детей Эри в эти дни перестала замечать.

Интересно, что Антея, которая, как все знали, сильнее всех любила Нин, сейчас промолчала.

И дети — Нин, Иштар и оп-па! Энки — опустили головы. Им нечего было сказать. Они понимали, что эти слова не горем продиктованы — рыжая Эри достаточно расчётлива, чтобы удержать в себе любые эмоции. Это слова правды, выпущенные в нужный, единственно возможный момент. Если случится непоправимое — дети должны упомнить эти неумолимые слова.

Зачем Ану понадобилась эта сцена с отчётливым привкусом изуверства, было, конечно, ясно. Насилие в его крови. Жестокость в его генах записана, как на виниловой пластинке из священной фонотеки Храма.

Хотел ли он напомнить о своей абсолютной власти, показать Нибиру, что его целеустремлённость после войны и репрессий никуда не делась? Быть может, просто сказалась обыкновенная мстительность — Энлиль всегда противостоял ему в вопросах чести, тем напоминая отцу, что чести у того — нет. Младший сын, его избранник, любимый всеми, трогательный поборник основного закона и нравственных приоритетов… случайно ли в эти дни на Родине в некоторых газетах всплыли материалы о том, что Энлиль руководил операцией подавления мятежей на Севере? о его роли в нарушении прав нибирийцев в далёкой колонии?

Или отец просто намеревался припугнуть сына, научить его своему беспримерному цинизму?

Семье было известно, как вёл себя Энлиль во время процесса. Он ни от чего не отказывался и ограничился одним словом. Полностью признал вину. Только так и мог себя вести он.

К сожалению, одним словом ему не удалось ограничиться, пришлось отвечать на вопросы. В присутствии своих подчинённых он разговаривал с гражданскими и военными следователями.

Процесс был закрытый, но вот кунштюк — получилась утечка.

…Раздался гром гимна, личная гвардия вошла и выстроилась по стенам, тесня испуганных зрителей. Энки смотрел отнюдь не на того, кто шествовал посреди.

В ту сторону, где смертельно испуганная мать девушки со смесью страха и торжества на окостеневшем от лжи лице, косилась на вышедшего гвардейской поступью вперёд и севшего в офисное кресло представителя Ану. «Сам», разумеется, на столь пикантном мероприятии присутствовать не мог. Он находился в одной из комнат замка. Но персона его заместителя, как считалось по ритуалу, являлась идентичной царской печати. Даже проводок в ухе так надежно спрятан, не говоря о малейшем чувстве, что под ничего не говорящим лицом «печати» — сама пустота величия.

Нин приходила в ярость при одном имени девушки. И её тем сильнее бесило то, что Энки никогда ни слова осуждения не произнес. Нин знала, что Антея и Эри тоже не испытывали ненависти по отношению к Сути. Она была воплощённая невинность. Глядя на неё, нельзя было испытывать дурные чувства. А Нин ещё как испытывала. У неё сжимались пальцы, ногти вдавливались в ладони.

Она с раздражением скосилась на Энки. Так и есть — смотрит на этих двух женщин, смутно надеясь. На что? На брата не смотрит. Когда всё это происходило — томительные месяцы ожидания вестей, вместо которых до них добирались обрывки тщательно отбираемой информации, — Энки всячески одобрял брата.

Ни словечка, помеченного фамильярностью, из его уст. Энлиль ведёт себя нормально, пару раз сказал он. Он утихомиривал сестру, но потом перестал. Обидно и то, что даже Иштар, которая, как задавака по определению, должна была бы негодовать и плеваться при одном упоминании «бедной барышни», почему-то отмалчивалась.

Злющая Нин подумала, а как бы Энки себя вёл, «запопав» в качестве главного действующего лица в эту гадюшную постановку? Нин поняла, что не знает. Скорее всего, он и из этого бездарного сценария сделал бы для себя роль, взяв режиссуру в собственные толстые сильные пальцы. Ну его…

Мамаша и адвокат с длинным галстуком, которым по клятвенному уверению Иштар, он мог бы обмотаться вместо всего без риска быть обвинённым в нарушении приличий, состряпали дельце и старались расслабиться. Государственный ужас оковал все без изъятия члены склочной дамы, но адвокат был подозрительно благодушен. Галстук не просматривался из-за конторки, когда он говорил, к разочарованию Иштар. Ей стало холодно, и она зашевелилась. Сзади её плечо ткнулось во что-то широкое и тёплое. Она повернула голову, пиджак инженера с оторванной пуговицей привёл её в опасное состояние истерического веселья.

Тогда это произошло. Да хвалят предки на небе, да хвалят Звёзды и Луны Господа нашего, Абу-Решита и Его священную Матерь.

Сути всё испортила. Ей было велено стоять рядом с матерью и адвокатом.

Иштар, сама себя пригласившая в первый ряд, в инфантильном намерении, чтобы если что, как-то поддержать братишку и с отвращением смотревшая на роскошную белую тёлку, слышала, как мамаша ей сказала: «Цыц.»

Ага, сказала себе Иштар.

Но то, что произошло, и многоопытная Дева Эриду предвидеть не могла.

Сути, с озёрами невыплаканными в объективно огромных глазах, перебила ровную и гадкую речь адвоката.

Она вырвалась из материнских рук. Полетела через разделяющее их пространство, и бросилась на грудь Энлиля, и закричала — голос у неё был, как у положительного мультипликационного персонажа, из тех, что поют финальную песню над поверженным врагом на радость детям Нибиру:

— Я люблю тебя! Не прощай меня! Мой дорогой мальчик!

Адвокат очнулся первым и попробовал лепетать насчёт зомбирования юных дев командорским обаянием, но, поглядев на красного с мокрым лбом Энлиля, обнявшего Сути и неловко отвернувшегося с этою драгоценной ношей от всех, умолк на полкуске какого-то жуткого уголовного термина.

Тишь! В зале ровно гудел соединённый с Мегамиром душегрей, который Энки называет Дед Дуй и ещё похуже.

Охрана не шевельнулась. Адвокат — ну, наконец — потрогал галстук.

— Будем считать это помолвкой. — Спокойно сказала Антея. — Дети, подойдите.

Представитель Ану, на которого никто не смотрел, молчал. Вдруг охрана сомкнулась вокруг него. Никто стука двери не слышал, да и никто не смотрел на дверь, а когда глянули — увидели, что в зале только семья и оставшиеся незапачканными в предательстве друзья.

Антея сняла с указательного и мизинца по кольцу и всучила Энлилю. На пухленьком пальчике Сути колечко Вестника село крепко, тонкому пальцу её сына кольцо Кишар пришлось впору.

Девушка ей нравилась. Если отобрать её у авантюристки мамаши. Впрочем, и та не так дурна, как может показаться. Антея уважала всех, кто знает, чего хочет.

Конечно, о родословной нет и речи, но не пора ли освежить генетическую информацию Ану?

Девушка изумительно красива — тут тебе и белые розы, и красные, и в глазах можно утонуть аж два раза… возможно, среди её безвестных предков затерялись наичистейшие Алан — уж очень кожа бела, а густые, как шерсть, волосы имеют тот почти неестественный золотой оттенок, который в сказках только встречается.

Иштар почувствовала, как начинает злиться на Сути и придумывает первое колкое словцо. Насчёт супербольших размеров свадебных платьев — сойдёт? Дева Эриду испытывала острое желание поделиться с кем-то и посоветоваться насчёт пупсика на капот. Ей захотелось кушать.

Она огляделась и сердито закусила уста. Все смотрели на Энлиля и Сути. Она отвернулась и стала толкаться к выходу. Тут она поняла, что одна пара глаз отнюдь не заинтригована лицезрением золотых любовников. Эта пара довольно привлекательных глаз смотрела на неё и была окружена лёгкими тенями вечной усталости.

Свадьба, сыгранная в родной Гостиной на Эриду, куда вернулись в состоянии страстной радости, была произведением искусства Иштар, превзошедшей себя по части воздержания от шуточек. Ни единого прокола. Если исключить тот момент, когда во время танца жениха и невесты Энки подтанцевал к ним вплотную и сладко присосавшись к пальчикам Сути, нежно вцепившимся в плечо Энлиля, сказал, заглядывая в её глаза:

— Помните, мистрис Ану, я всегда рядом.

От Ану пришла многословная телеграмма без сокращения предлогов, зачитанная измотанным после перелёта главным советником.

— Вот сейчас ты сказал?

Энки изобразил, как смотрит на часы, задрал до локтя куртку и рукав всмятку, близко поднёс голую руку к левому глазу.

— Через семь минут с учётом твоих переодеваний, которые так взволновали командора, я сказал.

Нин ещё попыхтела и замолчала. Они добрели до подножья Энки-инкубатора. Теперь здесь густейшая заросль, хоть брей. Нин подошла к свае, мощной и обомшелой, задрала голову.

— Кто в этом теремочке живёт. — Прозвучало вполне примирительно и разумно.

Орудуя в кустах и заодно ныряя в сараюшку со связкой старых ботинок на двери, Энки радостно отозвался:

— Один замечательный парень.

У свай росло древо. Смешно сказать, Нин в смятённых ещё мыслях спутала его с каменным столбом из тех первых, что в давние времена собрал сам Энки. Доброе и большое, как дом, оно вгрызлось в камень, лезло в окно, расселось ветвями на террасе, а здесь внизу изобразило лестницу. Нин его узнала.

Энки многозначительно пообещал:

— Покажу тебе… Если хочешь, конечно, потратить пару минут на самое яркое впечатление жизни.

Нин покорно согласилась потратить. Он немедленно опять исчез и появился за секунду до исчезновения — от него часто оставалось такое впечатление, от его передвижений. Он выдернул из-за спины какую-то коробку на палке. В коробке была дырка. Нин сообщила своему лицу выражение крайней заинтересованности. Энки помахал сооружением.

— Скворечник называется это.

— Да-а?

Энки сразу вскипел:

— Удивительные вы. Это домик для птицы. Чтобы птица жила. Местная, ты её не делала. Скворец. Полон домик птичьей душкой. Прилетает, селится, живёт… любовь, яйца и прочее. Вот я тебе покажу. Это ты участвуешь в истории…

И полез по дереву. Сразу скрылся в поросли, высунулась голова — нос и подбородок. Вихры запутались.

— Я тебя не очень вижу.

Энки со скворечником спустился на пару веток. Лазил он по веткам, как птица или те — новые, которых пока не видел Энлиль… Сверху полетели его кроссовки.

— Ой.

Рожа брата навесилась — поверишь тут в лешего. Если леший также красив, как Энки…

— Извини.

Нин вдумчиво посмотрела на пальцы его ног, впившиеся в горячую, как слои газет под обоями, кору.

— Ты осторожнее… — Начала и осеклась.

Энки слез. Он просто ходил по дереву, как по горизонтали, и сел на ветку, поддёргивая штаны.

— Вот. Кинь молоток. Вона. Не… вот. Ага.

Он вытащил из-за щеки страшный кривой и рыжий от ржи гвоздь, которым, наверное, скрепляли первый звездолёт. Нин ему сказала и пожалела — Энки захохотал с гвоздём в зубах.

— Верно. Я его распрямил.

Сказал вместе с гвоздём:

— Сичаз.

Раздались удары в зелени в ветвях. Лист упал. Нин подставила ладонь, поймала кружащуюся лодочку. Подняла глаза — скворечник стоял на ветке и в нём сразу появился смысл, доселе ускользавший от сестры. И дерево изменилось.

— Прилетит.

Энки показал порхание и вовремя вцепился под смех Нин в нужную ветку. Прирос к коре. Красные буроватые пряди густых волос, мягкие тона листьев, коричневая изваянная только из мышц рука — куртка повисла на ветке. Большие пальцы подогнуты под ветку, чуткие, как у музыканта, простите за такое кощунство.

Полез вниз. Нин взяла прутик, пощекотала его. Энки взвизгнул и сильно дрыгнул ногой.

— Помнишь То Дерево?

Энки переспросил, сначала объяснив, как он боится щекотки и что может случиться, если она продолжит.

— Ты ведь зонтик не взяла. Какое дерево, какое дерево?

— Я больше не буду. …На Нибиру в старом прежнем доме, в детстве.

— Не-а.

— Ну, как же, из-за тебя дерево срубили. Ты тогда был увлечён старым фильмом про того типа, которого воспитали древние хищники, и он лазил по деревьям, как они.

— Ну? — Энки приосанился на ветке.

— И ты ползал и прыгал и орал ещё таким голосом.

— Каким?

— Не могу, способностей нету.

Энки крикнул.

— Вот. — Она отняла ладони от ушей и восторженно кивнула. — И к нам приходил родственник, и он так хохотал. А мама боялась, что ты, того гляди, сверзишься, и приказала…

Энки махнул возле горла ребром ладони.

— Мама не в меня пошла. — Сказал он. — Но мама знала, кто будет единственным стоящим аннунаком в нашем семействе.

— Эри тебе говорила, что ты бессердечный.

— Кто бессердечен, так это не я. — Объявил Энки. — Помнишь крушение в тот день, когда дед арестовал любимого сына?

— Он не любимый сын, раз его арестовали.

— Возражение не по существу. Словом, помнишь… Неопознанный шатунок деранул с Эриду, как я удираю от твоего намерения перевоспитать меня. И по шатунку выпалили. Приказ, знаешь, кто отдал? Кто-то ведь его отдал?

Нин молчала, Энки преспокойно ждал, полулёжа на ветке. Ждал.

— А ты бы неплохо допрашивал аннунаков. Ты такой терпеливый.

— И этот кто-то не так уж наблюдателен. Плохо его в убойном отделе натренировали на опознавание сигналов.

— Каких таких?

— А джемперок. Я — как сказал, язык зажал. Джемперок-то его, командорский. Он тебе преподнёс, когда в поход ходили на болота.

Нин обдёрнула на себе, и впрямь, поношенный и на три размера больше мешок, который Энки почему-то норовил называть красивым словом.

Энки спустился и, толкнув Нин, не извинился. Она с грустью смотрела, как он страстно любуется своим скворечником или как его. И верно, прилетит нему в этот глупый домик птица, другая… совьют семью, и Энки будет лазить туда и щупать яйца, и дышать на птенцов. Вокруг Энки всегда жизнь… Он почесал локоть.

— Тут кто-то уже поселился. — Застенчиво сказал он и потёрся спиной о кору.

— Хорошо бы, у тебя кто-то вот здесь поселился.

— Всё-таки ты хочешь сказать, что я бессердечный. Воспитываешь… это хорошо. Значит, веришь в меня…

— Когда это я тебя воспитывала? …прекрати чесаться. …Кому ты нужен?

Энки пропыхтел:

— Вот именно, вот именно — никому. И тебе в первую очередь.

Быстро добавил:

— И обломки там имелись, а при обломках никого. Энлиль, несомненно, сколотил бы экспедицию, чтобы найти героя, ушедшего по бесплодной пустыне от его ищеек, но его самого замели… Оп-па.

Энлиль чинил Мегамир, войдя в него. Инженеру, болтающемуся от напряжения без толку, была видна только нога в сапоге, изредка выскакивал локоть в аккуратно подвёрнутом рукаве и в длинной перчатке из обыкновеннейшей резины. От синергии ничем не защитишься, проще отдаться её потоку как потоку снов — да минуют нас кошмары.

Пруд Мегамира, точь-в-точь поставленный боком настоящий пруд, с виду был в порядке, и только спец заметил бы по неритмично поблёскивающей поверхности, что изменения наводят на размышления. Поток сбился. Но почему?

Неладное заключалось в том, что Мегамир вроде продолжал работать — по идее он не должен ломаться. Синергия не подлежит разрушению ни одного типа. Иногда бывало, что он реагировал на странные вещи — то есть, странно, что он реагировал.

Окошко на север отразило печальное лицо инженера. Обычно оно всегда было одухотворено работой — он сам этого не знал. Командор что-то сказал. Инженер сразу вскинулся:

— Ты нашёл?

Изваяние командора — так он выглядел сквозь изнанку зеркала — глухо ответило.

— Не слышу, чёрт…

Инженер помотал рукой.

— Некая рябь… — Сказала голова командора (статуя проросла из стены). — Пустяки. Вроде неопознанного источника за Привалом.

— Ближе к нам или к Девушке?

— К нам, но сильно в стороне. Использовали отводной канал для синергии.

Инженер литературно выругался.

— Тогда понятно. Сейчас залезу, посмотрю. Кто ж, какая сволочь сделала отводку для чистой энергии? У нас и так её, голубушку, едва поймали.

— И привязали. Знаешь, на минуту мне показалось. — Сказал Энлиль, жестом отвергая попытку инженера снять с крючка ещё один костюм. — Будто это слежение…

— Что, прости?

Думузи замер со штанами в руке.

— Я не так выразился… повесь это, друг. Кто меня тут подстрахует? В целом, это выглядит, как… — он пощёлкал пальцами в перчатках, — цепь сигналов, которые идут во время переговоров.

— Но… какие тут к лешему могут быть переговоры? Или это чудища, которых выводит Нин, переговариваются?

Инженер нахмурил тонкие брови. Мысль отчётливо проступила на высоком челе.

— Зелье, что ль, попробовать?

— Это уж слишком. Ты, ученик чародея…

Улыбнулись друг другу. Командор быстро шагнул, ещё улыбаясь, в пруд. Сквозь дым вещества улыбка командора была жутковатой. Белые зубы и алые губы, и синие глаза и золотые волосы — все четыре цвета плавились.

— Тут чего-то… преграда? о нет, нет. …Нет!

Выскользнуло какое-то видение. Инженеру показалось в первое мгновение, что прямо из его головы. Он услышал:

— Держу, сейчас… Нет. — Тут инженер почувствовал, что командор нахмурился.

Остолбенел он там, что ли.

— Вы чего, комр?

В ответ прозвучало неприятное слово «Чертовщина». И с этим словом командор, потерявшийся в глубине зеркала, вынырнул, снова спрятался, оттуда молвил:

— Смотри. — Показал.

Инженер вгляделся: лучок зеленел в банке на подоконнике, пролетала птица, волна вздыбилась, всё смешивалось и становилось отчётливым посекундно.

— Белиберда, обычные послеоперационные глюки. — И осёк умные речи.

Прямо за фигурой комра в рабочем комбинезоне нарисовалось гигантское и совершенно отчётливое лицо Ану. Рот разевался, и зубы были видны подробно. Нос… нет, это нам снится.

Рот Ану говорил:

— Поотчётливей, я картинки не вижу. — Ему что-то сказал в ответ другой, почтительный голос. Потом тишина, изображение стало гаснуть и снова врасплох возникло, так что оба технаря — по обе стороны зеркала — вздрогнули, как непуганые доселе интеллигенты.

— Итак, вы имеете в виду, сир?..

— Конференция Ану. — Шепнул командор и притиснулся к стеклу, чтобы повторить погромче, но инженер сделал знак — нишкните, командор.

Чудацким образом Мегамир подцепил постороннюю заразу, передаваемую вполне материальным способом. Мы вышли на засекреченную волну, мелькнуло у инженера в умной голове. Как сегодня уже было, когда его же пальцы доковырялись в Мегамире до того, что открылся отнятый у братьев канал. Инженер хотел сделать вид, что не понял, но командор показал выражением лица — я тебе доверяю. Оба успели горько посмеяться над заставкой, сделанной шутниками из личной службы.

Штуки синергии, вещества, открывающего тайны, по сути своей правдивого, не изучены полностью.

Голова Ану говорила тем временем беззвучно. Прорезался голос, неторопливый голос власти. И научный голос ответил:

— Кожура на апельсине, как вы остроумно сказали, держится, но если в тыще ка-эм начать бурение или…

— Блямк. — Сказал Ану и угол его рта, попавший в волну, приподнялся. Раздался неторопливый смех.

— Спасибо, ваше величество. — Сказал научный голос. — Очень точно.

— То есть, если ему нечаянно помочь, — что было бы ужасно для наших друзей на островке, потерянном в тёмном рукаве Галактики…

Смех разноголосый, усиливаясь и отдаваясь на разные лады, напомнил им те звуки, которые иногда они слышали, проходя мимо мрачных заборов светлой Нин.

— Это заседание пусть останется только между нами, друзья мои, в нашей коллективной памяти.

Энлиль шевельнулся, чувствуя, что голова его бурлит от ярости и слишком долгого пребывания в потоке синергии. И тут глаз Ану повело, и зрачок уставился на Энлиля, как это бывает со старыми портретами.

Инженер что-то напропалую ткнул кулаком. Изображение погасло. Мегамир безмятежно вздохнул и успокоился. Энлиль выскочил, как заяц — кстати, очень мужественное животное: посиди в кустах, сохраняя выдержку, когда рядом ходят большие ноги с когтями.

Они молчали — что тут скажешь? Только и скажешь — «они молчали». Видели командора эти обитатели тьмы или нет?

— Видели или… — Озвучил первым ужасную мысль инженер.

Оба пребывали в обморочном состоянии, одном на двоих.

— Вот что. Надо подстраховаться.

— Что вы задумали, сир?

Энлиль вытирал высокий лоб перчаткой, и синергическое вещество на долю секунды призрачно застывало, прежде чем растаять. Духи местности выбрали бы командора королём привидений.

— Ты же умеешь, ну?

— Я многое умею, сир. — С подозрением ответил инженер. — Я даже сам не знаю всего, что я умею.

— Думузи, Думузи, — тихо сказал Энлиль, — ради того, что тебе дороже всего на Эриду…

— Нечестно, командор.

— Иногда и я бываю нечестным. Другого выхода нет.

Инженер, осуждающе глядя на него, выдернул из кармана отвёртку, подошёл к столику с документацией. Смахнув бумагу, перевернул его, открутил доску, вытащил из потайного ящика жестом контрабандиста маленькую бутылку. Подойдя к Мегамиру, плеснул в середину.

Сначала ничего не произошло и до тех пор не происходило, пока они не поняли, что смотрят в комнату, где повсюду навалены папки с гербами. Энлиль протянул руку в перчатке, сунул её в Мегамир, вошёл.

Инженер видел его стоящим в комнате. Энлиль быстро и опытно перебирал папки, поглядывая на дверь. Не глядя на инженера, поднял и показал ему папку. Тот подошёл ближе, шагнул внутрь, и, бегло глянув на дверь, прочёл:

— Ледовый щит. Доступ закрыт.

Энлиль сказал вполголоса:

— Не боись, у них сейчас обеденный перерыв.

— Как это у них всё запросто валяется? — Проворчал Думузи. — Как-то несерьёзно для серьёзного тоталитарного государства.

Энлиль, подробно, но, не рассусоливая, листал папку и рассеянно откликнулся:

— Да у них, помнится, и арестованные валяются вот также… пока они кофе пьют. Мне дал в морду один и ушёл кофе пить. — Он спохватился. — Ты только девочкам не говори.

Инженер помертвел. Энлиль ещё раз извинился и спокойно продолжал листать. Думузи стало невмоготу, особенно когда он услыхал какие-то шумы за дверью, и ему со страху показалось, что запахло кофием.

— Зелье кончается.

— Не дрейфь. — Не отрываясь, шепнул командор. Вскользь глянув, мило ему и застенчиво улыбнулся.

Когда командор вернул папку на место, зеркало уже начало твердеть.

— А если бы мы не успели? — Спросил командор, возвращая всё на место под тревожным взглядом Думузи. — Мы можем тут остаться? Теоретически?

— Проверим? — Прошипел бедный инженер и почти вытащил засмеявшегося друга из комнаты.

Ему даже померещилось, что дверь уже как в кошмаре начала отодвигаться и лапа с когтями показалась. Он заметил, глядя на бестревожную, как и положено по инструкции, пелену сгустившейся на ране мира синергии. Он сказал:

— Я думал, только сир Энки у нас мастак по части приключений…

И ввернул «лампочку». Энлиль таким тёплым взглядом простил ему ядрёное словцо, что у Думузи потеплело и на сердце. Руки только ещё были холодны…

Всё в порядке. Их не видели. Мегамир уже, в общем, работал. Всё затянулось, закрылось.

Командор деликатно удалился в подсобку снять костюм. Инженер опять и опять проверял пруд, не находя изъяна. Вызванный адресат ответил, и даже похвалил особенную ясность изображения.

— Мы его кой-чем протёрли. — Смело в духе Энки пошутил инженер.

И тут в углу мелькнул плавник акулий, и сердце чутко отозвалось, как и положено сердцу храброго аннунака, умеющему качать кровь. Отчётливо вспомнился метровый смеющийся рот, и стало ему печально.

Видели? Или не видели?

Тот же вопрос задавал себе уже, в какой неизвестно раз, командор. Он вышел приодетый и весь как настоящий командор.

— На всякий случай, слушай.– Небрежно сказал он. — Мне ничего не будет, если что.

Тут оба испытали приступ страха. Стыдно — но это так. Да, да — оба сильные великолепные аннунаки, уверенные в себе и в своём деле, и оба испугались этого смеющегося рта. Вот что, сказал бы сир Энки, тоталитарная система с аннунаками делает.

Инженер опустил глаза и тут же поднял, и были это другие глаза. Он отчаянно посмотрел на командора.

— Не будет, не будет. — Повторил командор.

Эта его излюбленная интонация, когда он хочет урезонить кого-нибудь — уластила инженера. Вот где родительские таланты пропадают.

— Тебя тут не было.

— Классическая фраза. — Остекленевшими губами улыбнулся Думузи.

— И ещё. …Думузи, я тебе желаю удачи.

Инженер загадочно улыбнулся.

— Вы имеете в виду публикацию сборника?

— Что? Ну, да, да.

Оба смутились. Инженер, на удачу, вспомнил, что следует отнести леди Нин книгу, которая ему помогла.

— По части Мегамира? — Морща лоб, осведомился командор, у которого, очевидно, оперативную память со страху отшибло.

— По части… — Инженер постучал себя по лбу.

Энлиль подходил к мрачным заборам, и время подходило к одиннадцати, рассиявшись на всё небо. Энлиль, заглядевшись сквозь прикрывшийся глаз на белое облако, даже отодвинул один из лучей рукою. Другой уже нажимал на огромную кнопку звонка, чем-то потешную и жутковатую, такую на дверь людоеду бы, и слышал, как там внутри затрезвонил чрезмерно торжественный для будня колокол.

Долго не открывали. Энлиль всласть нагляделся на совершенно гладкое место, где в принципе должен был находиться замок, очевидно, скрытый под сталью и вплавленными в сталь более прочными материалами.

Он пропустил момент, когда врата поехали в разные стороны на полозьях, и голова с хвостом белых волос, всунувшись, сказала:

— Припекло тебя, командор. А, книжка…

— С благодарностью.

Он проморгался.

— Впустишь?

Она не стала медлить, и эта готовность была красноречивее отговорок.

Молча отошла. За её плечом между уходящих на три роста командора дверных косяков виднелась чистая зелёная поляна с солнечным светом в каждой травинке. И более ничего, — а где цитадель злого колдовства? Спрашивается.

— Энки тут. — Сказала. — Починили?

— Э… да, да.

— Глюки?

— Они самые, — входя и думая, сказать или нет, соврал он.

А вот она, цитадель. Справа подковой расположенные корпуса, под конвоем вековых круглый год зеленеющих деревьев — в качестве дополнительной болезненной фантазии выстриженных под новые виды животных. С танковым дулом вместо носа гиганты маршируют пятью ногами, в виде «коконов» ближнего боя морские обитатели с вечной архаической улыбкой и дыркой дыхала на плоских головах. Конечно, семья волов — трое, и каждому оставлен стригалём в жизни сведённый на нет, острый длинный рог. Ни одного леану не было.

Каждый раз, от одного редкого посещения до другого, здания растут, видать, их поливают волшебной водицей, или же над архитектурой можно тоже генетически надругаться.

Тут бы шпиль, наподобие тульи вышедших из употребления шатунов, и штандарт бы змеиным раздвоенным жалом дразнил ветерки с океана и дальних гор — врат основательнее всех, что могут измыслить техника и безнравственность аннунаков, утративших чувство Родины.

Лаборатории занимали целое крыло полуострова, почему бы и не развернуться? Всё тут подчинялось маленьким рукам Нин.

Энлиль увлёкся своим раздражением и это бездарное чувство оставило его неподготовленным к тому, что произошло. По залитому светом огромному лугу промчалось кубарем какое-то существо.

Энлиль не пожелал верить глазам. Существо было из самой страшной сказки, такому в полдень не полагается появляться. Такие появляются в полночь, если совесть не чиста, или перебрал во время последнего перекура.

— Ужасное… — Вырвалось.

— Они не такие красивые, как леану, — улыбаясь, ответила она — но зато они умнее.

Принужденная улыбка говорила, что она вооружена и сейчас готовится к бою. Которого не будет, сказал себе Энлиль.

Сквер городского типа для детей помещался посреди луга, по квадрату окружённый кустами особенной дикой красоты. Живая изгородь тянулась зигзагом к дальнему краю луга, где вздымали сплошную сталь стены.

— Разве красота это не ум? — Сказал он первое попавшееся.

Существо скрылось на дереве в кроне, и это тоже было неприятно. Я его не вижу, а меня видят. Но фея осталась спокойна, значит, так полагается, чтобы при свете дня бегали оборотни.

Из-под земли — так показалось — донёсся знакомый, век бы не слышал, голос:

— Постараемся сделать хорошеньких. Вроде Нин.

Не показалось. Только вековая, как деревья, выдержка помогла командору постыдно не подскочить от неожиданности, когда в трёх шагах из земли вылезла отрубленная голова Энки.

— Учтём пожелания власть предержащих.

Энлиль посмотрел на рыжую капусту и, повернувшись к Нин, осведомился:

— Ты пестицидами пользовалась?

Уже две лапы ухватились за края незамеченного лаза в металлическом кольце, утопленном в траве, и, подтянувшись, Энки повис в воздухе по пояс. Склоняя голову к плечу, он рассмотрел Энлиля.

— Таарищч инспектор пришёл? Ты показала, где у нас можно руки помыть?

Одним невесомым рывком он выдернул себя из лаза, и запрыгнул на траву.

— Или вы по части тараканов? — Подходя в раскачку, напомнившую Энлилю то, как двигалось существо, спросил Энки. — Ты показала, где у нас тараканы?

Он заложил руки подмышки и прошёлся в траве, шевеля носком возникший и покатившийся цветной мячик.

— Значит, красивых любите, командор.

В глаза заглянул, Энлиль не шевельнулся.

— Сделаем.

Энки поддел мячик и, подбросив его, подлетел вслед за ним и в воздухе ударил. Раздался свист. Энки проводил мячик, поглядел на задвигавшиеся кусты и повернулся.

Выражение лица Энлиля его удивило.

— Во имя Абу-Решита, — сказал тот, — остановитесь.

Тут же оборвал себя и подозрительно спросил:

— Что значит умнее?

Нин сухо ответила:

— Ряд навыков, которые в совокупности…

— Послушнее. — Понимающе перебил командор. — Ты учёный, в отличие от этого фигляра, могла бы и прямо сказать, какие навыки вы вырабатываете… Кстати, что он тут делает? Разве у тебя есть биологическое образование?

Энки возмутился.

— Да я — знаток биологии. Мардук, по-твоему, это что? — Он ударил себя в грудь. — А?

Энлиль заметил, как Нин зыркнула на Энки, испугавшись, что упоминание о детях для командора — розгой по сердцу. Но мысль, что его страдания обсуждают и жалеют его, была ещё противнее.

Так что деликатность Нин была хуже хамства Энки. Братишечка наглец восхитительнейший, пылкий, просто чудце якесь, по слову десятника, коего это свойство хозяйское само собой восхищало, как и все свойства Энки.

Энлиль отдавал себе отчёт, что стал изрядно нежнее за последние годы. Внешне наоборот. Стал ещё твёрже, спокойнее и увереннее.

Это началось в минуту ареста, усилилось после счастливого конца истории.

«Алмаз с червоточиной, — молвил тогда Энки. — Командор ваш. Он стал задумчивый, как нибирийская литература после высылки последнего властителя дум на полярные острова».

«Верно. — Печально сказала Нин. — Внешне-то он совсем другой».

Энки сделал руки ковшами у груди и покачал туда-сюда, мигнув Нин:

— Ну, что, покажем ему новое творение? — Командору. — Чтобы тебя утешить.

Нин пожала плечами:

— Ему всё равно. Да ещё арестует нас, и вправду.

Тем не менее, она оглядела Энлиля, надеясь, что в следующие полчаса он резко поумнеет, и отошла к помещению, похожему на кубик из её детского набора. Нин втянулась в комнатку, и дверь осталась полуоткрытой.

Энки отвернулся к деревцу, наклонившемуся острой верхушкой к самой траве, и закопошился.

— Прикрой.

— Ты что… ты что делаешь? — Испугался Энлиль и посмотрел на дверь, скрипуче засмеявшуюся над ним. — Нин увидит.

— А, безделка. Она подумает, это кто-то из её новых. Есть один, он всё время, тово…

— Не сомневаюсь, что у него был пример. — Удрученно заметил Энлиль. — Быстрее давай.

Энки рассердился и, полуоборачиваясь, показал, мотнув головой:

— Тоже мне, не распоряжайся. Это природа. Растопырься, никто и не заметит. Ну?

— Скотство какое. — Ворчал Энлиль. — Э. Э! Любезный! — Поспешно прикрикнул он, видя, что Энки намерен совершить разворот на пять часов.

Энки послушно вмонтировал в пейзаж свою выразительную спину. Энлиль помолчал и занервничал, покраснел и тревожно уставился на дверь, пытаясь прикрыть её взглядом.

— Ну?

— Уже. — Огрызнулся Энки и повернулся.

Энлиль отвёл глаза и взмахнул рукой.

— Ну, знаешь!

— Чего? А…

Энки несколькими взмахами привёл себя в порядок и с явным удовольствием ещё раз оглядел. Он ли не образец элегантности.

— Ничего. Для травы полезно, органика, брат, великое дело.

— М-да. — Обескураженно сказал Энлиль, глядя на результаты великого дела.

Энки издевательски посоветовал:

— Представь, что ты на берегу реки. Ты бы тогда не возмущался.

Нин открыла дверь настежь и, ещё не выйдя, глядя внутрь, спросила:

— Ты что-то сказал?

— Энлиль, — неторопливо сообщил Энки, — спрашивал, где у нас комната для мальчиков.

Энлиль заскрипел зубами.

— Я не… — И благоразумно умолк. Насилие бывает разных видов. Например, в виде развлечения.

— Там, в корпусе. — Сказала Нин.

Она вышла и пяточкой прихлопнув дверь, остановилась, чтобы побезопаснее перехватить довольно большой свёрток.

— Энки, ты бы сам объяснил, что ты, в самом деле…

Увидев лицо Энлиля, всё поняла и с упрёком взглянула на Энки. Её порицание пропало втуне. Энки, распуская в воздухе щедрые руки, кинулся к ней.

— Ох, ты. Вот мы, вот мы какие…

Энлиль забыл о шуточках Энки, так как теперь смотрел — не на свёрток, на лицо Нин, склонившееся над ним.

Энки с бормотанием:

— Тебе тяжело… нельзя… дай. — Отобрал свёрток и, взяв его очень умело, пошёл к брату.

— Мы тяжёлые. — Заглядывая в окошечко, бормотал он. — Тяжёлые мы. Совсем мы большие, а?

Энлиль сделал усилие над собой, чтобы не отшатнуться. В это время Нин оправляла своё одеяние, и он, конфузливо улыбнувшись ей, нахмурился. Что-то показалось ему — непривычное. Он себя одёрнул — за этими стенами вообще есть что-то нормальное?

Энки уже совал ему в лицо свёрток, пахнущий очень приятно — молоком, что ли, и какими-то средствами для купания.

— Да ты посмотри, какая прелесть, — ворковал Энки, поднимая к нему взгляд и улыбку, не относящуюся к Энлилю.

В покрывальце, в котором Энлиль узнал обрывок их древнего клетчатого пледа из нибирийской детской, что-то посапывало, дышало. Из-под покрывальца высовывался край махровой простынки, и — в окошечке — ещё ободок белейшей марли.

Энки так лез к нему, Нин так смотрела на него с крылечка, что Энлиль склонился к свёртку. Он мельком увидел потрясающее фантастическое личико в рыжей влажной шерсти. Личико ворочалось, вытягивая трубочкой розовый ротик. Ничего похожего на золотых младенцев леану, которых он как-то заметил играющими на полу в доме Нин.

Личико не было отвратительной харей, которую показало ему на бегу страшное существо, теперь сидящее в кустах. Веки в ободках тёмненьких звериных ресничек были сомкнуты. Не дай Абу-Решит, они откроются.

Маленький нос, с кончиком, как у всех животных, поморщился.

Энлиль, мучительно думавший, что сказать, и говорить ли, прошептал вполне искренно:

— Не шуми.

Энки обменялся взглядом с Нин.

— Ишь, зацепило.

Энлиль сдвинул брови. Но орать он не мог. Спящее крохотное чудовище внушило ему острую жалость, и вообще орать, когда кто-то спит, просто невежливо.

Реснички дрогнули и открылись прямо в Энлиля большие мутные младенческие глаза. Огромные зрачки пульсировали, втягивая его взгляд.

Нин поняла, что с Энлиля довольно и, подойдя, отобрала свёрток. Она отступила, покачивая свёрток, из которого раздался звук, настолько похожий на скрип двери, что Энлиль невольно ещё раз глянул. Дверь прикрыта и не шевелится — а там, за нею, зреют дневные кошмары в тёплых свёртках.

— Вы не жалеете ничего. — Дрогнувшим голосом сказал он.

— Вот те раз. — Изумился Энки, призывая жестом сестру повозмущаться. — А я-то думал, ты всосал достаточно свежего воздуха и понял, глядя на эту славную мохнушечку, что мы дело делаем.

— Издевательство.

— Да кто над ним издевается! — Возмутился Энки громко.

Нин шикнула. Энки чуть понизил голос.

— Побойся ты Бога, Энлиль. Это драгоценное дитя ожидает прекрасная жизнь. Нин с него пылинки будет сдувать. О. Видал?

Нин прогуливалась со свёртком, и снова его смутила какая-то ускользающая деталь… но вообще-то в этом новом образе Нин было что-то волнующее.

— В клетке. — Сказал Энлиль.

Энки не нашёлся, что возразить, и только выгнув губы, оглядел широкое пространство луга.

— Тогда и мы в клетке, брат.

— Наш выбор.

— Всё это, — отчеканила Нин, подходя, — не имеет никакого отношения к генетическому материалу.

— Значит, это сюсюканье над тёплым беспомощным свёртком… — Энлиль прищурился.

— Мы — тоже генетический материал. — Последовал ответ. — Ты сам мне рассказывал, как родители щебетали надо мной и говорили, какой у меня породистый носик.

— Я?

— Ну, может, Энки. Ты? Ох, извини, что я осмелилась перепутать тебя с Энки.

— В общем, всё это лепет. Даю вам полгода, чтобы к чертям свернуть всю эту галиматью. Потом привлеку вас.

— Тебе придётся доказать, что закон нарушен, братик.

— Нин. Остановись… я прошу тебя.

— Я так и знала, у тебя ничего нет.

— Слушай, братан, давай не будем пороть горячку.

— Гадость всё это, Энки. — Вырвалось у него.

— Как ты можешь? — Запальчиво сказала Нин, отворачиваясь, будто защищая от него свёрток.

Энлиль осёкся.

— Я не про него… это… вовсе…

Он в раздражении махнул рукой.

Крик из свёртка заставил Энлиля дрогнуть. Нин и Энки с упрёком смотрели на него, потом Нин ушла в тенёк, нежно прижимая свёрток к животу и наклоняясь, что-то поправляла, надувая губы и шепча. На лице её мелькнула улыбка… такая улыбка, что у Энлиля кровь прилила к сердцу.

Такая улыбка.

Он решил помолчать. И понаблюдать.

Энки, сообразив, что объявлен тайм-аут, подошёл к Нин, и они оба, в два лица, нагнулись над окошечком.

«Прямо, как над крошкой Нин», нечаянно подумал Энлиль.

Нин отдала Энки свёрток после коротких переговоров, как прислушался Энлиль — о сухих пелёнках.

— Может, если папе показать, — баюкая, сказал Энки, — он не вставит нам атомную станцию в…

Нин шикнула:

— Не при детях.

Энлиль сказал:

— Не надейтесь.

Энки задумался…

— Я всегда, когда в Мегамире с кем-нибудь говорю, передаю привет товарищу майору.

— Какому? А. …думаешь, деду передают привет?

— Думаю. Мне даже кажется, что передают. Как я сказал Иштар, что не хочу, чтобы в мясной лавке висел папин портрет, так его…

Энки хотел развести руками, но они были заняты, он спохватился и осторожно повёл одной, переложив свёрток на другую.

— Убрали?

— Точно.

— Волшебство. — Сказала Нин.

Энки, к счастью, не оповещая о причине, по которой ему со свёртком следует удалиться, подошёл к домику и, открыв бедную дверь носком обуви, исчез.

Энлиль счёл, что перемирие закончено. К тому же, в присутствии свёртка он не мог говорить некоторые вещи.

— А те, кто не получается таким хорошеньким и удачным? — Он указал на дверь. — Таким умненьким и умилительным? И — послушным? Что их ждёт?

Нин промолчала, потом сказала, облизнув губы:

— Не мог бы ты рассказать мне, как поживает Северная Нибирия?

«Это мы уже слышали».

Он не ответил. Не счёл нужным.

— Каким способом я убиваю негодных, ты это хотел спросить? Таким, друг, что они не чувствуют. Я не пользуюсь разрывными пулями, если ты об этом.

Энлиль спокойно кивнул.

— Это демагогия, Нин. Классический образчик.

— Хорошее имя для новой девочки. — Сказала она. — Надо будет Энки предложить.

— Северонибирийцы солдаты, и я солдат. Они сделали свой выбор. Я сделал свой выбор.

— И северонибирийские дети — солдаты? Сделали свой выбор?

Дверь с воплем отлетела в сторону. Энки щедро им улыбнулся, и тут же он и сестра сделали глазки друг другу — тоже мне, заговорщики.

— А где же, — оглянувшись на четыре стороны света и повернувшись к учёным родственникам, проговорил Энлиль со своей избранной и крайне нелюбимой братом педантичной интонацией, — где же леану?

Энки что-то пробормотал. Он выглядел, как аннунак, которого без предупреждения чувствительно щипнули. И, кажется, он дёрнулся. Ну, то есть, что-то у него дёрнулось — уголок рта, быть может. «Вот как», сказал себе Энлиль, наматывая на ус. Не забывайте, что командор ведь, и вправду, был командор — а именно, умел убивать аннунаков и убивал их.

Энки больше не брал себе маленьких сфинксов. С неких пор… Он не говорил, но Нин подозревала, что он невольно боится для Мардука такой же короткой жизни. Тем более, что мальчик в неполных нибирийских десять выглядит подростком, почти юношей.

— Леану как вида более нет. — Сказала Нин. — Ну, может быть, какое-то количество на воле, в открытой природе. Его преподобие, кажется, держит что-то вроде детского сада

— Собачье гнёздышко, — вмешался Энки. — У него там превосходные дикие условия для диких тварей.

Куратор уже успел успокоиться, во всяком случае, так казалось. Ну-ка, ежли ещё раз воткнуть булавку в этого загипнотизированного.

— А что же есть?

— Зачем спрашиваешь, если не хочешь услышать ответ?

«Теперь повернём булавку». Нин решила промолчать. Разговор движется очень мирно, и командор просто не понимает, просто не понимает…

Он ведь всего лишь мальчик из их семьи, и вообще он военный, к тому же сильно изменился.

И тут на неё была произведена быстрая и продуманная атака.

— Нин, дело не в моих нежных чувствах. Твои, горячо любимая сестра, незаконные и противоречащие достоинству аннунака, опыты должны быть по моему скромному разумению прерваны сей секунд, а ты — наказана. Но тебя покрывают. Тебя и этого знатока биологии. Многие годы. А я молчу. Я должен делать вид и умываться, извини, чем-то таким…

— От тебя попахивает, ты хочешь сказать? — Вмешался совершенно очухавшийся и потерявший бдительность Энки. Командор мельком на него посмотрел. Он увидел мысленным взором булавку, покачивающуюся в какой-то части обильной плоти Энки. Вот хорошо. Постой пока так. Не уходи.

Он снова обратился к сестре:

— У тебя разрешение отца, не так ли? Я предупреждаю тебя, что я сделаю всё, чтобы прикрыть вашу мясную лавку. Я буду стараться и даже, если вы считаете, что я прекраснодушный дурак и хуже того, лицемер, — мне это на руку. Я найду на вас управу.

В такт этим словам раздался омерзительный и бессмысленный вскрик. Он донёсся из кустов. Кусты дёрнулись.

Нин и не подумала отвечать. Она глазами попросила у командора прощения — не за мясную лавку, понятно — и тут же в её глазах появилась мольба. Командор внимательно посмотрел в любимые и дорогие, как те камушки, что нашёл Энки на материке, глаза. И отвернулся.

— Да ладно. — Молвил он. — Я сам утомляюсь от таких разговоров.

Энки едва слышно вздохнул.

— Где же Сушка? — Спросил командор, оглядывая территорию.

За спиной он услышал дикого происхождения звук, но не из кустов. Он с немым и холодным вопросом обернулся и уставился на Энки. У того побелели крылья династического носа. А в глазах туманом растеклась растерянность.

Нин смотрела в сторону, явно считая до десяти.

— Твой любимец?

— Энки давно не… — Начала Нин и шевельнула пальцами, то ли желая махнуть рукой, то ли стряхивая что-то.

Она умолкла.

— Ты совсем забыл его? Такой чудесный был этот зверь, умный и весёлый. Ей-Богу, мне он нравился. Быть может, потому что ты не пытался его улучшать.

У Энки задрожали губы. Не бледный даже, а жёлтый, как то ужасное вещество, которое няня называла «старое сало» и обязательно требовала, чтобы его добавляли в адский красный суп, который брат и сестра жрали с наслаждением, а его мутило от одного вида.

Очень красивое лицо брата медленно налилось таким вот цветом. Коричневый загар выцвел, золотые глаза потеряли яркость. В упор глядя на командора, Энки издал носом и ртом тот же дикий звук, и смешно сморщил верхнюю губу, показывая острые клыки.

— Не надо, не надо… — С несчастным видом сказала Нин, приближаясь к командору и протягивая руку. — Энки не может об этом… зачем ты? Зачем ты?

Командор не позволил сбить себя с толку теперь, когда операция, задуманная мгновенно и с использованием высшего военного образования и опыта, дала предсказуемый и даже превзошедший ожидания результат.

Энки трясся как драная скатерть, согнулся и ссутулил прекрасные плечи. По бокам находились повисшие руки Энки с неизящно сжимающимися кулаками. Превосходно, всё катится по плану. Мягко переходим в стадию агрессивности.

Нин вскрикнула. Без слов, но тут же слова нашла — на то и у неё имеется высшее образование:

— Нельзя так! Ты же знаешь, как Энки любит… как он любил…

Она не узнавала милого брата, и в то же время с отчаянием отдавала своим чувствам отчёт в том, что узнаёт эту его внутреннюю тайну — будто обнажался, — вот он! — нравственный стержень, что-то вроде каменной стелы в память холодному героизму…

— Да-а? — Молвил Энлиль. — Ну, извини. …извини.

Энки коротко провыл.

Энлиль смотрел на плачущего Энки с большим и нескрываемым интересом. Горькие струи прямо-таки орошали это смятое гневом и болью бандитское личико.

Энки не шагнул к нему. Всё произошло очень быстро. Рука Энки, как выдвижная часть отменного оружия, метнулась, и Энки кулаком ударил брата в грудь, слева наверху. Стало быть, кое-какие представления об анатомии у него, и вправду, есть, подумал бы Энлиль, если бы взрыв чудовищной боли не оглушил его.

Перед глазами закрылись на мгновение чёрные шторы — так теряют сознание и падают. Командор не упал. Огненная трасса боли прошила едва не треснувшую грудную клетку. Так страдает подбитый шатун, мелькнула у Энлиля мысль. Я всегда это так себе и представлял. Глаза за остеклением вспомнились ему и падающий вбок по распавшейся траектории катер врага. Это было давно в другой жизни в Нибирии на севере. И он торжествующий в своём дымящемся и душном шатуне между огнями орбитальной станции, которую он только что отстоял — и воздухом Родины, в необычных радужных потёках, свидетельствах болезни атмосферы. Тут и возникло это острое чувство если не сочувствия, то сопереживания, по крайней мере.

Не бойца вражеского отряда пожалел он, конечно. Такой сюсюк был бы просто постыден и отдавал бы ханжеством. Он посочувствовал катеру, пробитому и падающему.

Он услышал птичий щебет Нин, похожий на щебет крошечных модифицированных леану, тех эльфов, что она однажды ему показала в солнечной Детской.

И свой голос, услышал он и подивился без малейшей гордости его спокойствию:

— В порядке, родная.

Он выпрямился, шатунок исчез в безднах вскрытого моментом откровения сознания, трава зеленела. Нин держала его предплечье и тут же отпустила. Он с возвратившейся иронией заметил, что в голубых бликах на лице Нин было сказано и напечатано:

«Ничего ему не сделается».

Сейчас девочка наша была на стороне старшего братца. Он поискал глазами. Тот отошёл. Спиной стоит. Хорош, хорош. Подбородок с зубами спрятал в ладошку. Надеюсь, ты отбил себе костяшки и, если захочешь какой-нибудь новой медсестричке, так сказать, цветы подарить, у тебя пальцы не смогут сделать хватательное движение.

— Как ты мог. — Без выражения, без интонации выговаривала сестра. — Именно ты.

Энлиль собирался заговорить и что-нибудь произнести. Энки рванул к нему, выдирая носками обуви куски дёрна. Пробежал в три шага расстояние в десять.

Заорал, тряся ручонкой (жалко, кулаки целы):

— Я бы мог тебя убить! Я бы мог тебе сердце разбить, гад!

И ведь, знаете? — это близко к действительности. О таких кулаках сочиняют мифы, и мальчики в туалете рассказывают о таких.

— Но не убил же.

Энки заорал ещё шибче, и рёв оскорблённого леану явственно прорезался в глубине рокочущего, рождённого в железной груди гласа:

— Я твою жену пожалел!

Он бросился в сторону, в другую, споткнулся, зашипел змеем, не оборачиваясь, ругался.

— Гад!

Энлиль, не тратя более своего размеренного времени, пошёл себе к вратам. Посмотрел на неподвижные кусты. Нин догнала его у своего мудрёного замочка. Путаясь в противоречивых желаниях — пожалеть того или другого, или ни того и ни другого — заговорила просительно:

— Прости. Прости его. Я тебя люблю. Прости его.

Энлиль смутился. Ему стало стыдно себя. Он повернулся к ней, обдумал свои слова и сопутствующие чувства и взял её тонкие руки в свои щедрым жестом, почти обняв. Притягивая её к себе и чувствуя её испуг, и разглядев, как устало смотрят её ясные глаза, и что-то ещё… что-то ещё… даже отдалённо испугавшее его… он сказал:

— Это ты прости меня. Я раздразнил его. Сам не знаю, что на меня нашло. Я извинюсь перед ним. Я тоже тебя люблю, моя дорогая, моя маленькая.

И почти взглядом открыв врата — бежал.

Пока дети спорили и ссорились, Нибиру неуклонно приближалась к своей Первой Звезде. Кроваво-красная в огненном рассеянном ореоле похищенного у колонии злата, большая и страшная, Родина двигалась в чёрном кубе Вселенной, вместе со всеми звёздами и планетами, хвостатыми кометами и прочей межзвёздной тварью. Входя в очередное созвездие, она делала крен и поудобнее усаживалась на орбите своим тяжким привлекательно-женственным телом.