Пётр Ильич Саранин боготворил утро. Каждый раз он вставал раньше всех деревенских, чтобы по-новому, и как будто впервые, послушать ту бескрайнюю тишину, которая воцаряется лишь на короткий срок в самом начале рассвета. Он спешил надышаться её нетронутой свежестью, когда остатки ночи ещё густятся в укромных местах таёжных урочищ и холодных ключей, а небо уже набухает серебряным свечением. Носило это действо природы для него сакральный характер, вызывало в душе восторженный трепет и переполняло ожиданием вселенского чуда. Да что там, даже слякоть и дождь в это время, есть для него благодать божья! Находил он тогда для тихой радости другие прелести, уже в звуках падающих с крыш на землю капель воды, в ароматах мокрого дерева, земли, грибов и прелой листвы. В отличие многих своих знакомцев, жалующихся в такие дни на хандру и сонливость, не испытывал он трудностей пробуждения и в непогоду.

Начало дня Пётр Ильич встречал молитвой, обратившись к образам, теснившимся на иконостасе в сумерках красного угла просторного дома. После до пояса умывался во дворе из берёзовой кадушки, которую приспособил у колодца под воду. Прошлый год он в ней огурцы заготавливал, щедро сдабривая рассол смородиновым листом и укропом. Дерево дух от них в себя и вобрало. Оттого теперь в воде угадывался тонкий, едва различимый, аромат, с бодрящей кислинкой. Причём плескаться по утрам Николай Ильич любил до самых заморозков. Порой уже занимались ледком за ночь лужи, а ему всё нипочём. Оттого и хворь с неохотою его брала.

Сегодня решил Пётр Ильич устроить себе отдых, а домашним своим праздник. В разгар сенокоса, непозволительная роскошь, однако и и повод для такого дела солидный.

Укрепивши дух молитвой и взбодрённый телом, Пётр Ильич встал посреди двора, упёр в бока руки и, по-хозяйски, оглядел собственноручно построенный им дом. Каждый раз, за этим занятием, он испытывал гордость, схожую с той, которую испытывает отец своим сыном, выросшим трудами его воспитания достойным человеком. Понимал Пётр Ильич нутром, что гордыня это грех, но ничего не мог с этим поделать. Подспудно позволял он себе такую поблажку, веруя в то, что за усердие в молитвах и покаяниях бог эту слабость его простит…

Возможно, любой другой человек, проживший в деревне всю жизнь и смастеривший нечто подобное, счёл бы такой труд обыденным делом. Равно как легко ему было накосить сена, сметать стог, зарезать скотину. Но, для Петра Ильича, в зрелом возрасте взявшим в руки хозяйственный инструмент, такое положение вещей — огромное достижение. Это примерно виделось ему так, будто тот же крестьянин, с детства не видевший ничего, кроме сохи и не знавший азбуки, вдруг, однажды попав в город, за короткий срок стал образованным во всех отношениях человеком и обратился, например, в губернского чиновника.

Дом получился на славу! Два первых венца, что к земле ближе, начинали из стволов лиственницы, долго не гниющей, и в этом свойстве не уступающей кирпичу. И топору это дерево поддается плохо. Упрямое оно и твёрдое, как характер каторжанина. Остальной сруб из сосны… Петру Ильичу его жилище казалось ничуть не хуже, а даже лучше городских хором. Тепло, и запах совсем другой! Человек, живущий в таком доме, подобно этому дереву, со временем становится крепче. И что такого, что не было здесь кованой ограды, выложенных камнем дорожек меж ухоженных кустов акаций и деревьев, что стояли кругом у рукотворного пруда? Теперь всем этим хозяйством, оставшимся, казалось, где-то на краю земли, управлял младший брат Николай. Не надо Петру Ильичу ни пруда, ни сада, ни дорожек. Вместо всего этого теперь окрест девственная тайга, неописуемой прелести озёра и реки, созданные самым гениальным зодчим — природой. Здесь, в Забайкалье, он понял, что искусственная городская красота, в виде обустроенных садов и парков, просто следствие стремления человека быть ближе к тому, откуда он вышел.

Пётр Ильич строил дом не один. Помогали ему в этом деле плотник из бывших каторжан, да семейские. Они свозили ему на быках брёвна и тёс, вырыли под столбы и погреб ямы. Всем миром сложили сруб, постелили полы, застеклили окна, по бокам которых повесили добротные ставни и украсили наличниками. Колька Рябой, что в соседней деревне живёт, подрядился и сложил печь. Над крыльцом смастерили крышу, подобно тем, что рисуют на теремах в книжках для детей. Её переднюю часть поддерживали, словно колоны, два бревна, на которых были вырезаны незатейливые узоры. С торца и по коньку так же пустили доску с резьбой. Бока огородили невысокими перилами. Живи и радуйся! А вокруг?!

Пётр Ильич не спеша прошёл в беседку. Две лавки, под навесом из досок долго были поводом для пересудов деревенских. Самые безобидные сводились к тому, будто бы «барин с жиру бесится». Ещё бы, некоторые поселенцы, что из каторжан, жили в избах, больше похожих на собачью конуру. Мастерили их из того, что под руку попадало. А Гуря Сомов с Вавилой и вовсе, землянки себе обустроили, больше на звериные норы похожие. Так и жительствуют в них со своими семействами…

Сегодня день обещал быть ясным. Звенел тишиной ещё прохладный воздух, наливалось и тяжелело рассветом небо, розовел его край на востоке. Высокие, угрюмые сопки, окружавшие деревню, медленно и грациозно представали на обозрение из утренних сумерек. Похожие на семейство гигантских ежей, они ещё томились сном, топорща на могучих спинах верхушки сосен. Оставляя в них белесые клочья молочной поволоки, живым покрывалом сползал вниз туман, заполнял собой низины и распадки, что могли стать ему недолгим укрытием от скорого солнца. Ещё немного, и выйдут на приспособленные под покосы луга мужики в исподних рубахах. Сшибая мокрыми, до самых колен, штанами росу, деловито зазвенят они косами, распугивая мелких птах и поднимая в воздух насекомых. Взорвётся ароматом запахов свежескошенная трава, полетят вместе с ней на землю небесного цвета васильки и жёлтые кувшинки купальницы…

«Словно и нет никакой войны!» — подумал вдруг Пётр Ильич с тоской и досадой, какая, поди бывает, лишь у азартом заражённых игроков в карточные игры, когда их разом лишают такой забавы или у людей, употребляющих, например, героин, как страдающий пристрастием к опию подпрапорщик Кузнецов, что встретился на пути ещё с русско-японской. Невольно Пётр Ильич вдруг представил себя в окопе, в форме и с наганом в руке, но тут же стряхнул с себя это виденье. Не тот он уже по фронтам бегать. С лихвой узнал, почём фунт лиха. И не так особо страшно от пуль и бомб, как тяжело изо дня в день выносить грязь, отсутствие всяческих удобств, вшей, ночной холод и скудную пищу… К тому же теперь он отец семейства: дети, жена хозяйство… На кого всё? Да и кто допустит такое?

С улицы послышались шаркающие шаги, скрипнула калитка, и во дворе возник Гришка. При виде Петра Ильича он встал, стянул с головы картуз и кивнул. Потом потоптался, оглянулся по сторонам и, словно что-то вспомнив, поприветствовал:

— Доброго утречка, Пётр Ильич!

Странный ритуал делал утро похожим на предыдущие. Петра Ильича так и подмывало спросить у Гришки, кого он ищет каждый раз во дворе? Чего рыскает взглядом?

Это был скуластый, с глубоко посаженными глазами мужик. Лицо его, почерневшее от ветров, морозов и корчмы было словно неживым. Худой как смерть, он был на полголовы выше Петра Ильича, но сутулость сводила на нет преимущество в росте. Одет, как и большинство поселенцев из каторжан, абы как. Рваный сюртук, на голое тело, был подпоясан бечёвкой. Мотня латаных и грязных штанов, свисала почти до самых колен. Хорошо хоть сапоги имел при такой жизни. Рыжие от пыли, они давно требовали ремонта из-за стоптанных до самой подошвы каблуков.

— И тебе не хворать, Григорий Васильевич! — ответил Пётр Ильич.

До Гришки было шагов десять, но даже с такого расстояния в прохладном и чистом воздухе Пётр Ильич различил терпкий запах табака-самосада, пота и гнилых зубов. Вернее сказать, их остатков. Но перегаром не несло, и то, ладно.

— Ну, я спойду?! — Гришка вопросительно глуповатым взглядом уставился хозяину в глаза.

— Так кто же тебя держит-то? — Пётр Ильич усмехнулся в усы, отмахиваясь от наседавших комаров. — Ступай!

Шаркая ногами и кряхтя, Гришка направился за дом, к хозяйству.

Этот угрюмый с виду мужик подрядился с утра приходить кормить и поить скотину и прибираться за ней. Ещё выгонял гусей. На самом деле, Петру Ильичу не в тягость работа по хозяйству была, да надо же как-то и Гришке пособить с хозяйством? Просто так денег дашь, разбалуешь. Вот и пусть батрачит… Хотя, нет-нет, да и взглянет Гришка недобрым, шальным взглядом исподлобья так, что внутренне содрогнётся всё. И Полина Андреевна это подмечала, а дети первое время и вовсе батрака боялись. По имени-отчеству Пётр Ильич величать Гришку стал недавно, и то лишь по утрам, да под настроение. Проявляя к мужику почтение, старался хотя бы таким образом донести до него, что тот есть человек, а не скотина, и уважает его он. Однако вскоре, как есть, выведет батрак его своей леностью или очередной глупостью. Так устроен. Будет Пётр Ильич сдержан, как всегда, однако назовёт уже бестолкового Гришкой или, того хуже, точно так же, как его дружки кличут — Дубиной. Однако батраку всё одно, как ни называй, не проймёт его. Одно ждёт, когда день закончится, да денег подкинут, чтобы корчмы купить или, на худой конец, той же бражкой разжиться. Этим и живёт.

«Что оставит после себя? — задался вопросом Пётр Ильич. — Каков смысл существования его детей и для чего они народились на этот свет, если просто повторят за родителем его уныло серый жизненный путь? Ведь ничего ему не надо!»

Ослепительным пузырём над тайгой появился верх солнца и ожила деревня беспокойством. Запели петухи, замычали следом коровы, отовсюду стали раздаваться повизгивания свиней, нетерпеливо заржали лошади. Застучали калитки и двери во дворах. Послышались недовольно-сонные голоса крестьян — поселенцев. Улицы переполнились звуками утренней дойки, пойки и кормёжки…

Было в этих самобытных деревенских звуках что-то необъяснимое, сродни неслышной мелодии. Она будто бы наполняла душу прозрачными, кристально чистыми голосами ангелов. Они радовали и в то же время навевали непонятную тоску о чём-то далёком, вроде как бы забытом, но сидевшим в крови, и эхом передававшемся от живших сотни лет назад, предков.

Брызги воды, попавшие на спину, и тихий смех заставили Петра Ильича вздрогнуть и вскочить с места.

— Полинка! — воскликнул он в сердцах. — Тьфу на вас!

Полина была в нижней рубахе, однако волосы успела уложить в золотистый шиньон и прихватила широкой, синей лентой. Голубые глазища словно капли лазури, искрят счастьем. Алый рот, кривится в смехе. На красивых ножках башмачки, зашнурованные до самого верха. Необычный и бесстыжий вид жены удивил супруга и привёл в ребячий восторг.

Пётр Ильич оглянулся по сторонам. Но кто их увидит? Хоть голышом бегай, забор высокий, а дети спят ещё.

— Ну, Полинка! — повторился он, восхищаясь про себя смелости жены — скромницы. — Вот зараза!

Полина тем временем весело засмеялась, зачерпнула ещё воды и снова плеснула на мужа. Пётр Ильич увернулся и бросился к ней.

Она с визгом устремилась к дому, а у крыльца резко повернула.

— Не догоните! — едва крикнула Полина, как он ухватил её за руку. Она развернулась к нему и встала. За спиной женщины была банька. Пётр Ильич коснулся телом жены, ощутил сквозь ткань островки её прелестей. Они тронули кожу приятным ожогом. Враз побежали по телу от тех мест мурашки. Полина тяжело дышала свежестью и счастьем. Реснички век опустились в любовном смущении…

— А вот я сейчас затащу вас в баньку и сделаю с вами что-то непристойное! — прошептал Пётр Ильич с придыханием, ловко наклонился и ухватил жену губами за шею.

— Как вы можете таким грозить слабой женщине?! — стыдила она шутливо в ответ.

Полина тихо смеялась, и, запрокидывая голову назад, играючи отворачивалась от мужниных поцелуев. Залилось здоровым румянцем лицо, изогнулись углом её тонкие брови.

— Щекотно! — Она взвизгнула.

— Бр-брр! — рычал, подражая медведю, Пётр Ильич играючи трепал губами и слегка прикусывал, нежную кожу.

Полина от щекотки присела. Он остался стоять. Лишь упёр ладонь в бревенчатую преграду и тяжело дышал. Полина зажмурилась и улыбнулась. Она ждала ещё поцелуя.

Пётр Ильич наклонился и осторожно, словно крыла бабочки, коснулся губами её носика, потом губ. Сколько они уже вместе, а всё никак не утихнет желание быть с нею. Любое прикосновение этой женщины оставляло в душе след, как рябь на воде озёрной после взлёта утки.

— Хватит веселиться! — произнесла Полина, с трудом переводя дух.

«Интересно устроена жизнь, — подумал вдруг Пётр Ильич, разглядывая Полину. — Дама из знатной семьи, а стоит сейчас в одной исподней рубахе, без бантов и пудры, за тысячи вёрст от мирской суеты. Не снуют здесь вокруг неё девки с разной прислугой, той же ванны нет и удобств разных. Иной раз и вовсе босая по двору может пройти, подобно деревенским бабам. И надо же, с виду совсем не в тягость ей такая жизнь! — восхитился он вдруг своему размышлению. — А я и вовсе, определённо счастлив! Хотя, — Пётр Ильич вдруг смутился собственных мыслей и упрекнул себя: — Неужели можно так рассуждать мне, отцу семейства, который собственных детей обрёк на существование в захолустной деревне, вдали от цивилизации, без электричества и водопровода? Они ведь даже не подозревают, что была им судьбой по рождению уготована другая, совершенно не похожая на эту жизнь. Да что там? Представления иметь не могут о ней!»

Полина, между тем, навалилась на стену спиной.

— Доброго утра, Пётр Ильич! — пожелала тихо она, прерывая его мысленные рассуждения и уже на французском поздравила: — Félicitations, mon cher jour d’ange!

Пётр Ильич отстранился от супруги и закатил глаза, пытаясь сквозь тягостные размышления подобрать в уме нужные слова. Она ждала, не сводя с него глаз. Полина была жадной до своих трудов. Сколько она с ним маялась вечерами, обучая языку? Обидится, если что не так скажет или произнесёт неправильно. Наконец, он вспомнил и медленно, осторожно проговаривая каждый слог ответил:

— Merci, chérie. C’est incroyable d’entendre un discours français ici!

— Молодец, Пётр Ильич! — похвалила Полина, едва не захлопав в ладоши. — Делаете успехи!

— Я баловень божий! Ни у кого нет такой красоты учителя! — похвастал он с детским восторгом. — Вы и представить не можете, цены своей!

— Не хвалите, зазнаюсь! — предостерегла она и снова тихо засмеялась.

— Неужели способны на такое?! — удивлялся он, театрально округляя глаза. — А я до сих пор считал, что моя жена скромница!

Громкий звук удара, словно кто-то двинул по доскам забора со стороны улицы, отвлёк от разговора. Пётр Ильич оглядел двор.

— Никак в ворота кто стукнул? — произнёс он с тревогой в голосе.

— В такую рань? — Полина провела ладонью по предплечью мужа. — Небось Гришка колотит лопатой…

— Беда с этим Гришкой! — Пётр Ильич вздохнул.

— Как сегодня хорошо! — восхитилась она, уже на полном серьёзе.

— День ясный будет, — сделал вывод Пётр Ильич, пытаясь понять причину возникшей враз тревоги. — Поглядите! — обратился он торопливо к супружнице. — Всё вокруг как и накануне. Те же горы и тайга окрест, а не насмотришься! Каждый новый день по новому картины рисует.

Они вернулись в беседку.

— Я тоже в восторге пребываю от местных красот, — призналась Полина.

Некоторое время сидели молча. Донимали комары, но в дом не хотелось.

— О чём думаете, Пётр Ильич? — неожиданно спросила Полина.

— Думаю, что Гришка уже пришёл, а вы всё в исподнем бегаете! — сказал он шутливо. — Смутите до смерти мужика, если увидит.

— Полноте! — Полина отмахнулась от комара. — Он надолго сейчас в конюшне. — Она прильнула ухом к плечу мужа и как-то задорно, по ребячьи, задрала голову, чтобы видеть его лицо. — Я в окно глянула, а вы такой одинокий здесь. Решила подшутить, вот и подкралась… Так о чём думали?

Пётр Ильич осторожно взял её руку, с задумчивым видом коснулся пальчиков губами.

— Об относительности, Полюшка, — произнёс, наконец он, и принялся вслух размышлять: — Вы и представить себе не можете, с каким ужасом я когда-то смотрел вслед уходящим по этапу колоннам каторжан! Щемило мне тогда тоской сердце, словно шли они по ту сторону черты, где нет жизни. И казалось, не видать им больше никакой радости. А как пугали меня серые, похожие одно на другое лица и хмурый взгляд смирившегося со своей участью человека, которого государство за провинности поставило в эту колонну, лишив мирских благ?! — От воспоминаний тех далёких переживаний взгляд Петра Ильича на короткое мгновенье потемнел. — Ан, нет! — продолжал он уже загадочно спокойно. — Оказалось, что счастье и горе Бог распределил между всеми равномерно.

— Как же это? — не могла взять в толк Полина.

— Всё просто! — Он оживился. — Даже каторжанин в течение дня на этапе так же может радоваться той же природе или отдыху, как любой другой человек, не знающий что такое днями идти по жаре в колонне…

— Не пойму я вас, — призналась Полина.

— Ну вот взять хотя бы нас вами, — зашёл он с другой стороны. Точно такое же чувство благодати как я сейчас, испытывает, поди, по утрам, мой младший брат Николай, с той лишь разницей, что сидит он не во дворе собственноручно построенного дома, а в мягких перинах, рядом со своею напудренною Ольгой.

До Полины стало доходить, что хотел сказать Пётр Ильич и взгляд её сделался вдруг грустным.

— Ну, вы и сравнили! — протянула она задумчиво и шлёпнула на шее мужа комара. — Каторжного! Какая может быть у них радость?

Она стала рассматривать на ладошке остатки насекомого.

— Радость привала на этапе… Да той же кормёжки! — воскликнул, словно что-то вспомнив, Пётр Ильич. — Обычному человеку и представить возможности нет, какое восхищение иной раз у намаявшихся за день и голодных каторжан при переходе вызывает, к примеру, вид того же сухаря! Как дети от пирожного восторг имеют…

Он вдруг замолчал, размышляя над тем, как перевести разговор на другую тему. Ведь лукавил, шельмец, слегка. Не шёл этапом, который от Нерчинска начинался и куда доставили его вместе с другими каторжанами в арестантских вагонах по железной дороге. За деньги, да ещё за пределами столицы, в России можно всё. Пётр Ильич ещё находился в следственном доме, а к Николаю Ильичу уже обратились с предложением о содействии в предоставлении привилегий братцу какие-то важные чиновники из министерства то ли внутренних дел, то ли от юстиции. Так Николка задолго до этапа узнал, в какое место будет отправлен Пётр, и сумел-таки, через новых знакомцев, имевших связь с жившими в далёкой Чите важными людьми, организовать ему в этих краях встречу и достойное пребывание. Как оказалось, в России существовала давно отлаженная система обогащения за счёт оказания разного рода содействий и устройства поблажек для состоятельных арестантов. Поэтому, от самой станции до каторжной тюрьмы, что в Кокотуе, Пётр Ильич ехал на лошадях, в сопровождении назначенного исправником полицейского стражника, который по этапу доклады за него делал, да ночлег устраивал. Причём не просто угол для сна в какой-нибудь избе. Пётр Ильич был впечатлён тем, как служивый ловко обходился с местными. И баньку, и девок мог организовать. Не имеющий ещё никакого опыта каторжанин, тогда просто диву давался.

«А что, если понесла какая? — ужаснулся Пётр Ильич и залился краской. — Всё может быть! Не думал тогда ни об чём! Сразу голову терял вместе с достоинством. Лишь дурной болезни опасался. А теперь?! Вдруг где растёт моя кровиночка в нужде и в нелюбви? Каково ей сейчас? А мамка проклинает офицеришку, что на каторгу ехал. Сколько же ему тогда сейчас годков будет? — прикидывал Пётр Ильич, забыв про сидевшую рядом Полину. — Семь… Даже больше! А если и вторая понесла! — Уж совсем нехорошо ему стало от воспоминаний блуда своего. — Как же звали-то девку эту? — Силясь вспомнить имя, он совсем забыл о Полине. — Глаша? Наташа? А село-то, кажется, Горохон называлось…»

Перед глазами Петра Ильича тотчас возникло это закутанное до самых глаз в зимние одежды вожделенное существо, с сединой обелённых морозом ворсинок платка у краешек по-детски припухших губ, и со всеми скрытыми в тот момент шубкой женскими прелестями. Оно казалось тогда подарком свыше и чудом, в той заснеженной глуши, оторванной от всего остального мира. Пётр Ильич снова испытал то чувство животного нетерпенья и желания тот час обладать ею. Она смотрела в ответ с затаённым страхом перед новизной предстоящего события и одновременно выдавала стыд. Пётр Ильич в мельчайших подробностях вспомнил лёгкую и томную поволоку карих глаз, глядевших на него взглядом взрослой женщины. Тогда ему показалось что он влюбился.

— В вас, Пётр Ильич, романтик проснулся! — восторгалась, между тем, Полина. — Такой ход суждений присущ человеку, который склонен к написанию любовных романов или стихов… Признайтесь, пробовали заниматься сочинительством?

— Грешен! — произнёс Пётр Ильич с лёгкой иронией. — Когда вас впервые увидел, пытался выразить свои чувства на бумаге…

— Подумать только! — восхитилась она. — У меня даже в мыслях не было, что вы имеете какие-то наклонности…

— Неужели я давал вам повод считать, будто до сих пор был чёрствой души человеком, не способным мечтать и предаваться фантазиям? — Пётр Ильич сделал вид, будто обиделся и шутливо надулся. — Вы просто этого не замечали.

Однако, на этот раз, в его голосе проскользнули нотки фальши. Он словно стал стесняться присутствия кого-то третьего, вслушивающегося в его речи, наполненные словами и чувствами о высоком.

— Ну да, — отвечала Полина с лёгкой грустью и немного насмешливо. — Мало ведь знаю вас ещё…

— Глядишь, и писать сподоблюсь, — предположил он неожиданно, и начал фантазировать: — Стану известным!

— Как Гёте? — гадала Поля с иронией в голосе.

— Берите выше! — воскликнул он шутливо. — Русский слог краше! Не чета басурманским. Это даже они признают! Я вообще так считаю, — супруг вдруг оживился и резко развернулся к ней на скамье вполоборота. Глаза его при этом загорелись и Пётр Ильич уже продолжил с каким-то детским задором и пылом, подобно сынишке, Коленьке, который для себя очередное открытие природное сделал. Увидел и поймал невиданную им доселе бабочку или сорвал какой цветок.

— Ну же! — подбодрила она его.

— А вот как прогресс дойдёт до того, что человек сможет быстро через океаны перелетать или наводить мосты через них, тогда, быть может, и язык на всей земле будет один, чтобы трудностей в общении не было, — заговорил он торопливо и мечтательно. — Возможно, наш, русский и станет той объединяющей силой для всего человечества!

— Полноте, вам, Пётр Ильич, мечтам предаваться! — отвечала она с грустью. — Детей бы обучить…

— Я знаю, трудно тебе, Полюшка, — проговорил он, изменившимся вдруг голосом и, незаметно для себя, переходя на модное нынче, доверительное общение и которого избегали они с супругой при детях и посторонних. — И по дому отчему истосковалась. Нет мне от тебя прощения…

— Да что ты такое говоришь? — Полина заволновалась, и взялась торопливо упрекать: — Как можешь так думать? О каком таком прощении каждый раз твердишь? Не надоело тебе?!

— Душа страдает, — признался, с тоской в голосе Пётр Ильич и вздохнул. — Чем старше становлюсь, тем сильнее эти мученья… Ничего с собой не могу поделать.

— Что было, то прошло! — сказала Полина строго. — Страданья твои только во вред здоровью и делу. Не занимай дурными мыслями голову! Не поможешь ими, а только хуже сделаешь! Живи настоящим, тем, что сейчас и что будет. Бог даст, и папеньку я ещё увижу, а ты братца своего, Николая Ильича! — Произнося имя деверя, Полина враз потеплела голосом. — Возмужал, поди… Важным стал.

При воспоминании о брате, Петра Ильича охватывала тоска. Судя по редким письмам, написанным, как всегда, со слов Николая рукой бывшей гувернантки, семидесятипятилетней Прасковьей Степановной, оставшейся после взросления детей при доме и ставшей выполнять обязанности экономки, брат справлялся с грузом дел, свалившимся на его плечи после ареста Петра и смерти родителя, абы как. Для управления доходными домами призвал из имения управляющего Солодуху, который дела ведёт архи плохо. Теперь ни в деревне от него нет толку, ни в городе, поскольку оказался шельмец охочий до женского полу и вина. Подозревать Прасковья Степановна стала, что теперь они на двоих с Иваном Алёнку, горничную, пользуют и понесёт она вскорости непременно при такой жизни. Николай Ильич, на пару с супружницей своей Ольгой Иннокентьевной, по заграницам продолжает разъезжать да дела компании решать вместо того, чтобы хозяйством заниматься. Медленно шло к упадку дело, оставленное отцом, ветшали имение и дом, что они в столице занимали. Доходные дома, без должного пригляду, тоже не приносят особой прибыли при таком отношении. Страдала от того бывшая нянечка и очень горевала о том, что Петра Ильича нету рядом. Это проскальзывало меж строк, написанных аккуратным, женским почерком. Ещё понял из этих писем Пётр Ильич, что братец его сильно поменялся характером и нравом. Он и без того бестолочем был, а теперь, набравшись в швейцариях и германиях разных пошлых привычек и вовсе про мораль забыл. Чаще режут слух непристойные словечки, которыми он стал украшать свою речь при общении, а иной раз Прасковья Степановна находит по дому открытки заграничные с обнажёнными девицами…

Пётр Ильич повлиять на ситуацию никаким образом не мог и оттого вдвойне больнее переживал все эти изменения. Тем более, с самого начала виновником свалившихся на семью несчастий он себя считал. Ведь кто как не он, после смерти родителя, должен был дело его продолжить? Конечно, пришлось бы для этих целей оставить службу, но так оно к тому и шло. Тем более долг отечеству он с лихвой отдал. Однако, не сложилось.

Происшествие, коренным образом переменившее жизнь Петра Ильича, было до крайности страшным и нелепым.

В начале 1907 года ротный командир Вислогузов придрался на строевом смотре к солдату Саранинского взвода. Ему не нравилось выполнение строевых приёмов уже немолодого Ивана Полищука. Когда гнев перекинулся на непосредственного начальника, то есть на поручика Саранина, тот, беря во внимание чин стоящего перед ним офицера, принял «строевую стойку» и набрался терпения. Но Вислогузов не остановился на словесном выражении недовольства. В порыве ярости он вдруг толкнул Петра Ильича в грудь на глазах всего полка и произнёс:

— Барышней вам надо было уродиться!

От ротного командира, любителя злачных мест и сплетника, слышать такое поручику было нестерпимо больно. К тому же Пётр Ильич в душе желал к себе особого отношения, потому как по факту принадлежал к той немногочисленной категории офицеров полка, прошедших войну и всё ещё находящихся под впечатлением недавнего поражения от японцев. Отчего-то именно в моменты гнева, вызывного несправедливым отношением к нему или презрительным речам о России, обида вдруг становилась причиной к дерзким высказываниям и необдуманным поступкам.

Тогда, на плацу, Саранин ударил своего ротного начальника в переносицу кулаком. Ударил, даже не ожидая от себя того. Вислогузов странно при этом охнул, удивлённо посмотрел на своего подчинённого и рухнул затылком на гранитный бордюр.

Случилось всё быстро. Можно сказать, мгновенно. Это потом, раз за разом прокручивая в памяти то, как дал слабину своим чувствам, Пётр Ильич разглядел взгляд шагнувшего в вечность начальника и смог услышать звук того события. По строю тогда пронеслись голоса одобрения. Послышался даже смех. Кто-то бросился к лежавшему офицеру, кто-то снял фуражку, закатил глаза в небо и торопливо перекрестился, а Саранин, с деланным безразличием развернулся и покинул плац.

— В лазарет, быстрее! — рявкнет, некоторое время спустя, денщику полковой командир Будницкий, запрыгивая в сани, но его появление там не позволит избежать трагедии.

Вислогузов умрёт. По определению суда убийство было отнесено к категории привилегированных, с пониженной наказуемостью, хотя и считалось, что оное совершено по поводу исполнения ротным командиром должностных обязанностей. Однако ударил его Саранин по внезапному побуждению без предумышления. В процессе следствия, капитан Фролов припомнил спор Саранина с Вислогузовым по поводу расстрела солдатами мирной демонстрации в столице. Вислогузов стоял на том, что только жёсткая рука способна сохранить в стране порядок. Саранин, напротив, осуждал такое решение царя. Всё указывало на то, что личная неприязнь возникла у офицеров друг к другу из-за разных убеждений. Так Саранин стал ещё и политическим. Решение военного суда было беспрецедентным, как и само преступление. Пётр Ильич был приговорён к лишь двум годам каторжных работ, однако, с последующим поселением. Это было вопреки сложившейся традиции оставлять в Сибири только тех, у кого срок каторги шесть и более лет. Как водится, разжалован в рядовые. Срок самой каторги не большой, но после неё не имел он уже права вернуться домой, а оставался в Забайкалье. Как Пётр Ильич считал, приговор был соизмерим с деянием.

Отправляясь по этапу, Пётр Ильич думал, что всё дальше остаётся за его спиной полковой плац. Каждый день он будет прикидывать, сколько сотен вёрст уже до этого клочка неприятных воспоминаний, где переменилась в корне его жизнь. Но тот плац продолжал существовать. На нём, как и прежде, проводились строевые смотры, развод караулов и занятия. Так же зимой счищали с него снег, а летом, после дождя, разгоняли большими мётлами лужи. Этот небольшой клочок земной суши, окружённый казармами и тополями, был центром притяжения какой-то странной и казённой силы с её унылостью и серостью. Место, так нелюбимое всеми и в то же время столь необходимое, было обязательным атрибутом расположения полков.

«А ведь если вдуматься, то ведь любое государство, по сути своей, и есть плац! — осенило вдруг Петра Ильича. Восхищённый собственной метафорой, он тут же стал развивать свою мысль: — Кто есть на плацу полковой, к примеру, командир? — задался он вопросом, и сам же на него и ответил: — Тот же государь император. А вокруг него те же министры. Один за медицину отвечает, второй за продовольствие и обмундирование. Опять же казначей! Никто иной, как министр финансов. И все до последнего солдата подчинены одним правилам! Хождение строем — это порядок, чувство локтя товарища и дисциплина. И так в любом государстве!»

Пётр Ильич и Полина сидели, наслаждаясь утром, и не подозревали, что в это время шагал домой вне себя от их счастья Иван Савинов, а на поселении Сава. Немногим раньше, когда Пётр Ильич потешался с женой, наблюдал Сава через щель в заборе за их забавами, прямо с улицы и никого не боясь. В сдвинутой на затылок солдатской фуражке, молодой мужик затаив дыхание видел одним глазом, как Полина Андреевна, в исподней рубашке, бесстыже спустилась по ступенькам крыльца, как прокралась к бочке, что у колодца, как плескала пригоршней воду на спину мужа, а потом носилась, заливаясь смехом, по двору. Вспотел от того Сава. Купные бисеринки пота покрыли его лоб и пунцовым стало лицо от напряжения. А когда догнал его мечту законный муж, заиграли у Савы желваки, хищным сделался взгляд и неровно задышал бывший каторжанин… Треснул основанием кулака он в доски ворот, резко оттолкнулся от них и зашагал решительной походкой прочь, что-то бормоча себе под нос…

Глава 1

Пёстрая масса людей рассыпанным горохом гремела по дощатому перрону сотнями ног, обутых в сапоги, башмачки и туфельки, шаркала лаптями, стучала босыми пятками. Она, то растекалась, то становилась гуще, напоминая пчелиный рой, разорённого медведем гнезда, клокотала, сипела, что-то выкрикивала, бурлила на разные голоса и стонала. Живые звуки странным образом перемешались с ядрёным духом новизны наступившей эпохи. Воздух был густым от запаха разогретых шпал, мазута, жареных пирожков, старого дерева, угля и дыма, который тонко прорезал аромат дорогого табака и женских духов. Густо вздыхали паром, сдобренным металлическим привкусом железного нутра, машины. От всего этого просто захватывало дух.

— Оленька! Ты не забудь, отпиши непременно за меня братцу! — напомнил нарочито громко худощавый мужчина невысокой, слегка располневшей даме. Его нервное и узкое лицо, украшенное усиками, было подёрнуто усталостью, за которой едва скрывалось раздражение, и оттого казалось серым. Он был одет в костюм из недорогой ткани чёрного цвета, которую используют для шитья одежды в дорогу. Сорочка была уже далеко не свежей, а уголки её воротничка слегка задрались вверх. Голову украшал котелок, в опущенной вдоль туловища руке, мужчина держал небольшой, потёртый, кожаный саквояж.

Попутчица мужчины была в болотного цвета платье и такого же цвета шляпке, украшенной синими цветами из шёлка. Гардероб супругов носил отпечаток долгого путешествия: был в мелких морщинах на спине.

Они только сошли с поезда, прибывшего из Финляндии, и стояли у открытых дверей багажного вагона.

Мужчина с опаской оглянулся на маячившего чуть поодаль рослого господина в пенсне, взгляд которого дольше, чем положено, задержался на них. Было заметно, что приехавший волновался, и, с присущей неопытностью, пытался скрыть сей факт. Оттого — не к месту сделанное напоминание о письме брату, едва успев оказаться в Петрограде.

— Отпишу, Николай Ильич! — обещала устало женщина, которую мужчина называл не иначе как Оленька, и тут же крикнула на сторону: — Носильщик!

Николай Ильич непроизвольно вздрогнул, но взял себя в руки.

— Сам подойдёт, не кричи! — взмолился он, и предостерёг: — Голос сорвёшь.

Невысокий, сгорбленный с почерневшим лицом дедок, в белом фартуке и форменной фуражке, делающей его похожим на гриб, подхватил оба чемодана, которые Николай Ильич обменял на квитанцию у багажника.

— Куда-с изволите-с? — прошамкал носильщик, обдавая Ольгу запахом табака и лука.

Женщина недовольно фыркнула. При этом напудренный впопыхах носик, смешно сморщился.

— Обратно в вагон! — велел на полном серьёзе Николай Ильич и хохотнул, повеселев больше от вида супруги, чем от собственной шутки. — Как будто, братец, не видишь, что только приехали. Конечно, на площадь!

Он старался острить, раздавать советы или о чём-то просил супругу при этом то и дело смахивая со лба пот скомканным свободной рукой платком.

Несмотря на тщедушный вид, носильщик резво бросился через толпу, в сторону выхода на привокзальную площадь. Женщина слегка приподняла низ платья и, едва поспевая за ним, засеменила следом.

Неожиданно носильщик встал перед возникшим на пути препятствием, в виде человека в форме. Следом резко остановилась и Ольга.

— Что?! Как?! — Николай Ильич испуганно крутил головой, словно выбирая направление, куда бежать. — Для чего?

Встреча с околоточным надзирателем насмерть перепугала Николая Ильича. Похожий на квадрат служивый был облачён в чёрного цвета мундир, ворот и обшлага которого были отделаны красной окантовкой и имел зелёные погоны, украшенные по центру серебристой полосой. Шаровары были заправлены в лаковые сапоги. На голове фуражка. Судя по крестам, украшавшим грудь, фельдфебель был из бывших военных, за которым оставили старое звание. За спиной околоточного маячил городовой. Этот был не чета начальнику: худой, но высокий.

— Извольте ваши документы! — Околоточный небрежно козырнул.

— В чём, собственно, дело? — проблеял Николай Ильич и, не к месту добавил: — Мы с дороги!

— На каком основании? — возмутилась вслух Ольга и с удивлением посмотрела на супруга. — Я буду жаловаться! — Она перевела взгляд на околоточного и заявила: — У нас есть связи!

Николай Ильич мысленно выругался и попытался успокоить жену:

— Ольга Иннокентьевна! — окликнул он её.

— Я обязательно сегодня встречусь с господином Никифоровым! — угрожала она околоточному, не обращая внимания на увещевания мужа. — Он занимает высокий пост в департаменте таможенных сборов. Уж поверьте, водит дружбу с вашим начальством!

— Не обращайте внимания! — попросил Николай Ильич околоточного умоляющим тоном. — Это у неё от дороги. Нервное.

Он негодовал. Причём тут Никифоров? Они действительно как-то ехали с коллежским асессором одним вагоном. Приятный, моложавый чиновник в форме понравился Ольге, и она всю дорогу искала возможности перекинуться с ним хотя бы парой фраз. Тогда Николай Ильич даже стал ревновать её к этому мужчине.

— Извольте документы! — стоял на своём околоточный, на которого не произвело впечатления знакомство Сараниных с таможенным чиновником.

Ругая про себя Ольгу, Николай Ильич достал паспорт.

В принципе, ничего удивительного не было в том, что у прибывших поездом людей проверяли документы. Шла война, и в город стекался самый разный люд. Было много беженцев и беглых солдат. Пользуясь неразберихой, то тут, то там шныряли уголовные элементы. Однако, Николай Ильич сам причислял себя к заговорщикам, а потому затрясся. На фоне столпотворения и жары со стороны это было трудно заметить, но ему всё равно казалось, что все находящиеся сейчас вокруг люди устремили свои взоры в их, с Ольгой Иннокентьевной, сторону. Одновременно, за какой-то миг, пронеслось в голове виденье того, как восходит он босой по доскам деревянных ступеней на эшафот. Николай Ильич даже съёжился от разом возникшей в голове барабанной дроби, а по спине и рукам пробежали мурашки от той отчётливой прохлады под ступнями ног. «А кто сказал, что сейчас вешают? — удивился он собственным воображениям. — Вдруг стреляют?» — И тут же, против своей воли, оказался у стены в простой рубахе и с повязкой на глазах. Только странным образом сквозь неё он увидел строй целящихся в его грудь из ружей солдат. Страх, какие у них лица! А жутко как! Один глаз зажмурен, а второй открыт и неподвижен как у мертвяка… Он сразу припомнил отца, которого обнаружил в саду после удара. Как пронзил его тогда вид мёртвого лица родного человека! И до того остро ощутил Николай Ильич дыхание смерти, словно на самом деле оказался перед этой невидимой и ужасной бесконечностью. Вся способность думать и складывать в голове логические мысли враз улетучилась, оставив после себя странный, нарастающий и густой гул, в котором стали растворяться все земные звуки.

— Откуда приехали? — спросил между тем околоточный и углубился в изучение документа.

Николай Ильич вздрогнул. Он хотел было, ответить, но в горле пересохло, а воздух враз показался липким и густым.

— Откуда изволите-с приехать? — повторился служивый. Было шумно, и он подумал, что его просто не расслышали.

— Из Копенгагена, — рапортовал, наконец, Николай Ильич, собравшись с духом. — Я служу торговым агентом, и совершаю поездки в Швецию, большую часть времени проводя в поездах…

— Это так утомительно! — вставила зачем-то Ольга.

Между тем Николай Ильич пытался понять, есть ли в голосе или повадках околоточного настроенность на его задержание и препровождение в участок. Но служивый выглядел вполне мирно и, даже, устало. Ещё от него несло чесноком, которым он пытался скрыть следы вчерашней попойки.

«Нет, такой зараз не арестует, — подумал Николай Ильич успокаиваясь, и зачем-то мысленно добавил: — Свой!»

— Какова была цель путешествия? — допытывался между тем околоточный.

Николай Ильич окончательно взял себя в руки.

«Чего это я? — Он усмехнулся собственным страхам. — Кто же меня вешать будет? Сейчас для таких как я кроме ссылки, наказаний-то больше никаких нет».

Николай Ильич округлил глаза, изображая возмущение.

— Голубчик, разве вы не видите, предписание «Фабиан Клингсланд АО»? — ответил он вопросом на вопрос. — Этим летом я принят в это общество в качестве…

— Мне это ровным счётом ни о чём не говорит, — признался фельдфебель голосом, который показался Николаю Ильичу подозрительным.

Тем не менее, он принялся объяснять:

— Это, голубчик, Скандинавская торговая фирма, контора которой, с весны сего года, располагается в Петербурге…

— В Петрограде, — поправил фельдфебель.

— Ах, право, какая разница! — возмутилась Ольга Иннокентьевна и закатила глаза. — Не цепляйтесь к словам!

«Вот же баба дура! — отругал её про себя Николай Ильич. — Зачем пререкаться? Ведь известная истина, немецкие названия ещё в начале войны из-за недовольства населения поменяли на русские! Два года с тех пор прошло, а всё срывается с языка в самый не подходящий момент и как будто назло! Вот сейчас как заподозрит сатрап неладное, да для досмотру заберёт! Будешь тогда знать, как и где умом своим куриным блистать!»

Вслух, однако, он и мысли не допускал такого сказать, а тем более обозвать свою жену курицей. Да что там, даже внешне никак не выдал своего негодования.

— В Россию переправляются товары, особенно необходимые именно сейчас, в разгар военной компании, — продолжил с пафосом Николай Ильич, специально акцентируя внимание фельдфебеля на войне. — Страна как никогда нуждается в медицинском оборудовании, медикаментах и текстиле. Разъезжая, я заключаю договора, передаю предложения, участвую в оформлении документов и представляю образцы товаров.

— Благое дело! — похвалил фельдфебель, возвращая документы и беря под козырёк. — Не смею больше вас задерживать!

Николай Ильич окончательно осмелел. Как это бывает после большого испуга самим же преувеличенной опасности, его потянуло на разговор.

— А в чём, собственно, дело? — спросил он, убирая бумаги и паспорт во внутренний карман. — Неужели не видно, что порядочные граждане едут, а никакие там не шпионы?

— Сейчас чем порядочней внешне, тем поганей внутри, — произнёс зло фельдфебель. — Революционеры расплодились по России как вши на нищем…

«Знал бы ты, голубчик, какую рыбу упустил! — злорадствовал про себя Николай Ильич, пробираясь вслед за носильщиком через толпу. — Как раз на революцию деньги и переправляю. Я, может, и вовсе главная в этом персона. Ай, да молодец, Николай Ильич! — стал он мысленно нахваливать себя и восторгаться своею выдержкой. — И товарищи молодцы! Как ловко охранку одурачили! Продают товар, а деньги пускают на партийные нужды. Выходит, сам государь и платит за своё свержение!»

Всё это вихрем пронеслось в голове Николая Ильича и тут же сменилось другой, более приятной картинкой. Он снова стал мечтать. В своих мыслях в такие моменты Николай Ильич становился человеком будущего, тем, кем он непременно станет через пару лет такой работы. Николай Ильич грезил, что когда-то сойдёт с поезда под аплодисменты сотен людей и марш оркестра, как освободитель России от царского гнёта. Он с трудом понимал, что это такое, равно как и свою нынешнюю роль и место во всём движении, но это не давало ему никаких ограничений кем угодно видеть себя на фоне новых веяний. Ещё более бестолковыми казались Николаю Ильичу собственные объяснения того, что ему кто-то должен аплодировать и уж тем более играть оркестр. Просто хотелось, и он в мечтах себе в этом хотении не отказывал.

«Странно, а вот как добьёмся мы свободы, то значит, я этот багаж сам носить буду?» — подумал вдруг Николай Ильич, глядя на щуплую, промокшую потом меж острых лопаток спину носильщика. Вопрос возник в голове и тут же исчез, не дождавшись ответа как, впрочем, и сотни других, таких же, то и дело всплывающих из глубины сознания. К слову сказать, такое положение дел стало Николая Ильича настораживать. Он всё чаще задумывался над тем, почему его перестаёт беспокоить отсутствие понимания многих вещей, которые его окружают и которые, в том числе, касаются и его существования, а в иных случаях, может быть, и самой жизни? А между тем, он продолжает пребывать в круговоротах неподдающихся его осмыслению событий и процессов, иногда начинающих казаться катастрофическими, завися от них, и даже становясь их участником или частью.

Вот и сейчас, Николай Ильич не мог сам себе объяснить, почему, удаляясь от полицейского, он, ещё мысленно отвечая ему, вдруг солгал, что деньги на революцию доставляет? И хотя это был всего лишь внутренний голос, всё же вынырнувшая из глубины сознания ложь его слегка озадачила.

«Может, это болезнь какая-то душевная? — заволновался он вдруг. — Ведь глупость несусветную подумал!»

На самом деле, Николай Ильич денег никогда не возил. Лишь однажды, зимой, довелось доставлять небольшую сумму наличными, которую нужно было утаить от таможни. На шведской станции в Торнио-Йоки ему пришлось сойти с поезда и пересекать границу на санях до Оулу. До сих пор от одних только воспоминаний о том путешествия по заснеженной тундре мороз по коже. Тогда его впечатлила та организация перевозок, которой добились товарищи. Но тайными маршрутами ему больше не довелось пользоваться. В основном же он перевозит послания, которые нельзя доверить телеграфу и обыкновенной почте или вовсе, разную, печатную продукцию в тайниках багажа. Каждый раз в таких поездках на шведской станции в Торнио-Йоки, а если едут из России то в Хапарнде, им с супругой приходится покидать поезд, чтобы переплыть реку на пароме, а если путешествие зимой, то переехать на санях. Этот участок границы выматывал обоих путешественников на нет. Физические страданья усиливались страхом разоблачения. Опасность представляли не только таможенники и пограничные стражники, но и агенты царской охранки, рыскающие с поездами. Николай Ильич об их присутствии додумался сам. Ведь идёт война, и наверняка контрразведка пытается пронюхать, кто и с чем едет этим путём в Европу или обратно. Тем более теперь это единственный и самый безопасный маршрут из воюющей России. Вот и сейчас, в корсете Ольги Иннокентьевны искусно упрятана статья Ульянова для газеты «Искра», а в шляпке его личная записка адвокату Козлевичу. Завтра, отдохнув от изнурительного путешествия и приведя себя в порядок, они с женой посетят внешне неприметный многоквартирный пятиэтажный дом в Басковом переулке на углу Сергиевской. Именно в этом доме, расположенном недалеко от Преображенской церкви и казарм лейб-гвардии полка Его Величества, закончится путешествие Сараниных. Войдя в одни двери, и, выйдя, через некоторое время, в другие, они направятся готовиться к следующей поездке.

Для Николая Ильича казалось символичным, что конечный пункт его рискового предприятия находится неподалёку от того места, где когда-то проходил службу в чине поручика его братец. Осуждённый военным судом к двум годам каторги и вечному поселению в далёком Забайкалье Пётр, которому Николай Ильич с детства уступал во всех качествах, не всегда был для него идеалом. Старший брат был ловчее, умнее и усидчивее, отчего ему легче давалась учёба, а оттого он получал больше похвал от родителей и был их любимцем. Николай Ильич сильно страдал от этого с самого детства и пытался конкурировать. Однако решение Петра уволиться из гвардии, чтобы пойти в обычные полки генерала Куропаткина и тем самым иметь возможность воевать с японцами, навсегда похоронил у Николая Ильича мечту когда-то и в чём то превзойти братца. Что уж говорить о том несчастии, случившимся после возвращения Петра Ильича из Порт Артура? Тогда, за словесное оскорбление братец просто прибил своего начальника. Можно сказать его выходка стала эталоном поведения в глазах младшего брата, когда цена жизни человека уступила для него в цене достоинства и чести. Убийство ротного командира, который позволил себе оскорблять офицера — геройство, считал Николай Ильич, и при любом удобном случае хвастал этим среди дружков. Причём иногда ему самому казалось, что он больше чем положено, заостряет внимание на этом вопросе, даже когда окружающим совсем не интересно, либо и вовсе ни к чему. Николай Ильич понимал, что в собственных глазах ищет оправдание своим деяниям, об истинном вреде которых, пока с трудом представлял, отчего в поездках испытывал страх. Но когда всё заканчивалось, неприятные мысли оставляли его. Казалось это обычной забавой для так и не повзрослевших людей, обзывавших себя партийцами. Они с напускной серьезностью требовали и от Николая Ильича, учиться. Он, стараясь не выдать своих чувств, отвечал в том же тоне, что работает над собой.

Николай Ильич очень жалел, что не может поведать брату о своём занятии. Слишком далеко сейчас Пётр, чтобы увидеться с ним. В письмах же делать подобные сообщения — самоубийство. С началом войны усилила свою работу охранка. Стали строже приговоры судов за деятельность против государя. На всех почтовых станциях появилась цензура.

Извозчик, бормоча под нос ругательства, наконец, выехал с площади, наводнённой к приходу поезда повозками и автомобилями. Лошадь пошла веселее, звонко стуча копытами по брусчатке мостовой. Повсюду сновали люди. То и дело на глаза попадались солдаты. Кто-то из них хромал, или придерживал на перевязи руку. Бегали, путаясь под ногами прохожих, мальчишки с пачками газет. Они выкрикивали заголовки статей, стараясь перекричать друг друга. В воздухе витал запах извести, цемента и свежей стружки, сдобренный ядрёным зловонием конского навоза, который не успевали убирать с улиц. Высушенный на солнце, измельчённый и взбитый копытами лошадей, он поднимался в воздух даже от небольшого ветерка, отчего над городом почти всегда в это время года стояла взвесь жёлтой пыли. Она гнала, среди прочего, горожан за город, на ставшие в это время модными, дачи. Был разгар строительства и ремонта. Многие дома одеты в сколоченные из досок леса. К шуму толпы, крикам газетчиков и извозчиков, звукам клаксонов и грохоту трамваев прибавился перестук молотков и топоров. Где-то взвизгивала пила. Вывернувший из-за угла автомобиль напугал лошадь. Она шарахнулась в сторону, дёрнув повозку, оттопырила хвост и обдала пассажиров отвратительным запахом.

Ольга прижала носик одетой в перчатку ручкой.

— Но, пошла! — прикрикнул кучер, словно стыдясь за срам. Лошадь резво прибавила ходу.

Повозку затрясло так, что мелко застучали зубы. Николай Ильич морщился, но терпел. А как иначе? Ещё немного, и булыжная мостовая кончится, и они поедут по дороге, уложенной торцом. Шестиугольные деревянные шашки укладывали на бетонное основание и тщательно подгоняли друг к другу. Щели между ними заливали то ли асфальтом, то ли смолой, смешанной с песком. Особо Николай Ильич в этих тонкостях не разбирался, однако ездить по таким дорогам любил и считал за удовольствие. Всякий транспорт по ним шёл мягко, не говоря уже о том, что на рессорах и имеющий дутые резиновые шины. Именно такие и позволял себе Николай Ильич. Вот и сейчас, извозчика на «дутиках» взял. Однако за пол версты до дому, мостовая, вымощенная торцом, снова кончится, и их затрясёт по булыжникам. Мостовые из торца обходились городу очень дорого, были непрочны и требовали частого ремонта. Особенно после дождей с ними беда. Шашки во время наводнений могли и вовсе всплыть. К тому же, вонь от них была несусветная, поскольку конские отходы они вбирали в себя, не чета булыжникам. Поэтому, даже не все центральные улицы и набережные были вымощены ими. Хотя, такие проезды как Невский, Морская, Миллионная и Дворцовая набережная были обустроены так от самого начала и до конца. Встречался местами и асфальт. А вот рабочие окраины приводили в уныние. Вместо тротуаров вдоль заборов пара досок — редкость. Грязь несусветная. Николай Ильич в тех краях бывал очень редко, и не понимал, как в таких условиях вообще можно нормально существовать? Рабочие выглядели плохо, а лица у всех словно сделаны из пересохшей глины. Серые и в трещинах морщин. Дети и бабы под стать им. Николая Ильича тянуло туда взглянуть на людей, из-за которых он рискует. Так и хотелось, схватить кого-то за одежду, придержать и разоткровенничаться, чтобы терпели и знали, заботит их жизнь неравнодушных людей, и вскорости они добьются своего. Заживут тогда все одинаково, в светлых домах с ванными и лифтами, под стать тем, что сейчас в центре города. Там, как ему казалось, как раз и есть настоящая европейская благодать!

— Ско-ро толь-ко ав-то-мо-би-ли да трам-ваи нач- нут по всем надобнос-тям людей раз-возить! — сообщил Николай Ильич, вибрируя голосом из-за брусчатки. — И навозу не сыс-кать будет. С ним запах и мухи уй-дут!

— Скорее бы! — молвила Ольга.

«Царя свалят, порядок настанет», — додумал Николай Ильич уже мысленно, не решаясь произнести крамолу вслух. Он не ведал, причём тут царь, но почему-то считал, что раз он революционер, обязан непременно так считать.

Вообще, Николай Ильич занимался нынешней работой не по своей воле. Случай, который вынудил его стать противником царя, произошёл только благодаря его пристрастию к вину, картам, женщинам и вранью. Хотя, по природе своей, все несчастья начинаются с одних и тех же пороков. Представившись однажды тайным сотрудником контрразведки, он своей героической историей так вскружил голову одной барышне, что очутился у неё в апартаментах. Кто же мог подумать, что особа эта окажется женой одного из самых влиятельных мужей города — господина Зверева Аркадия Дорминдонтовича? Уж откуда прознали об этом севшие играть с Николаем Ильичом в карты в тот же вечер двое молодых людей из Выборга, одному богу известно. Но под самый конец игры, когда ему вдруг пошла карта, один из них, портовый инженер по фамилии Поздняков, игриво намекнул, что при любом раскладе Николай Ильич останется должен. Партию он тогда продул подчистую. Но это было уже не важно. Чего стоила новость о том, что Позняков ходит в родственниках у Зверева и считает его оскорбление, своим. Сердце тогда у Николая Ильича зараз в пятки ушло. Поздняков всё стращал и рисовал словесные картины тех расправ, на которые способен обманутый муж в положении. А потом вдруг сменил гнев на милость, и предложил отработать в пользу некоего общества. Тогда Николай Ильич как раз в Стокгольм собирался по делам компании, вот ему и поручили письмо из Петербурга прихватить. С виду пустяковое дело и Николай Ильич даже подумал, что легко отделался. Однако в каждую поездку после того раза он что-то с собой брал. Причём не только когда выезжал из России, но и на обратном пути. Иногда эти посылки занимали внушительную часть багажа. Всё бы ничего, но однажды Николаю Ильичу безапелляционно приказали обзавестись в Цюрихе специальными чемоданами с двойным дном. Причём сделали это уже не Поздняков, а сам начальник, что был над ним в компании… Этим летом и вовсе, случилось то, что поселило в нём чувство будто он сам себе уже и не принадлежит нисколько, а является чей-то собственностью и могут им понукать как душе угодно. В начале июня Николаю Ильичу было приказано перейти в другую компанию, тоже занимавшуюся торговыми делами, не спросив у него, имеет ли он на то хоть какое-то желание. Так он и оказался в уже озвученном им полицейскому уряднику «Фабиан Клингсланд АО». Впрочем, здесь он занимался тем же самым, что и по предыдущей работе, и быстро успокоился.

Так или иначе, но занятие, к которому его увлекли путём обыкновенного шантажа, вдруг действительно стало нравиться. Но более от него в восторге оказалась Ольга Иннокентьевна, которой приелась скучная и размеренная жизнь сплетницы из высшего сословия. Руководствуясь принципом Аристотеля: De duobus malis minus est semper eligendum, Николаю Ильичу пришлось ей соврать, будто проигрался он в карты и оттого попал в курьеры. И всё-таки, постепенно авантюрист всё чаще стал задумываться над сложившейся ситуацией, а на душе, день ото дня, становилось всё неспокойнее. Уж очень странным со стороны могло показаться дело. Взамен пустяковой услуги, Поздняков поступился репутацией семьи. Это пугало. Нет, Николай Ильич конечно знал, что запретное что-то возит и может от того пострадать, но казалось ему куда страшнее будут неприятности от обманутого мужа. Однако время шло, и его суждения об том менялись. Из-за постоянных беспокойств, Николай Ильич стал мучиться бессонницей, а если засыпал, то под утро обнаруживал, что мокрый весь от поту, а сны почти никогда не помнил, хотя знал, что кошмары в них одни. К врачам обращаться боялся, однако и без того понимал, нервное у него это было… Между тем, приобщив Николая Ильича поначалу лишь к курьерскому делу, Поздняков стал таскать его за собой и по кружкам…

Наконец, повозка выехала на улицу, мощёную торцом, и Николай Ильич облегчённо вздохнул.

— Теперь нутро от вибрации хоть отдохнёт! — пошутил он, слегка, по привычке, наклоняясь к супруге, хотя грохот и стук почти стих, а коляска пошла мягко и ровно. — Ты довольна путешествием?

Появилось вдруг желание поболтать. Хотелось отвлечься от тревожных мыслей.

Но Ольга говорить не хотела. Погружённая в свои мысли, она смотрела куда-то вбок и словно не слышала. За размышлениями подъехали к дому. Николай Ильич спрыгнул на землю, и помог спуститься жене.

Извозчик терпеливо дождался, пока прислуга Николая Ильича в лице уже немолодого, рыжеволосого Ивана, снимет с задников багаж, и громко цокнул языком. Лошадь описала круг, разворачивая повозку, и затрусила обратно.

— Парасковья померла, — ошарашил Иван.

В нос ударил запах перегара.

— Тьфу, ты! — Николай Ильич скривился и отмахнулся от прислуги. — Сколько раз тебе говорить, не жри корчму с утра!

— Так мы же… — Иван растерянно-испуганно заморгал глазами, переводя взгляд на хозяйку и обратно. — Помянули с Никодимычем.

Он ожидал, что его известие произведёт больший эффект, но Саранины восприняли новость спокойно. Лишь Ольга Иннокентьевна, картинно закатила глазки к небу, осенила себя крестом и тут же заспешила во двор, на ходу справившись, когда всё случилось, и как давно схоронили. Узнав, что уже отметили девять дней, она принялась осматривать дом.

Николай Ильич дождался, когда Иван пройдёт в гостиную, окинул его высокомерным взглядом и указал в сторону лестницы на второй этаж.

— Голубчик, — проговорил он как можно ласково и попросил: — Снеси пока всё наверх. И вели принести воды. Устали страсть как!

— Будет сделано! — заверил Иван и попытался откланяться, но коробки с чемоданами уже и так держали его в напряжении, поэтому он лишь кивнул, и устремился выполнять поручение.

«Как можно даже представить, чтобы вот такие неловкие, грязные и необразованные мужики могут в одночасье с нами уровняться? — задался вдруг Николай Ильич вопросом и вспомнил вокзального носильщика. — Да не бывать этому! — возразил он автору слов о всеобщем равенстве и братстве, что услышал на одном из собраний русских социал-демократов в Цюрихе. — Шалость всё это от тоски и безделья! А, может, просто для того, чтобы царя вразумить? Прознает он о том, сколько людей его низвергнуть хотят, да одумается и поменяет в стране порядки…»

Глава 2

Стоя на берегу, Пётр Ильич стал выбирать на себя бечёвку, волоча по дну озера корчагу. Ещё в прошлом году он сплёл её из веток молодого ивняка. Снасть напоминала высокую корзину с широкой горловиной, уходившей внутрь. В нижней части ещё одно отверстие. Пётр Ильич отвязал пробку и вытряхнул на траву с десяток, размером с небольшую ладошку, карасей. Озёрные, словно литые из бронзы, они стали упруго подпрыгивать и блестеть на солнце желтизной.

— Вот и на уху будет! — проговорил Пётр Ильич, довольный уловом и посмотрел в сторону луга.

Трое из четырёх мужичков, нанятых им для оказания помощи в заготовке сена, как и следовало ожидать, после ухода хозяина прекратили косить траву. Они собрались в теньке, на краю леса, дымили самосадом и что-то оживлённо обсуждали. Вся компания, как и Пётр Ильич, из бывших каторжан, оставленных в этих краях на поселение. От местных они разительно отличались, а те их сторонились. Ещё бы, живут одним днем и работать не любят. Зато мечтать горазды, завидовать и горькую пить. В этом они преуспели. Все как один. Только дай. Одна забава — надраться, а потом сотворить в беспамятстве что-то. Лености этих людей Пётр Ильич не переставал удивляться. Взял он их в помощники не из-за нужды или лишних денег. Просто пожалел детей, которых у каждого было по пять, шесть душ, причём мал мала меньше. Если бы не помирал каждый второй в первый год своего существования, а то и вовсе, при родах, то совсем тяжко мужикам и их бабам пришлось бы… Своего хозяйства они почти не вели. Было у них по коровёнке, шатающихся от ветра, да бегали по двору несколько кур, яйца которых не успевали доходить до стола. Часть голодные ребятишки быстро отыскивали и выпивали сырыми, часть бабы относили на станцию, где меняли на масло, соль, бражку или корчму. Делать самим было не с руки, нужен сахар. Остальное с огорода. Лук, морковь, укроп на небрежно устроенных, заросших сорняком, грядках. С прошлого года картошка если не съедена, то пропита. Молодая подошла. Мелкая ещё, однако ею сейчас и живут. На рассаду, опять же, Пётр Ильич им несколько мешков занимал. Но и эту они не всю посадили. Дубина, например, осилил в первый день лишь треть огорода и больше на нём не появлялся. Спасала рыба. У кого ребятня постарше, с утра пораньше отправлялись удить. Девчонки с малышами, собирали шампиньоны, которых на лугах вдоль реки высыпало каждое утро великое множество. Ближе к осени пойдут в тайге маслята, грузди и рыжики. По зиме можно будет ловить на петлю зайца. Так и перебивались их семейства. Хлеб был лакомством, а сахара они и вовсе не видели.

Каждый день у мужиков начинался одинаково. Дождавшись своих жён, они похмелялись принесенным пойлом и на станцию шли, где подряжались то уголь на складе разгружать, то шпалы на путеукладочную дрезину таскали, за что им в конце дня платили. Так что хозяева к вечеру напивались, после чего до утра со дворов можно было слышать женские вопли и причитания, которые прерывались звуками затрещин. Заступаться за жён каторжан крестьяне не решались. В деревне это было не принято. Никто этих женщин не тянул сюда силой, сами выбрали себе такой путь. Бросаться же на топор даже заматерелым сибирякам было боязно. Непонятно что на уме у этих людей, отбывающих пожизненное поселение после каторги, невесть за какие дела. Хотя, досконально изучивший натуру каторжан, Пётр Ильич был уверен — напускное всё это. Такие же они, как и все, только марку после каторги держат. Сподручнее, когда тебя боятся…

Косить продолжал лишь один: четвёртый — не их поля ягода. Невысокого роста, светловолосого крепыша звали Тарасом. Шёл он не спеша, и, вроде как, даже с душой, размеренно водя косой. В каждом движении основательность и сила. Ступал ровно, ладно, не налюбуешься. Умел и любил работать Хохол, как его про меж себя называли деревенские. Он тоже был из каторжных, но отличался от большинства поселенцев трудолюбием и пьянство не уважал. Возможно сторонился он компании ещё и потому, что, как сам любил говорить, был других кровей и считал себя украинцем. Замечал за ним Пётр Ильич особую странность. Брезглив Хохол к другим и во взгляде его всегда можно было угадать едва уловимую тень презрения и снисходительности. Будто уверен, что смотрит на человека, который находится на другой социальной ступени, значительно ниже той, которую Тарас занимает. В отличие от остальных батраков, осевших в этих краях после каторги большей части по уголовным статьям, этот был политическим.

Пётр Ильич вздохнул и принялся снова снасть снаряжать. Собрал остатки яичной скорлупы, забросил в корчагу ещё теста, обмазал им горловину, потом вошёл в воду по колено, и закинул её подальше. Корчага быстро погрузилась на мохнатое илом дно, поднимая к поверхности сотни пузырьков. Наблюдая за разбегающимися во все стороны волнами, Пётр Ильич стал ждать, когда осядет муть. Нужно было убедиться, что развёрнута корчага как надо, горловиной к берегу. Так требовалось ставить её на озёрах.

День близился к полудню. Уже и косить жарко, да и трава не та. Быстро теряя на солнце влагу, она стала жёсткой. Где-то в камышах, у другого берега, сплеснула щука. В икры стали тыкаться мальки. Пётр Ильич улыбнулся. Вскорости и они наберут вес и на следующий год станут обедом ему и его пособникам.

Между тем, бурое облако поднятой со дна мути, словно ветерком, снесло в сторону, и Пётр Ильич увидел плетёный верх корчаги, лежащей между лениво шевелившимися водорослями. Встала она как надо, и он выбрался из воды. Конец бечёвки привязал к колышку, а карасей за жабры навесил на кукан — прихваченную с собой по дороге ветку, в форме рогатины.

Мужики продолжали о чём-то говорить. Пётр Ильич в сердцах плюнул себе под ноги и зло выругался в адрес помощников. Как не гневаться? Предложив довольно хорошие деньги за помощь, он уже пятый день наблюдал за бездельниками. Скоро расчёт. От тех условий, на которые сговорились, они и половину не отработали. Интересно, хватит или нет совести такой расклад признать? Или снова, как прошлый год, будут ворчать и зло поглядывать при встрече? Мол, зажал «барин»! Обманул. Обещал одно, а время расчёта подошло, и половины не дал. А как дать, если почти сам всю работу сделал? Пётр Ильич не меценат. Край здесь суровый, всё задаром раздашь, с чем сам зиму встретишь? И ведь не хотел в этот год их на работу брать, так нет, угораздило! Он вздохнул.

Близилось время обеда. Дойдя до шалаша, Пётр Ильич отдал рыбу Дуньке, приехавшей с Полиной.

— Соизвольте ушицу к вечеру организовать, Полина Андреевна! — велел он шутливо-строго и негромко.

— Скажете тоже, Пётр Ильич! — Полина фыркнула. –Жарко, а от мух в доме и так отбоя нет. На рожне пожарите и в охотку съедите…

Сказала, как отрезала. Дунька уже накрыла нехитрый стол, устроенный в тени берёз, на брошенной на траву и расправленной мешковине. По центру стоял чугунок с варёной картошкой и кувшин с квасом. Рядом положила половинку каравая и завёрнутый в тряпицу шмат сала. В довершение ко всему несколько луковиц, размером с яблоко.

— Опять сами запрягли, или помог кто? — спросил Пётр Ильич и указал взглядом на дрожки. Называл он так своё творение через силу, а про себя и вовсе никак, или просто «оно». Что-то между тарабайкой и шарабаном на двух колёсах, оно не имело привычных козлов, управлялось одним из пассажиров и было собрано из части телеги, которую он пристроил на рессоры.

— Коленька за Богданом бегал, — объяснила Полина. — Деду развлеченье хоть какое. Радует его, когда о нём вспоминают.

Богданом звали Митрофана Серафимовича Богданова. Старику было уже много лет, и толку на покосе или в полях от него никакого. Но мелкими делами по хозяйству всегда был готов помочь. Невысокого росту, заросший до самых глаз порыжевшей от табачного дыма бородой, он ходил, опираясь на суковатую палку, отшлифованную руками и временем. Казалось, она уже часть его тела. Забери кто, пока спит, и не проснётся дед вовсе. Жил он со своей старухой, через два дома от Петра Ильича. В этих краях оказался не так, как большинство местных. Не по суду, а сам в молодости переехал, добровольно. Сейчас о таких принято говорить — романтик. Привлекли его тогда рассказы о местных богатствах и красоте этого края. В общем, с «чугункой» пошёл, а здесь осел. Трое сыновей у него было. Все оженились и дома отстроили по соседству. Их больше народилось, только кого болезнь забрала, а дочь и вовсе в тайге сгинула. Никто из его сыновей горькую не пил и вообще, отца не позорил. Младший успел на войне побывать. Лишился глаза, его демобилизовали… Семьи у них крепкие были, жёны работящие, хозяйство справное. В общем, пример всем местным лоботрясам, вроде Дубины.

— Не зря я дрожки организовал! — радовался Пётр Ильич. — Она ведь с рессорами. И править ею легче, и идёт веселее. Только всё равно, могла бы Дуньку на телеге отправить. Зачем тебе под солнцем так много быть?

— Так я же в шляпке, — оправдывалась Полина, виновато отводя взгляд. — Ничего с моим лицом не сделается. Ещё и косынкой прикрылась.

Она тронула края косынки, повязанной под подбородком и перекинутой через шляпку с широкими полями.

— Совсем как баба деревенская ведёшь себя! — негодовал Пётр Ильич. — Посмотри, на кого они похожи в конце лета!

— Мне это развлечение! — шутила Полина. — Будет, что сестрицам рассказать! Я ведь теперь любому лихачу или ваньке в Петрограде фору дам!

— Что же ты со мной, Полина, делаешь! — не унимался Пётр Ильич и качал головой. — Знатная дама, при деньгах, а ведёшь себя легкомысленно…

Не мог он спокойно видеть то, как Полина бралась за работу, которая под силу не каждой деревенской бабе. Она словно назло ему это делала. Смотри мол, муженёк, на что ты меня сподобить умудрился своим вспыльчивым нравом! Полина и одеться могла почти как обыкновенная крестьянка. Только зачем? Нарядов разных из дому шлют, хоть на продажу пускай! Даже шляпки модные имеются, а она враз и платок намотать на себя может. Если в Читу едут, обязательно магазин готового платья навестят. Что ни говори, а прогресс даже до этих мест дошёл. Уже и в деревне машинки Зингера имеются. Так что одёж шьют много. Этого добра сейчас везде навалом. Вот и сейчас, нарядилась в сшитое по своему рисунку платье, поверх которого надела жакет. Ему в одном исподнем жарко, а каково ей?

«Тьфу! — злился про себя Пётр Ильич. — Точно исподволь меня корит…»

— Разве можно назвать легкомыслием привезти в поле обед мужу? — спросила Полина с возмущением.

— Завтра Дуньку одну отправь, — приказал он. — Телегу пусть Богдан запряжёт. Нечего дрожки гонять взад-вперёд. Да и надобность обеды возить, скоро отпадёт. С собой брать будем и на месте кашеварить. Из ближних, у нас все луга уже выкошены, сено в копнах, а на дальние провизию доставлять, себе дороже…

— Дуньку, говоришь? — Полина посмотрела в сторону помощницы. Она уже накрыла нехитрый стол и теперь скучала в сторонке, в ожидании указаний.

— Довезти узелок, дело нехитрое, — подтвердил Пётр Ильич и проследил за взглядом Полины.

Дунька пребывала доме, на постоянной основе. Девка была в качестве прислуги. В детстве переболевшая оспой, лицом не удалась, видно от того до сих пор в невестах. Полы помыть, приготовить или постирать, всегда зараз. Только Полина её постоянно отпускает. Жила рябая на другом конце деревни с больной матерью, за которой пригляд нужен. Помрёт родительница, девка совсем одна останется. Пётр Ильич уже размышлял над тем, как Дуньку, со всем её добром, у себя пристроить. В доме места полно, да и Полине легче будет. Одно удерживало от такого шага, опасался Пётр Ильич, что понесёт она. Время давно пришло, а «кобелей» вокруг хоть отбавляй. Вон, хотя бы тот же Сава. Ни одной юбки не пропускает. А лишний рот Сараниным ни к чему. Самим бы выжить и детям достойное воспитание дать. Где-то в глубине души надеялся Пётр Ильич на пересмотр решения по его делу о вечном поселении после отбывания каторги. Каждый год прошения слал. Но пока без ответа все оставались.

— Послушайте, Пётр Ильич! — окликнула Полина супруга и с опаской посмотрела в сторону батраков. — На кой они нам нужны в таком числе?

— Мы это им нужны, — отвечал с грустью Пётр Ильич. — Только никак они этого в толк не возьмут.

— Не пойму я вас, Пётр Ильич! — Она выжидающе посмотрела на него.

— Справиться со всем нашим хозяйством мы и с Гришкой можем, — согласился он. — Только как холода наступят, эти лоботрясы начнут к нам с тобой ходить и побираться… Не они, так бабы их. Терпеть не могу, когда канючат. За эту работу хоть что-то им на первое время дам. Не задаром же?

— Ой, чует моё сердце, не кончится это добром! — проговорила она, глядя на мужиков.

Пётр Ильич вынес вердикт:

— Народ у нас потрясающе своеобразный.

— Вы ссыльных имеете ввиду, или вообще? — Полина насторожилась.

— Вообще, мужика, — продолжал загадками Пётр Ильич. — Вот наших батраков возьми. Попробуй скажи о ком-то из них, что дуралей. Ведь все они, как есть, смекалистые и головастые. Вроде бы всё понимают, а никогда не знаешь, чего от него ожидать. Всё чуда ждут. Это в крови у них… Взять того же Саву. Его только чудо и занимает. Они и здесь его ждут. Вдруг я возьму сейчас и отпущу их на все четыре стороны? Да ещё по пять копеек выдам, на пропой. А ну, как и вовсе, всё отдам, об чём договаривались? И ведь возьмут без зазрения совести. Ведь всё даром норовят, без труда! Никак не поймут, что так не бывает! И не только потому, что я жадный. Деньги просто так не даются, а то ведь и смысл этих отношений сразу теряется. Всё-таки элементарные вещи мужик должен знать…

— Они вон про равенство уже говорят, — спохватилась после его слов Полина. — Я у церкви слышала. Скоро время такое, мол, придёт, что на печи можно будет лежать в сытости, а работать только, когда захочешь.

— Интересно, кто им такие глупости в голову вбивает? — Пётр Ильич повеселел.

— На станцию агитаторы от разных партий из Читы зачастили, — сказала Полина очевидное.

— Куда околоточный смотрит? — подивился Пётр Ильич. — Совсем народ распустили!

— Говорят, царя скинем, а всех бездельников работать заставим, — добавила Полина.

— Кого это они бездельниками считают? — изумился Пётр Ильич не столько известием про царя, об этом и он слыхивал, сколько осведомлённости супруги.

— Все, кто грамоте обучен, для них чужие, — удивляла познаниями деревенской жизни Полина. — По их мнению, инженер на станции только и знает, что бумажки перебирает и пальцем в шпалы тычет. Такому платить точно надо меньше, чем тем, кто шпалы на горбу таскает и костыли забивает. Землемер, в их понимании, тоже не особо перетруждается. А конторский писарь, так и вовсе бездельник! Сидит целыми днями, и в окно пялится… Темнота!

— То-то и оно, для них умственный труд сродни мечтаниям! — проворчал с возмущением Пётр Ильич. — От безграмотности всё это. Заставь мужика, попробуй, учиться. Вон, того же Дубину грамоте обучить ещё можно, а об математике и экономике и не думай, пошлёт, куда подальше. Необразованность в крови. Недавно хвастал, будто пьёт гадости из сушёных головастиков от болезни глаз, и это ему помогает. Бражка у него и вовсе от всего… Он ведь в толк не возьмёт, что ту же рельсу, прежде чем на шпалы положить, рассчитать надо, после чего изготовить. Как ему это растолковать? — Он выжидающе уставился на Полину, словно давая возможность представить бесполезный процесс. — Печь для выплавки железа построить, найти и добыть руду, которую в ней плавить, разработать технологии. С виду, кусок железа, как топор, а на деле? Сколько трудов и сколько людей задействовано? Нет, он считает, будто рельса с неба ему на горб свалилась. — Пётр Ильич прищурился и чихнул. — Предложи ему сейчас погром какой устроить или стащить что, не задумываясь согласится. На другое не способен. Помню я, как эти мужики саботаж на железной дороге устроили в разгар войны с Японией. До нас с трудом снаряды и амуницию довозили. В Чите до расстрелов дошло. Насилу прекратили это безобразие. Сейчас снова, всё к этому идёт. Опять неймётся!

— И ты с ними путаешься! — сказала Полина с укором. — На кой они тебе? Ведь если что, первым на вилы и поднимут… Или не права я?

Он оставил слова жены без ответа, снял с берёзы свою косу.

— А обед? — напомнила о себе Дунька, всё это время стоявшая в тени берёз, рядом с бричкой. — Умаялись, поди?!

— Не заслужили, — буркнул Пётр Ильич и направился к кромке луга.

Мужики с опаской смотрели в его сторону. Пётр Ильич злился. Делая вид, будто не замечает их внимания, он пересёк луг, дошёл до первых берёз и развернулся. Полина на пару с Дунькой уже взобрались на бричку и двинули обратно в деревню.

«Какая она стала! — восхитился он с грустью, отмахиваясь свободной рукой от комаров. — Это же надо! Кто бы мог подумать, что так жизнь может человека переменить? Да ещё к тому же женщину! Чудно!»

Он покосился на мужиков, размахнулся и повёл косой из стороны в сторону.

— Вжик! Вжик!

Трава просохла от росы, коса туго идёт и тупится быстрее. Пора заканчивать. На втором лугу, что за рощицей, нужно перевернуть скошенное накануне сено…

— Вжик!

Ровными рядами ложится трава вместе с цветами. Восторг, да и только, от ароматов этих.

«И никогда, и никто подобных ему духов не придумает!» — думал Пётр Ильич, наслаждаясь благодатью божьей, силе своей и крепости здоровья.

Мужики, угнетённые видом размахивающего косой хозяина, были вынуждены пристроиться к нему.

— А обед нынче будет? — обмолвился было Дубина, да тут же умолк.

Двигались уступом. Впереди, с большим отрывом, Петр Ильич, за ним — Дубина, в полшага следом, Иван Савинов и Василий Фомичёв, соответственно Фома. Вскоре к ним пристроился и Хохол. Он закончил один проход и уже успел вернуться, чтобы пойти заново.

Размеренные звуки кос и шума срезаемой травы, нарушил недовольный голос Савы.

— Куда ты прёшь?! — прорычал он.

Пётр Ильич оглянулся назад. Лишь на мгновенье, но этого было достаточно, чтобы понять, недоволен Сава тем, как дружок его забирает правее… Ещё ему показалось, будто мужики странно напряжены и оба чем-то раздражены.

Петру Ильичу до сих пор не верилось, что Дубина и Сава имеют одинаковый возраст. Тридцати лет от роду, а выглядели разно. Сава, с залихватски торчащим из-под неизменной солдатской фуражки, соломенного цвета чубом, был строен, гладок лицом и румян. Насмешливый взгляд болотного цвета глаз, завсегда смущал местных девок. Дубина, его погодок, напротив, старик — стариком. Вообще, пили они все одинаково, потому как жили по соседству и считались друзьями «не разлей вода», но старели по-разному. Виной тому не одинаковые сроки каторги и условия содержания на них. Сава, к примеру, шесть лет провёл в Нерчинске. Режим там не больно строг. Каторжан, за которыми по этапу приехали жёны, каждый день отпускали в ближайшую деревню, где они поселились. Таких было много. Согласно закона Государя Императора, каждой семье выделялись за счёт казны деньги, для проезда в вагонах третьим классом или подвода, которая с нехитрыми пожитками и с семьёй следовала за мужем. Петру Ильичу была понятна такая забота. Дикий и не освоенный край нужно было заселять русскими. Вообще, на нерчинской каторге было во всём полегче. Отбывающие разные сроки каторжане, не только могли провести время со своими домочадцами, они ходили по грибы, собирали ягоду. В других местах построже, а были и такие, где и вовсе невыносимо даже сутки находиться.

Дойдя до опушки, Пётр Ильич встал перед кустарником. Смахнул со лба пот, взял пучок свежескошенной травы, протер косу. Солнце на короткий срок закрыло кучерявое облачко и стало немного прохладнее. Он оглядел луг, окруженный молодыми березками и соснами. В воздухе порхали бабочки, где-то стучал дятел. Благодать! Неожиданно Пётр Ильич заметил в движениях своих помощников ту неестественную неловкость, какая бывает у людей, которые со своим телом не могут сладить, но из последних сил пытаются это скрыть, оттого вдвойне себя выдают.

— Напились, мать их! — произнес он вслух, и увидел, как Дубина, словно услышав его слова, вдруг развернулся по инерции вслед за косой и практически оказался спиной к Саве. Чтобы удержать равновесие и не упасть, он присел на корточки, а левую руку упёр в землю. Однако, не удержался и повалился назад. В тот же момент, коса Савы, с шумом положила ровным рядком траву, продолжила свой полет и полоснула Дубину. Тот взвизгнул по-бабьи и подскочил, однако тут же схватился за окровавленный бок, упал и скорчился.

— У-уу! — разнеслось над лугом.

«Господи, упаси раба своего! — взмолился мысленно Пётр Ильич. — Дети у него мал-мала меньше! Кто же их кормить будет, если что?»

Пока он был на озере, мужики напились. Теперь, когда они прошли под солнцем, да ещё размахивая косами, их, что говорится, развезло.

Пётр Ильич бегом бросился к горемычному.

— Я не специально! — причитал Сава, переводя взгляд с Петра Ильича на Дубину, и обратно. — Гришка сам… Ты же видел, Фома! — взывал он к дружку.

Лицо его и чуб были перепачканы кровью, а руки тряслись. Слова давались с трудом. Проговаривая их, Сава кривил губами, словно они перестали его слушаться.

— Отвали! — Фома отмахнулся от него как от прокажённого.

— Да как же это?! — Сава закатил глаза к небу, зло вы матерился и задался вслух вопросом: — Неужто снова под судом окажусь?!

Тем временем, бледный как мел Дубинин Гришка прижимал руками на боку рану. Было слышно, что он скрежетал от боли зубами.

— А ну, покажи! — потребовал Пётр Ильич и опустился перед ним на колени.

— Боольно! — протянул Дубина жалобно и осторожно убрал окровавленные руки в стороны.

Петр Ильич задрал на нём низ выпущенной поверх штанов рубахи. Пропитанная потом, она источала резкий и кислый запах. Взору открылась ровная, длиною в пядь, рана. «Удивительно! — восхитился про себя Пётр Ильич. — Пропитый, грязный и вонючий снаружи, а кровь обычная — красная и чистая!»

Он развернулся к Фоме и зло спросил:

— Что пили?

— Ничего! — Мужик уставился в ответ удивлённо испуганным и глупым взглядом.

— Корчма осталась?! — Пётр Ильич испытующе посмотрел в глаза Фоме.

— Какая корчма? — Батрак пожал плечами и развел руками. — Не было никакой…

— Брешешь! — вспылил Пётр Ильич и объяснил: — Ему рану обработать надо! Неси! — Он повернулся к Саве. — А ты…

Батрак продолжал сидеть в траве и был явно не в себе от содеянного.

— Я не хотел! — шептал Сава и раскачивался из стороны в сторону. — Видит бог, нечаянно вышло!

— Нарви подорожнику и помой! — приказал ему Пётр Ильич. — У костра, в чайнике кипяток!

Строгий голос и внятные команды отрезвили батраков. Оба бросились выполнять указания. Между тем, Петр Ильич осторожно раздвинул края пореза.

— И-ии! — скулил Дубина. — Бо-о-ольно! Мочи нет!

— Терпи! — подбадривал его Пётр Ильич, разглядывая рану.

Так и есть, острие прошло глубоко, но внутренностей видно не было. Он облегченно вздохнул.

Вскоре прибежали запыхавшиеся дружки. Фома держал в руках бутыль, на дне которой плескалась вожделенная жидкость, Сава — пучок листьев подорожника.

— Сейчас придётся терпеть! — предупредил Петр Ильич Дубину, и стал осторожно лить корчму на порез.

— Ой у-у, бля! — взвыл Дубина, однако мужественно выдержал процедуру.

Пётр Ильич залепил рану подорожником и взял снятую с Дубины рубаху, намереваясь порвать на полосы, чтобы забинтовать. Неожиданно батрак запротестовал:

— Нет уж! — Превозмогая боль, он ухватился за рукав. — Мою рвать не надо! — с этими словами Дубина перевел взгляд на Саву, и выдвинул условие: — Он меня порезал, пущай свою отдает!

— Чего?! — протянул с возмущением недавний «убивец». — Ты сам под косу подлез!

— Хватит спорить! — осадил их Пётр Ильич.

Но Сава не унимался.

— Перепугал насмерть, а рана как есть пустяковая! — возмущался он. — Больше притворялся… Я думал, и вправду, пришиб! А он, — Сава умолк, пытаясь подобрать слова поярче да посочнее, с тем чтобы выразить своё негодование, однако, ничего не придумав, просто с осуждением протянул: — У- уу!

Переживший потрясение, он теперь не знал, как за него отыграться. Пётр Ильич был уверен, дай Саве волю, он Дубину тут же поколотит. Да и сам бы ему помог в этом благом деле. Учить таких надо. Ведь как есть Дубина виноват. Сава шёл себе и косил, когда этот из-за своей дури и пристрастия к питию повалился…

— А сам-то куда бежал? — возражал Дубина. — Кто же таким рядом идёт с косами? Шёл бы себе на шаг позади, так нет, понесло…

Не желая слушать взаимные упрёки, Пётр Ильич вздохнул и стянул с себя исподнюю рубаху. На глазах изумленных мужиков порвал ее и перевязал несчастного.

— Идти можешь? — спросил Петр Ильич, испытующе глядя Дубине в глаза.

— Ох! — простонал тот и замотал головой. — Подвода нужна.

— Валяй в деревню! — приказал Петр Ильич, глядя на Саву, и объяснил: — Скажешь моей жене, Полине Андреевне, что запряженная в телегу лошадь нужна. Она недавно на бричке уехала.

Без лишних слов Сава направился в сторону дороги.

Глава 3

Прошло уже достаточно времени с того момента, как от кованых ворот ограды отъехал извозчик, из брички которого выгрузилась чета Сараниных, а в комнатах всё ещё царила та суета, что присуща домам, в которые возвратились после долгого отсутствия их хозяева. Гремели по этажам торопливые шаги прислуги, доносились звуки сдвигаемых предметов, причитания хозяйки, вслед за которыми слышался оправдательный говор то горничной, то кухарки. Они на пару тут же бросались заметать, замывать, протирать и двигать… Постепенно шум смещался куда-то вверх и терял силу.

Когда на первом этаже, наконец, воцарилось спокойствие, Николай Ильич развернулся к окну, и враз обомлел. На том месте, где только что стояла их повозка, он увидел того самого господина, который насторожил его своим подозрительным видом на вокзале.

— Не может быть! — прошептал Николай Ильич, и отпрянул от окна, словно его могли увидеть снаружи.

Тем временем мужчина окинул скучающим взглядом фасад дома Сараниных, прошёл вдоль ограды, и скрылся в переулке.

Николай Ильич ещё некоторое время стоял, глядя на улицу. Затем медленно развернулся и направился наверх, с каждым шагом ускоряясь.

В комнату он уже влетел.

Ольга освободилась от платья и перебросила его через стоящую у комода ширму. В корсете и в розовых, с рюшками атласных панталонах, она выглядела менее привлекательно, если не сказать, что совсем плохо. Складки на рыхлом, выпирающем животике, бугры подкожного жира на узких бёдрах и короткие ножки делали её похожей на нелепое творение студента-первогодка Академии художеств. Зная это, она стеснялась своей внешности и при Николае Ильиче предпочитала быть постоянно одетой. Однако сейчас его появление Ольгу не смутило, не до того. При виде перепуганного мужа, она побледнела.

Собираясь с мыслями, Николай Ильич обвёл взглядом комнату, словно желая убедиться, что кроме них здесь никого нет, и с шумом перевёл дыхание.

— Ну, что же ты молчишь?! — возмутилась Ольга Иннокентьевна.

Давая понять, что страдает нетерпением и напугана, она надула щёки, сдвинула строго брови и осуждающе-зло уставилась на супруга.

— Надо срочно всё спрятать! — прошептал Николай Ильич, ища взглядом злосчастную шляпку.

В швейцарской деревне Кинталь, по настоянию товарищей, головной убор жены отдавали в специальную мастерскую, где искусно спрятали в неё бумаги. Сейчас шляпка лежала на стуле с высокой спинкой.

— Что случилось? — спросила Ольга Иннокентьевна, с опаской косясь на оставленные открытыми высокие двустворчатые двери и потребовала: — Не пугай меня!

— Я ничуть не пугаю! — молвил громким шепотом Николай Ильич и округлил глаза.

По его мнению, этот знак должен был дать понять, чтобы она говорила тише. Мало ли? Кто знает, с кем за их отсутствие прислуга общалась? Может, уже тот же Иван осведомителем заделался в охранку?

В свою очередь, Ольга Иннокентьевна не могла взять в толк, что так напугало её благоверного, и от этого женщине стало ещё страшнее. К тому же она не понимала, почему Николай Ильич таращится и страшно крутит глазами. Что, если это у него нервное?

— Ну, что же вы? Говорите! — потребовала Ольга Иннокентьевна, странным образом переходя на светскую манеру разговора, которую в кругу революционеров считали пережитком прошлого.

Николай Ильич, словно не слыша супруги, прошёл через комнату и взял в руки злосчастную шляпку.

— Только что, перед домом, я видел шпика! — объявил он заговорщицким шёпотом. — Он был у поезда… Да… Точно так! Он на нас там смотрел не таясь, покуда багаж получали…

— Бросьте! — сказала Ольга Иннокентьевна и вдруг успокоилась. — Вам постоянно что-нибудь мерещится!

— Прекрати! — потребовал Николай Ильич и гневно сверкнул глазами. — Прекрати немедленно обвинять меня в трусости! Твоя манера вести себя со мной подобным образом от непонимания того, чем мы заняты на самом деле и какой вред таит наша с тобой работа для самого государя императора!

— Мания у тебя, дорогой! — стыдила супруга с иронией в голосе. — Какой может быть от нас вред? Не смеши! Забавы ради, да за деньги товарищи развлекаются… Какой никакой кому приработок.

— Как ты смеешь?! — открыл было он рот, но поперхнулся воздухом и замолчал.

Ольга отвернулась к зеркалу и стала протирать лицо салфеткой.

— Который раз подряд вот так паникуешь, — вспомнила она и добавила: — А ещё никто с обыском не нагрянул.

— Как ты не понимаешь?! — возопил Николай Ильич, захлебываясь от негодования. — Это дело времени! Охранка может год следить и собирать улики…

— Какой толк от твоей охранки?! Дармоеды! — возразила Ольга Иннокентьевна насмешливо. — Вон, Кузьмин, дружок твой! — с этими словами она показала рукой куда-то в сторону стены, словно человек, о котором говорила, сидел в соседней комнате. — Сколько раз его заарестовывают и всё нипочём! Ему для важности это только на руку.

— Он выпил в ресторане и стал хвалиться тем, что состоит в партии большевиков и ничего не боится, — стал рассказывать Николай Ильич. — При этом швырялся приборами. За то его и взяли. Потом всё равно отпустили. Ничего против него у полиции не было. У нас же совсем другое дело. Неужели ты считаешь, что никто не заприметил тот факт, что я часто через границу езжу?

— Сейчас много таких, — возразила ему Ольга Иннокентьевна с неохотою. — Ты же сам видел, в Берне или том же Париже, на улице русскую речь можно встретить наравне с немецкой, швейцарской или французской. Ну а про рестораны и гаштеты там разные и говорить не буду. Только и делают, что сидят в них по вечерам и об одном и том же говорят.

— Это самая прогрессивная часть русского общества! — Николай Ильич неожиданно для себя вдруг повысил голос. — Они работают! Конечно, вечерами собираются, чтобы отдохнуть и дела обсудить… Здесь, в России, этого им никто не позволит делать!

— Ну, да, — с сарказмом проговорила Ольга Иннокентьевна. — Европе поди, на руку привечать разных проходимцев…

— Кого ты имеешь ввиду? — спросил он испуганно-возмущённо.

— Да хотя бы твоего Ульянова! — напомнила Ольга сходу. — Ты его видел? Глаза узкие, — с этими словами она прищурилась для наглядности и почему-то смешно сложила губы бантиком. — Хитрые. Одно и знает, писать да спорить! У него одно на уме, как Романовым за братца повешенного отомстить. Об этом в Европе не таясь говорят и ставки на него там потому и делают. Нет ничего страшнее и сильнее мести за родного человека, которая на что угодно сподвигнуть может. Такой, как он, на любую подлость готов… Так уж поверь мне, этот проходимец революцию для того и замышляет, чтобы поквитаться…

— Ты читала его статьи? — поинтересовался он зло, одновременно ловя себя на мысли, что и сам лишь возил переписку этого человека.

— Зачем мне это надо? — Ольга Иннокеньевна хмыкнула.

— Но ты же со мной? — Николай Ильич растерялся.

«Значит, там, за границей, она лишь прикидывалась, что ей интересно! — возмутился он мысленно, вспомнив, как супруга собирала вокруг себя компании что-то горячо и жарко обсуждавших товарищей. — Лицемерка! А ведь умеет создать впечатление! — восхитился вдруг Николай Ильич. — Как меня удивляли её высказывания! Не может ли быть так, что каким-то образом её кто-то наставляет? Как она горячо спорила по поводу профессиональных революционеров с Ивановым! Он стоял на том, что люди прежде всего должны быть идейными, а жена двумя фразами осадила его. Смысл мнения Ольги совпадал с мнением Ульянова, и сводился к тому, что идеей сыт не будешь, и всякая работа должна оплачиваться».

— Разве иначе возможно для жены? — Ольга Иннокентьевна недоумевающе уставилась в отражение мужа в зеркале. — Только не пойму, чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтобы взгляды разделяла, — промямлил он.

— Я разделяю, — заверила она. — Только не имею желания голову забивать разными глупостями. Пустое это…

— Не понимаю тебя, — честно признался он.

— Хорошо, будь по-твоему! — неожиданно отступила Ольга Иннокентьевна и, с едва скрываемым сарказмом в голосе, соблаговолила: — Схорони!

Спустя некоторое время, исписанный убористым почерком и сложенный в несколько раз листок, был завёрнут в кусок материи. Сжимая его в руке, Николай Ильич преобразился. Он стал метаться по комнате, заглядывая под предметы, которые, по его мнению, могли стать тайником. Потом встал на четвереньки и посмотрел под кровать. Кряхтя, поднялся и, не обращая внимания на светлые круги пыли на коленках, откинул и снова уложил на место матрац с одеялом.

Наблюдая в зеркало за действиями супруга, Ольга Иннокентьевна покачала головой.

— Да что вы так волнуетесь?! — спросила она грудным голосом и потребовала: — Успокойтесь! На вас лица нет. Сейчас придет кто, и сразу заподозрит, уж не сотворили ли вы что нехорошее.

— Полно те, смеяться! — взмолился Николай Ильич.

Он оглядел затравленным взглядом комнату и устремился к печи. Обложенная кофейных цветов кафелем и занимавшая весь угол, до самого потолка, она с весны не топилась. В ней, наконец, отважный курьер и упрятал депешу. Растерзанный головной убор остался у зеркала.

За обедом Николай Ильич окончательно успокоился и взял себя в руки.

— Странно, — заговорил он. — Который раз вожу переписку. Рискуем. А вот прочёл и не понимаю, к чему всё?

Он замолчал. Вошла горничная, неся в руках супницу. Николай Ильич отстранился от стола, и некоторое время следил за тем, как невысокая девушка, одетая в длинное синее платье и белый передник, разливает по тарелкам бульон.

— О чём на этот раз сообщение? — спросила Ольга Иннокентьевна, дождавшись, когда горничная выйдет, и притворит за собой двери.

— Требуют усилить агитацию на питерских заводах и фабриках, — стал рассказывать Николай Ильич. — Рабочих призывать к саботажу. На эти нужды разрешают выделить из партийной кассы тысяча сто рублей… Двести шестьдесят на бумагу для газет и сто семьдесят дополнительно на оплату наборщиков. Настаивают, чтобы Морозов Сава не ослаблял давления на Рябушинского по поводу средств, которые необходимо отправить на поддержание наших товарищей в Швейцарии и Франции…

— Доколе собираются дезертиров кормить?! — задалась вслух вопросом Ольга Иннокентьевна.

— Брось! — Николай Ильич переменился в лице, но сдержался. — Сама ведь знаешь, что с ними будет, в случае возвращения!

— Представь себе, знаю! — Ольга Иннокентьевна подняла на супруга насмешливый взгляд и заявила: — Ничего!

— Так уж и ничего?! — возразил Николай Ильич. — Всем ссылка светит…

— Просто безделью лучше в Европах предаваться, чем в России, где можно и на фронт угодить, — резюмировала Ольга Иннокентьевна. — Да и никто здесь уже «за так» денег не даст и работать придётся. А там, на правах противника русского царя, чего не жить?

Чтобы не дать супруге развить свою мысль дальше, Николай Ильич, сделал вид, будто что-то вспомнил. Он встрепенулся и вскинул на Ольгу Иннокентьевну просветлевший вдруг разом взгляд:

— Семьсот рублей необходимо отправить в Москву и Тверь для оплаты работы тамошних лидеров рабочего движения…

— Провокаторов! — поправила Ольга с сарказмом.

Николай Ильич застыл с ложкой в руках.

— Как ты смеешь так говорить? — изумился он.

— А как ты хотел? — Ольга Иннокентьевна фыркнула. — Развалить Россию хотят…

— Но ведь ты сама им в этом деле помогаешь! — напомнил он осторожно, невольно поймав себя на мысли, что этим даёт супруге повод подумать, будто согласен с её суждением.

— Нужда заставила, — призналась она.

Николай Ильич смутился.

Ольга Иннокентьевна надкусила кусочек хлеба, и с каким-то затаённым презрением посмотрела на него.

— Сейчас кто за деньги, кто от скуки работает, — произнесла она и сокрушённо вздохнула. — Сами не знают, что творят. Модно стало в тайном обществе состоять.

— А я, по-твоему, за что? — полюбопытствовал Николай Ильич, и тут же объявил: — У меня брат жертва самодержавия!

— Ой, хватит! — попросила Ольга Иннокентьевна, картинно закатив глаза, и по-своему обыкновению, стала упрекать: — Кабы не долг, так и играл бы в свои карты. Была бы твоя воля, ты и на Россию ставку сделал. А брат твой обыкновенный убивец. За то и сидит!

Николай Ильич опешил. Созданный им самим из брата образ борца за светлое будущее рухнул. Кусок застрял в горле. Он отпил вина и некоторое время размышлял, что ответить супруге.

«Может, сознаться в том, что дело вовсе не в карточном долге, которого и не было вовсе, а просто в идейных соображениях?» — подумал он и тут же прогнал эту мысль прочь. Узнав, что всё это время муженёк водил её за нос Ольга может и поглубже копнуть. Не ровен час, вылезет наружу его интрижка на стороне… Больше ничего путного для ответа в голову не приходило, и Николай Ильич занялся обедом, заедая обиду наваристыми щами.

В спорах Николай Ильич всегда проигрывал жене, и с некоторых пор стал избегать говорить с ней на серьёзные темы. Она, в отличие от него, была намного образованней. Причиной тому — природная леность Николая Ильича, который с трудом учился в гимназии, а потом едва освоил профессию врача. К счастью, усилиями ещё тогда живого батюшки, по специальности он не проработал и месяца. Хлопоты родителя не прошли даром, и вскоре Николай занял место клерка в департаменте здравоохранения, откуда его уговорили перейти на работу в торговую компанию, занимавшуюся поставками медицинских препаратов и перевязочного материала.

Вернувшись после трапезы в комнату жены, Николай Ильич с первых шагов почувствовал недоброе. У печи стоял Иван, с задумчивым видом глядя на окна. В воздухе витал запах гари.

— Ты что делаешь?! — выдавил из себя Николай Ильич, немея от страха.

— Мусор жёг, — пояснил лакей, меняясь в лице. По виду Николая Ильича он понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее, причём именно из-за него, но ещё не знал, что, и оттого ему было в разы страшнее…

Через мгновение лицо Ивана вытянулось от изумления, а нижняя челюсть отвисла. Николай Ильич бросился к топке, где догорали смятые листки бумаг и салфетки, упал на колени и, обжигаясь, голыми руками полез в огонь. Но было поздно. Вставленное в щель между кирпичами письмо сгорело.

На крик пришла супруга. Ольга Иннокентьевна догадалась, в чём дело, выпроводила прислугу, плотно притворила двери и навалилась на них спиной.

— Ничего страшного! — заверила она и снисходительно посмотрела сначала на мужа, потом на печь. — Сам же сказал, что прочёл. Бери теперь бумаги и перья.

Николай Ильич ужаснулся.

— Ты предлагаешь самому написать?! — попытался он угадать тихим голосом и зачем-то напомнил: — Там план распределения денег, выделенных немецкими товарищами для партийных нужд на сентябрь…

— А что здесь такого? — Ольга фыркнула. — Кто проверять станет? Даже если что-то и упустишь, не заметят. Таких депеш за месяц столько проходит, они всех и не упомнят. Сейчас телеграфу и почте доверия нет, всё норовят с оказией передавать. И непременно допиши, чтобы тебе, как особо проявившему рвение, выплатили сто рублей вознаграждения.

— Ну, так уж сто! — возмутился он корысти жены, не уловив в её голосе иронии.

— Не желаешь, так хотя бы как-то упомяни себя в письме! — стояла на своём Ольга Иннокентьевна, насмешливо глядя на мужа.

Конечно, она говорила нарочно, но он воспринимал всё всерьёз.

Немного помявшись, Николай Ильич направился к секретеру, однако на половине пути встал.

— Как-то не по себе мне от обмана, — признался он и развернулся к Ольге.

— Кого же ты обманываешь? — Она всплеснула руками. — Ведь всё как есть и напиши. — И вновь напомнила: — Сам же говорил, что прочёл послание…

— Прочёл, — согласился Николай Ильич. — Так может на словах и передать?

— Тогда точно не поздоровится! — Ольга Иннокентьевна покрутила головой. — Лучше ли тебе от того будет, если узнают, что все письма ты перед дорогой прочитываешь?

— Любопытство ещё никого до добра не доводило, — согласился Николай Ильич. — А как же с припиской быть?

— С какой?

Ольга Иннокентьевна уже принялась разбирать платья, и не сразу поняла, о чём речь.

— Об вознаграждении, — робко напомнил он.

— Смешной ты ей богу, Николай Ильич! — Она отмахнулась. — Поверил, что я на дурное дело подвигнуть могу?

— Помнится, частушки пришлось везти, — вспомнил вдруг неожиданно Николай Ильич, прилаживая лист бумаги на столешницу. — Случись дурню нашему их сжечь, тогда уже точно не восстановить.

— Это те, что про императрицу и Гришку Распутина? — уточнила Ольга Иннокентьевна. — Я их наизусть за дорогу выучила. У меня память цепкая!

— Брешешь! — выпалил со злостью Николай Ильич. — Там их с десяток было в этой книжице…

Сказал он это с затаённой обидой. Ещё бы, Николай Ильич и так знал, что память у супруги была отменная. Не чета его…

Ольга Иннокентьевна, между тем, принялась декламировать:

Уж я мостиком хожу,

Мостик изгибается

Что от Гриши я рожу,

Никто не сдогадается

— Ты чего?! — зашипел на неё Николай Ильич. — Загубишь нас!

Веселея от вида супруга, Ольга нарочно продолжала его злить:

— Каково тебе такое послушать? — спросила она с задором и стала читать следующую частушку:

Давай, Коля, постреляем

Из пушечек медных!

У тебя ли, у меня ли

Больно много бедных.

Николай Ильич снова округлил глаза и показал взглядом на двери, давая понять, что их могут подслушать…

— Ой, больно кому надо в моём-то доме за нами приглядывать! — с этими словами Ольга Иннокентьевна отмахнулась. — Себе дороже. Поймаю кого, в деревню отправлю…

Пока Николай Ильич корпел над письмом, пытаясь восстановить его в памяти, Ольга Иннокентьевна быстро напудрила личико и выскользнула из комнаты, чтобы, спустя несколько минут, выйти уже за оградой. Она бросила взгляд на второй этаж оставленного ею дома и заспешила в направлении переулка, в котором час назад скрылся замеченный супругом подозрительный человек.

По сути, Ольга со спокойствием отнеслась к опасениям Николая Ильича, потому как одновременно наблюдала показавшегося странным ему субъекта из окна своей комнаты. Более того, она делала ему тайные знаки, что скоро освободится и придёт.

Бураков Андрей Леонидович был любовником Ольги, и водил с ней дружбу уже почти год. Впрочем, она не испытывала к этому тучному мужчине с огромными рыжими баками и широким лбом каких-либо чувств, кроме болезненной, и от того вяжущей иной раз мысли, тяги к мужскому полу.

Глава 4

Слепит к полудню солнце. Колыхаются в горячем воздухе и кривляются над землёй кусты и деревья, словно живые. Кажется, будто не жаворонки, которых глазом не видно, а дрожащий воздух голосами птицы поёт. Сочная зелень травы шумит саранчёй и гудит шмелями. До деревни чуть больше двух верст. По жаре, кому другому, было бы идти не в радость, но Сава ничуть не огорчился приказу Петра Ильича. Он давно положил глаз на Полину, застенчивую, светловолосую жену бывшего поручика. Было в её лице, хрупкой фигуре, движениях и говоре, что-то такое, чего не мог он увидеть ни в одной деревенской бабе. Прельщало шалопая не только то, что была она, по слухам, знатной барыней, с которыми ему никогда не доводилось быть на сеновале. Полина действительно красавица, и даже в этой глуши никогда не ходила босой или растрепанной. У неё были хоть и не новые, но добротные женские башмачки, причём не одна пара. Опять же, грамоте, не чета даже конторскому писарю, обучена. Читает много… Деревня пересудами живёт, поэтому все про всех всё знали. Ещё Саве казалось, что не безразличен он офицеровой жене. Нет-нет, да и поймает он на себе ее задумчивый взгляд, от которого мурашки по коже. Отчего-то Сава был уверен, что и внутри у неё всё не так, как у обычных деревенских девок и баб, которых он перепробовал столько, что и счесть не может. Окончательно Сава решил овладеть женой Петра Ильича после того случая, когда подглядел, как Полина во дворе в исподнем резвилась. Понял тогда он, что супружница бывшего поручика тоже человек, а не божество, каким виделась до этого и способна на разные там чувства, схожие с потребностями простолюдинов. Всё остальное — напускное, а каторга с поселением давно всех здешних уравняла.

Сава скоро оказался на том краю деревни, где располагался дом Сараниных. От того, что задумал, охватила его тревога и одновременно азарт. Воровато озираясь по сторонам, он подошел к заветным воротам. На улице никого. Оно и понятно — сенокос. Даже бабы на сносях и с младенцами выходят на помощь мужикам. Кто сено переворачивает, кто копна метает, а те, которым уж совсем работа в тягость, кашеварят…

Он одернул рубаху, поправил фуражку, повернул массивное железное кольцо и толкнул калитку, одновременно удивившись тому, что она не издала никакого звука. Петли хозяин дома завсегда салом смазывал. У Савы калитка болталась на двух кусках тряпичного ремня и нижним краем упиралась в землю. Поэтому, чтобы её открыть, нужно было сначала приподнять.

Забрехали где-то за домом собаки. На поселении знали, что Петр Ильич заядлый охотник и рыбак. И собаки у него знатные. Тайга и Рябчик шли, как на пушного зверя, будь то белка, рысь, колонок, так и на коз. Выгоняли кабаргу или косулю прямо на пулю.

Он втянул в себя воздух, который вдруг стал какими-то вязким. От волнения получилось это рывками.

— Хозяйка! — крикнул Сава.

Он оглядел двор и нерешительно направился к крыльцу, на всякий случай лишь притворив калитку, но не закрывая на запор. Вдруг какая из собак не привязана? Такую моду местные имеют из-за страха. Ведь кругом тайга глухая, в которой, кроме зверья, и беглого люда навалом. Они даже в целые банды сбиваются, и управы на них никакой нет…

На крыльце появилась Полина.

— Господи! Случилось что? — запричитала она и осенила себя крестом. — Иван Порфирьевич, не молчите!

Только тут до Савы дошло, почему так странно, даже испуганно посмотрел на него встретившийся на пути старик. Лицо, руки и рубашка были в бурых пятнах Гришкиной крови.

— Да нет, — поспешил он успокоить враз побледневшую женщину и объяснил: — Гришку, Дубину, — поправился Сава, — немного поранили… Лошадь с повозкой нужна… Меня Петр Ильич отправил.

Слова давались с трудом. В голове стала тяжестью пульсировать кровь, а руки предательски затряслись. Того гляди, Полина догадается, что он удумал. А может, уже по бабьи учуяла, чего Сава собирается сделать, и тоже не супротив? Отчего-то уверенность в том, что именно сегодня всё и должно произойти, овладела им. Ещё корчма, от которой Дубину развезло, Саве смелости добавляла…

— Что, совсем плох Григорий Васильевич? — допытывалась между тем с тревогой в голосе Полина, по своему обыкновению называя даже мужика по имени-отчеству. Хотя, как его в деревне кличут, знала.

Солнце светило женщине в лицо из-за спины Савы, и она склонила голову так, чтобы оно не мешало ей видеть его. Взгляд исподлобья вдруг показался Саве призывающим к действу.

— Пустяки! — Сава сплюнул, не спеша, приближаясь к крыльцу, и стал рассказывать: — Рана небольшая, но болючая — мочи нет! — Он говорил так, словно не Дубину подранили, а его самого. — Коса — как бритва… Вы бы мне полили водицы, Полина Андреевна? — сменил он вдруг тему. — Чай не жалко?

— Да как вы такое можете говорить, Иван Порфирьевич?! — пристыдила его Полина. — Конечно! С чего я воду должна жалеть?

Женщина исчезла в доме и появилась через минуту с ведром, ковшом и вытиральником.

Сава отошел от крыльца к кусту пересаженной с реки черёмухи, снял фуражку, повесил на высохшую ветку. По-свойски, будто не раз уже Полина Андреевна умываться помогала, стянул через голову рубаху. Выменял он её по весне на станции у одного служивого за серебряные серёжки. Походная, солдатская, серо-зеленого цвета, со стоячим воротником, застёгивающимся у левого плеча, она ладно сидела на нём. Закинул её небрежно на поленницу с дровами для бани. Не смущаясь, стянул мокрое от пота исподнее, в котором косил. Оно уберегало тело мужика от солнца, а в движении спасало от комаров. Нервно улыбнулся, широко расставил ноги и наклонился.

Полина стала лить воду в сложенные пригоршней ладони, исподволь любуясь мускулистым мужским телом. Муж-то её жилист был, но не так красив фигурой, а Сава как Аполлон, каждый мускул играл под бронзовой от загара кожей. Сравнение мужика с античной статуей, гравюру которой, когда-то, стыдясь, разглядывала в какой-то книжке, рассмешило Полину и одновременно тут же навеяло лёгкую грусть. Как давно она гуляла по улицам Санкт-Петербурга, захаживала в музеи и галереи! Мысленно Полина перенеслась на берега Невы. Пред глазами возник образ сестрицы, Натальи… Полина вдруг отчётливо увидела, как бегут они по двору, и улыбнулась своим мыслям… Но взор её вновь прилип к спине батрака. Воспоминания вытеснило вдруг нахлынувшее земное желание, а низ живота потяжелел от наполнивших его бабочек…

«Господи! …Упаси!» — обратилась она к богу мысленно, пытаясь унять похоть…

Между тем, фыркая, Сава умылся до пояса и вытерся.

— Что-то не так? — Он насторожился, когда возвращал ей вытиральник. От внимания мужика не ускользнуло то, как Полина вдруг смутилась и потупилась.

— Всё так, — проговорила она, едва слышно.

Невдомёк ему было, что в тот момент Полина вдруг осознала свою оплошность. Где это видано, чтобы вот так вот не только чужого мужика привечать, так ещё в её статусе помогать ему умываться?! Любуется телом, словно жена, а он ей ровня! От этой мысли Полине даже нехорошо сделалось.

«Что люди скажут, если увидят? — подумала она с тревогой. — А если Пётр узнает?! Хорошо, что забор высокий и глухой!»

— Так, где лошадь? — спросил, между тем Сава.

Злясь на себя, Полина оставила ведро и направилась за дом.

Сава насторожился.

— Собак придержите, Полина Андреевна?! — крикнул он ей вдогонку.

— Они обучены! — успокоила она его, и заверила: — С хозяевами не тронут.

Постройки для скотины и амбар были сделаны на совесть. Курятник, свинарник, коровник и конюшня — в один ряд. Всё из бревен, хорошо подогнанных друг к другу. Ни щелей, ни подпертых дверей. Не было здесь и неубранных куч навоза.

«А ведь одинаково нам денег для поселения дали, — с завистью подумал Сава. — Что ему пятьдесят рублёв на обустройство, что мне. Никак, Полина из Петербурга золотишко привезла. Вот и приторговывают».

Он опустил взгляд на талию шедшей впереди жены бывшего поручика. Одёжи Полины были необычного покроя, не деревенского, но походили на сарафан, приталенный чуть выше тех мест, что у Савы мужицкий аппетит от одного глазенья вызывают. Однако, даже в таком наряде фигура Полины манила своей женственностью, проступавшей сквозь материал.

У Савы дыхание перехватило. Почудился ему тут аромат её тела, отчего воздух в груди стал застревать…

Между тем, Полина ловко сдвинула засов, и открыла одну створку ворот конюшни.

— Заходите! — велела она.

Здесь было не так жарко, хотя воздух казался густым от лошадиного духа. Сонно гудели мухи. Когда глаза привыкли к полумраку, Сава увидел в стойле кобылу и жеребца. В кормушке было несколько охапок свежей травы.

— Знатные у вас лошади, — похвалил он зачем-то и добавил: — Зря их Пётр Ильич на покос не берёт, там им раздолье.

Говорил он от волнения громче обычного, словно Полина на ухо тугая была. Понимал это, но не получалось у него успокоиться.

— Зорька должна ожеребиться, — объяснила ничего не подозревающая Полина и одёрнула с боков платье. — Я для вас обед на Сером отвожу…

— Чего вы сами, Полина Андреевна, меня по конюшням водите? — задал самый волнующий вопрос Сава. — Небось Дунька, помощница ваша, баклуши бьёт?

— Отпустила я её, как обед отвезли, — объявила она, отчего Сава облегчённо перевёл дух. — До завтра. Пётр Ильич меня за это ругать будет… Но мне не в тягость с делами домашними управляться…

— Так сын у вас уже мужик! — продолжал Сава перечислять всех по порядку, кто помешать задуманному мог.

— На речке с сестрицей! — радовала она его ответами. — Хотя волнуюсь я. Наставляю, чтобы не заплывал далеко, только никакого толку от этого нет. — Полина махнула рукой. — На деревенскую ребятню ровняться пробует…

Но Сава её уже не слышал.

«Ну же! — мысленно возопил он, подзадоривая себя. — Чего она сделат? Конюшня из бревна сложена, опять же лошади… Кто снаружи разберёт, ежели кричать надумает? А после сама молчать будет… Она ведь не дура… Зачем ей мужа под монастырь? Пётр Ильич ведь прибьёт тогда меня… И её поколотит… Потом снова его на каторгу… Почитай и прошла жизнь. Вот это я Полине Андреевне и скажу, когда всё сделаю», — решился Сава, даже мысленно ещё обращаясь к жене Петра Ильича по имени-отчеству.

Он всем телом развернулся к женщине и качнулся на переставших быть твёрдыми ногах.

— Полина Андреевна! — заговорил Сава. — Я вас за всяко… Тебя…

Голос его враз сделался глухим. Он сделал шаг и взял женщину за талию.

— Что?! — изумилась Полина и застыла с открытым ртом.

Их лица были так близко, что они едва ли не касались носами друг друга. Оторопелый взгляд немигающих глаз Полины растворил остатки разума в Савиной голове, а дурманящий аромат её кожи ожогом прошёл по нутру…

— Люба ты мне! — хрипел Сава, теряя рассудок от близости женщины. Ощущая ладонями сквозь ситец упругий и разгорячённый от дневной суеты стан, он окончательно понял, что не уйдёт отсюда, не сделав то, что задумал. Иначе жизни после не будет, и не простит он себе отказа… Даже если войдёт кто, Сава того прибьёт и продолжит задуманное…

— Да что же вы такое говорите, Иван?! — простонала между тем Полина, и стала взывать к вразумлению: — Да как вам не совестно?! Я мужнина жена… Венчана…

Женщина попыталась вырваться, и вмиг сделалась пунцовой от напряжения. Однако Сава был ловок в обращении с бабами. Он слегка присел, крепко обхватил её двумя руками за бёдра и приподнял. Полина вскрикнула и обняла Саву руками за голову. Она едва не доставала темечком потолка и от страха пригнулась. Уткнувшийся лицом в живот Полины Сава едва удержался на ногах. Не теряя времени даром и не давая женщине опомниться, он перенёс её к куче наваленного в углу сена.

Задыхаясь от негодования и страха, Полина попыталась вырваться из рук потерявшего рассудок мужика, но в этот момент полетела на спину.

— Не смей! — крикнула она обречённо, и поперхнулась от того, что повалилась спиной на сено.

Под весом Савы Полина вскрикнула.

— Люба ты мне! — раз за разом повторял Сава.

— Побойся бога! — молила Полина голосом, полным слёз. — Там ведь Гришка кровью истекает!

— Чего тебе до того Гришки?! — срывался с его губ хрип. — Больше для виду корчился. Я ему только кожу порезал…

Одновременно Сава с необычайным проворством задрал подол и накрыл вожделенный, так доселе его манящий, открывшийся ротик Полины своими губами. Они стукнулись не больно зубами. Извиваясь, барыня поранила щёку Савы. Но это только раззадорило насильника. Его рука шарила по животу женщины. Наконец пальцы ухватили завязку. Ловко и умело, без особых проблем, Сава развязал пояс. Повёл ладонью выше. Освободил плечо и ткнулся в него губами. В тот момент он едва не задохнулся в крике от запаха кожи Полины. Был он особый, внеземной. Душистый, густой, особливый и не такой как у всех исходил от Полины бабий дух. Никак не мог Сава сравнить его ни с чем, даже близко. Только туман набил голову враз, и мысли все из неё улетели.

Всё происходило как во сне. Они сопели, кряхтели, стонали… Полина жарко дышала ему то в ухо, то в шею… Хрустели от напряжения и веса Савы кости женщины. Несколько раз ей всё же удавалось высвободиться. Но она лишь успевала втянуть в себя воздух, как Сава снова наваливался на неё и подминал под себя. Вскоре платье уже лежало рядом, а Полина осталась в рубахе. От стыда она зажмурилась. Прижимая одной рукой женщину крепко к себе, другой Сава лихорадочно освобождал её от последней преграды к телу. Хотя, можно конечно уже и без этих усилий обойтись. Стоит лишь подол задрать. Часто так с девками поступал, когда торопился. Но отчего-то с Полиной не мог обойтись подобным образом, а хотел он её всю увидеть. И нипочём ему мысль о том, что сено колюче, и ранит нежную кожу её. Не думал об этом разгорячённый и доведённый до исступления мужик. Вот и совсем нагая она под ним! Из глотки Савы вырвался животный хрип. Лишь аккуратные, словно точёные из берёзы ножки, обуты в справные башмачки на шнурках. От вида их Сава окончательно голову потерял.

«Да как же такое возможно?! — вопило всё его существо. — Неужто сон такой?!»

Но не сон это был, а явь, самая что ни на есть настоящая. С запахом пота, смешавшегося с ароматом женского тела, сена, конюшни, разогретого дерева и пыли… Ещё немного, и вот он уже добрался до нежно-молочного цвета груди.

«Ох! Какая она у барыни! — восхитился мысленно Сава. — Маленькая, аккурат, как половинка репки! Что одна, что друга! А упружиста кака! Хотя ведь рожала! Упружистей в разы, чем у Таисии, у которой до меня никого не было! Ну а со своей бабой-то и сравнивать нечего. Отвислые и тощие они у неё, как ухи бродячей собаки…»

Сава провёл по нежной коже Полины рукой, ощутил ладонью налёт лёгкой испарины и снова зарычал от неуёмного, рвавшегося наружу желания. Одновременно он вдруг почувствовал, как напряглись и набухли её сосочки.

«Хочет она меня!» — восторгом пронеслось у него в голове и затвердело камнем между ног так, что заныло всё…

Больше уже не мог Сава обуздать своего желания, рвавшегося из него как из вулкана, о котором слыхивал от бывалых матросов, когда на линкоре в кругосветку ходил… Как он тискал своими ручищами её тело, как мял и теребил! Она же, словно щука, выброшенная на берег, упруго извивалась, раня себе кожу на спине и бёдрах об колючее сено. Думал в какой-то момент Сава, что зашибёт жинку Петра Ильича на свою погибель. Или синяков наоставлят! Никак он не мог сладать с ней. Не той породы баба! Желает его, а супротив идёт! Уже нагая совсем, а всё не даётся!

С трудом Сава добрался рукой до заветного места. От попавшего на ладонь любовного сока напрочь потерял он способность думать.

«Ведь желат! Желат! — вопило всё его существо. — Дура баба! Чего супротив идёт как волчица?..»

Неожиданно для себя, он поднёс ладонь к лицу и лизнул её, пробуя мечту на вкус.

— …Убудет разве?! — вырвалась фразой его последняя мысль.

— Убудет Савочка! Убудет, миленький! — Полина вдруг обхватила его голову руками и стала невпопад целовать во все места разом и часто, выдыхая между поцелуями обрывками слова мольбы: — Как я в глаза Петру Ильичу смотреть потом буду? А… А деткам… Что же я за мать такая?!

Женщина пыталась не сопротивлением, так мольбой отговорить его от греха.

Страх, что не выйдет у него сейчас с Полиной ничего или, того хуже, кто войдёт из ребятишек, которые могли раньше с реки возвертаться, уже толкал его на то, чтобы придушить упрямицу слегка… Но не дошло до этого. Вдруг, как-то разом затихла она и раздвинула широко ноги. И хотя напряжена ещё была, он понял, что наконец сломил сопротивление.

Женское тело обмякло и стало податливым, как только Сава овладел им полностью. Он от того, чуть рассудка-то в конец и не лишился! Никогда у него так не было. Погружая часть себя в горячее лоно, Сава даже не мог вздохнуть, боясь, что не дойдя до конца, испустит семя. И казалось ему, что лопнет от напряжения превратившийся в камень член. И снова ощутил Сава в какой-то момент, что Полине это любо. Даже стон прорвался меж губ, и напряглась она, мелко вздрогнула раз за разом, потом затряслась всем телом навстречу, вцепившись с боков ему в спину… Показалось Саве в тот момент, что вся жизнь в нутро Полине ушла, и он вместе с нею. Будто оставил Сава плоть свою, которая безвольным мешком продолжала лежать на женщине. На душе стало враз муторно и пусто. Однако всё это вытеснил страх. Сава вдруг испугался, что Полина сейчас воспользуется продыхом и сбежит. А вожделенное и ставшее вдруг доступным тело на удивление снова манило. Оно и впрямь оказалось не таким как у других баб. Там, где всегда одёжей прикрыто, в самых потаённых её местах, Сава своею рукой словно пенки молочной касался, до того кожа Полюшки нежна была! И не то чтобы просто подумал он враз, а возомнил вдруг себе, что евонная будет она! И всё на это он положит. Все силы, а может и жисть свою отдаст. А детей еённых тоже любить будет, пуще родных, потому как частички они её…

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.