Бесплатный фрагмент - Плац

Плац 2

Хоть убей, следа не видно;

Сбились мы. Что делать нам!

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам

А. С. Пушкин

Пролог

Джордж Уильям Бьюкенен перебежал булыжную мостовую перед самой двуколкой и шагнул на тротуар.

— У-фф!

Запоздало учащённо застучало сердце, туго отдавая в виски. Он не сдержал улыбки. Как могло показаться со стороны — просто эмоциональный порыв, который мог стоить ему жизни. Лошадь от внезапно возникшего перед ней человека, громко фыркнула и повела в бок мордой, тараща похожий на огромную маслину глаз. Бьюкенену даже показалось, будто он ощутил щекой упругий воздух, вылетевший с мелкими брызгами из напряжённо округлившихся ноздрей. Странное и со стороны казавшееся спонтанным озорство, тоской навеявшее память о детстве, не соответствовало ни рангу Бьюкенена, ни его возрасту, но было вынужденным. Он будто бы непроизвольно осмотрелся. Нет, никто не заметил его выходки, никто не показывал пальцем и не стоял с открытым ртом, удивлённый прыткостью отчаянного старика. Разве что «ванька», правивший экипажем, отвесил в его адрес крепкое словцо, да трижды осенил себя крестом…

Бьюкенен одёрнул френч, тронул галстук, будто бы проверяя, на месте он или нет, и как ни в чём не бывало, направился по выложенному бетонными плитами тротуару. Навстречу прошла чопорная дама с девочкой. Судя по качеству и стилю одежды, скорее гувернантка с хозяйской дочкой. На женщине была надета какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с пошленькой бахромой и зелёная кофточка. На фоне своей подопечной, которая была в кремовом платье с вышитыми узорами она смотрелась безвкусно. Головы обеих украшали шляпки. Провожая их взглядом, он посмотрел вслед так, словно увидел знакомую, но слишком поздно узнал её. Таким образом дипломат ещё раз оглядел улицу позади себя. Ничего, что могло бы его насторожить. Сильно хромая, следом шёл какой-то солдат в шинели, за которым понуро тащилась бродячая собака. Ещё по дороге гремел, треща сизым дымом автомобиль, медленно нагоняя двуколку…

— Санитарная колонна имени наследника цесаревича, — прочёл про себя Бьюкенен надпись, сделанную белой краской, витиеватыми буквами на чёрных дверцах. Он не говорил на русском языке и знал лишь несколько самых распространённых фраз, но запомнил смысл наиболее часто встречающихся вывесок и легко угадывал по буквам названия улиц.

Бьюкенен свернул под арку и оказался в прохладе проезда под домом, сумрак которой густился мелкой мошкой, сыростью и запахом нечистот. Здесь снова пришлось ускориться. Нервы. Какими бы они не были крепкими, не очень разумно устраивать подобные прогулки в таких местах и в такое время. Не терпелось оказаться в безопасности. Нынешний Петроград, это уже далеко не тот город, что был даже годом ранее… Почувствовав, что тотчас чихнёт, Бьюкенен на ходу вынул из кармана платок, встряхнул его, расправляя, и ловко прижал к нижней части лица.

— Апч-хи!

— Простыл, никак, басурманин?! — прогремел под сводами насмешливый голос человека, стоящего у стены. — Это тебе не Париж!

«Простой мужик, а догадался, что я не русский!» — восхитился с досадой Бьюкенен и посмотрел на разоблачителя более внимательно.

Одетый как обычный мастеровой, мужчина дымил папиросой. У его ног стоял новенький, покрытый витиеватой резьбой ящик шарманки, с приспособленным к нему ремнём. Мужчина не был похож на уличного музыканта. Те одеты беднее и взгляд не тот. Может он занимался ремонтом этих инструментов или вообще делал их. Не удивит сейчас таким видом и обыкновенный переодетый жандармский офицер, взявший её в качестве атрибута конспирации. Окрест сплошь заводские казармы для рабочих, бордели, дешёвые трактиры да доходные дома. Район невесть какой благополучный и кишит разных мастей жуликами. За ним пригляд нужен. Вот и снуют здесь, среди прочих, те, кому по долгу службы за порядком следить полагается, или вовсе, наоборот, украл молодец инструмент и теперь ищет, кому за деньги пристроить…

«На дворе двадцатый век, а русские всё ещё развлекают себя примитивной рифмой скрипучих звуков этого инструмента, — подумал Бьюкенен раздражённо. — Будто бы нет синематографа и патефонов. Даже смотреть на это убожество противно! Чего это я вдруг?! — изумился он собственным и предвзятым к России мыслям. — Разве в Европе их нет?! Да куда там, от нас они и пошли!»

Нельзя сказать, что он ненавидел Россию. Просто это не тот мир и заселён он не той породой людей, к которой принадлежит любой англичанин, француз, датчанин или швед… Даже пребывая послом в Японии, Бьюкенен не испытывал тех настроений и чувств, какими обзавёлся в этой стране. Здесь всё вызывало у него странное ощущение, сродни с лёгким и непреходящим отвращением и брезгливостью. Собаки, и те, казалось, лаяли по-другому. Тем не менее, его страна, да и судьба Европы в целом, сейчас, как никогда, зависит от этой территории, заселённой челядью и управляемой простодушным и мягкотелым монархом. Ему, Бьюкенену, приходилось жить в России, пребывая в постоянном, затаённом страхе и напряжении от огромной ответственности. Это ощущение сродни чувству, которое должен испытать каждый, случись, что в его револьвере останется лишь один патрон, когда только выстрелом разрешится спасение близкого ему человека.

Несколько шагов Бьюкенен прошёл, продолжая прижимать платок к нижней части лица. Нет, не от того, что ему было противно вдыхать ароматы Петроградских закоулков. Да и не затем, чтобы скрыть от мужика пышные, седые усы и слегка вытянутый подбородок аристократа. Всё равно тот успел разглядеть. Хваток взгляд у русского мужика, даже если он и не состоит на тайной службе. Сразу понял, кто мимо направляется. Прикрывать же лицо от посторонних глаз себе дороже. Только внимания привлечёшь. Не убрал из опасения, что снова чихнёт, ведь ещё першило в носу и слезились глаза. Эта напасть, вдобавок к которой он обзавёлся ещё и кашлем, началась накануне. Осень пришла северным ветром и моросящим дождём. Оживлённые трудами прислуги, печи посольства не смогли в полной мере прогреть комнаты. Балтийская погода в это время капризна и переменчива, как старая женщина. Впрочем, она не сильно его удивляла, потому как была в этом плане схожа с той, что в Великобритании. Жил Бьюкенен там мало и даже родился в Дании, но считал своей родиной, почитал, горячо любил и служил ей, как говорят русские, живота своего не жалея. Вот и сейчас, почти бегом устремился дальше. Снова стало не хватать воздуха. Ещё бы, далеко не юноша. Как-никак год назад разменял седьмой десяток… Такой темп передвижения по городу — достижение для его возраста. Приступов больше не было, и он убрал платок в карман.

Бьюкенен уже и забыл, когда вот так вот покидал посольство. Серое здание на углу Дворцовой набережной и Миллионной было и местом работы и отдыха, семейным гнездом и убежищем. Даже в стенах дома, где располагался созданный им годом раньше Новый Английский клуб на Большой Морской, среди своих соплеменников, он не чувствовал того душевного спокойствия и умиротворённости, как в посольстве. Поэтому решение назначить встречу за его пределами далось тяжело. До места, которое присмотрел давно и хорошо знал его окрест, Бьюкенен планировал доехать таксомотором французского производства компании «Панар-Левассор». Однако, на половине пути случилось поломка. Некоторое время Бьюкенен, на пару со своим секретарём, наблюдали за тем, как шофёр ковырялся под капотом, суетливо возвращался на своё место и пытался вновь завести мотор. Он был в рыжих кожаных крагах и такого же цвета ботинках, что делало его похожим на краба, а движения смешными и неловкими. Бьюкенен не злился. Привычное дело, когда подобный способ передвижения прерывается несовершенством этого вида транспорта. Бьюкенен оставил таксомотор, отпустил секретаря восвояси и направился дворами и переулками в надежде, что если за ним следят, то он сумеет это определить. За себя Бьюкенен ничуть не беспокоился. Чего бояться дипломату его уровня? Вот только люди, с которыми ему приходилось то и дело общаться, могли оттого пострадать. Не один год взращивая в России плеяду самых разных либерально настроенных граждан, он надеялся на то, что когда-то они преподнесут эту страну в жертву просвещённой Европе. Не исключено, что всё начнётся с того, что все эти Милюковы, Троцкие, Гучковы просто передерутся между собой. А как иначе, если вчера Бьюкенен встречался и давал денег черносотенцам и эсерам, днём раньше консультировал социал-демократов, а сегодня, его слегка хриплый голос будет ласкать слух финского националиста? Бьюкенен считал непозволительной роскошью разбрасываться людьми, которые очень дорого обошлись британской казне. Они не только стоили денег. Всё положил на это англичанин. Весь смысл его пребывания в России сводился к тому, чтобы заложить в её основы инструменты, которые позволят управлять этой страной, подобно послушной марионеткой. Разобщить, поссорить и устроить хаос. Пусть рабочие дерутся с полицией, крестьяне убивают помещиков, украинцы режут евреев, калмыки — русских, армяне — азербайджанцев, а грузины — черкесов, или наоборот… Вот уже и Дума, вместо того, чтобы принимать решения и утверждать законы, погрязла в дрязгах, склоках, интригах и скандалах. Никакого единства. Однако, работы предстоит ещё очень много. Бьюкенену с трудом удаётся влиять на принятие русским царём и его правительством выгодных Британии решений. Несмотря на войну и поражения, следовавшие с середины лета одно за другим, Бьюкенен и его покровители с Даунинг-стрит не верили в успех немцев и ставили на русских. Исторический опыт, когда этот народ умудрился сначала оставить Москву на растерзание Наполеону, а потом захватить Париж, подсказывал, что это далеко не конец, и русского медведя попросту до конца не разозлили. Бьюкенен не винил себя за поражения на фронтах, хотя знал, что именно его работа позволила сделать так, что Россия вступила в войну раньше запланированных ею сроков и не на тех направлениях, которые рассматривались и готовились Генеральным штабом. Неуспех первых месяцев прошёлся по Петрограду нескончаемой вереницей похоронных процессий с вокзалов к полковым церквям, в которых отпевали офицеров. Странным образом это грело его душу. Он не мог никак пересилить себя и начать сострадать этому народу, вступившему в войну ради спасения его страны и Франции…

Бьюкенен вышел из проезда, не сбавляя шаг, пересёк Пудовскую, прошёл подворотней через мрачный колодец двора и оказался в переулке, упирающемся в проспект, где находилась конечная точка его пешей прогулки.

Свернувший с улицы мальчишка ловко приспустил штаны и стал мочиться на кирпичную стену, нисколько не стесняясь шедшего навстречу почтенного господина. Подмышкой мальчишка держал остатки нераспроданных газет и выглядел запыхавшимся. Ещё бы! Работы разносчикам прессы при нынешних временах хватало. Охрипшие, прихрамывая на сбитых ногах, они с утра и до самого вечера носились по улицам, устало цитируя заголовки газет и кратко сообщая последние новости. А их хватало с лихвой, в том числе, опять же, стараниями Бьюкенена. Падок нынешний гражданин на новости, оттого мальчишке не то чтобы перекусить, помочиться отойти подальше с глаз не с руки… Огромных размеров кепка сползла на уши и закрывала брови, из-за чего из-под драного козырька было видно только нос. В ответ на осуждающий взгляд Бьюкенена он скорчил рожицу, но не прекратил делать своего дела. А чего ему бояться? Паренёк крутится в этой части города круглые сутки и знает всех его жителей в лицо, а некоторых по именам и кличкам. Вот и чужака сразу распознал, из чьих будет, подобно мужику с шарманкой. Иностранец скорее забрёл откуда-то из центра. Только что он делал в лабиринтах мрачных дворов и аляповатых дровяных сараюшек?

Паренёк брезгливо сплюнул.

Вскоре Бьюкенен уже расположился в отдельном кабинете уютного, открывшегося перед самой войной ресторана.

— Прошу прощения за опоздание! — зачем-то извинился Отто Сирола, делая характерное ударение на «о». Впрочем, это была обычная формальность для начала разговора. Чувствовалось, что финн лукавит и никакой вины за собой не видит. Он разглядывал дипломата холодным и каким-то неживым взглядом бесцветных глаз. Хитрец словно искал различия во внешности, которые приобрёл его визави с того времени, когда они виделись в последний раз. Это случилось годом ранее, в посольстве. Сирола, мелкий торговец, был прислан в Россию по просьбе Бьюкенена, чтобы обсудить то, как будет действовать националистическое крыло финской оппозиции после вступления России в войну. В тот момент Бьюкенена очень волновал этот вопрос. Тем более, получая информацию из разных источников, он не мог не знать, что генерал-губернатор Курляндии Зейн и военные власти ждут забастовок, актов саботажа на железной дороге и телеграфе. Тогда усилиями Бьюкенена это удалось предотвратить. Хотя, скорее, отложить на более поздний срок. Сейчас тем более, выступления сепаратистов просто не ко времени. Ведь на этом этапе Англии и Франции нужна сильная Россия, без внутренних распрей и междоусобиц.

Жидкие, светлые волосы на голове Отто были грязными и слиплись. Сквозь редкие усики виднелся розовый шрам, деливший верхнюю губу финна пополам.

— Иначе и не могло быть, ведь я сам настоял, чтобы вас проводили ко мне после того, как я здесь расположусь, — напомнил насмешливо Бьюкенен. — Поэтому вы зря извиняетесь.

Сирола расстегнул френч и сел напротив.

— На фронтах меняется положение, — начал Сирола осторожно. — Финские молодые мужчины опасаются мобилизации. Те, у кого есть возможность, покидают страну.

— Принудительный призыв в княжестве может вызвать усиление оппозиционных настроений и сепаратизм, — сказал очевидное Бьюкенен. — Николай Александрович это знает и не пойдёт на такой шаг.

— Поражения русских следуют одно за другим, — сказал очевидное Сирола. — Хотелось бы услышать об этом ваше мнение и совет, как возможно использовать этот факт в достижении нашей цели?

— Вы уже окончательно определились, что должно стать этой самой целью, или ещё изучаете вопрос? — Бьюкенен пристально-насмешливо посмотрел на Сиролу, пытаясь понять, насколько откровенен будет ответ.

— Россия всегда была и навсегда останется врагом человечества и гуманного развития, — заговорил финн с пафосом и уверенно. — Бесполезный народ, незаслуженно занимающий огромные территории. Мы хотим справедливости.

Некоторое время Бьюкенен молчал, разглядывая лицо финна. Ему нравилось, как националист изъясняется. Хотя, по правде сказать, это были не его собственные умозаключения. Их формировал Бьюкенен и его сподвижники, только финн об этом даже не подозревал.

— Я бы не стал на вашем месте спешить и всё хорошенько взвесил, — предостерёг наконец Бьюкенен и снова повторился: — Сейчас не время создавать очаги напряжённости в тылу воюющей русской армии.

— Вы не можете не знать, что многие в Финляндии готовы помогать немцам, — продолжал Сирола. — В свою очередь те не жалеют средств на пропаганду и обещают помочь свержению с финской шеи русского засилья.

— Я настаиваю на том, чтобы вы отложили свои планы на более поздний срок, — сказал, как отрезал Бьюкенен, уверенный, что эти его слова будут услышаны всеми возмутителями спокойствия в Курляндии и они не посмеют ослушаться.

— Снова ждать! — Сирола обиженно, совсем по-детски надул губы. Казалось ещё немного и он расплачется.

Не будь Бьюкенен дипломатом, в этом месте он бы поморщился. Однако, ни один мускул не дрогнул на его лице. Более того, в душе он ликовал. Его радовала ненависть финских националистов к России, однако, в своих устремлениях Сирола опережал время. Сейчас союзникам нужно было от России только одно — пушечное мясо на фронт. Чем больше бессознательных и невежественных русских будет ехать на эту бойню, тем меньше погибнет англичан и французов. Представителей лучшей части человечества. Тех, кто проявил себя в искусстве и кто поднял науку на новый уровень нового, двадцатого века. Случись в Финляндии волнения, и часть сил русской армии будет задействована в ущерб фронту. С другой стороны, финны — это фураж для воюющей армии и продовольствие. Нет, нельзя сейчас допустить хоть какие-то поползновения националистов.

— Смотрите, как развиваются события, — Бьюкенен заговорил уже с нотками металла в голосе: — Как я и предполагал, Россия продолжает сдавать с таким трудом завоёванные позиции. В июне оставлен Перемышль и Львов. За ними последовали Варшава, Ковно, Гродно и Брест-Литовск. Потери армии колоссальны. Не хватает оружия. Дошло до того, что в тылу сидят солдаты и ждут, когда им привезут винтовки убитых.

— В какой-то момент возникли сомнения в способности русских удержать Петроград, — вставил Сирола с тоской в голосе. — Я слышал, будто были приняты меры к подготовке эвакуации Эрмитажа и золотого запаса в Вологду.

— Несмотря на все трудности, русские уже нарастили производство вооружения и боеприпасов, поэтому в ближайшее время мы ждём перелома. Нам нужна победа над Германией, но с теми решениями, которые хотите реализовать вы, война может затянуться, а между тем, наши ресурсы не бесконечны…

— Вы снова не одобряете наших устремлений! — подытожил Сирола за Бьюкенена.

— Я бы не так охарактеризовал наше желание, — Бьюкенен слегка наклонился вперёд: — Мы хотим, чтобы вы просто немного подождали. Вот разделаемся с Германией и я даю вам слово, что не останемся в стороне от ваших устремлений отделиться от России.

Размышляя, сразу нанять извозчика, или ещё немного пройтись по городу, чтобы осмыслить результаты разговора с финном, Бьюкенен вышел на крыльцо ресторана, поблагодарив метрдотеля кивком головы за услужливо открытую дверь. Каждая такая встреча отнимала много сил. Хотелось этого или нет, это была работа сродни той, которую делает кочегар или пекарь. Но если от их ошибок пострадает лишь небольшое количество людей, то любой просчёт дипломата такого уровня как Бьюкенен, может привести к катастрофе для целых государств, или даже континентов. Всегда, после кажущихся иногда мимолётных и ничего не значащих для стороннего обывателя встреч, хотелось немного побыть наедине с собой. Ещё раз прокрутить в голове разговор, подумать над его вариантами и их последствиями. Это даже доставляло ему удовольствие.

Вечерело. Улицы погружались в темноту, постепенно украшаясь разноцветьем квадратов окон и витрин. Уже горели фонари. Было сыро и зябко. Бьюкенен посмотрел по сторонам, надеясь увидеть извозчика.

— Эй, гражданин хороший! — раздался позади него голос.

Бьюкенен хорошо знал, что это значит, и понял, окликнули его, однако виду не подал. В конце концов он ведь не знает русского языка. Однако под ложечкой неприятно засвербело. В следующий момент Бьюкенен вдруг понял, что дело обстоит намного сложнее.

— Не прикидывайтесь, господин посол! — прозвучала следующая просьба на хорошем английском.

Голос принадлежал уже другому человеку. Бьюкенен вдруг вспомнил, что когда он входил в ресторан, двое моложаво выглядевших мужчин за столом у окна как-то нездорово оживились и заволновались. Нет, они не походили на сотрудников охранки, те бы не выдали себя волнением. Просто эти двое узнали посла Великобритании.

Бьюкенен развернулся. Так и есть. Подтянутые, определённо с выправкой военных, мужчины выжидающе смотрели на него.

— С кем имею честь? — спросил Бьюкенен, отругав себя за опрометчивый поступок устроить встречу с финном на стороне. Нужно было просто обойтись письмом с подробными инструкциями. А чтобы его содержание усваивалось лучше, как всегда дополнить его небольшой суммой, взятой из тех, что имеются на агентурные расходы. Ещё он понял, что этот день, с учётом поломки автомобиля, будет насыщенным до предела.

— Вам не обязательно это знать! — заговорил, зло сверкая глазами моложавый брюнет. — Просто от лица русского народа мы хотим вам выразить презрение, вызванное нечистоплотным исполнением Великобританией союзнических обязательств!

Непонятно, что больше разозлило Бьюкенена, этот пафос современных ораторов от разномастных партий, появившийся в речах русских политиков и постепенно охвативший массы, или обвинение, однако он ничем не выдал своего волнения.

— Не могу не спросить вас, а вы имеете для этого полномочия высочайшей особы? — ехидно поинтересовался он.

— Мы имеем право, поскольку наше правительство отчего-то не горит желанием с вас за это спросить! — объяснил тот, что с усиками.

— История расставит на свои места всех участников этой войны! — вторил ему дружок.

— Позвольте, — заговорил Бьюкенен, выставив вперёд руки. — Давайте прекратим этот бессмысленный разговор здесь и найдём…

— Мы не желаем с вами дискутировать, а просто хотим сказать, что изъятие русских военных заказов в пользу английской армии в разгар войны это кража и предательство! — заявил тот, что с усиками.

— Союзники не ведут войну, пытаясь извлечь выгоду, — вторил ему другой. — Вы трижды вынуждаете нас платить вам за патроны, которые потом ещё и не поставляете…

— Так вот вы о чём! — протянул Бьюкенен. Собираясь с мыслями, он сделал вид будто успокоился. На самом деле ему этот разговор был некстати. Конечно, он ничего не значит для Бьюкенена. Это мнение двух завсегдатаев ресторана, привыкших обсуждать политику в свободное от дел время. На самом деле они, как и большинство русских, не приносят пользу своей стране. Но, тем не менее, их мнение это мнение общества, а оно на фоне перекосов и русофобии не в пользу англичан. Ещё бы, чего стоит в разгар войны требование американского банкира Якова Шиффа, не предоставлять России кредиты и бойкотировать русские ценные бумаги. Когда в прессе появились описания того, как издеваются немцы на оккупированных территориях в той же Бельгии, Шифф вдруг заявил, будто это сущая мелочь, по сравнению с тем, что делают в своей стране русские с евреями. В конце концов договорились до того, что так необходимые для войны Англии и Франции кредиты будут выдаваться Шиффом только при условии письменных гарантий не давать денег русским. Той же позиции придерживались и другие финансовые воротилы. Барух, Рокфеллеры, Морган… В свою очередь, вице президент Федеральной резервной системы США Пол Варбург был вынужден идти у них на поводу. Негодование русских можно было понять, ведь войной и отказом в помощи их просто делали слабее, причём не скрывая этого. А ведь они могли попросту и не вступать в войну, а лишь вняли мольбам и просьбам того же Бьюкенена и его коллеги из Франции Палеолога…

— Мы хотим, чтобы вы передали своему правительству, что русский народ не будет терпеть такого отношения к себе! — выпалил усатый.

Судя по всему, на этом его пыл иссяк. Ища поддержки, он посмотрел на своего дружка так, как смотрят дети, которые ждут подсказки, когда забывают какой-то стишок. Но дружок молчал. Он с затаённым страхом смотрел на посла.

— Вынужден откланяться, и заверяю вас, что донесу ваши пожелания до тех, кому они адресованы, — обещал с сарказмом Бьюкенен, вконец успокоившись. Ну, конечно, он снова встретил на своём пути обычных болтунов, у которых дальше слов дела не идут. Таких в России превеликое множество. Они обсуждают думу, царя, старца, пристроившегося при царице, строят планы того, как бы сами поступили, будь у них возможность на что-то влиять, а потом напиваются и расходятся по домам до следующего вечера.

Глава 1

Полина все глаза проглядела, стоя за крайним двором. Прикрываясь забором от шастающих по улице людей, она ждала Саву.

Надвигались холода. Ветер и дожди лишили деревьев последней листвы, а первые морозы сделали траву бурой. По утрам лужи уже покрывались ледком, а над избами появлялся дымок. Самые мерзлячие да хворые уже топили печи.

Полина до сих пор не могла понять, что привело её за околицу. Ноги сами шли, местами по щиколотку утопая в грязи. Башмачки вмиг промокли, и ногам было холодно. Однако время поджимало. Нет, в мыслях она уже конечно оправданье разговору с Савой нашла. Нужно было как-то с Грунькой решать, иначе окаянная подведёт под монастырь обоих. На самом деле, хотелось наглядеться на его лицо, глаза и губы. Даст бог подержаться за руки и попытаться вдохнуть этот терпкий и такой родной запах…

«А если оттолкнёт? — подумала вдруг Полина со страхом. — Что, если всё это баловство было, и не нравлюсь я ему вовсе? Залез под подол из любопытства да по привычке. В деревне о Саве слухи самые разные ходят. Говорят, многие мужики на него зуб имеют за подозрения. Нет, не может быть! — возразила она себе. — Ведь от самого сердца слова его шли, что любит…»

— Полина, никак ты?!

Голос Савы испугал и она вздрогнула. Хоть и ждала, никак не ожидала, что он со спины зайдёт.

Полина вскрикнула и бросилась прочь. Она сама не поняла, как понесли ноги. Подошвы скользили, а каблучки при этом, хоть и невысокие, создавали массу неудобств.

«Дура! Дура! Дура!» — стучало в висках.

Неожиданно его руки легли ей на плечи.

— Да погоди ты! — осадил её Сава.

В тот момент забор кончился, Полина выбежала из-за угла и открылась всей улице.

— Отпусти, люди смотрят! — взмолилась Полина.

— Ну и пущай смотрят! — выпалил он, однако руки убрал.

Полина посмотрела по сторонам. Никого.

Она развернулась, сделала лицо серьёзным.

— Вы вот меня снасильничали, Иван Порфирьевич, а Грунька прознала! — выпалила Полина в сердцах, одновременно ловя себя на мысли о нелепости высказанной претензии. Она вроде как теперь только из-за этого обижена, а вовсе не из-за того, что случилось всё против её воли.

— Да что ты такое говоришь, Полина Андреевна?! — изумился Сава. — Да разве можно так? А разве сама не хотела?

— Зараза ты, Сава! — проговорила Полина. При этом, она испытала жар, словно внутри неё кто-то топку открыл.

— Ты чего, Полина Андреевна, словно девка, краской заливаешься? — спросил насмешливо Сава, и Полина лишилась дара речи. Как, оказывается, она по нему стосковалась! А какой у него голос проникновенный и тёплый…

— Ничего я… — Она не договорила.

Лицо у Савы было всё в царапинах и заживающих ссадинах. Уж сколько времени прошло, как они с Петром Ильичом за шишкой съездили, а до сих пор следы оставались. Знала она, как мужики с колотушкой от медведя с горы бежали. И смех и грех. Пётр Ильич их вповалку на телеге привёз, и по домам раздавал бабам, а в утешение по пятьдесят копеек отвалил. Вину за собой чувствовал, что не образумил их.

Со станции потянулись мужики.

— Пойдём отсель! — Сава увлёк Полину к реке.

Она шла, неуверенно ступая на негнущихся и ставших словно ватными ногах и не видела ничего вокруг, кроме него.

«Вот я и влипла! — с горечью думала Полина, уже уверенная, что сегодня и с Петром Ильичом всё разрешится. Она тут же представила прозрачную, похожую на янтарь смолу на корре сосны и копошившуюся в ней, едва двигающую лапками букашку и улыбнулась своим мыслям.

— Сказывай! — разрешил Сава, когда они вышли на берег. От деревни теперь их прикрывал густой кустарник боярышника.

— Что рассказывать? — Полина отвела взгляд в сторону. — С Петром Ильичом милуюсь, а сама о тебе думаю! — Она отвернулась и от стыда снова залилась краской. — Вот уж не думала, что способна такое выговорить! — сказала Полина, а про себя ужаснулась:

«Что теперь Сава подумает?! — возопила она мысленно. — Совсем стыд потеряла! Мало того, замужняя, так и воспитание другое, а нет, взяла и первой призналась. И кому?! Мужику, который тоже давно семью свою имеет. Срам-то какой!»

Она снова вдруг захотела бежать.

— Ты мне тоже! — Он поперхнулся, тронул её лицо ладонью. — Люблю я вас, Полина Андреевна!

Полина задохнулась от счастья, враз забыв все свои мысли, прижалась к мозолистой и грубой руке щекой и быстро заговорила:

— Не знаю, что делать! — жаловалась она скороговоркой. — Совсем голову потеряла. Уж и не чаяла, что такое со мною возможно.

Сердце билось так, что тяжело стало дышать, а ноги затряслись мелкой дрожью, готовые подкоситься.

— Чудная ты, Полина! — неожиданно восхитился Сава.

— Отчего же это? — Она отпрянула, испугавшись, что смеяться он сейчас будет над её чувствами.

— Так совсем как деревенская говорить стала, — объяснил он. — Раньше слов нашенских не употребляла.

— Обучилась и привыкла, — оправдалась она и шутливым тоном, подражая разудалым бабёнкам на пристани спросила: — Аль не по нраву я тебе така?

— По нраву! — Сава притянул её к себе и обнял. — Всякую тебя люблю…

Его рука вдруг скользнула по бедру. У Полины застрял в груди воздух. Низ юбки оторвался от земли и по ногам до колен прошёл холодок. Она ухватила его за запястье и взмолилась:

— Не мучь меня!

Сава отпустил подол и с досады шумно вздохнул. Полина чувствовала, как дрожит он всем телом, как дышит тяжело и поняла, что с трудом себя сдерживает.

«Как бы чего не сотворил! — испугалась она. — Мало ли? До ближайших дворов рукой подать».

Полина, вдруг вспомнила, зачем пришла, отстранилась от Савы, не разжимая рук, и заглянула ему в глаза.

— Как быть с Груней? — справилась она тихо.

— А что Груня? — Сава уставился в ответ ничего не понимающим взглядом.

— Знает она о том дне всё в подробностях, — объявила Полина, следя за выражением лица возлюбленного. — Подглядывала, бесстыдница, со своего двора. У нас ведь конюшня как раз к ней в огород выходит задней стенкой.

— Вот же бестия! — восхитился Сава.

— Не говори! — Полина вздохнула.

— Она тебе угрожат? — гадал Сава.

— Обувку выпросила за молчание, и теперь в ней по деревне ходит и всем хвастает, — стала перечислять Полина со слезами в голосе — Поросёнка ей пришлось отдать, мешок картошки, — она вдруг осеклась.

«Господи! — Полина отвела взгляд в сторону. — Скажи мне кто в Петербурге, что я когда-то стану такими мелочами заниматься и переживать, посмеялась, да и только. А ведь это всё Пётр Ильич виноват! — снова вспомнила она свои выводы. — Не стал бы норов свой выдавать, не попал бы на каторгу, а я бы и знать не знала о том, что есть такое место как Затунга! Но тогда и Савы, и чувств этих не было бы в этой жизни, — вдруг заключила она. — Ведь даже страданья по нему милы!»

— Что с тобой, Полюшка? — Сава заволновался, заметив перемены в настроении полюбовницы, и заглянул ей в глаза.

Она заплакала.

— Да что с тобой? — повторился он и стал убирать катившиеся по её щекам слезинки пальцем.

— Давно меня никто так не называл! — призналась она.

— Ты вот что! — Сава огляделся по сторонам. — Насчёт Груни больше не волнуйся. Осажу я её. Не споймёт, пусть на себя пенят.

Полина испугалась.

— Поклянись, что пальцем её не тронешь! — попросила она.

— Не трону! — заверил её Сава.

— Богом клянись! — потребовала она строго.

Сава виновато шмыгнул носом.

— Не верую я в него! — ошарашил он. — Нету бога!

Полину обдало жаром, а ноги подкосились.

«И вправду бесовщина! — подумала она. — Ведь говорил батюшка — нечистая меня пытает!»

Полина отстранилась от Савы.

— Что с тобой? — Он взял её за руку крепче.

— Почему так говоришь? — спросила она тихо. — Ведь пугаешь меня, страсть как!

Нет, не то чтобы Полина раньше такого не слышала или не общалась с людьми, именуемыми безбожниками и атеистами. Знавала она многих и в Петербурге. Да и батюшка её, Андрей Семёнович, нет, нет да и заикнётся об этом, хотя службы все справно посещал, посты соблюдал в солидарность с матушкой, и на приюты сиротские жертвовал.

— Как я говорю? — спросил между тем Сава.

— Про бога, — пояснила она.

— Точно это, нет никакого бога! — стоял он на своём. — Я давно разуверовал.

— Грех-то какой! — прошептала Полина, решив, во что бы то ни стало, помолиться за Саву и переубедить его в обратном.

Шла Полина домой и размышляла, отчего так легко и откровенно дался ей разговор с Савой? Ведь всего один раз вместе были, а стыда пред ним никакого нет, будто она давно с ним милуется. И брал он её за лицо, словно свою жену, приобнял. А ей хоть бы хны! А потом вдруг решила Полина, что всё это время она в мыслях и днём и ночью с Савой была. При каждом удобном случае, а ещё пуще, когда с Петром, ночью любовной утехе предавалась, она вместо мужа законного Саву видела и чувствовала… Вот и свыклась.

Глава 2

Николай Ильич ступил на дощатый перрон и огляделся. Однако, тут же вскрикнул от мощного толчка в спину и едва удержался на ногах. Он с трудом успел поймать свободной рукой слетевшую с головы шляпу.

Дородный дядька с рыжими бакенбардами окинул его надменным взглядом и процедил сквозь зубы:

— Извиняйте, случайно вышло. Но и сами рот не разевайте! — наставлял он. — Ступили из вагона, будьте добры отойдите в сторонку и дайте возможность выйти следующему. Приучайте себя к поездам и тому, как вести себя при них.

— Я может, поболе вашего езжу! — отвечал Николай Ильич с обидой. — Вы бы сами осторожничали!

Он отошёл чуть в сторону и поставил саквояж рядом, провожая взглядом обидчика, который продолжал ворчать.

— Никаких приличий не признают! — донеслось до слуха Николая Ильича. — Дикари!

«Знал бы ты, с кем говоришь! — огрызнулся мысленно Николай Ильич, по своему обыкновению. — Кабан рыжий! — обозвал он про себя пассажира, создавшего ему неудобства. — Сам точно ехал впервые и всю дорогу трясся, опасаясь за свою жизнь. Уж я-то знаю!»

Вообще, Николай Ильич страсть как не любил ездить в поездах, а в моменты, когда ступал на перрон после путешествия, испытывал облегчение и радость. Ещё бы, газеты то и дело сообщали о самых разных крушениях. То пути подмоет, то что-то лопнет или отвалится у вагона, или того хуже, у паровоза поломка тормозов случится. Да что там! Даже лоб в лоб поезда бьются. Он и сейчас всю дорогу боялся, а перед поездкой долго и с усердием молился. Ночью особенно страшно. Вагон качает ужас как! Трещит и скрипит он сильнее, чем днём…

Обидчик скрылся из глаз, и Николай Ильич враз забыл про него. Дни стали намного короче, и надо было торопиться. Много дел ещё впереди, и решать их придётся в совсем незнакомом городе…

Дул пронизывающий ветер с терпким запахом дороги и чего-то нового и незнакомого. Нет, и в Петербурге смолой со шпал воняет и дым от паровоза опять же такой, но Николай Ильич давно заприметил, что в остальном запахи в городах разнятся. Этот ещё ко всему тревогу вызывал и унынье.

Пассажирское здание Красноярска впечатлило Николая Ильича. Вполне себе ничего. Оно было построено в европейском стиле и смотрело на него высокими окнами. За ним начинались дома. Одни из дерева, другие из кирпича. Вдалеке виднелись горы, покрытые редколесьем. Едва ли не цепляясь за их верхушки, по небу проносились облака.

— Господи, эко меня занесло! — простонал Николай Ильич, со страхом озираясь по сторонам.

— Что с вами? — спросил участливо офицерик в шинельке.

Николай Ильич за время в пути видел его не раз. Служивый ехал в соседнем вагоне и на каждой станции выходил покурить на перрон. Он был очень худ и выглядел болезненно. Острый и тонкий нос, сеточка морщин от уголков глаз… Словно топором были вырублены складки вокруг рта, а смуглая кожа на скулах обветрена.

«Фронтовик» — подумал тогда Николай Ильич. Он не подходил к офицеру и опасался даже взглядом встречаться с ним. От одной мысли, что перед ним человек, который хоть и не по своей воле, а по принуждению, убийцей стал, вселяло в Николая Ильича странный, животный ужас и трепет.

— Ничего такого, — ответил ему между тем Николай Ильич.

— Небось, первый раз в наших краях?! — гадал офицерик. — Извольте полюбопытствовать, с какой целью в Красноярск пожаловали?

— А вы разве из этих мест? — робко спросил Николай Ильич, отводя взгляд.

Он не хотел признаваться, что ссыльный. Просто ему было дозволено судом совершить поездку за свой счёт. Это большая удача. Не пришлось ехать в арестантском вагоне, под надзором урядника. В Тюмени он был свидетелем того, как политических из такого вагона кормили в буфете. Все как один худые и грязные. Было видно, что с трудом им даётся дорога.

«Вот и мне пришлось бы оказаться среди них, если бы я со следствием не сотрудничал! — подумал тогда Николай Ильич. — И ехал бы сейчас в арестантском вагоне с решётками на окнах».

Вообще, суд отнёсся к случаю с Николаем Ильичом благосклонно. Присудили ему находиться под гласным надзором полиции всего два года. Совсем ничего по сравнению с расстрелом, о котором он то и дело думал, пока шло следствие. На оглашении приговора был сдержан и молчалив, хотя хотел прыгать и кричать от радости. Ведь столько пережить пришлось всего! Нет, политика не для него. Освободится, и больше никогда этим заниматься не будет. Зачем? Ведь всего-то ничего, переписку возил, да изредка деньги, а вон оно как всё серьёзно обернулось!

— Родился и вырос в Красноярске, — подтвердил, между тем, военный и поставил на перрон чемодан. — Разрешите представиться? Поручик Емельянов Алексей Иванович, — отрапортовал он, не дожидаясь разрешения. — Нахожусь в отпуске по причине ранения.

— И куда же вас, голубчик, ранило? — раздался откуда-то сбоку голос.

Он принадлежал полному мужчине в добротном пальто. Судя по всему, толстяк тоже приехал этим же поездом.

— В спину, осколком. — При воспоминании об этом поручик поморщился и вновь обратился к Николаю Ильичу. — Так куда изволите-с? Может, нам по пути?

«Странно, — подумал про себя Николай Ильич. — С чего бы это он ко мне так неравнодушен? Чем я мог приглянуться фронтовику? Они ведь в Петрограде не жалуют гражданских. Хотя конечно, на фоне господина в пальто я выгляжу и моложе и мужественнее, — неожиданно заключил он. — Вот и почувствовал служивый во мне родную кровь».

— Мне сейчас в участок, — сказал негромко Николай Ильич. — Точно не с вами.

— Значит, прав я был, ссыльный! — проговорил брезгливо поручик. — Социалист, небось?

— Я по ошибке осуждён, — соврал Николай Ильич, готовый провалиться сквозь землю от позора. — И не большевик вовсе.

— И чего вам спокойно не живётся? — с этими словами поручик взял чемодан и направился прочь.

«Гнида! — подумал вдруг Николай Ильич, беря саквояж. — Убийца! — Раздавленный и униженный брезгливостью фронтовика, он брёл к зданию вокзала, как вдруг спохватился: — Что же это со мной?! И чего это меня вдруг понесло? Почему я на служивого взъелся? В чём он виноват? Вот и братец мой Пётр Ильич, разве не так же пострадал от дурных царёвых решений? Кто войну с Японией развязал? Кому она нужна была? Братец оттуда вернулся, а от привычки спор решать убийством не отвык. Вот и угодил под суд. А не отправь его государство на войну, и жил бы себе тихо и смирно. Хотя, сам во всём виноват, если разобраться. Ведь на самом деле, никто его и не гнал вовсе. Служил себе в гвардейском полку, почитай при дворе. Так нет, чтобы к генералу Куропаткину попасть, уволился на срок компании и в Манжурию уехал, чтобы там снова в строй встать».

Вообще-то Николаю Ильичу вдруг показалось, что всё-таки судьба отнеслась к нему благосклонно. Не он ли совсем недавно молил бога сохранить ему жизнь? А ведь обошлось! Не расстреляли и не повесили, и даже, в тюрьме не оставили, а определили ему наказанием ссылку. Да и город ничего себе. Не Петербург, конечно, но и здесь люди достойно живут. Когда подъезжали, он в окно смотрел. Улицы здесь широкие, дома добротные…

В самом вокзале было немноголюдно. С десяток мужчин и женщин толкались у кассы. В проходе глазела на приезжих местная детвора, да стояла пара встречающих. На скамье, вдоль стены, спал какой-то бородатый мужик, а у стены притулился безногий нищий, укутанный облаком табачного дыма. Запах, царивший под сводами, и сырость, быстро вытолкнули Николая Ильича на привокзальную площадь.

У выхода стояли извозчики. Николай Ильич окинул придирчивым взглядом ряд запряжённых бричек, колясок и дрожек и поморщился, словно не было среди них достойных для него. Однако и к лихачам не спешил. Те, как есть привилегированные, стояли ближе к выходу. Толкнувший Николая Ильича у поезда в спину толстяк уже взбирался в лакированную коляску на шинах-дудиках.

«В Петрограде такой три рубля стоит. А ну, как здесь так же? — рассуждал про себя Николай Ильич. — Да кабы меньше, всё одно, не поеду. Нет столько у меня теперь».

Он прошёл на край площади, делая вид, будто никуда не спешит. На самом деле исподволь выбрал себе, по его мнению, не особо притязательного «ваньку». Заросший до самых глаз рыжей бородой извозчик сидел на козелках, и как будто дремал. На нём был кафтан на фантах, а голову украшала поярковая шляпа с пряжкой.

— Может, и меньше сторгуюсь, — мечтал Николай Ильич, подходя ближе.

Извозчик встрепенулся.

— Куда изволите? — спросил он, простуженным голосом.

— Мне в полицейский участок, — ответил важно Николай Ильич.

Однако дальше его ждало только разочарование. Ось колеса страшно скрипела, а дрожки подбрасывало. Кроме этого пошёл мелкий дождь и подул встречный ветер. Летевшая из-под копыт грязь, то и дело попадала на лицо и за воротник.

— Вы уж извиняйте, — попросил извозчик. — Дороги совсем худые. Как осень, так и разбивают враз. То колесо отвалится, то рессора хрястнет… Третьего дня насилу до дому доехал.

В этот момент дрожки так подбросило, что Николай Ильич вскрикнул.

— Ты на дорогу смотри! — закричал он на мужика. — А ямы…!

Он не договорил. Дрожки рухнули вниз и на бок, отчего Николай Ильич прикусил язык и услышал, как хрустнули позвонки. Одновременно ему показалось, что внутренности все разом оторвались у него и свалились вниз живота. Туда, где жмёт, когда приспичит по малой нужде.

— Ох! Ешь твою! — причитал извозчик.

Напуганная лошадь с грохотом продолжала волочить за собой дрожки. Николай Ильич вцепился в край дверцы, перекинул через неё ногу и выбрался наружу. Извозчик, весь перепачканный грязью, семенил рядом.

— Тпрру! — Он натянул вожжи так, что присел. Лошадь встала.

— Что же ты, окаянный, творишь?! — завопил Николай Ильич, готовый прибить извозчика.

Сбоку тут же возникли двое прохожих. Один стал отрясать Николаю Ильичу спину, второй поднял из грязи саквояж.

Дрожки лежали почти на боку, а чуть позади валялось в луже колесо.

— Чуть не прибил! — возмущался Николай Ильич, всё ещё не веря, что у него после такой встряски все кости целы.

— Чуток осталось совсем! — причитал извозчик. — Вот беда-то какая!

— Назови свой номер! — потребовал Николай Ильич, стараясь говорить зычно, и посмотрел на задник. — Буду в управу жаловаться!

— Да без толку это, — сказал один из подоспевших на помощь мужиков. — Я сам раньше так работал. Кажный день на городового расход почти пятьдесят копеек. Поди, потом справь хорошую упряжку, или сделай ремонт какой. Рессора три рубля стоит.

Одет он был в зипун. На ногах сапоги. Голову укрывала шапка-треух.

— Не губи ты его, бедолагу, — попросил Николая Ильича его дружок.

Одежда на этом была под стать одежде извозчика. Заросший чёрной как смоль бородой до самых глаз, он брызгал по сторонам странным, озорным взглядом. Было видно, событие было ему в радость.

— Где здесь участок? — Николай Ильич посмотрел на бородача, а про себя подумал, что выглядит, наверное, смешно.

Тот показал вдоль улицы рукой и сказал:

— Вот эти дома два пройдёшь, следующий евонный будет!

— А ты никак в ссылку к нам? — гадал его дружок в кепке.

— Вот ещё! — Николай Ильич отчего-то обиделся. — Я начальник вашего исправника. Приехал осуществить проверку.

Выпалил и тут же испугался. Зачем врал? Что подвигло? Причём с языка сорвалось без какого-либо размышления, словно кто-то другой, а не он сам это сказал.

Мужики, между тем, продолжали стоять.

— Вот дела! — Тот, что держал саквояж, сдвинул шапку на затылок.

— Значит, теперь нашего исправника под суд? — резюмировал второй.

— Теперь так просто не отделается! — воскликнул его дружок с нотками иронии в голосе. — Как пить дать повесят!

Николай Ильич удивился откровениям и спросил:

— За что же его вешать?

До боли знакомый голос заставил его про себя выругаться.

— Глазам своим не верю! — радовался Котов. — Никак Саранин, собственной персоной пожаловал! Ну как, батенька, не пошло на пользу сотрудничество с охранкой? — Он подошёл ближе и склонил голову на бок. — Вижу, всё равно присудили ссылку?

У Николая Ильича вдруг разом все мысли из головы улетучились, а их место заняла звенящая пустота. От необъяснимого ещё страха, ноги ослабли и затряслись.

Котов смотрел на него, брезгливо прищурившись, и словно размышлял, побить или нет? На нём была странная, зимняя шапка и пальто. Вокруг шеи намотан шарф, в котором тонула нижняя часть лица. Рядом с ним стоял ещё один субъект. Ниже ростом и в шинели, какие носят студенты.

— Вот, полюбуйтесь, Алексей Васильевич! — обратился к нему Котов. — Николай Ильич Саранин, — собственной персоной!

— Это и есть тот, кому давеча Поздняков привет передавать велел, коли встретимся? — справился гражданин, которого Котов назвал Алексеем Васильевичем, и покачал головой. — Мерзкий тип.

— И упал с брички не зазря. — Котов насмешливо фыркнул. — Бог шельму метит!

Николай Ильич не знал, что делать. Он бы и рад сквозь землю провалиться, но не от стыда. Конечно, от него тоже. Однако в большей степени, чем стыд, им овладел дикий и неописуемый ужас. Такой, что во рту пересохло.

«Как? — изумился он про себя. — И Поздняков в этих краях обитает! Господи, но как такое могло случиться? Понял! — осенило его вдруг и, как бывает в таких случаях в голову пришла самая невероятная по своей нелепости мысль. — Это они мне поломку подстроили, и сейчас убивать будут. Точно!»

Он закрыл голову руками.

— Подите прочь! Только попробуйте вдарить! — крикнул он.

— Да кто вас бить собрался? — недоумевал Котов. — Больно надо руки марать! Одно знаю точно, несдобровать вам при встрече с Поздняковым!

— Так вот оно что! — напомнил о себе один из мужиков, что помог Николаю Ильичу подняться.

— Кажись, социалисты это! — вторил ему тот, что по-прежнему держал оброненный саквояж.

— Пошли отсель, Микола! — позвал бородач дружка.

— Тьфу! — Бородач, которого назвали Миколой плюнул под ноги, и бросил саквояж в грязь. — И чего вас сюда отправляют? Вешали бы стразу в Москве!

В участок Николай Ильич пришёл в гнусном расположении духа. И дело не только в Котове и в разговоре с неприятным офицером на вокзале, и не в дорожной усталости. Не причём был и необустроенный город, где у колясок колёса на раз отлетают. Хотя, конечно, все эти факторы определённую роль сыграли. Изрядно подпортило настроение то, что не почитают за Уралом тех, кто против царя пошёл. Николай Ильич, хоть и не причислял себя внутренне ни к социалистам, ни к эсерам там каким-то, но невольно оказался втянутым в этот круговорот истории, и вынырнул из него уже с ярлыком, от которого зараз не избавишься, и который все оправдания перевешивает. Сослали в Сибирь, значит, так оно и есть, коли не вор и не убивец, значит политический.

Глава 3

— Зазря мужики твердят, что сгинешь ты скоро в бегах сам, аль зверь тебя какой задерёт, — проговорил задумчиво Сава, глядя на то, как Дубина торопливо доедает кашу из репы.

— С твоей, Сава, поддержкой ничего мне не страшно, — пробубнил Дубина с набитым ртом и одарил дружка взглядом, словно самый верный пёс.

Они сидели на поваленном дереве, рядом с землянкой, которую Дубина готовил для зимы. Хотя, это скорее лишь норой назвать можно. Даже вход в жилище был таким, что только на четвереньках можно влезть. Двери в эту конуру заменял полог из драного брезента. Это тоже Сава раздобрился и от куска откромсал, который прошлым летом стащил со станции.

— Я нынче картошки припрятал два мешка, и муки немного, — стал рассказывать Сава, готовя Дубину к главному. — Опосля на подводе подвезу к Гнилому озеру, а ты оттуда перетащишь в свою конуру.

Дубина недоверчиво и с опаской посмотрел на вход в своё убежище и спросил:

— Думаешь, я зиму здесь стерплю?

Рыл он его не одну неделю. Виной тому камень и глина. А ещё корни старых деревьев. К тому же, землю пришлось сносить к ручью, чтобы со стороны видно не было, что кто-то здесь копал. Это только кажется, что глушь. Мороз ударит, охотчие до промыслу в лес пойдут. У каждого такого по паре собак, на пушного и другого зверя натасканые. А ну, как наткнётся кто? Стены своего жилища Дубина укрепил стволами тонких деревьев, которые таскал с ключа, издалече. А не то, как по вырубке его найдут? Каждый раз с ношей менял направление, чтобы тропы не наделать, и волоком не тащил, а всё на себе. Крышу сделал из стволов потолще. Эти таскал по одному. За день лишь три брёвнышка и клал. После всё это завалил лапником и засыпал землёй. А чтобы со стороны видно не было, заложил свежесрубленным дёрном, который ещё и водой полил. Теперь и с двух шагов не различишь, что под взгорком землянка.

— Куда в твоём положении денешься? — ответил между тем, вопросом на вопрос Сава.

— Так, может, документ какой справить, да на Волгу податься? — гадал Дубина.

Он докончил свой обед и теперь вытирал котелок пучком сорванной у ног травы. Первые морозы ещё не тронули лесную зелень. Сюда холод позже доберётся. Сначала побьёт вдоль реки и в полях всё. Но и здесь, в глуши, уже пожелтели берёзы, а трава потеряла свой зелёный окрас.

— Далась тебе эта Волга! — ответил нервно Сава. — Разве здесь плохо?

— Тут зимой холод лютый, зверья в лесу полно всякого, — стал перечислять Дубина жалобным голосом. — Беглых, к тому же можно встретить! Да и убивец я.

— Ты вот что, не торопись. Сиди себе тихо и носа никуда не высовывай! — стал наставлять Сава. — Вскорости переменится всё.

— Как это? — Дубина облизал ложку, утёр рукавом и сунул за голенище.

— Власть в России поменяется! — сказал с пафосом Сава, следя за реакцией дружка.

— Как же она может поменяться? — удивлялся Дубина.

— Народ скоро станет всем править! — объяснил Сава.

— Как это, народ? — Дубина недоверчиво уставился в ответ.

— Просто, — отвечал Сава, ломая голову как доходчивее объяснить дружку грядущую революцию. — Такие как мы с тобой, будут Россией управлять.

— Такие как мы? — не поверил и переспросил Дубина, глядя на дружка повеселевшим вдруг взглядом.

— А что тут такого? — пришёл черёд удивляться Саве. — Али мы не люди, а скотина какая?

— Управлять Россией? Убивцы и каторжные? — Дубина вдруг грохнул со смеху. — И пьянь подзаборная?! — выдавил он из себя.

— Может, пьянство это и есть беда, что из-за нищеты вырастает? — сказал вдруг зло Сава. — Вон, Саранин справно как живёт. Не скажешь, что каторжанин. Будто барин какой. И ведь не пьёт. А потому пьянству не придаётся, что нужды у него никакой нет и горя не знат, а чай и заливать горькой нечего. Меня вона, тятька обженил на Аннушке, и живи как хош! Даже не спросил, люба али нет. Домой идти мочи нет. Думал, хоть каторга от муки видеть её избавит, так за мной потащилась следом… А у Саранина и жена справна, и хозяйство, и грамоте-то он обучен, не чета мне…

— Чего это ты Саранина всё время поминашь? — заметил и насторожился Дубина. — Неужто между вами кошка чёрная пробежала?

— Кошка не кошка, а не люб он мне, — признавался Сава.

— Так он и не баба, чтобы его любить! — Дубина хохотнул, но смолк резко под хмурым и вдруг ставшим озлобленным взглядом дружка.

Сава между тем вернулся к начатой теме и подытожил:

— Так что тебе надо просто терпения набраться. Не станет царя, а вместе с ним и грехи все старые спишутся.

— А царя куда? — донимал Дубина, и заговорщицки оглянулся по сторонам.

— На вилы его! — неожиданно зло выпалил Сава и, как показалось Дубине, сам своих слов испугался.

— Я разговоры такие давно слухаю, — признался Дубина и напомнил: — Мы, давеча, на покосе, — он провёл себя большим пальцем там, где его Сава косой приласкал, — тоже говаривали про политику, мать её! Но я так думаю, разговаривать про сатрапа-царя все горазды, а пойти на него, кишка тонка. Так что сидеть мне здесь до второго пришествия, если не замёрзну, или зверь какой не загрызёт…

Сава был горазд про революцию часами судачить, и слыл среди мужиков интересным рассказчиком, но не сегодня. Нужно было Полину спасать, а он ничего так и не придумал, кроме как к Дубине за помощью обратиться. Тем более дело это ему привычно.

— Чего умолк? — спросил Дубина настороженно. Возникло у него вдруг чувство, что не от большой дружбы Сава с ним возится и еду носит. Задумал что-то, хитрюга.

— Сейчас, доскажу! — заверил Сава нервно, и слегка наклонился к Гришке, словно их кто здесь подслушать мог. — Мне помощь твоя нужна.

— Диву даюсь! — Дубина хмыкнул. — До сих пор я в тебе нуждался.

— Смогёшь али нет, ради нашей с тобой дружбы, человека прибить? — спросил Сава и выжидающе хитро уставился Дубине в глаза.

Дружок вмиг переменился в лице.

— Совсем? — прошептал он, и огляделся.

— Как жену свою давеча на тот свет спровадил, — подтвердил Сава.

— Это что же за человек? — допытывался Дубина, оторопело глядя на дружка.

Но Сава не спешил открываться. Дубина Груню знавал и с мужем её непутёвым дружбу водил. Мало ли? Решил он пока дружка поболи кровью замазать и выпалил:

— Семейские шишку продают в Чите, скоро прибыль повезут обратно в Ключи, — сказал он вкрадчиво.

— И что ты предлагашь? — спросил Дубина одними губами, и утёр выступивший на лбу пот.

— А ты сам-то как думаешь?

Хитрый Сава не торопился называть вещи своими именами и в соучастниках ходить. Пусть сам додумывает.

— Мужики там крепкие, табак не признают и вино почём зря не пьют, — стал рассуждать Дубина вслух. — Не сладаю я с ними.

— А ты придумай что-нибудь такое, чтобы сладать, — давил Сава. — И вообще, чего до сих пор ватагу не сколотил? Разве мало люда беглого по лесам окрестным шастает? Или хошь сказать, что не встренул ещё никого? — Он прищурился, наблюдая за тем, как Дубине даётся осмысление сказанного.

С сосны сорвались две серые птички. Прошуршала в траве мышь.

Сава огляделся по сторонам.

— Есть здесь двое каторжан, — признался Дубина. — На поселение их отправили, а обоз с пути сбился, и помёрзли все, окромя этих двоих. Они в тайге зимовье нашли и обустроились. С обоза крупу и сухари с солью прихватили. Ещё там ружья были и воск. До весны жили припеваючи. Потом прознали, что хватились их, да только сани нашли. Лошадей и людей зверьё растащило. Так этих горемык и списали.

— Где живут? — засыпал вопросами Сава. При этом взгляд у него стал хищный, словно беглого пытал, а не с дружком басни травил.

— Так вот тут! — Дубина махнул себе за спину. — Версты две будет. В зимовье.

— Откель знаешь?

— Захаживал я к ним, едва с деревни ушёл, — признался Дубина.

— Чего они там как отшельники живут? — допытывался Сава. — Тем более в беглые их не записали.

Дубина пожал плечами.

— Кто их знает? — отвечал он вопросом на вопрос.

— Почему с ними не остался? — пытал Сава.

— Так прогнали. — Дубина шмыгнул носом. — Сказали, зачем рот им лишний?

— Да, — протянул Сава. — Совсем ты ни в чём не смыслишь!

— Вразуми! — Дубина повысил голос.

— Слышал, небось, как третьего дня, после твого побега, кто-то на обоз напал бурятский? — спросил Сава и выжидающе уставился Дубине в глаза.

— Смешной ты, Савка! — восхитился Дубина, доставая из-за пазухи бумагу. — Белка аль бурундук мне должны были об этом сказать?

— Так не знаешь, значит! — воскликнул Сава и встал. — Двое разбойников напали с ружьями. Всё подчистую, что буряты омулем наторговали, забрали. А они, брат, деньги вырученные сразу на золотишко меняли. Смекаешь?

— А мне-то, что до того? — не мог взять в толк Дубина, сворачивая самокрутку.

— Как пить дать, это их рук дело! — подытожил Сава.

— И что? — Дубине по-прежнему невдомёк было, чего от него добиваются.

— Значит, и Кузьму они грабили, — перечислял между тем Сава, заворожённо глядя перед собой, словно не было рядом никого. — Богатый был у них тогда улов. Он за приданным в город ездил. Тоже золотишко прикупил…

— Погодь! — осадил его Дубина. — Так нежели это они, значит и всё это богатство тоже при них?

— А ведь в Чите налёты летом были! — рассуждал Сава, пропустив его слова мимо ушей. — А ну, как и лавки их рук дело?

— Выходит.., — Дубина не договорил, раскуривая цигарку.

Сава, наконец, перестал вслух сам с собой рассуждать. Лицо его оживилось, словно что-то нашёл ценное.

— Знаешь, на что это походит? — справился он с загадочным видом.

— На что? — вскинулся Дубина, укутавшись сизым дымом самосада.

— На то, как медведь перед спячкой жирок нагуливает, — объяснил Сава.

— Зачем загадками говоришь?! — недоумевал Дубина.

— Какими уж тут загадками?! — Сава разозлился на своего дружка, до которого с трудом всё доходит. — Они себе тут добра решили нажить, а к морозам в Москву подадутся.

— Откель ты знашь? — недоумевал Дубина.

— А что здесь зимой делать? — вопросом на вопрос ответил Сава.

— И что ты предлагаешь? — Дубина никак не мог взять в толк, чего дружок от него добивается.

— Сам то, как думаешь?

— Забрать надо у них всё добро! — разродился Дубина.

— Точно! — воскликнул Сава. — Только вначале надо в доверие к ним втереться.

— Зачем? — Дубина, пытаясь уловить ход рассуждений дружка, часто заморгал.

— Ты думаешь, они краденое в зимовье и прячут? — задал вопрос Сава и сам же на него ответил: — Как бы не так. Тайга большая, небось, обустроили где схрон.

— Скажешь тоже! — Дубина ударил ладонями по коленям. — Разве они вот так вот первому встречному скажут?

— Нет, конечно! — Сава цокнул языком. — Но хитростью узнать можно.

— Говори, не томи! — взмолился Дубина, которому разговор понравился.

— Ты сначала сговори их на семейских пойти, — стал излагать свой план Сава. — После того, как на общее дело сходите, они тебя наверняка в свой круг примут. Только ненадолго. Зачем им лишний рот в дороге? Да и делиться не с руки. Перед тем, как в путь податься, они тебя и прибьют…

— Что-то я тебя не пойму, в шутку ты говоришь, аль всерьёз? — проговорил Дубина, напряжённо вглядываясь в лицо Саве. — Раз прибьют, зачем мне тогда к ним?

— А ты до этого не доводи! — заторопился Сава. — Как разузнаешь, где они богатство прячут, так сам их и порешишь…

— Как я с двумя управляюсь? — задался вопросом Дубина.

— Так ты момент подбери, когда они по одному будут! — наставлял Сава. — Да и я, в случае чего, пособлю… Главное узнать, где всё у них укрыто.

Глава 4

— Далёко-ль этот ваш Минусинск? — поинтересовался Николай Ильич, глядя на пристава с каким-то внутренним, затаённым трепетом, словно на божество.

Ему было страшно. Ещё бы, ведь до сих пор считал, что местом его пребывания в ссылке будет Красноярск, стоявший на железной дороге, а в участке вдруг узнал, что это ещё не конечный пункт назначения, и ехать ему куда-то дальше, причём рекой. К тому же говорил ему это не полицмейстер, который, со слов пристава, приболел, и принимать не может, а назначенный им вместо себя нижний чин.

— Почему это он наш? — спросил пристав строго и с напущенной важностью. — Вы, голубчик, так говорите, будто я виноват в вашем нынешнем положении.

Николая Ильича бросило в пот. Ну как же он мог так опрометчиво высказаться? И впрямь получается, будто в каждом слове желает пренебрежение своё выдать служивому и говорит с ним высокомерно. А ну, как шепнёт пристав потом кому следует, и устроят ему в пути неприятности? А ещё того хуже, сгинет он в тайге окрестной…

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — осторожно напомнил Николай Ильич.

— Пятьсот вёрст по реке будет, — отвечал, между тем, служивый с какой-то непонятной гордостью. То ли за местные просторы, то ли за то, что на минуту почувствовал себя причастным к судьбе этого измотанного и перепуганного новизной человечишки.

— Да как же такое возможно? — вопрошал Николай Ильич, но пристав лишь разводил руками и ссылался на особые, в отношении него, указания.

— Скажите спасибо, что дальше вас, в Якутск не отправили, — приговаривал он, убирая сопроводительные документы в стол.

— Может, всё же, ошибочка вышла? — молил Николай Ильич, не представлявший, как он будет существовать в такой глуши. — Что если я прошение, какое напишу?

— Пишите! — отвечал пристав скучно.

— Так дайте мне бумагу тотчас! — потребовал Николай Ильич. — И скажите, милейший, кто над вами стоит?

— Подавайте на имя полицмейстера Иннокентия Гавриловича Плешкина, — объяснил пристав и погрузился в изучение какого-то документа.

— Так полицмейстер вас вместо себя назначил! — воскликнул Николай Ильич. — Стало быть, вы от его имени и действуете, — рассуждал он. — Значит, мне писать надобно на имя того, у кого он в подчинении?

— Вообще, вашим братом ведает третье отделение надзора, — объявил пристав, не отрывая взгляда от текста в своём документе. — Там инспектор имеется.

— Вот! — загорелся Николай Ильич.

— Но так он все документы относительно вашего присутствия у нас передал полицмейстеру, — объяснил пристав.

Николай Ильич в конец запутался.

— Выходит, инспектор по этому делу главный? — допытывался он.

— Исправник ещё имеется, — бубнил под нос пристав.

— Помилуйте, голубчик! — восхитился Николай Ильич. — Мне что, всем им писать?

— Зачем всем? — Пристав вскинул на него взгляд, полный недоумения. — Я же сказал, на имя полковника Плешкина…

— Вы сказывали, полицмейстеру Плешкину, а сейчас уже говорите, будто он полковник! — Николай Ильич в конец запутался.

— Полицмейстер, это должность така! — пристав сокрушённо вздохнул. — Он в полковниках ходит…

— А как писать? — гадал Николай Ильич, глядя на лист бумаги.

— Так и пишите. — Пристав пожал плечами. — Как есть, все свои недовольства изложите по поводу оного решения.

— И как долго будут рассматривать? — не унимался Николай Ильич.

— Рассмотрят, не волнуйтесь, — заверил пристав. — Только потом не обижайтесь, нежели что не так будет.

Николаю Ильичу от этих слов сделалось дурно.

— Что вы изволите этим сказать? — Он макнул перо в чернильницу и задержал его над листком.

— А то и изволю, — бормотал пристав, — что не завсегда в угоду просящего принимаются решения. Бывает, супротив…

— Это как понимать? — не мог взять в толк Николай Ильич.

В этот момент с кончика пера на лист упали чернила и образовали огромную кляксу. Он втянул от досады воздух через стиснутые зубы.

— Понимайте, как есть, — говорил словно сам с собой пристав. — Что отправить вас запросто могут ещё дальше после прошения.

Николай Ильич подумал про кляксу — знак, и отложил перо.

— Хорошо, — проговорил он. — Так тому и быть! Куда изволите меня сейчас определить?

— До парохода будете харчеваться у Полянской Софьи Григорьевны, — объявил с облегчением, как показалось, пристав.

— Когда пароход? — донимал его Николай Ильич.

— Два дня осталось, — сказал пристав. — Он в числе последних будет. Скоро река встанет…

Николай Ильич оторопел.

— Как же зимой из этого Минусинска добираться? — недоумевал он.

— За какой надобностью вам зимой? — удивился пристав. — Два года определено судом пребывать вам в ссылке.

— А нежели случится что? — допытывался Николай Ильич.

— Что может такого с вами произойти? — не мог взять в толк пристав.

— Ну, вы, голубчик, даёте! — восхитился Николай Ильич. — А нежели хворь одолеет, к примеру?

— Болейте на здоровье себе! — Пристав хмыкнул. — Там есть, кому вас лечить, если что. А помрёте, так и схоронят за казённый счёт.

Николаю Ильичу стало совсем нехорошо. Особенно произвело впечатление то, с каким спокойствием говорил об смерти этот служака. Выходило, что привычен он в этих краях к смертям ссыльных стал. Зачерствел душой…

— Спасибо, на добром слове, — поблагодарил Николай Ильич глухим голосом.

— Завсегда рады помочь! — отвечал пристав бодро, продолжая просматривать какие-то бумаги. Впрочем, Николай Ильич уже давно заметил, что делает это служивый не из надобности, а просто так, чтобы важности своего положения прибавить.

Николай Ильич испытывал страх перед местностью, с которой нормального нет сообщения, и продолжил расспрос:

— Значит, когда морозы вдарят, оттуда не выбраться? — Он поднялся со стула.

— Отчего же? — удивился пристав. — На санях пожалуйте, если выносливостью такой обладаете!

— На санях, — повторился эхом Николай Ильич и вздрогнул от зычного рёва, неожиданно вырвавшегося из глотки служивого:

— Емельянов!

Пристав пригладил усы и усмехнулся:

— Извиняйте, не хотел напужать!

На пороге возник средней полноты мужчина в засаленной шинельке, на которой красовались унтер-офицерские погоны, слегка загнутые вверх над рукавом.

— Слушаю вас, ваше высокоблагородие! — отрапортовал он.

— Вот, принимай себе Саранина Николая Ильича, — стал вводить в курс дела пристав. — Определил я ему покамест у Полянской! Да проводи до дому…

Едва оказавшись на улице, городничий сходу стал наставлять:

— Софья Григорьевна вдова, — рассказывал он. — На постой берёт с охотою, лишняя копейка не помешает при её положении. Две дочери имеет. Обе замужем. Женщина строгая, но в меру.

— Надолго ли я у неё? — простонал Николай Ильич.

— Пароходом третьего дня и двинете!

— Чем же себя до этого времени здесь занять посоветуете? — интересовался Николай Ильич, надеясь, что подскажет ему сейчас служивый, где в Красноярске заведение, подобное тому, что они с Моховым навещали в Петербурге.

— В синематограф сходите, — рекомендовал унтер офицер. — Бывали раньше или нет?

— Эка невидаль! Я ведь из Петербурга, — начал было он, но унтер-офицер оборвал его:

— Извольте по-новому величать! — строго сказал он.

— Какая разница? — Николай Ильич удивился. Он невольно вспомнил, как его точно также одёрнули летом по приезде из Копенгагена.

«Выходит, полицейским циркуляром дали приказ так поправлять тех, кто старое название столицы потребляет», — сделал вывод Николай Ильич.

— Вражье это было название, — сказал унтер-офицер в подтверждение его мыслям. — Петроград теперича именуем.

— Пусть будет по-вашему, — согласился Николай Ильич, семеня сбоку и чуть позади городового.

Как оказалось, дом Полянской располагался на той же улице, что и участок. Он имел два этажа и сделан был из дерева. Они прошли через двор, вдоль заборов которого стояли огромные поленницы дров, и поднялись по скрипучим ступенькам крыльца.

Двери на стук им открыла тихая и маленькая, похожая на тень девушка. Стыдливо пряча взгляд, она выслушала городового и посторонилась.

— Завсегда матушка рада гостям, — проговорила она тихо. — Давеча сказывала, коли от полицмейстера кто с городничим будет, пустить и комнату наверху показать.

— Сама-то она сейчас дома? — справился городовой.

— Отдохнуть прилегла, — рапортовала девка. — Позвать?

— Нет! — Городничий покрутил головой. — Коли предупредила, зачем почём зря тревожить?

Откланявшись, он ушёл, а Николай Ильич проследовал за девкой.

Комнатка была крохотная. В ней с трудом умещалась кровать, письменный стол и шкаф. На окнах занавески с петушками, шитыми крестиком. На стене тикали ходики.

Николай Ильич поморщился. Показалось ему, что уж очень громко они звучат и будут ему спать мешать.

— А вы кем приходитесь хозяйке? — спросил, как бы невзначай, Николай Ильич у девушки.

Домотканый сарафан скрывал нескладную фигурку. На голове обыкновенный платок.

— Помогаю по хозяйству, — объяснила она тихим голосом.

— Служанка? — гадал он, а сам пытался представить, какая она без этих всех сарафанов и платков.

— Выходит так. — Девушка потупилась.

— Муж, небось, на заводе работает? — спросил Николай Ильич, ни сном ни духом не ведая, где и какие могут здесь быть заводы. Спросил, чтобы утвердиться, доступна она, или нет, для удовлетворения похоти…

— Нету у меня мужа, — отвечала девка, порываясь уйти, но он специально отступил назад так, чтобы закрыть выход собой.

— Как нету? — Николай Ильич сделал вид, будто удивился. — Ты хороша собой и фигурой ладна. Поверить не могу!

Девка залилась краской.

«Небось, ни разу не тронута!» — подумал он, теряя над собой контроль.

Николай Ильич и не заметил, как стал часто и с шумом дышать, а лоб покрыла испарина.

— Анфиска! — раздалось из глубины комнат. — А ну, подь сюды!

— Тётушка кличет! — с этими словами девка извернулась и ужом проскользнула в двери.

— Значит, Анфиса тебя кличут! — проговорил вслух Николай Ильич, для лучшего запоминания. Он поставил саквояж на пол, подошёл к шкафу и открыл его. Слева на полках лежали стопки белья, правая половина, для платья, пустовала.

Он не торопясь снял пальтишко и приспособил его на деревянную вешалку-тремпель. Потом повесил рядом пиджак.

В дверь постучали.

— Войдите! — разрешил Николай Ильич и прикрыл дверцы.

— Добрый день! — раздался сзади грудной женский голос. — Обустраиваетесь?

Он обернулся всем телом. Взору открылась невысокая женщина с пышными формами. Седые волосы были спрятаны под чепчик.

— Обустраиваюсь, — подтвердил Николай Ильич и повысил голос. — Разрешите представиться?!

Не дожидаясь ответа, новоиспечённый постоялец бодро доложил, кто он есть.

— Полноте! — Софья Григорьевна отмахнулась. — Пойдёмте пить чай, там и поговорим.

«Ишь, ты, сама пришла, а могла девку отправить! — восхитился про себя Николай Ильич и по своему обыкновению счёл это за попытку Софьи Григорьевны закрутить любовь с заезжим господином. — А она вполне себе ещё ничего, — рассуждал про себя он. — В таком возрасте, когда уже боязни понести нет, чего бы не начать жить без оглядки на всякие там приличия?»

За чаем засиделись. Николай Ильич поделился впечатлениями от Красноярска, пересказал последние петербургские сплетни. По своему обыкновению сильно приукрасил всё, а ещё больше придумал…

— Так что ваш Петербург даже называется теперь по-другому, — подытожил он свой монолог: — Петроградом.

— С каких это пор он мой? — насмехалась между тем Софья Григорьевна. — Я там и не была ни разу.

К чаю Анфиса подала варенье, мёд и блины. Николай Ильич пожадничал и теперь от сытости испытывал дискомфорт и желание просто попить воды. Он огляделся по сторонам.

— Что изволите? Софья Григорьевна насторожилась.

— Мне бы просто воды, — признался вымученно Николай Ильич и виновато улыбнулся. — Закормили вы меня.

— Анфиска! — окликнула хозяйка помощницу. — Воды простой подай!

Николай Ильич взял чашку из рук девушки и стал пить. Вода была со странным привкусом тины и рыбой пахла.

— С реки, небось, водица? — поинтересовался он, переведя дух.

— Откуда же ещё? — отвечала Софья Григорьевна.

— И как часто у вас, подобные мне, останавливаются? — засыпал он её вопросами, размышляя, как дать понять женщине, что она для него ещё очень даже нечего.

— Бывает за год два, а то и ни одного. — Она вздохнула. — Сейчас же велю Анфиске баньку истопить, а то вы с дороги дюже не свежий запах имеете.

— Правда?! — Николая Ильича зараз бросило в жар и пропало желание любовных развлечений…

«Да как эта кошка драная смеет вообще такие замечания делать? Неужто, в этих краях это запросто? — подумал он вдруг, но тут же остыл. — Не стоит здесь шуметь. Мало ли?»

Рассуждал про себя Николай Ильич об своём положении, а у самого слабость в ногах и шум в голове появились. Ещё немного, и тошнота прибавилась.

Он поднялся, собираясь вернуться в комнату, которую ему бабка предоставила для постоя, однако пол качнулся и, словно живой стал, а стены поплыли.

Николай Ильич ухватился за отворот и потянул. Нужды в том, конечно, не было, всё больше от паники.

Софья Григорьевна заподозрила неладное и насторожилась.

— Что с тобой, милок? — спросила она взволнованно.

— Плохо мне, — пожаловался Николай Ильич слабеющим голосом.

Болеть он боялся. Тем более, здесь, в этой глуши, где и лекарей то, поди, нормальных днём с огнём не сыщешь. А ну, как если что серьёзное, что тогда? Помирать?

Глава 5

Дубина, после ухода Савы, собирался заняться сбором грибов и их сушкой. Опять же стенку в землянке поправить надо. Лень ему было зараз колья чаще ставить. Земля стала подсыхать и осыпаться, всей своей массой наваливаясь на препятствие, от того стволы тонких деревьев стали угрожающе выгибаться аккурат над тем местом, где он спит. Того гляди, ночью завалит его совсем. Однако визит дружка нашёл ему оправдание, в этот раз от работы любой отказаться в пользу умственных изысканий. Они, по его пониманию, требуют спокойствия и тишины. Опять же, взвесить надо не то, с какой стороны к лопате той же подойти, а как двух супостатов порешить, а заодно их добро к рукам прибрать. Так что он всерьёз взялся за размышления, чем полдня и занимался, ещё и ночь прихватил. К тому же спать в тайге тяжко. Донимают комары и блохи, которых здесь, в землянке, не счесть. Будто живности другой нет, налегли они на него. Ещё жуки всякие по лицу и телу бегают. Норовят то в ухо, но в нос залезть. Так, тихо матерясь, ёрзая и отмахиваясь от гудящей вокруг черноты, корчился Дубина, мучая себя раздумьями.

Несмотря на внешнюю простоту, обладал Дубина незаурядной хитростью и смекалкой, которая присуща большинству русских мужиков. Особливо она, эта смекалистость, работать начинает, когда им голодно и холодно становится. Или ещё чего похуже. В сочетании с тем, что кроме как думу думать, у Дубины в такое время суток особых дел не было, это вскорости принесло свои плоды и уже к середине ночи у него возник план. Главное, для себя он решил, Саву не слушать, а богатством, что разбойники в лесу прячут, завладеть нужно без всяких опасных знакомств с ними и убийств. Ведь у этих мужиков всё и без него справно получается. Наловчились они уже вдвоём свои дела вершить. Отсюда выходит, брать они его к себе подельником не станут, в лучшем случае, прогонят. С другой стороны, Сава сказывал, и Дубина с ним полностью согласен, что добро они наверняка в зимовье не держат. Мало ли? Заприметить его на раз. Лихих людей, окромя них в округе хватает, а жилище своё они надолго бросают, когда на дурное дело уходят. Значит, обустроили где-то в тайге тайник. Поэтому лучше не придумать, чем укрыться поблизости с их норой и ждать, когда они после очередного дела пойдут добро прятать. Вот за этим занятием за ними и нужно будет проследить, чтобы опосля всё разом к рукам прибрать… Пусть они ещё ходят на дело, грабят и убивают. Дубина будет сидеть рядышком, затаившись, и ждать, когда они собираться начнут в тёплые края. Наверняка добра у них столько, что на двоих нести. Друг дружку трогать не станут. Зачем? Вдвоём всегда сподручнее. Ещё он решил не делиться награбленным с Савой. Даже оправдание этому нашёл. Дубина вдруг уверовал в то, что не подрежь его дружок на покосе, не схватился бы он за полено, когда свою Катерину избивал. Ведь с чего всё началось? Упрекнула, что почти весь сенокос Дубина дома сиднем просидел, и теперь не знает она, чем скотину кормить зимой. А отчего Дубина работать не мог? От того, что Савка его косой приласкал. Вот оно на то и выходит, что дружок его просто обязан ему по гроб жизни…

Разрешив все свои мысленные задачи, Дубина и вовсе про сон забыл. Теперь его раздирали фантазии о том, как он своим богатством распоряжается. То представил вдруг избу новую, как у Петра Ильича. Двор справный и семью с кучей детишек. Только когда дошёл до того места, где должен жену красавицу увидеть, вдруг враз возникла пред глазами убитая им Катерина, законная супружница, да ещё растрёпанная, с окровавленной головой…

— Тьфу ты, нечистая! — воскликнул Дубина в сердцах и сел на нарах. Жутко ему вдруг стало. Показалось, будто совсем близко кто-то живой есть. А может и мёртвый? А что если и впрямь, Катерина явилась?

Он перекрестился в темноту и долго раздирал ногтями своё тело. Но от того оно только нещадней чесаться стало.

— По мне-то, чего, — стал рассуждать он, проговаривая губами слова. — А каково ей, Катьке моей? Почём зря порешил. Как у всех баба. Тихая и смирная. Ну, выла себе по-бабьи тихо, когда что-то пропивал или поколачивал. Так, как у всех. Зато залез на неё, и враз нужду справил. А теперича что?

Неожиданно вспомнил он, наконец, и своих детишек. Сава давеча рассказывал, что старший всем хозяйством управляется справно. Пробовал пить, как отец, но мужики осудили и не дали. Молод ещё. За младшими пригляд нужен. Дубина и сам не заметил, как сделал мысленный круг по своей никчёмной жизни и вновь вернулся к тому, откуда пришёл, припрятанному лихими людьми богатству. Теперича есть для чего всё это к рукам прибрать, ведь надо детей на ноги поднимать.

Неожиданное открытие вдруг успокоило Дубину. Он медленно улёгся на бок, и враз провалился в болезненное забытьё. Дубина даже не понял, что это было, то ли продолжение его мыслей, и плод разворошенных фантазий, то ли, правда, сон. Но вздрогнул он и встряхнулся оттого, что привиделся сам себе весь в крови и босой пред самим Петром Ильичом Сараниным. Просто, вот так вот ни с того, ни с сего. Будто молит он его о чём-то, и боится, что не сдюжит и свалится сейчас на землю. К чему это и с какой такой стати такое виденье, непонятно. Но от этого сон как рукой сняло, и больше Дубина места себе не находил. Немного покрутившись, встал. И так у него одна ночь на другую похожа. После того, как Катерину пришиб, не может спать спокойно. Как-то раз, и страшный суд привиделся. Причём всё как люди говорят. Сначала будто бы он помер, и отпевали его в церкви. Потом возник он в одной исподней рубахе пред темнотой какой-то страшной, и за пьянство его там пытать стали. Что да как? А после как гаркнет эта самая темнота голосом зычным и как из бочки: «Ты почём Катерину свою загубил?!» Он и бросился прочь. Только воздух вдруг сделался вязким и начал застревать в горле, а ноги отяжелели так, что двинуть он ими не мог. Кричал тогда Дубина по-бабьи тонко и плакал, пока в поту липком и холодном не проснулся.

Ночи уже были холодные и длинные. Под утром тело сотрясала крупная дрожь. Дубина медленно сел, нашарил серники, заготовленный с вечера клочок бумаги и табак. Наловчился он впотьмах быстро самокрутки крутить. Желтоватый огонёк лишь на короткое время осветивший стены и потолок жилища немного согрел душу. Дубина задымил, разминая в голове ночные мысли и идеи. Курил не спеша, растягивая удовольствие. Занятие это он любил и без него не начинал никакого дела. Стало оно чем-то сродни хорошей приметы. После встал, хрустя костями, развернулся в сторону, где, по его мнению, должен был быть угол, и зашевелил губами:

— Во имя Отца, и Сына, и Святага Духа. Аминь…

Вглядываясь слезившимися глазами в темноту, Дубина старательно проговаривал слова молитвы, изредка отмахиваясь от гудевших в темноте комаров. Раньше он молился под настроение. Да и молитвы на память знал не все. А как с Савой связался, так и вовсе забросил это дело. Дружка своего стал слушать, словно проповедника. Правда, становилось иногда страшно ему от такого богохульства. Особливо, когда с похмелья умирал, и чудилось ему, что пришла Она за ним, и стоит под дверью, чёрная и страшная. Когда время словно замерло, а воздуха не хватает, и кажется, что тотчас помрёт. Вот тогда и начинал молить Дубина у бога прощенья. Вдруг он есть, что тогда?

«Да и как не быть? — думал в такие минуты Дубина, особливо муторные. — Если все как один об этом судачат? Разве будет народ попусту болтать? Опять же, в каждой захолустной деревеньке приход есть… Вот и батюшка мой, Василий Пантелеевич, был набожным и умер исповедавшись…»

Справедливо посчитав, что сидеть ему у логова бандитов придётся сколь угодно времени и собраться надо основательно, Дубина зажёг лампу. Свет раздвинул черноту до самых стен, отчего теплее и спокойнее стало. Да и комары враз пропали. Теперь надо торопиться. Керосина у него кот наплакал, и жечь его почём зря себе дороже. Сава может быть больше и не принесёт. Самому нужен. Он уже ему говорил, лучиной, если что, обойтись можно. Дубина присел, достал из-под нар котомку и уложил в неё узелок сухарей, луковицу и соль. Немного поразмыслив, сунул туда же репку, отрезал шмат сала. Это главнее всего. По-другому не сдюжит. Хорошо, ему Сава пособляет. Дубина даже вдруг расстроился, что дружка своего обмануть собрался. Тот для него всё делает.

«Посмотри, сам поди, впроголодь живёт, а каку заботу проявлят! — восхитился Дубина. — Может, поделиться с ним? — подумалось вдруг ему, словно всеми богатствами уже завладел, но он тут же мысль эту прогнал: — Будет с него!»

Немного поколебавшись, насыпал в котомку гороху. Всё погрызть можно и голод перебить. После всего закрыл свои припасы железной крышкой. Маленький схрон продуктовый Дубина обустроил от мышей в земле из кусков дерева и железа. По-другому никак. В лесу живности полно, и на запах она живо сбежится. Тогда все запасы разом и погрызёт. Вообще от мышей спасу здесь нет. Больше всего их он боялся.

Дубина закончил сборы и по обычаю присел на нары. На минуту задумался. Он искренне верил, что посидеть на дорожку надо обязательно, чтобы нечисть обмануть.

Едва выбравшись из своей норы, и почувствовав, как за ним опустился брезентовый полог, Дубина едва не двинул вспять. Холод стоял такой, что враз застучали зубы. Мало того, пока в землянке сидел, одежда сырость в себя вобрала от земли и его же дыхания, и вмиг стала ледяной.

— Б-бр! — вырвалось у него со слюной. — Едрёна вошь! Чтоб тебе, Сава, пусто было с твоими придумками!

Он обхватил себя за плечи и запрокинул голову вверх. Небо, в трещинах веток, было усыпано звёздами.

— Мать твою! — Всё ещё раздумывая, идти или переждать ещё немного, пока рассветёт, Дубина всё же нерешительно двинул к ручью. С каждым шагом желание вернуться отступало. Вернее сказать, его пересиливал здравый смысл другого суждения, что за него никто к логову бандитов не пойдёт, а посему именно ему придётся это делать, поскольку нет рядом больше никого. Жену свою и ту пришибить умудрился.

Шёл он нескоро. Опасаясь на ветку глазом налететь, держал руки вытянутыми вперёд, совсем как незрячий. Ещё боязно было, как никогда. Вдруг разбойники прознают, что тогда? Один он в тайге против них ничего сделать не сможет. Порешат, и всё тут…

До зимовья злодеев Дубина добрался в полдень.

Жилище лихих дружков было наполовину прикопано землёй, на которой уже мелкие сосны выросли. Расположено оно было на склоне горы, недалече от ручейка, в котором и в жару вода не пересыхала. К нему и дверь выходила. Она всегда у них открыта была. Да и как по-другому? Не будешь ведь круглый год керосинку жечь? Окон в их избёнке и вовсе не было. Одним словом, собачья будка, какие старообрядцы своим псам мастерят, только больших размеров. Убежище это он случайно по запаху дыма нашёл. Сначала думал, что охотник какой, или беглые. Прокрался под самую стенку и разговор долго слушал, пока один из них, до ветру не пошёл и едва не заприметил Дубину. Но тогда он и подумать не мог, что эти два мужичка разбойные люди. Говорили они сначала о какой-то Маньке, что в Арте проживает. Из неторопливого и вялого разговора стало ясно, что оба к ней повадились ходить и нравится ей такая забава с двумя мужиками развлекаться. Правда, не враз, а по очереди они её пользуют. От этого разговору тогда Дубине аж поплохело, и едва он рассудка не лишился. Так ему вдруг бабу захотелось, что едва сдержался, чтобы не завыть. А они, словно зная, что ему от этого мука, давай хвастать, какова она… Он до того всё представил, что даже запах её почуял. Фу! Нет, ничем особливым они не удивили. На каторге и не такое было. Баб в этих краях мало, и об них только и разговор… Потом судачили о том, как раздобыть мяса на солонцах, которые какой-то Кузьмич обустроил. Немного ещё послушав, Дубина сделал вывод, что Кузьмич тот был с ними заодно, да сгинул в тайге. Жил он уже в зимовье не один год, когда они к нему прибились. Подивился тогда Дубина сноровке этого Кузьмича. Он хоть охотой и не помышлял, но знал много. Чтобы солонцы обустроить, надо не меньше пуда соли в землю забить по весне берёзовым колом. Соль за год от дождей разойдётся, и тогда зверьё на её запах идти будет. Выходит, этот Кузьмич сумел-таки здесь не одну зиму провести и выжить! Ещё и этих двоих из обоза приютить. Крепкие, однако, люди на земле живут!

Подивился тогда Дубина возможностям человеческим и ушёл. А Саве приврал, что прогнали они его, опосля разговору. Не было и в мыслях у Дубины с ними говорить… Себе дороже.

В этот день у жилища разбойного люда, на палке, закреплённой промеж деревьев, висели портки и рубаха. Дубина прокрался, как и в первый раз, к самому жилищу и присел.

— …сладаем али нет? — донеслось до слуха.

Голос принадлежал кривоглазому мужику. Его Дубина сразу признал. В прошлый раз, когда здесь был, тот выходил по нужде. Он его и разглядел во всех подробностях. Невысокий, худой как смерть и заросший до самых глаз разбойник походил на чёрта. Хоть и далеко было, но Дубина невольно сумел увидеть, что один глаз у него смотрит сильно в сторону. Ещё он тогда заприметил, что из-за такой особенности, мужик голову слегка боком держит к тому месту, на которое смотрит.

— Ты, Прошка, сзади зайдёшь, — наставлял другой голос. — Я его разговором завлеку, а ты верёвкой души…

Дубина сам душегубом был, а как такое услышал, так вдруг затрясся. Замышлял разбойный люд что-то плохое. Он осенил себя крестом и огляделся, выбирая на всякий случай, путь к отступлению. По всему выходило, что бежать сподручнее будет к ручью. Потом ему вдруг разом показалось, будто это они и вовсе об нём рассуждают. Заприметили его землянку и решили загубить. А что? Им на радость. Убивать-то любо, поди. Оттого и живут здесь.

Дубина на силу сдержался, чтобы не броситься прочь.

— Надо снести шкуры, — раздался вдруг голос Прохора. — А то мыши погрызут. С зимы караулим…

— Жалко будет, если так, — соглашался с ним второй дружок. — Стольких людей из-за них порешили! Тьфу!

«Так вы, душегубы, никак обоз Карымский и взяли! — осенило Дубину, который слышал, как перед Новым годом лихие люди ограбили скупщиков. — Даже собак у них убили. Те на привал стали и лошадей распрягли… Далеко, однако зашли. Это же за Читой будет!» — восхищался он размаху деятельности небольшой банды.

Дубина разом присмирел и страх прошёл. Он стал слушать, что бандиты замышляют. Однако говорить они стали тише, видно курить перестали. С дымом-то они громче были. До слуха лишь обрывки фраз долетать стали. Тут, как назло, ещё и ветерок поднялся. Внизу ничего, а в верхушках сосен зашумел. Дубина уже и ухо к стене приложил, а никак толком не разберёт, о чём гуторят. Стал он осторожно мох меж брёвен вынимать. Сруб был сложен из тонких стволов деревьев, не подогнанных друг дружке основательно. Они ещё и рассохлись.

— Кто сейчас пушнину возьмёт? — проворчал недовольно всё тот же голос, уже громче.

В нос из щели ударил терпкий запах давно не мытых тел, нечистот, гнилого лука, кострища и махорки.

— Фу! — Дубина, привычный ко всему, даже отпрянул и скривился.

— На соль и крупу у лавочника обменять можно, — сказал, межу тем Прохор. — Ты бы Иван, сам сходил.

«Значит, Иваном тебя кличут!» — обрадовался Дубина, и осторожно потянул следующий кусок мха, заткнутый в щель. Неожиданно из-под него свесилось что-то прямо на запястье. Дубина даже отшатнулся, но тут же успокоился. Был это кусочек тряпицы.

«Видно всё у них тут для утепления шло», — рассуждал он про себя, осторожно беря этот лоскут за кончик. — Хотя, на тряпки одёжу пускать, уж больно расточительно, — возразил Дубина себе. — Небось, награбленное девать некуда было, вот и рвали».

Однако, как потянул его, так и обомлел. В тряпке вдруг блеснуло желтизной что-то увесистое. Дубина замер, но, в следующий момент, уже разворачивал на руке небольшой свёрточек.

— Ишь, ты! — вырвалось у него.

Дубина глазам своим не поверил. Первая пришедшая в голову мысль была до того сладкой, что он даже зарычал.

«Неужто они всё ворованное золотишко в щели сруба упрятали?» — гадал Дубина, рассматривая цепочку с красивой, похожей на каплю воды, подвеской и колечко. Забыв обо всём на свете, он даже вслух заговорил, рискуя быть услышанным:

— Это же надо… Господь со мной… Как же так?

Опомнившись, замолчал, воровато оглянулся по сторонам и прислушался. Дружки продолжали об чём-то говорить.

Осторожно, затаив дыханье, Дубина положил на тряпицу цепочку и взял червонец царский.

«Это же в одной руке, сколько я зараз держу?!» — возопил он мысленно.

Дубина положил червонец на ладонь и снова взял подвеску. Некоторое время любовался ею, потом зачем-то лизнул и тряхнул головой. Руки вдруг затряслись. А ведь он теперь богат! Пот выступил на лбу такой, что его капли покатились до бровей, попали на ресницы и защипали глаза. Дубина осторожно убрал всё в тряпицу, замотал и сунул в котомку. Придерживая её, вмиг ставшую бесценной, одной рукой, снова стал вытаскивать мох из щелей. Однако больше под ним ничего не было. Наконец, до него дошло, что это кто-то из разбойников украл и спрятал. Обычное дело для арестантов, у своих крысятничать.

«Повезло же мне! — восхищался он. — Прямо на тайник сходу и наткнулся…»

Осеннее солнце пригрело. Изредка и лениво стал подлетать комар.

Долго сидел Дубина. За то время, что у стенки провел, не только узнал, что дружка Прохора Иваном кличут. Ему и увидеть его довелось, когда тот по нужде выходил, да проверить, высохли, али нет, портки. Несколько раз за всё время доставал Дубина свою находку, разворачивал осторожно тряпицу и любовался цепью и цацкой, на ней висевшей, а заодно и червонцем царским. Но стоило за стенкой голосу громче стать, как тут же, торопливо всё заматывал вновь и прятал. Однако настоящий подарок его ждал под вечер. Он уже было отчаялся, что зараз узнает, где бандиты добро своё прячут, как услышал слова Прохора:

— Надо червонец на керосин.

— Чего так много? — удивился Иван.

— Зраз возьмём на месяц, — стал рассуждать Прохор. — Ещё соли нет, и обувка прохудилась… Ты как в Улёты собрался идти?

— Дело говоришь, — поддержал вдруг его Иван и добавил: — Пороху прикупить надо.

— А Вало нам картечь даст, — вдруг сказал Прохор.

«Вало? — Дубина не поверил своим ушам. — Вот хитрюга тунгус! — восхитился он. — Я ведь сам к нему хаживал. Про разбойный люд ни слова не сказывал».

— Тогда пошли, сходим до схрона, — принял решение Иван. — А с утра двинем за провизией…

Дубина вдруг понял, что бандиты собираются идти к тайнику, чтобы взять деньги. От новости сердце вдруг застучало сильнее, и кровь в голову ударила. Он и не думал, что в первый же день такая удача подвернётся! Теперь главное, на глаза душегубам не попасться. Дубина едва хотел от зимовья отойти, как увидел разбросанный у стены мох. Он зло про себя выругался. Только сейчас до него дошло, что бандиты легко могут понять, что их подслушивали. И не только. Ещё «крыса» хватится, что его тайник нашли. Беззвучно шевеля губами, он стал торопливо собирать с земли разбросанный мох и совать обратно в щели. Но это давалось с трудом, да и нужно было чем-то его туда вбивать, а времени не было. Тогда Дубина попросту стал прятать его за пазуху. Когда на земле ничего не осталось, он начал медленно пятиться задом, в сторону кустов.

Глава 6

Судно мелко вздрагивало в такт работающей где-то в его чреве паровой машине, выбрасывало через трубу, торчащую в середине палубы чёрный дым, шлёпало по воде у себя под брюхом лопатками колёс. Оно словно было недовольно тем, что его снова оторвали от причала в Красноярске и направили вниз, по холодному уже Енисею. В общем и целом, оно походило на большое механическое существо, которое живёт своей, отличной от людской жизнью, и нет ему дела не до чего. В том числе и до пассажиров, заселившихся на нём словно блохи.

В проходе, вдоль бортов, стояли люди, лежали разные мешки, узлы, сундучки и корзины, доверху набитые разным добром. Ближе к баку коренастый мужик и вовсе вёз козу. Бедное животное, когда его при посадке втаскивали на корабль, со страху обгадило палубу, а теперь тряслось всем телом. Три мужика и старуха, походившие больше на бродяг, не дожидаясь, когда судно отчалит, уселись у шлюпки, закрытой брезентом, и принялись распивать взятую с собою корчму. При этом они громко ругались, сморкались прямо под себя и то и дело хором смеялись. Причём бабка вовремя этого эмоционального шторма, скрипела как худая дверь, которой игрался ветер. На почтительном расстоянии от них обустроились крестьяне, которые, судя по всему, ехали после торговли. Вперемешку с ними, мелкие торгаши-ремесленники. Эти везли в мешках, узлах и ящиках свой товар или купленный для разных изделий материал. Не обошлось и здесь без напоминания о войне. Среди этой разношерстной массы мужиков, баб и ребятишек, выделялся солдат, сидевший на лавке. Один из рукавов его шинели был пустой и неестественно болтался.

«Это каково же, без руки мужику остаться? — ужасался Николай Ильич, исподволь разглядывая беднягу. — Ведь наверняка, и жена у него есть, и хозяйство какое-то. Как он теперь будет со всем управляться? Даже штаны не снимешь зараз, если приспичит. А как, если что, с женщиной обходиться? — размышлял он, представив вдруг проститутку, с которой был перед арестом. — Как на неё с одной рукой?». Все, кто ехал на палубе, имели билет третьего класса, который не предполагал особых удобств. На камбузе для таких пассажиров готовили в основном пироги с капустой да чай. Не чета второму и первому классу. Меню для этой категории было роскошным даже для Петрограда. По крайней мере если судить по названиям. Николай Ильич уже решил на вечер заказать себе тайменя под соусом и обязательно водочки. Однако, прогулка на палубу носила при нынешних обстоятельствах ещё и скрытое желание найти здесь себе попутчицу для того, чтобы скрасить путешествие. Он уже знал, что многим удаётся уговорить разделить с собой место какую-нибудь мещанку или крестьянскую девку, которые по осени не питают особой радости ночевать на реке под открытым небом.

От размышлений Николая Ильича отвлёк окрик бабки. От выпитого её потянуло на подвиги, и она обернулась к нему:

— Эй, господин хороший, айда к нам! — позвала выпивоха.

Николай Ильич с деланым безразличием отвернулся. Однако неприятный холодок страха поселился под сердцем. Он боялся любого проявления интереса к своей персоне. Тем более пьяных. Мало ли что у них на уме? Пришибут и за борт выбросят.

— Не нравлюсь?! — не унималась между тем бабка, радуясь тому, что развеселила свою компанию.

Неужели это всё происходит именно со мной?! — ужаснулся про себя Николай Ильич. — Господи, да как такое возможно? — его мысли вдруг перенеслись обратно, в Петроград. — Разве позволит себе тамошний рабочий, или какой иной работник, так обращаться к господину, подобному мне? Да что там, даже если и ровня ему окажется в социальном положении, но старше по возрасту, уважительный тон иметь будет в разговоре. Хотя, о чём это я? — он упрекнул себя за излишнюю наивность. — Везде народ испорчен! — Придя к такому умозаключению, Николай Ильич решил переключиться на что-то другое: — Интересно, как там Ольга? — задался тут же вопросом он, напрочь забыв про бабку, которая проявила к нему неуважительность, и связанные с этим нравственные рассуждения. — Ведь не очень-то она и горевала при мне, когда провожала в путь, — подумал он неожиданно. — Небось, теперь рассказывает всем о несчастье, позоря меня, и чтобы вызвать жалость. А может и вовсе, полюбовника завела? — задался он вопросом, но тут же усмехнулся про себя: — Кому такая нужна? Это я, с дури позарился. А не успели ожениться, как надоела и противна стала как женщина. За собой не следит, располнела…

Увлечённый собственным возмущением, Николай Ильич вдруг по-мальчишески перевесился через ограждение палубы и в сердцах плюнул в воду. Тут же съёжился, словно вот-вот подзатыльник получит. Сам не понял, как это получилось. А если кто-то заметил? Он украдкой оглянулся по сторонам. Но пассажиры, высыпавшие на верхнюю палубу «Святого Николая», были заняты тем, что созерцали проплывающий мимо скит, на пологом берегу, да о чём-то говорили меж собой. Никто не обратил внимание на его поступок. А если так разобраться, что тут такого? Но плюнул он в воду, и что с того? Все плюют. Даже на палубе следы от этой дурной привычки. Да и не тот здесь люд, чтобы пред ним вести себя подобающим образом. Всё одно, мужики да бабы. Редко где промелькнёт пальтишко или френч лицеиста. Дам в нарядных и модных платьях он видел лишь при посадке. Несколько их было. В сопровождении франтовато одетых мужчин, они прошли первыми и скрылись в каютах первого класса. Надо сказать, что этот эпизод приятно удивил Николая Ильича. До сих пор ему казалось, что в далёком Минусинске сплошь и рядом все в сюртуках на голое тело. Виделся ему этот край суровым, дремучим и заселённым исключительно ссыльными по политическому уложению, да теми, кто за ними пригляд должен вести. А содержание всех статей про этот город, что он жадно прочёл в газетах — фантазии нерадивых журналистов. Врут ведь они повсеместно. Сколько раз хоронили того же Натана Мацухевича в Петрограде, а он как есть живой и продолжает ростовщичеством заниматься… Так и здесь, поди. В Минусинске конечно имеются разные атрибуты города вроде фабрик, заводов и библиотек, но всё наверняка как в прошлом веке. Не дошла туда цивилизация и прогресс. Ведь если ссылка в это место — наказание, значит не те в там условия, что имеются в нормальных городах. Наверняка нет в Минусинске ничего, что присуще столице, а уж тем более нормальным европейским городам. Виделся ему конечный пункт назначения просто большой деревней, где в центре стоят дома посвежее, и в несколько этажей, сплошь из дерева. Равно такие, что для постою был назначен ему в Красноярске урядником. Ещё, поди, кругом тайга дремучая и трубы заводские, от которых всё кажется серым и унылым. Может быть, ещё пара церквушек из камня имеется и всё…

«Хотя для чего они там? Одни ведь безбожники, поди, живут, — подумал вдруг Николай Ильич и спохватился. — А как же так? Ведь сам давеча в бога не веровал. Только предположения разные строил о мироустройстве, а теперь без молитвы и ко сну не отхожу! — От собственного открытия он даже хмыкнул. — Причём всё как-то само собой вышло. Стоило только оказаться в камере, так и пошло. Сразу надежда появилась, которая потом в реальность обратилась! — сделал вывод Николай Ильич, но тут же возразил себе: — А ведь всё это просто так и должно было случиться! Никто меня вешать не собирался, и к стенке бы не поставил. Теперь-то ведь и так ясно. Террористам за взрывы бомб и убийства каторга полагается, тогда как мне ссылка».

И вот уже собственное наказание показалось Николаю Ильичу чрезмерно суровым.

От размышлений отвлекло плывшее навстречу судёнышко. Оно было намного меньше размеров «Святого Николая» и выглядело новее. Приветливо ответив гудком на гудок, оно на какой-то момент сравнялось со «Святым Николаем».

— «Минусинец», — проговорил Николай Ильич одними губами название, написанное вдоль борта.

Так же, как и на пароходе, которым плыл Николай Ильич, на палубе «Минусинца» тоже кто-то что-то тихо обсуждал, спорил, пил потихоньку горькую либо созерцал окрест.

Он снова устремил свой взор на берег. Берёзы, которые в этих краях чередовались с сосной, по большей части уже были лишены листвы. Трава у берегов стала грязно-бурой.

Николай Ильич вздохнул. В пути он уже почти месяц, и путешествие по Сибири удручало необыкновенным однообразием. Особенно утомила его железная дорога. Если начинаются степи, то они тянутся на сотни вёрст, и казалось ему тогда, что поезд тащится с черепашьей скоростью по одной и той же местности. Мало разнообразия представляли и заросшие вековой тайгой пространства. Даже в горных местностях, как например, сейчас, часто повторяющиеся виды. Изредка лес прерывался парой десятков домов, небольшой пристанью и лоскутами полей, жавшихся к реке.

— В Минусинск, никак, путь держите? — справился невысокий мужчина с усиками.

Он возник как-то неожиданно, и бесшумно. Словно материализовался из воздуха.

На нём была английская кепка с ушами, пальто тёмно-зелёного цвета и сапоги. Правой рукой он держался за поручень ограждения, в левой — погасшая курительная трубка.

— Угадали, — подтвердил Николай Ильич и напрягся. Наученный горьким опытом, он опасался случайных разговоров.

— Никак учительствуете? — допытывался мужчина.

— Не совсем, — ответил Николай Ильич уклончиво и тронул за козырёк кепку, словно пытаясь убедиться, на месте она или нет. — Разрешите представиться? Саранин Николай Ильич! — Здесь он запнулся, хотя уже твёрдо решил то, как будет представляться при случае. Стараясь скрыть неловкость и заполнить паузу, Николай Ильич кашлянул в кулак и докончил: — Торговый представитель…

«А что? Почему бы и нет? Кому какое дело, кто он вообще такой? Главное, чтобы не политический. Люди знакомятся в основном так, для порядку, чтобы потом разговор продолжить. Как иначе в дороге скуку развеять? Ведь и этому типу, по большому счёту, без разницы, кто перед ним. Хотя, — он ещё раз оглядел мужчину. — А вдруг работает в охранке? Может и вовсе, приставлен за мной наблюдать в дороге?»

— Олег Никитич Поликарпов! — ответил между тем мужчина.

— В Минусинске, стало быть, живёте? — попытался угадать Николай Ильич, вдруг успокоившись.

Хотя, на самом деле был уверен, что в сибирской глуши человеку с такой внешностью точно делать нечего. Николаю Ильичу до дурноты становилось страшно от фантазий его будущего существования в загадочном Минусинске. Он уже много был наслышан об этом городке и имел общее представление.

— Уже шестой год, — подтвердил Поликарпов.

— Чем же там изволите заниматься? — стараясь выглядеть скучным, поинтересовался Николай Ильич. На самом деле ему было страсть как интересно, чем живёт местная интеллигенция.

— Я инженер, — сообщил не без гордости Поликарпов.

— Неужели в этой глуши есть потребность в инженерах? — усомнился Николай Ильич и указал рукой в сторону берега. — С виду глушь… Извините, если обидел, — спохватился он, и виновато улыбнулся.

— Это на первый взгляд, — Поликарпов мечтательно посмотрел вдаль. — На самом деле Минусинск даже очень неплохой городок.

— По местным меркам, или как? — Николаю Ильичу очень было любопытно говорить со старожилом.

— Вы то, сами, из каких мест изволите? — спросил неожиданно новый знакомый, и тут же объяснил своё любопытство: — Интерес проявляю, чтобы легче было сравнивать.

— Из Петрограда, — объявил Николай Ильич, следя за реакцией нового знакомого.

Поликарпов обрадовался.

— Учился я там, — объяснил он с ностальгией и затаённой нежной печалью.

— И чего же вы здесь делаете? — допытывался Николай Ильич, жадно разглядывая нового знакомого.

Он всматривался в лицо инженера, пытаясь увидеть изменения, которые произошли с этим человеком, оторвавшемся, по его мнению, от цивилизации. Его внимание было тут же вознаграждено. И вот уже относительно молодой мужчина, почти ровесник, стал в его глазах выглядеть значительно старше и мужественнее. Его загар, не под стать загару столичного жителя, по большей части проводящего время в разного рода конторках… Кожа на скулах была обветренной, отчётливо просматривались мелкие морщинки от уголков глаз к вискам.

«Скорее оттого, что часто на ветру и морозе приходится бывать», — сделал вывод Николай Ильич.

— Как вам, наверное, уже известно, в этих краях идёт большая стройка, — сказал Поликарпов. — Дорогу ведём, чугунку…

— Да, конечно я слышал! — Николай Ильич часто закивал.

Он дотошно изучил всё, что касается его путешествия и ссылки и был осведомлён о строительстве. Однако ему хотелось узнать из первых уст, когда же будет закончено строительство и этот далёкий и неведомый Минусинск будет связан с остальным миром дорогой.

— Как вы знаете, до сего дня основными магистралями, связывающими центр Енисейской губернии с южными районами, является река Енисей и Ачинско-Минусинский тракт, — стал рассказывать Поликарпов. — В зимнюю пору Енисей становится недоступен для судоходства из-за льда, а тракт плохо оборудован. Да и невозможно его содержать постоянно в потребном для поездок состоянии, — он сокрушённо вздохнул. — Иногда снега здесь такие, что и шагу не сделать. Всё переметает. Весной, как водится, распутица…

— Да уж, — Николай Ильич поёжился.

— Вопрос давно обсуждался. — Поликарпов кашлянул в кулак, в котором так и продолжал держать давно погасшую трубку. — Все признавали, что строительство железнодорожной линии, которая соединит Сибирскую железную дорогу с Минусинском, весьма желательно. Основательно же взялись лишь перед самой войной, будь она неладна.

— Снова всё встало? — попытался угадать Николай Ильич.

— Нет, работы продолжаются, — успокоил Поликарпов. — Только стало труднее с финансированием. Да и работников много на фронт спровадили. Правда, вместо них пленных австрийцев прислать собираются. Но сомневаюсь, что они в этих краях полностью русского мужика заменят. Не приучен австрияк к нашим зимам.

— Холода здесь суровые, — проговорил Николай Ильич, словно уже пережил не одну зиму. — Да и вредить они будут!

Неожиданно выдвинутое предположение Николая Ильича развеселило Поликарпова.

«Наверное, слишком пафосно я это сказал, — подумал Николай Ильич раздосадовано. — Как мальчишка. Совсем не по-взрослому…»

Но причина оказалась в другом.

— Только утром сегодня мне так же сказал один знакомец, — объяснил Поликарпов и покачал головой. — Вредить-то им зачем? Неужели вы думаете, что эта проклятая война солдату и в плену нужна? Да он рад с фронта улизнуть туда, где хотя бы не стреляют и кормят…

— Нет, не думаю так, — заторопился Николай Ильич. — И с вами вполне согласен. Часто езжу в Германию и Швецию по разным делам и вижу, народ там ничем таким не отличается от нас.

Сказал и упрекнул себя: Для чего соврал? Ведь сам настаивал, что люди там культурнее и образованнее, да и живут они ко всему лучше русского мужика. Даже как-то про себя согласился с одним из русских, проживающих там, что было бы лучше войну проиграть чтобы стать частью цивилизованной Европы и жить её традициями.

— Я вот всё время думаю, это какую же надо иметь совесть, чтобы вот так вот отправлять людей на верную погибель, — продолжал, между тем, Поликарпов. — Причём заметьте, — он, словно они уже были давно знакомы, ткнул обратной стороны кулака с трубкой в грудь Николаю Ильичу, — сами они на войну разве только командовать простым солдатом идут. Гнать на убой, мордовать, муштровать…

— Мой брат офицером был, — начал было Николай Ильич, но инженер как будто его уже и не слышал.

— Придёт время, когда народ поймёт, от кого исходят все несчастья…

«Проверяет! — осенило Николая Ильича. — Как пить дать проверяет! Господи, а уж не сболтнул ли я чего лишнего?» — он стал лихорадочно перебирать в памяти их короткий разговор.

Но отдельные фразы выскальзывали, разрушая предложения. Николай Ильич не мог вспомнить, говорил ли он что-то такое, что сейчас отправит его прямиком в тюрьму, вместо ссылки.

Он сглотнул слюну.

— Сейчас я ведаю проведением земляных работ и строительством небольших мостов, — стал рассказывать Поликарпов, не замечая перемены в настроении и внешности собеседника. — Необходимо много построить. Станционных зданий одних с десяток, опять же паровозные депо нужны… На них ко всему должны и обученные работники появиться.

Но Николай Ильич уже с трудом воспринимал то, что говорил новый знакомый.

«Это же надо, расслабиться и бдительность потерять! — ужаснулся он. — На самом последнем отрезке пути! Да никак ещё что-то наговорил Поздняков, как только узнал, что меня видели в Красноярске! Вот и приставили человека из охранки».

— К-хе! — вырвалось у него.

— Что изволите? — не понял Поликарпов.

— Значит, вскорости поедем уже по чугунке? — спросил зачем-то Николай Ильич. На самом деле ответ ему сейчас был безразличен. Он говорил, а сам вглядывался в глаза Поликарпову с тем, чтобы понять, о чём он на самом деле думает.

— Увы! — Поликарпов покачал головой. — Без рельсов сейчас работы ведутся. Всё на военные нужды пускается. Движение есть только до станции Глядень, а это и ста вёрст не будет…

Николай Ильич вдруг успокоился.

«Нет, не может этот инженер работать на охранку, — сделал он вывод. — Точно! Да если даже так, что я ему такого особенного наговорить успел? Ничего».

Несмотря на удалённость от берегов и ветер, донимали комары. Николаю Ильичу разговор наскучил. Да и безрадостный он. Ведь со слов Поликарпова выходило, что, как и прежде, не будет никакой дороги с Минусинском. Однако пользу всё же он из общения вынес. А именно, пришёл к выводу, что революционные настроения в равной степени, как минимум, поразили все сословия и в этих краях. И хотя соотношение противников царя было не в их пользу, чувствовалось что и в Сибири есть такие, кто жаждет перемен. Николай Ильич до сих пор так и не определился, чью сторону принять. И хотя страдал сейчас за революционеров, ещё в тюрьме не раз зарекался вообще не касаться больше политики. Пусть сами меж собой разбираются, а если выйдет, то и дерутся. Ему всё нипочём. Успел Николай Ильич на своей шкуре испытать, что значит против власти идти. Лучше со стороны наблюдать, чем всё обернётся. А уж когда начнёт явный победитель образовываться, тогда и принимать решение…

В каюту Николай Ильич вернулся уставший и в скверном настроении. Он не выносил одиночества в замкнутых пространствах, а тем более таких как каюта, в которой ему предстояло пребывать в путешествии по Енисею. Узкая до того, что если свесить ноги с некоего подобия нар, то можно опереться в стенку коленями. За прямоугольным, вытянутым книзу окном свинцовая гладь холодной воды. Здесь, внутри корабля, особо чувствовалось биение машины. Отчего-то Николая Ильича охватил ужас. А ну, как среди ночи оно от того пойдёт трещинами и развалится на самой глубине или наскочит на мель и развалится? Он несколько раз мысленно выскочил из каюты в проход, повернул по нему к лестнице, ухватился за перила левой рукой и устремился наверх по скрипучим, деревянным ступеням.

«Почему они не из железа сделаны? — задался он вдруг вопросом. — Нет, корпус то как есть железный, а вот всё остальное… Успею ли в случае чего добежать до шлюпки? А хватит ли в ней всем места? Что будет после того, как спасшиеся в крушении выберутся на берег? Что там ждёт? Звери и холод с мошкой и комарами…»

Он до того отчётливо представил себя продрогшим на берегу, среди деревьев, что поёжился. От страшных фантазий отвлёк шум. Сквозь дощатую перегородку донёсся женский смех и мужской голос. Он узнал нового знакомца и позавидовал ему. Вот ведь, едет в компании с женщиной и всё им нипочём, привыкшим к такой жизни…

Глава 7

Дубина не ошибся и вовремя сменил своё местоположение. Отойдя на почтительное расстояние от убежища бандитов, он едва успел укрыться за росшими от одного корня берёзами, как раздался шум, и оба дружка показались на белый свет.

— Тёплая нынче осень! — восхищался Прохор, оглядывая окрест. — Долго ли так будет?

Иван тоже покрутил головой, словно впервые оказался на этой полянке, окружённой соснами и росшими вперемежку с лиственницами, задержал подозрительно-настороженный взгляд на густых зарослях багульника, подступавших со стороны ручья почти к самому зимовью и согласился:

— Точно! Ночью морозец вдарит, а днём солнце уже всё заново прогреват… Мы и печь с тобой толком ещё не топили.

— Дыму от этой печи столько, что глаза режет, — сетовал Прохор. — Кто её делал?

На обозрение Дубины он предстал в одном исподнем и босиком. Причём бельишко на нём было далеко несвежим. Грязно-жёлтого цвета и всё драное, будто его собаки катали. Морща нос от того, что нечаянно наступал на сосновые шишки, валяющиеся повсюду, Прохор подошел к висевшим на палке порткам, стянул их с неё и стал надевать.

— Ружьишко бери! — приказал Иван.

Судя по начальственно-надменному тону, он был среди них главным.

— На кой оно? — изумился Прохор. — Али медведя боишься?

— Мало ли? — задался вопросом Иван. — Вдруг встреним кого?