Бесплатный фрагмент - Письма с Истра

Предисловие автора

Человек существо коллективное, как писал Грэм Грин. И в то же время всякий индивидуальность, недаром пишут, что в нем запрятана целая вселенная. Странный парадокс, но именно он движет человеком, когда тот стремится остаться наедине со всеми. И это не красивые слова, это реальность, в которой оказывался, наверное, каждый из нас. С появлением интернета таких возможностей — быть на виду и одновременно оставаться в полном одиночестве — стало куда больше. Форумы, социальные сети, группы единомышленников, разные клубы и прочие сообщества: выбирай на свой вкус. И главное достоинство всемирной паутины — обществ много, и каждый в нем может предстать, кем угодно, по собственному желанию. Прячась за маской почти полной анонимности (особо, если включить анонимайзер), можно смело говорить, соглашаться, возражать, спорить, горячо поддерживать или окатывать презрением.

Вроде бы, так и получается. Подобные сетевые сообщества похожи на собрания в реальности, вот только едва ли не каждый их участник уходить из оной не спешит. Ведь он приходит в совершенно другой мир, из которого подчас, очень трудно, да и не всегда хочется выбираться. Тем более, в том случае, когда снаружи человека окружают лишь бетонные стены квартирной коробки — и ничего более: ни реальных, а не цифровых, друзей, ни родичей, ни приятелей. Поневоле начнешь тем больше ненавидеть реальность, чем ярче, лучше, приветливей мир зазеркалья матрицы. Он манит, от него трудно отказаться, да и зачем, когда все те, кого человек знает, уже там — пускай даже это и есть друзья, соседи, близкие и родные, мужья и жены. Бывали случаи когда даже самым близким проще всего было общаться именно через социальные сети, а не лично, хотя они и живут в одной квартире или ходят в один офис или ежедневно встречаются просто по пути на работу. Реальность иногда пугает, отталкивает, с реальностью порой трудно сжиться. А убежать от нее кажется так просто.

Правда, и в сети приходится соблюдать знакомые с детства правила поведения. В тех же группах действует закон стаи — все, что говорит вожак, все, о чем думает большинство, есть непреложная истина, и всякий, кто усомнится в ней, подвергнется обструкции — и это в лучшем случае. Или будет изгнан, навеки заклеймен позором. И никогда не вернется. Разве что под другим псевдонимом, и куда более осторожный, с охотой дующий на воду и держащий нос по ветру.

Нам всем это хорошо знакомо — нам, нашим детям, нашим родителями и родителям их родителей. Через это прошли поколения, но в жизни, что реальной, что виртуальной, мало что переменилось за прошедшие века. И там, и там правят бал посредственности, серое большинство, главный признак которого — отсутствие всяких признаков: собственных мыслей, мнений, решений. Даже возможность поспорить и посоперничать в группе выдается отдельным его членам либо с разрешения свыше, либо по общему молчаливому согласию. Ох, это молчание толпы — о нем писал еще Пушкин. Толпа может безмолвствовать, но она никогда не прекращает мыслить — одна за всех. И ее мысли становятся мыслями каждого из нее. И в жизни привыкший сгибать выю и молчать по согласию человек, и в виртуальном обществе так же старается быть незаметным или, не отличаясь выдержанностью, стремится быть деятельным — в рамках дозволенного. А порой, если не получается, старается сам установить свои рамки, если к тому есть предпосылки лидера, если есть умение, возможность, да просто желание действовать самому, подмять под себя группу или создать ту, где все равны, но один, ее создатель, ее гуру — особенно.

А вы говорите, партии, фракции, сообщества, компании — в сети ровно тоже самое, но в иных, более мелких масштабах. Или в более крупных, гипертрофированных. К примеру, даже на митинге в поддержку или против чего-то требуется завести собравшихся, вернее, сперва их собрать, а потом напичкав фальшью, вперемешку с полуправдой, завести заставив орать нужные лозунги. Хотя компания собирается именно за этим, не всякий оратор ей люб, на сцене надо понимать и кого приглашать и как выступать. В сети все проще — достаточно подняться лидеру, достаточно взять слово агрессивно настроенному меньшинству, которого все устраивает в этой жизни, ну разве что кроме вот этого, этого и еще того — и прочие, повинуясь генетически заложенной программе, примут сторону, продолжат ор и хай, да так споро и ловко, что не отличишь от настоящих чувств. Больше того, многие будут думать, что это и есть их собственное мировоззрение. Ведь их личность давно растворилась в общности, и группа поглотила индивида напрочь. Ну не возвращаться же в реальность, к бетонным стенам, в самом деле.

Я немного утрирую, но только потому, что и сам прошел через подобное. Сам кричал «долой!» и «да здравствует!», сам восхищался кумирами и ниспровергал идолов. В каждом классе, верно, существует человек, который — в силу разных на то причин — является изгоем, общаться с которым табу. Был такой и в классе, где я учился, к сожалению, фамилия его выветрилась из памяти, а причина, как мне рассказывали, тоже исчезла, хотя я помню, что говорившие упирали на ее важность, а так же на тяжесть проступка изгоя. Все может быть, но я тоже сторонился его, до самого восьмого класса, покуда он не покинул нас; до сих пор удивляюсь, что не раньше. Не то хватило решимости получить заветную корочку о среднем образовании, наплевав на всех, плюющих, не то не хватило смелости уйти раньше, убедив родителей перевести его в соседнее образовательное учреждение — благо, недостатка в них в Москве, даже в те годы, не было.

Мои рассказы, собранные в «Письмах с Истра» как раз и повествуют о драме между личным и общественным, между индивидом и толпой, между гражданином и государством: все увеличиваясь, круги растут, ширятся, пока не достигают последнего своего рубежа — глобуса.

Беженцев в нашем мире становится все больше, с каждым годом. И все они разные и причины, по которым они стали таковыми, тоже различны. Да и само их несчастье, оно как у Толстого в «Анне Карениной» — свое собственное. Кто-то заперся в себе, кто-то решил покончить со всем разом, и со всеми, уйдя в свой мирок, или из любого мира вовсе, пытаясь, если в силах, свести счеты с жизнью, играя и с ней и с собой в странную игру, суть которой проста и жестока — мне не так страшен уход, как те, кто пытаются меня уйти. Кто-то бежит из города, области, страны, жаждая найти на чужбине хотя бы отражение счастья, покоя, благодати. Ну а кто-то становится философом, и такое тоже бывает.

Мои рассказы, собиравшиеся на протяжении почти двадцати лет — обо всех них. И о каждом в отдельности. Об ушедших по доброй воле или по принуждению, вынужденных бежать или остаться и молчать, кивая всякий раз, когда велит долг и общество. Обо всех, кто пытается выжить, успешно или нет, сознательно брезгуя роскошью мира или пытаясь собрать все купюры своей страны по номерам. Кто будучи на вершине, чувствует себя в космическом вакууме, или стоя у подножия исполина, испытывает те же ощущения. Обо всех, кто пытается быть иным. Отчасти и о себе тоже.

С искренним признанием,

Кирилл Берендеев

Господин «До свидания»

В лиссабонской «Портеле» я встретился с Альваро Луишем Гомешем, моим старым знакомцем, а, начиная с сегодня и до конца недели, переводчиком нашей депутации, арендовавшей в Португалии инженеров для возведения новых эстакад в Подмосковье. После кризиса специалисты резко упали в цене, чем наше начальство не преминуло воспользоваться.

Пока мы стояли в пробке на подъезде в город, Альваро неожиданно встрепенулся:

— Совсем забыл рассказать. Господин «До свидания» умер. — в ответ на мой удивленный взгляд, он немного смутился: — Ну как же, когда ты приезжал в прошлый раз, я рассказывал. Наша достопримечательность, как-никак. Хотел еще сводить показать, да он в те дни приболел немного. А вот теперь… — лицо моего знакомца отобразило искреннюю печаль, но, к сожалению, я никак не мог вспомнить, о чем он говорит. Потому, немного смущаясь, попросил рассказать поподробнее.

— Жаль, ты его так и не увидел. Удивительный человек, его звали… ах да, Жоао Мануэль Серра, но все, понятное дело, именовали не иначе как господин «До свидания». Понимаешь, какая история…

История, действительно, странная. Человек из респектабельной семьи, принадлежащей сливкам общества, он вырос, подобно орхидее, в стеклянном колпаке, взращенной нежной родительской заботой. Отец рано оставил семью, так что центр вселенной юного Жоао немедля переместился на мать. В силу своей обособленности друзей и подруг ему не надобно было, вдвоем и только вдвоем они жили, общались, путешествовали. Существовали слитно, не желая ничего иного. Пока мать не оставила его, десять лет назад, — тогда Жоао исполнилось семьдесят.

Именно в этот момент его настигло прежде неведомое, неощущаемое одиночество; ядовитым газом влилось оно в душу и заполонило всю, без остатка, тем самым сделав невозможным существование ни в семейном доме, ни в Лиссабоне, ни где бы то ни было на нашем маленьком глобусе. У него не было ни друзей, ни знакомых, ни любимой, ни детей. Ни работы, ни цели, ни смысла. Один в целом мире, он денно и нощно бродил по пустым улицам, окруженный лишь неоном фонарей да потоками железных ящиков, сердито урчащих на светофорах. Словно попал в другой мир, в котором оказался единственным человеком в цивилизации машин.

Посещали его мысли о суициде? — кто знает, наверное, как и всякого потерявшегося. И кто знает, на скольких мостах он останавливался тогда, заглядывая в мутные воды Тежу или проходя по бесконечной полосе пляжей, там, где зов океана заглушает прочие звуки и манит в свои неизведанные глубины с необоримой силой.

Но он не решился. Вместо этого отважился на другое. Однажды вечером гуляя по площади Салданья, это буквально в десяти минутах езды от вашего отеля, он решился наладить контакт с теми, кто ныне заселил хорошо знакомые улицы Лиссабона. И неожиданно для самого себя помахал рукой проезжавшему авто. Возможно, этим бы все и кончилось, но водитель легковушки приостановил бег механического коня, помахал в ответ. И улыбнулся.

И в этот момент одиночество, казалось, потопившее его душу, стало отступать. Следующим вечером Жоао снова пришел на площадь и махал уже всем подряд, получая в ответ улыбки, гудки клаксонов, приветственные крики. Город, прежде безмолвный и безнадежный, вдруг ожил, ровно по мановению волшебного жезла. Не в силах поверить свершившемуся, Жоао приходил и приходил на прежнее место и продолжал приветственно махать проезжающим; на душе его теплело, а сердце бешено стучало в ритмах зажигательной фолии.

Вскоре площадь трудно было представить без этого странного человека, лиссабонцы столь привыкли к нему, ежевечерне выходящему приветствовать железные потоки, разрезающие Салданью, что день без господина «До свиданья» уже считался несчастливым. Когда же вездесущие репортеры разузнали, кто этот удивительный старик, в элегантном пальто, с тщательно уложенными волосами и неизменными темными очками на бледном лице, — на Жоао обрушилась настоящая слава: его приглашали на радио, телевидение, брали интервью, просили дать совет, поделиться мнением. Господин «До свидания» обожал кино, и его приглашали на предпремьерные показы фильмов и потом с удовольствием выслушивали или читали рецензии. Рядом с ним постоянно крутились туристы, снимавшие каждый взмах руки на камеры, но он никогда не обижался, даже самым надоедливым, охотно позировал или снимался с любой компанией, ибо был рад любой.

А неделю назад его не стало.

— Жаль, — медленно произнес я, машина приближалась к гостинице, как раз, будто по привычке, сделав петлю до Салданьи. Железный поток на площади казался разрежен против обычного, машины проносились стремительно, водители будто боялись затормозить, чтобы оглянуться по сторонам, и не увидеть старика, к которому так привыкли за эти десять лет.

— Перед тем, как похоронить, его провезли через Салданью, и собравшиеся на площади люди махали катафалку и кричали приветственно. Знаешь, — перебивая самого себя, заметил Альваро, — что говорить, я сам, когда на душе становилось тошно, частенько ехал к сеньору ду Адеос, махал ему, он махал мне в ответ, и становилось легче. Теплее.

— Вы были знакомы? — Альваро как-то странно на меня посмотрел. Потом покачал головой. Машина вывернула с Салданьи и, стремительно набирая ход, помчалась к отелю.

— Только вот так, жестом приветствия. Да многие ездили к нему на площадь, чтобы помахать и получить взмах руки в ответ. Знаешь, я думаю, этим он спас не только себя, но и очень многих, ведь в наш суматошный век…

— Когда он уже ходил на площадь, у него много друзей появилось?

— О, да. В «Фейсбуке»…

— Альваро, я говорю о жизни. Понимаю, каждый вечер выходил на площадь, чтобы развеять тоску, но ведь кто-то у него возникнул за время десятилетнего махания всем подряд? Хотя… что я спрашиваю, если бы появился, верно бы не ходил.

— Нет, ну как ты говоришь. Сеньор ду Адеос не раз говорил, что это его вахта, его ежевечерняя обязанность, он просто не мог иначе. И всегда сожалел, что по причине слабого здоровья в последние годы пропускал порой по нескольку дней кряду, особенно зимой, когда…

Альваро замолчал неожиданно, будто остановившаяся на перекрестке машина разом оборвала ход его мыслей. И произнес едва слышно:

— Знаешь, я не подумал. Ты прав. За десять лет… Он ведь говорил, что жаждет избавиться от одиночества, что оно чуть не утопило его, да это его подлинные слова в одном из последних интервью, что эта вахта ему жизненно необходима.

— Значит, к нему никто не подошел? За десять лет — никто? — Альваро едва заметно кивнул в ответ. И подпер голову ладонью, уперевшись в подлокотник, разом ссутулившись.

— Как глупо. Как просто и как глупо, — донеслось до меня. — Ведь он жаждал этого как никто другой, он говорил об этом во всех интервью, в письмах… да где угодно. Помню, когда он приболел в последнюю зиму, его постоянно навещала девушка из муниципалитета, как же она удивилась, когда получила большую часть его немаленького состояния. Ведь она только оказывала помощь, делала уколы, массаж, готовила еду. Он разговаривал с ней, но… она не слышала старика. Никто не слышал. Как будто он изначально был памятником… Да-да, ведь мы собираемся поставить ему памятник, бронзовый господин «До свидания» по-прежнему станет махать нам рукой, как будто ничего не изменилось, как будто он сам, Жоао Мануэл Серра вернулся из небытия, ну разве что чуть изменившись. В лучшую сторону — ведь он никогда более не заговорит о своем одиночестве. И мы забудем, как забываем обо всем неприятном, что был когда-то человек, так нуждавшийся в нас, что десять лет пытался достучаться до наших сердец, бескорыстно даря нам себя и в ответ получая лишь робкую надежду на следующий вечер на Салданье, — он выдохнул и поднял голову, автомобиль как раз подруливал к стоянке отеля. И произнес чужим голосом: — Нет, не забудем. Ведь мы так и не поняли.

Машина остановилась, я открыл дверь. Альваро выбрался с трудом, смотря себе под ноги, будто разглядывая брусчатку тротуара.

— Наверное, будет еще возможность. Ты сам говорил, суматошный век… — в ответ он резко покачал головой:

— Наверное, одной возможности, растянувшейся на десять лет, было предостаточно.

Я хотел ответить, но Альваро все тем же обесцветившимся голосом напомнил о сегодняшних переговорах. И первым вошел в двери отеля.

Суходрев — Москва Киевская

— До Москвы и обратно, — получив билет и три монетки по десять рублей сдачи, я вышел на перрон. В лицо пахнуло морозцем наступающей осени; еще темно, фонари освещали только заалевший восток. Поежившись, поднял ворот пиджака, прошел к началу перрона.

Вроде и пришел рано, за полчаса, но народу уже собралось порядком — большая часть добиралась пешком, как и я, не надеясь на первый автобус. Огни появились с небольшим опозданием, ярко высветившись из-за поворота; миг, и электричка, распугав задремавших голубей, со скрежетом остановилась.

Свободные места были, и, все же, я прошел вагон, прежде, чем сесть: в том, куда заскочил, разбито стекло, да и воняло из тамбура порядком. Кому не останется выбора, придется несладко ехать час с лишним. Сел на теневую сторону и прикорнул у окна, но волнение, не дававшее спокойно поспать сегодняшнюю ночь, и ныне не отпускало. Рядом со мной, привычные к поездке в два с половиной часа в один конец, уже дремали работники контор и складов, уборщики и продавщицы, официантки и разнорабочие. Все те, кто наполнял в половину девятого вокзалы столицы, с тем, чтобы, рассосавшись в метро, начать трудовой день — от рассвета и до заката, от двенадцати до двадцати тысяч рублей. Мне предложили двадцать пять, если пройду дополнительное собеседование, верно, поэтому еще почти не спал, да и сейчас трепыхался внутренне, прокручивая в голове возможные вопросы и мои бодрые верные ответы.

— Тоже бессонница мучает? — я обернулся. Немолодой мужчина, под шестьдесят, седой как лунь, в мышиного цвета костюме и полосатой рубашке без галстука, пытался гадать кроссворд. Света в электричке почти не было, еле горевшие лампы только усиливали серую муть предрассветного часа. Бросив привычное занятие, он подыскивал недреманного собеседника. Вагон давно видел сны, мы проехали две остановки, на которых почти никто не вошел и не вышел; следующая крупная, Обнинск, еще не скоро.

— Первый раз до Москвы, — ответил я так же полушепотом, чувствуя желание выговориться и уж этим заглушить тревожные мысли, не дававшие покоя с пятничного звонка. — Устраиваюсь.

— Ну дай бог, дай бог. Небось и получать порядком будешь, не то, что у нас, в Детове.

— Я в Калуге работал, в книжном.

— Неужто в Калуге еще книги читают? — в ответ я улыбнулся.

— Нет, у нас печати-штампы. Все равно закрылись, даже поддельные никому не нужны, — это вырвалось невольно, желание рассказать о себе случайному попутчику было тем больше, чем дольше продолжался разговор. — А книги, разве что в электричке.

— Да кого ж ты здесь видишь читающим? Это для москвичей, им забава читать в поездах, — и пристально взглянув в глаза, я невольно поежился, — первый раз такую ранищу, да?

— Да. До этого в Москву ездил разве что, когда курьером работал. Два года назад, в той же Калуге.

— До Первой или Второй?

— До Второй оба раза.

— Ну это полчаса всего, впятеро меньше. А больше в Калуге работы не сыскалось, стало быть? — я кивнул. — Ну да, ну да, я вот тоже, сперва в Детове пытался устроиться, потом в Медыни, Юхнове, Алексине. А там и до Москвы семь верст киселя хлебать, — и не останавливаясь. — Ведь почему все в нерезиновую прутся? Думаешь, медом там мазано или зарплата выше? Выше, конечно, но… Вот скажи, тебе будут платить за проезд в этом поезде?

— Как жителю другой области не положено.

— Значит, три с половиной тыщи в месяц выкидываем только на это. Плюс тыща триста на метро, ведь ты им тоже будешь пользоваться.

— Все равно, куда выгодней моей прежней работы. Не уговаривайте, все прутся за деньгами, как бы далеко ни приходилось ехать.

— Да не только. Вот смотри, ты в родном Детове много знаешь печатей-штампов? Наверное, одна контора. В Калуге от силы пяток. А в столице — даже если только по ним работать, до конца жизни занятие сыщется. Потому и прутся, что выбор такой, в России-матушке не старайся, не сыщешь. Вот и весь сказ. — Я кивнул, соглашаясь. — И такой перекос никакими судьбами не выправить, всегда будет в столице надежней устроиться. А заодно, — он как-то странно на меня глянул, — можно и себя устроить. Или напротив. Это уж как получится.

— Что получится? — не понял я про судьбу.

— Да вот как со мной получилось. Я ведь этой электричкой двадцать лет с малыми перерывами езжу. Сперва на Варварке работал, потом на «Динамо», затем у Выхина. Еще где-то. А вот когда тут прямо, у самого вокзала белорусскими игрушками торговал, тогда со мною и приключилось. Семь лет назад. Я тогда уже успел бессонницу подхватить. А она на новое место устраивалась, тоже нервничала. С Калуги как раз. Цветы продавала в киоске у станции метро «Смоленская», говорила, очень хлебное место, с трудом получила. Ну это потом, когда мы с ней познакомились, — он помолчал немного, электричка остановилась у Малоярославца. Двери с шипением хлопнули, впустив трех-четырех человек. Здесь, незадолго перед нашим поездом, от станции ушел первый на Москву. Со всеми, на первопрестольную работающими.

— И вот, что странно. Мне тогда пятьдесят стукнуло, как раз девятины после дня рождения, — он даже не улыбнулся, как-то неприятно оскалил зубы, — ей же и тридцати не было. Совсем молодка. А вот…

Солнце пробилось сквозь набежавшие ниоткуда низкие тучи, ярко высветило салон. Кто-то забормотал в полузабытьи, кто-то лишь отвернулся от косых пока лучей, еще тепло-желтых, только набиравших силу.

— Дальше проще, — осмотрев дремлющих на солнечной стороне, он повернулся: — В октябре уже мы солнца в дороге не увидим. А вот летом ездить морока сущая, — он снова неприятно оскалился и замолчав враз, добавил: — На себе узнаешь. Все на себе, когда год, второй, третий в Москву гонять станешь. Жизнь сразу переменится.

— Дай бог, — произнес я невольно подумав о собеседовании. И тут же, почувствовав морозец, произнес, пытаясь переменить тему: — Вы сразу сошлись, значит, — он покачал головой. Воспоминания не то, чтобы неприятны, но задевали; вроде и говорить не хотелось, и не говорить не мог.

— Нет, конечно. Оба уже повидавшие на своем веку, она… ей тоже досталось. Она в Калуге жила, у вокзала, раз встретились в электричке, проговорили до самой Москвы, второй — наверное уже не случайно я именно в тот вагон сел и ее выискивал взглядом. Конечно, не случайно, она тоже приподнялась, когда до Суходрева электричка добралась. Обратные пути у нас разные, но в тот, второй раз, уж договорились друг друга встречать. Я пустой, она с сестрой и ее дочерью жила, так что, на час позже выезжать даже в охотку. А там и ее электричку отменили, она сказала, судьба. Через полгода ко мне переехала. Вроде бы зажили. Ведь как хорошо получалось — мы вместе и дома и большую часть пути на работу и в выходные все. Иногда нам не давали отпуска в один месяц, но выкручивались как-то. Вместе ведь.

Я улыбнулся невольно. Сам выезжал на каждые выходные и праздники в Калугу, когда еще в печатях работал. К той, что заказы в нашей конторе принимала. Люди приходили потертые, с бегающими глазками, все больше молчаливые, брали самые дешевые печати, но подушечку заказывали самую дорогую — и микротекст, и рисунок сложный, порой весь день просидишь, пока один в один сделаешь. Работали почти всегда по оттиску, а уж откуда он брался, лучше не спрашивать.

— Я сам, когда в Калуге работал… — но меня не слушали. Мужчина погрузился целиком в свои думы, казалось, он нашел лучшего собеседника, и толкует уже с ним.

— Четыре года так и прожили, как один день. Четыре года и один месяц, — он вздохнул. — А потом опять судьба вмешалась, как она говорила. Вроде поначалу хорошее показала, ей повышение оклада вышло, какие-никакие, а премии выдавать стали. У меня дела ни к черту, так она выручала. Нехорошо это, не по мне, но молчал, сам понимаешь, что портить себе счастье. Да оно само спортилось.

— Вы ее заревновали?

— К чему, вернее к кому? Она работящая и верная, да и чувствовал я, не бросит, вот где-то нутром ощущал. Оба друг за дружку цеплялись, к чему нам другие были. И она во мне утешенье находила, а уж я и подавно.

— Тогда что же? — он снова усмехнулся неприятно. И тут же сбросил улыбку с лица, как маску, разом обнажившую потерянное лицо не ушедшего от судьбы человека. Двери снова распахнулись, впуская шумную толпу — Обнинск, город мирного атома, отправлял своих резервистов.

— Расписание, вот что. Расписание у нас изменилось. Работу с игрушками я потерял, надо снова в Москву, искать, устраиваться. Тут как назло подработка одна в Малоярославце случилась. Ездить позже, а возвращаться раньше. Вот так и началось. — он видел мои недоумевающие глаза, долго молчал, не зная, что и сказать-то, но затем произнес: — Да просто все. Что у нас друг для дружки оставалось — часов семь от силы. Она возвращалась в девять, а пять уже уходила. И до нового вечера. И так каждый день, кроме воскресенья, да, в субботу она раньше возвращалась на два часа. В воскресенье, понятно, отсыпалась, не железная же, хоть и молодая. Вот и что оставалось? Встречались вечером, быстро ужинали, засыпали в обнимку, а утром я уже холодную постель щупал. Год протянули, а там… не смогли больше. Она первая это поняла, объяснила, высказала. Затем к сестре вернулась. Через полгода, может, поболее, я снова работу в Москве нашел, да только не вернулась она. Ни к чему ни себя, ни меня новым испытанием мучить. Сняла комнату в Наре, я узнавал от сестры, там и живет. Из цветов ее прогнали в кризис, нашла новую, в супермаркете. Вроде все ничего, да только одна.

— Вы уверены?

— Я видел, — тускло произнес он. — Да подойти не решился. Так и ушел.

В душном молчании поезд добрался до Нары. Вошло еще сколько смогло войти, кто-то попросил открыть окно, ему не ответили.

— Не дотерпели, — произнес я, разглядывая искоса своего собеседника. Он, давно уже не глядя в мою сторону, головой покачал.

— Не поверили. Это куда хуже. И не в разнице возрастов дело, в том, что внутри. Она потому и говорила, не прошли испытания, а я… почему-то не посмел возразить, настоять на своем. Столько раз били, вот и показалось, этот крайний. Но и крайний защитить надо, хотя бы и от нас самих, — снова та же полуулыбка. — Для меня это до сих пор как сон в электричке. Не то было, не то не было. Нет, было но… мы часто напротив сидели и улыбались, как блажные, — он умолкнул снова. Бекасово. В вагон втиснулись еще, но дальше тамбура пролезть не смогли. Нагретые солнцем клозетные миазмы поползли по салону, кто-то тяжело, устало раскашлялся, разбудив на мгновение соседей, и снова погрузился в тяжелую дремоту, длиться которой осталось минут сорок, если поезд не сбавит темпа, пытаясь нагнать расписание.

Сосед напротив зашевелился, кажется, привиделось что-то, закрылся от всего ладонью и снова погрузился в рваный, как перестук колес, сон. Мужчина поглядел на него.

— Не привык, видать, мало ездит. Ничего. Все привыкнут. Куда ж деваться. Это по первым порам непривычно вставать ранищу, в поезде рассвет и закат встречать, приходить невесть когда, наскоро завтракать на бегу или ужинать в вагоне, чтоб времени на сон побольше урвать. Как в армии, — он усмехнулся. — Тебе тоже придется.

— Дай бог, — машинально ответствовал я.

— Дай бог, что я рассказал, или вообще? Впрочем, лучше не отвечай, если что придет, тогда разберешься, — и помолчав с две остановки, добавил: — Одно только: моих ошибок не делай.

— Так и у вас тоже не все еще позади…

— Вот и я говорю, не делай, — и замолчал окончательно. Объявили Внуково, еще двадцать минут, и электричка доберется до Киевского вокзала. Я некоторое время поглядывал на собеседника, но тот не открывал глаз, делая вид, что спит или, в самом деле, задремал. Наконец, и я закрыл глаза, попытавшись отвлечься от всего шумного, нервного, тошно пахнущего. Некоторое время огненные круги не давали покоя, вынуждая постоянно вздрагивать. Наконец, объявили Москву Сортировочную. Поезд еще немного потрясся по разошедшимся стыкам, будя разоспавшихся, люди окончательно расходились, поднимаясь с мест, собирая пожитки, готовясь к выходу. Мой сосед тоже поднялся, потянувшись за сумкой, повешенной над моей головой.

И странное дело, в тот момент, когда поезд уже выбрав себе платформу, неторопливо въезжал на нее, я провалился в мгновенный сон, не оставивший после себя следа, лишь воспоминание о секундах, проведенных в забытьи.

Я вскочил, поднял упавшую на пол папку и поспешил к выходу.

Однокашники

Сегодня приснился Стас, однокашник. Пришел к нему домой, как в былые времена, посидели, почайпили. Потихоньку сумерки сгустились. Он вдруг достал тоненькую, страниц на сто, черно-белую книжицу в мягкой обложке, показал мне. Вот, говорит, наконец опубликовали мою подборку стихов, денег не дали, так хоть и не за свои, а то сам знаешь, какого в наше время поэзию печатать. Спроси хоть Антона Хулапова или Петьку Опермана. Открыл на середине, начал читать, что-то с ощущением легкой грусти, о доме, покинутом жильцами. Я смотрел на Стаса, удивляясь: вроде читает, а в такой темноте — и как строчки различает? Потом проснулся, полежал немного, и как ужалило. Больше месяца Стаса нет в живых. Не сходил на похороны, словно испугался чего. Верно, знак, надо сегодня к Марине зайти. Выходной, скорее всего, она дома.

Так и вышло. Марина открыла дверь, провела в комнату. Накрытый стол на шесть человек, сердце защемило. Сороковины.

— Прости, я без всего.

— Спасибо, что пришел, я уж и не ждала, — устало села спиной к телевизору, я устроился напротив. — На девять была я со Светкой, да его родители, а сегодня… хоть ты вспомнил.

— Он мне приснился, стихи читал, — я начал пересказывать сон. Марина молчала, слушала. Когда добрался до услышанных строк, спросила, запомнилось ли, покачал головой. — Да и потом, когда Стас стихи писал? — она кивнула.

— Может, в юности. Тогда все писали. Ты вот.

— Я забросил в двадцать три. К чему это все? Мариш, прости, что не смог придти раньше, я… правда не мог на похороны.

— Я не виню. Хотела, чтоб Стаса проводили. Он в классе душой компании был, да и потом у него собирались часто, вот ты всегда приходил.

Сорок дней назад, около полудня, пришла эсэмэска: «Стас умер. Если сможешь, приезжай, похороны тогда-то, во столько». Я сидел в автобусе, помню, долго читал, не в силах поверить. Словно молотком по голове ударило. Проехал свою остановку, еле выбрался. Позвонил Марине, мы оба больше молчали. На похороны не поехал. Не смог, надо, но не пересилил. Снова позвонил, извинялся, поминал маму, умершую полтора года назад. Она заплакала, дальше говорила ее сестра, Света. Совсем они не похожи.

— Обидно еще. На кладбище прибыли, а вот домой, помянуть — никого. Как память о нем закопали. Серые люди — пришли, ушли, — вздохнула, подавляя всхлип в горле, продолжила: — Класс, наверное, не такой подобрался. Недружный. Никакой. Вроде не переезжали, а все равно встречаемся случаем, на встречах выпускников. Ну, кто приходит: я, Лешка Пухов, Маша Голубева, еще двое-трое. Нас тридцать восемь было. Шутили еще про попугаев.

Марина совсем расклеилась. Я предложил убрать лишнее, не слишком приятно сидеть за пустыми приборами. Она поднялась, взяла тарелку, уронила на стол.

— Не сейчас, — произнесла глухо. — Завтра. Пусть все будет завтра.

Маринка выдохнула порывисто. Я подсел к ней, обнял за плечи.

— Может, тебе к Светке перебраться.

— Я и так только от нее. Не справляюсь, как видишь. После Стаса, просто никакая. Он ушел, и меня с собой забрал.

— Что врачи сказали?

— Сердечный приступ. Глупость, он и болеть толком никогда… это я вот и головой маюсь, и ноги отекают и спина. А Стас… он железный. Он меня на седьмой этаж на руках, когда ногу вывихнула, он… — ткнулась в грудь и замолчала, изредка вздрагивая. Потом, много позже, подняла глаза. — Хорошо, что ты пришел.

— Мне сон…

— Стас тоже часто мне снится. Будто мы с ним гуляем, или общаемся как прежде, ссоримся или любимся…. Вот это меня больше пугает. Знаешь, я не знаю, что делать. Был бы крещеный, хоть свечку….

— Мама мне до сих пор снится часто. Когда ушла… вот видишь, я до сих пор не могу сказать другого слова. Снится почти каждый день. А несколько месяцев назад вдруг как пропала, я тоже испугался, я думал, как ей помочь, чтоб она снова могла являться, может с ней что-то не так.

— Там? — одними губами произнесла она.

— Я не знаю, где. Потом папа появился. Потом уже с ней. Недавно всех своих видел. Как-то тепло на сердце стало. Это хорошо, что Стас с тобой, Мариш, это нормально. Хуже, когда никого нет.

Она вдруг выпросталась из объятий и вцепилась в меня.

— Ты ведь один, прости, дура, забыла. Тебе обязательно надо с кем-то, нельзя так.

— С кем? После Галины я никого не хочу. Два года протянули и хватит.

— Ты так и не научился называть ее иначе.

— Прозвищем? Да не клеилось к ней ничего. Думаю, и хорошо, что разошлись, и так измотали друг друга.

— Ну, хоть к брату переехал бы, у тебя он ведь…

— Пьянь подзаборная, если ты о Сергее. Его жена из дому выгнала, ночевал на даче. Весной нашли, больше недели пролежал пока соседи не проведали, — я вздохнул. — У меня родичи либо здесь спят вечным сном, либо уехали далеко-далеко. Ладно, не будем. На кладбище кто был? — Марина начала перечислять, вдруг резко замолчала.

— Все равно помянуть не пришли.

— Это неважно. Помянули хоть так. Я… я когда хоронят, не могу. Лучше уж кремация. Не так больно.

— А урна? Ведь потом с ней живешь, с прахом.

— Это не больно. Мама вовсе не хотела папу хоронить, он у нас три года… — Марина закрыла мне рот рукой.

— Что же мы все не о том и не о том. Как ты сейчас, где?

— Да все там же, на складе. Поставщики только валюту требуют, магазины закрываются. Все забито товаром, черт его знает, говорят, в отпуск на два месяца без оплаты уйдем. А ты?

— Почти тоже, уговариваю покупателей взять и то, и это и еще что-то. Хорошо у нас бренд, коллекции хоть из дерьма сделаны, но берут. Сейчас покупателей много, кто на юга собирается, кто вернулся. Не дают думать. Надо было мне три года назад в «Детский мир» переходить, вот где вечный аншлаг.

— Жаль, детей вы не завели.

Маринка куснула губы, сжала в белую нитку.

— Разве не знаешь? После двух абортов я пустая. Стас то не хотел, то выпендривался, то в командировки, а куда без отца, ну и… выскребли меня начисто. Он ведь любовницу пытался завести год как.

— Что за бред, он…

— Я узнала, когда уже… в ноутбуке его ковырялась. Лучше б сразу выкинула. Я потом так и сделала, потом… потом он приходить начал. Кир, не знаю, как сказать, я боюсь его. Когда он меня взял во сне, я проснулась, будто… я ведь почувствовала, как раньше, как двенадцать лет назад… нет, как когда мы только… это ведь страшно, да, страшно? — она не сводила с меня почерневших глаз.

— Все равно, ты его любишь, — Марина не отвечала. Наконец, отвела обжигающий взгляд.

— Наверное. Сейчас не так, как раньше, но…. Лучше б он мне все сказал. Я бы поняла. Я и сейчас поняла и…. но все равно больно. Больней, когда он ушел.

— Он ведь вернулся.

— Да, во снах.

— Нет, он ведь вернулся к тебе после измены. Не мог. И ты без него.

— Он к Антону Хулапову ходил, когда тот пить начал. Первый раз вытащил, а на второй неотложка приехала, и в морг, — неожиданно произнесла она. Глухо произнесла: — Давай и его помянем.

Выпили, закусив карбонадом. Марина дышала тяжело, словно в горах очутилась. Оглянулась на телевизор, но включать не стала. Подошла к тарелкам на соседнем столе, долго глядела, вернулась.

— И я без него не представляю себя, это точно, — помолчав, другим голосом: — Знаешь, я бы не выдержала, если б все мои родные вот так пришли в сон. Испугалась. Ты б знал, как меня колотило, когда он в меня во сне вошел. Больно, сладостно, а когда открыла глаза. Не знаю, как тебе это может нравится. У тебя хоть кто-то крещеный есть? А то может свечку поставить, или записку передать.

Я молчал. Марина сидела, глядя прямо перед собой.

— Он многим помог, — начала сначала. — Тебе вот, когда работу в кризис потерял. Максу с машиной. Он вечно сидел с друзьями в гараже, по выходным. Я его почти не видела. Придет домой, Кир, он последнее время выпивать начал, и… я зачем-то его ругала. Он обнимет меня, назовет чумичкой и не отпустит, пока не улыбнусь. Я… Кир, ты не представляешь, как мне без него. Как будто сердце вырвали.

— Представляю. Я ведь любил тебя.

— Не городи огород. Бредни молодости, ну, сколько нам было, двадцать, институт не кончили. Встречались, секретничали. У нас так ничего толком и не было.

— Я любил тебя, — зачем-то повторил и опрокинул еще коньяку.

— Ничего. Все себе навыдумывали, любовь, страсть… ничего. Хотелось думать, мечтали, а потом. Прости, я ничего не чувствовала, нет, может сначала, как дура, тебя зацепила, и ты прилип и не хотел признаваться, что это все не так, не то.

— Потом был Стас.

Но она покачала головой.

— К Стасу я пришла уже чистой. Господи, как же быстро вы уходите, как же быстро. — Другим тоном, жестко: — Знаешь, я поняла, почему никто не пришел. Похороны, они постоянно. Не только у тебя, у всех. Все теряют, время такое, сорок лет. Родных, близких. Хоть немного передохнуть, ну надо же хоть чуть. И класс у нас… сколько же ушло, — рука дрожала, когда она стала загибать пальцы. — Смотри, Антон Хулапов, вот как шесть лет, потом Петя Оперман. Тоже спился, под машину попал. Даня Мортин, покалечился на мопеде, когда, лет десять назад, не знаю, что с ним сейчас. Что осталось. У него мать с ума сошла, а он сам… считай, его нет. Тень. Марина Волкова два раза пыталась покончить с собой, потом спрыгнула с семнадцатого этажа. Леся Сабрекова во время операции, какой-то подонок ножом в подворотне ткнул, а хирург уже в зюзю, Новый год, сука. Олег Седов. Он еще в двадцать четыре. Самый удачливый из всех нас, в казино работал, столько получал. Жена за четыре сотни подговорила своего любовника, чтоб задушил и….

— Настя Петрова из параллельного, — зачем-то добавил я. — Года полтора назад.

— Я не знала. Как?

— Напилась антидепрессантов. Не знаю, не поняла, что делает или…. Прости.

— Еще кто? — спрашивала так, словно чужая боль могла отогнать свою, хотя б на время.

— Гарик Сальников, в Чечне. Еще в первую. Как мой племяш. Ему даже цацку дали какую-то, посмертно. Мать сейчас в психушке.

— Кир, прекрати! — голос возвысился и опал. Марина вслепую нашла мои пальцы, сжала. — Прекрати, — и дальше: — Класс у нас не случился. Недружные мы, все порознь, и живем, и умираем. Стас приходил к Хулапову, уговаривал, приглашал, а что…. Он такой, он ведь не может, как другие. Я потому и полюбила. Все мы разбегаемся, все в углах норовим дождаться своего часа. Вот я… без него я тоже такая. За Стасом я как за каменной стеной жила, на него всегда и во всем. Он вытащит, поможет, вступится, отогреет. Он все делал. О тебе я такого сказать никогда не могла.

Мы встретились взглядами. Мне пришлось опустить глаза.

— Ты права. Не получается ни мириться ни ссориться. Тебя отпустил, Галину.

— А не надо было! — резко произнесла она. — Драться надо, цепляться, царапаться, хоть что-то делать, а ты отпустил. Сейчас я могла быть твоей.

Странный получался разговор. Коньяк шумел в голове, дорогой, но совершенно безвкусный, пахнущий не виноградом, нет, пылью какой-то. Я хотел сказать, насчет Стаса, да Маринка опередила.

— Просто он сильнее вас всех оказался, вот и не пришли. Способнее, не знаю, но сильнее, да. Кир, он ведь меня зовет. Иначе почему я почти каждую ночь его вижу. И взял он меня так же с ходу, без разговоров, повалил и взял, я пискнуть не успела. Я и люблю и боюсь его. Раньше боялась потерять, когда меня выпотрошили, думала, уйдет к другой, а теперь боюсь увидеть… Он ведь ждет меня там.

— Все они там ждут. Мне так кажется.

— Кир, ты хоть крещеный?

— Нет, конечно. Не могу я в церкви ходить. Все чужое. Да, все, — прибавил, подразумевая не только церковь. — Ведь мы выучились окончили школу в одной стране, а высшее образование получали уже в другой, ей, по сути, по духу, да по всему противоположной. Что же ты хочешь, такое многих сломает.

— Что проку винить кого-то, если червоточина в тебе.

— Она не разрастется, если не дать.

— Мой дядя из Питера, чего только ни пережил, а недавно общались, показывал фотографии класса выпуска сорокалетней давности. Почти все собрались. Понимаешь. А мы от себя уходим все время. И кого-то просим защитить и… и я такая же. Мне просто повезло со Стасом.

— Я здесь, Мариш.

— Ты тоже далеко. Всегда там, даже когда к нам приходил. Сидел в сторонке и молчал. Зачем?

— Мне нравилось общество, а…

— А последние годы вовсе перестал. Мы с тобой видимся первый раз за… даже не помню за сколько.

— У меня мама ушла…

— Да раньше, раньше. Сжался, скукожился. Как все. Я думала… — едва слышно: — Ты ведь меня любил. А сейчас?

— Я все равно здесь, Мариш. До меня всего ничего — две остановки на автобусе.

— И десять на метро.

— Вот видишь, ты помнишь.

— Только это и помню. Прости, Кир, я… я тогда к сестре ночевать, если… — я поднялся, следом неохотно поднялась и Марина. Сжала руку. — Не уезжай совсем.

— Я рядом, — она только кивнула в ответ.

— Я это помню, — на миг мне показалась, хочет обнять, нет, коснулась плеча и стала собираться, поджидая моего ухода.

Вильно

Экран показывает все ту же заставку: лабиринт без начала и конца, разворачивающийся перед глазами. Бесконечные коридоры, тупики, закоулки. Каменная кладка стен кажется нелепицей: тяжелые кирпичи с белой цементной прослойкой меж ними при взгляде сбоку исчезают — третье измерение у них отсутствует. Невыразительный потолок и пол лишь усиливают картину общей фальши, глаз на них не задерживается, следит за поворотами и тыкается в новые и старые стены лабиринта, наползающие со всех сторон. Изредка возвращается надпись «старт» на английском. Пройдя сквозь нее, экран неумолимо наталкивается на стены тыкается в каждый угол, из которого заведомо нет выхода, то и дело возвращаясь к надписи «старт», находящейся где-то в самой сердцевине этого неустанного блуждания

Юрис сидит рядом на стуле, торопливо делает какие-то записи на листках бумаги, комкает их и бросает в угол, где находится корзина для бумаг. Попадает он редко, большая часть листков падает на истрепанный ковер, рисунок которого уже невозможно различить.

Я встаю с треногого табурета и иду в кухню. Юрис редко ей пользуется, по-хорошему, она нуждается в добросовестной уборке. Но хозяину квартиры некогда заниматься подобными мелочами, на это нужен нежный и заботливый помощник. Но он не женат и не спешит расстаться со своей свободой. Порой очень трудно оторваться от экрана.

Холодильник девственно пуст, на полках я нахожу полбатона белого хлеба и четыре темных «Монарха» с чудовищной градусностью — на пиво эта субстанция уже мало похожа.

— Юр, у тебя пожевать что есть?

Пауза. Глухой недовольный голос.

— Посмотри наверху, в шкафчике. Там лапша осталась, как раз на тебя. А ты прямо с вокзала?

— С аэропорта. Так быстрее.

— Быстрее, — он хмыкает. — Во сколько тебе обошлось это удовольствие?

— Скорее, необходимость…. Да разве сейчас в деньгах дело.

Он не отвечает. Я открываю дверцы навесных полок, которые в сумме и дают тот самый «шкафчик». Надо зажечь свет, ничего не видно.

Выхожу из кухни, так ничего и не взяв. Перекушу потом, когда Юрис закончит поиски.

После кухни, — словно по контрасту — комната представляет собой удивительный беспорядок, но я знаю, этому разгрому уже много лет. Когда я последний раз приезжал к Юрису, года три назад, квартира его была точно в таком же состоянии. Из раскрытого шкафа торчат пустые плечики, сброшенная наспех одежда валяется на кровати, частью на полу и живописной грудою набросана в самом нутре левого отделения. Повсюду раскиданы видеокассеты, книги и журналы технического содержания, какие-то бумажки покрывают полки, столешницу, валяются на кровати вперемешку с одеждой; большей частью это записки самого Юриса. По углам лежат пыльные кучи железок, оставшихся от прежних компьютеров. Люстра светит тускло, один из трех ее рожков не работает, за слоем повсеместно присутствующей пыли на стекле не видно лампочек.

Юрис все пишет.

— Поставил себе?

— Нет, потом поем.

Он пожимает плечами и снова комкает листок. Тут же расправляет его, черкает и дописывает.

— Кажется, нашел.

Кресло у него на роликах, чтобы удобнее было перемещаться, не вставая, по всей комнате, по той ее части, что еще достаточно свободна от всевозможного мусора. На ковре начали протираться колеи. Я снова сажусь на табурет.

Экранная заставка пропадает, Юрис запускает программу поиска, что-то пишет в пустых строках появляющихся окон, открывает и изменяет файлы — я ничего не понимаю в этом, но, судя по горящим глазам товарища, он близок к цели. Наконец, Юрис откидывается на спинку кресла.

— Сейчас войду, — говорит он, оборачиваясь. Юрис заметно сдал за последнее время, лицо стало блеклым, былая выразительность выветрилась начисто, оставшись в пронзительно голубых глазах, которые он беспрестанно щурит, подслеповато вглядываясь в экран. — Ты-то сам как?

— Ничего. Вот только с утра не ел ничего. Перехватил в Шереметьево, пока самолета ждал.

— Понятно. Ты уверен, что Инара здесь?

— На все сто уверен. Вчера искал ее по всем возможным московским знакомым, по Подмосковью… кажется, всех на ноги поднял.

Что-то перехватывает горло, я замолкаю.

— А что между вами случилось?

Бессмысленный вопрос. Я сам не знаю, почему единственная ушла от меня. Ведь все было нормально, все годы брака, годы учебы в университете. Мы жили спокойной размеренной жизнью, как, верно, и должны были. Всегда вместе, рядом. Пусть не всегда гладко складывались отношения, но чего не случается в семьях. Разве такого, настолько неожиданного.

— Может, у Инары кто-то был?

Я качаю головой.

— Исключено. Она точно бы сказала, если что… — Юрис кивает головой. Не обращая на него внимания, продолжаю говорить. — Дело в чем-то другом, но если бы я знал, в чем именно…. Утром ее уже не было, я предположил, что Инара отправилась к Лонгиным, они договаривались встретиться… А ее нигде не было… И ведь ничего не сказала, не написала. Не позвонила даже знакомым, вообще никому. Как будто ее никогда не было, только, — горло снова перехватывает, я давлюсь и замолкаю.

— Поэтому ты и предположил, что Инара вернулась к родителям, — Юрис не спрашивает, но я молча киваю. — Больше некуда?

— Похоже, что так. Если бы я нашел их новый адрес, хотя бы телефон, я бы….

Он машет рукой.

— Брось, старик, ты ни от чего меня не отвлекаешь. Не могу же я остаться в стороне. Сейчас доломаем защиту, войдем и посмотрим.

— Телефон оформлен на ее отца, Витольда Урманиса. Или на мать. Даже скорее на мать.

Юрис кивает головой. В этот миг беспокойное блуждание в лабиринте прекращается само собой, экран заполняет надпись-предупреждение; прочесть ее я не успеваю. Юрис торопливо стучит по клавишам, надпись исчезает, несколько мгновений экран остается асбестово пустым. Наконец, из динамиков доносится хриплый, как бы придушенный перезвон колокольчиков. На экране разворачивается лист бумаги с надписью на английском и латышском «Добро пожаловать!».

Юрис довольно потирает руки, усмехается, хлопает меня по плечу.

— Порядок. Все телефоны и адреса Риги — наши. Может, принесешь бутылочку из холода?

Я приношу. Юрис торопливо открывает и жадно пьет. Начинает вводить в строку поиска. Ошибка.

— Как зовут мать Инары? — уточняет он.

— Янина Урмане.

— Фамилию я помню, — Юрис снова запускает поиск. — Нечасто ты у нас бываешь. А стоило бы. Тут красиво. Надеюсь, на обратном пути побродишь по городу, хотя бы ради приличия. Ей здесь нравилось, как я помню. Странно, что она вообще поехала в Москву.

— Странно. Когда найду Инару, посмотрим город, — чуть было не сказал, «если».

— Жаль, что не наведался в прошлом году. Риге исполнилось восемьсот, большой был праздник…. А вот, нашел. Записывай.

Я хотел сказать, Рига для меня сейчас — лишь географический объект, место временной дислокации, куда я прибыл только для того, чтобы найти Инару и… объясниться, понять, вернуть ее домой, где мы прожили вместе четыре года.

Юрис подает листок бумаги, ручка выскальзывает у меня из руки; он записывает адрес и телефон сам.

— Сейчас я выйду из интернета…. А вообще, почему бы вам не переехать в Ригу? Родители же вернулись на родину.

— Их родина — Литва. Инара рассказывала мне, что ее семье пришлось в начале пятидесятых выехать из-под Вильнюса, от «лесных братьев». Так и осели в Риге, — я вспоминаю еще кое-что, не менее важное. — А гражданство? Я буду здесь личностью второго сорта. Паспорт в Латвии просто так не получишь, я же не представитель титульной национальности.

Юрис кивает задумчиво, у него непроизвольно дергается щека. Он выключает монитор.

— Ты прав. Я почему-то запамятовал. Все, можешь звонить, — он торопливо отставляет пустую емкость из-под пива, со стуком. Словно пытается заглушить неприятные мысли, роящиеся и у него самого в голове.

Шуршание вентиляторов смолкает, в комнате становится непривычно тихо, даже странно смотреть на переставший работать компьютер.

— Подожди, — Юрис кидает ладонь на рычаг телефона. — Ты уверен, что Инара захочет тебя видеть?

— Не знаю, но что-то ведь надо….

— И все же. Объясни толком, может, между вами что-то произошло?

— В том и дело, что ничего. Вообще! Дай позвонить.

Трубку никто не хочет снимать. После десятого-двенадцатого сигнала я даю отбой и перезваниваю снова.

— Наверное сменили номер, — устало произношу, снова садясь на табурет. Юрис качает головой.

— Справочник с исправлениями и дополнениями этого месяца. Вот только, если Инара отключила телефон.

— Все может быть, — я бессильно сажусь на табурет. Паркет тоскливо скрипит подо мной. Пытаюсь сменить тему и спрашиваю: — Ты-то как на новом месте?

Юрис поднимает глаза, трет их, пытаясь наладить зрение. По-хорошему ему бы не помешали очки, но… кажется, он говорил, что их вид придает лицу ненужной комичности.

— Нормально платят, дают работать по ночам, со своего компа. Больше мне ничего и не надо. С чего ты спрашиваешь?

Я пожимаю плечами. Наконец, преодолеваю себя и медленно поднимаюсь.

— Ты куда сейчас?

— Не знаю. Наверное, к ее родителям…. Тот район я еще помню. Хотя бы посмотрю, есть ли свет в их окнах.

— Начало одиннадцатого, — Юрис оглядывается на часы видеомагнитофона. — У нас ложатся рано, неудобно, — и замолкает.

— Завтра меня найдут и выкинут из страны, — словно извиняясь, говорю я. — В Латвию я прибыл почти так же, как и ты — в телефонную книгу полиции. Если она не согласится уезжать, вдруг такое случится, мне просто надо увидеть ее глаза. Ничего больше. Понять, хотя бы попытаться понять, почему так…

На пороге останавливаюсь. Смотрю на карту СССР, наклеенную вместо ободранных, жившей когда-то в квартире кошкой, обоев; большую карту, во всю стену. Оборачиваюсь.

— Ты лет пять назад работал в букинистическом. — Юрис кивает. — У тебя нет случайно карты Российской империи?

Моя просьба сбивает его с толку. Помолчав, он произносит:

— Нет, да и мысли стащить не возникало. Зачем она тебе?

Сам не знаю, почему вдруг вырвалось.

— Наверное, хотел посмотреть, что мы потеряли.

— Вы много что потеряли, — в том же тоне отвечает Юрис. — Интересно, почему именно сейчас вам понадобилось искать…, — ответа он не ждет. Поднимается следом за мной проходит в прихожую и добавляет, уже когда я зашнуровываю ботинки. — Ты где-то остановился? Или…

— Да, в общаге одной, недалеко от аэропорта. Обратный рейс завтра утром, в восемь, может, к тому времени изменится… что-нибудь.

Юрис хочет что-то сказать, но не решается, молча провожает меня до лифта.

— Не знаю, что бы я без тебя делал.

Юрис машет рукой.

— Брось, я так ничего и не сделал. Не возражаешь, если я закурю?

Улыбка нисходит на мои губы.

— Я же уезжаю.

Дверь лифта захлопывается за мной, Юрис возвращается в квартиру. С порога он произносит: «Можешь выходить, он ушел». Дверь темной комнаты приоткрывается, щурясь от света в прихожей, выходит Инара. Юрис молча смотрит, как девушка проходит в комнату, достает из наваленной груды одежды в шкафу свою сумочку, снимает с вешалки, задвинутой в самый угол, плащ.

— Ты куда? К родителям? — спрашивает Юрис. В ответ она качает головой. — А куда?

— Уезжаю. Извини, что я… мы тебе надоедали столько времени, — тихо произносит Инара. — У тебя работа….

— Работа подождет, — Юрис внезапно раздражается. — Не понимаю я вас. Обоих. Может, ты объяснишь, зачем ты бросаешь мужа, едешь ко мне. Знаешь, первым делом я подумал, моя первая любовь с шестого класса вернулась. Для чего так всем голову дурить?

— Прости.

— Ты с самого начала такая. Подхватилась, поехала поступать в Москву, тогда как все прочие — в Германию. Потом выскочила за него, хотя могла… а, ладно. Теперь вернулась, да еще предупредила, чтоб не звонил родителям. Твои эскапады когда-нибудь пройдут?

Она молчит. Долго.

— Хорошо, — не выдерживает Юрис, — но ты куда сейчас собралась?

— В Вильно, — помолчав, произносит Инара. Щека у Юриса снова непроизвольно дергается.

— Ты хотела сказать, в Вильнюс?

— Нет, я же говорю, в Вильно, — девушка торопливо одевается. — Еще раз прости, что все так получилось. Мне было важно, чтоб он приехал. И ему важно. Прости еще раз. Я должна догнать его, все объяснить. И только не провожай. Пожалуйста.

С этими словами она быстро выходит из квартиры, спускается по лестнице; только слышно, как цокают по ступенькам ее каблучки.

Шаровая молния

На остановке сели двое мужчин — я услышал их разговор прямо за спиной, когда двери захлопнулись, и автобус, дернувшись раза два, резко вырулил и помчался по проспекту. Беседу они завели весьма интересную, но повернуться, увидеть спорящих манеры не позволяли, приходилось вслушиваться, все больше увлекаясь тематикой диспута.

Оба дискутировали о природе шаровых молний. Разговор еще потому велся не громким шепотом, как обыкновенно происходит в шумном общественном транспорте, что выходил весьма специфическим, переполненным тем ученым арго, который сторонний участник просто не поймет. В свое время я получил образование в техническом вузе, и некоторое время проработал на его базовой кафедре, правда, не по специальности, продавая еще не совсем устаревшую технику, и выискивая желающих взять опустошаемые цеха нашего опытного завода в аренду, — а и то с некоторым трудом понимал, о чем они говорили.

Сидевший слева мужчина, как я понял, придерживался классической гипотезы происхождения шаровых молний, предложенной еще Капицей, о стоячей электромагнитной волне, которая, при достижении критической амплитуды, создает газовый разряд в виде шара. Тот, что справа, предполагал в ней световой пузырь, возникающий как побочный эффект обычной молнии, и представляющий собой сильно сжатый воздух в котором циркулирует интенсивный белый свет, за счет создаваемого им сильного давления поддерживающий избыточное сжатие воздуха в оболочке, в то время как сама оболочка выступает световодом, препятствующим излучению света в пространство. Так свет оказывается в ловушке, которую сам себе и создает, как раз по этому поводу оба остановок десять полемизировали, но в итоге, правый вынудил своего товарища признать несомненное достоинство данной гипотезы и пожалеть, что проводивший исследования институт закрыли и распродали, в точности так же, как и мой.

Левый еще помянул одну версию, которой он одно время отдавал предпочтение, но правый, с сожалением сообщив, мол, ему и оставалось совсем немного, когда «ящик» прикрыли, а ведь сотрудники готовились к проведению новой серии опытов, и оборудование недавно закупили в Германии, и вроде как с министерством уже все обговорено было.

— Здание в самом центре, — нехотя оборвал он себя, — кому-то наверху приглянулось, ну и пошло-поехало. Теперь там торгово-развлекательный центр, — и помолчав, добавил тихо: — Ладно, пошли на выход, уже метро. Сейчас последний раз по бутылкам и сдавать.

Я услышал звяканье большого количества стекла, стесненного плотной тряпкой баула. И резко обернулся.

За моей спиной поднимались двое мужчин в обтерханных изгвазданных одеждах, со спутавшимися волосами и изъязвленными лицами. Они прошли мимо меня, резко подавшегося в сторону, стали спускаться по ступеням. Подошли к ближайшему бачку, по счастью, в этот момент двери захлопнулись, и автобус двинулся дальше.

Взгляд сверху

Я возился на лоджии, пересаживал цветы, когда услышал снизу чьи-то голоса. Не знаю, почему вдруг решил оторваться от рассады и посмотреть вниз. Возможно, заинтересовался самим предметом разговора и потому выглянул наружу.

Под моими окнами, чуть наискосок, на заасфальтированной площадке перед входом в клетушку мусоропровода, стоял контейнер, ежеутрене выкатываемый из-под трубы, и ежевечерне возвращаемый обратно дворничихами. Несмотря на позднее утро, — часы показывали четверть двенадцатого — мусоровоз еще не прибыл, и раскрытый контейнер терпеливо дожидался уборки.

Подле него стояли два бомжа, неспешно ковырявшиеся в груде мусора: он вытаскивал на свет божий обломки и обрывки, она оценивала найденные вещи и складывала в большой пластиковый мешок. В ту минуту, как я выглянул наружу, оба обсуждали возможности пластиковой аптечки, он стучал по коробке бородавчатым пальцем, она качала головой и, не желая принимать бесполезную ношу, сунула руки в карманы ветхого пальто с оторванным воротником. День выдался душный, мне, стоящему на лоджии в одной рубашке было жарко, по ее же лицу поминутно стекали капли пота, грязные волосы прилипли ко лбу, но снимать пальто она не собиралась, разве что решилась расстегнуть его, обнажив драную водолазку и линялую замшевую юбку. Так же и он не рисковал освободиться от выцветшей кожаной куртки на подкладке.

Наконец, он уступил возражениям, и вновь продолжил поиски, распарывая ловким движением мешки с мусором. Внезапно она быстрым, чисто женским движением выхватила из кучи яркий глянцевый журнал.

— Это еще что? — спросил он, бросая недовольный взгляд в ее сторону. Она не ответила. Некоторое время он продолжал возиться в куче мусора, пока почти нарочитое невнимание с ее стороны, не обеспокоило его. Он хмыкнул, не понимая причин, по которым она оставила его копаться в одиночестве. Протянул руку к журналу.

Она отвела протянутую ладонь.

— Что ты нашла? — она перелистнула страницу.

— Красиво, правда?

— А… вроде, — неохотно ответил он. Повернулся было, чтобы закончить с содержимым пакетов, но ее интерес к журналу был слишком велик, чтобы отпустить единственного собеседника.

— Нет, скажи, тебе как? — продолжала настаивать она. Некоторое время он вглядывался в страницу. Наконец, произнес с досадой:

— Нашла, чем интересоваться.

Она, недовольная его безразличием, отмахнулась, и некоторое время подчеркнуто внимательно смотрела журнал. Наконец, не выдержала:

— Посмотри. Я такого никогда не видела.

Какое-то время он тускло смотрел на новую страницу, затем медленно произнес:

— Да, интересно. Что там пишут?

Она поднесла страницу к близоруким глазам и прочла всего несколько строк; ее слова я так и не смог расслышать. Выдержав недолгую паузу, он усмехнулся, хотел сказать что-то малоприятное, но, встретив удивительною сосредоточенность в ее взгляде, лишь заметил:

— Нам пора. Ну же, пойдем.

— Да, пойдем, — она медлила, никак не решаясь расстаться с журналом. Хотя и брать с собой тоже не спешила. Листала и листала глянцевые страницы: дошла до конца и вернулась к началу.

— Пойдем? — нетерпеливо спросил он.

— Подожди, — ответила она. Долгая пауза протянулась между вопросом и ответом. — Удивительно, как же красиво. А вот она мне кажется, чем-то похожа…

И она снова протянула ему журнал, раскрытый на той же самой странице, что и несколько минут назад.

— Может, — произнес он. И прибавил: — Наверное. Какая разница, — и взглянув первый раз за долгое время в ее глаза, глухо извинился. Она ничего не ответила, снова и снова разглядывая страницу. Потом вздрогнула, возвращаясь из грез. Ее спутник уже складывал пластиковые пакеты в большую сумку с оторванной ручкой, перед этим аккуратно завязывая их, и когда наполнил доверху, застегнул молнию и повесил сумку на плечо.

— Пойдем, — сказал он едва слышно, кладя руку на ее плечо.

Она повиновалась. Закрыла журнал и осторожно положила его поверх мусорной кучи.

Ветер затрепал обложку. Она увидела это, вернулась и положила журнал сызнова. И, взяв пластиковые пакеты в обе руки, медленно пошла по улице. Я заметил, как она несколько раз обернулась через плечо, а затем прибавила шагу. Через мгновение оба скрылись за углом. А ветер, сменив направление, вновь принялся трепать обложку дорогого глянцевого журнала.

В четырех стенах

«Приветствую тебя, Виталий!»

Написав эти слова, он откинулся на спинку стула и посмотрел в окно, незаметно для себя постукивая ручкой по столешнице. Мысли теснились в голове; вечером, укладываясь спать, он заготавливал первые фразы послания; из-за этого разволновался и долго лежал в темноте, слушая тиканье ходиков. И сегодня, едва он написал обычное приветствие, недреманные думы столпились снова.

Колпачок ручки отлетел в сторону; он нагнулся, поднял и отложил в сторону. Механически вытер пот со лба — в комнате стояла невыносимая жара. Зачеркнув заглавие, он аккуратно отрезал бумажным ножом испорченную полоску от листа. Скомкав, бросил в стоявшую рядом корзину.

«Горячий привет из Новолужска, Виталий!»

Да, так будет лучше. Проще.

«Горячий в буквальном смысле: в квартире +35, за окном +40, а то и больше, термометр перешагнул последнюю отметку и его, кажется, зашкалило. И так уже третью неделю кряду. Июль в этом году выдался на удивление жарким.

«И, как следствие, — летняя мода наших Новолужских красавиц столь же из ряда вон выходяща. Не каждый день увидишь, как в салон автобуса заходит девушка в одном только купальнике, изредка стыдливо завернутом простыней, которую у нас гордо именуют парео. У вас, конечно, подобное нормально, и изучать крем глаза откровенную моду девиц уже перестали…».

.Он снова смахнул пот со лба. Привстав, нагнулся над столом, глядя в окно: нет ли на небе хотя бы одного облачка. Но выцветшие небеса были пусты и сухи, обжигающее солнце выпарило из них всю влагу.

Внизу, как раз, когда он оторвал взгляд от небес, по улочке прошли две девушки лет двадцати. До его слуха донесся их оживленное щебетание.

Он вздохнул и сел за стол. Ручка быстро царапала новые строки, на мгновение он оторвался от написанного. Все же, большое вступление, надо переходить к главному.

«Удивительно, что и наиболее консервативная часть населения — перешагнувшая пенсионный порог — тоже начинает изменять освященной веками традиции. Меня это порой поражает, хотя… пожалуй, не настолько, как я выразился поначалу, но слова это одно, а встреча с пенсионеркой, облаченной в молодежные джинсы в обтяжку и трепаную майку с надписью на английском — совсем другое».

Он перевернул лист, сожалея, что, как бы он ни старался и не мельчил, места для всего, передуманного и вспомненного за ночь, оставалось слишком мало. Но ведь он перед этим отрезал дюйм.

«Сам знаешь, не одно поколение нашей страны было воспитано принципом: будь таким, как все. Он вошел в наше восприятие на уровне подсознания. Этим удачно пользуются, к примеру, рекламные компании, продвигающие на рынок тот или иной товар. Или СМИ. Ничего удивительного, что мы всегда готовы согласится со всем, что нам возгласят из телеящика, несмотря на порой очевидную лживость сообщения, даже понимая это, мы все равно буквально принуждены согласиться с ним. И лишь потом, когда те же средства массовой информации доведут до нашего сведения, сколь лживы и глупы были их собственные недавние репортажи, лишь тогда мы поверим нашему я. Мы слишком часто соглашаемся, Виталий, особенно в последние годы. Соглашаемся, забывая, что когда-то считали, будто у каждого из нас есть право выбора, дарованное теми, кто не оставляет нам шанса воспользоваться им».

Он хотел зачеркнуть последнюю строчку, слишком уж она выдавала его чувства. Рука не поднялась. Да и потом, ему очень хотелось закончить давно царапавшую разум мысль.

«Но чаще всего нам приходится выбирать — если нам все же даровано такое право — между чем-то очевидным: очень плохим, но неизвестным, и просто плохим, но привычным и потому кажущимся почти домашним. Почти всегда заранее известен результат такого выбора, хотя случаются забавные казусы, всего ведь не предусмотришь».

Лист неумолимо подходил к концу, пора бы и закругляться.

«Так что да, сейчас почти все женщины выбрали брюки: кто по веянию моды, и желанию стать как все, кто, напротив, из необходимости самовыражения, а кто ради попытки самоутвердиться в новой среде: тяжело разговаривать с начальником, который больше времени уделяет стройным ножкам».

Оставалась четверть листа, надо либо доставать другой, либо завершать письмо. Он выбрал второе и еще мельче продолжил:

«Мои дела, последнее время, стали сдвигаться с мертвой точки. Я говорил тебе в прошлый раз, что подрядился в одно техническое издательство на перевод нескольких статей по истории подлодок. Интересно, но то, что я вперся в это издательство с улицы, вовсе не смутило редакцию, будто так обычно у них и происходит. Не знаю, а вдруг действительно так — издательство не шибко известное, всего две комнаты».

Он хотел написать: «мне даже обещали аванс», но это было уже явной неправдой. Как и половина написанного в предыдущем абзаце. Если сравнивать с прошлыми посланиями, фальшь особенно ощутима. Но он плохо помнил прежние письма к Виталию. И продолжал дописывать оставшиеся строчки:

«Книга, как обещали, выйдет не раньше, чем через год, но», — он зачеркнул «но», написав: — «…небольшим тиражом. Ведь это сборник статей для специалистов. Все равно, я очень доволен. Надеюсь на дальнейшее продвижение своих дел. И, конечно, желаю тебе того же».

«Засим прощаюсь. Как всегда, остаюсь к твоим услугам. И смею надеяться исключительно на лучшее». Отер лицо платком. А затем вымарал последнюю фразу так, чтобы ее невозможно было прочесть.

Конверт лежал на столе, уже заполненный. Он сложил лист вчетверо и вложил в конверт. Заклеивать не стал, все равно сегодня никуда не пойдет. Затем поднялся из-за стола и побрел готовить обед, после занялся делами по дому: насколько позволяла ему его врожденная болезнь. Поменял струну на шторе и устроил небольшую постирушку. За делами он так утомился, что на ночь забыл принять снотворное и прописанное врачом болеутоляющее; несмотря на это, заснул сразу, и просыпался всего дважды, ничего не чувствуя, просыпался и засыпал, ощущая лишь легкие объятия Морфея, не дававшие привычной боли приняться за его искалеченное тело.

Утром он пробудился необычно рано, — сказалась спокойная ночь, –чувствуя себя полным сил. Позавтракав и приняв таблетки, подошел к столу, вынул из конверта письмо, — аккуратно, ведь конверт ему пригодится еще не один раз, — и, развернув его, спокойно, как делая нечто, давно привычное, порвал на мелкие клочки и бросил в корзину для бумаг. Она была уже полна, стало быть, придется выходить на улицу дважды: вынести мусор во двор, и купить на рынке хлеба, сахара, молока и картошки. В этот месяц удалось немного сэкономить, а уже завтра он должен получить пособие по инвалидности. Хорошо бы именно завтра.

Но завтра будет совсем другой день. А он никогда не строил так далеко своих планов.

Сменив майку, — погода за сутки не изменилась, — спустился с шестого этажа: лифт по-прежнему не работал. Боль все еще не грызла его, спуск получился быстрым: ни разу он не остановился, чтобы перевести дух. Выбросив мусор, он подумал, что, может быть, стоит даже немножко прогуляться, как говорил про себя, на сэкономленных вчера барбитуратах. Просто чтоб посмотреть «декольтацию» о которой писал Виталию, бывшему знакомому по переписке, во вчерашнем «послании».

При мысли об этом, на душе сделалось легче, и он начал свой бесконечный подъем с легкой улыбкой на устах.

Беглец

На последние деньги он снял проститутку. Девчушка, совсем юная, еще нет восемнадцати, привела его в коммуну беженцев; в комнате разгороженной фанерными щитами, они занимались сексом под гнусавый французский рэп. Встречался со шлюхами он впервые, все познания об отношениях к ним и с ними черпал из старого кино. Все одно не удержался и целовал грудь. Кажется, ей нравилось. После, когда он расплатился неловко и собрался уходить, предложила остаться, раз все одно некуда идти. А тут своя душа, поговорить на родном можно. Он молчал, не зная, что сказать, тогда заговорила она. История глупа как мир, но он все одно выслушал до конца и только потом вышел в черноту улицы.

Роттердам красивый город, средневековые дома перетекают в технополисы, их окружают парки и бульвары, спускающиеся к реке и протягивающимися к гигантскому порту, где сходятся пути сотен кораблей в день. Столица Южной Голландии распласталась вдоль Ньиве-Маас, сонная, неспешная на востоке, круглосуточно гомонящая всеми языками мира на западе. Самый неевропейский город — треть населения выходцы из стран второго и третьего мира. Где, как не тут, просить убежища. Куда еще его могла вывести кривая судьбы.

Сразу вспомнился старик афганец из очереди. Узнав, что его сосед выходец из России, немедля перешел на русский, назвал молодого человека, «шурави», своим другом, стал расспрашивать о родных, о родине; не понимая и половины из сказанного, кивал головой, прибавляя что-то на пушту, наверное, для убедительности. Услышав, что отец воевал за перевал Саланг, крепко обнял спутника. «Как жалко, что ушли», — не переставал повторять.

— Вы сами прогнали.

— Да, прогнали, — соглашался старик. — Но вы знаете нас, мы такие, вы должны быть остаться. Вы купили нас душой, мы не понять сперва, мы как дети, — и помолчав: — Мне страшно. Вы должны быть остаться. Так правильно.

— Нас больше нет.

— Россия сейчас великая, сильная, она должна вернуться.

— Тогда зачем я здесь? — но афганец, не слушая, продолжал говорить о своем. Подошедший чиновник молча раздал анкеты, беззвучно закрыл за собой дверь, оставляя собравшихся наедине с мыслями. В очереди на получение статуса больше всего выходцев из Полинезии, немало турок и курдов, разом объединенных и не заметивших этого, а еще жителей покоренных метрополией земель: Карибов, Южной Америки, Африки, Азии…. Небольшая рекреация полнилась людьми со всего света. Здесь хоть и принимали по предварительной записи, но до вечера мало кто успевал войти в заветную дверь. Еще меньше получало разрешение заполнять новые анкеты и формы для получения статуса беженца. Но никто не уходил, верилось в избранность каждому, и каждый, поддерживая словом или жестом соседа, считал, что этим помогает вышним силам вразумить не менее вышние — местную бюрократию.

Он усмехнулся: старик афганец поэтому и приставал к нему все время, что таким образом пытался вымолить местечко среди каналов. Их не раз сводила судьба, и всякий тот приветствовал «шурави», сажал рядом и расспрашивал, говоря о своем. Совсем как только что покинутая им молоденькая шлюха. Беженка в бегах, тайком проживавшая в Роттердаме уже больше года. Кажется, ей и в голову не приходило просить разрешения, устраивало то, что имела. Узнав, что с ним, она и предложила остаться в том же качестве — молодой человек улыбнулся в ответ. И вышел в непроглядную ночь — отсюда недалеко, через реку. Начало и конец пути. Всего-то два месяца.

После третьего допроса, его квартиру перевернули вверх дном, забрали ноутбук, с которого он печатал в соцсетях свои размышления, прихватили запасной жесткий диск, пару флешек, гипсовый бюст Наполеона, бабушкины часы и немного денег. Дознаватель, шуровавший в исподнем, предупредил, чтоб был готов к новому вызову — ведь наверняка они найдут еще какую крамолу в изъятом. Уже ночью, когда следователи покинули дом, приехал брат, успокоил маму, после обыска места себе не находившую. Наутро, на свежую голову, предложил ему выехать в Голландию, просить убежища. На него посмотрели, как на сумасшедшего, но к вечеру, после нескольких внятно предупреждающих звонков, непонятно от кого, уже не спорили. Даже мама, боявшаяся больше всего каких-то перемен. Она теперь даже в кухонных разговорах перестала поминать власти, собирать чеки из магазинов, пересчитывать расходы. А вдруг и это подошьют, кто знает. Дедушку ведь тоже взяли за острое слово на десять лет, ровно такая же десятка «за попрание основ» грозила теперь внуку. Как будто ничего не переменилось.

Друзья, с которыми он встречался незадолго до отъезда, шутили на счет предполагаемого убежища — хороший повод прогуляться по кафе-шопам. Он пожимал плечами: связей нет, знакомств ни там, ни тут, вот разве у брата друг бежал еще в тринадцатом туда, даже адрес организации сохранился. Почему и он следует стопами неизвестного. Название странное — «Либеро», он вспоминал, как в итальянских боевиках карабинеры, бегавшие по этажам в поисках боевиков, кричали это слово. На манер американского спецназа. Но в волонтеры встретили достойно, завалили проспектами, выдали адвоката, вернее, приставили одного из своих, на котором еще человек двадцать-тридцать просителей, нашли место в коммуне. Денег, купленных от продажи авто брата и бабушкиных медального самовара и сервиза должно было хватить на месяц, а там…

Месяц как раз подходил к концу, а у него еще оставалось почти сто евро. Последнюю декаду он жил в депортационном центре, а там все бесплатно, кроме надежд. Адвокат еще куда-то обращался, к кому-то ходил, слал СМС, иногда звонил, — вот только душу уже не грел. Оставалась нерассмотренной апелляция о незаконном переводе в центр, больше похожий на гетто — перемещение по территории и выход за пределы строго ограничен. И каждый день автобусы увозили просителей в неизвестность. В Освенцим, из которого они, сирийцы, курды, белорусы, уйгуры, афганцы, сомалийцы — пытались когда-то и как-то выбраться.

Знакомств он не завел, ни там, ни в коммуне. Знал только одну девушку — секретаря «Либеро», которая определила ему место жительства, определила защитника и засыпала рекламой. Еще показала местную русскоязычную газету, со статьей про него, он попросил на память, хотел собирать. Впрочем, больше о нем не писали. Оно и к лучшему, убеждал брат, переписывавшийся с ним через мессенджер, меньше вероятности нарваться. И не бузи там, а то я слышал, многие возникают, их в первую очередь высылают. А на тебя уже дело завели, потом второе, третье. За каждую запись в блоге, выходит.

Во вторую встречу со стариком, он узнал, что афганец неграмотен, заполнять справки ему помогала Мари, та самая секретарша, знавшая четыре языка; спасибо ей, хорошая девушка, дай бог ей здоровья и детей побольше. Моих-то война сожрала, один остался. Вот надеюсь, к двоюродному брату пробиться, он год назад вид на жительство получил. Золотые руки, любой танк мог восстановить. Молодой человек долго слушал сбивчивый рассказ про войну с «шурави» и талибами, старик перескакивал с одной на другую, путая и себя и собеседника, наконец, не выдержал, напомнил, что его отец защищал Саланг, который афганец пытался взять. Тот бровью не повел, переключился, будто сенсор от хлопка ладоней, снова заговорил, как хорошо жили при Тарике Азизе, при коммунистах, при шахе, когда с СССР плотно сотрудничали, а что он, он простой неграмотный крестьянин, тогда совсем молодой, безмозглый. История вон как повернулась, если б знал тогда…

Дверь приоткрылась, молодого человека пригласили на собеседование. Бывший моджахед остался в пустоте заполненной беженцами рекреации, но замолчать не мог, продолжал изливать душу не понимавшим его хмурым, прятавшим лица людям.

Чинуш, лицом и манерами напоминавший всех остальных делопроизводителей, виденных, что в коммуне, что в центре, что в любом другом административном здании любой страны, предложил сесть, попросил не курить, извинился за скверный английский и уже на голландском вызвал переводчика. Тот вошел, неотличимый, как брат-близнец, от визави, сел рядом с молодым человеком, поздоровался. Русский он знал немногим лучше афганца. Начал переводить, устремив очи долу, будто сменив программу.

— Мы рассмотрели ваше ходатайство, изучили ваши справки и записи, и вынуждены огорчить; к сожалению. Мы не можем предоставить статус беженца из-за недостаточных доказательств преследования со стороны правоохранительных органов России.

Первые несколько мгновений он молчал, не понимая ни слова. Попросил повторить. Переводчик кивнул чиновнику, текст воспроизвелся в точности — как заезженная пластинка.

— Но почему? На меня завели уголовное дело, мне светит десять лет и миллионные штрафы.

— Есть нюансы. Дело находится в стадии рассмотрения, вы проходите как соучастник, угроза вашей жизни или здоровью вами же преувеличена. Вы не являетесь знаковой фигурой, не состоите в запрещенной партии, не участвовали в митингах или пикетах, — молодой человек потряс головой, пытаясь отогнать наваждение.

— Вы не знаете, что у нас за суд, он всегда копирует заключение прокурора. Прокуратура послушает службы, и выставит ровно то, что они хотят. А то, что я соучастник… так я один, они же как в пятьдесят втором моего деда… — комнатка превратилась в узкий тоннель, заканчивающейся кособокой энергосберегающей лампочкой на стене, с трудом удалось отогнать наваждение. — Они просто хотят добавить подписчиков моего блога в дело, поломать меня, чтоб я сдал кого-то на допросе. Это как дело врачей, только теперь касается блогеров, неважно известных или нет.

— Вас прежде били?

— Только угрожали.

— Вот видите. А у нас случаи насилия постоянны, — переводчик и чинуш синхронно кивнули в сторону рекреации. — Людей пытали. Их вытаскивали из тюрем, спасали от смерти. А ваш случай… он, понимаете, отличается, — чиновник поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.

— Да, пороху не нюхал.

— Вы забыли документы. И еще, подождите, вот вам мой совет. Подайте новое прошение, через вашего адвоката. Я с ним свяжусь.

После его и отправили в депортационное гетто. Где он, буквально через пару дней, сидя в очереди уже к адвокату, снова стакнулся со афганцем — будто наваждение.

— И вас туда же, вот как. А мой брат, он в тюрьме сейчас, — только и произнес старик, потряхивая головой. — Натворил что, не говорят. Не пускают. Автобус придет.

Снова замолчал, ни на кого не глядя. Молодого человека вызвал адвокат. Пригласил присесть в продавленное кресло напротив стола, заваленного однообразными бланками с красным штампом поперек — и неграмотному можно догадаться, что это значило.

Начал издалека, с очевидно несправедливого решения выслать его подзащитного из коммуны в депортационный лагерь. Говорил долго, обращаясь явно не к собеседнику, молодому человеку подумалось, защитнику не хватает публики. Так привык выступать в суде, что не может иначе. Не выдержав, попросил адвоката пояснить ситуацию в двух словах.

— Грубо говоря, они в вас не нуждаются. В том виде, как вы подали прошение. Видите ли, пока вас не обвиняют напрямую, вы не можете быть признаны узником совести, на вас могут давить, оскорблять, могут даже обыскивать и угрожать, но пока нет прямого нарушения ваших прав…

— Я понял, что беженцев у них слишком много.

— И это тоже, — дернув щекой, согласился адвокат. — Поэтому они вынуждены выбирать. К сожалению, выбор пока не в вашу пользу. Вы не состоите ни в одной партии, не участвовали…

— Мне это уже говорили. И что я не друг знатных оппозиционеров, и не сидел, а просто офисный планктон. Что еще сказал чинуш?

— Он предложил подать заявление заново, как если бы вы решились выставить себя в новом свете. Это называется «каминг аут», то есть раскрытие. Видите ли, в Голландии несколько лет назад принят закон, по которому представители сексуальных меньшинств, подвергавшиеся тайному или явному преследованию со стороны хоть сослуживцев, хоть начальства, хоть общества, получают преференции при прохождении отбора.

Молодой человек безмолвствовал, глядя на замолчавшего адвоката. Дядя бежал в восемьдесят девятом в Австрию, еще до его рождения, устроился по специальности, тогда его работой инженера даже хвалились в компании. Несколько раз он писал, приглашая, мама так и не решилась поехать к брату даже после развала. Даже в отпуск. Дядя говорил, нас тут держат за бездомных котят, помогают, делятся, советуют, удивительные люди, чувствую себя настолько в своей тарелке, даже несмотря на то, что едва понимаю язык.

Конечно, сейчас все изменилось, Союз давно пал, беженцы приелись, а многим и вовсе осточертели, да и нынешняя заморозка лишь повод ждать новой волны нахлебников. Об этом много писали и говорили еще до войны. Все одно ему верилось в лучшее. Вроде столько грязи вылито, столько копий сломано. Верилось. Только сейчас эта вера, полжизни подпираемая самыми разными способами, осела, превратившись в пыль. Он не знал, становиться ли на колени, чтоб поднять прежде столь лелеемые останки.

— И что мне делать? — наконец, спросил он.

— Все просто, — зачастил адвокат. — Вы переписываете анкету, где указываете не только и не столько преследования со стороны властей по политическим мотивам, но и добавляете о том, что вам прежде не хотелось говорить вслух, особенно в России, где общество, сами знаете, как настроено против меньшинств. Это обращение в доказательствах не нуждается, да и как их получить? Единственное, вам придется побыть под наблюдением все время, пока идет процесс получения гражданства. Все тоже самое, за исключением внимания вот к этой особенности. И главное. Вам надлежит побыстрее влиться в общество: не только найти работу, но и вступить в какой-то клуб по интересам, больше общаться, да, конечно, с представителями — это тоже будет проверяться. Кроме того, что вы будете отмечаться в миграционной службе, к вам будет заходить инспектор, где-то раз в две-три недели.

— Мне ему зад показывать?

— Даже не шутите так, от двух до пяти лет вы будете под микроскопом как бы и что не повернулось. И поймите меня правильно, это для вашего же блага…

Молодой человек медленно поднялся, поблагодарил за совет, сообщив, что подумает. Выходя, снова столкнулся со стариком, тот принялся узнавать, как и что прошло, надеялся на вышнюю волю.

— Именно, есть способ, — и рассказал подробнее. Разумеется, афганца это взбесило до крайности, он ругался неведомыми словами и долго стучал кулаком по журнальному столику, покуда его не вывели вслед за молодым человеком.

На следующий день он захотел найти старика, извиниться за выходку. Не зная, где искать, слонялся по гетто, покуда не добрел до ворот. Навстречу выезжал автобус, с окнами, закрытыми плотными шторами, сквозь прорези отчетливо виделись белые лица возвращаемых в Освенцим. Он спросил у охраны, увезли ли старика, разговор шел на английском, его не сразу поняли. Нет, не увезли, вчера он пытался покончить с собой, повесившись, его откачали, сейчас в лазарете на успокоительных. Вывезут позже.

Несколько дней прошли как в забвении. Звонил адвокат, настаивал, просил, намекал, молодой человек всякий раз отказывался общаться с ним. Нагибаться в поисках веры не хотелось. Сил не осталось. Совсем никаких сил.

— Я приехал сюда не за этим, — пытался он объяснить защитнику. — Я искал справедливости. Порядочности. Много чего. Но я не хочу получать надежду вот так.

— Постойте, вам надо немного подождать. Я подам апелляцию. В любом случае, я обязан ее подать, ведь вас перевели незаконно. Вы все равно будете в определенном выигрыше. Я предупредил Мари Дюмолан, вы ее знаете, чтобы заехала в миграционную службу вместе со мной. Понадобится отзыв от коммуны.

Попрощавшись, он отключил сотовый. В следующие два дня никаких звонков от адвоката не случилось, впрочем, он пропадал и дольше. А когда до решения суда оставалось трое суток, молодой человек решился. Написал СМС Мари, поблагодарил за все, собрал последние деньги и отправился через реку. Сотовый бросил по пути в квартал красных фонарей, больше ему не понадобится. План давно созрел, но оформился ясно и четко только этим утром, теплым, солнечным, когда так не хочется вставать.

В гетто охрана всегда строга с проверками, особенно к депортируемым ближайшим автобусом. Им вменялось в обязанность следить за попытками суицида, а потому у некоторых, кого врачи могли подозревать в стремлении свести счеты до отправки в Освенцим, отбирали шнурки, галстуки, все колющее и режущее. Вот только замок на крышу оставался таким же хлипким и ненадежным, открыть его можно хоть ногтем, хоть ударом ботинка. Раз или два в неделю вешали новый, но более ничего не менялось. Восьмой этаж, двадцать четыре метра, вполне достаточно. От двери до ближайшего края сохранилась тропка в пыли и грязи. Никто не слышит удара, даже живущие на первом.

Так и в этот раз. Его тело нашли уже утром, во время обхода.

Постелите мне степь

До места он решил добраться самостоятельно, несмотря на договоренность о машине. Позвонил из номера, извинившись, спросил, как лучше к ним прибыть. На сорок шестом автобусе, остановка «Промзона номер шесть» как переедете железную дорогу, через две остановки. Спуститесь с шоссе и, выйдя в переулок, пройдете вперед мимо пакгаузов до синего домика, он чуть в стороне от дороги.

— Все в порядке? — спросил знакомый голос на том конце, — Вы будете в указанное время или нам подождать…

— Нет-нет, все нормально. Сегодня хорошая погода. Хочется немного посмотреть город. Из машины слишком быстро.

— Если вдруг заблудитесь, сообщайте, я вас найду.

— Не надо. Я постараюсь не заблудиться.

Посидел на кровати, разглядывая серый гостиничный телефон, потом вздрогнув, стал собираться. В одиннадцать спустился выписаться из номера. Некоторое время стоял в холле гостиницы, глядя на суетящихся постояльцев. Суббота, народу немного, большей частью люди в костюмах, прибывшие по делам компаний. Отель небольшой, но уютный, ему приглянулся сразу: невысокий дом, стилизованный под старину, растения у каждого окна и картины у каждого номера. Как в музее. Перед сном долго бродил по коридорам,. У его двери некий Георг Кляйнхоф изобразил катание на коньках на озере — жаль, так его и не увидит, наверное, красиво. Покидая, еще раз глянул на картину. На выходе из гостиницы Дотер на большом холсте, железнодорожная станция с отбывающим паровозом. Он улыбнулся.

Так, с улыбкой, пересек заснеженную пустую площадь перед гостиницей, вышел к остановке. До прибытия сорок шестого оставалось семь минут, на месте он окажется почти за полчаса до положенного срока. Но он всегда приходил заранее, не умел опаздывать.

Оглянулся на стоявших рядом. Первый раз за границей, пока ехал, летел, все ожидал увидеть что-то необычное, удивительное, инаковое настолько, что можно сказать: вот она, заграница. После таможенного контроля легкое разочарование — те же толпы на выходе, те же разговоры, пусть на чужом, но знакомом ему языке. Гостиница, да, она не такая. И город… наверное, поэтому хотелось на него посмотреть. Вчера походил по окрестностям, сегодня….

Нет, отказался от машины еще и по другой причине. Хотел добраться сам, не повинуясь запущенному им механизму, проделать последний, пусть и небольшой, путь в одиночку. Смешно, странно, но такова его воля. Спорить с ним не стали. И прежде всегда шли навстречу, еще когда первый раз написал, на немецком, изложив вкратце, нет, вкратце не получилось, обстоятельства дела. Ответили на русском, приятно удивив. Конечно, в нашей организации есть врачи, владеющие этиим языком, есть и те, кто приезжает к нам из России, пусть немного, но все же. Мы не так известны, как бельгийская организация, будто извиняясь, сообщили ему.

В аэропорту его встретила Агнесса Хиршер, психиатр, ведущий его дело. В руке лист бумаги с его фамилией, рядом еще несколько человек, будто устроивших пикет. Узнали друг друга сразу, ведь виделись, пусть и через компьютер, не раз. Взяв под руку, Агнесса повела его к авто. Номер в гостинице он бронировал сам, но как показалось, госпожу Хиршер здесь знали. Управляющий, заполняя документы, несколько раз бросил в ее сторону колкий взгляд, затем протянул бумаги на подпись. После этого поднялись в номер. Агнесса осмотрела его, померила давление, проверила зрачки, задала несколько вопросов, держа за руку и мелко кивая в ответ. Говорили сдержанно, он уже не торопился рассказывать, не глотал слова, как обычно прежде, к нему вдруг пришло незнакомое чувство успокоения, несколько раз попытался шутить. Через час Агнесса поднялась, откланиваясь, он не знал, стоит ли проводить до лифта или спуститься, в итоге так и остался стоять у двери номера с поднятой рукой, опустил только, когда шум лифта затих. Чему-то улыбался. Потом прошелся по окрестностям, добрался до железной дороги и вернулся.

Странно, раньше в какой город ни приезжал, — а по стране поколесил немало, посещал Нижний, Питер, Уфу, Новосибирск, Тюмень, Астрахань, — но везде не покидало ощущение чуждости. Вроде все знакомое, все привычное, различающееся платой за проезд, вывесками, особенностями разговоров, а будто попадал в другой мир. Сейчас же, вот странно, впервые в жизни попал за границу, а будто не покидал родного мегаполиса, точно переселился из Лианозова в Орехово-Борисово или в Марьину рощу. Подошедший автобус повез его мимо делового квартала к спальным районам, высокие здания из стекла сменились чуть меньшими, из бетона, потом склады, ангары, снова дома, маленькие, будто игрушечные, парк, за ним полоса отчуждения. И мост над железной дорогой. Кажется, будто он уже проезжал этим маршрутом. Так много ощущений сразу, и таких, которые приходили только раньше, когда-то давно, вспоминаемые прежде смутно, какими-то слабыми проблесками, а теперь ожившие по-настоящему.

Остановка «Промзона номер шесть», он спохватился, выскочил из автобуса, растерянно повертел головой. Снег, едва сыпавший, сейчас усилился, мутное небо надвинулось на город совсем низко. Вот и широкая лестница, спуск к ангарам и цехам сортировочной. Узкая улочка, ведущая в сторону от оживленной трассы, чистая, уютная, тихая. Агнесса рассказывала, их организация даже не пыталась найти помещение среди жилых кварталов. Сами понимаете, говорила она, неловко улыбаясь и пожимая плечами, кто захочет жить рядом с таким местом. Он кивал, в тот день как раз получил разрешение, и госпожа Хиршер рассказывала ему о месте и пересылала фотографии. Осталось совсем немного пройти, вот этот пакгауз, видневшийся на фото с краю, и после него метрах в ста будет синий дом с темно-зеленой крышей. Его цель.

Когда он впервые узнал об этой организации, долго волновался, прежде чем найти ее сайт, потом вчитывался в условия, предостережения, статистику и все прочее, понял, что не понимает и половины. Нет, немецкий он знал хорошо, говорил бегло, со школы осталось. Язык не то чтоб нравился, как-то прикипел к нему. Неудивительно, что найдя сайт… нет, не то.

Через неделю, может, больше, заполнил форму, отослал. Ответ пришел через несколько часов, пришедшее письмо, не автоматическое, заставило вздрогнуть. «Ваше обращение будет рассмотрено в ближайшее время, пожалуйста, уточните детали». И длинный список всего необходимого, плюс анкета, даже скорее тест, на который он потратил весь следующий день. Еще через неделю ему предложили собеседование. Им нужно удостовериться в причинах, подтолкнувших его обратиться в организацию. Вас будет курировать Агнесса Хиршер, она же примет окончательное решение. Это письмо на русском, первое среди немногих, полученных им, затем переписка перешла на почтовый ящик Агнессы.

Вот и дом. Он остановился, переводя дыхание. Снял шапку, несмотря на залепивший снег, отер рукавом куртки лицо лоб, волосы. Вспомнил о платке. Немного постояв, снова пустился вперед, стараясь смотреть по стороннем, не сбиваться на скорую ходьбу, дышать глубоко, спокойно. Никак не получалось.

Что он предполагал увидеть в окошке скайпа, когда позвонил Агнессе? Наверное, то, что увидел: женщина, под шестьдесят, в аккуратной темной блузке и джемпере, верно, и у них сейчас холодно, хотя и конец апреля, с нескрываемой проседью волос. Усталое лицо, наметившиеся мешки под глазами. В комнате сумрачно, или это тени так легли? Позже он видел ее совсем иной. Быть может, в тот день она устала на работе. Улыбнувшись ему и представившись, госпожа Хиршер заговорила сперва о нем, немного о себе, о погоде, и только после долгого предисловия перешла к вопросам. Почему он хочет приехать к ним. Агнесса получила результаты обследования, проведенного год назад в московской больнице, но хочет, чтоб рассказал он сам. Торопливый кивок в ответ; и прежде, отвечая на письма Агнессы, писал много, а сейчас, впервые смотря в глаза, увидел в них человека, которому мог бы довериться. Хотел бы.

Потому сделал долгое отступление, начав со школы. Как-то с самого начала не складывалось, друзей не завел, подруг тоже. Были связи, но и только. Он торопился добраться до главного, но Агнесса, кивая, задавала вопросы, никак не получалось сократить разговор. Нет, хотелось выговориться. Столько раз не получалось. Он так и сказал ей — самым близким человеком считал психолога, с которой откровенничал за деньги лет пять-шесть назад, женщину, чуть старше его. Наталья, с ней он говорил и на сеансах, и после звонил домой, спрашивая о чем-то пустячном, но стараясь вжать в десять минут разговора как можно больше своей боли. Больше она не давала говорить. Больше этих десяти минут, больше полутора часов сеанса. Сойтись не получилось, да и как — у нее семья, дети, устоявшийся круг, куда пациентам вход воспрещен. Я понимаю, что лез не туда, но с другими выходило еще хуже. Дожил до сорока, а ни друзей, ни семьи.

Может это и хорошо, возражала Агнесса, ведь вы не познали боль утрат, вы не ломали свою жизнь, вы не теряли…. Нет, это хуже, я столько лет прожил, ничего не ощущая, не пережив, даже к тем, с кем пытался связать жизнь. Но тогда о чем разговор? Зачем жена, которую ни вы не любите, ни она вас. Он пожимал плечами, вспоминая: ровно так же жили его родители — соединяясь лишь на нем, все остальное время проводя раздельно. Они и спали в разных кроватях, насколько позволял метраж небольшой комнаты. Знаете, как будто мне по наследству передалось. Хотя нет, у них это второй брак… простите, что я все это вам рассказываю. Агнесса возражала: говорите спокойно, я внимательно слушаю, мне надо понять вас.

Он говорил. Работает в офисе, менеджером по продажам, тупая однообразная работа, впрочем, грех жаловаться, начальница входит в положение и дает ему заниматься своим хобби — поэзией. Как интересно, почитайте, пожалуйста, из своего. Он не помнил наизусть, извиняясь, открывал файлы, читая с компьютера, замечая, маме очень нравилось, она так радовалась публикациям, а пусть без денег или и вовсе за плату. И, снова извиняясь, это старое, года три как не пишу. Не получается, вы ведь читали историю болезни. Уже не получается. Как два года назад умерла мама… знаете, это… мне не с чем сравнить. Она как будто до сих пор со мной, но я только никак не могу до нее дотянуться, увидеть, услышать. Агнесса кивала мелко, прося продолжать.

Мама ушла последней, он остался один. Ну не совсем, у него двоюродный брат, с которым не видится уже лет пять. Есть еще дядя… кажется, еще есть, переписка давно угасла. Вроде родичи, но…. А теперь я стал бояться получить от них весточку. Всего стал бояться, как почувствовал болезнь, вылез проклятый страх, неврозами, стрессами, паническими атаками. И зацепиться стало не за кого, это самое отвратительное.

Агнесса соглашалась, остаться одному совсем плохо, вы не пробовали поближе сойтись с коллегами по работе, — пробовал, не получалось. С Ирой вроде бы сходился, она славная, но настолько поверхностная. Да и не в этом дело, можно жить, если что-то чувствуешь, а иначе. Вы же сами сказали. В последнее время я совсем потерялся. Знаете, больше всего меня испугал один момент — я забыл, как пользоваться стрелочными часами, это где-то года полтора назад первый раз случилось. Смотрел на время и не понимал, что вижу. Минут пять точно. Мама вот так же… может, наследственное, не знаю. И быстро, стараясь, чтоб его не перебили наводящим или уводящим вопросом: я поэтому и не пишу сейчас. Сразу теряюсь в повествовании. Я это давно стал замечать, лет шесть еще. Сперва не получались венки сонетов, поэмы, вообще что-то длинное. И на работе, во время переговоров, случалось — вроде объясняю затверженные формы контакта, а чувствую, что говорю ерунду. Теряю мысли по одной. Забываю, перестаю понимать… вот сейчас читаю свои даже сонеты и удивляюсь, что это вообще мое.

Вы не накручивайте себя, попросила Агнесса, хуже делаете. Нет, что вы, я стараюсь бороться, я пытаюсь, я вот записываю все — на всякий случай, но…. Обратился в больницу, пять лет назад, когда начались первые серьезные проблемы с восприятием, сперва ничего не нашли, потом выяснилось. Он долго молчал, не глядя на собеседницу в мониторе. Вы читали, врачи мне дают от двух до пяти лет, а потом… Понимаете, я один. Страшно не то, что болезнь не остановишь, а что никто не поможет затормозить. Страшно и обидно сойти с ума одному. Этого я больше всего боюсь. Я окружаю себя записками на случай чего — как работают программы в компьютере или он сам, как часы, как телевизор, он стал показывать эти записки. Иногда спасает. Но ведь вы понимаете, я за столько времени никого не нашел, очень мало шансов найти кого-то. Агнесса покачала головой. Всякое бывает, найти можно за миг. Он кивнул, вы правы, только…. А вы попробуйте. Я, конечно, сообщу вам о решении, на это уйдет недели три-четыре, а вы постарайтесь. Он кивнул. Обещаете? Конечно.

Зачем-то напомнила статистику, семьдесят процентов получивших добро никогда не пишут нам снова, им достаточно уверенности в том, что они в любой момент могут к нам обратиться. Словно намекая ему на такую возможность. Она и позже намекнула, когда сообщила о положительном решении. Белая папка с его фамилией заняла место в картотеке.

Несколько дней после сообщения он ходил будто пьяный. Потом, придя в себя, стал готовиться, собирать деньги. Расходы по минимуму, никто с ним не поедет, никто не заберет прах. Только потом сообразил и написал ей о готовности. Недолгое молчание, Агнесса ответила. Начала согласовывать приезд, пробивать визу. Дело затянулось на всю осень. Денег на проезд и уход не так много, не пришлось даже закладывать квартиру. Только составил завещание, пусть все достанется брату. И заранее, за несколько недель, стал укладывать вещи.

Чуть просветлело, вот и дом. Вход сбоку, отряхнувшись, он постучал в дверь, потом, найдя кнопку звонка, нажал. Открыли тотчас, Агнесса, медсестра Фрида и еще один врач, Герхард Штих, почти полный состав их организации.

— Вы быстро, — произнесла Агнесса, помогая отряхнуть мокрую куртку.

— С автобусом повезло. И потом, погода хорошая, я решил прогуляться. Ничего, что я немного пораньше? — она кивнула. Все в порядке.

— Вы как спали?

— Спасибо, неплохо, — таблетки он не брал, незачем проходить красным коридором. Спал без снотворного, впервые за много лет. Только успокоительное, гомеопатия, которую можно провозить, не регистрируя. — У вас так спокойно. Даже тут вроде железная дорога, цеха, а очень тихо.

— Чай будете? — он немного растерялся. Сказали не завтракать. Все верно, лучше на пустой желудок, но чай с печеньем или конфетами не повредит. — А пока я вам покажу наш дом, пойдемте.

Снаружи он казался совсем крохотным. Коридорчик резал здание пополам — уютные комнатки, холл, спальня для дежурного, лаборатория, здесь и изготовят препарат для него, сестра как раз занялась этим, подсобные помещения. Еще в компьютерной беседе он спрашивал, как много у них посетителей, — около трех-четырех в неделю, раньше приходило меньше. Всего за десять лет работы от нас ушло около тысячи человек. Вроде и мало и много. Агнесса не могла оценить число. Он спросил, а если человек не в состоянии сам принять лекарство, как тогда; она замялась. Наконец, произнесла тихо, я бы не смогла вколоть шприц. Это… бесчеловечно как-то.

— Вы какую комнату выберете, желтую или зеленую? — с некоторых пор стало получаться, что к ним одновременно приезжают сразу двое, часто с родными, близкими, потому еще одну комнату отдали под зал ухода. Больше всего приезжает во время праздников. Так им легче уходить. А родные, спросил он. Она помолчала. Конечно, больно, что тут можно сказать, но если они едут вместе с уходящим, значит, решились вместе с ним, поняли его. Ведь это так важно — понять и принять.

— Я выберу желтую.

— Тогда пройдемте, Герхард принесет чай.

Маленькие тонкие чашечки с цветами, печенье и конфеты в синей обертке. Поговорили о погоде, о перелете, Агнесса рассказала, как в молодости боялась летать, он вспомнил свои путешествия по стране. Врач убрал чашки, незаметно пришло время. Он глянул на часы, половина первого, а кажется, он здесь сидит несколько часов.

— Мне здесь так спокойно, — признался он. — Давно такого не было.

— Я рада, — ответила госпожа Хиршер. — Вы не передумали? Я обязана буду несколько раз спросить вас об этом.

Он улыбнулся ей, покачал головой. Тут только заметив, что врач принес камеру и начал снимать. Обязательная процедура, не слишком приятная, но необходимая для полиции. После каждого случая они вызывают стражей порядка и вручают запись. Не очень гуманно по отношению к уходившему, но того требует закон.

Слышал это и не раз в их прежних беседах, Агнесса рассказывала во всех подробностях, будто стараясь отговорить, но все равно вздрогнул, когда на камере зажегся красный огонек. Агнесса отвлекла его, подсев, еще раз спросила о желании добровольно уйти из жизни. Он ответил, как требовалось, четко и ясно. Напомнила процедуру ухода: сперва следует принять желудочное, где-то через полчаса препарат. Выпить необходимо одним глотком, иначе подействует как снотворное. Микстура очень горькая.

Он попросил желудочное, сестра Фрида подала на подносе. Запах показался знаком, но что это, никак не припомнить. Выпив, он как-то сразу забыл о камере. Может, тому причиной тепло сидящей рядом женщины? Агнесса потрогала его лоб, запястье, проверяя пульс.

— Вы очень спокойны, — немного изменившимся голосом произнесла она. Что это, грусть? Сожаление? Или что-то иное. Он не мог понять.

Снова поговорили, о чем-то пустячном, вылетевшем из головы сразу, кажется, последним о венецианских каналах. Он что-то говорил про болота и разбойников, и замер, когда принесли препарат. Агнесса спросила еще раз, согласен ли он выпить содержимое вот этой чашечки, сознавая, что внутри средство, которое сперва усыпит его, а затем нарушит дыхание, приведя к асфиксии, он снова ответил согласием. Перед тем, как принять, спросил, долго ли будет засыпать, — нет, около десяти минут, максимум четверть часа. Просто расслабьтесь и старайтесь ни о чем не думать, я буду с вами.

Он выпил залпом, тут же запил водой. Агнесса предложила конфету, из тех что в вазочке, в синей обертке, он отказался. Горечь ушла быстро. Агнесса обняла его, прижала к себе, он улыбнулся. Руки, задрожавшие было, когда брал стаканчик, успокоились. Мир качнулся и медленно вернулся в изначальное положение.

— Знаете, — произнес он, — мне очень давно не было так спокойно. Удивительное ощущение. Я не помню уже, когда…

Агнесса пригладила его волосы, он замолчал, погрузившись в тепло, исходящее от ее тела. Неожиданно вспомнил, что так и не сказал, что делать с прахом. Попросил развеять над рекой, если можно. Или показалось, что произнес. Да не все ли равно. Вечность бы провести так, как сейчас.

— Правда, — голос садился, становясь едва слышным. — Никогда не было так хорошо. Ни с кем.

Агнесса крепче обняла его. Сон окутал туманом, комната, потемнев, исчезла. Он улыбался, тихо, просто, как человек, достигший пункта назначения. Через несколько минут госпожа Хиршер поднялась, давая понять, что запись окончена. И не отрывая взгляда от умиротворенного лица, стала звонить в полицию.

Письма с Истра

В жизни так мало красивых минут,

В жизни так много безверья и черной работы.

Мысли о прошлом морщины на бледные лица кладут,

Мысли о будущем полны свинцовой заботы,

А настоящего — нет… Так между двух берегов

Бьемся без смеха, без счастья, надежд и богов.

Саша Черный

После завтрака я обычно иду на прогулку. Маршрут одинаков и всегда начинается с узкой улочки, петляющей по гребню холма. С нее лестницей с широченными неровными ступенями, то два шага, то все четыре, спускаюсь к шоссе, сажусь на экспресс. От площади Махатмы Ганди, что разделяет парк и комплекс старых университетских зданий, бреду аллеями старых кряжистых лип до самой реки, а там, либо прохожу мимо базилики пятнадцатого века до троллейбусной остановки, либо до мечети двадцатого на автобус. Если погода хорошая, спускаюсь к реке. От моста, соединяющего старый и новый город, эскалатором, реже пешком, поднимаюсь к троллейбусу и еду до Университетской площади. Останавливаюсь только, когда бывает желание потолкаться среди туристов и гостей города, иногда приятно услышать русский язык, иногда он режет ухо, и хочется забыть усердие, с каким учил его в школе. Случалось, среди гостей, я слышал и слова на родном наречии. Сердце всегда отвечает на это одинаково, мне по-прежнему больно встречаться даже взглядом с теми, кто, как я, находится в добровольном или принудительном изгнании. Я стараюсь выходить на Университетской только в послеполуденный час. Именно тогда поток туристов иссякает, площадь заполняется аборигенами, спешащими по своим делам, и я спокойно прохаживаюсь меж магазинчиками, заглядываю на лотки с прессой, иногда покупаю газету. Местный язык я знаю все еще плохо, но торгаши готовы предложить газеты со всего континента, те, что не смогу прочесть: «Эль Паис», «Таймс», «Либерасьон», «Репубблику», «Дагбладдет». Я рассматриваю картинки, усевшись в ожидании трамвая; вид у меня, верно, дурацкий. Но, кажется, это смущает лишь одного меня.

Позванивая, прибывает трамвай, подвозя меня до жилого комплекса «Паруса», в котором расположен лагерь беженцев; вместе со мной сходит еще несколько стершихся лиц, исчезающих в обшарпанных подъездах. Еще десять минут пути, и вот корпус шестнадцать, бетонная плита в десять этажей и пятнадцать подъездов. Я дома.

Нет, не дома, конечно. Вернее…. Я всегда начинаю противоречить себе, когда пытаюсь разложить по полочкам случившееся за последние одиннадцать месяцев. До сих пор не могу принять происшедшее, Анна говорит, никто не сможет, на это нужны не годы даже, десятилетия. Я только раз пошутил над этим: мне пятьдесят три, это что же, до самой смерти? И смолк, Анна подсела, обдав теплым кокосовым запахом. Сказала просто: «Если принять не получится, попробуй хоть посмотреть со стороны. Разобраться, что было, что стало: положи на одну ладонь прошлое, на другую будущее и сравни». Первый раз я слышал от нее такие слова, обычно она шутила, или меняла тему, порхала по поверхности, подобно бабочке, боявшейся и взлететь повыше к солнцу и опуститься на землю, видя свою гибель и там, и там. Сейчас коснулась крылом земли — и тут же замолчав, улыбнулась, воспарила ввысь, взъерошила черные пряди начавших быстро седеть волос. Спохватилась, у нее встреча, надо собираться. С порога еще раз напомнила о руках и упорхнула.

Анна, не земная, не небесная, розовое облако, облекшееся в тугую плоть, наверное, с тебя я и начну.

Мы познакомились в первый же день моего прибытия, но тогда я не замечал лиц и не запоминал имен. Все смешалось, тронувшись с мест, завертелось, закружилось в шальном танго, пластинку заело, но никто не замечал этого, продолжая безумный танец.

В аэропорт меня доставили в автозаке. Когда дверь камеры открылась, и меня прикладами допихали до машины, я ничего не чувствовал. Так только говорится, что в эти минуты вся жизнь проходит перед глазами — у меня она осталась в глубинах памяти. Дверь разверзлась черной бездной и тут же захлопнулась. Кажется, путь длился долго, не помню, словно отключился на все это время. Вспоминается лишь легкая мелодия из кабины и охранник, он изредка выглядывал в оконце, забранное решеткой, вздыхал, размышляя о своем. Машину сносило с дороги, дорога от «Белого камня» была плохо вычищена, — или это я выдумываю сейчас, глядя на пустоту, разверзшуюся меж захлопнувшейся дверью и дверью открывающейся?

В аэропорту меня долго вели черными ходами, вот это я запомнил, а затем доставили на середину большого зала, пустого, неприятно гулкого, я страшился говорить в нем, лишь молчал, как казалось, вжавшись в пол, ожидая… да уже непонятно, чего именно. Полковничий чин передал меня другому полковнику, чужой формы, оба расписались на бланке, пожали, как-то буднично, друг другу руки. Меня спросили о чем-то, я молчал, глядя на ботинки, лишенные шнурков. И затем уже повели к самолету. Маленькому двухмоторному моноплану, человек на шесть от силы: кроме меня вывозили еще кого-то. Летели долго, снова долго, полковник пытался расшевелить меня, предлагал шампанское, — напрасно. Я упрямо молчал, он довольствовался беседой с другим изгнанником, уже в самолете начавшим наслаждаться каждой минутой новой жизни. Захмелев, он все равно продолжал пить, повторяя один и тот же тост: «За свободу!», его слова не оставляя во мне следа, проходили насквозь, будто нейтрино, исчезая за кормой самолета.

Дальше была встреча, восторженные, с какой-то долей остервенения пожимавшие руки и обнимавшие нас, меня особенно, ведь я так и не отогрелся в пути. Стал потихоньку понимать, что произошло, но не верил. Не хотел верить, что все кончилось вот так быстро и просто. Ожидал другого, кажется, и в минуты встречи в аэропорту, все еще видел покинутый автозак под вспышками блицев, под рев и вскрики толпы. Он и после не давал мне покоя, когда меня перестали водить из одной студии в другую, где-то около двух или трех недель спустя. Первое время спрессовавшись, не оставило внутри меня заметного следа, кроме ощущения постоянной неловкости, комканых слов и непонятных предложений. Меня что-то спрашивали, я что-то говорил, сейчас все это кажется бредом, тяжелой болезнью, от которой до сих пор с трудом отходишь.

Наконец, я как-то разом остался один, меня будто выкинули с этого казавшегося бесконечным танца, за толпу вечно восторженных зрителей, мое место занял иной, ему скандировали и его обнимали, посвящали часы эфира и полосы газет. Само представление оказалось бесконечным, а вот мне надлежало как можно быстрее освободить место для нового героя.