Бесплатный фрагмент - Пергамент Проклятых

Пергамент Проклятых

«Иногда чтобы найти правду, нужно перекопать всё прошлое»

Пролог: «Монета в болоте»

Туман над Порт-Авантюрой был гуще гнилого зубного камня. Он лип к коже, как пот утопленника, оставляя на рукавах рыбацких роб солёные разводы. Болота Чёрной Соли клокотали под досками ветхих мостков, выпуская пузыри, похожие на гнойные волдыри. Воздух — тяжёлый, пропитанный запахом тины и железа, будто кто-то распылил ржавые гвозди в пасти у всего города.

— Проклятое месиво! — плюнул в воду коренастый рыбак, выдёргивая сеть. Его пальцы, обмотанные грязными тряпками, дрожали. Вместо рыбы — комок водорослей, обвивший скелет чайки. — Опять эта падаль! Третий день… Будто сама Соль издевается подкидывает.

Рядом, старик с лицом, изъеденным морщинами глубже, чем проливы на карте, ковырял ножом дыру в сети. Лезвие скрипело по нитям, словно резало сухожилия.

— Ты ещё жив, Генка? — хрипло бросил он, не поднимая глаз. — Сетью ловить — всё равно что в пустую луну просить. Они тут только мёртвое берут.

Генка швырнул чайку в туман. Та шлёпнулась в воду, и болото ответило гулом — будто под грязью застонал великан.

— Молчи, дед. А то как в прошлый раз… — рыбак провёл рукой по горлу, оставив кровавую царапину от заусенца. — Слышал, у Призрачного причала опять лодку нашли? Пустую. Только синька на сиденье… Такая, знаешь, как у Марьиной дочки перед тем, как…

Старик резко дёрнул сеть. Из неё выпала монета — чёрная, с выщербленным профилем короля, которого не было в учебниках.

— Видал? — он поднял её к свету. На реверде — трезубец, обвитый змеёй. — Это не удача. Это билет в один конец.

Генка отшатнулся, будто монета жгла глаза:

— Брось её, старый бес! Или хочешь, чтобы нас тоже…

Где-то вдали, за пеленой тумана, хлюпнуло весло. Оба замолчали. Старик сунул монету в карман, зашитый грубыми стежками — словно шрам.

— Пятьдесят лет назад… — начал он, но Генка перебил, срываясь на шёпот:

— Заткнись! Они слышат. Всегда слышат.

Ветер донёс запах гниющих лилий. И что-то ещё — сладковатый, как испорченный мёд. Старик потянул носом, потом резко встал, задев фонарь. Стекло разбилось, и свет погас.

— Идём. Сейчас не время.

Но время здесь кончилось давно.

Первое упоминание о трупе

Луна над болотами была как подбитый глаз — мутный, с кровавым ободком. Ванька, пятнадцатилетний контрабандист с лицом, покрытым прыщами глубже топей, шёл первым, тыча палкой в грязь. Его сапоги хлюпали, будто болото пыталось высосать их вместе с костями.

— Чёрт бы побрал этого Боцмана! — он плюнул в сторону, слюна зашипела на поверхности воды. — «Ночной груз», проклятье… Кажись, мы тут и есть груз — для местной нечисти.

За спиной хихикнул Сёмка, младше на год, но уже с глазами старика. Тащил на спине ржавую клеть, где позванивали бутылки с контрабандным ромом.

— Пугаешься, как щенок на первом выезде? — дразнил он, спотыкаясь о корень. — Дед говорил, тут только дураков да мертвецов боятся. А мы с тобой…

Палка Ваньки вдруг ушла в трясину по рукоять. Он дёрнул — что-то упругое зашевелилось под ногами.

— Эй, смотри! — он засмеялся нервно, вытаскивая из грязи обугленную руку. Пальцы скрючены, будто пытались вцепиться в небо. — Болото выплюнуло пьяницу! Может, допросим? Где клад, дедок?

Сёмка фыркнул, подойдя ближе. Свет фонаря дрожал на коже, превращая тени в пауков.

— Хреново ему… — он толкнул труп ногой. Тело перевернулось с чавкающим звуком, открывая лицо.

Оба замолчали.

Лицо было как расплавленный воск — щёки стёкли, обнажая корни зубов. Глазницы пустые, но вокруг них — узоры, словно кислотой выжженные руны. Плащ, некогда дорогой, теперь рваный, но на пряжке уцелел герб: ворон с трезубцем в клюве.

— Э-это… — Сёмка отступил, наступив на что-то хрустящее. Поднял — человеческая ключица. — Говорят, так Акульи Люди метят…

Ванька, бледнея, потянулся к плащу. Грязь под телом зашипела, выпуская жёлтый дым.

— Не трожь! — Сёмка ударил его клетью. Бутылки звякнули. — Видишь, шкура на нём шевелится?

И правда — там, где кожа ещё осталась, она пульсировала, будто под ней копошились черви. Ванька отпрянул, но слишком поздно.

Изо рта трупа вырвался хрип:

— Сем… ён…

Звук был как скрип ржавых петель. Мальчишки вцепились друг в друга.

— Это ж он дышит! — завопил Сёмка, пятясь. — Бежим, валим отсюда!

Но болото уже сомкнулось вокруг лодыжек. Ванька упал, грязь залила рот, солёная и горькая, как слёзы. Его крик превратился в бульканье.

Сёмка метнулся прочь, роняя клеть. Бутылки разбились, и ром смешался с тиной, вспыхнув синим пламенем. В огне мелькнул силуэт — женский, с лицом, закрытым вуалью из водорослей.

— Найти… монету… — прошелестело у него за спиной, но когда он обернулся, увидел лишь Ванькину руку, торчащую из топи. Пальцы сжались в кулак.

А потом исчезли.

На болоте снова было тихо.

Осмотр места

Сёмка стоял на краю топи, задыхаясь. Фонарь валялся в грязи, светя красным — будто сам болотный бог подмигивал. Рука Ваньки исчезла, но на месте, где он утонул, пузырились чёрные пятна, словно земля переваривала добычу.

— Вань! — крикнул он, голос сорвался в писк. — Шутишь, да?! Вылезай, чёрт возьми!

Ответом стал хлюпающий звук. Труп с обугленной рукой всплыл в метре от берега, лицом вверх. Рот, расползавшийся до ушей, блеснул золотом.

— Смотри-ка… — Сёмка, забыв страх, шагнул вперёд. Грязь засосала сапог по колено, но монета манила, как огонёк в склепе. — Проклятый клад!

Он схватил труп за воротник. Кожа под пальцами была скользкой, словно покрыта рыбьей слизью. Труп закачался, и из глазниц выпали два чёрных жука. Они жужжали, как сломанные моторчики, и Сёмка дёрнулся.

— Тварь! — он швырнул в них комком грязи, но монета сверкнула снова. Золото, отчеканенное с волной, что обвивала трезубец.

— Не трожь… — прохрипел труп.

Сёмка замер. Голос шёл не из рта, а из живота — будто там копошилось что-то живое.

— Наш клиент… или чья-то жертва? — пробормотал он, но рука уже тянулась к золоту.

Пальцы коснулись монеты. Холодный металл вдруг стал горячим.

— А-а-а! — Сёмка дёрнул руку, но монета прилипла, как смола. Изо рта трупа хлынули черви — толстые, с синеватыми кольцами. Они обвили запястье, впиваясь в кожу.

— Отцепись, гадёныш! — он бил труп кулаком по лицу. Челюсть отвалилась с хрустом, падая в воду. Черви ползли выше, к локтю, оставляя на коже красные полосы, будто от плети.

Из тени вынырнула рука — живая, но синяя, как утопленника. Схватила Сёмку за шею.

— Помоги! — захрипел он, но вокруг лишь завыл ветер. Черви заползли под рубаху, жгли, как угли.

Труп сел. Гнилые веки приоткрылись, показав мутные шары.

— Монета… не твоя… — булькнуло из горла.

Сёмка рванулся, оторвав запястье от липкой пасти. Кровь брызнула на монету, и та зашипела, выпуская дым. Черви рассыпались в прах.

— К чёрту! К чёрту всё! — он побежал, спотыкаясь о корни, похожие на кости.

Сзади раздался смех. Женский, ледяной.

— Спасибо за подношение… — прошептали ему в ухо, но когда он обернулся, увидел лишь отражение в луже: женщину в плаще из водорослей, поднимающую монету.

А наутро рыбаки нашли клеть с ромом. И следы, будто кто-то волок тело к воде. Но это уже другая история.

Надпись на груди

Сёмка споткнулся о корягу, упав лицом в жижу. Грязь забилась в рот, солёная и горькая, как пепел от сожжённых писем. Задыхаясь, он перевернулся на спину — и увидел его. Труп, прибитый течением к корням мёртвой ивы, будто болото решило выставить его напоказ. Плащ разорван, на груди — надрез, свежий, будто сделанный вчера.

— Чёрт… Чёрт, чёрт, чёрт! — Сёмка подполз, дрожащими пальцами оттянул ткань. Кожа под ней была покрыта струпьями, но между рёбер — слова, вырезанные кривым ножом:

«ИЩИ ТАМ, ГДЕ БЕЗДНА И ПЕРИСКОП».

— Что за чёртовщина? — выдохнул он, тыча в надпись. Буквы сочились чёрной жижей, пахнущей медью. — Это ж на русском… или нет?

Ветер донёс запах гниющих водорослей. Где-то хрустнула ветка. Сёмка резко обернулся, но вокруг лишь туман, обвивающий деревья, как саваны.

— Вань! — позвал он снова, глуше. — Если это шутка, я тебя убью!

Ответом стал крик чайки — не с неба, а из-под земли. Пронзительный, как скрип ножа по стеклу. Сёмка вскочил, наступив на руку трупа. Пальцы мертвеца сомкнулись на его лодыжке.

— Отпусти, тварь! — он замахнулся фонарём, разбивая стекло о череп. Кости хрустнули, но хватка не ослабла.

Из тумана вышли шаги. Тяжёлые, мокрые, будто кто-то тащил за собой якорь.

— Кто тут? — Сёмка вырвался, оставив в руке трупа клочок штанины. — Я вас вижу!

Ложь. Он не видел ничего, кроме силуэта — высокого, с плечами, уродливо вывернутыми вверх. Существо дышало хрипло, как пробитые лёгкие.

— Сёма… — прошипело оно голосом Ваньки, но с примесью чего-то жужжащего. — Дай монету…

Сёмка побежал. Ноги вязли, будто болото хватало за щиколотки клыками. Сзади чайка закричала снова — теперь голосов было много, целый хор. Он споткнулся о камень, упал, выплюнув зуб. Когда поднял голову, увидел:

Надпись на камне — та же фраза. «БЕЗДНА И ПЕРИСКОП», высеченная столетия назад.

— Чёрт побери… — прохрипел он, вставая. Шаги приближались.

Труп, который он бросил, теперь сидел на коряге. Голова болталась, но рука указывала на восток — туда, где в тумане мерцал огонёк.

— Беги, сопляк! — прорычал мертвец, и Сёмка рванул, не оглядываясь.

Он не заметил, как монета — та самая, золотая — выпала из его кармана. Упала в воду, завертелась, как воронка… и увлекла за собой тень с кривыми плечами.

А болото затихло, готовясь проглотить новую тайну.

Появление Семёна

Луна спряталась за тучами, словно испугавшись того, что увидела. Болото затянуло раны туманом, но Семён «Костяная Ручка» шёл без колебаний. Его пальто, пропитанное тиной до скрипа, болталось, как шкура содранного зверя. Фонарь в его руке резал тьму узким лучом — не свет, а скорее нож, тыкавшийся в грязь.

— Ну и вонь… — буркнул он, наступив на что-то мягкое. Под сапогом хрустнули ребра — то ли собаки, то ли ребёнка. — Как будто тут чёрт с батькой поругался.

Труп лежал там же, где его бросили, но теперь казался больше. Рот, растянутый в немом крике, зиял, как дверь в ад. Семён присел на корточки, вытащив из кармана перочинный нож с рукоятью из кости.

— Эх, дружище… — он ковырнул лезвием в обугленной руке. — Тебя не рыбаки прикончили. Рыбаки так не издеваются.

Из разреза выполз червь, толстый, как палец. Семён раздавил его каблуком, и грязь впитала желтоватую слизь.

— Монета… — он подцепил ножом золотой кружок, застрявший в глотке мертвеца. — А, ну конечно. «Волна и трезубец»… Это ж печать Триглава. Ты, проклятие, далеко от дома заплыл.

Монета была тёплой, будто только из горнила. Семён сунул её в карман, и в тот же миг ветер донёс шепот:

— Верни…

Он обернулся, но вокруг лишь качались тростники, словно кто-то только что пробежал.

— Показалось? — усмехнулся Семён, направляя фонарь на грудь трупа. Надпись «ИЩИ ТАМ, ГДЕ БЕЗДНА И ПЕРИСКОП» уже почернела, буквы съёжились, как опалённые тараканы. — Остроумно. Видимо, последние слова философа…

Внезапно луч света выхватил из темноты клочок ткани — синей, с вышитым якорем, ржавым от времени. Семён поднял его, размяв между пальцами.

— Боцман… — прошипел он, и лицо его исказилось, будто от приступа изжоги. — Старая мразь. Опять свои игры затеял?

Где-то хлюпнула вода. Семён резко направил фонарь в сторону звука. В луже, под корягой, плавало отражение — не его, а чьё-то другое: лицо с ракушками вместо глаз.

— Привет, костяная кукла… — прохрипело отражение. — Ты же любишь головоломки?

Семён плюнул в воду. Слюна шипя прожгла изображение.

— Иди к чёрту. Твои шарады воняют, как твоя могила.

Он развернулся, чтобы уйти, но замер. На земле, рядом с трупом, чётко виднелись следы — не сапог, а босых ног, слишком маленьких для взрослого. И вели они не к городу, а вглубь топи.

— Дети… — Семён сжал фонарь так, что стекло треснуло. — Бестолковые черти. Ну хоть бы кости оставили для коллекции…

Сзади хрустнул тростник. Он не обернулся. Не стал. Знакомый холодок между лопаток говорил ему: «Беги». Но Семён лишь достал из кармана флягу, глотнул рому и бросил её в болото.

— На, подавись.

Огненная вспышка осветила берег. На мгновение в пламени мелькнули силуэты — десятки рук, тянущихся из топи. Потом тьма сомкнулась.

Семён ушёл, оставив болоту его секреты. Но не все.

Первая угроза

Семён застегнул мешочек из человеческой кожи, где золотая монета легла между клыком оборотня и резцом повешенного контрабандиста. Швы шевелились, будто зубы перешёптывались о новом соседе. Туман лизал его пятки, цепкий, как голодный пёс.

— Ну что, красавица, — он потряс мешочком, обращаясь к болоту. — Теперь ты моя. Или я твой? Чёрт разберёт.

За спиной захлюпало. Тени между кипарисами сдвинулись, образуя фигуру — высоченную, с рогами из корней. Семён обернулся, медленно, будто точил нож взглядом.

— Иди гори, — бросил он, доставая из-за пазухи стеклянный глаз с зрачком в виде трезубца. — Видал? Твой брат уже в моей коллекции.

Тень замерла. Из топи вырвался пузырь газа, лопнув с звуком детского смеха. Семён плюнул в него, и слюна зависла в воздухе, превратившись в паука из ила.

— Знаю-знаю, — проворчал он, разминая онемевшие пальцы. — Порт-Авантюра не любит любопытных. Но я не спрашиваю.

Он щёлкнул пальцами. Фонарь погас. В темноте заскрипели суставы — тысячи, будто болото встало на костяные ноги.

— Платить будешь? — прошипело из всех щелей сразу.

Семён рассмеялся, развернувшись спиной к топи. Мешочек с зубами звенел на поясе, как погремушка змеи.

— Всегда плачу, твари. — Он шагнул в чёрное, не оборачиваясь. — Чужими ртами.

Тени рванулись за ним — и наткнулись на невидимую стену. На земле, где стоял Семён, дымилась лужа рома. В огнещурках пламени ещё виднелись слова: «БЕЗДНА И ПЕРИСКОП», написанные пеплом.

А где-то в городе, в подвале таверны «Тонущий кот», заскрипело перо. Начиналась глава.

Часть 1: «Тени рынка»

Глава 1: «Ночной торг»

Введение в рынок Призраков

Рынок теней. Бухта Порт-Авантюры дышала гнилью и солью. Плоты скрипели, целуясь боками, как пьяные гуляки. На канатах, вместо флагов, висели высушенные скаты — их крылья шелестели проклятиями на ветру. Семён шёл по мосткам, прислушиваясь к голосам рынка: скрип вёсел, приглушённый торг, бульканье медуз в банках. Те, что посмелей, светились синим, обнажая товары.

— Свежие слёзы русалок! — хрипел старик, тыча в Семёна склянкой, где пузырьки воздуха складывались в лицо. — Две капли — и твоя бывшая забудет, как ты пахнешь!

— Чушь, — буркнул Семён, отстраняясь. — Они от лукового сока светятся.

Он потрогал зубы акулы, лежащие на лотке. Эмаль была тёплой, будто хищник ещё дышал где-то под водой. Рядом, в бочке с рассолом, плавали пальцы — человечьи, с кольцами. На одном красовался герб: ворон с трезубцем.

— Здесь продают то, что море выплюнуло, и то, что люди хотели бы забыть, — подумал он, плюнув в воду. Плевок тут же схватила медуза, обернувшись на мгновение в чей-то глаз.

— Лыков! — грохнул голос с баржи.

Боцман стоял на корме, его борода — гирлянда из рыбьих позвонков — звенела на ветру. В руках он сжимал ящик, из щелей которого сочился чёрный дым.

— Слышал, болото тебе письмо прислало? — Боцман ухмыльнулся, обнажая дёсны, синие от жеваного табака. — Говорят, ты теперь с мертвецами чаи гоняешь.

Семён прыгнул на борт, едва не угодив в сеть с гниющими крабами. Их клешни щёлкали, словно пытались ухватить его за штиблеты.

— А ты, старый чёрт, всё гадишь в порту? — он пнул ящик. Дым завился в змею, шипящую на языке углей. — Что везешь? Душёнку из младенческих костей?

Боцман засмеялся, швырнув ящик в трюм. Где-то внизу что-то застонало.

— Проклятье, Лыков. Ты ж монету нашёл. — Он приблизился, и позвонки в бороде зашелестели: «Убей, убей». — Она не для тебя. Отдай, а то…

— А то что? — Семён вытащил мешочек с зубами, позволив золоту блеснуть. — Позвонки в бороде заскрипят?

Тишина. Даже крабы замолчали.

Боцман выдохнул, и изо рта выплыл чёрный дымок. Он принял форму крюка — того самого, что висел над входом в его контору.

— Ты знаешь, кто её ищет, — прошипел он. — Они уже здесь.

Семён повернулся к бухте. На воде, меж плотов, плыла лодка без вёсел. В ней сидела женщина — нет, что-то — в плаще из рыбьей чешуи. Её лицо скрывала маска из коралла, но он чувствовал взгляд.

— Красивая, — усмехнулся Семён, сжимая монету. — Жаль, не успею познакомиться.

Он швырнул в воду зуб оборотня. Всплеск стал красным. Когда пар рассеялся, лодка исчезла.

— Погибнешь первым, — пробормотал Боцман, исчезая в трюме.

— Не забудь написать, — крикнул ему вдогонку Семён, поправляя мешочек.

А рынок жил. Где-то звенели бутылки с голосами утопленников, где-то торговали картами, нарисованными на коже. И море лизало плоты, как зверь, ждущий, когда уронят крошки.

Семён купил рому, подделку яда и пулю с именем. Обычный четверг.

Знакомство с Агатой. Химия лжи

Рынок вздрогнул, когда волна ударила в плот. Банки с медузами закачались, бросая синие блики на лицо Агаты — острые скулы, шрам от уха до подбородка, будто кто-то пытался вскрыть её, как консерву. Она щёлкнула ногтем по флакону, где чёрная жидкость пульсировала, как сердце в руке убийцы.

— Сто серебряных? — Агата приподняла бровь, капюшон скользнул, открывая волосы цвета ржавых гвоздей. — Ты бы ещё мочу кита продавал как эликсир бессмертия.

Продавец, человек-жаба с глазами, затянутыми плёнкой, хрипло засмеялся. Его лоток был усеян склянками, из которых доносился шёпот: «Выпей меня… выпей и умри».

— Эй, морская крыса, — он ткнул в неё пальцем, обмотанным водорослями. — Это не чернила. Кровь тех, кто проклял маяк. Капля — и твои враги увидят кошмары прежде, чем сдохнут.

Агата перевернула флакон. Жидкость медленно поползла вверх, оставляя на стекле жирные следы.

— Кровь? — она фыркнула. — А где твой сертификат, алхимик? Подписанный самим Дьяволом?

— Хуем тебе, а не сертификат! — продавец выхватил флакон, но Агата была быстрее. Её рука метнулась к бочке с дождевой водой, стоявшей рядом.

— Докажи.

Флакон шлёпнулся в воду. На секунду всё замерло. Потом — взрыв синего пламени, осветившего бухту. Огненные языки вырвались из бочки, слизывая краску с ближайшего плота. Толпа отпрянула, а продавец завыл, прикрывая лицо чешуйчатыми руками:

— Сука, это же…

— Серная кислота с фосфором, — перебила Агата, наблюдая, как пламя пожирает дерево. Дым вился вокруг неё, но она не моргнула. — Детские шалости. На Колыме такими грелками из жопы лёд долбили.

Семён, стоявший в тени мачты с гниющим парусом, усмехнулся. Он видел, как жидкость перед взрывом шевельнулась — не как химия, а как живая. Но Агата уже повернулась к продавцу, доставая из складок плаща пистолет с гравировкой в виде спирали.

— Теперь о цене, — она прицелилась ему в лоб. — Сколько за правду?

Продавец зашипел, отползая. Из-под лотка выползли щупальца, обвивая его ноги.

— Она… она с острова Трезубец! — выдохнул он, исчезая в люке. — Спроси у Боцмана, если хочешь кости себе на суп!

Агата спустила курок. Пуля пробила лоток, и склянки взорвались радугой ядовитых паров. Толпа закричала, разбегаясь, но Семён заметил: некоторые не побежали. Трое в плащах с капюшонами, сшитыми из акульей кожи, наблюдали за ней. Их руки блестели мокрым золотом.

— Новичок? — Семён вышел из тени, попирая сапогом дымящийся флакон. — Здесь за такие фокусы язык режут. Или кошельки.

Агата повернулась. В глазах у неё отразилось пламя — не синее, а чёрное, как будто зрачки впитали дым.

— Лыков, — она кивнула на мешочек с зубами у его пояса. — Слышала, ты коллекционируешь мёртвых. Совет: беги. Те, кто ищут Триглава, редко доживают до рассвета.

— А те, кто стреляют на моём рынке, — он шагнул ближе, — редко уходят без дыр в печени.

Она рассмеялась, и в смехе прозвучал звон цепей.

— Попробуй.

Рядом хлюпнула вода. Семён обернулся — трое в плащах растворились. На месте, где они стояли, плавала рыба-ведьма, её плавники шевелились, будто рисуя руны.

— Добро пожаловать в Порт-Авантюру, — проворчал он, доставая флягу. — Здесь даже дерьмо иногда взрывается.

Агата уже шла к выходу, её плащ вздымался, обнажая ножны с клинком, покрытым ракушками. Семён заметил: на рукояти выгравирован тот же символ — волна и трезубец.

Он выпил. Плеснул ром в воду. И последовал за ней, как акула за кровью.

Золотая ловушка

Семён замечает монету, он замер, почувствовав знакомый холодок в груди — будто монета из мешочка вдруг прижалась к рёбрам. Лысый торговец, приторговывающий «душами утопленников» в крошечных бутылочках, смеялся, обнажая дёсны. И там, между коренных, блеснуло золото.

— Эй, дружище! — Семён двинулся сквозь толпу, расталкивая локтем торговца вонючими угрями. — Твоя улыбка дороже, чем ты думаешь… Особенно третий зуб слева.

Лысец резко захлопнул рот. Его глаза, мутные, как вода из лужи, метнулись к выходу.

— Хрена с два, Лыков, — он попятился, задевая стол с артефактами. Склянки с «ночным ветром» (на деле — пылью с кладбища) зазвенели. — Это… семейная реликвия!

— Семейная? — Семён схватил его за шиворот, прижав к бочке с солёными огурцами. Один из них всплыл, белый и раздутый, словно лицо утопленника. — Твоя семья — крысы и вошки. Монету отдай, а то выбью вместе с кишками.

Торговец дёрнулся, опрокидывая стол. Стекло разбилось, выпуская на свободу то, что лучше было держать взаперти:

Свиток с картой зашипел, разворачиваясь в воздухе, и чернила поползли по нему, как черви.

Череп морского змея упал, расколовшись пополам. Из трещины выползли синие щупальца, схватив за лодыжку девчонку-воришку.

Кукла с ракушками вместо глаз заверещала: «Не смотри! Не смотри!»

— Сволочь! — Семён рванул вперёд, но лысец уже нырнул под плот. Вода забурлила, и из глубины всплыли пузыри, складываясь в слово: «ПОМОГИ».

— Нахуй помощь, — проворчал Семён, наступая на чей-то выпавший глаз. Хрустнул, как виноградина.

Рынок взорвался хаосом. Торговец с акульими плавниками вместо ушей заорал:

— Это ж печать Триглава! Вы все сдохнете!

Его сосед, старуха с лицом, зашитым рыбьей кожей, швырнула в Семёна банку. Медуза внутри взорвалась, осыпав его синей слизью. Она жгла, как кислота.

— Мать твою… — Семён вытер лицо, сдирая кожу до крови. — Я тебя в риф превращу, стерва!

Лысец тем временем вынырнул у баржи Боцмана, выплюнув монету в воду. Золото завертелось, создавая воронку.

— Нет, блядь! — Семён прыгнул в чёрную воду. Холод обжёг легкие. Он схватил монету, но что-то схватило его — пальцы, длинные, с перепонками, потянули вниз.

— Лыков! — крикнула сверху Агата. Её клинок разрезал воду, и существо отпустило, шипя.

Семён вынырнул, выплёвывая тину. В руке сжимал монету — теперь на ней явно виднелся трезубец, светящийся ядовито-зелёным.

— Спасибо, нянька, — хрипел он, карабкаясь на плот. — Теперь ты мне жизнь должна.

— Долг заплачу на твоих похоронах, — огрызнулась Агата, но её взгляд был прикован к монете.

Боцман, наблюдавший с баржи, раздавил в руке стеклянный шар. Внутри что-то завизжало.

— Кончилась игра, Лыков, — прорычал он. — Они уже здесь.

Из тумана выплыли три лодки. В них стояли фигуры в плащах из водорослей, с масками из сплющенного серебра. В руках — гарпуны с наконечниками в виде трезубцев.

— Красавчики, — Семён ухмыльнулся, пряча монету в мешочек. — Думаете, вас хватит на всех моих зубов?

Рынок замер. Даже волны перестали биться о плоты. Только медузы в банках светились ярче — будто смеялись.

Погоня по плотам. Танец на лезвиях

Плоты застонали под тяжёлыми шагами. Культисты в серебряных масках скользили, как тени, их гарпуны царапали дерево, высекая искры. Агата рванула к лотку змееторговца, где в клетках из кораллов шипели морские гадюки — их чешуя переливалась цветами гниения.

— Дерьмо! — крикнул торговец, хватая её за плащ. — Этим тварям даже кит — закуска!

— Идеально, — Агата выстрелила в замок. Клетка распахнулась, и змеи хлынули на палубу, оставляя за собой следы пены. Первая жертва завыла, когда гадюка впилась в лодыжку — плоть набухла и лопнула, как перезревший плод.

— Сука, ты с ума сошла?! — орал Боцман, цепляя багор за верёвку с флагами-скатами. — Это ж моя баржа!

— Теперь могильник, — огрызнулась Агата, перепрыгивая через борт. Флаги рухнули, накрывая культистов. Высушенные скаты ожили на секунду — их жала впились в шеи, впрыскивая трупный яд.

Семён тем временем карабкался по мачте, обмотанной водорослями-удавками. Снизу, сквозь щели в плоте, тянулись руки с перепончатыми пальцами.

— Лыков! — Боцман швырнул в него багор. — Сдохни тихо, а?

Семён прыгнул. Ветер свистел в ушах, смешиваясь с воплями снизу. Он приземлился на торговца пряностями, сбив того на груду мешков с красным перцем. Пыль въелась в глаза, превратив мир в кровавую пелену.

— Говори! — Семён вдавил ему в горло обсидиановый кинжал. — Кто дал монету? Или я начну с кишок.

— Они! — торговец выплюнул зуб, указывая на воду. — Пришли из глубин… С чёрных кораблей…

Волна ударила в плот. Из воды поднялась фигура в плаще из тины, с головой как сплющенный купол медузы. Её голос звучал, как скрип ржавых петель:

— Отдай печать, крошка… Или мы выпотрошим тебя на корм рыбам.

Семён вырвал у торговца амулет-ракушку и швырнул в тварь.

— На, подавись.

Ракушка взорвалась, выпуская рой светящихся паразитов. Тварь завизжала, растворяясь в зелёной слизи.

— Беги! — Агата схватила его за рукав, таща к краю плота. За ними, проламывая доски, проросли щупальца — толще мачт, покрытые присосками с зубами.

— Куда? — Семён оглядел бурлящую воду.

— В ад, конечно! — Агата прыгнула. Семён последовал, в последний миг заметив, как Боцман рубит канат. Плот развалился, погребая под обломками культистов.

Они плюхнулись в лодку с трупом гребца. Вёсла сами заскрипели, унося их в туман.

— Спасибо не скажешь? — Агата выжимала воду из волос.

Семён достал монету. Трезубец на ней теперь светился, как маяк.

— Скажу, когда выживем.

— Оптимист, — она усмехнулась, глядя на воду. Там, в глубине, медленно открывался гигантский глаз.

Лодка скользила в чёрное горло бухты. Сзади, на тонущем рынке, Боцман орал, размахивая топором. Его борода из позвонков звенела похоронным звоном.

Первая схватка с культистами. Кровь и ром

Туман лопнул, как гнойник. Трое в плащах с вышитыми серебряными волнами вышли из толпы, их маски — сплющенные морские раковины — скрипели при каждом шаге. Первый культист швырнул нож. Лезвие просвистело в сантиметре от уха Семёна, вонзившись в бочку. Тёмный ром хлынул на палубу, смешиваясь с кровью раненой медузы — жидкость зашипела, выпуская пар с запахом горелой патоки.

— Целишься, как слепая бабка! — Семён пнул бочку. Струя рома брызнула культисту в лицо. Тот завыл, когда алкоголь въелся в швы маски, растворяя кожу.

Агата тем временем выдернула нож из дерева. Лезвие покрылось пузырями, распадаясь на глазах.

— Дешёвая сталь, — бросила она, швыряя рукоять в воду. — Как и ваши угрозы.

Второй культист рванул вперёд, размахивая цепью с крючьями. Звенья завыли, как голодные чайки.

— Сожру твою печень, ведьма! — зарычал он, замахиваясь.

— Сначала найди её, — Агата прыгнула на борт лодки. Цепь впилась в мачту, и крючья вырвали клок древесины, обнажив чёрные, пульсирующие прожилки.

Боцман появился за спиной культиста с веслом, обмотанным колючей проволокой.

— В моём порту только я решаю, кого топить! — он всадил весло в живот врага. Проволока впилась в плоть, вырывая куски мяса. — А тебя, ублюдок, я засолю!

Главарь культистов, молчавший до этого, сбросил плащ. Его тело было покрыто ракушками, шевелившимися, как губы спящего. Он вытащил раковину-горн и протрубил. Звук ударил по барабанным перепонкам, заставив лопнуть ближайшие банки с медузами.

— Смотри! — Агата указала на воду.

Волны вздыбились, образуя стену из щупалец. На их концах зияли рты с человеческими зубами.

— Херня, — Семён выхватил из мешочка зуб вампира и швырнул в стену воды. — Съешь и обалдей!

Зуб вонзился в щупальце. Мясо начало гнить на глазах, расползаясь чёрными пятнами. Культист закричал, падая на колени, его ракушки осыпались, обнажая язвы.

— Конец спектакля, — Боцман наступил на горн, раздавив его в осколки. — Убирайтесь, пока я не сделал из вас прикорм для крабов.

Главарь склонил голову, его маска треснула, открывая лицо — без глаз, с жабрами вместо ноздрей.

— Она проснётся… — прошипел он, растворяясь в луже слизи. — И ваш порт станет её зевом.

Семён поднял треснувший горн, из которого сочилась чёрная жижа.

— Сувенир на память, — бросил он Агате. — Подаришь детям, если выживешь.

— У меня дети съели бы это за завтраком, — она швырнула горн в море. Там, где он упал, вода вскипела, выпустив скелет рыбы, обёрнутый в водоросли.

Боцман вытер весло о штаны, оставляя кровавые полосы.

— Лыков, твои похороны будут дорогими. — Он плюнул в воду. — Но весёлыми.

Рынок затихал. Где-то стонал раненый культист, где-то горел плот с контрабандой. А Семён уже пил ром из пробитой бочки, глядя, как Агата чистит клинок от слизи. В Порт-Авантюре всё как обычно.

Допрос торговца. Цена билета

Подвал баржи Боцмана пах, как гниющая устрица. Свет фонаря-медузы лизал стены, покрытые слизью и кровавыми отпечатками. Торговец, прикованный цепью к ржавой балке, дёргался, будто на крючке. Его дыхание хрипело сквозь сломанные зубы.

— Человек… в маске… — он выплюнул кровавый сгусток. — Сказал, монета — билет… на твой корабль…

Боцман наклонился, позвонки в бороде заскрипели, как кости в могиле. В руке он сжимал клещи, нагретые докрасна.

— Мой корабль, мразь, возит только мёртвых, — он прижал раскалённый металл к груди торговца. Запах горелого мяса смешался с вонищем рыбы. — Хочешь зайцем проехать? Я тебя в трюм отправлю… кусками.

Торговец завизжал. Цепь врезалась в запястье, сочась желтым гноем.

— Клянусь… маской! — он закатил глаза, обнажая чёрные прожилки на веках. — Он… пах морем… но не водой… а гнилью из глубин…

Семён, прислонившись к бочке с солониной, подбросил монету. Золото звенело, как колокольчик над гробом.

— Боцман, может, твой корабль уже уплыл? — усмехнулся он. — Судя по вони, трюм полон гостей.

— Заткнись, Лыков, — Боцман швырнул клещи в стену. Они впились в дерево, выжигая символ трезубца. — Или я тебе кишки вытрясу, как мелочь из кошелька.

Торговец вдруг замер. Его горло вздулось, будто под кожей копошились черви.

— Он… он… — пузыри крови лопнули на губах.

Изо рта выполз червь — толстый, с глазами, как у кальмара. Кожа его переливалась ртутным блеском. Боцман отпрыгнул, вытаскивая нож.

— Назад, тварь!

Червь упал на пол, оставляя за собой след слизи. Она шипела, прожечь дыру в дереве.

— Съёживайся, ублюдок! — Семён накрыл тварь пустым ведром. Из-под него донеслось бульканье, а затем — тишина.

Торговец лежал бездыханный. Его рот остался открытым — внутри шевелились десятки мелких чёрных личинок.

— Билет… — Боцман пнул труп. — Теперь у тебя два, Лыков. На себя и эту стерву. — Он кивнул на Агату, стоявшую в дверях с пистолетом наготове.

— Мне хватит одного, — она прицелилась в ведро. Выстрел разнёс его в щепки. На полу осталась лужица кислоты и обугленный след.

— Ваш корабль, Боцман, уже отплыл, — Семён поднял монету. Трезубец на ней теперь светился, как раскалённое железо. — И везёт он не мёртвых… а нас.

Боцман зарычал, выхватив топор. Но Семён уже уходил, а монета в его руке гудела, словно зовя шторм.

Анализ улик. Шёпот глубин

Агата тыкала ножом в остатки червя. Трупный свет фонаря выхватывал чешуйки на его брюхе — каждая с микроскопическими рунами. Личинка дёрнулась посмертно, выплеснув каплю слизи. Капля упала на стол, прожгла дыру и продолжала гореть синим пламенем.

— Морской паразит третьей бездны, — она поднесла клинок к носу, морщась от запаха гнилых яиц. — Их вшивают в глотку, чтобы свидетели…

— …замолчали нахуй, — закончил Семён, ковыряясь в кармане мертвеца. Пальцы наткнулись на что-то мягкое — вытащил клочок пергамента, слипшийся от крови. — Бля, это ж карта!

Боцман, чистивший ногти крюком для разделки туш, фыркнул. Его тень на стене изгибалась, как спрут, готовый к прыжку.

— Мыс Навигатора, — прочёл Семён, разглаживая пергамент. Чернила шевелились, пытаясь сбежать с бумаги. — Там что, сокровища? Призраки?

— Там — хуйня, — Боцман плюнул в ведро с угрями. Те сожрали плевок, зашипев. — Пещеры, где стены дышат. Где вода кричит. Где…

Агата резко встала, её тень перерезала фонарь. На карте проступила новая метка — трезубец, выжженный кислотой паразита.

— Где что? — она прижала ладонь к карте. Кожа задымилась, но отметина светилась ярче.

— Где последний корабль Триглава сгнил, — Боцман встал, задев головой подвешенные крючья. Они зазвенели, как костяные ветрила. — Там нет сокровищ. Только челюсти глубин ждут идиотов.

Семён рассмеялся, разрывая тишину.

— Идиотов? — он ткнул пальцем в метку. Пергамент обуглился, но трезубец остался — теперь на подушечке Семёна. — Ты же сам говорил: мой корабль уже отплыл.

Из темноты углов послышался шелест. Агата навела пистолет — по стене ползли тени в форме щупалец, повторяя контуры трезубца на карте.

— Они следят, — прошептала она.

— Пусть смотрят, — Семён разорвал карту. Клочья не упали, а зависли в воздухе, складываясь в новый маршрут. — Мне нравится, когда зрители аплодируют… перед смертью.

Боцман выругался, швырнув крюк в стену. Тот вонзился в тень — раздался визг, и с потолка капнула чёрная кровь.

— Ваши трупы я даже хоронить не стану, — проворчал он, уходя. — Сожгу и пепел продам как приправу.

Агата подняла обгоревший клочок. На нём теперь ясно читалось: «Мыс Навигатора. Прилив в полночь». Снаружи завыл ветер — точь-в-точь как тот червь в агонии.

Тень предательства. Якорь в спине

Боцман чинил сеть у борта, игла из кости кита скрипела, как зубы на морозе. Агата прищурилась — его правая рука, обычно в перчатке из акульей кожи, была голой. Шрам на ладони, старый, в форме якоря, пульсировал синевой. Точно как на обрывке ткани из пролога — том, что нашли в желудке мертвого шпиона.

— Твой «друг»… — она прижалась спиной к Семёну, будто поправляя прядь его волос. — …пахнет гнилым якорем. И врет, как штормовой ветер.

Семён, чистивший ногти кинжалом, замедлил движение. Лезвие замерло у мизинца.

— За мной следи, — буркнул он, вставая. — А за ним — я.

Он подошёл к Боцману, наступив на тень того. Сеть внезапно порвалась — узлы развязались сами, как живые.

— Слышал, на Мысе Навигатора крабов на завтрак ловят, — Семён пнул моток верёвки. Та зашевелилась, поползла к люку. — Хочешь составить компанию?

Боцман резко сжал кулак. Шрам растянулся, превратившись в трезубец.

— Там крабы едят таких, как ты, Лыков. С костями. — Он швырнул иглу за борт. Вода на миг вспыхнула красным. — А якоря… — он разжал ладонь, и шрам засветился, как раскалённое железо, — …иногда тянут на дно тех, кто слишком много копает.

Агата незаметно подняла оброненную иглу. На костяном острие — следы зелёной краски. Той самой, что использовали на старых картах культа Триглава.

— Семён, — позвала она, пряча иглу в рукав. — Помоги с ящиком. Тяжелый, как твоя совесть.

Боцман засмеялся, но смех оборвался, когда Семён прошёлся пальцами по рукояти пистолета.

— Совесть? — Семён щёлкнул предохранителем. Звук был громче выстрела. — Я её в залог оставил. Вместе с трупом того, кто последний раз мне угрожал.

Тишину разрезал крик чайки. Боцман повернулся, его тень на палубе вдруг обрела щупальца. Агата сжала иглу, чувствуя, как та впивается в ладонь, словно пытаясь доползти до сердца. Где-то за туманом заскрипели мачты — будто старый корабль проснулся.

Побег с рынка. Адское сальто

Огонь лизал палубу, превращая артефакты в угли. Расплавленные амулеты шипели, как змеи, выпуская дым с лицами проклятых. Культисты в масках из рыбьих костей метали факелы, их голоса сливались в вой:

— Сожгите их! Море примет пепел!

Семён выбил зубы ближайшему факельщику, схватил горящую флягу с самогоном и глотнул. Спирт стекал по подбородку, смешиваясь с потом.

— На, сука, глотни огня! — плюнул он в пламя. Струя алкоголя взорвалась, ослепив культиста. Тот зашатался и рухнул в воду, где тени тут же обвили его щупальцами.

— Лыков! — Боцман, полузадушенный дымом, тащил Агату к краю плота. Его рука с якорным шрамом дрожала, цепляясь за обгоревший канат. — Прыгай, или сгоришь, как сушёная треска!

Агата вырвалась, её плащ тлел. Она прицелилась в бочку с порохом под ногами культистов.

— Держись крепче! — крикнула она Семёну, выстрелив.

Взрыв разорвал ночь. Осколки кораллов впились в Семёна, но он уже летел в воду. Удар о ледяную волну выбил воздух из лёгких. В ушах — гул, в глазах — мрак. Потом чьи-то руки вцепились в воротник.

— Ты ещё мне должен за ром! — Боцман тащил его к барже, лицо обожжено, борода в копоти.

Семён откашлялся, выплюнув воду с кусочком чьей-то кости.

— Запиши на мой счёт…

Из огненного вихря вынырнул культист. Его маска плавилась, обнажая рот с жабьими зубами.

— Вам нужен маяк! — захрипел он, хватая Семёна за ногу. — Там… ответы…

Щупальце толщиной с мачту взметнулось из воды, обвило культиста и рвануло вниз. Его последний крик смешался с хрустом костей.

— Маяк? — Агата вылезла на баржу, выжимая из волос тину с кровью. — Это ловушка.

— Все ловушки пахнут деньгами! — Семён пнул флягу в воду. Самогон вспыхнул, осветив подводные тени — десятки сплетённых тел, слившихся в одно чудовище.

Боцман рубил канат, его топор высекал искры из ржавого металла.

— Если вы умрёте у маяка — я ваш трупы на корм акулам брошу!

— Романтик, — Агата сорвала с шеи ожерелье из акульих зубов и бросила в огонь. Взрыв волны отбросил баржу в туман.

Они плыли, цепляясь за обломки. Сзади, в алом зареве, маячил силуэт — огромный, с сотней щупалец вместо мачт. Оно ревело, как шторм, и Семён, глядя на монету в руке, усмехнулся. Трезубец светился в такт рёву.

— Привет, папочка…

План действий. Игра в молчанку

Баржа скрипела, как старый костяк. Агата разложила карту на бочонке с порохом, прижав края окровавленными ножами. Пергамент шевелился под лунным светом, будто пытался свернуться обратно в свиток.

— Маяк — следующая цель, — она провела пальцем по линии, где чернила превращались в червей. — Но сначала проверь своего боцмана.

Семён, сидя на ящике с динамитом, бросил взгляд через плечо. Боцман точил багор у борта. Каждый взмах точильного камня высекал искры, падавшие на шрам-якорь. Металл скрипел, как будто резал не сталь, а кость.

— Он пялится на шрам, как на часы, — Семён щёлкнул зажигалкой, поджёг папиросу. Дым струился в такт дыханию Боцмана. — Ждёт, когда тот заговорит… или укусит.

— Слышу, ублюдки, — Боцман резко повернулся. Багор в его руке дрожал, остриё направлено в грудь Семёна. — Хотите знать про шрам? Он разжал ладонь. Якорь пульсировал, из пор сочилась чёрная жижа. — Это не метка. Это — договор.

Агата медленно подняла пистолет, не отрывая глаз от карты. На ней теперь явно проступал маяк — кривой, как палец утопленника.

— Договор с кем? — спросила она.

— С тем, кто глубже ваших амбиций, — Боцман плюнул на палубу. Слюна шипела, проделывая дыру. — Он дал мне порт. А я… стал его якорем.

Семён встал, разминая плечи. Тень от его шляпы накрыла Боцмана.

— Значит, ты — крыса, которая точит цепи? — он выдохнул дым в лицо старику. — Или приманка?

Багор вздрогнул, но Агата выстрелила. Пуля срикошетила от лезвия, попав в фонарь. Стекло разбилось, и по палубе поползли тени — длинные, с клешнями.

— Хватит! — Агата всадила нож в карту. Та завизжала, как живая. — В Порт-Авантюре секреты гниют быстрее трупов.

Боцман захохотал, но смех обернулся кашлем. Из горла вырвался комок чёрных водорослей.

— Ты прав, Лыков, — он вытер губы, оставляя на рукаве слизь. — Я — приманка. Но для кого…

Тишину разорвал гудок вдали. Маяк. Его свет прорезал туман, ударив в глаза. На миг все увидели — на палубе, между ними, стояла мокрая тень с трезубцем в руке.

— …узнаете у маяка, — Боцман повернулся, шлёпая по лужам к рубке. — Если не сгинете по дороге.

Семён поднял папиросу. Тлеющий конец освещал его усмешку.

— Секреты, Агата, как порох. Чем их больше — тем громче взрыв.

Карта под ножом затихла. Маяк мигал, будто подмигивал. А баржа плыла в тишине, где каждый скрип доски звучал как обвинение.

Глава 2: «Зубы Лыкова»

Путь к маяку. Проклятый рубеж

Туман облепил баржу, как гнилая вата. Воздух гудел — низко, будто под водой. Агата прислонилась к борту, вглядываясь в молочную пелену. Внезапно волна плеснула на палубу. Не вода — чёрная жижа. Нефтяные пятна пульсировали на поверхности, переливаясь радужными плёнками. Одно из них лопнуло, выпустив пузырь газа. В нём мелькнул силуэт — человеческий, но с головой как у мурены.

— Смотри-ка, — Агата ткнула ножом в пузырь. Тот лопнул с хлюпающим стоном. — Тут даже воздух гниёт.

Семён, сидя на ящике с патронами, крутил в руках револьвер. Барабан, обмотанный рыбьей кожей с рунами, скрипел при каждом повороте. Он приложил ствол к виску, притворно взвёл курок.

— Ты или маяк — кто громче выстрелит? — спросил он, целясь в туман.

Боцман, стоящий у штурвала, хрипло засмеялся. Его голос звучал, будто сквозь сито из ракушек:

— Маяк не стреляет, Лыков. Он… жуёт.

Он повернул штурвал резко влево. Баржа накренилась, и все увидели — впереди, сквозь пелену, выросла чёрная башня. Облепленная моллюсками, она шевелилась. Мидии открывали створки, выпуская щупальца иридокрины. Из щелей сочилась слизь, стекая в воду ручьями, похожими на слюни.

— Красота, — Семён встал, поправляя шляпу. — Как будто дедушку Тритона вырвало после попойки.

Агата схватила бинокль. Стекло тут же покрылось масляной плёнкой.

— На вершине… движение. Как будто там…

Она резко отдернула бинокль. В окуляре остался живой червь, извивающийся в линзе.

— Смотри в оба, — Боцман вытер ладонь о борт. Шрам-якорь оставил на дереве чёрный след. — Маяк любит глаза. Выковыривает их клешнями крабов… или пальцами тех, кто полезет наверх.

Семён подошёл к носу, наступив на пятно нефти. Оно прилипло к сапогу, потянувшись за ним нитями, как паутина.

— Слышишь, Агата? — он выстрелил в воду. Пуля разорвала нефтяную плёнку — снизу донесся вой. — Он не хочет, чтобы мы уходили.

Боцман выругался, когда баржа вдруг дёрнулась. Из воды вынырнули щупальца — покрытые ракушками, толщиной с мачту. Одно ударило по корме, снося бочки с горючим.

— Вёсла, ублюдки! — заорал Боцман, хватая багор. — Или ваши кишки станут приманкой!

Семён прыгнул к вёслам, смеясь. Агата выстрелила в щупальце — оно взорвалось, залив палубу синей слизью. Маяк приближался, и теперь было видно: его «окна» — не стекло, а чешуйчатые диафрагмы, судорожно сжимающиеся. Как веки.

Кабинет смотрителя. Шёпот кишок

Кабинет смотрителя дышал плесенью. Стены, облепленные картами, пульсировали — словно под бумагой копошились черви. Агата подняла бутылку, застрявшую в паутине между балок. Стекло было липким, будто вымазанным в рыбьих кишках. Записка внутри, свёрнутая в трубочку, шипела на воздухе:

— «Они в стенах… Они…» — остальное съела ржавчина.

— Похоже на твой почерк, — бросила она Семёну, швырнув бутылку в угол. Та разбилась, и из осколков выползли мокрицы с человечьими лицами.

Семён молча копался в ящике, заваленном конвертами цвета запёкшейся крови. Его пальцы дрожали, разрывая конверт с инициалами «Л.Л.». Письмо пахло ладаном и детскими слезами:

— «Папа, мама плачет ночами. Говорит, ты продал нас тому, кто живёт в волнах…» — он смял страницу, но чернила проступили сквозь кожу перчатки, жгли как кислота.

Агата заглянула через плечо. На полу валялся детский рисунок — девочка в платье, стоящая у маяка. На её шее — ожерелье из зубов.

— Л.Л. — Лиза Лыкова? — она ткнула ножом в рисунок. Лезвие провалилось в пол, будто в мясо. — Ты носишь её смерть как ожерелье. Удобно, да?

Семён вскинулся, прижав её к стене. Глаза — узкие щели, как у акулы перед атакой.

— Ещё одно слово — и твой язык станет наживкой для крабов, — прошипел он, и из его воротника выползла чёрная пиявка с детским смехом.

Внезапно завыли трубы. Не ветер — что-то живое. Звук скручивался в насмешливый хохот, вырываясь из вентиляции. Стены затрещали. Штукатурка осыпалась, обнажая кирпичи, покрытые… зубами. Тысячи мелких, острых, как у рыб.

— Блядь! — Агата вырвалась, выстрелив в потолок. Сверху хлынула вода, смешанная с ракушками. — Эти стены… они жрут нас!

Семён поднял письмо. Чернила ожили, поползли по его руке, складываясь в новые строки:

— «Папа, они в моей комнате. Скребутся…» — он разорвал лист, но буквы продолжили ползти по коже, жались к венам.

Из пролома в стене хлынул ветер. Он принёс запах моря и голос — девичий, сладкий:

— Папочка… ты наконец дома?

Кабинет содрогнулся. Книги падали, разрываясь на страницы-плавники. Агата схватила Семёна за рукав, таща к выходу, но дверь была уже не дверью — челюстью, усеянной обломками кораллов. Где-то внизу, за стеной, заскрежетало железо. Будто кто-то точил нож.

Лестничная ловушка. Кровь на ступенях

Лестница скрипела, как позвоночник старика. Боцман шагнул на проржавевшую площадку — и металл прогнулся. Стержни лопнули, и он рухнул вниз, в трубу, где что-то щёлкало клешнями.

— Держись! — Агата вцепилась ему в запястье. Его кожа скользила, будто покрыта жиром. Мешок Семёна, болтавшийся на плече, рванулся — швы лопнули. Зубы посыпались в пропасть, звеня, как костяные монеты.

— Чёртова мразь! — Семён бросился ловить их, но один зуб с гравировкой «Лиза» застрял в решётке. Он поднял его, прижав к ладони. Резьба жгла, как укус медузы.

Агата, дрожа от напряжения, тянула Боцмана. Её сапоги скользили по масляным лужам.

— Ты… весишь… как чёртов кит! — выдохнула она.

— Не отпускай, а то я тебя за собой прихвачу! — Боцман брыкался, пытаясь зацепиться за арматуру. Его шрам-якорь светился, приманивая тени снизу.

Семён разглядывал зуб. В трещине виднелся волосок — детский, белёсый.

— Ты их собираешь, чтобы не забыть? — Агата прошипела, с трудом удерживая Боцмана. — Или чтобы наказать себя?

— Чтобы помнить, как пахнет гниль, — он швырнул зуб вниз. Тот ударил во что-то мягкое — раздался визг. — Видишь? Даже монстры её ненавидят.

Боцман, наконец, вскарабкался на уцелевшую ступень. Его рубаха была порвана, на животе — царапины, будто от когтей.

— Эй, философы! — он ткнул багром в стену. Штукатурка осыпалась, обнажив мокрую плоть с пульсирующими венами. — Тут стены шевелятся, а вы сопли жуёте!

Лестница дёрнулась. Ступени начали сжиматься, выталкивая их вверх. Из трещин выползли щупальца, облепленные ракушками. Одно обвило лодыжку Агаты — она выстрелила в упор. Щупальце взорвалось, залив её брюки едкой слизью.

— Вверх! — Семён рванул за собой Агату, но мешок с зубами зацепился за выступ. Ткань порвалась окончательно — остатки зубов полетели вниз, ударяясь о металл. Каждый удар вызывал вой, будто ранили живого.

— Твои сувениры… — Боцман осклабился, рубя багром щупальце. — Теперь весь маяк знает, чей ты папаша!

Семён не ответил. Он смотрел на последний зуб в руке. Тот вибрировал, направляя его взгляд вверх — к люку, за которым выл ветер. Сквозь рёв пробивался смех: девичий, с нотками истерики.

— Лиза… — прошептал он, сжимая зуб до крови.

Лестница содрогнулась, превращаясь в спираль из шипов. Боцман ругался, Агата стреляла в стены, а Семён шёл вперёд, не чувствуя порезов. Зуб в его кулаке светился, как маячок — то ли надежды, то ли похоронного костра.

Исповедь Семёна. Правда в костях

Площадка висела над бездной, как сломанный зуб. Семён прислонился к стене, покрытой липкой биоплёнкой — она пульсировала в такт его дыханию. Зуб Лизы в его руке был холоднее льда, гравировка царапала ладонь.

— Она верила, что я спасу этот город, — он повертел зуб на свету фонаря. Внутри, как в капсуле, плавал седой волос. — А её убили, пока я рылся в чужом грязном белье. Искал «правду».

Агата разряжала револьвер, выковыривая пустые гильзы ножом. Каждая падала в пропасть, звеня дольше, чем должно.

— Мой отец тоже копался в архивах, — она щёлкнула барабаном. — Теперь его имя — призрак. Даже могилу сожрали моллюски.

— Идиоты, — Боцман бил багром по стене. Каждый удар оставлял вмятины, из которых сочилась чёрная жижа. — Правда — как якорная цепь. Чем глубже — тем тяжелее дышать.

Стена вдруг застонала. Штукатурка треснула, обнажив рёбра — человеческие, сплетённые с рыбьими хрящами. Боцман приложил ухо:

— Тут пустота… — он резко отпрянул. — Или чьи-то кости. Слышите?

Из щели вырвался свист. Воздух потянуло в дыру, как в лёгкие. Семён прижал зуб к губам — металл впился в кожу, оставляя кровавый отпечаток «Лизы».

— Они заставили её грызть ракушки перед смертью, — он говорил ровно, но фонарь в его руке дрожал. — Нашли в желудке… тридцать два зуба. Не её.

Агата встала, наступив на тень. Та завизжала и отползла, оставляя слизь.

— Мой старик сгорел заживо в архиве, — она вскинула пистолет к плечу. — Говорят, бумаги горели синим. Как будто чернила кричали.

— Прекратите пиздеть! — Боцман ударил багром по полу. Плита провалилась, открыв трубу, где что-то шевелилось — медленно, как спираль в раковине. — Ваши сказки разбудили…

Стена взорвалась. Кости, кирпичи и слизь полетели в них. Семён пригнулся, прикрывая лицо мешком с зубами — они завыли, как пчёлы в улье. Агата выстрелила в облако пыли, но пуля отскочила, попав в фонарь. Свет погас.

В темноте зажглись глаза — десятки, на разной высоте. Снизу донесся голос, скрипучий, как несмазанный штурвал:

— Папочка… ты принёс мне новые зубки?

Боцман плюнул в бездну. Плевок упал с всплеском, и глаза ринулись вниз, как стая голодных рыб. Семён разжал кулак — зуб Лизы светился, как маяк в кулаке. Где-то внизу захихикали.

Фреска культа. Боги из чернил

Фреска занимала всю стену, словно шрам. Краски стекали вниз, как гной из нарыва, смешиваясь с лужами на полу. Агата провела рукой по изображению — пальцы прилипли. Холодная слизь пахла гнилыми водорослями и медью.

— Посмотрите на этих ублюдков, — она ткнула в жрецов в масках из раковин. Их руки, как щупальца, сжимали людей над зияющей пастью чудовища. Рот монстра был выцарапан так глубоко, что в нём копошились настоящие крабы. — Это не миф… Они всё ещё поклоняются ему.

Семён стоял в тени, фонарь дрожал в его руке. Свет скользил по фреске, и тени жрецов задвигались. Один повернул голову, пустые глазницы следя за Боцманом.

— Чёртово говно! — Боцман плюнул в пасть чудовища. Плевок упал в дыру, и снизу донесся хруст, будто что-то прожевало кость. — Давайте валить, пока эта картинка не сожрала нас как…

— Стой, — Семён прижал ладонь к груди одного из жертв. На шее у человека висел медальон — спираль с клыком в центре. — Такой же был у мертвеца в болоте. Того, что… Он замолчал, сдирая ножом кусок штукатурки. Медальон отвалился, оказавшись в его руке настоящим. Металл был тёплым, как живой.

Агата присвистнула:

— Твой болотный покойник… был частью культа? — Она приблизила фонарь. В углу фрески проступали буквы: «Великий Грызущий». — Привет, папочка. Похоже, твоя Лиза — не единственная, кого он «пережёвал».

Семён сжал медальон. Из-под пальцев сочилась чёрная смола.

— Они носили эти штуки, чтобы он не переварил их души, — он бросил медальон на пол. Тот раскололся, выпустив рой мух с человечьими лицами. — Не сработало.

Боцман вдруг отпрянул. Фреска за его спиной задышала — пасть чудовища расширилась, края трескались, обнажая ржавые трубы за стеной. Из них полилась вода, увлекая за собой куски штукатурки. Жрецы на рисунке закивали, маски-ракушки щёлкая челюстями.

— Двигайтесь! — Агата потянула Семёна за рукав, но он вырвался, встав на колени перед фреской.

— Смотри, — он провёл пальцем по струйке воды. Та стала красной. — Она не рисует кровь. Она её помнит.

Из пасти чудовища вырвался рёв. Трубы затряслись, и фреска начала шевелиться — жертвы закричали, жрецы замахнулись ножами из кораллов. Боцман выстрелил в стену. Пуля отскочила, попав ему в плечо.

— Сука! — он зажал рану, пачкая рубаху. — Она живая! Всё здесь — живое!

Агата схватила Семёна:

— Если хочешь присоединиться к своей Лизе — оставайся!

Он позволил утащить себя, не выпуская из рук медальона. Тот теперь пульсировал, как сердце. За спиной фреска вздулась пузырём, и из пасти чудовища вырвался язык — мокрый канат, покрытый присосками с зубами.

— Беги! — заорал Боцман, но голос потонул в рёве.

Язык ударил в потолок, обрушив балки. Семён бежал, чувствуя, как медальон жжёт ладонь. На ней уже проступал шрам — спираль, как на фреске. Где-то впереди, в темноте, захихикал детский голос. Лизин.

Потайная дверь. Кровь и золото

Боцман прислонился к фреске, вытирая окровавленную ладонь о стену. Камень под его пальцами подался с хрустом, будто ломался позвонок. Стена разверзлась, выплюнув облако спор и запах гниющего мяса. За ней — узкий проход, облицованный плиткой, покрытой… чешуёй.

— Ну заходите, блядь, не стесняйтесь! — Боцман швырнул в темноту окровавленный бинт. Тот упал на алтарь — чёрный базальт, увенчанный золотым фаллосом. Из щели на его вершине сочилась густая жидкость.

Агата шагнула первой. Сапоги прилипали к полу, будто шли по гигантскому языку. В углу валялся ящик, доверху наполненный монетами. Она подняла одну — края впились в пальцы, как зубы.

— Те же символы… — она повертела монету. Спираль, трезубец, раскрытая пасть. — Культ здесь. Сейчас. Им даже не надо прятаться — мы сами лезем в их грязное жерло.

Семён не слушал. Он стоял у алтаря, в руках — нож с изогнутым клинком. Рукоять была обмотана волосами. На лезвии гравировка: «Л.Л.».

— Лиза… — он провёл пальцем по буквам. Клинок зашипел, оставляя на коже ожог. — Она была в этом аду. Они заставили её держать этот нож? Или…

— Или она резала им других? — Агата бросила монету в ящик. Та зазвенела, и из тьмы за алтарём что-то копошилось. — Папочка, твоя девочка, может, и не овечка была.

Семён развернулся, прижав нож к её горлу. Глаза дрожали, как паутина на ветру.

— Ещё раз… ещё раз скажешь про неё — перережу тебе глотку.

— Давайте без драк! — Боцман тыкал багром в золотой фаллос. При каждом ударе из щели выплёвывалась слизь, пахнущая спермой и тухлятиной. — Тут и так воняет, как в борделе Кракена!

Агата не отводила взгляд от Семёна.

— Режь. Может, твоя Лиза порадуется, увидев, как ты защищаешь её честь… изнасилованную этим местом.

Нож дрогнул. Семён отступил, споткнувшись о ящик. Монеты рассыпались, зазвенев, как крики. Одна закатилась под алтарь. Пол под ней вздулся, и из трещины вырвался щупальцевидный корень. Он обвил лодыжку Семёна, таща к фаллосу.

— Дерьмо! — Боцман ударил багром по корню. Тот лопнул, брызнув кислотой. — Хватит ныть! Эти монеты — не сувениры. Смотри!

Он поднял горсть. Монеты слиплись, образуя маску — точь-в-точь как у жрецов на фреске. Из глазниц капала та же слизь, что и из алтаря.

— Они как проклятые жетоны, — Агата пнула ящик. — Плата за услуги. Или за жертв.

Семён поднял нож. На клинке, в бликах фонаря, проступили новые буквы: «Л.Л. = Лакомство для Грызущего».

— Нет… — он уронил нож. Тот воткнулся в пол, и плитка застонала. — Они дали ей это… чтобы она резала других. Или себя.

Из алтаря хлынул поток тёплой слизи. Золотой фаллос дрогнул, наклоняясь, как готовый рухнуть член титана. Боцман схватил монеты, запихивая их в мешок:

— Если не хотите стать удобрением для этой хрени — валим!

Агата не двигалась. Она смотрела на стену за алтарём. Штукатурка там пузырилась, образуя лицо — девичье, с косичками и ртом, полным игл.

— Семён… — она указала на стену. — Это твоя Лиза? Или то, во что они её превратили?

Лицо засмеялось. Звук разлился по комнате, и золотой фаллос рухнул, разбив пол. Снизу, из дыры, потянулись руки — детские, в браслетах из ракушек. Семён закричал. Не от страха. От ярости.

Тень смотрителя. Плоть воспоминаний

Тень вытекла из трещины под алтарём, как чернильная струя. Полупрозрачные очертания смотрителя маяка — вытянутые конечности, лицо, расплющенное в овальную маску без глаз. Оно скользило по стенам, оставляя за собой следы плесени, которые вздувались и лопались, выпуская личинок с человечьими зубами.

— Назад, урод! — Агата выплеснула флакон кислоты. Жидкость шипела на полу, прожигая дыру, но тень лишь дрогнула. Края её начали регенерировать, обрастая мясом и рыбьей чешуёй.

— Ты чё, не видишь? — Боцман вскинул лом, с размаху ударив по золотому фаллосу. Металл звенел, как колокол мертвеца. — Нахуй ваше чудовище! Нахуй алтари!

Семён стоял на коленях, собирая осколки фрески. Его пальцы кровоточили — каждый обломок впивался в кожу, словно сопротивлялся. Один фрагмент, с датой «1874», обжёг ладонь.

— Пятьдесят лет… — он замер, переводя дыхание. — Это началось не случайно. Они ждёт юбилея. Чтобы сожрать город целиком.

Тень засмеялась. Звук напоминал скрип ржавых петель. Из её груди вырвалось щупальце, обвившее шею Агаты. Холодная, как трупная слизь, петля сжималась, оставляя волдыри.

— Свет… дай… свет! — Агата хрипела, царапая щупальце ногтями. Кусочки тени прилипали к пальцам, превращаясь в пиявок.

Боцман рванул к алтарю, снося ломом базальтовые плиты. Под ними — сеть корней, пульсирующих чёрной кровью.

— Да горите вы в аду! — он вылил на них керосин из фляги, швырнув горящую спичку. Пламя взметнулось синим столбом, и тень завизжала.

Щупальце ослабло. Агата упала на пол, выплёвывая сгустки чёрной слизи.

— Ты… спалил… пол маяка, идиот! — она схватила револьвер, стреляя в тень. Пули пролетали навылет, застревая в стенах — те закричали чужими голосами.

Семён поднял обломок фрески. В свете пожара проступили детали: толпа у маяка, жрецы в масках, ребёнок в платье на краю обрыва.

— Лиза… — он провёл пальцем по силуэту. Штукатурка шевельнулась, и капля смолы вытекла из глаза девочки, как слеза.

Тень смотрителя собралась в углу, обрастая плотью. Теперь у неё были руки — длинные, с перепонками. Она ударила по полу, и каменные плиты вздыбились, как волны. Боцман полетел в стену, ломая рёбра о выступ.

— Кончайте с этим! — он выругался, выплевывая зуб. — Или я взорву весь чёртов маяк!

Семён швырнул обломок фрески в тень. Камень впился в грудную клетку, и существо завизжало. Из раны хлынули ракушки, смешанные с детскими волосами.

— Оно не тень… — Семён поднял нож Лизы. — Это архив. Память маяка. И она боится правды.

Тень рванулась к нему, но Агата выстрелила в горящий алтарь. Пламя рвануло вверх, поглотив фигуру. На мгновение в огне возник силуэт девочки — она махнула рукой, прежде чем исчезнуть.

— Смотри! — Боцман тыкал в дымящуюся яму. Среди пепла лежали кости, обмотанные проволокой — как каркас для «тени». На черепе болталась бляха: «Смотритель Г. Лыков. 1824—1874».

Помещение содрогнулось. С потолка посыпались камни, погребая алтарь. Семён сжал в руке обломок с датой, пока Агата тащила Боцмана к выходу. Где-то в дыму смеялась Лиза — звук звенел, как битое стекло.

Возвращение на баржу. Молчание якоря

Баржа покачивалась, словно пьяная. Вода вокруг пузырилась, выпуская запах гнилых яиц. Агата сидела на ржавой палубе, вертя монету между пальцев. Серебро отражало луну — та казалась гнойником на лице неба.

— Они следят, — она бросила монету на стол. Та встала на ребро, завращалась, и на металле проступили новые символы: глаз, якорь, раскрытый рот. — Каждый раз, когда мы находим артефакт, метки меняются. Как часы на бомбе.

Семён стоял у борта, втирая в ладонь соль. Нож Лизы лежал перед ним, клинок направленный к воде. Волны лизали сталь, оставляя на ней ржавые узоры — спирали, как на медальонах культа.

— Она пыталась их остановить, — он ткнул в клинок, где теперь проступали буквы: «Л.Л. — Последний свет». — Значит, и я смогу. Даже если придётся вырезать правду из их гнилых кишок.

Боцман молчал. Он сидел на ящике с динамитом, сжимая татуировку-якорь на предплечье. Чернила светились синевой, будто под кожей плавала медуза. Каждый раз, когда баржа скрипела, он вздрагивал — шрам пульсировал, как живой.

— Ты истекаешь молчанием, как ржавчиной, — Агата пнула его сапогом. — Выкладывай. Что твой якорь тебе нашептывает?

Он встал, и палуба прогнулась. Под ногами что-то заурчало.

— Он не шепчет. Он тянет. — Боцман разорвал рукав. Татуировка извивалась, кончик якоря впивался в вену. — Чувствую, как он хочет приковать меня ко дну. Как их всех.

Семён поднял нож. Лезвие вибрировало, указывая на воду. В темноте что-то всплыло — детская кукла с лицом Лизы, её волосы из тины шевелились.

— Они здесь… — он шагнул к борту.

Агата выстрелила, не целясь. Кукла взорвалась, выпустив рой слепней с человечьими губами.

— Сволочи! — она отмахивалась стволом. — Играют в кошки-мышки. Пока мы тут сопли жуём, они…

Баржа дёрнулась. Из трюма вырвался стон — низкий, как гудок парохода. Семён сорвал люк. Внизу, в чёрной воде, плавали монеты. Они стучали по обшивке, выбивая ритм: три удара, пауза, два.

— Морзянка, — прошипел Боцман. — «Придите».

Агата спустила в трюм фонарь. На стенах, под слоем ила, проступали фрески: толпа у причала, жрецы в масках, баржа, гружённая ящиками с… динамитом.

— Блять! — она рванула к Боцману. — Это ловушка! Мы на плавучем алтаре!

Нож Лизы вдруг раскалился. Семён выронил его, и клинок воткнулся в палубу. Дерево задымилось, открывая люк в трюм. Из щели полезли щупальца, облепленные монетами вместо присосок.

— Сжечь всё! — Боцман схватил динамит, но Агата выбила шашку у него из рук.

— Они хотят, чтобы мы это сделали! — она указала на фреску. В углу, мелко: «Жертва должна выбрать сама».

Семён вырвал нож. На клинке теперь горело: «Л.Л. — Прости».

— Лиза… Ты это? — он шагнул к краю. В воде мелькнул силуэт — девочка в рваном платье, её рука тянулась к барже.

Боцман заорал. Не слова — рёв, разрывающий глотку. Его татуировка порвала кожу, став настоящим якорем, который потянул его за борт. Агата вцепилась в него, но палуба под ней треснула. Семён стоял над водой, нож нацелен в своё отражение. В нём улыбалась Лиза — с иглами вместо зубов.

Диалог у борта. Шёпот глубин

Борт баржи скрипел, как кости старика. Агата прижала ладонь к ржавому поручню, чувствуя, как металл шевелится под кожей — крошечными шипами, словно зубами младенца.

— Твой боцман что-то скрывает, — она бросила взгляд на рубку, где Боцман перевязывал руку окровавленной тряпкой. Татуировка-якорь под ней пульсировала, будто под кожей копошился угорь. — Это не татуха. Это клеймо. Как у скота в загоне.

Семён облокотился на борт, сжимая в кулаке нож Лизы. Вода под ним была чёрной, но где-то в глубине светились точки — как звёзды в перевёрнутом небе.

— У всех нас есть трупы в шкафу, — он провёл лезвием по воде. Та всколыхнулась, выпустив пузырь с гнилостным смехом. — Даже у тебя. Твой старик сгорел не просто так. Ты что-то украла у них.

Агата резко развернулась, прижав его к борту. Её куртка пахла порохом и женской кровью.

— А ты уверен, что твоя Лиза — святая? — она ткнула пальцем в его грудь. — Может, она сама рвалась в их культ? Может, ей нравилось резать…

Из воды вырвалась рука.

Костлявая, облепленная ракушками, она вцепилась в борт в сантиметре от пальцев Семёна. Пальцы скрипели, царапая металл, оставляя борозды, из которых сочилась слизь с икринками.

— Блядь! — Агата отпрыгнула, выхватывая револьвер. — Они уже на палубе?!

Семён ударил ножом по запястью руки. Лезвие вошло в плоть с хрустом ломаемых раковин. Из раны брызнула чёрная жижа, пахнущая формалином. Рука разжалась, но за бортом закипела вода.

— Не на палубе, — прошипел Боцман, выходя из тени. Его якорь-тату теперь светился, тянущаяся цепь обвивала шею. — Они вокруг. Как акулы. Чуют кровь.

Агата перезаряжала барабан, не сводя глаз с воды. Там теперь всплывали силуэты — десятки рук, качающихся в такт волнам.

— Твой якорь — их метка, да? — она навела ствол на Боцмана. — Ты как крыса на верёвочке. Привёл их к нам.

Боцман засмеялся. Звук был похож на скрежет якорной цепи.

— А ты думала, нас случайно свели? — он разорвал рубаху. Татуировка ползла вверх по шее, превращаясь в кандалы. — Они всегда находят своих. Через боль. Через сны.

Семён поднял отрубленную руку. Пальцы дёргались, ногти были покрыты лаком цвета ржавчины.

— Лизин… — он разжал кулак руки. В ладони зажат медальон — спираль с гравировкой «Л.Л.». — Она здесь. В воде. Зовёт.

Агата выстрелила в медальон. Пуля отрикошетила, попав в бак с горючим.

— Соберись, уёбок! — она схватила Семёна за воротник. — Это не Лиза! Это оно играет в тебя, как в гребаную флейту!

Борт баржи прогнулся. Из воды поднялась голова — лицо Лизы, слепленное из ила и крабовых панцирей. Глаза были пустыми колодцами, из которых лились морские звёзды.

— Папочка… — голос булькал, как вода в лёгких. — Ты ведь любил мои куклы?

Боцман заорал, схватив топор. Якорь-тату вырвался из кожи, став настоящим — ржавым, с шипами. Он рухнул на колени, цепь впиваясь в плоть. Агата выстрелила в голову-призрак, но пули проходили навылет, попадая в борт. Семён стоял на краю, медальон в одной руке, нож — в другой. Вода закипала, рождая новые руки.

Ночная засада. Язык мёртвых

Луна пробивалась сквозь тучи, как гной сквозь бинты. Баржа скрипела, оседая в воду — трюм уже наполовину затоплен, и волны выплёвывали на палубу обрывки водорослей, пахнущих разложившимся мясом. Первым его заметил Боцман: мертвец в лохмотьях робы маячного смотрителя цеплялся за борт, его пальцы — скелеты, обтянутые кожей медузы.

— Добро пожаловать в ад, ублюдок! — Боцман всадил багор в грудную клетку трупа. Рёбра хрустнули, но мертвец рванулся вперёд, вырвав крюк из рук. Его челюсть отвалилась, и из глотки выкатилась монета. Она зазвенела, ударившись о палубу, и вода вокруг баржи забурлила.

Агата подняла монету пинцетом. Металл был покрыт язвами, сквозь которые сочился дым.

— Послание для нас… — она повертела её перед фонарём. На поверхности проступили слова: «Л.Л. — Ложная Лампада». — Говорят, их бог любит шарады. Может, сжечь ответ?

Семён вырвал монету у неё из рук. Кожа на пальцах задымилась, но он сжал кулак, пока плоть не прилипла к металлу.

— Мы прочитаем его. По их трупам, — он плюнул на монету. Слюна зашипела, открывая новые символы: координаты.

Мертвец, тем временем, заполз на палубу. Его роба расползлась, обнажив грудную клетку — внутри копошились крабы, держащие на клешнях крошечные фрески с изображением баржи.

— Сдохни уже! — Боцман бил багром по крабам. Панцири лопались, брызгая кислотой, но из каждой капли вырастали новые, крупнее.

Агата прицелилась в голову мертвеца.

— Стреляй в монету! — закричал Семён, но было поздно.

Пуля пробила лоб, вынеся клок чёрной тины. Мертвец рухнул, но его рука схватила Семёна за лодыжку. Кость треснула, и из трещины поползли нити — как мицелий, светящийся ядовито-зелёным.

— Они в тебе! — Боцман топором отрубил руку. Клинок застрял в палубе, и из щелей полезли щупальца ила.

Семён, стиснув зубы, вырвал нити из раны. Каждая тянула за собой кусок плоти, оставляя дыры, сквозь которые виднелись кости.

— Координаты ведут к маяку… — он показал монету. Металл теперь врос в ладонь, как вторая кожа. — Там их храм. Там Лиза.

Агата пнула отрубленную голову мертвеца. Та откатилась к люку, и из шеи выползли угри с человечьими лицами.

— Храм? Это ловушка! — она раздавила угря каблуком. Тот взорвался, забрызгав её гноем. — Они хотят, чтобы мы стали частью их «коллекции»!

Баржа дёрнулась. Из-под палубы вырвался рёв, и доски начали проваливаться, открывая чёрную пучину. В ней плавали десятки мертвецов — все с монетами во рту, все тянули руки к Семёну.

— Смотри! — Боцман указал на горизонт. Маяк горел кровавым светом, и на его вершине маячила фигура — девочка в рваном платье, танцующая с ножом.

Семён бросил монету в воду. Та утонула, оставив на поверхности маслянистый след, который сложился в стрелку — прямо к маяку. Агата выругалась, заряжая револьвер. Боцман вырвал якорь-татуировку с мясом, швырнув его в мертвецов. Цепь натянулась, таща баржу в сторону маяка. Вода завыла.

Письмо Лизы. Чернила и соль

Семён сидел в трюме, при свете коптящей керосинки. Письмо Лизы дрожало в его руках — листок был прожжён по краям, буквы выведены чернилами, пахнущими медью и йодом.

— «Папа, я нашла их логово…» — он прошептал строчку в сотый раз, водил пальцем по словам «пещеры за водопадом». Буквы шевелились, как пиявки, оставляя на подушечках красные следы. — «Если не вернусь — разбей все зеркала. Они смотрят».

Агата, чистя револьвер тряпкой с машинным маслом, бросила взгляд через плечо.

— Драматичная соплячка, — щёлкнула барабаном. — Прятала записки, вместо того чтобы бежать. Наследственность?

Семён смял письмо. Бумага зашипела, выпустив дымок с лицом Лизы — девочка кричала беззвучно, пока клубы не растворились в сыром воздухе.

— Она пыталась предупредить, а не спастись! — он швырнул комок в Агату. Тот развернулся в полёте, став картой: контуры болот, помеченные крестами с трезубцами.

Боцман, сидя на ящике с динамитом, заёрзал. Его рука непроизвольно дёрнулась к татуировке-якорю — та почернела, как обугленная кожа.

— Болота Чёрной Соли… — он засмеялся, звук ломаного стекла. — Там нет пещер. Там пасть. И она голодная.

Агата подняла карту. Бумага прилипла к пальцам, оставляя синяки.

— Мы пойдём туда, — она ткнула в кляксу, где трезубец пронзал солнце. — Но сначала — через Болота. Если их бог любит жертвы, пусть подавится нами.

Семён встал, задев головой лампу. Тень его вытянулась по стене, обретая лишние суставы в конечностях.

— Ты не поняла? — он развернул письмо снова. На обратной стороне, проступившей сквозь пепел, был рисунок: Лиза, прикованная цепями к сталагмиту в пещере. — Они до сих пор держат её там. Живой. Или… не совсем.

Боцман вдруг завыл. Нечеловечески — горло рвалось, брызгая слюной с червями. Его якорь-татуировка выгнулся, впиваясь шипами в мышцы.

— Не ходите! — он рухнул на пол, скрючившись. — Там… там оно ждёт. То, что старше культа. То, что шепчет через соль в ранах…

Агата пнула его сапогом в ребро.

— Вставай, тряпка. Или тебя заботило, что твоя цепь ржавая? — она наклонилась, вытащив из-под воротника Боцмана амулет — кусок чёрной соли в форме глаза. — Ты уже их раб. Может, тебе тут и остаться?

Семён схватил её за руку.

— Он нашёл это письмо первым, — прошипел. — Он хотел, чтобы мы его прочли. Значит, Лиза ему не чужая.

Трюм вдруг затрясся. Из щелей в полу полезли корни, облепленные кристаллами соли. Они шипели, растворяясь в воздухе едким туманом. Боцман, корчась, выкрикнул:

— На болотах нет воды! Там кровь их бога! Она течёт снизу, она…

Грохот с палубы заглушил его. Агата рванула наверх, спотыкаясь о ящики. Баржа плыла по чёрной глади, но вокруг уже не было моря — только бескрайняя трясина. Вода густела, превращаясь в желе, сквозь которое просвечивали скелеты лодок. Воздух пахёл прокисшим молоком и разлагающимися ранами.

На корме стояла Лиза.

Прозрачная, как дым, она махнула рукой. За ней, в тумане, открывался проход меж мангровых деревьев — их стволы были покрыты чешуйчатыми рубцами, а вместо листьев свисали волосы.

— Папа… — голос призрака скрипел, как несмазанная дверь. — Ты опоздал. Но они разрешили мне… показать дорогу.

Семён шагнул вперёд, но Агата вцепилась в него.

— Это не она! — она выстрелила в призрак. Пуля прошла навылет, попав в дерево. Кора лопнула, и из раны хлынула чёрная жидкость.

Лиза засмеялась. Её тело распалось на мух, которые сложились в новые слова в воздухе:

«Болота — дверь. Соль — ключ. Придите, и я стану целой».

Боцман, выползший на палубу, застонал. Его татуировка светилась теперь фосфором, выжигая кожу.

— Видите? — он расстегнул рубаху. На груди — шрамы в виде координат. — Они всегда вели сюда. Меня… нас… всех.

Агата плюнула в болото. Плевок взорвался синим пламенем.

— Что ж… — она перезарядила револьвер. — Раз уж мы в гостях у бога — давайте устроим ему крещение.

Баржа дёрнулась, нос врезаясь в трясину. Соль на воде закристаллизовалась, образуя мост из костей. Где-то в тумане завыло, и кристаллы запели в унисон.

Карта секретов. Геометрия кошмара

Карты покрывали стол слоями — пергамент, обои, кожа, испещрённые метками. Агата пришпиливала их кинжалами, пробивая бумагу так глубоко, что лезвия скребли по металлу под деревянной столешницей. Каждый удар оставлял трещину, из которой сочился чёрный дёготь.

— Маяк, болота, пещеры… — она провела пальцем по кровавым нитям, связывающим точки. Жидкость прилипла к коже, превратив палец в окровавленный шприц. — Это не маршрут. Это петля. Они нас как крыс в лабиринте держат.

Семён сидел на бочке с порохом, точа нож о камень. Каждая искра от стали высекала вспышку: на стенах проступали тени — культисты в масках, кланяющиеся пустоте между точками.

— Значит, бей в центр, — он вонзил клинок в стол. Лезвие вошло точно в пересечение нитей, и карты внезапно свернулись в трубочку, зашипев. — Разрушь узор — разорвёшь их силу.

Боцман, сидя в углу, опрокинул в глотку ром. Алкоголь стекал по подбородку, разъедая кожу до мяса. На груди, под расстёгнутой рубахой, татуировка-якорь пульсировала в такт его хриплому смеху.

— Центр — Город, — он швырнул пустую бутылку в стену. Стекло не разбилось, а вросло в дерево, как кристалл. — Там ответы. И могилы. И хуже.

Агата рванула карту со стола. Пергамент порвался, обнажив под ним кожу — человеческую, с татуировкой карты Города.

— Блять! — она отпрянула, но кожа прилипла к ладоням. Вены на ней шевелились, перекачивая чёрную жидкость. — Они везде. Даже в бумагах!

Семён вырвал нож, и стол застонал. Из разреза вылезли волосы, сплетённые в косичку Лизы. Он перерезал её — по комнате разнёсся визг.

— Город… — он поднял окровавленный клинок к свету фонаря. На лезвии отражались силуэты: толпа на площади, виселицы, ребёнок с ножом у основания памятника. — Там всё началось. Там Лиза стала их ключом.

Боцман встал, шатаясь. Его тень, упавшая на карту, обрела зубы и щупальца.

— Они ждут, чтобы мы пришли, — он разорвал рубаху. Шрамы на груди теперь складывались в слово: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». — Город — живой. Он дышит через дымоходы фабрик, срёт пеплом в реку. И он голоден.

Трюм баржи вдруг наполнился гулом. Стены прогнулись, будто гигантская рука сжимала корпус. Из щелей хлынула солёная вода, но вместо рыб в ней плавали обрывки газет с датами: 1874, 1924, 2024.

Агата, стиснув зубы, прибила кожаную карту гвоздём к полу.

— Значит, берём Город, — она выстрелила в слово «центр». Пуля отскочила, попав в бочку с порохом. — Взрываем их сердце. И пусть их бог подавится нашим гребаным динамитом!

Семён вытер нож о штаны. Ткань расползлась, обнажая колено — на кости была выгравирована та же спираль, что и на медальоне Лизы.

— Они забрали её, чтобы завершить круг, — он ткнул в карту. Там, где должен быть Город, зияла дыра. Из неё выползали черви, несущие в зубах крошечные гробики. — Но мы разорвём эту херню. Даже если придётся сжечь всё дотла.

Боцман засмеялся. Смех превратился в кашель — он выплёвывал ржавые гвозди. Баржа дёрнулась, нос зарываясь в волну из пепла. Где-то вдалеке, за пеленой сажи, завыли гудки фабрик. Город проснулся.

Финал главы. Ставка

Вода в заливе была густой, как ртуть. Семён стоял на краю баржи, сжимая монету — та впивалась в ладонь, оставляя узоры из кровяных пузырьков. Над головой висели тучи, похожие на мозги, вывернутые наизнанку. Где-то в глубине, под маслянистой плёнкой, шевелились тени: длиннопалые, с рёбрами, торчащими наружу, как спицы зонтика.

— Игра началась, — он разжал пальцы. Монета упала беззвучно, прожгла воду, оставив дыру. На миг в ней мелькнул Город: шпили фабрик, пронзающие небо, трубы, изрыгающие чёрный снег.

Агата прислонилась к мачте, обмотанной колючей проволокой. Её куртка была покрыта кристаллами соли — те трескались при движении, царапая кожу до крови.

— Ты веришь, что Лиза гордилась бы тобой? — спросила она, вытирая гарпун тряпкой. Ткань слипалась, превращаясь в нечто живое. — Или она бы плевалась, видя, как ты носишь их метки?

Она ткнула в его руку — там, где раньше был шрам, теперь светилась спираль.

Семён повернулся. Его глаза отражали не море, а пещеру: сталагмиты, обвитые цепями, фигуру в рваном платье на коленях.

— Она зовёт, — прошептал он. — Даже сейчас. Сквозь время, сквозь их бред.

Боцман, сидя на ящике с динамитом, затянулся самокруткой из газеты. Бумага горела зелёным пламенем, пепел падал на палубу, превращаясь в мух с человечьими глазами.

— Город жрёт таких, как ты, — выдохнул он дымом. Тот завис в воздухе, сложившись в череп. — Сначала даёт надежду. Потом высасывает душу через дырку в груди.

Агата пнула ящик.

— Заткнись, алкаш. Твоя душа и так уже в их меню.

Семён провёл рукой по воде. Поверхность застыла, стала зеркалом. В нём Лиза махала рукой, улыбаясь иглами вместо зубов. За её спиной — алтарь из костей, нож в руке, глаза… пустые, как колодцы.

— Она выбрала это, — сказал он. — Чтобы я нашёл Город. Чтобы я убил его.

Внезапно зеркало треснуло. Из трещин полезли щупальца, облепленные монетами. Агата выстрелила, разбив отражение. Осколки впились в палубу, каждый показывал новый кошмар: Боцман с якорем вместо головы, она сама — с крысиным хвостом, Семён… с лицом Лизы.

— Довольно! — Семён схватил гарпун. — Мы идём в Город. Сожжём его. И если Лиза там…

Он не договорил. Вода взорвалась. Из глубины поднялась статуя — гигантская голова Лизы, высеченная из соли. Её глаза плакали нефтью, рот открывался, обнажая тоннель с рельсами.

Он не ответил. Но в его глазах зажёлся огонь, которого не было даже в бою.

Агата усмехнулась, заряжая револьвер пулями с выгравированными буквами «Л.Л.».

— Ну что ж… — она сплюнула в воду. Плевок вспыхнул, осветив надпись на корме баржи, ранее невидимую:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД»

Боцман засмеялся. Смех превратился в рёв двигателя — баржа рванула вперёд, рассекая зеркальную гладь. Вода кричала.

Глава 3: «Болотная правда»

Вход в болота. Тварь под мантией тумана

Туман висел, как гнилая марля на ране. Деревья, чернее угольных шахт, скрючились над тропой, их ветви сплетались в арки, словно рёбра гигантского мертвеца. Баржа застряла у края трясины, её корпус облепили пиявки размером с ладонь — каждая пульсировала, высасывая ржавчину из металла.

— Я не шагаю туда, где земля дышит, — Боцман выплюнул жвачку из табака и ртути. Та упала в воду, и тут же всплыли пузыри, лопнувшие вонью тухлых яиц. — Видите корни? Они шевелятся. Болото сосёт соки из всего, что движется. Даже мысли.

Агата спрыгнула на берег. Сапог ушёл по щиколотку в слизь, издав хлюпающий стон. Она наклонилась, доставая из грязи обрывок ткани — шёлк, вышитый спиралями.

— Кто-то прошёл здесь час назад… — она потёрла ткань между пальцев. Нить светилась синим, оставляя ожоги. — И не один. Следы… с тремя пальцами. И когтями.

Семён шагнул следом, нож зажат в зубах. Его дыхание вырывалось клубами пара, но туман не рассеивался — будто впитывал тепло.

— Культисты? — пробормотал он, сплёвывая клинок в руку. — Или те, кого они послали на разведку.

— Хуже, — Боцман зажёг фонарь. Свет пробил туман, выхватив на миг лицо в кроне — мёртвые глаза, рот, зашитый проволокой. — Здесь даже культисты — жертвы. Болото старше их бога. Оно помнит…

Агата выстрелила в дерево. Пуля отколола кусок коры, и оттуда хлынула жижа с костями лягушек.

— Хватит страшилок! — она двинулась вперёд, раздвигая папоротники, чьи листья шипели, обжигая перчатки кислотой. — Ищите отметины Лизы. Она вела дневник про «синие огни»…

Семён наступил на кочку. Та хрустнула, как скорлупа. Он посмотрел вниз — под мхом белел череп, проросший грибом. Шляпка светилась ядовито-голубым, жилы пульсировали, как вены.

— Человеческий, — он пнул его. Череп перевернулся, обнажив корни гриба — те врослись в глазницы, свисая клубком, будто мозги. — Свежий. Месяц, не больше.

— Не трогай! — Боцман заорал с баржи. — Это маячки! Они…

Гриб лопнул. Споры взметнулись облаком, осыпав Семёна. Он закашлялся — в горле зашевелилось, будто черви. Зрение поплыло: деревья наклонились, стволы раскрылись, как пасти. Из трещин выползли фигуры — люди, сросшиеся с тиной, с ртами вместо пупков.

— …зовут, — закончил Боцман, плюнув за борт.

Агата схватила Семёна за лицо, втирая в губы соль из мешочка.

— Выплюнь их, кретин! — она ударила его по спине. Он рухнул на колени, изо рта выпали нити плесени, ещё живые. — Ты что, не видел, как он пульсировал?! Это не гриб — яйцо!

Семён, давясь, поднял нож. Его зрачки сузились в щёлочки.

— Они… в моей голове… — он ткнул лезвием в землю. Грязь взвыла. — Лиза здесь. Она в ловушке. Её голос…

Туман сгустился. В метре от них что-то крупное пронеслось, ломая папоротники. Агата выхватила револьвер.

— Назад! К барже!

— Уже поздно, — Боцман засмеялся, зажигая динамит. — Оно уже вас понюхало.

Земля дрогнула. Под ногами Семёна открылась трещина. Из неё вырвался стон — низкий, как гудок парохода, — и запахло горелой плотью. В болоте что-то проснулось.

Лагерь контрабандистов. Ядовитое наследство

Лагерь контрабандистов встал перед ними как кривой зуб среди гнилых дёсен болота. Костёр тлел чёрным дымом, пахнущим горелыми волосами. Над пеплом вились мухи-альбиносы с человечьими ушами вместо крыльев. Телега лежала на боку, её колёса обвиты корнями-удавками. Ящики с надписью «Селитра — Остров Смерти» трещали, из щелей сочилась жидкость цвета запёкшейся крови.

— Братва Кулястого, — Агата пнула пустую бутылку. Стекло провалилось в землю, и трясина тут же засосала его с хлюпающим чавканьем. — Год назад пропали. Думали, соль уворовали…

Семён поднял перекошенный фонарь. Стекло было исцарапано изнутри — будто кто-то когтями выводил буквы «Л.Л.».

— Не соль, — он ткнул ножом в ящик. Оттуда выпал комок селитры, шипящий как змея. — Они везли удобрения для их «урожая».

Боцман, оставшийся на краю лагеря, вдруг заорал:

— Не трогай! Эта хрень взорвётся от…

Агата уже разбила топором замок. Ящик распахнулся, выпустив облако спор. Они осели на её коже, мгновенно проросши волдырями с жёлтым гноем.

— …от воздуха, — Боцман закончил фразу, зажмурившись. — Дура! Теперь ты светишься, как ёлка!

Семён рванул её за капюшон. Кожа на руках покрылась ожогами, будто он схватил раскалённый утюг.

— Идиотка! — он швырнул её в лужу. Вода вскипела, смывая споры. — Хочешь стать их следующим фонарём?

Агата вынырнула, выплюнув тину.

— Сам идиот! — она швырнула в него комок глины. Тот разбился о дерево, обнажив в стволе труп — женщину в промасленной кожанке, её рот забит селитрой.

Между пальцами мертвеца блеснул клочок ткани. Агата дёрнула — вытянула окровавленный платок. Шёлк выцвел, но инициалы «М.Б.» светились ядовито-зелёным.

— Маруся Болотная… — она прочла шёпотом. — Старая знакомая. Говорили, она продала душу за карту трясин.

Семён выхватил платок. Нити букв впились в ладонь, как иголки.

— Не «продала» — стала душой болота, — он показал на изнанку. Там кровью было выведено: «Прости, Лиза». — Она помогала им… пока не стала удобрением.

Внезапно зашелестели кусты. Бочка выкатилась из чащи, облепленная пиявками с зубами. Швы на металле расползлись, и крышка с грохотом упала. Оттуда хлынула чёрная жижа.

— Назад! — Семён оттолкнул Агату. Жидкость попала на его сапог — кожа съёжилась, обнажая кости пальцев.

Из бочки выползло… оно. Гибрид угря и ребёнка, с лицом старика. Существами-паразитами кишели его жабры, каждый шипел на манер змеи.

— Па-а-а-а… — оно заскулило, вытягивая костлявые лапы к Семёну. — Па-а-а, забери меня…

Агата выстрелила. Пуля оторвала существу голову, но шея не кровоточила — из раны полезли черви, сплетаясь в новую голову.

— Беги! — завопила она, хватая Семёна за рукав. — Это же…

— Лизин голос! — Семён вырвался, шагнув к твари. — Они вшили его в эту… штуку!

Боцман, метнув динамит, перекрыл им путь. Взрыв разорвал бочку, но тварь лишь распалась на сотни лягушек. Каждая несла в пасти зуб Лизы.

— Бегите, долбоёбы! — ревел Боцман, отстреливаясь. Его татуировка-якорь светилась, приманивая тварей. — Она ведёт вас к ней! К Марусе!

Агата, спотыкаясь о корни, тащила Семёна. За спиной земля вздымалась волнами — болото дышало, рождая новых тварей. В кармане жгло: платок «М.Б.» плавился, выжигая дыру в ткани. Где-то впереди, сквозь туман, замигал синий свет — будто кто-то махал фонарём.

Первая атака теней. Пир страха

Воздух загустел, будто болото проглотило звук. Семён споткнулся о корень, облепленный яйцами пиявок, и тут же ощутил ледяное дыхание на затылке. Обернулся — в метре парила тень с глазами как прожектора, выжигающие сетчатку. Когти из спрессованного ила щёлкнули у его горла, брызги грязи впились в кожу, закипая волдырями.

— Слева! — Агата выстрелила. Пуля прошла сквозь тварь, попав в дерево. Кора взорвалась щепками, обнажив внутри рой муравьёв, несущих крошечные черепа. — Сучка, не материальны!

Тени множились. Они скользили по стволам, оставляя чёрные полосы гнили, их рычание напоминало бульканье утопленника. Одна из них махнула когтем — Семён отпрыгнул, но рукав рубахи расползся, обнажая руку. Мясо под кожей зашевелилось, будто кто-то водил иглой по нервам.

— Они жрут страх, кретин! — Агата рванула к перевёрнутой телеге, выбивая топором пробку бочки. Жидкость внутри шипела, разъедая металл. — Перестань дрожать, или нас сожрут как…

Тень материализовалась за её спиной. Когти впились в плечи — куртка задымилась, запахло палёными волосами. Агата взревела, швырнув кислоту из бочки. Жидкость брызнула веером, прожгла тварь насквозь. Дыры затягивались, но существо завизжало — звук лопнувшей барабанной перепонки.

— Давай, ублюдки! — она окунула топор в кислоту. Лезвие зашипело, испуская жёлтый дым. — Я вас нахер…

Семён, прижавшись к дереву, выстрелил в светящиеся глаза. Пуля прошла навылет, попав в болото. Вода взорвалась, выбросив скелет в ржавых кандалах.

— Бесполезно! — он швырнул пистолет в тень. Оружие провалилось в неё, как в смолу. — Ищи слабое место!

— Сердце! — Боцман орал с баржи, стреляя в воздух. Его голос искажался, будто проходил через воду. — Ищите, где бьётся!

Агата метнула топор. Тень рассыпалась, но кислота прожгла землю. Из дыры вырвался столб пара — в нём мелькали лица: Лиза, Боцман, сама Агата с вырванным горлом.

— Иллюзии! — она плюнула в слизь под ногами. — Покажи себя, тварь!

Семён схватил фонарь. Стекло треснуло, свет стал мерцать. В луче тени завизжали — их когти таяли, как воск.

— Свет! — он замахнулся, бьющееся сердце фонаря вырывалось наружу. — Их слабость — свет!

Агата рванула рубаху, обматывая тряпьём ветку. Окунула в кислоту — факел вспыхнул зелёным пламенем.

— Горите! — закричала она, круша огнём тени. Те отступали, оставляя следы чёрной слизи. Воздух наполнился воем, будто резали живьём тысячу кошек.

Семён поднял фонарь над головой. Свет выжег на его лице ожог в виде спирали.

— Лиза! — зарычал он, направляя луч в эпицентр теней. — Я не боюсь! Слышишь? Не-бо-юсь!

Туман вздрогнул. Тени слились в одну массу, их глаза погасли. Осталась лишь лужа слизи — та пульсировала, рождая крошечные копии Лизы из ила.

— Хуже, чем в борделе у Слепой Мэри… — Агата пнула слизь. Та прилипла к сапогу, тянулась к колену нитями. — Двигайся! Они вернутся с первым криком совы.

Боцман, бледный как мел, встретил их у баржи. Его татуировка-якорь теперь была покрыта чёрными точками — яйцами паразитов.

— Видели? — он задыхался. — Они учатся. Следующая атака будет хуже.

Семён посмотрел на свои руки — под кожей шевелились тени. Он сжал кулаки.

— Пусть учатся. Мы тоже не лыком шиты.

Болото затихло. Даже пиявки замерли. Где-то в глубине, под вековой тиной, щёлкнул замок — будто открылась дверь, которую лучше не тревожить.

Заброшенная хижина. Костяной смех

Хижина вросла в болото, как гнойник. Стены, склеенные из глины и волос, пульсировали, расширяя трещины с каждым шагом. Дверь висела на жилах лиан, но когда Семён толкнул её плечом, та захрустела — оказалось, петли были сплетены из спинных хребтов. Внутри пахло гниющим зубом.

— Алтарь… — Агата провела пальцем по столешнице из рёбер. Кости теплились, будто только что вырваны. — Не для молитв. Для открывания.

На стене, под слоем плесени, проступал символ — волна, перечёркнутая ножом. Лезвие было настоящим: ржавый клинок, воткнутый в брёвна. Рукоять обмотана волосами, ещё влажными. Семён дёрнул — нож не поддался, зато стена застонала, и с потолка посыпались личинки, шипящие в лужах света.

— Не трогай! — Агата пнула пустую бочку из-под рома. Та покатилась, ударившись о алтарь. Кости сдвинулись, открывая тайник — дневник, перетянутый кишками. — Смотритель маяка. Воняет его страхом за версту.

Семён развязал узел. Кишки лопнули, обрызгав страницы чёрной желчью.

— «Они заставляют нас хоронить монеты в топи…» — он прочёл вслух, сдирая ногтем слипшиеся листы. — «Каждая — с лицом того, кого болото съело. Говорят, так они строят мост…»

Агата, ковыряя ножом в стене, вытащила монету. Та была тёплой, с профилем Лизы на аверсе.

— Значит, болото — кладбище их ритуалов, — она швырнула монету в алтарь. Кости сомкнулись, раздавив её с хрустом. — Каждая жертва — кирпичик в их долбаной дороге к…

Дверь захлопнулась. Не ветром — будто невидимый кузнец всадил топор в косяк. Фонарь погас. В темноте заскрипели доски — алтарь начал двигаться, рёбра скрежеща, как ножницы.

— Сучья дверь! — Агата рванула рукоять. Та обожгла ладонь, оставив узор в виде волны. — Семён, свети!

Он чиркнул спичкой. Огонь вспыхнул зелёным, осветив стены — символы теперь покрывали всё, даже воздух. Буквы висели в пространстве, вырезанные из пара.

— «…к нему…» — Семён прочёл вслух, хотя губы не шевелились. Голос шёл из углов, где копошились тени. — «Он спит под нами. Скоро проснётся.»

Агата выстрелила в дверь. Пуля отскочила, попав в бочку. Ром хлынул на пол, но вместо огня вспыхнули лица — десятки Лиз, кричащих в унисон.

— Играют с нами! — она пнула алтарь. Ребро сломалось, из пролома хлынула вода с червями. — Ищи выход, пока не…

Пол провалился. Семён схватился за перекладину из ключиц, ноги уже болтались в пустоте. Внизу, в яме, шевелилось что-то огромное — спина, покрытая ракушками, рёбра, как своды пещеры.

— Не смотри! — Агата, повиснув на его поясе, впилась ножом в пол. Дерево закричало. — Оно через глаза влезает!

Семён, стиснув зубы, нащупал в кармане монету. Швырнул вниз. Существо взревело — звук ударил их по барабанным перепонкам, вышибая слёзы. Пол захлопнулся, отрезая щупальце, которое уже обвивало лодыжку Семёна.

— Быстро! — Агата, истекая кровью из разодранных ладоней, выволокла его к двери. Та теперь открывалась, но за ней — не болото. Комната повторилась: тот же алтарь, те же стены. Только в углу сидела Лиза, собирая пазл из костей.

— Цикл, — прошептал Семён. — Мы в ловушке ритуала.

Агата вырвала нож из стены. Символ волны истёк чёрной кровью.

— Значит, ломаем правила, — она плюнула на лезвие. — Нет алтаря — нет игры.

Она ударила в перечёркнутую волну. Стена взвыла, хижина содрогнулась — и рухнула, как карточный домик. Но вместо неба над ними сомкнулись корни, а под ногами засветились сотни монет. Лизины лица. Лизины глаза.

Болото засмеялось. Глубоко, как землетрясение.

Ловушка в хижине. Проклятое наследство

Стены хижины вздулись, как гнойные волдыри. Чёрная вода сочилась из щелей, капли падали на пол, проделывая дыры в досках. Воздух наполнился вонью гниющей печени. Агата отпрыгнула от лужи, но корни уже выползли из-под пола — жилистые, с шипами, как рыболовные крючки. Один впился ей в лодыжку, вырвав клок плоти.

— Нахуй! — она выстрелила в корень. Пуля отскочила, оставив вмятину, из которой брызнула жёлтая слизь. — Семён, жги эту дрянь!

Семён, пригнувшись под потолком, который опускался, словь череп гиганта, рванул рубаху. Ткань вспыхнула от спички, но пламя стало зелёным и холодным.

— Не горит! — он швырнул факел в стену. Огонь лизал гниль, но вода шипела, выплёвывая зубы. — Ищи кислоту!

Агата, хромая, дотянулась до фляги на поясе. Жидкость внутри булькала, разъедая металл.

— Последний запас… — она вылила кислоту на окно, затянутое паутиной из жил. Стекло взвыло, расплавившись в дыру размером с кулак. — Лезь, пока не…

Корни обвили её талию, сдавив рёбра. Шипы впились в рёбра, высасывая воздух. Агата закричала, но вместо звука из горла вырвался рой мошек.

— Дверь! — Семён выбил приклад револьвера в щель. Дерево треснуло, обнажив костяные петли. — Ещё удар!

Он ударил снова. Дверь рухнула, придавив корни. Те завизжали, как щенки под колёсами. Семён выволок Агату за шиворот, её сапог остался в хижине — мясо на ступне было объедено до кости.

На пороге лежал труп. Контрабандист в рваном плаще, лицо покрыто плесенью, рот растянут в оскале. Монета во рту светилась, как луна в колодце. В руке — карта, пропитанная гноем. Метка «Хранилище» пульсировала, будто под кожей бумаги билось сердце.

— Марк Беззубый… — Агата пнула труп. Кишка выскользнула из разреза на животе, извиваясь змейкой. — Искал клад Кулястого, а нашёл свой гроб.

Семён поднял карту. Чернила поползли по его пальцам, впитываясь в вены. Глаза затуманились:

— Они… запечатали его здесь. Чтобы он водил других к Хранилищу. Вечный страж.

Агата вырвала карту, швырнув её в лужу. Бумага не намокла — буквы «Хранилище» оторвались, поплыв к центру болота.

— Нас ведут, как лохов! — она выстрелила в монету во рту трупа. Та лопнула, выпустив рой ос-скелетов. — Видишь? Это приманка!

Семён схватил её за плечо, пока осы не впились в глаза.

— А что, если Хранилище — не клад? — он указал на карту, теперь висящую в воздухе. Буквы складывались в лицо Лизы. — Они хотят, чтобы мы открыли его.

Хижина рухнула за спиной, поглощённая трясиной. Из развалин выполз Марк. Его кости скрипели, монета в черепе звенела.

— Сле… дуй… — прохрипел он, тыча пальцем-ключицей в туман. — Она… ждёт…

Агата, не целясь, выстрелила ему в лоб. Череп разлетелся, но тело поползло дальше, волоча кишки по грязи.

— Всё, хватит! — она вырвала у Семёна карту, сунула в рот, разжевала и выплюнула. Клочья бумаги превратились в мотыльков, уносящих буквы «Хранилище» в темноту. — Теперь только мы решаем, куда идти.

Семён посмотрел на свою руку — вены чернели, повторяя контуры карты.

— Слишком поздно, — прошептал он. — Оно уже в нас.

Болото захихикало. Где-то вдали, за стеной тумана, щёлкнул замок.

Болотный маяк. Свет в глотке трясины

Маяк скривился, как повешенный, его рёбра из прогнивших балок торчали в разные стороны. Фонарь на вершине, облепленный мёртвыми светляками, качался на ветру — стёкла звенели осколками костей. Агата наступила на что-то мягкое: оказалось, тело чайки, сросшееся с лягушкой. Глаза птицы следили за каждым шагом.

— Смотри, — она пнула ржавую цепь, уходящую в трясину. Звенья дёрнулись, будто змея под ударом. — Кто-то пытался приковать болото. Наивный ублюдок.

Семён схватил цепь. Ржавчина впилась в ладони, кровь смешалась с оранжевой слизью.

— Держи, — бросил он Агате свой револьвер. — Если вылезет хуйня — стреляй в глаза. Не в голову. В глаза.

Он дёрнул. Цепь завыла, из трясины поднялись пузыри с лицами. Лица Лизы, Агаты, Боцмана — все кричали беззвучно. Земля содрогнулась, и из ила выползла клетка. Железные прутья покрытые ракушками, внутри — грудная клетка человека, обвитая корнями. На рёбрах висел медальон.

— Чёрт… — Семён протянул руку. Воздух гудел, как раскалённая проволока. — Это её. Её волосы в оправе.

Агата прицелилась в болото. Вода вокруг клетки кипела личинками.

— Быстро, долбаёб! Они идут!

Он схватил медальон. Стекло было тёплым, фото Лизы полустёрто — только глаза остались ясными. Корни клетки впились ему в запястье, но он рванул на себя. Плоть порвалась, обнажив сухожилия.

— Она… была здесь, — Семён сжал медальон так, что стекло треснуло. Осколки впились в ладонь, кровь потекла по портрету. — Смотри — на заднем плане… маяк. Но целый.

Агата, не отрывая ствола от трясины, бросила взгляд:

— Значит, её привезли до того, как это место сожрало смотрителей. Держись, сейчас…

Клетка вздрогнула. Из рёбер вырвался чёрный дым, сложившийся в силуэт. Рука из пепла схватила Семёна за горло.

— Отдай… — прошипел дым, пахнущий горелыми ногтями. — Она наша…

Агата выстрелила. Пуля прошла сквозь дым, попав в медальон. Стекло разлетелось. Силуэт завизжал, рассыпаясь на мух.

— Беги! — заорала она, хватая Семёна за окровавленную руку. — Они в курсе, что мы здесь!

Он сопротивлялся, вырвался.

— Ты сдурела?! Это единственная зацепка! — он тыкал в медальон, где теперь вместо фото была дыра. Из неё сочился синий дымок. — Она жива! Через эту дыру… я видел её!

Маяк затрещал. Фонарь упал, разбившись у их ног. Вспыхнул огонь — пламя лизало кости чайки-лягушки, рождая тени. Тени с копытами.

— Вот и они, — Агата вскинула револьвер. — Беги или сдохни, выбор твой.

Семён сунул медальон за пазуху. Там, где стекло впилось в кожу, начало расти тепло — как рука Лизы на плече.

Болото засмеялось. Цепь поползла за ними сама, звенья щёлкая зубами.

Маруся предупреждает. Голос трясины

Туман сгустился в комок, выплюнув старуху. Её кожа была как кора, облепленная лишайниками, шевелилась под ветром. Глаза — две дыры в гнилом пне, из которых сочились пиявки. Маруся Болотная шагнула вперёд, и земля под ней застонала, выпуская пузыри с криками утопленников.

— У-хо-дите… — её голос скрипел, как дверь склепа. Изо рта выпал зуб, превратившись в лягушку с человечьими губами. — Или станете костями для моих ковров.

Агата вскинула револьвер, но ствол покрылся плесенью. Споры въелись в кожу, заставляя пальцы дергаться.

— Бабка, ты знала моего отца, — она плюнула на курок, счищая грибок. — Где Хранилище? Или тебе нравятся пули вместо зубов?

Маруся засмеялась. Её челюсть отвалилась, повиснув на жилах. Внутри черепа копошились слепые рыбы.

— Хра-ни-ли-ще? — она махнула рукой, и болото вздыбилось стеной из грязи. В ней мелькали ящики, монеты, скелеты. — Оно в твоих лёгких. В его крови. — Коготь из мха ткнул в Семёна.

Семён схватился за грудь — под кожей шевелилось что-то, повторяя форму медальона.

— Вы говорили с Лизой, — он вытащил осколок стекла с фото. Из пореза выполз червь с её лицом. — Что вы из неё сделали?!

Маруся поймала червя, раздавила ногтем. Кровь брызнула в глаза Семёну. Зрачки запылали, показывая Лизу — прикованную цепями к алтарю из кораблей.

— Она выбрала путь без вас, — старуха зашипела, как кипящая смола. — А вы… мясо для дороги.

Агата выстрелила в болото у ног Маруси. Трясина взревела, выбросив щупальце из ила.

— Последний раз спрашиваю, стерва! Где Хранилище?!

Маруся рассыпалась в рой мошкары. Голос зазвучал со всех сторон:

— Везде! В каждом вдохе, в каждом шаге! — мошки сложились в карту на миг — метка горела там, где стоял Семён. — Вы уже внутри!

На месте старухи осталась лужа. В ней плавали волосы Лизы, сплетённые в петлю. Семён потянулся, но волосы обвили его запястье, впиваясь в вены.

— Чёрт! — он дёрнул, но петля затянулась, перерезая кожу. — Она… ведёт нас к алтарю!

Агата перерубила волосы ножом. Лезвие затупилось о них, будто о сталь.

— Нет, — она разглядывала лужицу. Вода испарялась, оставляя на камнях надпись: «Спасибо». — Она ведёт нас к себе. Маруся — не проводник. Она — страж.

Болото задышало. Камыши зашептали на языке, которого не должно существовать.

Битва с болотным чудовищем. Глаз бури

Болото вздыбилось живой горой. Чудовище поднялось, сотканное из спрессованных столетий — корни вместо мышц, ил вместо плоти. Его рёбра были корабельными мачтами, глаза горели как два проклятых маяка. Семён упал на колени, когда рёв существа выбил воздух из лёгких. В ушах лопнули капилляры, кровь потекла по шее тёплыми ручьями.

— Сердце! — Агата орала, едва перекрывая грохот. Она металась между корчами, из которых вырывались щупальца. — Видишь свечение? Бей туда, пока не…

Кислота из разбитой фляги брызнула в тварь. Ил зашипел, обнажая на мгновение пульсирующий шар из света и червей. Чудовище взвыло — звук согнул деревья пополам. Агату отшвырнуло в трясину. Грязь заживо пожирала сапоги, тянула вниз, к спрятанным в глубине детским скелетам.

— Держись! — Семён выстрелил в глаза чудовища. Пули проходили навылет, но свет маяка за спиной дрогнул. — Фонарь… Должен сработать!

Он полез по гнилым балкам. Дерево крошилось под пальцами, обнажая личинок, которые впивались под ногти. Чудовище махнуло лапой — удар снёс половину конструкции. Семён повис на одной руке, над пропастью из зубов и тины.

— Давай же, засранец! — Агата, вырвавшись из трясины, вонзила нож в «сердце». Лезвие расплавилось, но световой шар дрогнул. — Свети, сука, СВЕТИ!

Семён дотянулся до фонаря. Стекло обожгло ладони, но он рванул его на себя. Провода порвались, искры попали на мокрую рубаху. Пламя охватило рукав, но он размахнулся — и швырнул фонарь в зияющую пасть чудовища.

Вспышка ослепила. Свет прожигал тварь изнутри, выжигая чёрные вены. Она рухнула, рассыпаясь на миллионы пиявок. Воздух наполнился воем — будто рвали на части саму землю.

— Гори, тварь! Гори! — Агата била сапогом по остаткам светящегося шара. Осколки впивались в подошву, кровь смешивалась с фосфоресцирующей слизью.

Семён сполз с обломков маяка. Ладонь прижата к обожжённой груди — там, где медальон прожигал кожу. Среди груд слизи он разглядел каменную плиту. Буквы сочились ржавчиной: «Кровь Лыковых откроет врата».

— Смотри… — он протёр надпись рукавом. Странный рельеф — будто буквы вырезаны когтями. — Не ритуал. Приглашение.

Агата плюнула на плиту. Слюна зашипела, обнажив под слоем грязи герб — переплетённые змеи с кинжалами вместо языков.

— Лыковы… — она вытерла окровавленный подбородок. — Это не фамилия. Это проклятие.

Болото замолчало. Даже комары застыли. Где-то в глубине щёлкнул замок — последний, перед тем как дверь распахнулась.

Спор у костра. Пляска теней у огня

Костер чадил костями. Пламя лизало рёбра лошадиного черепа, выгрызая из глазниц буквы «Лыков». Агата швырнула в огонь обломок плиты. Искры взметнулись, осветив шрамы на её лице — свежие, в форме рун.

— Твоя кровная родня столетия кормила эту падаль, — она тыкнула ножом в направлении Семёна. Лезвие отражало его лицо, но вместо глаз горели два чёрных омута. — Доверить тебе это — всё равно что тушить пожар бензином. Ты зажжёшь врата, кретин.

Семён вскочил. Тень за его спиной вытянулась неестественно, сливаясь с мхом. Он схватил Агату за запястье — её кожа запахла горелым мясом.

— Лиза пыталась их сжечь! — его голос треснул, как лёд под сапогом. Из разорванного рукава выполз дымок, приняв очертания девушки. — Я вырву этот культ с корнями, даже если придётся…

— Сжечь себя? — Агата вырвалась, оставив в его ладони лоскут кожи. Кровь капала на угли, рождая шипящих змей из пепла. — Ты уже горишь. Чувствуешь? — Она ткнула пальцем ему в грудь. Там, под рубахой, светился медальон — как раскалённая монета.

Тишину разрезал хриплый смех. Не из леса — из-под земли. Боцман вылез из тени костра, его тело сплетено из корней и рыболовных крючков. Вместо языка — червь, извивающийся в такт словам:

— Прекрасненько… Мертвецы держат пари, кто из вас лопнет первым. — Он швырнул в огонь горсть гнилых зубов. Пламя позеленело, осветив фигуры за спинами героев — десятки теней с петлями на шеях.

Семён выхватил револьвер. Ствол обвил грибок, но он выстрелил сквозь плесень. Пуля прошла сквозь Боцмана, попав в тень Агаты. Та взвыла, схватившись за плечо — там, где кровь сочилась чёрным.

— Он… в наших головах, — прошипела она, падая на колени. — Бей по…

Боцман рассыпался в комаров. Рой сложился в слова над костром: «Лыковы всегда предают». Семён размахнулся прикладом, но ударил Агату. Та рухнула в грязь, выплюнув зуб.

— Проснись! — он тряс её, но её зрачки расширились, отражая алтарь за его спиной. Костяные руки уже обвивали его шею, пахнущие утопленницкими волосами.

Костер погас. Тени зашевелились, хватая их за лодыжки. Где-то в болоте заиграла шарманка — мотив похоронного марша.

Возвращение и угроза. Жатва отравленных истин

Баржа Боцмана скрипела, как старый гроб. Доски палубы прогибались под ногами, обнажая чёрные зубы трюма — там шевелилось что-то, похожее на спутанные волосы с клешнями. Боцман, теперь больше похожий на куст из ран и ржавых гвоздей, протянул им черенковый кувшин. Жидкость внутри пузырилась, выплёвывая на поверхность детские молочные зубы.

— Наслаждайтесь, — булькнул он, вытирая руки о фартук из человеческой кожи. На груди болтался амулет — высушенное сердце с выцарапанным «Лыков». — Правда всегда горчит, как вода из утробы утопленницы.

Агата швырнула плиту на стол. Камень впился в древесину, выпустив струйку тёмной смолы. Буквы «Кровь Лыковых» пульсировали, будто под ними бились крошечные сердца.

— Твоя фамилия или Лизы? — она ткнула ножом между слов, высекая искры. — Или вы все, как крысы, из одного проклятого помёта?

Семён молча налил ром в кружку. Спирт шипел, разъедая глину. Он выпил залпом — жидкость оставила на губах плёнку, как после поцелуя трупа.

— Лиза… хотела порвать эту цепь. — Он сжал кружку, треснувшая ручка впилась в ладонь. — Она сменила фамилию. Отказалась от наследства.

— А ты? — Агата перевернула плиту. На обратной стороне — портрет Лыкова-прародителя. Черты Семёна, но с щупальцами вместо бороды. — Ты до сих пор носишь их метку. — Она тыкнула в его грудь, где медальон жёг кожу красным клеймом.

Боцман засмеялся, вытирая слизь с подбородка. Его пальцы оставляли на коже полосы гнили.

— Кровь не смыть, — прошипел он, подливая рому. На дне кувшина зазмеились тени, складываясь в Лизу — она билась в паутине из вен. — Даже если вырежешь сердце…

Семён вскочил, опрокинув скамью. Баржа качнулась, из трюма донеслось шуршание когтей по железу.

— ЗАТКНИСЬ! — он швырнул медальон в болото. Металл разрезал воду, как нож плёнку на молоке. На миг стало тихо.

Агата схватила его за плечо:

— Идиот! Это единственное…

— Доказательство, что я — они? — Семён обернулся. В глазах плавали чернильные пятна. — Теперь нет. Теперь я свободен.

Болото ответило бульканьем. Медальон не утонул — он лежал на поверхности, как брошенная монета. Тень под водой сомкнулась вокруг него. Пальцы из тины, длиннее человеческих, с суставами как у паука, подняли цепочку. Существо, словно слепок из пепла и спутанных волос, прижало медальон к груди. Глазницы светились тусклым зелёным — цветом гнилого фосфора.

— Свободен? — Агата засмеялась, указывая на воду. Медальон исчез, а существо медленно погружалось, не сводя «глаз» с Семёна. — Теперь ты их цель.

Боцман налил себе рому в горло, минуя кружку. Жидкость вытекала из дыр в шее, но он продолжал смеяться:

— Они уже здесь.

Баржа дрогнула. Из трюма выползли тени, облизывая клыки языками из мха. Где-то вдали, за стеной тумана, Лизыны руки схватили решётку Хранилища.

Глава 4: «Предательство Боцмана?»

Бар «Гнилой Якорь». Тени в роме

Бар «Гнилой Якорь» дышал гнилью. Цепи, свисавшие с потолка, звенели костями вместо звеньев — позвоночники утопленников, сплетённые в гирлянды. На стене висел портрет капитана с лицом, съеденным моллюсками: из глазниц выползали угри, шипя на каждого, кто заказывал второй стакан. Агата провела пальцем по столу — липкая плёнка потянулась за кожей, как сопли демона.

— Ты уверена, что это ром? — Семён ковырял в зубах чёрным ножом. В бокале шевелились черви, слепленные в букву «Л». — Пахнет, будто Маруся выдоила эту дрянь из кишок болотной твари.

Маруся появилась из-за стойки, как призрак. Лишайники с её лица исчезли, обнажив кожу — гладкую, как шёлк на гробу. Платье с блёстками мерцало чешуёй, каждый шаг оставлял за ней слизевые дорожки. Она поставила перед ними кувшин. Внутри плавало что-то с человеческими ресницами.

— Пейте, голубчики, — её голос теперь напоминал скрипку, натянутую на нервные струны. — Скисший страх пьянит лучше абсента.

Агата схватила её за запястье. Татуировка якоря была свежей — чернила сочились, как гной.

— Ты же сдохла в болоте. Или это был трюк?

Маруся улыбнулась, обнажив двойной ряд зубов.

— Ваш Боцман… — она наклонилась, и из её декольте выполз паук с лицом младенца. — Он не якорь. Он — волна, что топит.

Семён выхватил пистолет под столом. Ствол упёрся ей в живот, но вместо крови потекла ртуть.

— Говори яснее, стерва.

— Спросите его про шрам, — она лизнула дуло, металл зашипел. — Тот, что он прячет под…

Дверь с треском распахнулась. Боцман вошёл, и бар замолчал. Даже угри в портрете замерли. Его рука была перевязана окровавленными бинтами, но под тканью пульсировал свежий шрам — синий, как молния, в форме волны. Пол под ним прогибался, обнажая зубы в полу — мелкие, острые, как у крысы.

— Заказываете гроб заранее? — он бросил на стол мешок. Из дырки выпал палец с обручальным кольцом. — Скидка на двоих.

Агата встала, опираясь на нож. Лезвие вонзилось в стол, и доска застонала, как живая.

— Покажи руку.

Боцман засмеялся. Из-под повязки выползли черви, неся кусочки кожи с татуировкой — якорь расползался, как тающее мыло.

— Руки? — он развёл пальцы, и суставы хрустнули на языке мертвецов. — Я их меняю, как перчатки.

Маруся исчезла. На столе остался кувшин — жидкость внутри застыла, приняв форму Лизы. Она указывала на Боцмана обрубком руки.

— Шрам… — Семён вскинул пистолет. — Это метка Хранилища. Ты — их дверь.

Боцман сорвал повязку. Шрам вздулся, выпустив щупальце, которое схватило Агату за горло.

— Нет, — прошипел он, пока щупальце впивалось в её шею. — Я — замок. А вы… ключи.

Лампа погасла. В темноте заскрипели цепи. Кто-то начал смеяться на языке, которого не учили живые.

Спор на причале. Ржавые ключи

Причал скрипел, как кости старика под пыткой. Доски гнили под ногами, обнажая чёрные жабры тины. Семён втопал сапог в щель — оттуда брызнула слизь с осколками ракушек. Он тыкал пальцем в шрам Боцмана, будто хотел вырвать его из плоти.

— Знак культа, мразь! — Семён орал так, что с его губ слетали хлопья засохшей крови. — Ты сторож Хранилища! Где Лиза?!

Боцман отшатнулся. Его перевязанная рука дернулась, и из-под бинта выполз дымок — сизый, пахнущий морской солью и разложением.

— Шрам? — он засмеялся, обнажив дёсны, усеянные рыбьей икрой вместо зубов. — Это якорь пробил, когда твоя мамаша ещё в паху у деда сидела!

Агата прислонилась к столбу с фонарём. Стекло было заляпано жиром, свет мерцал, отбрасывая тени, которые тянулись к Боцману, как щупальца.

— Врешь, — она сплюнула. Слюна упала на причал, и доска сгнила насквозь за секунду. — Якорные шрамы рубцуются крестом. А это… — Она метнула нож.

Лезвие пробило бинт. Ткань лопнула, обнажив шрам — живой, пульсирующий. Синеватая плоть складывалась в волну, и внутри неё шевелились микроскопические существа с лицами утопленников.

— Сука! — Боцман схватился за руку. Из разреза хлынула вода, полная белых червей. — Выкусите! Это старый…

— Старый? — Агата подошла ближе, наступив на лужу. Черви взвизгнули, лопнув под каблуком. — Он светится, как гнилушка в огне. Ты носишь их метку.

Семён рванул вперёд, схватив Боцмана за глотку. Кожа под пальцами пузырилась, как кипящая смола.

— Говори! Где Хранилище?! — Он вдавил ноготь в шрам. Из раны брызнул луч света, разрезавший туман. В просвете мелькнул алтарь — Лиза прикована к нему цепями из водорослей.

Боцман вырвался, споткнувшись о рыбацкую сеть. Из рукава выпала монета. Она ударилась о доски, зазвенев, как колокольчик мертвеца. Агата успела разглядеть: на металле — волна, выгравированная так глубоко, что сквозь трещины сочилась чёрная кровь.

— Подними, — Агата навела на него револьвер. Курок скрипел, будто ржавый гвоздь в виске. — Или я проверю, тонет ли эта дрянь.

Боцман схватил монету. Кожа на его пальцах задымилась, как будто он ухватил раскалённый уголь.

— Сувенир! — он швырнул монету в воду. Всплеска не было — вместо этого поверхность застыла, как стекло. В отражении Боцман стоял уже иным: с жабрами на шее и плавниками вместо рук.

— Всё, договорились? — он попятился к лодке, которая внезапно обросла ракушками. — Ищите Хранилище в своих гробах!

Агата выстрелила. Пуля отрикошетила от воды, попав в фонарь. Стекло разбилось, и свет погас. В темноте засмеялись десятки голосов.

— Он… не человек, — Семён стоял на коленях, сжимая в кулаке обгоревший бинт. Ткань шевелилась, как живая. — И мы только что отпустили его в болото.

Агата подняла монету. Она материализовалась у её ног, мокрая и тёплая.

— Нет, — она перевернула её. На обороте был выбит профиль Лыкова-прародителя. — Он просто доставил нам приглашение.

Вода всколыхнулась. Где-то за туманом заскрипели весла, но лодки не было видно. Только ритм: два гребка, пауза, словно кто-то отсчитывал время до их гибели.

Ночная засада. Кровь на ракушках

Переулок вёл к дому Маруси, как кишки к сердцу. Стены домов срослись над головой, образуя туннель из гнилых досок. Воздух густел смрадом протухших мидий. Агата шла первой, прижимая к груди свёрток с монетой — та жгла ладонь, оставляя узоры, похожие на карту болот.

— Пахнет, будто здесь рождаются болезни, — Семён пнул банку с ржавыми червями. Та покатилась, звякая, и ударилась о сапог Боцмана. Тот стоял впереди, раздвигая паутину руками. Нити прилипали к его коже, пузырясь язвами.

— Тише, — Боцман обернулся. Его зрачки сузились в щели, как у акулы. — Здесь даже крысы молчат.

Тень метнулась справа. Агата рванулась в сторону, но нож-ракушка уже впился в стену рядом с её лицом. Лезвие было выточено из панциря — зубчатое, покрытое синей слизью. Из темноты вышли фигуры в плащах из водорослей. Их маски — черепа крабов с вросшими в глазницы человеческими языками.

— Назад! — Семён выхватил револьвер, но Боцман внезапно шагнул между ним и культистами.

— Не стреляй! — рявкнул он, хватая Семёна за руку. — Шум привлечёт…

Удар пришёл слева. Нож-ракушка скользнул по плечу Семёна, разрезая кожу и мышцы, как масло. Боль была ледяной — будто в рану залили жидкий азот.

— Сука! — Семён выстрелил в воздух. Культисты зашипели, их маски раскрылись, выпуская рой мошек с человеческими лицами.

Агата отшвырнула Боцмана в стену. Гниль осыпалась ему за воротник.

— Он их ведёт! — она встряхнула флакон с кислотой. Жидкость билась о стекло, как пойманная медуза. — Беги, пока эти твари не…

Боцман, притворно спотыкаясь, упал поперёк узкого прохода. Его тело заблокировало путь, словно мешок с песком. Культисты окружили Семёна. Один из них поднял нож, облизывая лезвие раздвоенным языком.

— Сдохни, Лыков! — прохрипел он, вонзая клинок в живот Семёна. Тот успел отпрянуть — ракушка лишь пробила кожу, но слизь с лезвия начала пульсировать, превращаясь в червей.

Агата выдернула пробку зубами.

— Горите, ублюдки! — кислоту выплеснула под ноги культистам.

Дым поднялся мгновенно. Плащи из водорослей вспыхнули синим пламенем, обнажая тела под ними — кожа, покрытая ракушками вместо чешуи. Культисты завыли, но их крики звучали как… смех. Один, объятый огнём, шагнул вперёд, хватая Агату за волосы.

— Смотри! — Семён, давя червей в своей ране, указал на Боцмана. Тот стоял в стороне, поправляя перевязь на руке. В его глазах отражались не культисты, а… одобрение.

Агата вырвалась, оставив в руке врага прядь волос. Те скрутились в змейку и впились культисту в лицо.

— Беги! К чёрту его! — она толкнула Семёна в пролом в стене.

Они рухнули в подвал, заваленный бочками с солёными огурцами и чем-то мягким, шевелящимся. Боцман остался наверху, его голос пролился вслед:

— Выживите — узнаете, где Лиза! Мёртвым я не служу!

Крышка люка захлопнулась. В темноте заскрежетали челюсти — бочки открылись, выпуская щупальца. На стене, освещённой гниющим грибком, висел календарь. Дата: «Завтра — жертвоприношение».

— Он… направлял их, — Семён, бледнея, вытаскивал из раны червей. Они лопались, оставляя в мясе следы в форме волн. — Это ловушка. Мы сами приползли в пасть.

Агата разбила фонарь о пол. Спирт вспыхнул, осветив надпись на стене: «Лыковых — в Хранилище». Буквы были выложены детскими зубами.

Щупальца коснулись их плеч. Где-то сверху запели — голос Боцмана сливался с криками культистов. Похоронный хорал.

Побег через канализацию. Ложь в сточных водах

Канализационный туннель дышал гнилыми кишками города. Вода по щиколотку пузырилась, выпуская газы, пахнущие распоротыми животами. Стены, облепленные чёрной икрой плесени, пульсировали. Агата шла первой, прикрывая нос рукавом — ткань мгновенно пропиталась вонью, будто её окунули в гнойник.

— Чёртов крысиный лабиринт… — Семён сплюнул в воду. Плевок зашипел, превратившись в жука с человечьими глазами. — Ты специально нас сюда завёл, мразь?

Боцман, спотыкаясь о труп крысы размером с собаку, жевал оправдания как жвачку:

— Клянусь, не знал, что они патрулируют туннели! — Его голос дрожал фальшиво, как струны расстроенной балалайки. — Здесь должен быть выход к…

— К маяку? — Семён вдавил его головой в стену. Икра плесени лопнула, обнажив зубы в кирпичах. — Ты водил туда культистов. И Лизу. Пока мы гнили в болотах, ты вёл их к Хранилищу!

Боцман засмеялся. Изо рта выпал зуб, превратившийся в пиявку.

— Лиза сама просила…

Агата встряла между ними, прижав ладонь к груди Боцмана. Под кожей шевелились черви, выстраиваясь в слово «Лжец».

— Он водил их к жертвеннику, — она вырвала из его кармана компас. Стрелка указывала не на север, а вниз, в воду. — Смотри. Игла заряжена костями Лыковых.

Вода вдруг отступила, обнажив дно, усеянное черепами с дырками от цепей. Семён рванул Боцмана за шкирку:

— Ты знал. Ты…

Гнилой рев потряс туннель. Вода вздыбилась стеной, и из неё вынырнуло оно — существо из болот, теперь больше человеческое. Его кожа стекала, как воск, обнажая мышцы из тины. Глаза — две проруби в ледяное озеро.

— Бегите! — завопил Боцман, но сам пятился к тупику, где ржавая решётка вдруг ожила, сомкнувшись в пасть.

Существо шагнуло вперёд. Каждый след на дне обрастал водорослями с шипами. Агата метнула нож — лезвие прошло навылет, оставив дыру, из которой хлынули сотни слепых рыб.

— Через трубу! — Семён толкнул Агату в боковой тоннель. Тот был узким, стены сжимались, царапая рёбра обломками костей.

Боцман, оставшись сзади, вдруг закричал:

— Я не хотел! Они держали мою душу в…

Щупальце впилось ему в горло. Существо потянуло Боцмана к воде, но тот вцепился в Семёна.

— Не бросай! — он захрипел, обмотав руку цепью на поясе Семёна. — Я отведу вас к Лизе! Я…

Цепь порвалась. Боцмана дёрнули вниз. Вода вскипела, и на поверхность всплыли его сапоги — наполненные кишками.

— Двигай! — Агата тащила Семёна вперёд. Тоннель вёл вверх, но ступени были скользкими от яиц гигантских пиявок.

Сзади раздался всплеск. Существо заползло в трубу, ломая кости стен. Его дыхание вымораживало спины — куртки покрылись инеем.

— Сюда! — Семён выбил люк плечом. Свет луны ворвался в туннель, но вместо неба открылся маяк. Его луч резал тьму, высвечивая на скале гигантскую надпись: «Лыковых — на дно».

Агата вылезла последней. Её сапог зацепился за щуплую руку Боцмана — он висел на обрыве, превратившись в нечто среднее между человеком и осьминогом.

— Про… сти… — булькнул он, отпуская пальцы.

Падая, он разорвался на стаю ворон, которые сложились в стрелу — она указывала на маяк. В окне верхнего этажа мелькнул силуэт Лизы. Её руки были прикованы к стеклу.

— Он… всё спланировал, — Семён разжал кулак. В ладони лежала монета Боцмана — теперь на ней был выгравирован его кричащий рот. — Даже мёртвый ведёт нас в ловушку.

Внизу, в туннеле, существо завыло. Звук повторило эхо, но уже с моря — десятки голосов. Хор Хранилища.

Бой в туннеле. Змеиная милость

Туннель содрогнулся, выплёвывая из трещин личинок размером с кулак. Боцман висел над чёрной водой, щупальце впилось в его голую лодыжку — кожа слезла чулком, обнажив мясо, усеянное рыбьей чешуёй.

— Блядь, режь его! — заорал он, барахтаясь в воздухе. Кровь с ноги капала в воду, рождая шипящие пузыри с красными зрачками внутри.

Агата выдернула флакон с кислотой. Жидкость вырвалась с хриплым свистом, прожгла щупальце до кости — если это можно было назвать костью. Сучок чёрного коралла, кишащий червями. Тварь взвыла, звук лопнувших барабанных перепонок.

— Беги, пока… — она не договорила. Отрубленный конец щупальца вздулся, выпустив новые отростки — жирные, покрытые сосунками. Они обвили Боцмана, как свадебные ленты.

Семён прицелился в ржавую трубу над головой.

— Заткнись и падай! — выстрел разорвал тишину. Металл лопнул, хлынув ледяной водой с клубками волос. Поток смыл тварь вглубь, утащив за собой Боцмана.

Он вынырнул через три секунды, выплюнув лёгкие. Лицо синее, на шее — отпечаток щупальца в виде волны.

— Я… всё объясню… — хрипел он, вылезая на уступ. Нога волочилась, как мокрая тряпка. — Они держали мою дочь… в колодце…

Агата рванула рукав Семёна. Рана на плече пульсировала, из неё выпал червь с человечьими губами.

— Доверять ему — всё равно что целовать змею в жопу, — она лила на рану спирт из фляги. Жидкость шипела, выжигая в мясе букву «Л». — Ты видел его глаза? Он наслаждался.

Семён впился пальцами в шею Боцмана. Тот не сопротивлялся — только смеялся сквозь хрип.

— Где. Лиза. — Каждое слово — удар кулаком в стену. Из трещин сочилась слизь с обломками детских игрушек.

— В Хранилище… — Боцман выдохнул клубок паразитов. Они заползли в карман Семёна. — Но войти может только Лыков… через жертву.

Агата приставила нож к его паху. Лезвие дрожало от ярости.

— Сколько раз ты водил их к ней? — она провела клинком по вене на его руке. Кровь текла густо, как нефть. — Сколько раз слышал, как она кричит?

Внезапно вода вздыбилась. Тварь выросла за спиной Боцмана — теперь с его лицом, пришитым к голове гнилыми нитями.

— Время… вышло… — прохрипело существо голосом Боцмана. Его новые щупальца были усеяны монетами с волнами.

Семён выстрелил в лампу. Огненный дождь осыпал тварь, но пламя лизало её, как любовник.

— Бегите к маяку! — завопил Боцман, бросаясь на существо. Они рухнули в воду, обнявшись, как братья.

Всплыли только очки Боцмана. Стёкла треснули, образуя узор — карту с отметкой «Хранилище».

— Он… купил нам время, — Семён поднял очки. В линзах отражался маяк, теперь объятый зелёным пламенем.

Агата раздавила паразита, выползшего из кармана.

— Нет. Просто выбрал лёгкую смерть.

Из глубины туннеля донёсся звон цепей. Тень с лицом Боцмана проплыла под водой, указывая путь. В её руке — нож, выточенный из кости Лыкова.

Убежище Маруси. Крик сушёных лягушек

Подвал вонял гнилыми зубами. Сушёные лягушки, подвешенные к балкам, звенели костяными лапками при каждом шаге. Их высохшие горла были разрезаны — из надрезов сыпался порошок, пахнущий детским страхом. Маруся сидела на бочке с клеймом «Лыковъ», её платье с блёстками теперь напоминало кожу содранной рыбы.

— Смотритель, — она бросила на стол карту, вытканную из человеческих волос. Точки на ней пульсировали синими жилками. — Каждые тридцать лет Боцман водит жертву к алтарю. Его шрам — компас.

Семён раздавил лягушку сапогом. Хруст костей смешался с его голосом:

— Значит, Лиза…

— Последняя капля в чаше, — Маруся провела ногтем по карте. Кожа на ней вздулась волдырём с лицом Лизы внутри. — Она кричала, когда её вели по туннелю. Звала тебя.

Агата вонзила нож в стол. Лезвие проткнуло волдырь — жидкость брызнула на стену, оставив надпись: «Папа, прости».

— Где алтарь? — она схватила Марусю за декольте. Из-под ткани выскользнула мышь с глазами-пуговицами.

В углу зашевелилась гора тряпок. Семён отшвырнул их — под грудой мокрых газет лежал окровавленный платок. Инициалы «Л.Л.» вышиты волосами.

— Она была здесь, — он сжал ткань. Кровь сочилась сквозь пальцы, горячая и живая. — Прямо в этом чёртовом…

Дверь содрогнулась. Сверху посыпалась штукатурка, смешанная с рыбьей чешуёй.

— Откройте, крысы! — голос Боцмана звучал как скрип ржавых петель. — Я принёс вам цветы!

Маруся засмеялась, вытирая чёрные слёзы.

— Он не войдёт. Порог посыпан солью из…

— Из гроба твоей матери? — дверь треснула. Сквозь щель просунулись пальцы — длинные, с перепонками. — Я нашёл её могилу. Она пела, когда я вырывал ногти!

Агата прижала платок к груди. Кровь Лизы проступила сквозь ткань, обвивая её шею как амулет.

— Как убить смотрителя? — она трясла Марусю. Блёстки осыпались, открывая язвы в форме волн.

Старуха выдохнула моль:

— Сердце. Но оно спрятано…

— В маяке! — Семён разорвал карту. Волосы всколыхнулись, указывая на красную точку. — Он хранит его в фонаре!

Дверь вырвало с корнем. Боцман стоял в проёме, но теперь его кожа была прозрачной — сквозь рёбра виднелось море, бьющееся в клетке грудной клетки. В руке он держал букет — стебли из позвоночников, цветы из детских ладоней.

— Лиза ждёт, — он шагнул вперёд. Соль на пороге зашипела, превращаясь в тараканов. — Пойдёмте, семейка. Ваша кровь…

Маруся вскочила, распахнув платье. Под ним — доспехи из лягушачьих костей.

— Бегите к маяку! — она бросила в Боцмана горсть зубов. Те впились в него, как пиявки. — Я задержу…

Боцман схватил её за волосы. Кожа головы слезла, обнажив череп, покрытый клинописью.

— Ты всегда много болтала, — он сунул ей в рот цветок-ладонь. Пальцы сомкнулись, раздавив горло.

Агата и Семён рванули в чёрный ход. За спиной хрустнули кости. Последний крик Маруси звучал как:

— Сердце… горит…

Выход вёл к причалу. На воде качалась лодка из человеческих ногтей. В небе над маяком кружили птицы, выкрикивая имя Лизы на языке глубин.

Разоблачение. Гнилое сердце отца

Дверь треснула вдребезги, и Боцман ввалился в комнату, как приливная волна. Его дыхание пахло гниющими жабрами, а пальцы оставляли на стенах слизь, сверкавшую фосфором. В руке он сжимал медальон — крошечный, с прядью белёсых волос, сплетённых в косичку.

— Они держат его в клетке из кораллов! — Боцман выкрикнул это так, будто рвал глотку крюком. — Сын… Он живёт в пузыре. Дышит через трубку, как… как рыба!

Агата прижалась к стене, где висели банки с личинками. Сквозь стекло уродцы стучали головами, повторяя: «Ложь-ложь-ложь».

— Посмотри на его руку, — прошипела она Семёну. — Следы игл. Не яд — причастие.

Боцман, будто услышав, задрал рукав. На сгибе локтя — дыры, из которых сочились чёрные личинки. Они падали на пол и тут же превращались в миниатюрных утопленников, ползущих к Семёну.

— Каждую полночь они вливают мне в жилы воду из Тюрьмы! — он разорвал ворот, показав жабры на шее. — Если я не приведу Лыкова — сына скормят акулам с человечьими лицами!

Семён наставил револьвер. Ствол дрожал, выписывая восьмёрки на лбу Боцмана.

— Ты предал Лизу. Свою кровь. Свой род, — он щёлкнул курком. Звук был громче выстрела. — Теперь выбор: спасти сына… или сгореть вместе с этим городом-трупом.

Боцман захохотал. Из жабр вырвался пузырь, внутри которого плакал мальчик. Его лицо было точь-в-точь как у Лизы.

— Ты думаешь, у тебя есть выбор? — он швырнул медальон под ноги Семёну. Косичка размоталась, превратившись в змею. — Они уже здесь. В воде. В воздухе. Даже в твоём…

Агата перехватила змею ножом, пригвоздив её к полу. Тварь извивалась, выплёвывая зубы с гравировкой «Л.Л.».

— Следы игл свежие, — она пнула Боцмана сапогом в грудь. Тот упал, выронив шприц с мутной жидкостью. — Ты сам вкололся сегодня. Чтобы не чувствовать боли, когда будешь нас резать?

Боцман пополз к окну, за которым бушевало море. Волны бились в стёкла, оставляя отпечатки ладоней.

— Они заставят его страдать! — он бился головой о подоконник. Кровь из раны стекала в трещины, рисуя карту Подводной Тюрьмы. — Ты же отец! Пойми…

Семён наступил на карту, размазав кровь сапогом.

— Я отец Лизы. А ты — труп, который ещё дышит. — Он прицелился в медальон. — Выбор прост. Отведи нас к Хранилищу… или слушай, как твой сын захлёбывается, пока я рву тебе кишки.

Тишину разорвал звон разбитого стекла. В окно влезла щупальце, увенчанное детской рукой. Она схватила Боцмана за горло, оставив синяк в форме волны.

— Слышишь? — Агата прижала ухо к стене. Из водопровода доносился плач. — Это не твой сын. Это Лиза зовёт тебя в ад.

Боцман закрыл лицо руками. Из-под ладоней капала слизь, пахнущая формалином.

— Хранилище под маяком, — выдохнул он. — Но войти может только Лыков… через смерть проводника.

Семён перезарядил револьвер. Звук встающего курка прозвучал как приговор.