Тем, кто рядом в пути
1998 год. Вечер. В тесной комнате толпа, неразбериха, сумбурные перепалки, огромные рюкзаки, горы продуктов и снаряжения.
Не хватает объемов — в комнатах, в мешках, в мыслях.
Не хватает объемов воображения, чтоб охватить все то, что ждет нас впереди.
А в три часа ночи старт.
Мгновенное затишье…
Крохотный уголок одиночества. Перед глазами пробегает время и тянет за собой вереницу людей, событий, побед и пощечин…
Остро хочется одного — чтобы все вернулись домой.
Все те, кто был, есть и будет — РЯДОМ В ПУТИ.
Рядом. И в горах и в «цивильной» житухе. На ледяных стенах и в шумных застольях, в долгих ночных беседах и в коротких болезненных встречах.
В каждой строке — частичка вашего огня.
1998 год. Северные склоны Эльбруса. Позади — вершина по северному пути. Базовый лагерь. Высота 4800. Разорвало все палатки. Двенадцать человек в тесной пещере. Вторые сутки…
И невольно твердишь про себя строки :
Пока мы полны разрушительной силой экстаза,
В отсутствии чувства вины —
Никто из нас не будет наказан,
И все доживут до весны —
длинной, как первая ночь.
Мы смоем с кожи блудливый грим
и встанем на новую твердь.
Никто из нас не вернется таким,
каким нас запомнила Смерть!
1998
ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА. БРАЧНАЯ НОЧЬ ПОД НАРКОЗОМ
Я буду часто менять города и прописки,
В транзитных сердцах пораженных коррозией.
Я буду знать, что ты очень близкая —
Скрипишь по арктической шапке полозьями.
В ночь привокзальную улицам слякотным
Выпадет снег, подгулявшим десантником,
На лаковой плоскости легкая вмятина,
След от локтей твоих, или… романтика.
Изольда, мне пора, а я…
А я — не в силах.
А ты сегодня занята,
а завтра может с рук сойдет,
И, кстати, дел невпроворот —
такая блажь.
А где здесь плата за ночлег,
а где влияние светил…
Холодный лестничный пролет,
И бред, оплаченный вперед.
Изольда, этот дом не наш!
И ночь застирана до дыр…
Молчанья рвущийся пунктир —
Блиндаж с проигранной войны…
И в подтверждении вины,
Стоит, волнуясь, у стены —
Чужая девочка с лицом, похожим на твое…
Я помню тебя…
Отражением пламени в черной воде,
Неумелым твореньем мечты моей.
Господи, где?
Бесплатное небо для каждого ждущего,
Звезды в упрек покосились опасливо.
Все, что нам было за это отпущено —
Мы были счастливы, Изольда.
Мы были счастливы!
Но угловатая детская пластика
Прячет незримое чье-то присутствие,
Глаз твоих распятия пугают, как свастика,
Каждое слово звучит, как напутствие —
В суетный склеп для слепых и доступных,
Савана вечности ржавые клочья,
Где отречённо, смешно и преступно,
Мы были истерикой прожитой ночи.
Знаешь, я тоже могу неопрятными
Прядями истин трясти пред могущими,
И на щеках нездоровыми пятнами,
Маскировать свою скромность гнетущую
Господи, как ты внимательно слушаешь,
Легкая холодность наспех наброшена,
Завтра просплюсь и, наверное, струшу я,
Завтра я так не смогу… по — хорошему!
Брось, это просто бессилие плачется.
Боли тебе без меня причитается,
Я буду верным для всех, кто останется,
Это побег. А слова… не считаются!
1997 г.
ЗАПАСНОЙ ГЛАДИАТОР ИЛИ ДРОЖЬ В РУКАХ
В моих глазах блудят чужие сны
И за хребтом — хребет и снегу — по колено…
И до победы — две весны, а до тебя…
А до тебя еще четыре Карфагена.
Она выбирает черный цвет,
Из гаммы разных цветов.
А то, что ты говорила “ нет»,
Уже не узнает никто.
Она чертила какие-то странные знаки,
Она цепляла вскользь крамольные темы,
Я смотрел глазами умной собаки,
И курил сигареты марки «СEMEL»
На аллеи снег ложится
На аллеи снег ложится,
пусто в парке.
До рассвета ей не спится,
ночь насмарку…
И хандра унылой прозой,
дней запутанных волокна,
И давно в забытых позах
спят всевидящие окна.
И находчивым Прокрустом
по привычке
Ночь растягивает чувства —
безгранично.
А меня — как будто нету.
И молчанье — неуместно
На стене среди портретов
для меня оставят место.
***
К ней в ночи приходили бесшумные люди,
Приносили ей травы в светящихся чашах.
А она говорила — «Мы будем,
Обязательно будем счастливы…»
И размытый узор на поплывших обоях,
Обжигался стыдливо причудливой тенью.
Я сегодня был лучше всех прежних героев!
Несравненный солист ускользнувших ступеней.
Одноразовый лоцман ночных коридоров,
Запасной гладиатор для действия страсти,
Подходящий статист для податливых взоров,
Самый преданный жрец в этой избранной касте.
А когда я завязывал с кофе и трепом,
И окурок старательно вдавливал в кожу,
Подрасстрельные мысли крестились в окопах,
Принимая навзрыд облегчение ложью.
И ложиться на снег с переменным успехом,
Но до спазма сведенные скулы твердели,
Я, конечно, был лучше до боли, до смеха —
Запасной гладиатор капризных постелей.
И слова задыхались, плутая не в меру.
А прижатых ладоней потешная крепость,
Заставляла всерьез, без наркоза, на веру
Принимать как спасение высшую слепость!
Но в глазах твоих странных, так чисто и больно.
Так затравленно и неумело покорно.
Так пронзительно просто, тепло и невольно.
Что-то было такое… прикрытое черным…
***
В суицид прощенья верить —
поздно, милый…
Все незапертые двери —
ночь прикрыла,
Никого не будет рядом,
но от боли станет тесно,
И покажется наградой —
то, оставленное место.
И находчивым Прокрустом
по привычке,
Ночь растягивает чувства —
безгранично.
Будет виться монотонно
дым над парой битых кружек,
И покажется Мадонной
растолстевшая подружка!
На аллеи снег ложится
пусто в парке.
До рассвета ей не спится,
ночь насмарку,
И хандра унылой прозой —
дней запутанных волокна,
И давно, в забытых позах —
спят всевидящие окна.
1998 г
ТАБЛЕТКИ ОТ КАШЛЯ
Белый шорох шагов —
перегруженной памяти блеф —
камуфляжная потная шкура.
И скользят под ногами тела покоренных миров,
И погас на ветру в неподатливых пальцах окурок.
Белый шорох шагов —
умирающий, стонущий звук.
И светящийся круг —
где оскаленных глаз мерзлота —
белый танец волчицы,
И в таблеточной горечи рот —
под прицелом, на рваной гряде,
Где же ваши хваленые крылья?
А я… попытаюсь родиться,
Может в следующий раз, на пол — жизни поближе к тебе!
А кому-то из нас —
все равно, на исходную плешь суеты —
чуть живым возвращаться.
И прикармливать ангелов с рук,
не видавших такой высоты!
Я там был.
Мне значительно проще — остаться.
А во всем остальном —
Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТО БЫЛ ТЫ!
* * *
Устало ветер шевелит
Полы твоего плаща —
молчаливый эскорт.
Ночная трасса, город спит,
И ты садишься не спеша —
экспресс вокзал — аэропорт.
Оставив память о себе,
мы никого не будем ждать.
Я оловянный дезертир, опять,
Я ухожу с передовой — домой!
Красивая женщина за тридцать пять,
Непьющий мужчина — за так,
Холодный наследник готовый пристать
К скалистому пастбищу
люминесцентных снов.
Я уже готов!
Я почти жилец, я полнокровный агнец,
Я серый коршун, полночный танец,
Неровных ритмов по сбитым венам,
Я в землю брошен прокаженным геном.
Я восстану из кожи императором кладбища снов!
Ты мне хлеб и кров!
Уже не так стройна, чтобы прощать не глядя.
Еще не так больна, чтобы оставить рядом,
Уже совсем ушла, и обозначились резче,
Морщины у глаз и забытые вещи,
А я слишком долго учил тебя не скучать одной!
За моей виной —
Потенциальные женщины финальных видений.
Деревянные мальчики, звенящие мелочью,
Исключающие право стоять на коленях,
Называть тебя милочкой, хорошею девочкой,
Влит граненый рубильник до дна, за прелюдию,
И в двуспальную дыбу — упоительным глиссером,
Ах, как здорово быть беспонтовым орудием,
Метать себя щедрого, под ноги бисером.
Ты так не научилась ни пить, ни целоваться,
Полчаса мне про все — незаконченной сволочи,
Как будто бы требуя сатисфакции,
Открываешь мне путь в виде кухонной форточки.
А город сжигает резину, как прошлое,
Под паутиной глазами атласными,
Следит за тобой, в ожидании хорошего,
Согласные губы разделит на гласные.
Но ждут тебя сны, как отряды карателей.
Где вексель согласия — на предъявителя,
Где плюшевый мишка смотрит внимательно,
Да что его глаза — подземные жители!
Я не хозяин, я — жилец! Я ухожу с передовой,
Я оловянный дезертир, я тоже — раненый такой!
А на окопы падал снег, и кто-то требовал огня,
Я ухожу… свинцом в висок… все то, что было
было, было, было до меня!
И обманутый город сжигает ненужные листья,
И на темных аллеях блуждающий призрак огня!
И очнувшийся дворник — художник с нелепою кистью,
Нарисует картину, где не было меня.
1997 г.
Уход под предлогом
Угольный стебель предплечья — резиновый жгут,
Мглистая изморозь некогда пламенных глаз.
Дарит тепло и рождающий близость уют —
Сине-горящий под копотью чайника газ.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.