Три месяца назад экскурсовод Арион сунул в одном музее в карман бронзового «поэта». Статуэтку с ладонь. Прибрал он статуэтку не из-за желания приобщиться к народному творчеству знаменитого поэта, а из-за патриотического пристрастия к своим идеям, посчитав, что ему, как и великому «поэту», не место в безыдейном администраторском хламе. В кабинете хранителя музея у экскурсовода вывернули карманы. Статуэтку поставили на стол. «Поэт» сверкал, как хорошо надраенный медный таз и смотрел на жёлтые шторы, обои такого же цвета, ковёр, вышитый ромашками и осенними листьями. Отчество Ариона было такое же, как у бронзового «поэта». Хранитель музея понимал, что экскурсовод своим поступком с «поэтом» не отвечает славному отчеству и называл его: «Вы, товарищ Арион!», поблёскивая золотыми коронками и с неудовольствием посматривая на товарища с зелёным галстуком, который разрушал этот жёлтый мир. Разговор оказался горьким, как желчь. Администратор вызвал в кабинет человека с объективом.

— Сними его, — сказал он фотографу.

— Как лучшего человека? Передовика? — бросил фотограф. — На почётную доску.

Хранитель музея почему-то обиделся.

— Сверхидейный он, — горько пожаловался администратор и со злостью добавил. — Креативщик.

— Но я снимаю только ценности!

Арион во время разговора хранителя музея с фотографом несколько раз пытался обозначиться в главном кожаном кресле на колёсиках. Администратор, уставший от хлопот с экскурсоводом, был не против временного отсиживания Ариона в своём кресле, но, зная его идейные привычки, опасался, что за этим могут последовать вредные и экстравагантные поступки экскурсовода. А поэтому катал кресло, словно детскую коляску перед собой, в связи с чем, Ариону пришлось позорно, до крупной дрожи в ногах простоять три часа возле суконного дубового стола. Нервный хранитель музея и невозмутимый фотограф с камерой на треноге никак не могли сблизиться в цене, которая требовалась для того, чтобы поместить экскурсовода на плёнку в фотоаппарате. Администратор находился в могучих тисках фотографа, который ссылался на то, что снимать «таких» в его служебные обязанности не входит и требовал дополнительной оплаты за дополнительный труд. Хранитель музея, несмотря на просевшие нервы, не поддавался и в свою очередь тоже ссылался, но на то, что экскурсовод своим креативом основательно расшил бюджет музея, оставив…, в этом месте администратор обозначал основательность опустошённости бюджета не словами «шиши», а трёхпальцевой классической фигурой, поднося её под свой обвисший нос. Такое общение хранителя музея с собственным носом вызывало у Ариона даже скромное уважение к администратору, и он в душе чуток раскаивался, что с этим музеем он сильно перегнул, но винил в этом не себя, а свои неуёмные идеи, прокатившиеся с громом и оглушительным треском по четырём музеям. Экскурсовод уплатил сам, когда понял, что администратор и фотограф после затяжного и не состыковавшегося торга приходят к единодушному мнению: снять его вне стен этого музея: в здании с решётками на окнах. Фото увеличили до плакатных размеров. Администратор положил его на фанерный стол с закорючиной старушкой — вахтершей, сняв с неё предварительно малочувствительные очки с потускневшими, полопавшимися линзами и всучив в задряхлевшие руки огромный бинокль Карла Цейса с двухсоткратным увеличением и строго настрого приказал: не впускать этого человека даже с билетом в музей. Бывший экскурсовод с сожалением посмотрел на статуэтку с высверленной в груди дырой, куда он заливал чернила, и, макая ручку с вечным пером, выписывал на ватманских белоснежных листах жизнеописание человека века. Статуэтка уже была захвачена увесистой стальной цепью, один конец которой находился в руках администратора. Арион понял, что хранителя музея со статуэткой в карман не засунешь, Он отсёк мысли о «поэте», грустно вздохнул и размашисто прошествовал в сопровождении администратора, который подталкивал его в спину и внимательно отслеживал каждый шаг экскурсовода, мимо вахтерши. Назвав её бабочкой-однодневкой, Арион ударом носка открыл дверь и вышел на улицу с мыслью, что с этим музеем, как и с тремя другими finita la commedia.

Улица была пуста и знакома. На ней находились подвергнувшиеся идейным атакам Ариона музеи. Он знал все черные входы и выходы в них. Проникнуть туда он проникнул бы, но вынести оттуда хлеб насущный — всё равно, что получить задарма манну небесную. В кармане осталась полтина меди. Расстаться с ней означало полностью предать себя судьбе, удары которой то и дело обрушивали экскурсовода. Вначале он думал, что судьба — явление межгалактическое, но, когда он почувствовал, что её удары земные, Арион прозрел. Место судьбы заняли люди.

После окончания исторического факультета Арион оказался экскурсоводом в одном из музеев. Чувство от распределения было горьким. Он испытал танталовы муки, когда председатель выпускной комиссии, дав ему блестящую характеристику, сказал, что Арион в качестве допустимого исключения достоин свободного распределения.

— То есть? — мрачно спросил Арион.

Он был один как перст Божий в этом городе и председатель, грустный и тихий профессор истории, совершенно точно знал это.

Внешняя архитектура первого музея слагалась из трёх башен, низкорослых крепостных стен и окон, похожих на иллюминаторы огромных размеров. И сколько историк Арион, стоя перед музеем, не думал, из каких времён вынырнули эти башни: тупые, закрученные, словно винтовая резьба буры, в которых рукой создателя был схвачен и Восток, и Азия, и Запад… вся планетная география архитектуры — ответа не было.

Дверь музея была сработана в духе современности. Стеклянная. На двери остался крупный отпечаток ботинка Ариона. Уборщице так и не удалось смыть его. Стекло треснуло по своим стеклянным законам. В музее хранилась древность в виде наскальных рисунков с охотниками в колеснице и их жертвами. Лучники целились не в тварей, а прямо в сердце Ариона. На полочках в стеклянных футлярах хранились ржавые наконечники стрел, каменные топоры… В центре музея громоздилась колоссальная надгробная плита фараона. Как понял Арион, надгробье разбили на куски, втащили по частям и скрепили длиннющими стальными болтами. Так крепят кости для срастания. Он обследовал надгробную плиту фараона. Имя владыки проглотило время. Это была тайна, которая и привела Ариона в кабинет администратора.

— Вы поразительно редкое исключение среди современных молодых людей! — сказал хранитель музея, выслушав претендента на место экскурсовода.

Из кабинета Арион вышел с администратором и направился в отдел кадров. Там уже знали, что новый экскурсовод интересуется тайнами, а не «этим», как выразились, пощупав пальцами. Ариона представили, как молодого специалиста, только вчера закончившего институт, как профессионала, как холостяка, не обременённого семейными заботами, как любителя древних тайн, магии, эзотерики, реинкарнации, параллельных миров, сакральных и мистических идей, как будущего оригинального учёного с нестандартным мышлением, чьё имя пока не вписано в анналы истории, но чей титанический труд скоро пополнит мировую сокровищницу науки. После блестящей и авторитетной речи хранителя музея экскурсовода вписали перьевой деревянной ручкой в скромную графу штатов, прикрыв ладошкой то, что причиталось ему за труд. Год об Арионе говорили, как о человеке с совершенно сказочным направлением мысли. Экскурсовод был того же мнения о себе, пока не оказался в сапожной мастерской и не выложил собственную обувку через тесное окошечко на стол приёмщицы с кумачовыми, длинными ногтями.

— Да на Вашу обувку у нас ни одна рука не поднимется! — услышал он наполненный металлом голос.

Арион выложил ботинки на стол администратору. Они были похожи на обглоданный скелет рыбы — пираньи.

— Это противоречит Вашему направлению мысли! — сухо сказал тот, отводя взгляд от ботиночного скелета. — В Вашем возрасте я думал только о сакральных идеях.

— Хорошо, — добродушно бросил экскурсовод, — я подумаю об идеи.

Идея уже была в его голове.

— Вот и ладненько, — похвально отозвался администратор.

На следующий день обувка Ариона оказалась в стеклянных футлярах вкупе с лучниками в колесницах, ржавыми наконечниками и каменными топорами. Она стала бичом для музея. Администратор побледнел, увидев земную ношу экскурсовода возле вазы времён Рамсеса Великого, и сдался, когда обнаружил её у надгробной плиты фараона с клочком исписанного картона «В них ходил он!».

— Не позорьте человека, — прерывающимся шёпотом сказал он, услышав, как Арион торжественно объясняет загипнотизированным посетителям, что эту древность — экскурсовод ткнул в свою собственность, — сняли со скелета бывшего владыки.

— Фараоны ходили в сандалиях, — раздался неуверенный голос с задних рядов толпы.

— Ходили в сандалиях, — бросил Арион, — а умирали вот в таких ботинках и тапочках.

В первый день весны экскурсовод вошёл в музей с букетиком ландышей, которые на его глазах превратились в стальные сосульки. Арион чувствовал, что он ржавеет в этом духе времени. Его дух оседал металлической пылью в горшках Нижнего Египта. Не помогало даже надгробье фараона, возле которого он облучался часами, вызывая недовольство администратора, который утверждал, что прилипший к плите экскурсовод высасывает своим спинным мозгом мистическую силу бывшего владыки.

— А кому она нужна, мистика, — спрашивал экскурсовод.

— Будущей науке, — кротко отвечал администратор.

Ариону приходилось прилагать колоссальные усилия, чтобы не дать мыслям превратиться в металлические стружки. Три башни стали напоминать ему гигантские чугунные ядра, а окна гигантские жерла пушек. Они в упор расстреливали Ариона. Он уходил с чугунными осколками в сердце. Молодой администратор оказался на износе. В его взгляде была расщелина, в которую Арион падал, как в бездну. Видя экскурсовода, тыкающего в земную историю человечества указкой, обутой в железный наконечник, хранитель музея говорил.

— Вы, Арион Сергеевич, не тыкайте, а восславляйте!

— Кого? — спрашивал Арион.

Он смотрел на администратора, как на случайно затесавшуюся деталь в музей.

— Древность, — отвечал администратор, любовно осматривал полки, где покоилась не древность, а останки древности.

— А кому она нужна?

Администратор мягко говорил, что искреннему, но не сдержанному молодому товарищу нужно приобщиться к идее ответственности за прошлую судьбу человечества.

— Делом или словом? — спрашивал Арион.

Администратор был деликатен. Он затыкал уши ватой, ссылаясь на простуду.

— Я сам могу своей рукой наделать сколько угодно такой древности, — отвечал экскурсовод.

Администратор принимал слова Ариона за блуд и напрасно принимал. Это были уже шаги воли экскурсовода. Могучую поступь Ариона хранитель музея почувствует, но слишком поздно. Её следы останутся в музее в виде максимально упрощённого мира древностей, но до этого было далёко. Непрозорливый хранитель музея соглашался и говорил, что экскурсовод совершенно прав, что рука современного человека качественнее, изобретательнее и изворотливее, но рука древнего человека — это рука мученика и страдальца.

— То есть? — бросал Арион.

Эта фраза настораживала администратора. За ней следовали непредвиденные поступки экскурсовода.

— Пожалуйста, без идей, — просил хранитель музея. — В Вашем возрасте я думал только о мирской суете.

— A о чем я буду думать в Вашем возрасте? — спрашивал Арион.

— О страдании, — вздыхал администратор. — И начинайте думать о нем сейчас.

Администратор был прав по-своему. Он заглядывал за мир расколотых вещей. В первый раз Арион ничего не ответил. Он обошёл надгробную плиту фараона, который был мучеником и страдальцем и добывал хлеб в поте лица своего. Экскурсовод попытался представить фараона за гончарной работой и почувствовал, как его голову засеивает металлическая пыль. Плита источала неувядаемый аромат славы и могущества. Арион спросил администратора о внешней архитектуре музея и скривился, услышав, что эта форма наиболее полно выражает страдание.

— А у меня она вызывает туман! — сказал Арион. — Вот здесь. — Он постучал костяшками по размашистому лбу.

— Страдание и есть туман, — торжественно, словно диктор, вещающий о смерти государственного человека, ответил администратор. — И живёт человечество в нем.

Почитатели древности Ариону надоели. Они были похожи на идолов. От них исходил железный и каменный дух. Плита фараона была для них гвоздём программы. Они простаивали возле неё в оцепенении, словно парализованные. Экскурсовод отгонял их указкой, размахивая, словно кнутом. Случались и приятные минуты, когда в музей заходили мужики в солярных кирзовых сапогах с натянутыми на них синими бахилами и с лицами, вспаханными, как поле. Мужики были просты, называли ржавые наконечники железками, а не древностями, спрашивали: «Кому нужны эти осколки?», тыкали в каменные топоры и предлагали свои. Арион подзывал администратора и тот нагонял на мужиков страшную тоску мученическим трудом древнего человека, который каменным топором срубывал дерево в сто обхватов.

— А зачем ему нужно было такое большое дерево? — удивлялись мужики. — Мог бы и не жадничать, а поменьше…, — и добавляли. — Флору и фауну истощал. Нехороший мужик. — Они осуждающе качали головами.

Взгляд администратора загружался чернотой, как мазутом. Мужики обваливались в слове и говорили, что у древнего человека охваты, наверное, были меньше, чем сейчас. Администратор теплел. В разговор вмешивался экскурсовод.

— А ты, мужик, куда хочешь?

— Как куда? — спрашивал тот.

— К каменному топору или к своему трактору?

— Товарищ Арион Сергеевич, — шептал администратор. — Здесь же не то место, где решаются такие вопросы. — Хранитель музея бледнел под грустным взглядом экскурсовода, понимая, что брякнул.

После второго года пребывания в музее Арион почувствовал, что он на пороге открытия сверх могущественной идеи, которая должна потрясти человечество. Сверх идеи были и в институте. Они потрясали грустного профессора истории, и он отказался от проведения семинаров с присутствием Ариона, так как каждое профессорское слово студент подвергал мощному шквальному обстрелу. К концу третьего года работы в музее в голове экскурсовода уже витала заманчивая сверх идея. Опасаясь, что она подвергнется очередной фините, что случалось уже не раз в других музеях, экскурсовод решил снять первую пробу с дремавшей и выморенной вахтёрши-старушки. Вахтерша всегда сидела в проросшем ржавчиной кресле с высокой спинкой и никогда не вставала с него. В нем её привозили в музей, в нем и увозили домой. На спинке кресла красовался вычищенный до зеркального блеска двуглавый орёл. Он клевал старушку между лопатками, а она все также дремала и вязала свой бесконечный чулок. Арион перетащил вахтершу на место, которое уже было очерчено мелом. Кресло оказалось тяжёлым. Экскурсовод тащил его, обливаясь потом. На блестящем паркете остались следы, словно по нему проехали на санях. Администратор, увидев следы, спросил:

— Откуда они?

— А это кто-то проехал на санях по дереву, из которого потом сделали бревно, а потом из этого бревна напилили досок, а из досок сработали паркет, — охотно пояснил экскурсовод.

— Ну и что, а почему следы?

Экскурсовода не понимали. Он обрушил на хранителя шквал аргументов и закончил тем, что обвинил администратора в непонимании исторической последовательности и её эпохальных звеньев.

— При чем здесь эпохальные звенья? — возмутился хранитель музея.

— При том, — жёстко ответил экскурсовод, — что эпоха не возникает из воздуха…

Кресло с вахтершей Арион поставил напротив надгробной плиты фараона. Результаты от перемещения кресла с вахтёршей оказались потрясающими, но совершенно противоположные тем, на которые рассчитывал Арион. Служащие музея стали путаться, не видя кресло на привычном месте. Жизнь музея погрузилась в хаос. Экскурсоводу пришлось взять на себя роль проводника, чтобы разводить потерявшихся сослуживцев по рабочим комнатам. Мало того, со временем пошла совсем непонятная местечковая кадровая чехарда. На служащих словно нагнали магического тумана. Они начали склочничать и рукоприкладствовать из-за должностей. На место администратора стали претендовать все сотрудники музея. Администратора тоже кружил вихрь непривычности. Он заседал в бухгалтерском отделе возле огромного стального денежного сейфа, одевал суконные подлокотники и занимался платёжными ведомостями. Посетители также втягивались в эту кашу, но склочничали и наносили тумаки друг друга из-за первых мест возле плиты фараона. Экскурсовод сколько не ломал голову, но понять причину хаоса не мог, а она была на расстоянии руки. Музей стал пропитываться сыростью от малой нужды. Сослуживцев было сто, и экскурсовод не успевал водить их в туалет. Он накупил горшков на сумму, которую с лёгкостью вывела рука хранителя музея после слов Ариона о стихийном бедствии.

— Совершенно угрожающие размеры, — сказал экскурсовод.

— При таких размерах и раздумывать нечего, — с лёгкостью ответил администратор и скрипнул пером, которое лихо выбросило цифру в три нуля.

Хранитель музея заслужил дружеское похлопывание по плечу и лёгкий намёк, и его перо вновь выбросило цифру, но уже в шесть нулей в платёжной ведомости, но вопреки лёгкому намёку Ариона не напротив его графы, а немного сбоку напротив администраторской.

— Кто спасает отечество, — сказал хранитель музея, — тому ни в чем отказа нет…

Сладить с администраторским пером экскурсоводу не удалось, хотя Арион прилагал максимум усилий. Он подталкивал перо, ориентируя его на свою графу, но оно обходило его строку и пристраивалась к администраторской. Он даже вспотел от напряжения, но перо, как утверждал администратор, обладало сакральной силой и хранитель музея беспомощно разводил руками, давая понять экскурсоводу, что тайны администраторских перьев ещё не разгаданы.

Вахтерша все также вязала бесконечный чулок, но, когда экскурсовод останавливался возле плиты фараона, она очищалась от дрёмы, откладывала в сторону стальные спицы и насквозь прожигала Ариона, закрывавшего надгробье. Экскурсовод чувствовал в теле дыры. Оно напоминало решето, сквозь которое вахтерша рассматривала гранитную память о могущественном владыке.

— Я совершенно прав, — грустно сказал Арион после тщательного анализа поведения вахтерши. — Она смотрит не на меня, а на плиту фараона, словно фараон был её родным сыном.

Он решил вернуть вахтершу на прежнее место. Она оказалась тяжелее вдвое. Арион сказал то, что должен был сказать:

— Она отяжелела от любви к фараону!

Экскурсовод протащил кресло как лошадь, запрягшись в верёвки, словно в постромки. На полпути он встретил начальника отдела кадров в спортивном кепи с длинным козырьком, на котором лежали гвозди. Один гвоздь торчал во рту, как сверло в дрели, в руке был молоток. Он выискивал отскочившую паркетину.

— Помочь! — крикнул он, увидев обливавшегося потом экскурсовода.

В паре они притащили вахтершу на её обсиженное место. Через час экскурсовода вызвали к администратору. В музее стояла рабочая тишина. Дорогой на Арион налетел взъерошенный начальник отдела кадров.

— Идейный, — с ненавистью бросил тот. — Кто тебя просил?

Экскурсовод даже не успел задать уточняющий вопрос: то есть! Кадровик прошмыгнул мимо него, оставив нехорошее чувство в душе Ариона. В кабинете хранителя музея не оказалось. Он стоял возле туалета, задумчиво рассматривая горшки, словно хотел попробовать их на зуб. Администратор был без суконных подлокотников, платёжных ведомостей, вдали от сейфа и с недовольным лицом. Он хмуро осмотрел Ариона и пробарабанил пальцами по близлежащему горшку

— Идеи у Вас, конечно, хорошие, — похвально начал хранитель музея, — но кресло, зачем на место поставил? — зло бросил он и с упрёком добавил. — Оно тебе мешало? Перетащи назад, а меня верни в…

Экскурсовод не услышал последние слова. Его осенило. Причина, спутавшая музей в хаос, скрывалась в кресле, но разве это была идея. Историк Арион знал тысячу таких идей, в них не было свежести, новизны, креатива, от них несло уличной вонью и потной толпой. Хранитель музея настаивал, но Арион, помня случай о загадочных силах администраторских перьев, также беспомощно разводил руками, давая понять хранителю музея, что тайны кресел также ещё не разгаданы.

Экскурсовод мог бы повторить эксперимент, но зачем? Эксперимент только подтвердил, что он, Арион, не ошибся в идее. Администратор разговаривал с ним, как с охотником в колеснице. Вахтёрша отяжелела от любви к владыке, словно он был её родным сыном. Сотрудники склочничали и рукоприкладствовали друг друга из-за администраторского места. Посетители дрались из-за первых мест возле плиты фараона и погружали свои взгляды в стеклянные футляры. Хотя бы кто-нибудь погрузился в его душу. Он, Арион, затерян в этом музейном мире среди осколков истории! Каких осколков истории! Среди моллюсков… Экскурсовод начал скоблить свою мысль, как штукатур стену, и увидел гигантский механизм. Но и этот гигантский механизм был сам только частью. Выходило, что ради наконечников, стрел и топоров работает сложнейшая государственная машина, в которой не видно не только вахтершу, администратора… Какого там администратора! Не видно даже самого верхнего человека. Из-за этого останка древности существуют институты, в них обучаются будущие археологи. Арион завернул круче. Археологи катят за государственный счёт с рюкзаками в поисках останка древности и не находят. Они недоедают, не досыпают, леденеют в северных широтах и раскаляются в тропиках, а порой и находят. После этого осколок транспортируется на поездах, машинах, кораблях, самолётах, лошадях, ослах, верблюдах… всеми видами транспорта, даже собачьим и собственным горбом. Прав администратор! Такой осколок сущее страдание! Для Ариона это был уже не осколок. Чудовище, которое пожирало государственную казну и человеческие силы. Для этого чудовища строится музей с тремя башнями, похожими на гигантские чугунные ядра, и морскими иллюминаторами, словно гигантские жерла пушек. Экскурсовод не мог не спросить, кто строит? Архитекторы, каменщики, плотники… Чудовище нуждается в обслуживании и сохранении при температуре в тридцать градусов и влажности в десять процентов. Нужны реставраторы, когда осколок хиреет. Экскурсоводы, чтобы рассказывать о его судьбе. Толпы любопытных валят в музей вместо того, чтобы заняться полезным общественным трудом.

— А если посмотреть дальше? — спросил Арион.

И Арион посмотрел. Он, человек, объясняет посетителям историю вазы времён Рамсеса. Но кем восхищаются? Чудовищем, но не человеком Арионом. Экскурсовод даже не заметил, что его мысль прошла круг. Начав с Ариона, она замкнулась на Арионе. Им владела мысль и об администраторе с его призывами «Восславляйте! Восславляйте!»

— Кого? — спросил в очередной раз экскурсовод. — Надгробную плиту фараона!

Фараон был тем углом, о который расшиб лоб Арион, воспитанный на известном отношении к фараонам, императорам и прочим кровопийцам. Имя гончара, сработавшего вазу, никогда не вспомнят.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.