Сегодня Хункарпаша проснулся в прекрасном настроении. В распахнутое окно врывался теплый, свежий сентябрьский ветерок, занося в дом запахи крестьянского подворья, дым от вчерашних костров, когда полселения сжигало на огородах картофельную ботву и сухую траву, и звуки раннего утра: перекличку женщин, встречающихся на улицах; мычание коров и блеяние овец, недовольных тем, что их выгоняют на выпасы из теплых хлевов и овчарен; урчание заведенного двигателя машины; стрекот тракторного пускача; грохот конной тележки по вымощенной камнями центральной улице.

У самой оконной створки покачивалась ветка черешни, которую Хункарпаша отрезал каждую весну, чтобы она не скребла по стеклу. Но каждый год к осени она снова вытягивала свою зеленую лапу, словно забавляясь со стариком: отрезай-не отрезай, а следующей весной я опять буду расти! И старый Хункарпаша каждый год радовался этой упрямой жизнестойкости. На самом деле хозяин дома не держал на ветку никакой обиды, просто иногда она будила его посреди ночи тихим поцарапыванием или загораживала вид на улицу, куда старик любил смотреть по утрам, укрывшись тёплым одеялом, опершись руками на подушку и наблюдать, как соседи выгоняют свою живность в стада, как дерутся портфелями мальчишки, провожая в школу востроглазую красавицу — соседку, как над горами восходит солнце, обливающее родное селение теплом и светом. Это было единственное окно в пристрое, сложенном его сыновьями лет десять назад, которое выходило прямо на улицу, и через которое он каждое утро вновь соприкасался с жизнью, говоря самому себе: «Вот и подарил мне Аллах еще один день жизни. Надо бы возблагодарить его». Но не в его привычке было вставать на молельный коврик, который так и пылился под кроватью, и делать утренний намаз. Он просто произносил про себя: «Благодарю, Господи!» Разве этого недостаточно, чтобы Аллах услышал тебя!

И еще Хункарпаша каждое утро с нетерпением ждал, когда же подаст свой хриплый голос Хан, как он звал своего старого петуха. Было этому петуху лет десять. Он и взаправду был похож на восточного хана: в молодости у него был пышный нарядный, прямо-таки павлиний, хвост, который разноцветной радугой свисал прямо до самой земли, оперение петуха, желто — синее, походило на халат, вышитый причудливыми узорами; да и характер петуха — независимый, заносчивый, спесивый — тоже предполагал высокую родословную. Жена давно просила мужа прирезать дармоеда, который уже давно не осеменял кур и даже утром иногда ленился подать голос. С насеста он слезал лишь для того, чтобы поклевать кукурузных зерен, попить горной водицы и задать трепку молодому петуху, который почему-то побаивался куриного патриарха и не вступал с ним в серьезную борьбу, хотя был не менее сильным. «Может быть, и среди кур есть уважение к старшим!» — смеялся Хункарпаша. У него была примета: если Хан прокричит только два раза, то день пройдет благополучно. И хотя лентяй больше двух раз кричал редко, однажды он так раскукарекался, что растревожил все куриное царство селения. И, оказывается, не зря — у соседа загорелся сарай. Огонь быстро потушили, а сосед, чеченец-акинец Басханбек, принес Хану целое ведро отборной пшеницы за своевременно поднятую тревогу. Именно поэтому Хункарпаша и не согласился пустить петуха на суп.

Сегодня он тоже ждал, что же накличет куриный прорицатель, но лентяй молчал и молчал. «Уж не сдох ли!» — с тревогой подумал Хункарпаша и уже собрался без времени вставать с постели, когда за окном разнеслось протяжное:

— Ку-к-ка-р-ре-ку-у-у!

— Один, — считал Хункарпаша, — два… — И когда убедился, что петушиный будильник сработал правильно, добавил: — Слава Аллаху, значит, сегодняшний день должен быть добрым…

А он должен быть добрым, даже очень добрым и счастливым, ведь сегодня в родном доме соберется почти вся их семья: дети, внуки, правнуки, зятья, снохи. Они приедут из Махачкалы, из Дербента, из Хасавюрта, из Москвы и из их небольшого родового аула, который спрятался в ущелье недалеко от Гергебиля. Так происходило каждый год в одно и то же время, когда надо было убирать картошку, снимать виноград, солить капусту, убираться на зиму в доме. «Ах, жалко, что в этом году не будет Лары,» — подумал с сожалением Хункарпаша. Лариса была его самая младшая и самая любимая внучка, только в прошлом году вышедшая замуж за хорошего джигита. Молодые уже ждали первенца, который должен появиться на свет не сегодня — завтра. Не приедет и старший его внук Амир, сын его сына Гусейн-Али, который служит в махачкалинской милиции. Он звонил накануне и кричал в трубку телефона:

— Здравствуйте, дедушка! Как ваше здоровье, как здоровье бабушки? У вас все хорошо?! Какой в этом году урожай винограда? Как у вас нога, все еще болит?!

— Не кричи, сорванец, — перебил его дед, — у меня голова пухнет от твоего крика. И не дави на психику — знаю я тебя, наверно, хочешь сообщить деду какую-нибудь радостную новость, да?

Хункарпаша услышал, как на другом конце раздался задорный смешок.

— От вас, дедушка, ничего не скроешь, вы все всегда знаете! Ведь вы, кажется, в разведке воевали, да?!

— Если будешь пудрить мозги, я тебя отшлепаю фронтовым ремнем. Помнишь такой? Говори по делу, а то у меня и без твоей трескотни дел невпроворот.

— Извините, дедушка, не обижайтесь. Я очень, очень хочу к вам приехать, но не смогу — сегодня мне надо ехать в командировку. Я ненадолго, на полторы-две недели. Как только вернусь, сразу приеду. Поцелуйте за меня бабушку. И, пожалуйста, ничего ей не говорите, а то она будет беспокоиться. Ладно, дедушка?

— Какой ты глупый, Амир, если я ей не скажу, и ты не приедешь, она будет волноваться еще больше. Говори, паршивец, куда намылился, ну!

— Дедушка, зачем вы говорите такие слова: «намылился», «мозги пудрить», «не дави на психику». Ай-яй-яй, нехорошо!

— С бараном свяжешься — у самого рога вырастут. И хватить воспитывать деда. Ты меня понял!? — как можно грознее проревел Хункарпаша в трубку.

— Понял, дедушка, понял. Вы не беспокойтесь, это не опасно. Нам надо сопроводить груз, ну, разное там шарам-барам. — Амир вздохнул. — Жалко, я не увижу дядю Магомеда, дядю Казбека, тетю Зейнаб, тетю Като, своих братишек, сестренок. Передавайте им большой — большой привет, большой, как гора Казбек, светлый, как снег на его вершинах, и теплый, как воды нашего Каспия.

— Тебе бы поэтом быть, — ласково проворчал дед. — Ну, ладно, ты поосторожнее там. Понял?

— Понял, дедушка. Спасибо. Салям?

— Салям, салям, — ответил Хункарпаша уже пикающей трубке и добавил: — Да хранит тебя Аллах.

…Хункарпаша вздохнул и, отбросив одеяло, сел на край кровати. Потер свою раненую ногу, которая, проклятая, зудела каждое утро. Ранение он получил под Опочкой, в сорок третьем, в первом же бою. Тогда фронтовые хирурги не стали вытаскивать осколок, посчитав, что он может задеть какой-то важный нерв, и решили списать молодого бойца вчистую. Но Хункарпаша, как только вышел из госпиталя, порвал справку и снова явился в свою часть, в родной разведвзвод. Командир взвода, капитан Сивашенко, выслушав доклад о прибытии, только вздохнул:

— Как же ты, Паша, с этим подарком к немцам-то ходить будешь. Ладно, оставайся.

Сейчас на месте раны образовался большой, с грецкий орех, желвак. Рана напоминала о себе только в дни ненастья да по утрам, когда расслабленные мышцы чувствовали каждую зазубринку на осколке.

Хункарпаша встал, заправил постель и пошел на кухню. Там на столе уже стоял чайник с заваренными горными травами. Этот чай он всегда использовал для разведения мыльной пены. Он достал пластмассовую чашечку, настрогал туда земляничного мыла, налил заварки и помазком стал взбивать пену. Через несколько минут понюхал, удовлетворенно улыбнулся — хороша пенка!

Дети и внуки над ним смеялись каждый раз, когда он колдовал над своим раствором. Никто не понимал, зачем нужно каждое утро убивать время на взбивание пены для бритья, если в каждом магазине продавали разные гели для бритья и после бритья. И каждый раз Хункарпаша объяснял своим непонятливым внукам, зятьям и сыновьям, что после бритья с такой пеной никакая зараза не пристанет, и если даже порежешься, ранки затягиваются за несколько часов. А какой аромат исходит от кожи, мягкой, розовой, бархатистой, — никаких заграничных одеколонов, лосьонов и гелей не надо! Да что там аромат! Разве можно объяснить этим безусым младенцам, какое наслаждение получает он каждое утро, когда с распаренной мягкой кожи снимает суточный нарост щетины, как сладко пощипывает кожу, как словно мятой воздух холодит щеки. После бритья Хункарпаша каждый раз ощущал себя на десять лет моложе. Ну, если не на десять, то уж на пять точно. А когда Хункарпаша брился при детях и внуках, то в доме ощущался праздник. Они сгруживались около него, смотрели, как он натягивает щеки, подбородок, вытягивает верхнюю губу, смеялись над его гримасами и подсказывали, где осталась хоть одна щетинка. А старик безропотно выполнял все их указания.

Хункарпаша вернулся в свою комнату, достал из комода металлический футляр с безопасной бритвой. Лет до шестидесяти он брился только опасной бритвой, а потом стало подводить зрение, а в очках бриться было неудобно. И тогда он достал свою трофейную бритву, которую привез с фронта. Досталась она ему, когда он вместе с ребятами из разведвзвода притащил из-за линии фронта офицера вермахта. Тот оказался важной шишкой, при нем оказался планшет с тактическими картами нового наступления и офицерская сумка, набитая до отказа шоколадом, пакетиками с кофе, бритвенными принадлежностями и другими необходимыми для солдата вещами. В отдельных пенальчиках сумки были йод, духи, какое-то обеззараживающее средство для интимных частей тела и нож. В виде поощрения начальство раздало содержимое сумки разведчикам: самому молодому достались обеззараживающее средство, по поводу чего не один месяц в его адрес сыпались соленые шуточки, кому-то шоколад, кому-то складной нож, а Хункарпаше, или Паше, как все называли его в разведвзводе, отдали этот бритвенный прибор фирмы «Rotman». Коробочка была красной с надписями на немецком языке, внутри лежала безопасная бритва из бронзы и две пачки лезвий. Он хранил эту бритву как память о войне. А когда достал ее из потайного места, то нашел такой же новенькой и блестящей, как и сорок лет назад. Сохранились даже несколько лезвий той поры.

Хункарпаша поставил перед собой автомобильное зеркало, сел за стол, старательно намылил лицо, надел очки и, подождав, когда кожа и щетина отмякнут, стал бриться, то и дело поглядывая в окно. Закончив бритье, сполоснул лицо той же заваркой и тщательно отер его чистым полотенцем. Потом промыл прибор под краном и поставил на свое место в старенькую горку.

Вот в прихожей звякнули сначала щеколда двери, потом дужка подойника, и раздался совсем молодой голос его жены:

— Паша, ты проснулся, или дрыхнешь еще! Вставай, молоко пропустить надо!

Хункарпаша с удовольствием сделал паузу, чтобы насладиться жениным голосом, и лишь потом отозвался:

— Иду, Надия, иду.

Он вышел в прихожую, подошел к жене и погладил рукой по ее щеке. Спросил:

— Устала? Иди, поспи немного, а я тут все сделаю.

Надия, полноватая женщина среднего роста с вьющимися седыми волосами, выбивающимися из-под платка, улыбнулась в ответ.

— Ты же знаешь, что днем я не усну. Какой сон, мне еще готовить надо.

— Ну, иди, иди, я все сам сделаю.

Когда она ушла в дом, Хункарпаша включил электросепаратор, залил молоко, отладил струйку сливок, которая позванивала в стеклянной банке, и задумался.

Жена! Ах, какая у него жена! Хункарпаша улыбнулся. Что бы он делал без своей жены! Надия была его второй головой, второй спиной, второй ногой, которая, проклятая, болит уже пятьдесят шесть лет. Это единственная женщина на земле, которую он любил, любит и, если даст Аллах, будет любить и на том свете. Хункарпаша каждый день тихо радовался. Чего еще надо человеку под старость: у него есть теплый, просторный и уютный дом, еда по зубам, хорошее терпкое вино из своего винограда, урожайная плодородная земля, хорошие сыновья, дочери, внуки, правнуки, соседи и добрая верная жена.

Хотя чего греха таить — были и у него в молодости другие женщины. Но он не считал это изменой. Ведь мужчина на Кавказе, словно винный виноград: чем больше тепла он берет от солнца, тем крепче, вкуснее и безудержнее вино, которое переливается через край. И разве женщина — это не солнце для каждого горячего горского мужчины!

Другой на его месте уже давно бы уцепился за другую юбку, — ой какие женщины, какие красавицы склоняли перед ним свои головы! — но Хункарпаша всегда и в любых обстоятельствах боготворил только свою жену. Он даже подозревал, что Надия знала обо всех его похождениях, но за эти годы так ни разу не сказала, не намекнула и не упрекнула его ни словом. Да он и не чувствовал себя виноватым перед нею, ну разве виноват зрелый, налитой живыми бродильными соками плод, что он вот-вот взорвется от излишней спелости.

Все эти годы они прожили в мире, любви и согласии. Это сейчас молодые не понимают старой народной мудрости, которая подметила, что муж да жена — одна сатана. Сейчас, когда всей жизнью стали править деньги и выгода, каждый старается потянуть одеяло на себя, не понимая, что если ему будет тепло, то другому холодно. Оттого-то в современных семьях ссоры, склоки, разводы, несчастные дети. Молодые еще не понимают, что под старость так хочется полежать под одним теплым покровом, чтобы погреть старые косточки, потереться друг об друга, а то и молодость пробудить. Молодые беспамятны, потому что им и вспоминать-то пока нечего, они все куда-то спешат, стараются забежать вперед, обогнать друг дружку. Но через много лет они обязательно оглянутся, а позади-то ничего и нет — так, пыль одна.

О, черт, опять кольнуло в ногу, опять этот огрызок войны терзал его тело. А с другой стороны, ведь именно ему, этому осколку, Хункарпаша обязан встрече со своей Надеждой.

В том далеком сорок шестом, когда ему сильно повезло, потому что демобилизовали по ранению вместе со «стариками», прошедшими всю войну, он ехал в воинском эшелоне домой. Был декабрь, ненастный, бесснежный, больше похожий на позднюю осень. Хункарпаша, мобилизованный лишь в сорок третьем, должен был служить и служить — некоторые его одногодки вернулись домой лишь в сорок девятом, а то и в пятьдесят первом году. Что поделаешь, тогда всю старую армейскую смену повыбила война, а кому-то надо было охранять отечество, тем более, что бывшие союзники вдруг в одночасье превратились во врагов. Но Хункарпашу отпустили с первыми эшелонами, возвращающимися на родину из Польши. Старая рана все чаще и чаще давала о себе знать. Тогда он был молод, кудряв, беспечен и полон надежд на будущее, с орденом Красной Звезды и тремя медалями на груди.

И как могло случиться, что он, такой здоровый и сильный парень, проведший в холодных и мокрых окопах и лужах почти два с половиной года, двое суток просидевший в окружении в октябрьских болотах под проливным огнем немецких автоматчиков, и даже ни разу не подхвативший простуды, в эшелоне вдруг заболел. Он и сам долго не мог этого понять. Сначала заныла раненная нога, потом он стал чихать и кашлять, не успевая вытирать под носом мокроту. Беспечная, гулявшая фронтовая братва постоянно подсовывала ему спирта для профилактики, но болезнь вцепилась в него, словно клещ. Потом заболела голова, начался жар, а в груди росла теснота, будто там надувалась огромная жаба. Фронтовики спохватились, когда солдат уже не вставал, нашли эшелонного доктора, но тот, прослушав Хункарпашу, лишь развел руками — поздно. Уже полумертвого, в горячке и в беспамятстве рвавшего на себе одежду Пашку, как ласково звали его однополчане, выгрузили на ближайшей крупной станции и сдали военному коменданту с крепким солдатским наказом, чтобы тот отправил его в больницу.

Очнулся Хункарпаша в какой-то вросшей в землю холодной тесной избушке, потому что первое, что он увидел в маленьком окне — это мелькающие ноги прохожих в валенках, ботах, калошах, сапогах, обмотках. Долго вспоминал, как он попал сюда, где находится, и что с ним случилось, но так и не вспомнил. Его память осталась где-то позади него, там, на фронте, среди свиста пуль и разрывов снарядов, в землянке с буржуйкой, в тылу врага, за нейтральной полосой, подпоясанной огромным ремнем из колючей проволоки, в веселом и вечно пьяном эшелоне. Ага, значит, он ехал домой! А что же потом? Да, он заболел. А дальше? А дальше была лишь пустота. Выходит, он так и не доехал до дому. А ведь его ждут родные, он написал им в письме, что к Новому Году обязательно встретится с ними. Что-то они подумают о нем…

Хункарпаша огляделся. Лежал он на сколоченном из горбылей топчане, накрытый потертым и драным тулупом. От тулупа пахло потом, щами, кислотой, овчиной и чем-то еще, непонятным и незнакомым. В одном углу у входа стояла небольшая печурка, а в другом — убогий стол с ведром, полным воды, кружка, несколько алюминиевых мисок и ложек. Стены, обмазанные глиной и закрашенные мелом, были невысокими, если бы он встал, то головой упирался бы в окрашенный известкой потолок.

Он откинул тяжелую полу тулупа в сторону, согнул ноги в коленях и попытался встать, но тут же снова рухнул на жесткую лежанку. Еще подумал: «Что это со мной?» А потом увидел свои исхудавшие руки, покрытые курчавыми черными волосами, и чуть не заплакал. Он попытался поднять ноги, но ослабевшие мускулы тоже не слушались его. Он потрогал лицо и ощутил руками колючую бороду и усы. Хункарпаша навзничь упал на подушку, бессильно откинул правую руку в сторону и сбил с табуретки кружку. Она со звоном прокатилась по полу. Дверь заскрипела, и Хункарпаша увидел заглянувшее в проем немолодое женское лицо. Женщина увидела его открытые глаза, улыбнулась и сказала:

— Слава Богу, очнулся, касатик. — Она вошла в помещение, сложила руки на груди. — А мы уж и не чаяли, что ты отойдешь. Вон как тебя хворь-то скрутила. Ты, почитай, уж неделю пластом лежишь. Надьке спасибо скажешь, она тебя все выхаживала. Как с работы придет — так к тебе, как с работы придет — так к тебе. А ты чего молчишь-то? Подай голос-то. Мы ведь его и не слышали. Расскажи, откуда, куда. По виду-то ты не русскай. Грузин, небось, аль армянин.

Хункарпаша набрал в грудь побольше воздуха и хотел ответить, что он из Дагестана, но вместо слов из его горла вырвался лишь хрип. Женщина замахала руками.

— Ой, молчи уж, молчи! Забыла я совсем, что говорок-то из тебя никудышний. Щас я кипяточку принесу, ополоснем твое горло, тогда и говорить зачнем.

Минут через десять она принесла в бокале горячего чаю. Женщина присела на табурет.

— Сам-то сможешь? А то Надька тебя все с ложечки поила. Давай-ка я тебе подмогну. А чай хороший, на травах, шибко пользительный чай-то. Им мы тебя и пользовали, медом да салом гусиным натирали. — Она засмеялась. — А ты все ругался, да все матом, да по-русски. Смешно так.

Наконец Хункарпаша осилил горячий чай, откинул голову на свернутую фуфайку и тяжело задышал. Почувствовал, как по лицу, по груди, по ногам разлился жар.

— Хорошо ли? — спросила хозяйка.

Он лишь кивнул головой, чувствуя, как все тело наливается истомой и невесомостью. Прошептал:

— Спасибо.

— Ну, вот и заговорил. Ты погоди, касатик, еще денек-другой и совсем забалякаешь.

Женщина говорила что-то еще, но он ее почти не слышал, потому что постепенно стал тонуть в парном тумане, точно таком же, какой разливался над речкой по жарким утрам в его родном ауле…

Проснулся он при ярком свете солнечного дня. Он так ослепил его, что еще несколько минут в глазах было темно. Когда Хункарпаша привык к свету, он увидел незнакомую молодую женщину, которая стояла, прислонясь спиной к печке и заведя руки за спину. Она была в вязаной серой кофточке, в юбке защитного цвета. Короткие и темные вьющиеся волосы обрамляли круглое бледное лицо с маленьким приподнятым носиком и полноватыми губами. Но больше всего его поразили глаза — цвета спелой вишни, слегка раскосые и широкие. Она смотрела на него, не моргая, с едва заметной улыбкой на лице и молчала.

— Вы кто? — спросил он.

— Я — Надя, — ответила она.

И ему показалось, что это говорит не человек, а заливается колокольчиком небольшой горный ручеек — до того чистым и звонким был ее голос.

— Надия, — повторил он невольно с акцентом, и снова услышал ее колокольчиковый смех. При этом глаза ее засияли еще ярче, словно на них упал солнечный лучик. Она смеялась так открыто и заразительно, что он не успел обидеться на нее, потому что в первые мгновения даже не понимал, почему она смеется, и засмеялся сам — хрипло и редко, словно выхаркивал из себя этот смех. Услышав его, она сразу посерьезнела и сказала с виноватой полуулыбкой:

— Вы извините меня. Я не удержалась. Вы так ласково и непривычно назвали меня — Надия. Мне очень нравится. Вам тяжело говорить?

— Бывало и больнее. А вы кто здесь — хозяйка?

— Нет, я живу у своей родственницы. Зовут ее тетя Поля.

— А как я попал к вам, Надия? Я ничего не помню.

— В таком состоянии, в каком вы находились, человек не способен что-то помнить, — ответила просто девушка. — Я работаю кассиром на вокзале. Демобилизовалась в июле, кое-как устроилась на работу, тетя помогла.

— Так вы тоже на фронте были?

— Да.

— На каком?

— Первый украинский. А вы?

— На Западном. А жалко, что мы вместе не воевали.

— Почему?

— Мы могли бы там встретиться.

Надя поджала губы и сразу стала серьезной, отчего ее густые брови опустились на глаза. Она ответила:

— Нет, уж лучше здесь.

— Почему?

— Потому что я была медсестрой при полевом госпитале. А в нем больше умирали, чем выживали.

Хункарпаша воздел глаза.

— Я бы поклонился вам, сестра, но не могу этого сделать, и благодарю Бога, что он оставил вас жить. Такая же девчонка, как вы, вытащила меня из когтей смерти. Я бы всем медсестрам поставил огромный памятник, высотой с Казбек, чтобы все видели, кто спас половину солдат на войне.

— Сейчас не до этого, людям есть нечего. Может быть, когда-нибудь. Да и зачем нам памятник, самое главное, что мы живые. Жить надо. А вам поправляться надо, — уже веселее добавила она. — Есть хотите? Ой, что я спрашиваю! Сейчас мы сготовим вам суп из бараньих костей.

У самой двери ее догнал вопрос:

— А почему вы не спрашиваете, как зовут меня?

— А я знаю, я документы ваши посмотрела. Только имя у вас очень сложное, я никак не могу его запомнить.

— Тогда зовите просто Паша. Меня на фронте все так звали.

— Хорошо, Паша.

Хункарпаша одолел всего с десяток ложек горячего супа с домашней лапшой и почувствовал, как его снова повело. Но скоро головокружение прошло, он отер полотенцем мокрое лицо и виновато сказал:

— Никогда не думал, что буду как новорожденный ягненок: сил нет встать, даже есть тяжело.

Надя снова засмеялась:

— На новорожденного ягненка вы совсем не похожи, скорее, на породистого бычка. Через денек — другой на ноги встанете, тогда вас уж ничем не удержишь. — После паузы почему-то осторожно спросила: — Дома ждут?

— Да, очень ждут. Они даже не знают, где я сейчас нахожусь. Так обидно. Обещал к Новому Году быть дома. Сколько же я у вас пролежал?

— Сегодня пятый день. До Нового Года еще целая неделя, так что успеете до праздника увидеть своих родных.

Хункарпаша уловил в ее голосе грустинку. Не зная, что с ней происходит, попытался подбодрить не то себя, не то ее:

— Ничего, все будет хорошо, Надия. А где живут ваши родственники?

Он не заметил, как вмиг потухли ее глаза, и лишь голос, с трещинкой, приглушенный, насторожил его:

— У меня, кроме тети Полины, никого и не осталось… — Хункарпаша мысленно выругал себя самыми последними словами и уже хотел перед ней извиниться, но Надежда продолжала: — Отец еще в финскую погиб, мать в оккупации где-то сгинула, старшего брата убили под Смоленском, совсем недалеко от нашей деревни, где мы жили. От деревни ничего не осталось, мне и возвращаться было некуда. У меня есть еще младший братишка, Коленька. По разговорам, его угнали в Австрию, и до сих пор от него никаких известий. Писала запросы, искала — никто ничего не может ответить.

— Тетя Поля тоже одна?

— Нет, у нее сын живой. Он военный, служит сейчас в Германии.

После долгой, неловкой паузы Хункарпаша спросил:

— Вы так и не рассказали мне, как же я очутился у вас.

— Да все просто. — Девушка села на табуретку, прогладив под собой юбку, и облокотилась правой рукой об стол, подперев ею щеку. — Когда вас выгрузили из эшелона, комендант позвонил в нашу больницу. Там сказали, что больница закрыта, а врач уехал по вызову в какую-то деревню, там женщина рожает.

— А почему больницу закрывают? Разве так можно? — спросил Хункарпаша.

— Время такое — ворья много развелось, крадут все, что попадет под руку: что нужно и что не нужно. А потом на рынке продают. Ну и вот… А я как раз сменялась. Виктор Палыч, это комендант наш, упросил меня приютить вас до утра. Ты, говорит, — медсестра, справишься как-нибудь, а утречком в больницу отправим. Утром врач пришел, укольчики тебе сделал, таблеток дал и сказал, что машины пока нет — сломалась. Так вот и остался ты у нас…

Хункарпаша вдруг почувствовал, что ему до зарезу надо сходить по нужде. Мочевой пузырь готов был вот-вот лопнуть, а сам он чувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Только сейчас он понял, что совершенно чужая молодая женщина все эти дни меняла ему белье и постель и выгребала из-под него дерьмо. Он мысленно представил, как это происходило, и чувство неловкости еще больше смутило его. Он вспомнил про госпиталь, где тяжелораненых и больных обслуживали молодые медсестры: они меняли испачканное кровью, калом и мочой белье, мыли и переодевали раненых, поили их и кормили, если надо, писали и читали письма. Для раненных солдат медсестры были вторыми матерями. Но тогда, на фронте, иногда в невыносимых условиях, это воспринималось как обязанность. И Хункарпаша не испытывал ни неловкости, ни стыда, а только благодарность к этим милым созданиям, созданным для украшения и продолжения человеческого рода. Сейчас же он был настолько слаб, что не смог сам встать с лежанки, а попросить о помощи ему не позволяла уязвленная мужская гордость. Но что-то, видимо, было написано в его глазах, потому что Надя внимательно посмотрела на него и, вставая, сказала:

— Паша, я отлучусь минут на двадцать, а вы здесь не скучайте. У меня есть для вас подарок. Хорошо?

Хункарпаша лишь кивнул головой.

Надя пришла через обещанное время. Ворвалась с мороза румянная, оживленная и с порога закричала:

— «Унынью-нет, веселья час настал». — Она поставила на стол патефон и с шутливостью приказала: — А теперь — срочно под тулуп, пора проветрить помещение!

Он лежал под тулупом минут десять и слышал, как она отворила окна, как с улицы доносились хрумкающие шаги прохожих, чей-то разговор, смех, завыванье грузовика, ругань, веселый смех, цокот конских копыт. А потом все стихло, и он услышал веселый голос:

— К представлению все готово! Занавес открывается!

И, когда он высунул голову из-под тулупа, в уши сразу ворвалась знакомая песня:

— Широкие лиманы, зеленые каштаны,

Качается шаланда на рейде голубом.

В красавице Одессе мальчишка голоштанный

С ребячьих лет считался заправским моряком.

На глазах Хункарпаши стали наворачиватся слезы, и он украдкой посмотрел, не видит ли их Надя. Но девушка задумчиво смотрела в окно и с улыбкой покачивалась в танце на одном месте. А утесовский хриплый голос словно обращался к нему:

— Ты одессит, Мишка, а это значит,

Что не страшны тебе ни горе, ни беда.

Ведь ты моряк, Мишка! Моряк не плачет

И не теряет бодрость духа никогда!

Когда песня закончилась, она спросила:

— Как, Паша, тебе нравится эта песня?

— Да, Надия, спасибо, ты лечишь мне душу. Так хорошо стало, вспомнил Махачкалу, Каспий, парки, сады, горы наши. В Махачкале я учился, два года, оттуда и на фронт призвали. Ты знаешь, Надия, я много раз думал там, на фронте, что никогда уже этого не увижу, мне часто снилось какое-то черное ущелье, и будто я падаю в него, и лечу, лечу! А дна все нет, и только страх один, больше ничего не чувствуешь. — Закончил он со вздохом: — Так и не долетел я до дна.

— Наверное, сон вещий был, — ответила Надя. — Хорошо, что не долетел. Нам обоим повезло. А давай я тебе еще одну пластинку поставлю! Хочешь?

Хункарпаша заметил, что они незаметно для обоих перешли на «ты», и тоже ответил:

— Очень хочу, Надия.

Девушка завела пружину патефона, поправила иглу и поставила головку на пластинку. Хункарпаша ожидал услышать что угодно, только не это. В старой тесной избе в глубине заснеженной и холодной России зажигательными молниями заметались искрящаяся мелодия «Лезгинки». Не ожидавший этого, он невольно зашевелил руками и ногами и закричал:

— Оп-па! Ас-са! Давай! Давай! Жги! Оп-па!..

Надя тоже закружилась на пустом пятачке, плавно размахивая руками и поводя головой из стороны в сторону. И вслед за Хункарпашой повторяла:

— Оп-па! Ас-са!

Когда затих последний аккорд, и раздалось шипение пластинки, Надя с хохотом повалилась на стул, а Хункарпаша с еще горящими глазами, задохнувшийся и усталый, спросил:

— Ой, Надия, порадовала ты сердце кавказского мужчины! Скажи, где взяла эту пластинку, я ее куплю за любые деньги.

— Зачем же за любые, — ответила сквозь усталый смех девушка, — я купила эту пластинку тебе в подарок. Слушай на здоровье.

Дверь в комнату отворилась, и вошла тетя Полина.

— Это что тут за свадьбу устроили? — грозно и вместе с тем шутливо спросила она. — Вот молодежь, не успели глазыньки от смерти отвести, а уже пляшут. Ты хоть его кормила, Надька?

— Да кормила, кормила, теть Поль.

— А лекарства давала?

— Давала, давала…

…Дверь отворилась и в прихожую вошла соседка, жена Басханбека. Она поставила на пол подойник с молоком, поприветствовала хозяина:

— Салям алейкум. Чего сам? Надия где?

— Салям, Тумиша. Надия на кухне, сегодня гостей ждем, некогда ей. Ты подожди немного, вот закончу, а потом твое молоко пропущу. Ты расскажи-ка лучше, чего там говорит юбочное радио.

— А всякое болтают. Вчера старейшины в мечети собирались, решали, как минарет достраивать станут, как деньги собирать. Сказали, что не будут молодежь на войну отпускать, и ваххабитов пускать не будут. Чего им тут делать, только молодых совращают, наркотики им дают. Сам чего не ходил?

— А-а, — отмахнулся Хункарпаша. — У меня своих хлопот много: картошку копать надо, виноград убирать надо. Да и здоровье подводить стало — ходить тяжело. Нога так и болит, проклятая.

— Война, война, когда же она закончится! — пропела Тумиша. — Из Чечни убежали, так она сюда приковыляла. Вчера двоих раненых привезли, Махмуда и Заку, — ты их, наверно, знаешь. Махмуда в плечо осколком ударило, а Заке два пальца на ноге миной оторвало.

Под гудение сепаратора Хункарпаша снова впал в раздумье. Там, в горах, уже целый месяц шли бои с чеченскими боевиками. Недалеко от его родного села, где похоронены его отец и мать, бабки и деды, тетки и дядья, в Ботлихе и Мехельты, куда даже в Великую Отечественную не дошли немцы, сейчас гремели взрывы и убивали людей. Вместо орлов в горах свили гнезда ваххибиты, люди с чуждой верой, с чуждыми обычаями и чуждыми взглядами на жизнь. Туда из Чечни двинул свои отряды Шамиль Басаев, чтобы отрезать от России кавказскую нефть и Каспий. Видно, он рассчитывал на братские объятья дагестанских народов, а вместо этого получил отпор. А сейчас все мужчины Дагестана готовы взяться за оружие, чтобы вышвырнуть из своего дома непрошенных гостей. «Как там Амир? — подумал Хункарпаша, вспомнив про внука. — Наврал, наверно, сорванец, не поехал он ни в какую командировку, а воюет где-нибудь. Сохрани его Аллах».

— … а цены все растут и растут, — пчелой гудела Тумиша под пение сепаратора. — Вчера пошла на базар, взяла сто рублей, а чего купила? А ничего: две пачки макарон, масло подсолнечное, соль, курицу, и все. Вот и живи, как хочешь!

«О чем это она?» — подумал Хункарпаша, а вслух сказал:

— А в России никогда хорошо не жили: хоть при царе Горохе, хоть при Советах, хоть сейчас, при дерьмократах. Так что не жалуйся, Тумиша. От жалобы вина и еды на столе не прибавиться.

— Твоя правда, Хункарпаша. Такими уж нас, женщин, Всевышний создал. Пожалуешься немного — вроде, и полегше. — Тумиша засмеялась.

— Ну, ладно, заливай свое молоко, — сказал Хункарпаша. — Банку-то под сливки взяла?

— Взяла, взяла.

— Ну, иди к Надие, она тоже с утра язык свой еще не вострила. Поговорите там, косточки наши пообмывайте — глядишь, и нам полегше будет, — поторопил Хункарпаша соседку, когда та отставила подойник и подставила под слив стеклянную банку.

Когда за Тумишой закрылась дверь, и он услышал родной голос жены, которая радостно приветствовала соседку. Хункарпаша посмотрел на ручные часы и отметил про себя, что до прихода автобуса осталось еще два часа. Почти у всех сыновей и внуков были свои машины, но дочь Зейнаб с зятем в последние годы приезжали на автобусе, побаиваясь бандитов и преступников. Если раньше у них были кастеты и ножи, то сейчас без автомата или, в крайнем случае, без пистолета на дело не выходили. Три года назад их ограбили по дороге два вооруженных автоматами бородатых джигита, которые остановили их между двух скал, отобрали машину, вещи, деньги и растворились в ночи. Заявление в милицию не подавали, понимали, что разбойников вряд ли найдут, потому что через час-два они могли находиться или в Чечне, или в Азербайджане, или в горах, куда мирные жители не заходили уже много лет, боясь одичавших абреков и боевиков. Тогда Зейнаб долго плакалась на плече у матери, жалея машину, вещи и деньги, а мать, поглаживая рукой по ее спине, приговаривала: «Дочка, деньги и вещи можно нажить еще, а вот голову ни за какие деньги мира не купишь. Радуйтесь, что живы остались.»

Хункарпаша прислушался к женским голосам, доносившимся из кухни, и снова памятью вернулся в сорок шестой год…

Добрые женщины быстро поставили его на ноги, и уже через два дня он мог бродить по дому. Правда, на улицу они его не пускали — боялись повторного обострения болезни. Хункарпаша то долго стоял у окна, то заводил патефон, то читал свежие газеты, то просто лежал, закрыв глаза. Он пытался представить свою родину, родной аул, лица родных, соседей и родственников, укрытые снегами горы, но перед взором вставало лицо его новой знакомой со сверкающими вишенками глаз, открытой улыбкой и переливающимися на солнце кудряшками волос. Он с нетерпением ждал ее с работы, чтобы только услышать ее голос и звонкий смех, увидеть ее тонкие красивые руки и наслаждаться новостями прошедшего дня.

А тетя Поля, заметив состояние их невольного постояльца, все больше хмурилась, когда они уединялись вдвоем, и бурчала, когда Надежды не было дома:

— Ты, Паша, не больно с девкой-то озоруй, сердечную присуху водой не отольешь, вы разного поля ягоды. Тебя, чать, невеста дома ждет, а?

— Что вы, тетя Полина, какая невеста! У нас замуж выходят в тринадцать — пятнадцать лет. Так что если и остались невесты, то только старые, им уже по восемнадцать или по двадцать лет. Если их никто не берет, то зачем они мне, такому славному джигиту, а?

— Ты все смеешься, а я сурьезно говорю. Ты вот уедешь, и поминай, как звали, а ей маета останется. Да и веры вы разной.

Вера… А какая у него вера? Мусульманская? Но после того, что он вынес и увидел на фронте, он не верил уже ни в Аллаха, ни в шайтана. Его родители и деды с бабками постоянно соблюдали намазы, ходили по праздникам в мечеть, но и только. Это была скорее не фанатичная вера в Бога, а дань традиции, уважение к народным обычаям. И в то же время Ханкарпаша понимал, что он и Надя очень похожи, и одновременно очень разные. Он смеялся в разговоре с теткой, но в то же время понимал, что она права. И, чтобы разом разрубить этот узел, решил уехать как можно скорее.

Хункарпаша собрался и пошел на рынок, чтобы купить цветы. Но рынок был пуст и нищ: там, кроме муки, мяса и молока по заоблачным ценам, ничего не было. А цветы… Какие цветы в это лихолетье и в эту пору! И все-таки он нашел цветочный магазин, где купил куст чайной розы в горшке и, выпросив у продавщицы старый холщовый мешок, укутал его и принес в дом. Хункарпаша поставил его на самое видное место, на подоконник, и представил себе, как обрадуется Надя его подарку.

Но все произошло как раз наоборот. Когда девушка вернулась с работы и зашла в его комнату, она как-то странно, испуганно и отчужденно, посмотрела на цветок, и сразу все поняла. Устало присела на табуретку и лишь спросила:

— Уезжаешь? Когда?

— Завтра, — ответил он.

— Хорошо, — вздохнула она. — На родине, дома, всегда хорошо. Письмо напишешь?

— Конечно, напишу.

— Адрес не забудь записать.

— Я уже записал.

После долгой паузы Надя потерла переносицу. Словно что-то вспоминая, зачем-то поглядела на потолок и сказала:

— Билет я тебе куплю.

— Зачем же, я сам…

Она только усмехнулась:

— Сам… Билетов в кассе на три недели вперед нет. Праздник, да и поезда еще плохо ходят. Кто-нибудь сдаст, я и куплю.

— Спасибо, Надия, — только и смог произнести он.

За ужином тетя Поля достала запотевшую бутылку и выставила ее на стол.

— Вот, выпить бы надо на дорожку. А то не по-русски как-то. Самогонка, — прошептала она. — Водка-то сейчас вон какая дорогущая, никакими деньгами не укупишь.

После первой рюмки все смеялись над каждым словом, после второй спели «Катюшу», после третьей Паша и Надя долго и шумно говорили: так, ни о чем, просто говорили, словно не могли насытиться разговором перед расставанием, словно два путешественника не могли утолить жажду перед походом через пустыню.

Тетя Поля особенно была добра сегодня, она клушкой кружилась вокруг них и выставляла на стол все новые и новые блюда. Но они не чувствовали их вкуса, а наслаждались праздником своих душ, своего духовного родства, и не замечали ничего и никого вокруг.

Надя отпросилась на пять минут, чтобы проводить его. Прибежала на перрон запыхавшаяся и отчего-то бледная и долго искала Хункарпашу среди суетливой толпы. А, увидев его, еще издалека закричала:

— Паша, я здесь! Паша!

Он крутил головой, привстав на цыпочки, и искал ее среди моря голов. А когда нашел, то ринулся напропалую навстречу, расталкивая всех на своем пути и не обращая внимания на проклятия и угрозы в свой адрес. Они встали напротив, лицом к лицу, глаза в глаза, судьба к судьбе, и не знали, что сказать друг другу на прощанье. Казалось бы это так просто выговорить: «До свидания» или «Прощай» или просто «Счастливого пути». Но языки их словно опутала немота. Вот просвистел паровоз и шумно вздохнул парами перед дальней тяжелой дорогой. Первой заговорила Надя:

— Паша, если будешь в наших краях, обязательно загляни к нам. Хорошо?

— Хорошо, — выдохнул он.

— И письмо напиши, как ты там…

— Напишу.

И когда он подался к ней, чтобы приобнять на прощание, Надя положила руки на его грудь и просто сказала:

— Зачем? Ну, мне пора. — И, развернувшись, растворилась в толпе.

Хункарпаша вскочил на подножку в самый последний момент, когда поезд уже набирал скорость, и долго искал среди людей знакомое лицо.

Первыми приехали старший сын Магомед с женой и двумя сыновьями. Надежда первой услышала шум мотора и побежала к воротам. За ней потихоньку поплелся Хункарпаша, опираясь на дубовый посошок. Вперед всех к ним бросились внуки, и, обнимая поочередно то бабушку, то дедушку, спрашивали:

— Как у вас дела, бабушка? Как ваше здоровье, дедушка? Всего ли у вас в достатке?

Тот же ритуал проделала и сноха. Сам Магомед загнал машину во двор и лишь тогда подошел к родителям. Был он грузным, широким в плечах и с нависшим над ремнем брюшком, русоволосым в материнскую породу и с рыжевато-седыми усами на белом лице. Кавказская кровь отца проявлялась лишь в его черных глазах, жучками светившихся в белках глаз. Он степенно подошел к матери, осторожно, словно боясь раздавить, обнял ее за плечи и поцеловал в щеки.

— Мама, дорогая, здравствуйте. Вы еще такая у меня молодая.

— Ой, ври больше, — со смехом ответила мать, похлопывая сына по глыбистой спине. — Мне уж скоро на вечный покой пора.

— Мама, зачем так говорите, не надо искушать Аллаха. Он почему-то плохо слышит, когда к нему обращаются за помощью, но всегда готов забрать человека к себе по первой же его просьбе.

— Хорошо, хорошо, сынок, больше не буду. По правде сказать, мне и самой еще не хочется в его райские кущи, — отвечала мать, — хочется еще поковыряться в земле, посмотреть на детей, внуков и правнуков, а если даст Господь, то и на прапрапрапра…

— Ну, разошлась, старая, — проворчал Хункарпаша. — А меня-то с собой прихватишь в такую большую дорогу?

— Да куда ж я без тебя, — со вздохом ответила Надия, и все рассмеялись.

— Ну, если так, — отпусти сына, дай до него дотронуться!

Мужчины обнялись с хрустом в костях, поцеловались, и отец схватился за спину.

— Дуболом ты эдакий, тебе бы быков обнимать, а не отца родного.

— Простите, отец, не рассчитал, — начал было оправдываться Магомед, но Хункарпаша залился смехом.

— Вот и обманул, вот и обманул. — И заскакал вокруг своей палки. — Это я пошутил, сынок. Я еще крепок, как вон та скала. — Он показал палкой в сторону гор, потом покрутил палку в руках и добавил: — Ты думаешь, это палка поддерживает меня! Как бы не так, это я ее держу, чтобы она от меня не убежала.

За воротами снова раздался шум мотора. Все толпой бросились на улицу. Это приехал сын Казбек со своим выводком. Его «Волга» осела почти до самой земли, а из нее уже выскакивали внуки, сноха и сам сын — все шесть человек. Теперь уж было не разобрать, кто с кем обнимался и целовался. Неразговорчивый Казбек с улыбкой наблюдал за суетой встречи, облокотившись на открытую дверцу машины, и дожидался своей очереди. Но вот все угомонились, он поочередно подошел к матери, потом к отцу, обнял их, поцеловал и произнес только три слова:

— Я люблю вас, мама. Я люблю вас, отец.

Хункарпаша лишь проворчал в ответ — он не любил этих нежностей на глазах у всех, но он очень любил Казбека за то, что характером он удался весь в мать — мягкий, нежный, надежный, несуетливый и простой. Если Магомед засиделся в начальниках крупного предприятия в Подмосковье, и в его манерах чувствовались властность, колючая осторожность и грубоватость, то Казбек напоминал ему пушистого котенка, который готов ласкаться с утра до ночи. Но Хункарпаша знал, что если этот котенок выпустит свои острые коготки, то не поздоровиться и самому тигру. Он несколько мгновений понаслаждался близостью сына и ответил:

— Добро пожаловать домой, сынок. Как твои браконьеры?

— Сейчас в горах браконьеров нет, папа, там одни бандиты ходят.

— Это правда, сынок, сейчас не человек охотится за зверем, а человек за человеком, вернее, зверь в человеческом обличье за человеком. Ох, до каких времен мы дожили! Ну, пойдемте в дом, — обратился он сразу ко всем.

Хункарпаша шел следом за Казбеком и разглядывал шрам на его шее. Уже много лет Казбек работал егерем в горах. Еще мальчишкой он любил убегать в горные леса и проводить там время. Он избегал шумных мальчишеских игр, драк, набегов на чужие сады, бахчи и виноградники. И не потому, что был труслив, запуган и избалован, а просто потому, что ему нравилась природа. Он часто приносил домой пичугу с подбитым крылом или сломанной лапкой, козленка, которого исклевал горный орел, или изумрудную ящерку, которой мог любоваться целыми днями. Когда он стал постарше, то часто брал с собой ружье. Хункарпаша не понимал тогда, зачем Казбеку ружье, если он не мог обидеть даже малую птаху или сорвать молодую ветку орешника, не то что убить живое существо. И лишь много позже он узнал, что его постоянно дразнил и истязал его одноклассник, известный задира и забияка, которому почему-то не нравилось увлечение Казбека.

Однажды они подрались и расквасили себе носы. Тогда Казбек ничего не ответил на вопрос отца, а лишь сказал, что скатился с кручи и ударился о камень. Тогда задира привел с собой еще несколько человек, и Казбек снова дрался с ними. Силы были слишком не равными, он тогда приполз домой в сумерках и три дня отлеживался в постели, не отвечая на вопросы родителей. Шакалы не тревожили Казбека еще несколько месяцев, до самых школьных каникул. Казбек не терял времени даром: он натащил в дом разных железяк от старого трактора и целыми днями тренировался, накачивая свои мышцы.

Хункарпаша и мать ничего ему не говорили, а лишь тихонько радовались, как взрослеет и мужает их сын, как в нем проявляется характер настоящего мужчины. Его стали сторониться даже старшие братья, увидевшие, как крепкими голышками перекатываются под кожей его мускулы. Обидчики тоже больше не приставали, потому что их заводила угодил в тюрьму, а шакалы, как известно, без вожака — лишь кучка жалких трусов. После окончания десятилетки Казбек учиться не пошел, а устроился егерем в охотхозяйство. Там ему выдали старенькую тулку-одностволку. Когда отец спросил, зачем ему ружье, Казбек ответил:

— У животных есть когти, клювы и зубы, но у них нет оружия, чтобы убивать свою добычу на расстоянии. Кто-то же должен их защищать.

А шрам Казбек получил от удара ножом, когда он застал браконьера за разделкой туши дикого кабана. Кабана было бы не жалко, но охотник убил супоросную свинью и выкидывал из ее распоротой утробы маленькие тушки неродившихся поросят. Когда браконьер увидел егеря, он ощерился и спросил, косясь на его ружье:

— Что, стрелять будешь? Ну, давай, давай.

Казбек молча взял карабин браконьера, отнес его подальше, оставил там же свое ружье и вернулся назад. Свидетелями схватки были только горы, мрачный непроходимый лес и стая воронья, кружившаяся над мертвой свиньей в ожидании добычи. Жилистый егерь за несколько минут скрутил браконьера и связал, но и сам получил ранение ножом в шею. Мясо свиньи тогда Казбек отдал семье браконьера, а самого его доставил в милицию.

Скоро приехала на автобусе дочь Зейнаб с двумя дочерями и дочь Като с мужем, у которых детей не было. Хункарпаша и Надия любили такие редкие в их жизни дни, когда почти вся огромная семья собиралась за одним столом в большой светлой комнате. Старики торжественно восседали во главе стола и с умилением смотрели на своих детей, снох, зятьев и внуков.

Вот и сегодня снохи и дочери насильно усадили мать рядом с отцом, а сами накрывали и уставляли стол кушаньями.

Когда наконец все уселись и затихли, встал Хункарпаша и поднял стакан с вином.

— Вот мы и снова вместе, жалко, что не все, — начал он. — Я хочу, чтобы мы все выпили за здоровье нашей матери и матери матерей. Только они дают всем нам жизнь. Сколько бы мужчина ни хотел продолжения своего рода, от него все равно как от козла молока.

За столом сдержанно посмеялись, только Казбек улыбнулся одними губами. Этот тост он слышал по нескольку раз в год, и сейчас ласково смотрел на счастливую и гордую мать, желая ей в душе бесконечной жизни и гранитного здоровья.

— Потому что производить живое на свет способна только женщина, — продолжал Хункарпаша. — Поэтому для всех нас женщина — это и Бог, и свет, и счастье, и жизнь. Так давайте выпьем за этот свет и за это счастье нашей семьи. Пусть Господь даст ей тоже много света, много счастья и многих лет жизни.

Надия хотела встать вслед за всеми, но муж положил руку на ее плечо, давая понять, что все сейчас должны стоять перед нею. Она обвела всех своих родных влажными глазами и срывающимся голосом сказала:

— Спасибо, мои дорогие. Только ваш отец и дед соврал — без него у меня не было бы никого. — Все зашумели и захлопали в ладоши. — Ну, пусть будет удачным и богатым сегодняшний день.

Как быстро прошли эти два выходных дня! Вот снова в доме стоит гулкая пустота и пугающая одиночеством тишина. А еще вчера дом напоминал пчелиный улей в разгар медоноса: вскопали, собрали и опустили в погреба картошку, свеклу, лук, морковь, раннюю капусту; собрали виноград, кисти поувесистей и поцелее развесили на жердях, а похуже побросали в чаны, где будет зреть новое вино. А ведь это было только вчера. Но сегодня наступил уже новый день, и пора вставать.

Еще вчера по селу пронесся слух, что из Чечни и горного Дагестана в их сторону движутся бандиты Басаева и «черного араба». Они уже месяц хозяйничали в горах, но там войска им начали утирать сопливые носы. И то ли новая ваххабитская вера была жидковатой, то ли их сильно пуганули федералы и дагестанские ополченцы, то ли еще от чего, но они, по слухам, двинулись, как крысы, в предгорья, где есть чем разжиться и поживиться. Поэтому с раннего утра, только закончив дойку, Надия убежала к соседям, узнать, что и к чему: ведь дыма без огня не бывает.

Сам Хункарпаша тоже в последние дни стал примечать, что чеченцы-акинцы, которых много проживало в их селении, стали вести себя подозрительно тихо и вежливо. Даже Басханбек, его ближайший сосед по улице, и тот стал сторониться их дома. Бывало, чуть не каждый день забегал к Хункарпаше, чтобы на халяву выкурить трубочку-другую турецкого табака и поделиться последними новостями, а то и просто выпить бокал молодого виноградного вина. А тут и нос перестал высовывать из своего дома.

Так уже было в конце девяносто четвертого года, когда из Чечни вдруг зачастили покупатели на дома, квартиры и даже пустые гаражи. Многие семьи снимали жилье до весны или на год. Тогда еще никто и не предполагал, что федеральные войска решат под Новый Год сделать подарок ко дню рождения своего главного командира с какой-то птичьей фамилией. Хункарпаша точно не помнил фамилию этого главнокомандующего, потому что в последние годы к политической кормушке страны слетелось столько птиц, что какая из них и на какой должности, определить было невозможно.

К Басханбеку тоже тогда приехали несколько семей родственников, и он пришел умолять Хункарпашу принять хотя бы до весны одну семью, потому что в его доме не то что шагу ступить негде, но и дышать нечем было. Когда Хункарпаша спросил, зачем все родственники съехались к ним, ведь у них в Чечне есть свое жилье, Басханбек, помявшись, прошептал:

— Война скоро будет, вот и бегут люди.

— Откуда знаешь, сорока на хвосте принесла, да? — спросил Хункарпаша. — Э-э-э, слухом горы полнятся, — ушел от прямого ответа Басханбек.

Тогда Хункарпаша пустил семью беженцев до весны, выделив старый домишко на огороде, который служил им летней «фазендой». А через несколько дней началось наступление на Грозный. Тогда, пять лет назад, никто не понимал, за что убивают мирных людей, разрушают города и села. Выходило по пословице: паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Люди ругали президентов, которых расплодилось чуть ли не в каждом ауле, военных, бомбивших мирные селения, политиков и правозащитников, беспомощно блеящих с экранов. Ругал их и Хункарпаша. Но сейчас, когда мирная жизнь только-только стала налаживаться, слухи о приближении чеченских отрядов вызывала в нем раздражение: кто их звал на дагестанскую землю, что им здесь надо, когда у них есть своя земля, свое государство, свой президент? Или, ухватив один кусок, захотелось ухватить еще один — потолще и пожирнее? И что: опять кровь, опять смерть и опять разоренные и нищие села? Верить Хункарпаше в это не хотелось, наверное, все-таки это только слухи.

Он услышал в прихожей шум — видно, вернулась жена. Он слышал, как она сняла перед дверью обувь, потом что-то передвинула на скамейке и вошла в комнату. Сразу же с порога заговорила:

— Была у Хадиши, там все женщины с нашей улицы собрались. Все говорят, что к Новолакску идут боевики.

— Вам бы, женщинам, все языками чесать, — недовольно проворчал Хункарпаша, одеваясь.

Но Надия, не обращая внимания на ворчание мужа, продолжала, заправляя его постель:

— Приехали торговки из Грозного, они говорят, что видели по дороге большие отряды вооруженных людей. Утверждают, что их там тьма, и все с автоматами, пулеметами, пушками, и на машинах едут, и на лошадях, и пешком идут. Говорят, скоро будут у нас. Будто бы эти бандиты хотят освободить дагестанцев от власти неверных и создать единое чеченское шариатское государство от Черного моря до Каспия…

— Враки все, — прервал жену Хункарпаша. — Это они федеральные власти пугают, а к нам вряд ли сунуться, здесь все же мусульмане живут. Они, эти бандюки, тоже не дураки, они знают горские обычаи.

— Да?! — возмутилась Тана. — А что же они тогда в Ботлих залезли?! Вот те и не дураки!

— Ботлих, Ботлих! — взорвался Хункарпаша. — Что вы понимаете, женщины! Там Хаттаб своих ваххабитов защищает, а здесь им чего делать! Нет, своих единоверцев они трогать не будут. Ты думаешь, Шамиль не понимает, что если он начнет у нас кровь проливать, то ему не будет места на этой земле?! Все он понимает. Да тут такое начнется! Да ты хоть знаешь, женщина, что такое кровная месть?!

— Да знаю, знаю, — ласково, с улыбкой, отозвалась жена, прижавшись к его сильной спине и положив руку на его плечо. — По себе знаю. Ты всю жизнь мне мстишь за то письмо, что я тебе написала в сорок шестом. Помнишь?

— Ну, ладно, ладно, — ласково проворчал Хункарпаша, поглаживая на своем плече женину руку. — Ты долго будешь меня голодом морить? Ходишь по соседям, сплетни разные собираешь, а что муж тут с голоду помирает, ей и дела нет…

Хункарпаша сел у окна и загляделся на улицу. Помнит ли он? Конечно, помнит, и будет помнить до самой смерти. Тогда, в сорок шестом, он так и не успел к новому году домой: очень медленно шел поезд, потом долго пришлось искать машину, чтобы добраться до родного аула, но все дороги и перевалы были засыпаны снегом. Он попросила одного ингуша отвезти его домой на лошади. Тот согласился за большие деньги, но в дороге их застал буран, и они вынуждены были целые сутки прятаться в пещере. Когда метель, наконец, закончилась, их чуть не съели волки. Хорошо, что у ингуша оказалась казацкая бердана, ею они и отбились от хищников.

Дома его и ждать перестали. Но когда он переступил порог своей сакли, его мать упала в обморок, словно увидала привидение, а отец взял ремень и приказал Хункарпаше снять штаны. Хункарпаша беспрекословно подчинился и, получив свою порцию, обнял плачущих родителей и спросил, что случилось и почему его так сурово встречают. Пока в дом сбегались и съезжались родственники, пока мужчины резали баранов, а женщины чистили казаны и готовили угощение, он с родителями сидел в тесной низенькой комнатке и рассказывал о приключившейся с ним беде. После этого отец встал и принес ему письмо.

— Вот, читай, это про тебя. Друг твой прислал, — сказал он, облегченно вздохнув.

Хункарпаша стал читать короткое письмо. Его фронтовой друг, с которым они вместе воевали и с которым вместе ехали в эшелоне домой, писал его родителям: «Здравствуйте, многоуважаемые родители и родственники Хункарпаши. Я хорошо знал вашего сына и брата, мы с ним воевали два года. Когда-то мы поклялись друг другу, что если с кем-нибудь из нас случится несчастье, то другой должен написать письмо родственникам. Я с болью в сердце выполняю эту клятву. Когда мы уже ехали домой, в эшелоне Паша сильно заболел. Врачи ничего не могли сделать, и его решили сгрузить на какой-то небольшой станции и отправить в больницу. Я так и не узнал название этой станции, потому что это было ночью и ничего не было видно. Когда его сгружали, он был уже без сознания, и у него была большая температура. Он ничего не видел и не помнил, а только что-то все кричал на вашем языке. Врачи говорили, что с такой болезнью он долго не проживет, что нужны хорошие лекарства и уход. Но будем надеяться, что он выздоровеет и вернется домой. Ведь он же обещал, что через год мы встретимся у меня на родине…»

На этом письмо заканчивалось, если не считать слов соболезнования, просьбы ответить ему на письмо и его подписи. Прочитав письмо, Хункарпаша спросил отца:

— Отец, но почему вы подумали, что я умер, ведь в письме об этом нет ни слова? Ну, заболел, что же такого! Все люди болеют.

Отец был неподражаем в своей правоте, он ответил:

— Ты мужчина, ты горец, и ты обещал в письме, что приедешь домой к Новому Году. Разве может мужчина не выполнить своего обещания, а?

Хункарпаши посмотрел на склоненную седую голову отца, и в сердце его шевельнулась острая жалость. Только сейчас он понял, что пережили его родные, получив это письмо и не дождавшись его к сроку. Он обнял отца за плечи и вместе с ним заплакал.

После недельного гуляния и встреч с родными, друзьями и одноаульцами, когда вино лилось рекой, когда велись длинные разговоры и проходили бессонные ночные посиделки, Хункарпаша вдруг захандрил. Зимой в горах делать нечего, здесь нет ни дорог, ни радио, ни света, и при свете керосиновых ламп мужчины мяли и выделывали бараньи шкуры, ковали в кузницах кинжалы и косы, резали сыромятные ремни и плели из них кнуты и плетки. Женщины по большей части проводили время у очагов, вязали, кроили, шили и вострили свои языки на вечных оселках своей беспросветной и тяжелой жизни. Так, как делали это горские женщины, не умела делать ни одна женщина в мире. А Хункарпаша слонялся по двору и по аулу и не мог себя заставить заняться каким-нибудь делом. Родители и родственники относились к его бездельничанью с пониманием и с терпением ждали, когда излом его судьбы, на грани войны и мира, затянется сам собой. Иногда друзья как бы ненароком знакомили его с сестрами или молоденькими родственницами, но Хункарпаша смотрел на девушек как бы сквозь них, не замечая ни их молодой свежести, ни красоты, ни жадных взглядов, ни затаенных вздохов. На кого бы он ни смотрел, он видел лишь темно-вишневые глаза, полноватые розовые губы с легкой усмешкой, кудряшки темных волос и слышал звонкий, переливчатый, как у колокольчика, смех.

Скоро уже по всему аулу говорили, что Хункарпаша влюбился в русскую. А он и сам еще не знал об этом и долго удивлялся, откуда люди знают, что у него на уме, ведь он ни с кем не делился своими терзаниями и мыслями. Он словно все еще чего-то ждал в себе: так весенняя почка ждет, когда при первых признаках тепла из нее развернется и распустится молодой нежный парус листа, который затрепещет при первом ветерке. Хункарпаша несколько раз пытался написать письмо Надежде, но каждый раз над бумагой его слова и мысли рвались, словно тонкая паутина.

И вдруг весной от нее пришло письмо. Она сообщала о том, что устроилась в больницу по своей специальности — медсестрой, что к тете Поле приехал на побывку из Германии ее сын, что у них начинает подтаивать снег и скоро наступит настоящая весна. Она спрашивала, почему он не пишет, как у него здоровье, как встретили его родственники, а в конце, как бы между прочим сообщала, что за ней ухаживает молодой военный, но он ей совсем не нравится.

Эта последняя строчка и переполнила чашу его терзаний. Уже на следующий день Хункарпаша собирался в дорогу. Отец с матерью сразу поняли, в чем дело, и долго со слезами и проклятиями уговаривали его опомниться, не ехать к этой блудливой русской женщине, говорили, что ей трудно будет жить среди чужих людей с незнакомой верой и другими обычаями, что в ауле ее никто не примет. Но Хункарпаша был глух к их мольбам и вобщем-то здравым доводам.

Через два дня он был уже в том же маленьком городке и стоял перед знакомой дверью вросшего в землю домика. Тетя Полина побледнела, когда увидела его на пороге, а он, не сказав ни слова приветствия, прошел в комнату и тут же увидел Надю. Она зашивала свое старенькое платье, низко опустив голову, а когда подняла глаза и увидела его, то сразу как-то обмякла, уронила шитье на пол и простонала:

— Паша, это ты.

А он лишь сумел сказать:

— Надия, дорогая моя, я не могу больше без тебя жить. Я приехал за тобой.

Она без слов встала со стула, подошла к нему и повисла на его шее. А он долго вдыхал терпкий запах ее волос, боясь потревожить эту прекрасную птичку, наконец-то попавшуюся в его клетку. Через несколько минут сзади он услышал голос тети Полины:

— Ай, джигит, ай, сукин ты сын, все-таки украл мою племянницу.

Хункарпаша осторожно освободился от девушки, повернулся к тетке и, нахмурив грозно брови, спросил:

— А где этот, как его, военный что ли? Я хочу его видеть, я хочу поговорить с ним как мужчина с мужчиной!

— Какой военный? — недоумевала тетка. — Я не знаю никакого военного. У меня был только один военный, мой сын, он приезжал ко мне погостить. А больше никого не было, вот те крест.

— Тетя Поля, — укоризненно сказала племянница, — ну, ты же его видела. Помнишь, он к нам с горшком герани приперся, свататься ко мне приходил.

— Ах, этот! Щелкопер паршивый, болтун и бабник! Вот он кто! Пришел, как и бытный, цветок принес, вина, шоколаду, — с издевкой продолжала тетка, — думал, что тут купятся на его подачки! Как же, раскатал губищи-то!

— Так ты из-за этого к нам приехал? — с легкой усмешкой спросила Надя, посмотрев в глаза парню.

Хункарпаша гордо вскинул красивую, кудрявую голову:

— Я не мог вытерпеть, чтобы женщину моего сердца увел какой-то, этот, как его, шелкопряд.

— Щелкопер, — поправила его со смехом тетя Поля. — Шелкопряд, ой, уморил!

— А, все равно, — ответил Хункарпаша. — У меня сердце кровью обливалось, когда я узнал об этом. Поэтому я приехал ему мстить. Я бы его…

Надя спросила:

— А мне тоже мстить будешь?

— Да, буду, только если ты будешь вместе со мной, всю жизнь! На другое я не согласен!

— Что ж, я согласна на такую месть, — ответила Надя.

И тетка Полина облегченно и как-то сладко заплакала…

Сегодня надо было отвезти в Махачкалу на продажу виноград, пока он не начал портиться. Хункарпаша проверил в старенькой жигулевской четверке масло, тосол, протер и прочистил тромблер, свечи и завел мотор. Услышав ровный шум мотора, довольно крякнул и сказал:

— Ну, старичок, не подведи, мы с тобой одного поля ягоды — кряхтим, но везем. Поехали что ли.

Он вывел машину из гаража, задом подогнал ее к подвалу и стал укладывать ящики с виноградом. Накануне он снял и задние сиденья, чтобы больше уместилось товара. Вышла из дома и Надия, чтобы помочь мужу, но Хункарпаша отмахнулся от нее:

— Без тебя справлюсь, иди, занимайся своими делами. Да, и поесть собери, не знаю, сколько пробуду в городе.

— Паша, может, и мне с тобой поехать, вдвоем все-таки не так страшно.

— А, чего еще бояться, сейчас на дорогах милиционеры и военные стоят через каждые сто метров. Нет, одному мне спокойнее, с женщинами одна морока и беспокойство.

Жена принесла сумку с продуктами, положила ее на переднее сиденье и начала:

— Паша, ты осторожнее, мне сегодня плохой сон снился.

Хункарпаша огрызнулся:

— Мне тоже каждый день плохие сны снятся, так что, по-твоему, и во двор нельзя выйти — вдруг Хан заклюет, да?

— Ты все смеешься, — со вздохом сказала Надия, — а у меня сердце болит. Помнишь, что с Зейнаб и ее семьей тогда случилось…

Муж подошел к жене, обнял ее и прошептал:

— Ну-ну, будет тебе, все будет хорошо. Кому нужен старик и эта старая железная развалина.

Хункарпаша ехал осторожно и весело, подсвистывая удалой песне, доносившейся из старенького радиоприемника. День был теплым, небо безоблачным, и они предвещали удачу. Вот он проехал уже Дылым, мост через Акташ и, перевалив через перевал, увидел Хасавюрт. «Эх, заглянуть бы к Кате, да некогда. Она всегда обижается, что мы к ним редко заглядываем. Может быть, успею заехать по обратной дороге». А вот и Кизилюрт, развалины его старого городища. Проехав через речушку Шураозень, Хункарпаша увидел бескрайнюю голубую даль Каспия и облегченно вздохнул, подумав: «Зря совсем беспокоилась Надия. Вот я и добрался до места».

Проехав по зеленым улицам Махачкалы, Хункарпаша добрался до базара, поставил машину на платную стоянку, поторговавшись с бойким пареньком и уплатив ему десять рублей. Долго ходил по фруктовым рядам, разыскивая свою внучку Хадишу, но так и не нашел ее. Проворчал:

— А чтоб тебя шайтан унес! И где ее носит. Надо было позвонить, узнать сначала, может, она и не торгует сегодня.

Еще раз пройдя по рядам, он приценивался к товару, прикинул, какую выручку можно ожидать, и крякнул от удовольствия: прибыль должна была быть хорошей — ранний виноград еще не весь дошел до прилавков и был в цене.

Внучку он так и не нашел, и решил поехать к ней домой, чтобы узнать, в чем дело. «Эх, зря только прокатался, бензина сколько сжег! Видать, и правда женский сон в руку оказался. Придется возвращаться ни с чем». Хункарпаша уже проходил через ворота базара, когда услышал сзади девичий крик:

— Дедушка! Дедушка!

Он оглянулся и увидел запыхавшуюся Хадишу, которая протискивалась между людьми.

— Ой, дедушка, здравствуйте! Еле нашла вас. Вы уж извините меня. Я только на пять минут отошла, а когда вернулась, сосед говорит, что вроде бы тебя видел. Извините, дедушка!

Хадиша прижалась к дедовой груди, а Хункарпаша еще пыхтел от обиды. Наконец он тоже обнял внучку, поцеловал ее в макушку и сказал:

— А если б мы с тобой не встретились, что бы сказала твоя бабушка, а? Вернулся, мол, старый осел, не мог товар определить. Да? Я уж собрался к тебе домой ехать или сдать товар оптовикам.

— Что вы, дедушка, — оптовикам, за полцены!? Да ни за что! Хорошо, что я нашла вас. А где у вас машина?

— Где же ей быть, на стоянке оставил. Между прочим, я договорился и уплатил только за час. А прошло уже полтора, — добавил он, взглянув на часы. — Ввела меня в убытки. Ты думаешь, если я получаю фронтовую пенсию, так и девать ее некуда, да?

Хадиша рассмеялась.

— Опять вы, дедушка! Я же извинилась.

— Ну, ладно, ладно, проехали. Говори, куда рулить.

Часть винограда сгрузили на склад, а остальное поставили под прилавок. Когда Хункарпаша собрался отъезжать, он спросил:

— А где же твой брат Ахмеднаби, сорванец эдакий? Ведь он же должен охранять и помогать тебе.

— Разве его тут удержишь, дедушка. Сейчас все мальчишки в добровольцы записываются. Их оттуда гонят, а они опять идут.

— Какие еще добровольцы? — грозно спросил дед.

— Чтобы с ваххабитами воевать. Отец его уже два раза ремнем лупил, а он все равно не слушается. Я, говорит, все равно получу автомат и буду их убивать.

— Ах, он, стервец, ах, вояка! — запричитал Хункарпаша. — А ну-ка говори, где его найти! Я отобью этому сопляку охоту на пули лезть.

— Говорят, на улице Чернышевского пункт какой-то открыли. Вот он туда и бегает со своими дружками. Да вы не волнуйтесь, дедушка, его все равно не возьмут, ведь он малолетка.

— Может, и не возьмут, а мозги прочистить ему надо. Вместо того, чтобы делом заниматься… Слушай-ка, Хадиша, тут мне бабушка обед приготовила, может, поешь со мной. Голодная, наверное, с утра.

— Некогда, дедушка, — начала отнекиваться внучка, а потом спросила: — А что там приготовила бабушка?

— Баранина в молоке, лаваш, сыр… — начал было перечислять дед. Но Хадиша его прервала:

— Ой, давайте скорее, дедушка, у меня уже слюнки текут. Лучше нашей бабушки никто не готовит.

— То-то же, стрекоза. А то — не буду, не буду.

Когда Хункарпаша простился с внучкой, он нашел здание, где записывали в ополченцы и первое, что увидел там — это огромную толпу мужчин: от десятилетних пацанов до седобородых старцев. Он с усмешкой еще подумал: «И мне что ли записаться».

Стоя в очереди, мужчины курили и обсуждали новости, среди которых главной было, конечно же, нападение чеченских отрядов на Дагестан. Старейшина с седой бородой до самого пояса, опираясь на клюшку, стоял посреди круга и кого-то спрашивал:

— Зачем они пришли к нам? Если вы завоевали себе свободу, так и живите, не мешайте другим. В ту войну мы их со всей душой принимали на нашей земле, а теперь они платят нам черной неблагодарностью, несут в Дагестан смерть и кровь! Разве этому учит Аллах, чтобы брат убивал брата, чтобы соседи воевали, да?

— Эх, отец, бандиты называют себя волками, а у волков нет ни совести, ни справедливости: волк унесет одну овцу, а зарежет десять. Если Бог дает орлу когти, он охотится ими на куропатку или козленка, чтобы не умереть с голоду, а если к человеку попадает оружие, он начинает убивать любого, кто слабее его. О какой же справедливости и благодарности можно говорить!

— Кара Аллаха настигнет любого, кто погубит правоверного, — вещал седобородый.

— Эх, отец, ваши бы слова да Аллаху в уши, — сказал кто-то из мужчин. — Только боюсь, что вместо Аллаха это придется делать нам.

— Неделю назад ко мне приехал родственник из Танзо. Что там твориться, словами не рассказать! — Прервал разговор мужчина со шрамом на щеке. — Издеваются над женщинами, заставляют их носит паранджу, учить ваххабитские молитвы. Всех мужчин и даже мальчишек заставляют воевать против федералов, а за это обещают рай на небе. Родственник кое-как выбрался оттуда со своей семьей, потерял все имущество, дом, скотину. Ваххабиты все отобрали, даже обуви никакой не оставили. Это разве люди!

Понимая, что эти разговоры могут длиться бесконечно, Хункарпаша стал пробираться внутрь здания, чтобы поискать внука там. У самой двери на него наткнулся худой бородатый мужчина в кожаной шапочке. Хункарпаша прикрикнул на него:

— Куда смотришь, не видишь, да?

И тут же осекся, увидев, что у того и на самом деле нет левого глаза. Изуродованное синее веко прикрывало глазницу, словно опущенная на окно штора. А второй глаз, черный, острый, как жгучий перец, смотрел на Хункарпашу вызывающе, насмешливо и как бы торжествующе. От этого взгляда у Хункарпаши сжалось сердце: нет, не от жалости, а от дурного предчувствия. В этом взгляде сквозило что-то фанатичное, непримиримое и жестокое. Мужчина ничего не ответил Хункарпаше, молча пропустил старика и двинулся дальше.

В дверном проеме кабинета стоял канцелярский однотумбовый стол, за которым сидел молодой мужчина и монотонно спрашивал:

— Фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес? В армии был? В каких войсках служил?

Затем новобранцу-ополченцу выдавалась справка, и его отправляли получать оружие. Вот к столу вперед всех пролез безусый еще юнец и ломающимся голосом стал отвечать на вопросы. Мужчина, который составлял анкету, поднял голову.

— Тебе сколько лет, джигит?

— Восемнадцать, — ответил тот, набычась.

— Давай паспорт.

— Я его потерял.

Вокруг засмеялись.

— Вот когда найдешь, тогда и приходи.

— А если я его долго не найду? Тогда и война кончится.

Записывающий встал.

— А ну вон отсюда, щенок! — И когда мальчишка юркнул в толпу, добавил: — Как мне надоели эти сопливые вояки, сладу с ними никакого нет.

— А ты сформируй из них сопливый батальон и отправь в колхоз копать картошку, — предложил кто-то.

— Придется, — ответил со смехом записывающий и крикнул: — Подходи следующий! Фамилия, имя, отчество…

Хункарпаша нашел Ахмеднаби во дворе у тентованного грузовика, с которого раздавали оружие. Тот вместе с несколькими мальчишками шнырял вокруг ополченцев, стараясь потрогать армейские карабины, автоматы и пулеметы, которые раздавал военный, и жадными и завистливыми глазами смотрели на тех, кто подходил к военному, отдавал ему справку и получал оружие. Внук, поглощенный своим занятием, не заметил, как дед подошел к нему сзади и сварливым, утонченным голоском спросил:

— Ахмеднаби, а ты что, паршивец, здесь делаешь? Почему ты не на базаре? Почему не помогаешь своей сестре, а?

Ахмеднаби, огорошенный неожиданным появлением деда, повернулся к нему, низко опустил голову и тихо сказал:

— Здравствуйте, дедушка. Мы… просто так… посмотреть.

Хункарпаше сильно хотелось потрепать внука за уши, но, пораздумав, решил не позорить его на людях и коротко приказал:

— Иди за мной.

Когда сели в машину, он начал допрос:

— Как ты думаешь, Ахмеднаби, почему не летает новорожденный орленок, а?

Внук долго молчал, переваривая вопрос, потом ответил:

— Потому что у него не окрепли крылья.

— Правильно. А почему в начальники не пускают молодых? Ну, вот как твой отец, например, а?

Внук хмыкнул под нос и заулыбался.

— Ты не улыбайся, — прикрикнул дед, — я серьезно тебя спрашиваю!

— Ну, наверно, потому, что он мало знает.

— Тоже правильно. Гляди-ка, ты умнеешь прямо на глазах! А почему в армию берут в восемнадцать лет, а не в шестнадцать, а? — На немой ответ внука сам же ответил: — Потому что если в армию будут брать глупых сосунков, они там начнут в войну играть, перестреляют друг друга и проиграют первое же сражение. Потому что воевать тоже надо уметь. Ты понял, нет?!

— Понял, дедушка, — недовольно проворчал внук.

— Понял, говоришь?! Слава Аллаху! — Хункарпаша воздел руки. — Запомни, сынок: всему свое время, и вбей эту мудрость в свою глупую и горячую голову. Умереть ты всегда успеешь, и сделать это нужно с толком и пользой. Это-то ты хоть понимаешь?

— Понимаю, дедушка, — все еще набычась, отвечал Ахмеднаби.

— Ну, если ты все понял, я отвезу тебя до базара. Охраняй и защищай свою сестру. Это тоже мужское дело. Сейчас на базаре всяких проходимцев и грабителей много…

Отъезжая от рынка, на фоне большого плаката, на котором улыбался во весь рот будущий мэр Махачкалы, Хункарпаша увидел того самого молодого одноглазого мужчину, с которым столкнулся в коридоре, и еще подумал: «А этот кривой как здесь оказался?» Кривой своим единственным глазом смотрел прямо на Хункарпашу — так смотрит человек, который встретил своего давнего друга или знакомого, и узнает и не узнает его. Его глаз, черный, неподвижный, похожий на дуло автомата, был направлен прямо на Хункарпашу. Вот глаз моргнул, в зарослях лица проявилась кривая улыбка, и Кривой подошел к машине Хункарпаши. Наклонившись, он спросил в открытое окно:

— Аксакал, это с вами мы столкнулись в коридоре?

— Да, наверное, — ответил старик.

— Я прошу извинить меня. Со мной часто такое случается, потому что из-за своей слепоты вижу только полмира, а другие полмира навсегда закрыты от меня.

— Бывает, я не обижаюсь, — удивляясь самому себе, начал оправдываться Хункарпаша. Елейный голос Кривого, как про себя уже окрестил старик этого странного человека, навевал на него воспоминания о старинных бедных дервишах, которые бродили по свету, прося милостыню, кров на ночь и сострадание.

— А почему вы не носите на глазу повязку? — спросил Хункарпаша.

— Для чего она нужна? — в ответ спросил Кривой.

— Ну, — смутился старик, — для того, чтобы другие видели, что у вас только один глаз и не толкали случайно в толпе или на улице.

Кривой как-то странно усмехнулся и так же странно ответил:

— Зачем носить на глазу повязку, если он и так слеп.

Хункарпаша промолчал.

— Могу ли я узнать у вас, куда вы едете, и не могли бы вы меня подвезти по пути? — спустя некоторое время, спросил Кривой.

Хункарпаша объяснил, куда он едет, и Кривой удовлетворенно закачал головой.

— Нам как раз по пути. Не возьмете ли вы меня, у меня совсем нет денег.

Хункарпаша, оглядев его потрепанную и грязную одежду, хотел грубо отказать ему, сославшись на то, что в Махачкале у него еще много дел, но что-то непонятное и противное ему самому себе заставило его сказать:

— Ладно, садись, дорога за разговором короче будет.

Кривой степенно уселся на переднее сиденье, удобнее устроив между ног потрепанный кожаный портфель, и поблагодарил по-старомодному:

— Спасибо, аксакал, Аллах не забудет вашей доброты.

Когда выехали за город, Хункарпаша часто косился на своего нечаянного попутчика, пытаясь завести разговор, но ему странно было видеть обращенный к нему пустой глаз. Ему казалось, что, заведи он сейчас разговор, придется разговаривать с живой мумией. Наконец он осмелился и задал вопрос:

— Вы беженец или просто путешествуете?

Кривой посмотрел на Хункарпашу, на пол-оборота повернув голову, и с какой-то надменной усмешкой ответил:

— Все мы странники и беженцы на этой земле. От рождения и до смерти мы бежим от самих себя, от своих скверных мыслей и поступков, но никак не можем от них убежать и уходим к Аллаху грешными. Мы странствуем по этой земле в поисках счастья, истины и добра, и не находим их.

Слушая его, Хункарпаша подумал: «Наверно, ненормальный, мелет какую-то чушь», а вслух спросил:

— Вы говорите правильно, все мы временно на этой земле. Но я имел в виду, где вы живете?

— Сегодня Бог послал меня в этот город, завтра буду в другом, послезавтра — в третьем, а там как Аллах подскажет.

— Не хотите отвечать, милейший, — это дело ваше, — повысил голос Хункарпаша. — А всякое там тарам-бурам говорить — это не для моего слуха. Моя жизнь уже закатывается, и я все про нее знаю. И слушать истины из ваших уст — мне обидно.

— Не обижайтесь, дорогой, — ответил Кривой. — Разве человек может знать, что и когда произойдет! Это знает только Господь да я.

— Ты? — удивился Хункарпаша, вглядываясь в невозмутимый профиль попутчика.

— Конечно. Я знаю это потому, что сам предопределяю свою судьбу и свои поступки, и никто над ними не властен.

— Даже Аллах?

— А зачем ему меня направлять, если я иду с ним по одному пути!

«Странный попутчик мне попался, — подумал Хункарпаша. — Уж не из ваххабитов ли? От него так и несет фанатизмом. С такими спорить или просто говорить бесполезно. У них мозги только в одну сторону закручены».

На склоны гор стали наползать вечерние тени, в которых прятались трава, кустарник на склонах, указатели на дорогах. До дома оставалось проехать километров семь, когда возле большого леса кривой сказал:

— Остановите здесь, уважаемый.

Хункарпаша удивленно посмотрел на него.

— Но здесь же нет никакого жилья. Где же вы будете ночевать?

Уже вылезая из машины, Кривой изрек:

— Аллах сделал так, что каждой твари предопределил свое место на земле. Даже в этом лесу для меня найдется какая-нибудь щель. Спасибо, дорогой. Даст Бог, еще встретимся.

«Это вряд ли», — с усмешкой подумал Хункарпаша и вдруг увидел, как из леса вышли трое и стали приближаться к машине.

— Ну, я поеду, — неуверенно, с испугом сказал он, словно прося у Кривого разрешения, но тот все еще стоял у машины, опершись на дверцу. Он ответил, словно подслушав мысли старика:

— Ты подожди немного, сейчас меня встретят мои друзья, и ты поедешь дальше

Хункарпаша со страхом наблюдал, как подходят люди. Все трое были вооружены автоматами, пулеметом и гранатометом, в разгрузочных жилетах торчали головки зарядов от подствольного гранатомета и запасные обоймы с патронами. «Вот так влип! — подумал старик. — Эх, старый дурак, старый дурак! Молодых учишь, чтобы не брали незнакомцев в дорогу, а сам попал, как старый петух в суп. Что же делать? Бежать? Нажать на газ и… Ведь мотор-то заведен! Нет, сыпанут очередь, и все, конец! Или положиться на судьбу?»

Он искоса взглянул на Кривого и увидел нацеленный на него насмешливый одноглазый взгляд. Понял, что Кривой словно читает его мысли, как старый мулла Коран, и напугался еще больше. Боевики все были бородатыми, худыми и изможденными. Они остановились шагах в десяти от машины, и Кривой подошел к ним. Они о чем-то разговаривали минут десять, а Хункарпаша терпеливо ждал. Иногда боевики поворачивались к нему, и он понимал, что они разговаривают о нем и решают его участь. Хункарпаша не боялся умереть — что смерть, она все равно наступит рано или поздно, но ему было обидно, что он клюнул на жалость какого-то полусумасшедшего кривого подонка и теперь должен расплачиваться за свою глупость. Были моменты, когда он уже выжимал педаль сцепления, чтобы включить скорость и рвануть машину вперед. Но впереди было открытое пространство и, как назло, не было ни одной машины.

А ночь стремительно падала в долины и ущелья, заволакивая их тьмой. Сгущалась тьма и в душе Хункарпаши. Но вот Кривой повернулся и подошел к старику. Наклонившись к нему, спросил:

— Ну что, старик, теперь ты веришь, что о том, когда ты умрешь, знаю только я да Аллах?

— Поверить нетрудно, когда она совсем близко и смотрит в твое лицо, — ответил Хункарпаша.

Кривой рассмеялся, и когда он закрывал свой единственный глаз, Хункарпаше казалось, что перед ним стоит и смеется живой труп, потому что в сумерках лицо его было синим, как у мертвеца. Наконец Кривой смилостивился:

— Ладно, старик, езжай, смерть все равно к тебе придет. Еще увидимся. А это тебе на память обо мне. Обязательно почитай. — Кривой бросил ему на колени какой-то листок.

Хункарпаша стоял на одном месте еще несколько минут, пока боевики не скрылись в густых зарослях. Потом, не включая света фар, тронул машину и стал набирать скорость. Он постоянно глядел в зеркало заднего вида, все еще боясь, что бандиты вот-вот выйдут из леса и откроют по нему огонь, и в одном месте чуть не врезался в скалу. Всем существом и всей кожей спины он ощущал, что смерть все еще бежит за ним, пытаясь уцепиться за его сердце своими острыми когтями.

Но вот и спасительный поворот, который своим скалистым плечом заслонил Хункарпашу от линии возможного огня. Он вздохнул, остановился, достал из нагрудного кармана таблетку и бросил ее в рот, чувствуя, что начинает покалывать сердце. Когда острота в груди улеглась, он снова включил скорость.

Подъезжая к дому, Хункарпаша увидел, как в освещенном окне метнулась тень его жены. Через минуту она уже отворяла ворота. Когда Хункарпаша поставил машину в гараж и стал навешивать замок, он вдруг вспомнил про листок, который бросил ему Кривой, и вернулся за ним. Даже в темноте он различил бледное лицо жены, которая спрашивала, прижав руки к груди:

— Паша, почему так долго? Я уж и не знала что думать. Ты заезжал к детям, да? Ну что же ты молчишь!

Хункарпаша обнял жену за плечи и сказал:

— Пойдем в дом.

Войдя в дом, Надия спросила:

— Есть хочешь?

— Нет, ничего не хочу, в горло не полезет. — Он потянул жену за руку и усадил рядом с собой на диван. — Видно, и, правда, сон твой в руку…

И он стал рассказывать, как встретил странного незнакомца, как подвез его, как он чудом вырвался от боевиков. Когда он упомянул, что незнакомец был одноглазым, Надия встала и быстро перекрестилась на угол, где висела маленькая иконка Пресвятой Богородицы. Хункарпаша с удивлением посмотрел на нее — он еще ни разу не видел, чтобы его жена так неистово молилась. Ну, бывало, что на большие христианские праздники перекрестится да чего-то пошепчет у иконы, и все. А тут… Он спросил:

— Случилось что, Надия?

Жена снова села и прошептала:

— Сама не знаю. Так ты говоришь, что он был кривой?

— Кривой. Ну и что? Разве мало на свете кривых да косых?

— Да не в этом дело, Паша. Ведь мне прошлой ночью тоже кривой мужчина приснился. Понимаешь? Будто он просит милостыню и протягивает руку, а я не даю и гоню его. И тогда рука его вытягивается, словно резиновая, и пытается схватить меня за грудь, за самое сердце. А тут ты появляешься… И все, я проснулась. Понимаешь, мне снится кривой, и ты встречаешь кривого. Плохое это совпадение.

— Но ведь все обошлось, и слава Аллаху, — отмахнулся Хункарпаша.

— Ой, не знаю, обошлось ли, — еле слышно, словно бы одной себе, прошептала Надия.

— Да, забыл, — спохватился Хункарпаша, — тут он мне какую-то бумажку подкинул. Вот она. Прочитай-ка.

Жена взяла из его рук бумажку и принялась, было, читать, но потом с недоумением и обидой взглянула на мужа:

— Ты что, смеешься надо мной, да? Тут же по-арабски написано.

Хункарпаша надел очки, взял листовку, повертел ее в руках.

— Да вот же, тут с одной стороны по-арабски написано, а на другой по-русски. Читай.

Надия стала читать:

— Аллах акбар! Нет Бога, кроме единого Бога, а Мухаммед Пророк Его… Да тут одни молитвы! — возмутилась жена.

— А ты читай, где нет молитв!

— Ладно, ладно. Ага, вот… «Народы Кавказа! Уже многие столетия русские захватчики порабощают наши народы. Они отобрали у нас свободу, землю, истинную веру, право жить так, как мы хотим…»

— Хватит, — прервал Хункарпаша жену. — Теперь ясно, что за тип сидел в моей машине. Видно, листовки свои разбрасывал. Да-а, неспроста это, — протянул он, поглаживая подбородок. — Видать, и правда что-то затевается…

На другой день Хункарпаша спустился в подвал дома, пока жена ходила в магазин, и, разбросав корзинки из угла, достал длинный предмет, завернутый в старый мешок. Потом опять сложил корзинки на место и прислушался — наверху было тихо. Маленькое окошко, выходящее на улицу, еле освещало подвальное нутро, и Хункарпаша включил электричество. Хотел сначала положить свою потайку на стол посреди подвала, но потом раздумал — перевернул несколько пустых ящиков, на один сел сам, на два других положил сверток. Разрезал ножом шпагат, которым был перевязан сверток, и вытащил из мешка предмет, завернутый в полиэтиленовую пленку.

Хункарпаша понюхал сверток, покачал головой и, собрав все с ящиков, вылез из подвала и вышел из дома. Прислонив сверток к косяку, прошел к воротам и оглядел улицу. Улица была пуста, если не считать привязанного к железному штырю козленка, который бодался с тем же самым штырем, и с десяток кур, рывшихся в пыли. Только тогда он открыл гараж, быстро пронес сверток внутрь и закрылся изнутри на задвижку. Включив свет, налил из канистры в старый эмалированный таз бензина и поставил его на верстак. Сначала осторожно отвязал от свертка сверток поменьше и отложил его в сторону, затем снял полиэтиленовую пленку и промасленные газеты. В свете электрической лампочки тускло блеснула винтовка. Ветошью Хункарпаша снял с нее слой смазки, разобрал и стал промывать каждую деталь в бензине. Затем протер их сухой тряпкой и посмотрел в ствол на просвет. Покачал головой и прочистил ствол сначала ежиком, а потом шомполом с тряпочкой. Снова просмотрел ствол на просвет и остался доволен своими трудами. Собрав винтовку, он поставил ее в угол, где стояли лопаты и вилы, и прикрыл мешком.

Небольшой сверток он разворачивал с особой осторожностью. Маленький цилиндрик с крепежными приспособлениями и ручками оказался оптическим прицелом. Он был сухим и лишь слегка запыленным. Хункарпаше оставалось лишь протереть его чистым лоскутом старой байковой рубашки.

Отложив все в сторону, Хункарпаша вышел во двор, присел на чурбак и стал забивать табаком трубку. Курил он редко, но, как говорила жена, едко. Дома он старался не дымить, чтобы не портить настроения ни себе, ни Надие, которая на дух не переносила табака, любого, не только турецкого. И всегда курил на этом чурбачке, который предназначался в основном лишь для того, чтобы отрубить курице голову. Под сладкий дымок и в одиночестве ему всегда лучше думалось. Вот и сейчас он вспомнил, как эта винтовка оказалась у него.

Случилось это в девяносто третьем, после того как в Чечне пришел к власти генерал Дудаев. Оружие с армейских складов вдруг оказалось бесхозным, потому что военных, которые охраняли эти склады, забрасывали камнями и гоняли обыкновенными палками, как собак. А те, оставленные командирами, без приказа не могли не то что стрелять, но даже огрызаться. Вот тогда-то оружие и стало растекаться по всему Кавказу. Кто-то брал автомат или пулемет, а кто-то вывозил это оружие машинами, сваливал на своем дворе, словно дрова, и продавал. Новые власти пытались взять эти склады под контроль, но когда опомнились, было уже поздно: оружие появилось сначала на базарах, потом в домах и на улицах. Ошалевший от упавшей невесть откуда свободы, народ расстреливал сначала небо, потом деревья и скалы, но, быстро поняв, что от такой пальбы толку — ноль, стал ходить по домам иноверцев и чужаков, грабя и убивая их. Скоро вся Чечня вооружилась до зубов. А более предприимчивые люди стали этим оружием торговать.

Появился такой торговец и в их селе. Он ездил на своем жигуленке с набитым багажником и каждому встречному предлагал свой товар. Кто-то покупал, кто-то поскорее убегал от опасного продавца. Местный милиционер, Заурбек, услышав про это, приехал на велосипеде наводить порядок. Он подошел к чеченцу и спросил его:

— А разрешение на продажу у тебя есть?

Чеченец в упор посмотрел на представителя власти и задал встречный вопрос:

— А разве нужно такое разрешение? Ты посмотри, сейчас все торгуют, и никто не спрашивает никакого разрешения. Ты что, пять лет спал, да? Сейчас рынок, свобода, капитализм, а ты — разрешение, разрешение.

Милиционер, у которого, кроме старенького ПМ, никогда не было никакого оружия, смутился под наглым взглядом чужака и промычал:

— Все-таки какой-то порядок должен быть.

— А хочешь, я тебе подарю настоящее оружие, — предложил чеченец. — Не то, что твоя пукалка, которой только ворон пугать.

Милиционер испуганно огляделся, что-то шепнул продавцу на ухо, и уже через секунду, бросив свой велосипед, уселся в его машину. Машина исчезла ровно на полчаса, а потом снова появилась на этой же улице.

Теперь продавец действовал уже осторожнее, он не собирал толпу посреди улицы, а заходил в каждый дом. Не миновал он и дома Хункарпаши. Хозяин как раз чистил свою старую тулку, собираясь побродить по горам и по лесу и, если повезет, подстрелить косулю или, на худой конец, пару кекликов, чтобы избежать насмешек жены и соседей. Услышав скрип калитки, он увидел незнакомого человека, который, навесив на лицо улыбку, приветствовал хозяина:

— Салям алейкум, отец. Мир вашей семье и вашему дому.

— Салям, сынок. Тебе чего-то нужно? Я тебя не знаю.

— Я смотрю, отец, вы на охоту собираетесь.

Хункарпаша нахмурился, он не любил, когда чужие люди совали нос не в свои дела, но все же решил не обижать незваного гостя:

— Давно не ходил. Вот решил поразмять старые ноги, воздухом горным подышать. А тебе-то чего надо?

— Ружьецо-то у вас совсем старое.

— Как раз по мне, — отшутился старик.

— Не желаете ли новое приобрести? А то я могу предложить. Винтовку, настоящую, если захотите, и с оптикой подберем.

— С оптическим прицелом что ли?

— Да, именно с оптическим прицелом.

— Дак, тогда мне, что же — и очки не нужны будут?

— Зачем они нужны, если прицел под любой глаз настроить можно.

— Дай-ка посмотреть.

Через минуту продавец принес завернутую в старую простыню винтовку и подал старику.

— Вот, смотрите, пожалуйста. Вещь стоящая, не пожалеете, если купите. И будете еще благодарить Гасана.

Хункарпаша взял винтовку, повертел ее в руках, пощелкал затвором — ходил он легко и без люфта, значит, оружие применялось мало. Настроил прицел, посмотрел поверх забора на леса и горы и ахнул: вот они, совсем рядом, будто и не надо было шагать несколько километров через все село, через перевал, через завалы и ручьи. Все было видно так ясно и четко, словно ему было восемнадцать лет. Сдерживая эмоции, чтобы не показать продавцу свой восторг, вернул ее назад и с сожалением сказал:

— Мне такая вещь не по карману. Да и не сильно она нужна, мне и этой старушки хватает.

А сам подумал: «Эх, хорошо бы ее иметь-то, если не себе, так Казбеку подарил бы. У него как раз скоро день рождения будет».

Продавец скуксился.

— Что же, отец, не берете?

— Я же сказал — не по карману! — повысил голос Хункарпаша, чтобы дать понять продавцу, что он на его дворе нежеланный гость.

— Не по карману, не по карману, — проворчал чеченец, все еще пытаясь переупрямить старика. — Вы даже не спросили, сколько она стоит.

Хункарпаша про себя усмехнулся и подумал: «Вот это уже теплее! Не тебе, сосунку, тягаться со старым орлом». А вслух сказал:

— И спрашивать не собираюсь! Тут много спекулянтов ходит. Заламывают такие цены, словно они сами этот товар производили. Купят за копейку, а продают за рубль. Нет уж, иди с Аллахом.

Чеченец вдруг засмеялся.

— Про какие рубли вы говорите, отец, сейчас все долларами расплачиваются. Так будете брать?

— А долларов я и в глаза никогда не видел. Деньги — не плесень, в погребе у меня не растут. Да и винтовка-то, видно, ворованная. Найдут ее у меня — и сразу в тюрьму!

Краем глаза старый хитрец заметил, как чеченец смутился. Потом наклонился к уху старика и прошептал цену. Хункарпаша почесал голову, словно бы раздумывая, потом сказал:

— Ты посиди здесь, я пойду у старухи спрошу, остались у нее деньги или нет.

Чеченец оживился:

— Вот это другое дело, отец.

— А ты не больно радуйся-то, — обернулся к нему Хункарпаша. — Еще неизвестно, работает твой товар или не работает. А то возьмешь у тебя эту железяку и будешь ею вместо дубинки размахивать.

— Нет, нет, что вы, отец, — замахал руками чеченец, — я сам лично проверял — за полкилометра в копейку попадаешь.

Тогда, после выгодной покупки, Хункарпаша вместе с Казбеком проверили покупку в деле и остались ею очень довольны. Сын все удивлялся, как отцу удалось взять такую дорогую вещь за бесценок, а Хункарпаша только посмеивался:

— Поживи с моё, и ты научишься.

…После перекура Хункарпаша перебрал и патроны. Они лежали в двух картонных коробочках и были еще в заводской смазке, завернутые в промасленную бумагу. Он протер и их, пять штук вложил в обойму, но, подумав, снова выщелкнул их и сложил в коробочки.

Удостоверившись еще раз, что оружие находится в полной боеготовности, Хункарпаша снова отнес его в подвал и спрятал в прежнем месте. С ружьем он проделал то же самое: промыл, почистил и закрыл в большой железный ящик, служивший лет тридцать назад хранилищем для газовых баллонов.

Надия, придя из магазина, застала его за набивкой ружейных гильз. Поставив сумки на пол, спросила:

— На охоту собрался? Сейчас вроде бы не время. Вот погоди, Казбек узнает, что ты браконьерничаешь, он тебя по-свойски оштрафует или ружье отберет.

Хункарпаша только усмехнулся и продолжал свое занятие. Жена посмотрела на разложенные на столе пыжи и картечь и снова задала вопрос:

— А картечь зачем, или на кабана собрался?

— На слона, — огрызнулся муж. — Тебе что, делать больше нечего, как за мужем шпионить, да?

— Ну-ну, — не осталась в долгу жена. — Только ты не забудь принести слона-то домой. Вот уж попируем! Соседей всех пригласим!

— Вот язва! — улыбнулся Хункарпаша, набивая патронташ. — Ты ей слово, она тебе — десять. И что за жизнь!

Да, жизнь в те послевоенные годы была не сахар, да и дома… Когда Хункарпаша привез молодую жену в дом родителей, после первых же месяцев стало ясно, что Надия пришлась не ко двору. И работала вроде бы наравне со всеми, и слова худого от нее никто не слышал, но Хункарпаша видел, как по поводу и без повода злится на нее мать, как косятся на нее сестры и братья. Да и сам Хункарпаша чувствовал себя не в своей тарелке, когда слышал тихий змеиный шепот, в котором отчетливо различались ядовитые слова в адрес своей жены. Только отец относился к новой невестке ровно и с пониманием. Он пытался что-то втолковать жене и невесткам, но все было бесполезно.

Однажды весной, когда с гор скатились снега и установилось тепло, отец отозвал Хункарпашу в сторону и начал разговор:

— Как живется, сынок?

— Все хорошо, отец.

— Вижу я, как хорошо. А она как?

— Привыкает.

— Привыкает, — проворчал отец. — Ты думаешь, я не вижу, что она как в аду здесь живет?! В доме словно все перевернулось вверх тормашками. И что за люди эти женщины! Ревнуют они что ли? К чему ревновать: ест не больше других, работает не меньше, шелку да золота у нее нет, чужого не отбирает, а они шипят и шипят. — На косой взгляд сына замахал руками. — Нет, нет, я Надию ни в чем не обвиняю, она хорошая женщина, но не наша, не горянка, пойми ты это.

— Что же нам делать, отец? — понуро спросил Хункарпаша. — Я ума не приложу, как это изменить. В доме будто зараза какая завелась

Отец долго молчал, что-то обдумывая, потом решительно сказал:

— Вот что, сынок, отделяться вам надо. А лучше совсем отсюда уехать, иначе, мира в нашем доме не будет. — После некоторого молчания спросил: — Любишь ее?

— Зачем спрашивать, отец, вы же видите — я без нее жить не смогу.

Отец хлопнул его по плечу и засмеялся.

— Ой, завидую я тебе, сынок, мне бы твои годы! Джигит, джигит, моя кровь! Ты вот что — пока никому о нашем разговоре. Вот с месяц попасем отару, бараны нагуляют на пастбище жир, и поедем мы с тобой на базар. После этого решим, что дальше мозговать.

Отец несколько раз куда-то ездил. Куда и зачем — его никто не спрашивал, потому что все знали, что хозяин семьи никогда и ничего не делает впустую.

Перед Маулидом, когда правоверные мусульмане собирались праздновать день рождения пророка Мохаммеда, отец и Хункарпаши с братьями зарезали десять баранов и повезли продавать мясо на базар в Хасавюрт. Мясо на прилавке не залежалось, и отец на одной лошади отправил зятьев и сыновей домой, оставив с собой только Хункарпашу. На второй повозке они доехали до небольшого селения недалеко от города. Хункарпаша спросил:

— Отец, зачем мы сюда приехали?

— Скоро узнаешь, — ответил отец.

Они проехали через две улицы и остановились у небольшого домика, сложенного из камня. Дом с ветхой, дырявой крышей из камыша был окружен местами упавшей на землю изгородью из дубовых столбов и жердей, одно из двух окон было забито серыми досками; два разросшихся вширь куста акации загораживали вид на огород, но Хункарпаша почему-то и так знал, что там царит сорняк и запустение; низенький сарай — тоже из камня — шлепал от ветра открытой дверью, от которой по всей окрестности разносился истошный визг ржавых петель.

Отец привязал лошадь к кольцу у ворот, подошел к калитке и, оторвав ее от земли, отодвинул в сторону. Не приглашая сына, зашел во двор и пнул ногой старый обруч от бочки, потом взошел на крылечко в одну ступеньку, вытащил пробой вместе с исковерканным замком и пригласил:

— Заходи, сынок, теперь это твой дом.

Хункарпаша вздохнул, как перед атакой в бою, и нырнул в утробу дома вслед за отцом. Внутри он ожидал увидеть такой же разгром и запустение, что и во дворе, но в доме, состоящем из небольшой прихожей и комнаты, было убрано: стены и потолки побелены, а некрашеный пол тщательно выскоблен. Справа, в углу, притулилась небольшая печка, вделанная в стену и обогревающая сразу оба помещения.

— Вот, сынок, это все, что я мог для тебя сделать. Сейчас тяжело, сам понимаешь. На первое время вам хватит, а потом подзаработаете, построите новое жилище. Даже орлы, и те собирают свои гнезда по веточке.

Хункарпаша взял руку отца, поцеловал ее и сказал:

— Дай вам Бог здоровья, отец. Это лучший подарок в моей жизни. Мы с Надией не забудем этого никогда.

— Ты не обижайся на мать, сынок, — ответил отец, поглаживая волосы сына. — Она много в жизни перетерпела и не хотела тебе зла. Просто ее сердце окаменело и перестало понимать других людей.

— Я не обижаюсь, отец, я все понимаю. Когда нам можно переезжать?

— Да хоть завтра. Вот, возьми немного денег. — Отец протянул часть выручки от продажи баранов.

— Не обижайтесь, отец, я не возьму, — как отрезал Хункарпаша.

— Я тебе не милостыню подаю! — повысил голос отец. — Это ваша часть, вы их заработали.

Хункарпаша готов был расцеловать отца, когда тот невольно соединил его с Надией, сказав только одно главное слово «ваше». Значит, отец уже никогда не будет мешать их счастью, и они не будут жить изгоями. Но вместо этого он взял деньги и сказал, как ему казалось, самые главные слова:

— Спаси вас Аллах, отец.

Отец оглядел помещение, вздохнул, а потом будто ненароком проронил:

— Здесь жил мой младший брат с семьей, твой дядя.

— А где же они сейчас?

— Сам не видел, не знаю. Говорят, забрали и увезли.

— За что, отец?

— Не знаю.

— Куда?

— Не знаю, ничего не знаю.

Хункарпаша видел, что отец еле сдерживает слезы, и только сейчас заметил, насколько он стар: нависшие седые брови словно оттеняли темноту в глазах, морщины на лице напоминали потрескавшийся старый камень, лежащий веками у дороги, а провисшие плечи походили на старое коромысло, прогнувшееся под тяжестью лет.

Через несколько дней Хункарпаша с Надией перебрались на новое место жительства и первое, что сделали — это очистили от метровых сорняков и вспахали огород за домом. На все сил не хватило, но в это лето они посадили все овощи, картошку, кукурузу и подсолнечник у изгороди. Целую неделю Хункарпаша перекрывал крышу, заменив стропила и застлав их жердями, поверх которых уложил толь. Надия этим временем подмазывала печь, укрепляя глиной расшатавшиеся кирпичи из сырца. Еду готовили на дворе, где Хункарпаша сложил из камней небольшой очаг.

Соседи тоже не оставались в стороне: кто подвозил на осле жерди из леса, кто нес старую скамейку или стол, кто-то незнакомый принес им в потемках ржавую лопату, мотыгу и поломанные грабли, положив их на крыльцо. Иногда приезжали на помощь из родного села отец и сестры с зятьями. Свою кровать молодые соорудили сами из старого топчана, валявшегося в сарае.

Они и сами еще не знали, что в эти счастливые дни зачали своего первенца.

После первых хлопот по устройству своего первого очага молодожены устроились на работу: Надю приняли фельдшером в медпункт, а Хункарпаша долго обивал пороги в Хасавюрте, пока не встретил друга детства и тот не предложил ему должность заведующего товарным складом.

Новый дом решили строить через два года, когда их сыну Магомеду исполнилось год и в старой лачуге стало тесно. Сначала ее хотели снести, и на этом месте ставить новый, просторный дом, но потом раздумали — еще неизвестно, сколько придется строить новое жилище, а там придет и новая зима. Поэтому наметили место чуть в стороне от старого дома, но так, чтобы тот оставался в глубине сада.

Хункарпаша нанял шофера и еще нескольких мужчин в городе, чтобы привезти песок, цемент, камня из старой каменоломни. За досками и бревнами ездили в леспромхоз на Ставрополье, рамы и двери заказывали в Хасавюрте на промкомбинате. С гвоздями был дефицит, и Хункарпаша договорился с местным кузнецом, чтобы тот наковал с центнер разных гвоздей. Но у того не было подходящего материала. Тогда Хункарпаша съездил в Махачкалу и договорился с военными, чтобы они продали ему старую проволоку-катанку, валявшуюся на станции после разгрузки военной техники. Наконец все приготовления были закончены.

Чтобы сэкономить деньги, рыть подвал и заливать фундамент решили сами, но через несколько дней поняли, что им это не под силу. Хункарпаша ругал себя за жадность и за потерю драгоценного времени. Пришлось нанимать бригаду строителей из Чечни, которых тогда много неприкаянно бродило по бескрайним просторам России. Строители принялись за дело крепко, быстро и основательно. Уже к осени дом стоял под крышей, с печками и окнами. Но ни на штукатурку, ни на покраску, ни на железо на крышу не хватило ни времени, ни средств.

Дом был большим, в пять комнат, светлым, с высокими потолками, с толстыми стенами, которые зимой хорошо держали тепло, а летом сохраняли прохладу, и молодые не могли нарадоваться своему жилью. Надя предложила пригласить всех родственников Хункарпаши и тетю Полину на новоселье, но Хункарпаша предложил отложить торжества до следующей осени, когда дом будет готов полностью.

На следующий год дом достроили: он стоял, словно игрушечный, свежепобеленный, свежевыкрашенный, с новой железной крышей и резным крыльцом. И лишь тогда Надя написала письмо тетке, а Хункарпаша пригласил своих родственников. Гуляли несколько дней. А мать Хункарпаши тогда впервые с уважением посмотрела на свою невестку и потом до самой смерти никого больше так не любила.

Вечером позвонил Гусейн-Али. К трещавшему телефону подошла Надия. Хункарпаша, сидя у телевизора, слушал теледебаты двух претендентов на пост мэра Махачкалы и лишь чуть повернул голову, чтобы слышать разговор жены.

— Алло! Здравствуй, сынок, здравствуй! Ты чего звонишь? Что-что?! — Она понизила голос, и Хункарпаша подумал, что она не хочет мешать ему слушать трескотню по телевизору. Через несколько минут Надия вошла в комнату и остановилась за его спиной. Он улыбнулся, он любил такие моменты, когда она находилась сзади — от нее веяло теплом и любовью, и в такие минуты он чувствовал себя, в прямом и переносном смысле, как за каменной стеной. Обычно в такие мгновения она наклонялась, прижимаясь к его спине, и клала руки на его плечи. Но в этот раз все было по-другому, она не наклонилась и не помурлыкала в ухо, и его охватила тревога. Он запрокинул голову и посмотрел в ее глаза.

— Кто звонил?

После долгого молчания Надия ответила:

— Гусейн-Али.

— Что ему надо? Случилось что-нибудь?

Хункарпаша повернулся на стуле всем телом и увидел, как по щекам жены ползут слезы. Наконец она ответила:

— Случилось, Паша. Амира ранили.

Хункарпаша вскочил со стула и забегал по комнате, не обращая внимания на боли в ноге.

— Так, так! Ах, стервец, обманул деда. А все успокаивал: «Это не опасно, это не опасно! Я только туда и обратно!» — передразнивал он. Потом вдруг остановился. — Ты хоть скажи, куда его ранило-то: опасно, нет?

— Я не знаю, он ничего не сказал. Сказал только, что он лежит в госпитале.

— И ты не спросила!

Хункарпаша устремился к телефону.

— Я сам позвоню, я сам все узнаю.

— Да нет их сейчас дома, они к нему поехали, в госпиталь.

— Тогда я сам поеду! Прямо сейчас! Где мои новые штаны?! — гремел он. — Вечно засунут куда-то, а потом не найдешь ничего! Бардак в доме!

Жена подошла к нему, еще колючему и разгоряченному, обняла и склонила голову на его плечо.

— Паша, ну куда ты поедешь! Ведь ночь на дворе. Давай подождем до утра, а? А утречком, рано-рано, и поедем.

Она услышала шумный вздох, словно усталый, старый паровоз выпускал последние пары, и почувствовала, как обмякли и задрожали его плечи.

Ночь они не спали. Хункарпаша то лежал, уткнувшись в подушку, то вставал и бродил по комнате, то и дело поглядывая в окно, словно торопя наступающий день. Он даже закурил на кухне трубку, чего с ним не бывало ни разу. Надия исподтишка следила за мужем, сжимая под подушкой в руке приготовленные на всякий случай таблетки и подремывая через каждые полчаса. Хункарпаша заснул перед самым рассветом, и жена долго не решалась его будить.

В Махачкалу, укутанную синим рассветом и белесыми туманами, ползущими с моря и из русел речушек, они въехали, когда еще не поднялось солнце. И только сейчас вспомнили, что не знают, в какой госпиталь ехать. Решили сначала заглянуть к сыну.

На звонок долго никто не отвечал. Они уже подумали, что несчастные родители с детьми дежурят у постели Амира, когда вдруг за дверями услышали стук и голос Гусейн-Али:

— Кто там?

— Это мы, сынок, — ответила мать.

Пока пили чай, Гусейн-Али рассказывал:

— Слава Аллаху, все обошлось, пуля попала в левую руку и не раздробила кость. Правда, крови много потерял. Говорит, что перевязывать было некогда, вырывались из окружения.

— Из какого окружения! — не вытерпел Хункарпаша. — Он же, стервец, сказал, что будет сопровождать какой-то груз.

Гусейн-Али долго молчал, боясь прервать отца и вызвать его гнев, потом продолжал:

— Я сам так думал. Ведь от него ничего не добьешься! Я только сегодня узнал, что милицейское начальство решило собственными силами провести операцию в Тандо. Они, наверное, думали, что придут в село, отнимут у ваххабитов оружие и этим все кончится! А их там встретили огнем из автоматов и пулеметов. Хорошо, что федералы пришли на выручку, а то бы… — Гусейн-Али удрученно махнул рукой и замолчал.

Жена Гусейн-Али постоянно плакала, промокая слезы носовым платком, а Надия, как могла, ее утешала:

— Хватит плакать, дочка. Все, слава Богу, обошлось. Он молодой, на нем все скоро заживет.

А хозяйка отвечала:

— Сколько раз отговаривали его, чтобы он не шел в эту проклятую милицию. Ведь он институт кончил, специальность у него хорошая, отец предлагал место на своем заводе. А он — ни в какую! Что за молодежь пошла, никак не хотят слушать старших, все норовят по-своему сделать.

Надия про себя улыбнулась. Молодежь, молодежь! А разве они сами не были молодыми, разве Хункарпаша не женился на ней наперекор своим родителям, разве сама мать Амира не уехала из своего села, чтобы опять же наперекор своим родителям поступить в институт! И так было во все времена, так есть и так будет. Надия не помнила кто, но кто-то из знакомых стариков, сказал, что до двадцати лет люди болеют болезнями отцов, до сорока излечивают их в себе, а после сорока стараются излечить их в других. Наверное, прав был этот старик. Но вслух Надия сказала совсем другое:

— А ты терпи, дочка. Такая уж нам, женщинам, выпала доля, что мы должны терпеть за себя, за детей, за внуков, за всех родных людей.

В госпиталь решили ехать все вместе. Перед отъездом Гусейн-Али, как ответственный руководитель крупного предприятия, по телефону долго кому-то втолковывал, что нужно сделать обязательно с самого утра, как провести планерку, а в конце сказал, что сегодня обязательно еще будет на заводе. Хункарпаша слушал, гордился сыном и усмехался поведению сына-хитреца: на завод он мог и не приехать, но его подчиненные целый день будут в рабочем напряжении, и, значит, на предприятии будет все крутиться и вертеться.

В госпитале их долго не пускали к Амиру. Даже влияние Гусейн-Али не помогло, который постоянно кому-то звонил по телефону, упрашивая пустить его к сыну. Он только чертыхнулся:

— Черт знает что, для них не существует ни авторитетов, ни влияния. Ну, погодите, вы еще ко мне придете, кланяться будете, клянчить будете: «Помогите, помогите!» А я еще подумаю, дать или не дать, дармоеды чертовы.

Хункарпаша посмеялся над сыном:

— Ну вот, а ты говорил, что тебя уважают и даже боятся. А тебя даже последний санитар на порог не пускает.

Гусейн-Али не смутился:

— Так положено, они своего начальника боятся, я — своего, а тот еще кого-то. Так вот и живем всю жизнь под начальниками. Это вам хорошо, отец, над вами никаких начальников уже нет.

— А она? — спросил Хункарпаша, показывая большим пальцем на мать.

Гусейн-Али улыбнулся и сказал:

— Это самый хороший начальник, какого я знаю.

Потом им объявили, что начался врачебный обход, и они еще час протомились в вестибюле. Наконец к ним вышла медсестра.

— Можете пройти к больному. Только наденьте халаты и не шумите.

Гусейн-Али долго кряхтел, пока натягивал халат на свое грузное тело, и в палату так и пошел в халате на одном плече.

Амир лежал с закрытыми глазами, и когда открыл их, не сразу узнал своих родных. На бледном его лице расцвела кривая улыбка, и он прошептал:

— Бабушка, дедушка.

Сначала бабушка, потом мать поцеловали его в щёку и отошли в сторону. Отцу Амир просто пожал руку, а деда прижал к себе здоровой рукой и зашептал:

— Дедушка, ты меня не ругай, ладно.

Не ожидавший таких слов, Хункарпаша заморгал глазами и ответил:

— Да что ты, внучек, за что же тебя ругать-то. Ты ведь нас защищал. Я вот тоже воевал. Выходит и меня ругать надо? Нет, внучек, меня за это награждали. Глядишь, и тебе что-нибудь нацепят. — Амир улыбнулся. А дед, отстраняясь от внука, спросил: — Ты скажи хоть, как себя чувствуешь?

Амир оглядел всех счастливыми глазами и ответил:

— Клево.

Все засмеялись, а Амир добавил:

— Сказали, что через неделю выпишут. Рука почти не болит, так, чуть-чуть. Самое главное, кость не задело. — Внезапно губы его задрожали. — А в нашем отделении парня одного убили. Когда нас отправляли сюда, он еще живой был…

Хункарпаша слушал внука и ой как! понимал его. Он тоже помнил свое состояние, когда в их разведгруппе убило первого. Это был простой парень из Подмосковья, веснушчатый, веселый, дерзкий и бесстрашный. И убили его не в прямом бою, а уже тогда, когда они проползли линию фронта и видели бугры своих окопов. Тогда им не повезло, они возвращались пустыми, а тут кто-то из немецкого охранения просто так, наобум, пустил очередь из пулемета, и одна пуля угодила разведчику прямо в сердце. Разведгруппа тащила его до своих, еще не зная, что он мертв. Через каждые сто шагов они прослушивали его сердце, ощущали тепло его тела, им казалось, что сердце еще бьется. Тогда Хункарпаша несколько дней жил, словно в прострации: автоматически ел, ходил, смеялся, спал, но каждую минуту ощущал около себя еще живого подмосковного паренька и никак не мог поверить, что того уже нет на этом белом свете…

Бабушка долго лежала на груди внука и все плакала, а Амир гладил ее по седым волосам и успокаивал, подражая деду:

— Не надо, бабушка, плакать, ведь все хорошо, я жив и почти здоров. И зачем женщины всегда плачут: от горя плачут, от счастья плачут, от лука и дыма тоже плачут.

Поняв, что внук над ней подшучивает, Надия подняла голову, быстро отерла слезы и с негодованием посмотрела на Хункарпашу:

— Это ты учишь своих внуков смеяться над старшими! Я тут плачу, у меня сердце разрывается, а они смеются, негодники! — Она снова повернулась к внуку. — Если ты еще раз будешь смеяться над бабушкой, я насыплю тебе перца в пирожки с курагой!

Амир прижал здоровую руку к груди и простонал:

— Ой, бабушка, только не это! Это самое страшное наказание! Я так люблю пирожки с курагой. Простите меня, я больше не буду!

— То-то же, — ответила Надия, вставая с колен. — Женщины знают, чем пронять мужчин! Что бы они делали без нас, — добавила она, обняв пригорюнившуюся невестку.

Когда старики приехали домой, и пока бабушка ставила тесто для пирожков, чтобы отвезти их внуку, Хункарпаша пошел в старый дом, который когда-то купил им отец. Прибрал в сенцах садовый и огородный инвентарь, связал сухие мешки из-под картошки и убрал их в старый ларь. Сел за стол, набил табаком трубку и закурил. Вспомнил счастливые времена хрущевской оттепели, когда у них с Надией было уже четверо детей, и они не могли нарадоваться своему счастью.

Как-то раз, году в шестьдесят первом или в шестьдесят втором, когда они всей семьей сидели в старом домике и ели арбузы и дыни, во дворе появился незнакомый мужчина. Одет он был в вельветовую куртку с блестящими металлическими молниями на груди, хромовые сапоги и черные брюки. Усы, которые он, видно, только что начал отращивать, напоминали кусочек черной замши, приклеенный под носом. Хункарпаша видел в окно, как тот, затворив за собой калитку, с интересом оглядывал новый дом, гараж, сараи, поглядел на запертую дверь и, поняв, что хозяев дома нет, направился снова к калитке.

Хункарпаша поторопился остановить гостя и, выйдя из дому, поспешил за ним следом. Тот уже вышел за калитку и пересек улицу, когда Хункарпаша крикнул:

— Эй, дорогой, вы кого-нибудь ищите?

Тот остановился, словно споткнулся на ровном месте, медленно повернулся и, внимательно оглядев Хункарпашу, ответил:

— Здравствуйте. Я ищу хозяина этого дома.

— Я хозяин, — отозвался Хункарпаша. — Вам что-то от меня надо?

Тот растерянно развел руками, подошел к Хункарпаше и, еще раз внимательно оглядев его, ответил:

— Сам не знаю. Мы когда-то жили в этом доме. Правда, дом был совсем другой, совсем старый.

Хункарпаша вспомнил, как отец говорил ему, что здесь жила семья его, Хункарпаши, дяди, отцова брата. Он сначала задумался, потом спросил:

— Погодите-ка, как ваша фамилия, откуда вы родом и кто ваши родители?

Незнакомец ответил, и Хункарпаша засиял:

— Дорогой, да знаешь ли ты, что мы с тобой братья!? Ведь наши отцы тоже братья, родные братья! Понимаешь, нет?

Гость удивленно заморгал глазами.

— Я этого не знал, я думал, здесь живут совсем чужие люди.

Хункарпаша стиснул своего брата в объятиях и сквозь слезы зашептал:

— Как я рад, как я рад тебе! Ведь мы думали, что вас давно уже нет никого в живых. Проходи, проходи, — подталкивал Хункарпаша брата в спину, — дорогим гостем будешь.

Через несколько часов братья сидели за обильным столом, пили вино и говорили, и говорили. Гость спросил, как здоровье его родных, как они живут, как их дети. Хункарпаша приуныл.

— Мать умерла прошлой осенью, дай ей Аллах райские кущи, отец болеет, но еще держится. Все живут в нашем родовом селе. А как вы, как дядя, тетя, сестры, брат? Ведь мы ничего о вас не знаем, слышали только, что забрали вас, а за что, куда…

Брат тоже свесил голову.

— Я тоже много не знаю. Ведь когда нас забрали, мне было только двенадцать лет. Я тогда совсем ничего не понимал…

Рассказ брата занял время до самого рассвета. С их семьей случилось то, что случалось с миллионами других семей в России. Кто-то, неизвестный, написал в органы донос, что якобы хозяин семьи в горячем споре с односельчанами доказывал, что чеченский народ, который депортировали во время войны в Сибирь и Казахстан, не весь виноват в тех злодеяниях, в которых его обвиняют власти; что достаточно было изловить предателей, помощников фашистов и убийц, чтобы не страдали их семьи да и весь народ. Уже там, в лагере переселенцев, сын слышал, как отец говорил матери, что ничего такого не говорил; что ему наплевать на политику и на тех, кто ее делает; что ему важнее счастье и благополучие своей семьи; что так и не нашлось ни одного свидетеля из односельчан, которые доказывали бы, что он мог такое сказать. Но мать только плакала и обвиняла его во всех бедах, приключившихся с ними.

Потом отца с матерью отправили куда-то в Сибирь, а четверых детей определили в спецлагерь для детей. Когда брат рассказывал, что он пережил вместе с братьями и сестрой, то слезы сами собой навернулись на его глазах, и он с хрустом сжимал кулаки. Через полтора года его определили в фабрично-заводское училище, которое ничем не отличалось от тюрем и лагерей, разве что тем, что тут учили профессии и вместо вооруженной охраны были надзиратели, которых почему-то называли воспитателями и мастерами. Что потом стало с его родителями, братьями и сестрой, он не знает до сих пор. Пытался узнать через органы уже после реабилитации, но там так на него цыкнули, что он сразу понял, что если еще хоть раз туда сунется, то снова окажется в тюрьме или лагере. Сейчас он живет в Казахстане, работает на заводе токарем, женат на казашке, у него есть сын — ему два годика. Живут они в глиняном бараке, но лучшего жилья там и нет. Когда ему дали паспорт и разрешили передвижение по стране, он решил поехать на родину, навестить старый дом, родственников, друзей детства.

— Жалко, что не сохранился наш старый дом, — вздохнул гость, когда солнце стало выползать из-за горбов гор.

Хункарпаша улыбнулся и встал.

— Пойдем, покажу тебе кое-что.

И повел дорогого гостя через виноградную аллею, показал на скрывшийся в зелени летний домик.

— Узнаешь?

Гость удивленно вскрикнул:

— Не может быть! Неужели это наш старый дом? Мне казалось, что он стоял совсем в другом месте и был таким большим.

Брат почти бегом забежал в дом, оглядел сенцы, комнату, печь, подошел к косяку и что-то стал на нем разглядывать, потом показал Хункарпаше на зарубку.

— Гляди-ка, сохранилась! Это я ее сделал за несколько месяцев до ареста. Понимаешь, брат, я был совсем маленький, не рос совсем. В войну было голодно, отец воевал, а мать надрывалась за всех одна, жили только тем, что рожала земля. Я, конечно, тоже помогал, ведь я был самый старший мужчина в доме, но что мог сделать пацанёнок… Жили впроголодь. Может, поэтому я и не рос. Сестры, брат, друзья — все смеялись надо мной. Поэтому я каждый месяц тайком, пока никого не было дома, измерял свой рост на этом косяке. Думал, что так быстрее вырасту…

Гость обнял косяк и долго стоял, закрыв глаза. Он втянул воздух ноздрями.

— Здесь пахнет домом, мамой, отцом, пирогами, дынями, арбузами, виноградом.

Он открыл глаза, показал на дальний угол.

— Здесь спали отец с матерью. Тут висела такая пестрая занавеска, от потолка до самого пола. Летом они перебирались в сени. А мы все спали за печкой, в самом теплом месте.

Хункарпаши сказал:

— Если хочешь, можешь переехать жить к нам. Пока устроитесь здесь, в старом доме, а потом, когда обживетесь и накопите денег, построим вам новый дом.

Брат задумался.

— Посоветоваться надо, подумать.

Гость жил у них несколько дней и бездельничать явно не хотел. Но Надия и Хункарпаша убедили его, что со всеми делами справятся сами, а сам он пусть встретится с друзьями детства, сходит в горы, а в воскресенье все вместе съездят в родовое село.

Отец, не ожидавший гостей и жаловавшийся на свои ноги, узнав, кто к нему приехал, несмотря на протесты родственников, встал с постели и долго целовал, обнимал и расспрашивал племянника. Выслушав его горестную историю, отец вздохнул и сказал:

— В горах эхо далеко слышно. Люди говорили, что это все подстроил Турпал, друг твоего отца, он и донос написал. Он когда-то увивался за твоей матерью — а она была настоящей красавицей, — но она отказала ему и сказала, что выйдет замуж за настоящего джигита, а не за такого слюнтяя, как он, который только и умеет, что лизать задницы начальству. Один раз он со своими друзьями хотел ее даже похитить, но ему помешал мой брат. Когда он узнал об этом, он вместе с ее братьями устроил засаду и обстрелял этих негодяев из ружей. Слава Аллаху, тогда никого не ранили и не убили, а то бы не избежать кровной мести. Тогда-то мой брат и женился на твоей матери.

— А где сейчас живет этот Турпал? — спросил гость.

— Э, сейчас его не достанешь, говорят, он стал большим начальником и живет в Краснодаре. Видно, кому-то сильно угодил, и уже через год после вашего ареста ему дали место милиционера в Хасавюрте.

Брат сжал свои кулаки и проревел:

— Если б он попался сегодня на моем пути, я бы удавил эту гадину своими руками. А потом пусть сажали бы. Зато в сердце моем до самой смерти жила бы услада, что я отомстил за своих родных.

— Я понимаю тебя, но ненависть слепа, сынок, — ответил отец Хункарпаши, — от нее можно угодить в пропасть. Но есть еще правда, она, как солнце, часто скрывается за тучами, но когда выглянет из-за них, то одних согревает, а других сжигает. Понадеемся на милость и справедливость Аллаха.

Потом брат приезжал еще несколько раз вместе с женой, длинноволосой Айгуль, и троими детьми. Но с девяносто первого года, когда развалился Советский Союз и когда Казахстан стал самостоятельным государством, от него не было ни одного известия. От новоявленных националистов и баев бежали все: и русские, и казаки, и украинцы, и белорусы, и кавказцы. Хункарпаша тоже надеялся, что брат вернется на родину, но тот не подавал никаких вестей и не отвечал на их редкие письма.

Сегодня Хан снова опоздал — на дворе уже вовсю светило солнце, а Хункарпаша так и не услышал петушиного крика. Он с досады крякнул, сел на край постели и крикнул:

— Надия, ты где? — Прислушавшись и никого не услышав, проворчал: — Снова с женщинами языками молотит. И как у них языки не изотрутся, шайтан их побрал бы! — В курятнике отчего-то стояла гробовая тишина.

— Может, к другому петуху сбежали всем гаремом, — предположил Хункарпаша и отворил дверь. Вглядевшись в темноту, увидел, что все куры сидят на гнездах и на насестах. Но никто, как прежде не бросился к нему, когда он открыл дверцу большого фанерного ящика, чтобы черпануть оттуда кастрюлю зерна на завтрак, только молодой петух недовольно проворчал, издал что-то вроде жалобного стона и снова затих.

Хункарпаша уж и не знал, что думать, когда между ящиком и стеной увидел знакомый пестрый, рыже-сине-черный хвост, и сразу понял, что Хан околел. Он вытащил его за ноги на свет, посмотрел в открытые остекленевшие глаза и, прихватив лопату, понес петуха за сараи, к яме, куда они сбрасывали растительные остатки с огорода. Выбрал место в углу, выкопал ямку и положил в нее петуха. Хан смотрел на хозяина одним неподвижным глазом, и Хункарпаша подумал, что надо бы покойнику закрыть глаза, но почему-то не стал этого делать. Закопав могилку, долго топтался около нее, не зная, что делать. Людей в этом случае отпевали и поминали, а что делать, если околел обыкновенный петух. В сердце Хункарпаши шевельнулось что-то жалостливое, неуютное, словно он хоронил не птицу, а родное существо. Наверное, так оно и было, ведь за эти годы они все сроднились с Ханом. Каждое утро он будил хозяина, предвещая новый день жизни, встречал у порога, недоверчиво косясь взглядом, склонив голову набок, словно спрашивал: а с какими намерениями ты пришел к нам: пустить на суп или подсыпать больше пшенички? Иногда, когда был не в настроении, Хан пытался клюнуть в ногу, защищая свой гарем от посягательства. Единственная, кого он никогда не трогал и прямо-таки обожал, была Надия. За что — Хункарпаша не знал до сих пор, может быть, за то, что она, как и все куры, тоже была женщиной. Когда хозяйка приходила за яйцами, она пинала петуха ногой или просто хватала за хвост и выкидывала его подальше, чтобы он не мешал. Но Хан спокойно переносил все издевательства и с вежливой покорностью выслушивал ее ворчание.

Внуки тоже любили поиграть с петухом, дразня его или кидая в него камешками. Они хохотали, когда Хан бежал к каждому камешку, принимая его за кусочек пищи, и, несколько раз клюнув его и понимая, что его дурят, с достоинством и ворчанием, подняв высоко голову, отходил от него. Особенно много издевался над Ханом Ахмеднаби. Он привязывал к веревке яблоко и таскал его по двору, а Хан бегал за этим яблоком как приклеенный.

— Паша, ты где? — услышал Хункарпаша голос жены. — Иди в дом, завтракать пора! Слышишь?

— Да слышу, слышу, — вполголоса отозвался он и пошел к дому, еще раз тяжело вздохнув.

Увидев его с лопатой, жена спросила:

— Чего это ты с лопатой бродишь?

Хункарпаша поставил лопату у сарая и ответил:

— Петуха хоронил.

— Какого?

— Какого, какого, — передразнил он. — Хана.

— Говорила тебе, ему давно пора отрубить голову, — проворчала жена. — А теперь пойдет он на корм червям.

Хункарпаша с укоризной посмотрел на жену, но она этого не заметила. Нет, он не обвинял ее в бездушии и черствости, понимая, что человек она практичный, но от этого ему стало почему-то неприятно. Он только буркнул:

— Яйца собери, в одном гнезде шесть штук лежат.

— Вот позавтракаем — и соберу, — ответила Надия и первая пошла в дом.

Хункарпаша мыл руки под краном и вспоминал, как однажды, когда они развели живность, и пришла пора заколоть несколько гусей к ноябрьскому празднику, Надия попросила его об этом. Но он тогда посмотрел на нее жалостливыми глазами, устало опустился на табуретку и сказал:

— Не могу.

Тогда Надия ничего ему не сказала, не стала упрекать и скандалить, а взяла ножик и сама пошла резать гусей. Вот за что он всегда ценил свою ненаглядную, так это за мгновенное понимание. А все дело было в том, что после фронта он долго не мог переносить вида и запаха крови, и каждый раз, когда видел сцену расправы над животными, кровь как бы вскипала в жилах, поднималась к голове, ударяя по мозгам, и ему становилось плохо. Дело это было житейское, и ему самому до фронта много раз приходилось резать баранов, гусей, кур, но после фронта в нем словно что-то перевернулось, и рука с ножом в руке становилась вялой и непослушной, словно понимала, что она отбирает чью-то жизнь. Сколько лет прошло с тех пор, но с тех пор Хункарпаша так и не осмеливался ни на кого поднять руку. Иногда жена даже укоряла его тем, что он не может по-мужски наказать сына за озорство или шалость.

После завтрака Хункарпаша решил прогуляться по улице, поговорить с соседями, стариками, что называется, потрепаться, узнать свежие новости, которые никогда не услышишь ни по радио, ни по телевидению. Но улица как назло была пуста. Только во дворе соседа Басханбека слышались стуки, ругань и возня. Сквозь щели забора Хункарпаша увидел, что хозяин со своей женой Тумишой и младшей дочерью куда-то собираются, нагружая машину мешками, узлами, коробками и чемоданами. Старенький «Москвич» напоминал маленького ослика, навьюченного хозяином с горой. Хункарпаша приподнялся на цыпочки и поверх невысокой калитки заглянул во двор. Громко сказал, чтобы привлечь внимание:

— Мир вашему дому, соседи. Куда-то собираетесь?

Соседи отчего-то сразу притихли. Басханбек что-то тихо сказал жене и подошел к старику.

— Салам, Хункарпаша. — Прямо через калитку спросил: — Табачок, сосед, найдется?

— Найдется, — ответил Хункарпаша и достал из кармана кисет из козлиной шкуры. Басханбек вышел со двора, сел на скамейку и знаком пригласил соседа сделать то же самое.

— Хорош у тебя табачок, Хункарпаша, — сказал Басханбек, набивая трубку. — Скажи секрет.

Хункарпаша усмехнулся, но ничего не ответил — он знал, что у соседа табак не хуже, и сорт хороший, и убирает вовремя, и сушит как надо, да больно уж прижимист сосед: свой табак курит только у себя дома, а как куда-нибудь идет, всем говорит, что у него память плохая стала, мол, вот, опять свой кисет дома забыл. Прижимистый Басханбек, оттого и бедный, потому что живет среди людей, как волк, в одиночестве, ни сам никому не помогает, и ни ему никто не помогает.

— Так куда же ты собрался? — переспросил Хункарпаша.

— Хотим к сестре съездить, давно не были, — ответил Басханбек, косо поглядывая на соседа и пыхтя трубкой. — Очень давно не были. У меня там двое племянников родилось, а я их совсем не видел.

— Далеко?

— Что «далеко»? — переспросил Басханбек.

— Живут-то далеко, спрашиваю?

— А-а-а, да, далеко, далеко.

Хункарпаша усмехнулся и подумал: «Ой, что-то крутишь ты, сосед! Не зря ты навьючил свою машину, как ишака». Вслух спросил:

— А дом, скотину на кого оставляешь? Сейчас не прежние времена, ограбят или, не дай Аллах, сожгут.

— Это так, это так. Вот попросил соседа, Ахмеда, присмотреть. Да у меня и скотины-то почти не осталось.

«Это точно, — отметил про себя Хункарпаша. — Что-то в последнее время скотиной твой двор не пахнет. Как-то слышал, что рано утром ты своих овец выгонял, а во двор-то они не вернулись. Хитришь, сосед! Надо попробовать вывернуть тебя наизнанку.»

— А то давай я присмотрю.

— Нет, нет, что ты, зачем я тебя буду утруждать. Ты уже не молод, нога вон болит, да своих хлопот, наверно, хватает. Так ведь?

— Это правда, — ответил Хункарпаша. — Когда человек старый, маленькие хлопоты становятся все больше и больше. А ты не слыхал, говорят, что твои единоверцы хотят сюда, к нам, пожаловать?

Басханбек повернулся к соседу всем телом, испуганно посмотрел на него и быстро ответил:

— Нет, не слыхал. Да и мало ли что болтают женщины, у них языки, как мочалка на ветру. Разве можно им верить.

— Дыма без огня не бывает.

Басханбек быстро поднялся со скамейки, постучал трубкой об край доски, выбивая из нее пепел, и почему-то сердито, с досадой сказал:

— Ладно, сосед, мне болтать с тобой некогда, ехать уже надо.

— Ладно, так ладно, — ответил Хункарпаша, вставая, опираясь на палку. — Счастливой тебе дороги. Смотри, осторожнее езжай, сейчас на дороге полно бандитов.

Басханбек испуганно спросил:

— Откуда знаешь?

— Да уж знаю, раз говорю. Так что ты пристройся к какой-нибудь машине и тихонько за ней езжай. Все спокойнее будет.

— Ой, Алла! — прокричал Басханбек и бегом побежал домой.

Хункарпаша насмешливо посмотрел ему вслед и подумал: «Ну и трус этот Басханбек! Никогда еще таких трусов не видал. И все же он что-то знает, только говорить боится. Как бы и правда беды не дождаться. А с другой стороны, маленькая беда не бывает, беда всегда большая, ее не обойдешь, не объедешь. Ну, ладно, поживем — увидим».

Когда Басханбек выехал со двора и закрыл ворота на два замка, Хункарпаша решил разведать у Ахмеда, отчего так спешно уехал Басханбек. Ахмед, темнолицый, беззубый кавказский татарин, вбивал кувалдой в дубовый столб большое железное кольцо. Хункарпаша поприветствовал его и спросил, чем тот занимается. И хотя без вопроса было ясно, чем занят хозяин, Ахмед, шамкая, добродушно ответил:

— Да вот, Шайтан кольцо вырвал. Озверел совсем.

Хункарпаша знал, что Ахмед на всю округу держал одного-единственного быка-производителя, которого все звали Шайтаном. И хотя уже давным-давно везде проводили искусственное осеменение, местное население считало, что естественным путем приплод получался здоровее, крупнее и красивее. Не то, что эти пробирочные близнецы, которым Аллах и души-то не дал. И потому со всех окрестных сел к нему вели коров и телок. Ахмед никому не отказывал и за небольшую плату «покрывал» животин. Тем и жил: бедно, но честно. Но в последнее время дела у него были все хуже и хуже.

— Ну, ты бы тоже, наверно, озверел, если бы тебя женщины лишили. А, Ахмед?

Ахмед улыбнулся беззубым краснодесным ртом.

— Это правда, без женщины совсем, однако, плохо. Жить нельзя.

Кончив дело, Ахмед бросил кувалду на лист старого кровельного железа, отчего по всему селу разнесся грохот, и подошел к соседу. Из двери дома выглянула маленькая, словно Дюймовочка, очень красивая черноволосая женщина и, увидев рядом с мужем чужого, тут же юркнула обратно. Все в селе знали, что Ахмед сильно ревновал свою красавицу-жену даже к соседнему козлу, и поэтому она всегда пряталась от чужих мужских глаз, чтобы не быть битой. А рука у Ахмеда была тяжела, как вон та кувалда, валяющаяся на земле. Вот уже двадцать с лишним лет все односельчане гадали, отчего такая красавица вышла замуж за такого страхолюдина, и чем он ее приворожил, что чуть не каждый год рожала ему детей, из которых, впрочем, выжило только пятеро.

Мужчины сели на крыльцо, и Хункарпаша как бы ненароком спросил:

— Куда это Басханбек собрался, не знаешь?

— Нет, не знаю, не говорил.

— А кто же за его скотиной будет ухаживать?

— Не знаю, не мое это дело, — отвечал осторожный татарин.

— Урожай собрал?

— Все собрал, картошка, моркошка, помидор, огурца. Виноград тоже собрал. Ай, якши виноград! Вино делать буду, продавать буду. Деньга нужна, детей одевать, кормить надо. Шайтан не нужен никому стал, совсем мало человек ходит, коровку не приводят.

Поговорив с Ахмедом о том, о сем, Хункарпаша вернулся домой и сразу пошел на огород. Оторвал две доски и пролез на территорию Басханбека, походил возле хлевов — тихо, даже мяуканья кошки не слыхать. Потом посмотрел в окна. Все окна были плотно зашторены, и все-таки в одном месте в щелочку Хункарпаша углядел, что большая комната в соседском доме почти пуста, там стояли лишь два старых стула и полуразвалившийся диван.

— Ах, Басханбек, — прошептал Хункарпаша, — заячья ты душонка. Ничего-то в ней разглядеть нельзя, темно, как в подвале. А ведь что-то ты знаешь. Хоть бы с соседями поделился.

В душе Хункарпаши стало совсем тревожно. Он вернулся на свой огород, приставил доски на место, привязав их к перекладине проволокой, и пошел в дом. Беды и плохие предчувствия словно преследовали его с самого утра. Сначала околел Хан, потом таинственно уезжает Басханбек, да еще, когда он вошел в дом, его встретила плачущая Надия. С порога он спросил:

— Ну, что еще приключилось?

Не отрывая платка от лица, Надия глухим голосом ответила:

— Ахмеднаби пропал.

— Как пропал? Он иголка, что ли?

— Не зна-аю, ничего толком не зна-аю! Позвонила Хадиша и сказала, что он не появлялся дома с вечера. Еще вчера ушел куда-то со своими друзьями и до сих пор не прише-ол.

— Ну, хватит тебе завывать-реветь, разводишь тут сырость. Он уже большой, взрослый парень. Может быть, гуляют у какой-нибудь девчонки, развлекаются, — начал успокаивать ее Хункарпаша. — Погуляет и вернется, куда он денется.

— Какие девчонки, какие гуляния, ему всего шестнадцать! — повысила голос Надия, все еще подвывая. — Думай, о чем говоришь!

— Всего шестнадцать, всего шестнадцать, — передразнил ее муж. — Он уже мужчина, джигит, ему женщина нужна, а ты его все мальчишкой считаешь!

Хункарпаша подсел к жене на диван, обнял ее.

— Ну, ладно, ладно, не реви, все будет хорошо. Давай подождем до вечера, может, все образуется еще.

Хункарпаша успокаивал Надию, а сам начинал все больше тревожиться. Уж больно события сегодняшнего дня нанизывались одно на другое. Ну ладно — петух, он был уже старым, ладно отъезд соседа, он имеет право ехать, когда хочет и куда хочет. Но то, что пропал Ахмеднаби, касалось их семьи и не могло не касаться его души и его сердца. В конце концов, он не вытерпел жданок и позвонил сам. Трубку взял Казбек. И его усталый и тихий голос сразу подсказал Хункарпаше, что дела плохи:

— Да, кто это?

— Это я, сынок, — ответил отец. — Что там с Ахмеднаби?

— Я так понимаю, отец, что он, стервец, пошел воевать с ваххабитами, украл у меня ружье и патроны, консервы из холодильника выгреб, хлеба взял — и в горы.

— Ай-яй-яй, ой, Алла! Я же с ним совсем недавно говорил, он слово дал, что дурить не будет. Жалко, я ему уши не надрал тогда, может, до него лучше бы дошло, что глупость можно сотворить только раз, а после второй человек сам становится глупцом! — горячился Хункарпаша. — Ты хоть предполагаешь, где он может сейчас находиться?

— Да, отец, — ответил Казбек. — С ним ушли еще трое его друзей. Их тоже дома ищут. Мы сообщили в милицию, там заверили, что в горы и мышь не проскочит, кругом стоят посты и дозоры. Но вы же знаете, отец, что это враньё, сейчас через горы слон может пройти и его никто не заметит! Я на всякий случай размножил их фотографии и развез их по разным местам, раздал военным и милиционерам. Один полковник сказал, что я могу не беспокоиться, к утру их обязательно поймают. — Хункарпаша услышал, как Казбек тяжело вздохнул. — Так что вы, отец, не беспокойтесь, все будет хорошо, ложитесь спать. Я сам вам позвоню утром. Передайте маме…

Но тут Надия сама выхватила трубку у мужа и закричала:

— Казбечик, милый, дорогой, пожалуйста, прошу тебя — собери всех своих егерей! Ведь они там каждую тропинку, каждое ущелье, каждый ручеек знают! Ахмеднаби хоть и ребенок, но не такой глупый, чтобы через посты и кордоны проходить. Они сейчас где-нибудь в горах, бедные!

— Хорошо, мама, спасибо, вы подсказали хорошую мысль, — отвечал Казбек. — Я сам как-то об этом не подумал.

Тут трубку у жены вырвал Хункарпаши и тоже закричал:

— Сынок, сынок, слышишь меня? Я тоже с тобой поеду! И не спорь со мной, понял? Я так решил! Кто в семье старший?! То-то же! Хадиша дома? Скажи ей, пусть едет к нам! Что?! Пусть бросает к шайтану свою торговлю, прилавок от нее никуда не убежит. — Хункарпаша украдкой посмотрел на жену, которая, горестно уронив на колени голову, сидела на диване и, покачиваясь всем телом, что-то шептала самой себе. Он понизил голос: — Ты же знаешь, что у матери сердце. Пусть Хадиша побудет тут с ней. Мало ли что может случиться. Все, все, я уже выезжаю.

Когда приехала Хадиша, после поцелуев с бабушкой и дедушкой она сообщила важную новость:

— Один друг Ахмеднаби вернулся домой, он подвернул ногу. Теперь сидит дома и хнычет. Он говорит, что они пробирались не по дороге, а по долине, там где течет Параулозень, а расстались в лесу, недалеко от Губдена. Вот дураки-то! — всплеснула руками Хадиша. — Они взяли с него клятву, что он никому ничего не расскажет. Но отец так на него надавил, побил даже, и он все рассказал.

— Вот теперь все ясно, — вставая, сказал Хункарпаша. — Ладно, я поехал. Ты, Хадиша, приглядывай за бабушкой.

— Что за мной приглядывать, — отозвалась с обидой старуха, — или я глупый ребенок. Ты сам-то куда не надо не лезь, немолодой уже.

Хункарпаша расцеловал жену и внучку и пообещал:

— Обещаю быть осторожным, как волк, а вы не волнуйтесь.

Казбек уже ждал его у ворот своего дома. Там стоял УАЗик, в котором сидели еще трое.

— Здравствуйте, отец, — поприветствовал сын отца и слегка приобнял его за плечи. — Может, останетесь здесь, вам тяжело будет ходить по горам с больной ногой.

— Она у меня уже не болит, у меня сердце болит, — ответил отец и тут же полез на переднее сиденье машины. — Ружье мне дашь?

— Да дам, дам, — с досадой отозвался Казбек. — есть у нас в запасе одна старая ижевка. Ну ладно, поехали, — приказал он шоферу, с силой захлопывая дверцу.

До Параула они добрались быстро. Жители смотрели на чужаков подозрительно и отвечали на вопросы неохотно. Один старик, выслушав их рассказ, сказал, пожевывая беззубым ртом:

— Сходите к Вахе, он чабан, отары пасет в долине. Говорят, он видел там вчера каких-то незнакомых людей. Может, он поможет.

— А где его найти? — спросил Хункарпаша.

— Да там и найдете. Как спуститесь по дороге вниз, там, у дубов, его шалаш стоит. Только собак берегитесь, собаки у него злые, как волки! — предупредил их аксакал, когда они садились в машину.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.