Бесплатный фрагмент - Пеньюар

Краски

Как-то все быстро происходит, я не успеваю понять. В марте познакомились, в мае решили пожениться. А с другой стороны что ждать? Сколько можно ходить кругами?

Да и как узнать человека, тем более женщину? Быть может, она сейчас такая добрая и покладистая, не спорит, не злиться, не выкрикивает ругательства, а женись? Сразу начнется! И посуду бить будет, и ругаться, и вещи обнюхивать. А ты только смотри на нее и удивляйся.

Все они до свадьбы хорошие, и промолчать могут и вид сделать, что ничего не случилось, и не заметить дыру на носке. А как только кольцо на пальце появится, можно, наконец, все сразу же заметить, всё тут же сказать. А что стесняться?

Да мне тревожно, я запутался весь! То мне кажется, что Галя прекрасна, и ей можно доверять, то вдруг начинаю сомневаться, и мне кажется, что она от меня что-то скрывает, что-то не договаривает. А мы еще не женаты! Что будет дальше? Я записки буду находить в халате? Буду проверять, что у нее в сумке?

Буду красться за ней по переулкам, подслушивать телефонные разговоры, вырывать бутылку из рук? Прекрасная жизнь! Так надо сейчас всё понять, пока еще не поздно. Но как? Придти к ней домой и посмотреть, что у нее в шкафах творится, что лежит под кроватью. Заодно с мамашей познакомиться, может, она что скажет?

Может, у дочери двойки были по математике, и она прогуливала уроки, а потом сбежала из дому, и ее три дня искали с собаками? Да все может быть!

— Галя, — говорю, — мне нужно познакомиться с твоей мамой, взглянуть на фотоальбомы…

— Ой! — восклицает Галя. — Мама будет очень рада, Валера! Она испечет свой фирменный пирог, а я найду свои школьные фотографии, я там такая смешная…

Пришел я к ним в гости, мамаше цветы подарил, а она сразу же расплакалась, стала говорить о красоте каждого лепестка. Тут Галя прибежала, давай нас знакомить.

— Мама, — говорит, — это Валера, я тебе о нем много рассказывала. Валера, это моя мама Маргарита Петровна.

— Дети мои! — вдруг восклицает мамаша и бежит на кухню, доставать пирог из духовки.

Галя поняла, что еще не сняла бигуди, тут же закрылась в ванной, а я стал ходить из комнаты в комнату. Может, думаю, у Гали болезни хронические или припадки по ночам? Или у неё в родове были пьяницы? А может она вообще неряха, каких свет не видывал и мне самому придется полы мыть?

Смотрю по сторонам, вроде чисто. Вязаные салфетки, поди мамаша вязала. На окнах цветы, на стене фотографии, в серванте рюмки с фужерами. Так, наверное, они выпивают по вечерам, а потом в карты сидят, играют. Вот семейка! Тут Галя прибегает, на ней фартук в горох, на голове кудри развеваются в разные стороны.

— Валера, — говорит она и берет меня за руку, — мы должны сказать маме о нашем решении.

А я ничего еще не решил! Да я даже в шкаф еще не заглянул, не увидел, что там творится. Ёще даже под кровать не залез, а может, там как раз ничего нет! Галя не читает, не размышляет над прочитанным и как с ней жить?

— Дети мои! — восклицает Галина мамаша, прибегая из кухни. — К счастью пирог не подгорел. Валера! — она посмотрела на меня. — Я должна рассказать тебе о Галочкином отце. Я должна! — она достала фотоальбом и стала листать страницы. — Вот, это Галин папа, — она ткнула пальцем в какого-то кудрявого мужика с гитарой в руках.

Я смотрю, а это сосед мой с пятого этажа. Только на фотографии он с шевелюрой и без усов.

— Гриша прекрасный человек! — говорит Галина мамаша. — Просто прекрасный! — тут ее глаза стали наполняться слезами. — Он возвращался из командировки, а это было зимой, видимость была плохая, и им не хватило топлива, чтобы долететь до посадочной полосы, — она стала с шумом высмаркиваться в полотенце, висевшее на плече. — Мне позвонили, говорят, ваш муж трагически погиб в горах. Туда никак не добраться, их похоронят зайцы. Так и сказали.

— Мама! — Галя не выдержала и кинулась утешать свою безутешную мамашу.

— Постойте, — говорю я, вглядываясь в фотографию. — А это не Космодромов ли Григорий Михайлович?

— Именно он, — говорит мамаша сквозь слезы. — А какая фамилия! Космодромов! Но мой Гриша не в горах, нет! Он здесь! — она положила руку на грудь. — Здесь! А как он на гитаре играл, какие писал стихи! Сейчас так никто не пишет…

— Мамочка, — говорит Галя, — а у нас для тебя есть прекрасная новость! — тут она посмотрела не меня.

— Да! — чуть ли не вскрикиваю я. — Маргарита Петровна, ваш муж живой!

— Не утешайте меня, — в рыданиях говорит Галина мамаша. — Я давно смирилась с этой потерей…

— Мама! — торжественно объявляет Галя. — Мы с Валерой решили пожениться.

— Дети мои! — восклицает Галина мамаша. — Как же я рада за вас, Господи! — она снова начала плакать. — Это надо отметить, — она стала доставать из серванта бокалы. — Как же я буду жить без тебя, доченька?

— Ты будешь приходить к нам в гости, — успокаивает ее Галя. — Правда, Валера?

А я вообще еще не понял, хочу ли я жениться на Гале? Тем более что ее папаша пьет портвейн и потом играет на гитаре.

— Как же вы меня обрадовали! — радуется мамаша. — Пойдемте на кухню! Ой, ну надо же! Счастье-то какое! А мне сон вчера снился, будто я прилетела из Санкт — Петербурга и у меня в руках чемодан. И что вы думаете? — она протянула мне бутылку с шампанским. — Я смотрю, и вижу, что чемодана-то нет! Есть только ручка. Как радовался бы твой отец сейчас, доченька, — она посмотрела на Галю. — Как был бы он счастлив!

— Так я скажу ему, — говорю я, открывая шампанское.

— Мы еще не говорили Валериным родителям, — говорит Галя. — Для них это тоже большая новость, а свадьбу мы хотим сделать в мае или в июне…

— Не могу поверить! — Галина мамаша закрыла лицо руками. — Моя девочка выходит замуж! Давайте выпьем! — она подняла бокал. — Выпьем за то, чтобы вы жили долго и счастливо! А где вы будете жить?

— У Валеры, — как ни в чем не бывало, говорит Галя и кладет на мою тарелку кусок пирога.

— Это прекрасно! — мамаша с большим удовольствием выпила и стала раскладывать салаты. — Твой папа был особенным человеком, — сказала она, — и когда он полетел в ту командировку, он как будто бы что-то чувствовал, — тут она достала из шкафа бархатную коробочку. — Он снял свое кольцо и сказал мне, Маргарет. Да, именно так он называл меня, — она вскинула глаза к потолку, чтобы не разрыдаться.

— Но постойте! — говорю я, а мне вообще непонятно, что за спектакль!

Человек живет себе на пятом этаже, а тут такая трагедия!

— Он сказал, — продолжает мамаша, — вот мое кольцо, Маргарет. Я отдаю его тебе, как символ моей преданности и бесконечной любви. Быть может, я не вернусь, мое сердце тревожно, в нем так много предчувствий, — она сдержала слезы и продолжила. — Но ты должна помнить, что я люблю тебя, и буду любить всегда.

Тут мама открыла коробочку, и мы увидели два обручальных кольца.

— Примерь, доченька, — мамаша достала свое колечко и протянула Гале.

Та надела его на безымянный палец, и оно оказалось ей как раз!

— А теперь ты, Валерочка, — мамаша протянула мне кольцо Космодромова.

Я надел его на свой палец, а оно моего размера! Как будто бы я только что купил его в магазине.

— Мы отдаем вам свои кольца, — торжественно произнесла мамаша. — Это не просто кольца, — она посмотрела на меня. — В них…

— Маргарита Петровна, — а я не могу слушать этот бред!

Как можно жить в таком обмане? В такой нелепой лжи? Я стал снимать кольцо, а оно не снимается! Да я вообще весь вспотел, не знаю что делать!

— Валерочка, — стала успокаивать меня мамаша, — пусть оно будет у тебя. Галочка, снимай свое кольцо, пусть оно тоже будет у Валерочки.

А у меня вообще сомнения! Хочу ли я жить с Галей? А если она как папаша будет пить целыми днями и петь? Тут Галя снимает кольцо и протягивает его мне.

— Храни их до свадьбы, — говорит Галина мамаша. — Это символ любви, которую надо воспитывать и созидать.

А мне вообще не хочется ничего воспитывать, и уж тем более созидать! Какая любовь может быть, если такой обман? Положил я кольцо в коробочку, а сам думаю, как мне кольцо Космодромова снять? Да и зачем я буду носить кольцо обманщика? Кольцо человека, который красиво умер и тут же воскрес?

— Я покину вас на минутку, — я вскочил со стула и направился в ванную.

Намылив руки, я стал снимать это кольцо, а оно не снимается! У меня уже сердце закололо, потемнело в глазах, это же надо! Это что за семейка? Папаша живет в свое удовольствие, мамаша рыдает, дочка вообще хочет замуж!

Да как можно жениться, если мы знакомы всего два месяца? Снял я это кольцо, чуть было палец себе не оторвал, щас думаю, на кухню приду, все им выскажу! Скажу, ваш муж Маргарита Петровна живет себе и хохочет!

Пришел я на кухню, положил кольцо в коробочку, а мне не верится, что такое вообще может быть! Да я вижу его рожу каждый вечер, как он идет мимо меня, еще и в гости зовет.

— Я помню свою свадьбу, — вдруг говорит Галина мамаша, — особенно то утро, когда я проснулась…. Я лежала в кровати и думала, что с сегодняшнего дня моя жизнь станет другой…. На вешалке висело белое платье, фата. Был июль. Да! — она встряхнула головой. — Я тогда уже понимала, что это навсегда, на всю жизнь.

— Но послушайте! — а мне хочется рассказать, что ее муж вовсе не в горах, а живет и веселиться на пятом этаже. Причем у него нет ни жены, ни детей!

— Я подошла к окну, — с воодушевлением продолжила Галина мамаша, — и вдруг увидела старушку. Она сидела на скамейке в байковом синем халате и смотрела куда-то вдаль. Все еще спали, было часов шесть….

— Надо пойти к нему, — сказал я, разливая шампанское по бокалам.

Ну, так, а что? Женщина страдает, думает, его нет, а он есть!

— Я смотрела на нее, — продолжает Галина мамаша, — и мне так захотелось, чтобы она меня обняла. Просто обняла, потому что в этот день мне так хотелось, чтобы меня кто-то обнял, — тут она на мгновение задумалась. — У меня не было ни родителей, ни родственников, и вот эта бабушка так напомнила мне мою бабушку, что я выбежала из подъезда и подсела к ней на скамейку. Я смотрела на ее седые волосы, зачесанные под гребешок, на ее руки, сложенные одна на другую, и мне так захотелось потрогать эти венки…

Я посмотрел на Галю. Ну, вылитый Космодромов! Такие же глаза, нос, уши, только гитары не хватает.

— Утро было таким теплым… Я сидела и слышала, как звенят трамвайчики, — говорит Галина мамаша, — как воздух наполняется запахом свежеиспеченного хлеба, и все внутри меня наполнялось предчувствием чего-то радостного, чего-то необычного, нового….

— Прошу, — я поднял свой бокал, приглашая дам выпить.

Мы со звоном чокнулись, как будто бы у нас Новый Год, при этом Галя мне два раза подмигнула, а я вообще переживаю за гены. Нет ли у нее пристрастия к алкоголю?

— Эта бабушка посмотрела на меня, — говорит Галина мамаша, — вздохнула и говорит, девочка, ой, а мне тогда было всего девятнадцать! У меня были длинные светлые волосы, брови вразлет, свежий румянец, я еще танцевала русские народные танцы, так любила водить эти хороводы!

— Мама…

— Галочка, — мама посмотрела на нее любящим взором. — Я очень жалею, что ты нигде не танцевала, это помогло бы тебе с осанкой. У нас был такой чудесный коллектив, мы сами расшивали кокошники.… Ой, ну было же время!

Я посмотрел на нее. Почему? Почему он ушел таким образом?

— Эта бабушка, — мамаша положила мне в тарелку холодец, — взяла меня за руку и говорит, девочка, вчера была гроза, и я сразу же сняла с себя все металлические предметы и выключила телевизор. А я говорю ей, я сегодня выхожу замуж, обнимите меня, пожалуйста. Она меня обняла, я закрыла глаза и вдруг почувствовала от ее халата запах моей родной бабушки. Это было такое чудо… Я как будто бы вернулась туда, где меня любили…

Я посмотрел на нее и вдруг увидел, какие синие у нее глаза.

— Ну что ж вы ничего не едите? — Галина мамаша стала раскладывать в наши тарелки салат. — Галочке нравится с солеными огурчиками, а я привыкла с тертым яблочком…. Ну какие великолепные цветы! — она с восторгом посмотрела на букет, который я ей подарил.

— Мамочка, — говорит Галя, — ты можешь приходить к нам в гости. Правда, Валера?

Они обе посмотрели на меня.

— Конечно, — сказал я, и тут же представил, как Космодромов поднимается по лестнице с бутылкой в руке и вдруг встречает свою жену!

Так если Галя будет жить у меня, значит, она первая его и увидит. Но узнают ли они друг друга? А как тут не узнать, если у них одно лицо? От этих мыслей у меня закружилась голова, где же нам жить?

— А может, мы будем жить у вас? — спросил я, глядя на Галину мамашу.

— Валера, — Галя с удивлением посмотрела на меня.

— Конечно! — воскликнула Галина мамаша. — Я буду печь вам блины, а по выходным мы все вместе будем обедать за большим круглым столом, — она улыбнулась, и я неожиданно заметил ямочку на ее левой щеке.

— Мама, — Галя недовольно подняла бровь. — Мы с Валерой будем жить у него.

А как можно жить у меня, если ее папаша мельтешит перед глазами?

— Давайте пить чай! — обрадовалась мамаша и стала доставать чашки. — У меня есть такое вкусное малиновое варенье!

А я сижу и не знаю что делать? Может, мне не надо жениться на Гале? Я посмотрел на нее. Люблю ли я ее? Да как я могу ее полюбить, если мы встречаемся всего два месяца? Да я даже не знаю, что у нее на уме! Может, она также как папаша отдаст мне свое кольцо и исчезнет навсегда!

И почему он так сделал? Из-за чего? Если бы была другая женщина, то он был бы с другой женщиной, но он один! А может, мне пойти к нему, показать их с Маргарет кольца? Сказать, что я женюсь на его дочери, и она будет жить у меня? Пусть он меняет квартиру, переезжает, в конце-то концов!

— Валера, — говорит Галя, — я хочу показать тебе свою комнату.

— Идите, посмотрите Галочкины натюрморты, — говорит мамаша, — а я пока чай приготовлю. Как же хорошо, доченька, что ты ходила в художественную школу!

А мне только натюрморты разглядывать! Мне уже кажется, что Галя чужой мне человек, и я не хочу на ней жениться, и уж тем более с ней жить! Так она меня за руку схватила и заволокла к себе в комнату!

— Валера, — говорит она шепотом, — ты должен знать правду. Мой папа жив и передает всем привет.

— Правда? — я сделал удивленные глаза.

— Да! — радостно шепчет Галя. — Я с ним встречаюсь по выходным, мы гуляем по городу, — она усадила меня на кровать. — Он прекрасный человек, добрый, талантливый, сам пишет музыку…

— А как же мама? — а мне непонятно, как можно не жить с такой женщиной?

— А что мама? — она обернулась на дверь. — Мама живет, и пускай себе живет…

— Ты с ума сошла? — а я вообще не пойму, как можно быть такой лживой?

— Да тише ты! Она ничего не должна знать!

— Да конечно! — рассмеялся я. — Муж живет и передает всем приветы, а она считает его погибшим! Так может, ему прийти? Дескать, здрасьте, я пять лет лазил по горам, а теперь вот решил вернуться.

— Пусть он лучше будет в горах, — говорит Галя. — Зато у него творческая активность, он пишет, поет…

— Галя! — а я не могу поверить, что она несет этот бред! — Как ты можешь?

— Валера, — она достала какие-то рисунки. — Посмотри, как я красиво нарисовала.

— Ты что, вообще что ли? — а я будто очнулся!

— Вот здесь я изобразила деревенский дом, — говорит Галя, показывая мне какую-то мазню. — Я еще думала, может окутать его предвечерней дымкой, такой сизовато-розоватой, тянущейся, как густая патока, а потом подумала, что лучше предрассветный туман, такой…

— Галя, — перебиваю я, — как ты могла?

— Все-таки я думаю, лучше туман, чем дымка, — она посмотрела на меня. — Туман это как бы начало нового дня, предвкушение, а дымка это уже вечер, это вхождение в ночь, в завершение…

— Завершение… — медленно повторил я.

— Иди, Валера, — говорит Галя. — Иди и скажи маме, что папа живой. Давай!

Я поднялся с кровати, а мне вообще нехорошо!

— У меня все готово, — услышал я голос Галиной мамаши. — Чай с травами, с сушеными ягодами… Варенье малиновое, мед с пасеки настоящий, липовый…

Пришел я к мамаше на кухню, сел на стул. А она чай по чашкам наливает, смеется, ямочку мне показывает.

— Маргарита Петровна, — говорю я, — вы присядьте.

— Валерочка, — улыбается она, — я так счастлива, что в этом мире есть ты. Есть этот день, в который мы смогли как-то сблизиться, немножко узнать друг друга, а я так переживала, попробуй варенье, — она протянула мне чайную ложку.

— Я должен вам сказать… — начал я.

— Ты насчет Галочки? — шепотом заговорила мамаша. — Она хорошая девочка, много читает, а как великолепно рисует. Я сама удивляюсь! И ведь она эти картины написала сидя дома, даже не вышла в лес.

— Я хотел вам сказать, — снова начал я.

— А когда ей было лет восемь, — говорит мамаша, — она смешала все краски, абсолютно все! И как ты думаешь, какой получился цвет?

— Синий?

— Нет, Валера! — мамаша перекинула полотенце с одного плеча на другое.

— Зеленый?

— Нет!

— Красный?

— Черный, Валера! Так она плакала, а потом поняла, что надо смешивать по две краски, ну может по три, давай я тебе еще налью чая, — она подлила мне из чайника кипятка. — Варенье изумительное, и ведь я подумала, что наша жизнь, это тоже краски. Что смешаешь, то и получится.

— Наверное…

— Галочка, иди чай пить, — позвала она Галю. — И ведь добавишь черный, всё сразу же станет черным. Сразу же!

— Я пойду, — сказал я, глядя на часы. — Уже поздно…

— Хорошо, что ты к нам пришел, — она посмотрела на меня своими синими глазами. — Галочка, иди, попрощайся с Валерой.… Не пойму чем она там занимается?

Тут Галя прибегает, руки в краске, лицо в разводах.

— Валерочка, — мамаша протянула мне коробку с кольцами. — Или пусть пока полежат у меня?

— Пусть, — говорю я, а мне тяжело, да я не могу!

Вышел я на улицу, и что мне делать?

Вот оно, счастье!

Нет большего счастья, чем любить! Да я с работы бегу, не могу остановиться! Еще немного, уже почти рядом. Осталась почта, газетный киоск, соки-воды, и я совсем близко.

Ткани, мотылек, парикмахерская, скороход, и я почти дома. Кулинария, аптека, ателье, и снова киоск. Остановка, срочное фото, булочная, рубин… И вот, уже рядом! Продукты, юный техник.… Вижу балкон, простыни, мои трикушки, трусы…

Как же хорошо жить на свете, когда есть куда бежать. Хочется заплакать, горит свет. Вера на кухне, разбила две тарелки, рассыпала муку, сожгла полотенце. Бегу по ступенькам, все ближе и ближе, вот она дверь, двадцать седьмая, а за дверью дым.

Верка в слезах, забыла купить хлеб, пересолила фарш, стерла левую ногу…. Как же сладко в груди, где-то в животе, там живет мое счастье. Хочу пропахнуть дымом, выпить Веркины слезы, съесть соленые котлеты без хлеба, разносить эти туфли.…

Хватаю ее за ногу, целую в натертое место, зачем покупать на размер меньше? Челку подстригла, глаза стали еще больше.

— Вера! — говорю и прижимаю ее к себе.

Вот оно, счастье! Прижаться и стоять. Как будто ничего большего нет, и не было никогда. Только здесь, только сейчас. Как же я ждал этого! Как же хотел вот так прижаться и забыть обо всем.

У меня нет ничего, есть только она.

В тишине

Я тишину люблю. А есть ведь такие люди, которые не могут в тишине находиться. Им то радио включи, то телевизор. То пылесос. Так ещё и людей назовут, чтобы те ходили вокруг них и разговаривали.

А я на третьем этаже живу и прекрасно всё слышу! Так, а под моими окнами то трактор туда-сюда ездит, не знаю с какой целью, то люди ходят. Да пускай бы себе ходили, так они же идут себе, идут, и вдруг встретятся! И нет бы, в помещение пройти, они встанут под моими окнами и разговор заведут.

А мне может, неинтересны их беседы, противны просто! Я может, к себе прислушаться хочу, мысли свои понять. Как жить дальше? К какому идеалу стремиться? Есть ли вообще смысл? Смогу ли?

Вы посмотрите, сколько вопросов! А под окнами моими никто такие вопросы не задаёт! Я бы рад какой совет услыхать, но нет. Людей другое волнует. Какой водой дрожи заливать, как с сорняками бороться, где мужа три дня носило?

Разве это должно волновать? Да мне страшно! Я и к врачу обращался и ихтиолку пил на ночь и масло макадамии втирал. Ну ничего не помогает! А окна закрою, мне душно.

А один раз я сдержаться не смог. Прямо из окна им и говорю.

— Вы, — говорю, — гражданочки домой бы шли. У вас там мужья, дети. Забыли?

А они головы вверх подняли, не поймут, откуда голос.

— Да-да! — говорю я ещё громче. — Мужья пришли с работы, где же жены? Где на плите вареная морковь? Где жареное мясо, макароны? В конце концов, где первая любовь?

Вижу, гражданочки послушались и пошли себе домой. Так и правильно! И нечего без дела болтаться. А мне так радостно стало! Я сел себе в тишине, сижу, думаю. Как, думаю, развивать в себе такие качества советского человека, как устойчивость к алкоголю, верность своим идеалам, принципиальность, неподкупность, решительность….

Вдруг снова какие-то голоса. Я сразу к окну и из окна им говорю.

— Все женщины чистят картошку, — говорю. — Все женщины моют полы! Готовят бульоны, окрошку, в духовке пекут пироги.

Смотрю, гражданочки по сторонам оглядываются, не поймут, откуда голос.

— Все женщины яйца взбивают! — торжественно продолжаю я. — Все женщины хворост пекут, они как никто понимают, зачем в этом мире живут.

Смотрю, гражданочки заторопились, наконец, и по домам стали расходиться. А мне только этого и надо! Я снова сел себе в тишине, и сижу, думаю. Как, думаю, так научиться жить, чтобы перед самим собой стыдно не было. А ведь так стыдно порой бывает, что не знаешь даже, достоин ли ты человеком называться…

Вдруг снова какие-то звуки. Я к окну.

— Проходи, товарищ, не задерживайся! — говорю. — Тебя должно быть дома ждёт семья!

Смотрю, два гражданина внизу стоят и на меня прямо смотрят. А я не растерялся.

— А жены ждут и скучают, — говорю я трагически. — А жены варят обед! Они борщи наливают и жарят по десять котлет!

А эти два гражданина переглядываются и с места со своего не сдвинутся.

— А жены тесто заводят! — говорю я с надрывом. — А жены полы метут! Что ж мужья-то никак не приходят? Что ж мужья-то никак не  идут?

Смотрю, эти два гражданина вспомнили, наконец, что дома их семьи ждут и поспешили скорей к своим малюткам. А я снова сел в тишине и сижу, думаю. И так задумался крепко, что даже разговоров никаких не слышал.

А может, поняли все, что останавливаться нельзя.

Что домой идти надо!

Внутренний голос

Я слышал, что у женщин есть какой-то внутренний голос. А я думаю, откуда? Да и зачем? У них свои голоса, да такие, что не знаешь, куда бежать порой. Что делать.

Ира моя как скажет что-нибудь, так хоть из дома беги. Или к себе всех зови. А если бы еще внутренний голос говорил? Что бы было? Мы вчера с Ирой чай пили. Сидим, пьем, а мне весело по утрам. Знаю же, что целый день на заводе буду. Среди товарищей своих.

Что не радоваться? Да я поскорей думаю из дому убежать, и в раздевалке оказаться. Собираюсь, значит, одежду ищу, а Ирка рубашку схватила и стоит в руках ее мнёт.

— Сережа, — говорит, — не ходи на работу. Позвони Федору Афанасьичу, скажи, что ты заболел. Или давай я позвоню, где телефон?

— Ира, — удивляюсь я, — да ты что? Да как заболел, если я здоров, как бык и меня товарищи ждут.

— Сережа, — говорит она, и носки у меня отбирает. — Послушай меня, хоть раз в жизни! Давай я позвоню, скажу, что температура у тебя, ангина, радикулит, смещение позвонков. Я не знаю! Отравление, в конце концов. Ты же можешь грибами отравиться, Сережа! Ну не ходи ты сегодня на работу! Прошу тебя!

— Ира, — смеюсь я, — да что со мной может случится? Да я недавно только технику безопасности сдал.

— Сережа! — умоляет она. — Я прошу тебя, — и чуть ли не плачет.

А мне-то выходить уж пора, я в коридоре сапоги надеваю, а Ира ключи из дверей вытащила и стоит, в руках их держит.

— Мой внутренний голос, — говорит она и кладет руку на сердце, — подсказывает мне Сережа, что беда какая-то случится. — Я тебя не пущу!

— Ирина, — говорю я, — ну хватит!

— Нет, — она встала у двери. — Ты никуда не пойдешь!

Вот здрасьте! Я может, по товарищам соскучился, хочу сметаны поесть в столовой, понять, как закручивать эти шестеренки, а тут такое!

— Ира, — говорю я, а у меня терпение уже на исходе, — открой дверь. Мне на работу надо. Ира!

— Сережа, — говорит она и кидается мне на шею. — Если с тобой что-нибудь случится, как я буду жить без тебя? — и слезы у нее катятся из глаз. — Я не смогу, Сереженька!

— Ириша, — успокаиваю я, — да все хорошо будет.

— Я не хочу тебя потерять, — шепчет она. — Ты самое дорогое, что у меня есть, слышишь?

А я слышу, конечно, и ушам своим не верю.

— Ты мой самый любимый человек, — шепчет Ира, — самый-самый… Ты мое единственное сокровище, ты все, что есть у меня…

А я стою, и думаю, может, и правда позвонить Федору Афанасьичу?

— Ириша, — говорю, — мне идти надо.

А она схватила меня и не отпускает.

— Да все хорошо будет, — говорю я, а сам чувствую, как сердце у нее бьётся. — Ты не переживай только…

Забрал у нее ключи, а она смотрит на меня, будто в последний раз видит.

— Подожди, — говорит, — и снова меня обнимает. — Я люблю тебя, Сережа. Всегда помни об этом.

— Я тоже тебя люблю, — говорю я, и бегу со всех ног на завод.

Прибегаю, и только в раздевалке переодеться хотел, как чувствую, в животе все скрутило, тошнота подкатила, ноги задрожали, и чуть ли не температура поднялась. Уж думаю, не грибы ли это?

Пришел в медпункт, Клавдия Петровна сразу давление мне измерила, градусник подмышку затолкала. Полежи, говорит родной, отдохни. Я прилег, а сам думаю, что же это такое? Тут мужики прибегают.

— Серега! — кричат. — Стена рухнула.

И тут я Ирку вспомнил. Как не пускала она меня, как схватила, прям у дверей, как плакала.

Как сердце у нее билось…

Быть человеком

— Раз уж мы стали людьми, — говорит председатель профкома Василий Иванович Савушкин, — так давайте как-то соответствовать. Ведь ничего нет лучше товарищи, чем жить и при этом быть человеком.

— Да, товарищи! — поддерживает его Федор Афанасьич. — Не кем-нибудь!

— Не всем, однако, — продолжает Василий Иванович, — удалось пройти этот путь. Многие так и не смогли оставить свой образ жизни, подчиненный плотским желаниям и природным инстинктам, — он строго посмотрел на нас. — Они так и живут, прыгая с ветки на ветку, бесцельно хватая друг друга за ноги и выше.

— Те же, кто дошел до конца, — говорит Федор Афанасьич, — идут дальше! К новым социалистическим победам! К новым, товарищи, социалистическим свершениям!

Да лучше бы я в лесу жил, и не надо мне никаких свершений. Так они спят до обеда, тихо. Луч солнца пробивается сквозь листву. Где-то крикнет гагара. Где-то кулик. Тут же будильник грохочет, кастрюли гремят. Зина радио включит, зарядку делает, думает, похудеет.

А там никто не худеет. Никто у трюмо не сидит, бигуди не крутит. Ни пудры, ни помад! И все красивые, друг другу нравятся. Друг другу спасибо говорят. Так, а весь день на воздухе, в зеленых рощах. Ни зимы тебе, ни гололеда. Тут же летишь, остановиться не можешь, ноги в двух носках мерзнут. А Зине воротник надо и желательно уже завтра.

А у них все есть! И сегодня и завтра. В ручьях накупались, бананов наелись и весело! Что не жить? Мы-то раз в году на курорт приедем, и лежим с товарищами, в окно смотрим. А им и ехать не надо. Каждый день как на курорте! И ванны тебе грязевые и вода из родников.

Так они напьются и лежат, в небо смотрят. И пусть нету цели, зато спина не болит, и трусы не жмут. У них там вообще все без трусов! И прекрасно! Зато у нас есть цель, только мы не знаем какая. Главное, что идем куда-то. А куда, еще не поняли. Но скоро придем, говорят, туда, где все будет.

И колбаса бесплатно, и сливы без косточек.

Новости

Как же хорошо, думаю, что страна наша электрифицирована! А так бы мы сидели при свечах, при лучинах, при керосиновых лампах. Ни телевизора тебе, ничего.

Ни новостей, ни зарядки! Да никто даже не знал где какие удои по стране, завершились ли посевные, куда все-таки увезли и положили две дырявые бочки, нашлись ли потерянные ключи от верхнего ящика. Как люди жили непонятно.

Это сейчас мы проснулись, сразу гимн, сразу гимнастика! Да я все упражнения проделал и на работу идти готов. Иду по дороге и знаю, что по всей стране совершаются подвиги, ставятся рекорды, открываются новые месторождения полевого шпата, роются котлованы.

Все что-то ищут, осваивают, разрабатывают, обогащают, переплавляют, выдувают, штампуют, куют. Все стремятся к достижениям на производстве, чтобы кирпича было больше, больше марли, асбеста, керамзита, доломита, сургуча. Чтобы жили мы лучше всех! Чтобы больше посылок отправляли своим родственникам.

Да я иду и горжусь, что живу в такой стране, где можно открывать нижний ящик, хромировать с обеих сторон, переставлять с места на место, разматывать с утра до вечера, протирать скипидаром, закрашивать по краям, поджигать, чтоб горело. А чтоб копать было легче, а то все лопаты сломались.

Нет, все-таки у нас для человека раздолье. Да мы в воздухе чувствуем эту свободу, делать то, к чему тянутся руки. Да я каждый вечер телевизор включаю, смотрю на дамбы на эти, на трубопроводы, на теплотрассы. Да у меня радости столько! Тут же репортаж из Ставрополя, все-таки завершились посевные, завелся трактор, привезли семена. Будем ждать урожай!

Одну бочку украли, вторую везут. Верхний ящик открыли, ключ оказался внутри. Да я оторваться не могу, столько открытий! Космонавты вернулись, забыли журнал. Ученые сидят, не могут растворить азотнокислый аммоний в двухвалентном марганце, пробовали нагревать зажигалкой, не получается. Врачи разделились на две группы. Первая поехала в Таганрог, другая осталась ждать на вокзале.

В Нижневартовске начертили пунктиром маршрут трубы, на Шумерлинском комбинате создали технологию изготовления панелей кузовов-фургонов заливкой пенополиуретаном. Впервые в кузовостроении страны! Да у меня от этих слов в груди все расцвело, радость по всему телу. Галя, говорю, иди сюда!

В Саратове открылась выставка прикладного искусства, и по всей нашей стране светит солнце. Да я нарадоваться не могу! С каждым днем мы приближаемся к победе.

С каждым днем она всё ближе и ближе!

Непонятно мне

Смотрю я на Оксанину маму и удивляюсь. Откуда столько силы, столько энергии? Так она зайдет к нам на пять минут, и обои наклеит. И светло сразу. А она хохочет, я говорит, у вас ночевать останусь, не идти же домой!

А мне Оксаны хватает! Что ни ночь, она скачет, а тут еще мама. Так они вместе прыгают, матрасы трясут, занавески снимают, кровати двигают. Тесто заведут, потом бегают с ним. Так я в ванне сижу, они с кастрюлей заскакивают, ой, говорят, мы думали ты в ночь.

Побегут, на батарею поставят, потом Оксана заскочит, где молоток спросит, где гвозди? Я помыться спокойно не могу.

— Оксана, — говорю, — да сядьте вы, посидите.

— Да некогда, — говорит она, — где изолента?

А откуда я знаю? Я с работы пришел, думаю, в воде полежу, может, поможет, а тут дверь открывается без конца. Да сели бы о поэзии поговорили, о музыке, нет, они половиками машут, тазами гремят. Закрылся я на шпингалет, глаза закрыл, будто в море лежу, а Оксана дверь дергает, понять не может.

— Валера, — кричит, — что-то с дверью случилось. Мама! — зовет она Светлану Петровну.

Та подбежала, тоже дергать начала.

— Ну, надо же, — говорит, — а нам с тобой еще тюль замочить надо и покрывало. И Валера на работу ушел.

— Да там он, — говорит Оксана. — Валера! — кричит она мне. — У тебя совесть есть?

А я молчу. Я же в море лежу, и надо мной чайки летают.

— Нет, ну ты посмотри на него только! — возмущается Оксана. — Закрылся и сидит там!

— Да что ему там сидеть? — удивляется Светлана Петровна. — Он же только что мне до свидания сказал, и на работу пошел.

— Да там он, — говорит Оксана и за ручку дергает. — Открой! Мне надо воду в ведро налить.

А я молчу, будто нет меня. Будто я на работу ушел.

— Да нет его там, — говорит Светлана Петровна. — Я же штаны ему зашила, колбасы с хлебом отрезала, иди, говорю, да за рулем-то не усни, смотри!

Я лежу, удивляюсь. Вот думаю, у мамы фантазия.

— Да не может этого быть! — говорит Оксана. — Он же только что с работы пришел, четыре котлеты съел, литр молока выпил. Валера! — она стала стучать кулаком в дверь.

— Ну, ты подумай, — говорит Светлана Петровна, — а я — то понять не могу, думаю, куда он собирается? Куда наглаживается? Так еще же носки чистые надел, ой, Оксана! Ой, доченька! — заголосила она.

— Да мама! — восклицает Оксана. — Валера! — она стала стучать в дверь.

— Говорила я тебе, — говорит Светлана Петровна, — говорила! А ты разве мать-то послушаешь? А мать-то Оксана все видит! Матери-то сразу стало ясно! Ой, да что же это такое, Господи! — запричитала она.

— Да что ясно, — говорит Оксана, — когда я пол не могу помыть, стою тут полчаса. Валера! — она снова принялась стучать.

— Да не стучи ты, — говорит Светлана Петровна, видимо хватаясь за сердце. — Доченька, я должна сказать тебе правду, — тут видимо она зарыдала. — У Валерия есть женщина, — продолжила она сквозь слезы, — и он сейчас у нее. Да, Оксаночка! Да! Понятно, что это не любовь, и она некрасивая, и, скорее всего, неумная женщина, но Оксана!

— Мама, — смеется Оксана, — да о чем ты? Да Валера с работы домой, вечером дома. Когда?

— Вот! — восклицает Светлана Петровна. — Когда! А тогда, Оксана, когда мы с тобой половики трясем, а у него ночная смена.

— А кто же тогда в ванной сидит? — не понимает Оксана. — Кто-то же там есть…

— Да там кто угодно может быть, — говорит Светлана Петровна, — только не твой муж. Нет, ну ты только подумай! Я говорит, утром приду, как раз на пирожки. Конечно! — она злобно расхохоталась.

— Не могу поверить, — растерянно говорит Оксана.

— Девочка моя, — засокрушалась Светлана Петровна, — как же ты наивна! Пойдем на кухню, родная, я налью нам валерьянки.

Ушли они на кухню, а я лежу, думаю, ну Светлана Петровна! Не ожидал! Помылся я скорее, на кухню пришел, а они сидят обе в слезах.

— Валера, — говорит Оксана и всматривается в мое лицо. — Ты вернулся? Так быстро?

— А мы быстро сегодня, — говорю я и чай себе наливаю.

— Колбаску-то всю съели? — спрашивает Светлана Петровна.

— Всю, — говорю я. — Такие голодные были.

— Вот видишь доченька, — говорит Светлана Петровна, и Оксану по руке гладит. — Валерочка с работы пришел, устал весь…

— А что случилось-то? — горою я. — Горе, какое?

— Да нет, — говорит Оксана, грустно улыбаясь. — Все хорошо…

— Горе! — вдруг вскрикивает Светлана Петровна. — У нас Валера горе! Не можем дверь открыть в ванную!

— Так пойдемте, — говорю я. — Я вам открою.

Пришли мы все к ванной, я дверь открываю, мама с Оксаной туда забегают, по сторонам смотрят.

— Я же говорила тебе доченька, — говорит Светлана Петровна, — что здесь никого нет. Неси скорей тесто! Спасибо тебе, Валерочка!

Принесла Оксана тесто, стали они воду набирать, полы мыть, а я лег на кровать и непонятно мне. То ли я с работы пришел, то ли ушел.…

То ли в ванной лежу до сих пор.

Все заканчивается

Все заканчивается почему-то. Только спать лег, уже утро. Только деньги получил, вечером Зина забрала. Только на море приехал, вроде вещи разложил, снова чемодан доставай, складывай.

Да мы с мужиками только сели, а уже нечего. Я уж думал, может, любовь не закончится? Будем любить и верить. Будем пельмени лепить. По четвергам в баню ходить. По субботам в палатке сидеть. А вечером в гости, и до самого воскресенья! А что дома-то делать?

Так мы месяц прожили, я смотрю, а Зина изменилась. Другая какая-то стала. В платке сидеть не хочет, говорит, комары. Природу не видит, вообще, как будто не замечает! Перед ней муравейник, а она мимо идет. Цветка не понюхает! Я ей букет нарвал, а она его в электричке забыла.

Зато в гости пришли, она тут же за стол села. Быстро поела, говорит, домой пошли. А мне может, поговорить охота! Так она меня бросила, а потом неделю молчала. Думала, я у нее прощение просить буду, на коленях стоять! Я-то думал, мы семья. Вместе пришли, вместе ушли.

А тут я фарша намолол, жду, когда она тесто замесит, а она в холодильник заглядывает.

— Ой, — говорит, — а яиц нету.

Потом шкаф открыла и стоит, смотрит.

— Ой, — говорит, — а муки мало. Не хватит. Да зачем нам пельмени вообще? Давай котлеты пожарим!

А я котлеты в столовой ем, подавляюсь. Думаю, скорей бы вечер и домой придти, пельменей наварить целую гору. Прихожу и снова котлеты? Да знал бы я как тесто замесить, сам бы всё купил и замесил! И жены не надо!

А в четверг на работу собираемся.

— Бери, — говорю, — полотенца, мочалки. Встречаемся в бане возле кассы.

Прихожу в баню, жду её, жду, а мне попариться охота, в парилке посидеть, мочалкой пошоркаться. Да так, чтоб пена летела. Мужики слышу, хохочут, друг друга вениками хлещут, а я в коридоре стою, Зину высматриваю. Так мне не зайти, у нее и мочалка моя и полотенце.

Стоял, стоял, а вдруг думаю, Зина под колеса попала? Она же бежит, на дрогу не смотрит. А может, не в ту баню уехала, перепутала все? А может, думаю, на работе она? Сидит, отчет пишет? И как-то тревожно мне стало. Прям не по себе. Думаю, какой же я дурак! Стою здесь два часа, а с человеком может, беда приключилась?

Побежал я домой, а сердце выпрыгивает, стучит, слезы, чуть ли не льются. Так, а мысли-то разные. Представил ее в больнице, с загипсованной ногой, потом с капельницами на обеих руках. Потом вдруг подумал, а что если кровь ей сейчас нужна? А я все это время в бане простоял.

И так мне ее жалко стало. Думаю, да не надо мне ничего! Пусть котлеты будут всегда, пусть беспорядок, пусть дырки на носках. Пусть вообще все будет верх дном, лишь бы Зина живой была. Да я ей кровь всю готов отдать и если надо любой орган, лишь бы она выжила.

Прибегаю домой, скорей за телефон схватился, а руки дрожат, ноги подкашиваются. Не могу номер набрать. Вдруг, слышу, чей-то голос поет. Не пойму только где. Забегаю в ванную, смотрю, Зина в пене лежит, розовая и здоровая.

— Ой, — говорит, — ты меня так напугал! А что случилось-то?

Вышел я из ванны, да лучше думаю, ты под капельницами лежала! Лучше в гипсе! На кухню пришел, а там котлеты. Трудно думаю, яйца купить с мукой, тесто замесить.…

А я-то кровь хотел отдать, чуть ли не всю….

Зачем тогда жить?

Смотрю я на себя и думаю, как же все-таки устроен человек! И глаза у него есть и уши. А сколько мыслей зараз! Можно думать хоть о чем, никто не узнает. А эти волосы? Растут ведь откуда-то! Да я подстригаюсь каждый месяц, никто объяснить не может.

А ноги? Куда-то же идут без конца, я порой сам не пойму. Вроде с работы домой шел, и вдруг в гараже оказался, да еще с огурцом в руке. А нос? Ведь сразу понимаешь, что где происходит. Да я в подъезд захожу и знаю, что Анжела сухари сожгла.

А вкус? Как-то же различаем мы, где сладкое, где соленое. А было бы все одинаковое, со вкусом колбасы. Зачем тогда жить? Ешь помидор, а он колбасой пахнет. Или наварил пельменей целую кастрюлю, сметаны на них налил, ну как же прекрасна жизнь, думаешь! И вдруг чувствуешь, что сметана как колбаса. И пельмени тоже колбаса. И хлеб колбаса.

Думаешь, может, пряники не колбаса? И они тоже колбаса и на них можно горчицу мазать. Да мне уже противно! Тут-то я пришел с работы, и ем все подряд. Сало, горчицу, горлодер, лук, чеснок, щи с капустой. И жить охота! Охота Анжеле вопрос задать. А шел домой, думал, приду, ничего делать не буду.

А тут смотрю на нее, думаю, да как же хорошо, что она не мужик! А если б все мужиками были? Зачем тогда жить? Это ж не обняться, не рассказать, как туман по утру стелется. Как иволга поет, а ты лежишь на земле, и лоси мимо идут, сохатые.…

Так ведь и спину никто не натрет, не намажет. И тесто не заведет, и в глаза не посмотрит, не спросит, как ты, родной мой? Анжела как спросит, так мне охота схватить ее и на руках таскать из угла в угол. А если б мужик был? Потаскай-ка! Да он в ванну залезет, и ноги мыть будет. Потом выйдет, скажет, жрать давай, а тут ты со своими рассказами.

И хорошо, что мы с разными лицами. А было б одно? Да еще некрасивое. Зачем тогда жить? Смотреть на одно лицо некрасивое, такое же, как у тебя? Да мне уже противно! Тут хоть глаза у всех разные, волосы, ноги. Да я на Анжелу смотрю и мне радостно. Охота схватить ее, и спрятать где-нибудь, где нет никого.

И как прекрасно, что сон у нас есть. А если б не спали мы? Зачем тогда жить? Тут хоть лег и лежишь, и не видишь никого, не слышишь. Думаешь о своем. О том, как организмы работают. Так, а сердце стучит, кислород поступает, капуста превращается в витамины, сало в жиры, картошка распадается на крахмал.

Да я лежу и вижу все эти превращения! И как-то удивительно мне! Думаю, да как же хорошо, что тела у нас есть. Лица. Причем, самые разные! И колбаса колбасой пахнет, и пряники пряниками. И едим мы, и спим и слышим все, и чувствуем. И сказать даже можем! А если б молчали?

Зачем тогда жить?

Да что же это?

Я не пойму, что со мной происходит. Делаю такое, за что потом стыдно. А главное, я и делать-то этого не хочу. Оно само собой как-то получается! Так я потом мучаюсь, переживаю, думаю, да как же так? Да что же это?

И ночами не сплю, и решения принимаю, что в следующий раз терпимее буду, умнее, сдержаннее. Вообще, буду молчать… Или тут же уходить куда-то, и запираться. И сидеть там. А в следующий раз тоже самое! Да даже хуже! Никакой сдержанности, никакого ума. Да я остановиться не могу!

И уйти, никуда не ухожу. Забываю. А потом снова стыдно. Да как же так, думаю. Да будет этому конец или нет? Так я такое говорю, что Ирка в слезах. Чуть ли не вещи собирает. А потом не разговаривает со мной, и даже не смотрит в мою сторону. Будто меня нет вовсе. И спит где-то в другом месте.

И не стирает. Я в грязных штанах хожу. Спать ложусь один и не сплю. Думаю, как у Ирки прощение выпросить. Что сказать? Прости меня, Ира и цветок подарить? Так это уже было. На колени перед ней встать? Так уже стоял. Посуду за собой мыть? Так уже мыл, три дня, правда. А потом снова в раковину складывать стал. Неохота.

Может, думаю, мне в следующий раз в ванную заскакивать и воду на себя лить? Чтобы в себя прийти, чтоб как-то опомниться. Или на балкон выпрыгивать, а может за дверь? И стоять там на площадке. А что? Мне может, нравится на площадке стоять. А может, всё в шутку превращать? Прям шутить и смеяться?

Или сидеть и молчать. Как будто я не слышу ничего. Оглох. И вот иду я с работы, и сам себя настраиваю. Сейчас, приду, думаю, а дома Ириша. Уже, наверное, котлет нажарила, макарон наварила. Настирала, нагладила, полы намыла. Свитер распустила…

Захожу домой, Ирка бегает с полотенцем, дым разгоняет.

— Ой, — говорит, — сухари подгорели!

А мне сказать охота, что сожгла ты их! Как всегда! Растяпа! Но потом думаю, да ладно. Да кому нужны эти сухари? Форточки пооткрыл и давай с полотенцем прыгать. Так дышать невозможно! Как еще квартиру не спалила, я вообще удивляюсь!

Так Ира прыгала-прыгала, полотенцем махала, меня два раза ударила, и банки стеклянные уронила. В одной манка была, в другой пшено.

— Ой, — говорит, — банки разбились!

А они на куски разлетелись по полу, хорошо, что в нас не попали. Я представляю! А Ира скорей за совок, давай мести. Метет, а мне так и сказать охота, Ира, сказать, ну какая же ты неловкая! Ну никакой грации! Но я кинулся осколки собирать, думаю, всё рано эту манку никто не ест, а пшено так тем более! А Ира веником метет.

— И зачем, — говорит, — ты эти полки повесил? С них же валится всё! Да еще над столом, не встать, ни сесть!

А куда мне их прибить? На потолок? Но я снова промолчал, только обидно мне стало. Думаю, стараешься изо всех сил, хочешь, чтобы в доме полки были, чтоб все на полках стояло, чтоб Ира на кухню приходила и радовалась.

И чувствую, что распирает меня. Что еще чуть-чуть и скажу что-нибудь. Я скорей в ванную заскочил, думаю, освежусь, заодно руки помою. Воду включил и сразу легче! Умылся и другим человеком себя почувствовал. Смотрю на себя в зеркало, и радостно мне!

Тут Ирка заглядывает.

— Ой, — говорит, — ты здесь что ли? Все налюбоваться не можешь?

— Не могу, — говорю я и водой в нее брызгаю, чтобы в себя пришла.

Ну, сколько можно?

— Ой, — визжит Ира, — ты что? У меня же тушь!

А у нее и правда тушь, и течет она разводами по всему лицу.

— Ничего! — говорю я, и брызгаю в нее со всей силы. — Всё равно умываться!

А Ирка закрыла лицо руками и стоит передо мной.

— Ой! — смеюсь я и водой ее обливаю. — Мы такие красивые стали, хоть картину пиши!

А Ирка замерла и стоит мокрая, не шелохнется.

— Не смотрите на нас, — говорю я Иркиным голосом, — у нас с лицом что-то! Ой, это, наверное, аллергия? А на что?

Так, а мне весело! Ира, наконец, замолчала, теперь и я могу слово сказать.

— Ой, — говорю, — а как же мне жить с такой красавицей? Лицо у нас черное, вы не из Африки?

А Ира стоит, руками лицо закрыла, только плечи вздрагивают.

— Ай-яй-яй, — причитаю я, — а нам грустно, а мы рыдать вздумали. Жизнь тяжела, конечно! Сухари сожгла, банки расколотила, ой! Да еще полка не так прибита!

А Ирка стоит передо мной, всхлипывает.

— Ира, — говорю, — да ты чего? Ты что, плачешь что ли?

А мне не верится. Ну что я сделал-то?

И вдруг мне ее жалко так стало.

— Ириша, — говорю, — ну чего ты? Ну не плачь, ну прости меня…

Обнял её, а она еще сильнее рыдать начала, да так горько, будто у нее горе какое. А я стою и думаю, ну что мне делать? На балкон в следующий раз идти?

Или на площадку?

Только все вместе!

Хорошо всё-таки раньше было. Все прыгали, и никто ни у кого не спрашивал. А сейчас попробуй! Все сели и ты сиди. Все пошли и ты со всеми. А мне может, одному охота?

Захотел, встал. Захотел, пошел. Так, а за тобой все пойдут, а всем интересно. Что ты там делать будешь? Я раз пошел, так все пришли, встали. Как быть самим собой, когда все смотрят?

Так собрание же собрали. Только все вместе, говорят, единым сплоченным коллективом мы сможем товарищи! А мне может, одному охота?

— Нет, товарищи, — говорит Федор Афанасьич. — Одному нельзя.

— Да мало ли что может случиться? — заволновался Тимофей Михалыч. — Потерял равновесие, упал, перевернулся два раза…

— Изломал балюстраду, — добавляет Федор Афанасьич, — задел бочку с бензином…

— Уронил углеводородный баллон, — переживает Тимофей Михалыч.

— Сорвал пломбу, — с тревогой в голосе говорит Федор Афанасьич.

— Перекрутил шланг, — качает головой Тимофей Михалыч.

— Развинтил винты, — беспокоится Федор Афанасьич.

— Размотал изоленту, наступил на провод, облился! — хватается за сердце Тимофей Михалыч.

— Перепутал карманы, — с отчаянием в голосе говорит Федор Афанасьич.

— Подавился колбасой, — пугает нас Тимофей Михалыч.

— Поэтому, — говорит Федор Афанасьич, — всегда должен быть рядом товарищ. А лучше несколько. Это залог нашего с вами здоровья!

— Будет здоровье, товарищи, — говорит Тимофей Михалыч, — всё будет!

— Поэтому без коллектива никуда, — уверяет нас Федор Афанасьич. — Да и куда ты пойдешь, на ночь глядя?

— Я один раз пошел, — машет рукой Тимофей Михалыч. — Больше не хожу. Ложусь и сплю рядом с товарищами.

— Так и должно быть, — говорит Федор Афанасьич и чуть ли не слезы у него на глазах. — Легли, и поговорить есть о чем, есть что вспомнить.

— Утром проснулись и все вместе на работу пришли, — радуется Тимофей Михалыч. — Только так товарищи мы сможем достичь выполнения поставленных задач. И никак иначе!

Не узнал!

Как-то жил я себе, жил и вдруг глаза у меня открылись. Смотрю по сторонам, и мне не нравится. Так, а на стене ковер висит красный, над кроватью портрет. На кухне женщина.

В ванной смотрю, другая. Какая из них моя не знаю. Та, что на портрете, наверное? Посмотрел на портрете, а там вообще мужик! Вышел на балкон, думаю, постою, может, вспомню. А там белье висит мокрое, прям вода льется.

В коридоре чемодан стоит чей-то, может мужика этого? Так, а приехал, наверное, сразу на вокзал пошел за билетами. И хожу я так, присматриваюсь, не пойму что за ящики на полу? Что за коробки? Герани кругом, кукушка из часов выскакивает, кричит, пол зеленой краской выкрашен.…

Да я как будто в лесу! На диване две кошки, в углу самовар, садись тут же чай пей! Где же думаю Галя-то? Эти две на нее не похожи. Одна с черными волосами, кудрявая, да лицом почему-то желтая, может, желтуха у нее или съела чего?

Другая в платочке и тоже что-то с лицом, не то усы, не то борода. Я в растерянности, не знаю что делать. Мужик с вокзала никак не придет, я бы хоть у него спросил, а так хожу только, да о провода запинаюсь. Хотел дверцы закрыть у шкафа, не закрываются. На дверях даже ручек нет. Радиола сломанной оказалась!

Прилег на кровать и как-то тревожно мне. Где же думаю, Галя? В магазин ушла и в очередь за тазами встала? А может, с мужиком, каким? Сидит где-нибудь у фонтана. Да у меня сердце сразу закололо. А может, в гости к кому пошла или на работе у них юбилей у бухгалтерши, так они сидят в бухгалтерии пьяные, и домой не собираются?

Да пусть лучше пьяные, чем с мужиком. И женщины эти. Кто они? Так одна кастрюлями гремит, ножиком машет, другая стирает. Может, Галины родственницы? Приехали, и сразу за дело и вроде как не один я, и не скучно мне.

Вдруг слышу голос из кухни.

— Галя, — говорит он, — а что это Валера на кровати лежит? Не заболел?

А я думаю, откуда она мое имя знает?

— Ой, мама, — говорит, видимо Галя, — да пусть лежит, главное, есть не просит.

А голос вроде на Галин похож. Удивился я, дальше лежу.

— Так, а пусть идет, — говорит мама, гремя тарелками. — У меня все готово.

Тут эта женщина кудрявая с желтым лицом приходит ко мне, а я не пойму, откуда такие люди некрасивые берутся? И стоит она, на меня смотрит.

— Валера, — говорит, — долго ты будешь валяться? Нет бы, ручки к дверям прикрутить, коробки свои собрать, радиолу починить….

А я не пойму, откуда голос Галин раздается. Из шкафа что ли? А женщина эта не успокаивается, головой качает.

— Валера, Валера, — говорит она Галиным голосом, — как же ты обленился, как же не стыдно тебе? А ты ведь обещал, говорил, Светлана Петровна, Николай Борисыч, я все для вашей дочери сделаю.

— А где, — говорю, — дочь-то? — а мне интересно!

Магазины давно закрылись, а ее где-то нет.

— Чья? — говорит эта женщина и смотрит на меня с печалью.

— Светланы Петровнина, — говорю я. — Чья ж еще?

— Мама! — кричит эта женщина. — Он опять напился! Совести у тебя нету, Михалкин! Мы-то ждали тебя, думали, сядем за стол все вместе, за мамин приезд выпьем. А ты? Хоть бы маму мою постыдился!

Тут мамаша из кухни прибежала.

— Галочка, — говорит, — да пусть Валера полежит, я же к вам на месяц приехала. Валерочка, — обращается она ко мне, — а Николай-то Борисыч подарок тебе отправил. Ну, ты лежи, лежи, не будем тебе мешать.

Я смотрю, а это Светлана Петровна! Только изменилась слегка, не то постарела, не то что. А рядом с ней Галя! Только на ней маска из желтка и она волосы покрасила в черный цвет, да еще и завивку сделала. Когда успела?

Вот так можно прийти домой и квартиру свою не узнать вместе с женой и тещей!

А зачем тебе любовь?

Я домой вчера пришел, а дома тихо. Слышно как вода капает из крана, как гудит и сотрясается холодильник. Как у соседей посудой гремят, так, пора бы присесть за стол, а меня никто не встречает!

Анжела в кровати лежит, ей и дела нету, что я жрать хочу. А мне непонятно, почему она улеглась раньше времени? То она бегает, скачет, вопросы какие-то задает, а тут вдруг легла и чуть ли не спит. Вот здрасьте!

— Виталик, — говорит она слабым голосом и протягивает ко мне обе руки. — Иди, я тебя обниму…

— Анжелика, — говорю я, а мне только обниматься сейчас! — Я вообще-то с работы пришел, и мне жрать охота.

— Прости, — говорит она, — прости меня… Я чувствую, что мне недолго осталось…

— Анжела! — а мне непонятен этот спектакль! — Ну, о чем ты говоришь? Ну о чем?

А ей лишь бы валяться! Лишь бы ни делать ничего! Я на кухню пришел, смотрю, кругом чисто. А мне не верится, что Анжела убралась, наконец, расставила все по полкам, постелила клеенку с красными маками. Насыпала соли в солонку!

Заглянул в сковородку, а там котлеты с картофельным пюре. Значит, все-таки есть совесть у человека, а я-то расстроился, думал, нету. Смотрю на столе записка. «Любимый, ешь. Положи со мной рядом мою детскую игрушку, старенького мишку с одним глазиком, и надень на меня, пожалуйста, мое сиреневое платье и шарфик, и туфли.

Я все приготовила и сложила в мешок. Он в шкафу на первой полке. Я тебя очень люблю, Виталечка. Ты мой самый любимый, самый лучший… Ты единственный мужчина всей моей жизни. Целую. Анжела. Котлеты без лука, как ты любишь».

Положил я себе котлеты с пюре, а сам думаю, ну какая же Анжела молодец. Да пусть лежит себе, спит, я хоть посижу в тишине, отдохну от всего. А я устал! Да столько работы, то одно, то другое. До отпуска бы дожить, а тут записка! А Анжела вещи по мешкам распихала, потом их запрятала куда-то и пишет, ищи Виталик, что тебе больше делать?

Конечно! Тут не знаешь, как план выполнить по сдаче металлолома, как на разряд сдать, ничё не перепутать, а я запутался. Да мне уже страшно! Как вообще эту жизнь прожить, чтобы не стыдно было, а Анжеле хоть бы что!

Лежит себе в кровати, и нет даже мыслей, а что я могу дать своей стране? Какие я могу показать результаты? Быть может, я могу сшить не двести, а двести десять халатов и пятьдесят простыней в придачу? Нашла же время мешки запрятать, а я не буду ничё искать! Поел и в комнату к ней пришел.

А она лежит с закрытыми глазами, руки скрестила на груди, смотри на нее.

— Анжела, — говорю, — ну какие мешки? Ну, какие?

— Виталик, — говорит она, открывая глаза, — тебе нужно будет жениться, но на ком? — она резко села на постели. — Я тут подумала, что может Татьяна Ивановна с нашей работы? Она грибы хорошо солит, ты же любишь соленые рыжики? А может Тамара? Помнишь, приходила ко мне? Она очень хорошая, и шьет прекрасно, и поэзию любит…

— Это та Тамара, — вспоминаю я, — которая съела три тарелки борща и банку горчицы?

— Она очень хорошая, — говорит Анжела. — А может быть Ниночка из ателье? Помнишь, она ко мне приходила, приносила выкройки из журналов?

— И на ней была юбка, — говорю я, — через которую просвечивали ее кривые ноги и бант еще сзади! Как можно такое сшить, Анжела? По каким журналам?

— Ну не знаю, — вздыхает Анжела, — это такая мода, Виталик. А может, Зиночка из двадцатой квартиры? Она и подливу готовит, и маринады разные.… Помнишь, она за банками приходила? По-моему, она очень хорошая, по крайней мере, ты голодным никогда не будешь.

— Ну, интересно! — говорю я. — Они значит варить мне будут, а ты что же? На кровати лежать?

— А меня не будет, — говорит Анжела и грустно так улыбается.

— Вот новости! — удивляюсь я. — И где же ты интересно будешь? На курорт что ли поедешь?

— Нет, — говорит она, — не поеду….

— А может, ты к мужику к другому уйдешь? — догадался я. — А что? Будешь макароны ему варить, может, пирожки научишься стряпать, — я вдруг вспомнил записку. — Так ты и одежду уже в мешки собрала, только найти их осталось, а я щас найду, Анжела! И можешь идти к нему, — я залез в шкаф, и сразу же увидел мешок. — Вот тут, наверное, и трусы твои, — я развязал мешок, а там действительно трусы лежат и платье какое-то и шарфик. Ну, все ведь приготовила!

— Виталик, — говорит Анжела.

— А что Виталик? — говорю я. — Раз собралась, значит надо идти. Что раздумывать? — я посмотрел на нее. — Ты его любишь?

— Ты так ничего и не понял, — говорит она, и ее глаза начинают наполняться слезами.

— Конечно! — восклицаю я. — Конечно! — сморю, а в мешке моя фотография лежит. — Будешь ему фотографию мою показывать, да? — я стал рвать ее на мелкие кусочки. — Говорить, это мой первый муж Виталий Запыхайло, посмотри какие у него глазки, — я кинул клочки в воздух и они стали кружиться над Анжелиной головою. — А он не увидит меня никогда! — я зло расхохотался.

— Как ты так можешь? — говорит Анжела дрожащим голосом и начинает собирать разлетевшиеся кусочки.

— Могу! — выкрикиваю я. — Я еще не то могу!

Смотрю, а в мешке бусы лежат, которые я Анжеле на день рождение подарил и брошка с камешками. Между прочим, мамина брошь!

— А это, — говорю я, показывая ей мамину брошку, — это я тебе не отдам! Это брошь была на груди у моей бабушки, и ты хочешь ее надеть и ходить перед своим мужиком? Не выйдет! — я погрозил ей пальцем. — Не выйдет! — а я поверить не могу, что Анжела вещи свои собрала!

Хватило совести брошь мамину прихватить, это же надо! Придет к нему вся красивая, в новых трусах, так на них этикетка! В шарфике, вон в каком, в платье в сиреневом. Передо мной-то так такая не ходила, а тут, глядите!

Так еще думали смеяться надо мною, фотографию мою разглядывать. А я там стою возле вагона, мне четырнадцать лет всего и я от бабушки ехал из Магнитогорска.

— Уходи! — говорю я. — Одевайся и уходи!

— Виталик, — говорит Анжела, — ты все неправильно понял, я тебе сейчас все объясню…

— Так ты же еще женить меня хотела! — удивляюсь я. — На Тамаре, у которой аппетиты, как у слона, или на Зиночке, которая банки ходит, собирает. Спасибо! Спасибо, Анжела! — а мне так обидно стало. Неужели она подумала, что я могу жениться на толстухах? — Мне никого не надо, — говорю я, — ни Зины, ни тем более Татьяны Ивановны с её солеными рыжиками, я и в столовой поесть могу, — а мне вообще не вериться, что Анжела уходит от меня, и чтобы я не грустил, подыскивает себе замену.

Да где это видано вообще?

— Виталечка, — снова говорит она, а мне слушать ее не охота. — У меня уже три недели температура тридцать семь и два и колет в груди, и я подумала, что ты придешь с работы, а я уже…

— Ушла? — выкрикиваю я. — К мужику ушла? Так иди! Что ты лежишь-то, я не пойму? Надевай свои вещи, трусы новые, — я кинул в нее трусы, — бусы смотри не забудь, и иди, Анжела! Не мучь меня, я тебя прошу!

— Я думала, что ты придешь с работы, — говорит она, — а я умерла…

— Конечно! — восклицаю я. — Да с чего ты умрешь, если тебя мужик ждет! У него, небось, и квартира больше этой, да? Две комнаты? Или все три? И зарпалата у него, наверное, больше моей, да? Больше?

— Виталечка! — умоляет меня Анжела.

— Как ты могла, Анжелика? — а мне обидно. Да мне вообще ее за космы оттаскать охота. — Из-за денег? Да? Или у него больше, чем у меня, Анжела? — а мне не вериться, что она уже проверить успела, и когда? Неужели после работы?

— Да нет у меня никого, — чуть ли не плача говорит она. — Я тебя одного люблю, Виталик!

— Любила! — выкрикиваю я. — А может, и не любила! Просто так замуж вышла, так, наверное, не просто! — я посмотрел на неё и вдруг понял, что всё было неспроста! — Квартира однокомнатная, — говорю, — пусть небольшая, зато санузел раздельный. Балкон есть, есть, где белье сушить, цветочки высаживать. Телефон пусть спаренный, у людей и такого нет. И на зарплату на мою можно жить, Анжела! Можно! Если конечно не покупать всякую ерунду!

— Виталик…

— Да! А тебе же все надо! И это надо и то! И чтобы по пять пар, а куда, Анжела? Я работаю с утра до ночи, а ты только деньги тратишь. И на что? Вот на это? — я затряс перед ее носом красным вельветоновым пиджаком. — И хоть бы спросила! Нет! Ни разу!

— Виталик…