Бесплатный фрагмент - Пекарь

Пролог

Прекрасный парень «Пекарь» или поиски Просветления — пять «П» в пятой

В один прекрасный день в центре Москвы, в тихом скверике, я сидела и ждала свою сестру, которая ушла пробивать подписи под какими-то бумагами в строительной конторе. Было начало теплого майского вечера, и скверик был почти пуст. На соседней скамейке сидели две девушки в коротких юбках и обсуждали своих мужчин. И вдруг я увидела под своей скамейкой тетрадку в красной клеенчатой обложке. Я наклонилась и взяла ее в руки. Она была потрёпанной и полностью исписанной четким почерком старинными синими чернилами. Это был, вероятно, дневник. Я открыла тетрадку в середине. Даты не стояло. Вот что я там прочитала:

Пекарь 1

«Вольдемар сидел в позе лотоса с закрытыми глазами посреди почти пустой комнаты и медитировал на пустоту, шунью. Великую пустоту создания, из которой все живое вышло, как из живота матери. Он был наг и прекрасен. Йога сделала его тело гибким и мускулистым, а праническая диета — без мертвого мяса животных, птиц и рыб — сделала его умный организм устойчивым к изменениям климата и влиянию внешних условий. Он почти никогда не болел.

Он сидел посреди пустоты пространства комнаты в позе лотоса. Спина была прямой, руки сложены на коленях в маху мудру. Лицо смотрело чуть вверх — на третий глаз, в пустоту. Левая пятка была в промежности, а его мягкий, необрезанный член покоился между мохнатыми яичками. На лице был намек на улыбку, или скорее выражение внутреннего блаженства. Он пребывал в состоянии расторжествления и растворения. Личности уже не было. Была шунь-Я.

Вольдемару было 29, и он познавал себя. Он не закончил высшего, сошедшись на мысли, что корочку можно и купить, а вот знание о себе нельзя найти нигде, кроме как внутри самого себя. Этому он и посвятил всю свою сознательную жизнь.

Одеждой дома он не пользовался уже давно, предпочитая нагую красоту своего тела аксессуарам быстро меняющейся моды, целью которой было выманивание денег у глупых мартышек взамен на обертки для их больных и неразвитых тел. Два квадратных метра его кожи мерно вдыхали прану, которая еще оставалась в небольшом количестве в воздухе многомиллионной Москвы, на уровне шестого этажа бетонной коробки, построенной в восьмидесятых, на северо-восточной окраине столицы. Июльское вечернее солнце палило нещадно, а штор у Вольдемара не было. Окна были открыты настежь, и энергия непотухающего светила заполнила всю комнату юного йогина.

Медитация подходила к концу, и кундалини уже поднялось от копчика до макушки головы юного йога, сжигая по пути все мысли и заботы, а их у Вольдемара было немного. Он жил по-монашески — одиноко и скромно. Работал он в пекарне, меняя иногда адрес работы, если та начинала мешать его стилю жизни, направленному на самопознание и достижение состояния человеческого совершенства, а именно этого он и хотел от своей земной жизни.

Он точно знал, что каждый человек на земле рождается с потенциалом полного расцвета всех способностей, но человечество погрязло в добывании денег, войнах, еде, любовных утехах и амбициозном переделывании мира под себя и своё удобство. Половина планеты была уже уничтожена, но никто не стал от этого счастливее — ни от электронных гаджетов, быстрых самолетов, ни от бесконечной гонки за вечно ускользающим «новым». Пол-человечества было депрессивным, сексуально озабоченным, больным и злым, а вторая половина обслуживала первую половину, не успевая понять, зачем же они родились — быть продавцами в безоконных коробках огромных шоп-молов или ночными сиделками у кроватей самоубийц???

Вольдемар дошел до этого понимания картины мира, и сознательно вышел из социума. У него не было ни телевизора- этого зомби-ящика, ни компьютера. Был смарт-фон, который подарил ему голландский отчим на день рождения, и Воля, как все его называли, использовал его только в своих целях самопознания, не участвуя в общественной ярмарке тщеславия, процветавшей на страницах одноклассников, «в контакте», фейсбуке и других. Он не отрицал, что эти искусственно созданные «среды» играют определенную роль в жизни людей, но так же знал, что те, кто за день просматривает двухкилометровые информационные ленты социальных сплетен, являются жертвами современного массового сумасшествия и все время проваливаются в бездонные складки времени. Да и жизни в этих средах не было никакой. Были пиксели, калейдоскоп осколков событий и раздутое, болезненное воображение.

После медитации Вольдемар посмотрел в себя и увидел там шунью, пустоту. Он пошел на кухню и приготовил праническую, легко усваиваемую живую пищу — салат из свежих овощей с бабкиного огорода и солнечный йогурт из живого молока, которое он привозил тоже от бабки, жившей на Волге около реки Пукши. Там был оставшийся от советских времен молочный завод, или по-просту коровник с 60 коровами, одним пастухом, двумя доярками и одним убирателем навоза, узбеком. Там Воля покупал пять литров живого молока, из которого он делал пранический йогурт и творог, добавляя в фруктово-овощную диету немного живых молочных протеинов и естественных пробиотиков.

Делать йогурт при такой жаре было легко безо всякой йогуртницы: он ставил литр молока вечером на раскалившейся от солнца подоконник, и к обеду следующего дня оно превращалось в чудесный свежий йогурт нежного, чуть сладковатого вкуса. Живой йогурт был несравним с тем странным сопливым продуктом, который предлагали коммерческие магазины Москвы под видом йогурта, да и коммерческие магазины юный йог посещал крайне редко.

Хлеб Вольдемар брал в своей пекарне — свежий, сделанный своими руками, хотя замес осуществлялся в больших машинах, похожих на бетономешалки — пекарня продавала около 1000 батонов в день, не считая булок и сладкой выпечки.

Вольдемар отвечал только за батоны и утренние булки. Задача Вольдемара была придти в 4 утра в пекарню, выключить «бетонмешалку», вынуть оттуда подошедшее за ночь тесто, разделить его на порции и сформировать хлеб для выпечки на больших противнях. Все это надо было сделать за два часа, потому что уже в шесть приходили женщины-пекари, а в 7 — девочки, продающие выпечку тут же, в магазине хлеба.

Вольдемар работал один эти два часа, но это ему и нравилось. Его работа кончалась около 10 утра, и целый день был свободен. Это ему подходило. Но если начиналось ненужное «давление» со стороны работников пекарни или администрации, то он немедленно уходил. Пекарен в Москве было много, но желающих начинать рабочий день в 4 утра — мало, поэтому он был всегда востребован. Денег хватало на оплату бабкиной Московской «однушки» и немного оставалось для самопознания — оплаты телефона, курсов, билетов на автобус. А большего ему было и не надо. Обувь и одежду он покупал редко, посещая блошиные рынки или «секонд хенды».

Жил он у своей бабки, которая проводила время от мая до октября на даче у дочки, которая в свою очередь не жила в России, вышедши замуж вторично в Голландии. В Голландии у них родился другой ребенок — маленький братец Вольдемара. Отец же Вольдемара жил в далекой Америке у Била Гейтса, создавая компьютерные вирусы и анти-вирусы, и сыном не интересовался. Но Воля не горевал — бабушка его любила, а остальные деды-бабы давно покинули этот мир, не перенеся ужасов перестройки».

Я захлопнула тетрадь. «Это была книга, или это был личный дневник?» Я не поняла, но рассказ меня заинтересовал, так как я сама ходила в клуб йоги и знала немного, о чем писал этот человек. «Его имя Вольдемар? Или это — условное имя для рассказа?»

Тут я увидела свою сестру.

— Подписала?

— Нет, очередь до меня не дошла. Пошли домой. Ее лицо выражало усталость.

— Домой?

Я хотела рассказать ей про тетрадь, но не успела. Зазвонил ее телефон, и она заспешила, кивнув мне. Я сунула тетрадь в сумку и забыла о ней.

Через час в душном и шумном метро мы доехали до дома сестры, поели, и опять текучка дня отвлекла меня от этой тетради. Я вспомнила о ней только тогда, когда стала доставать из сумки свои вещи. «Зачем я ее взяла? Может, найти хозяина?» Я перелистала тетрадь. Подписи не было, телефона тоже.

Я подумала: «Может, это знак? Тетрадь попала ко мне, чтобы я ее опубликовала? Под каким именем мне это сделать? Или?»

Я положила тетрадь рядом с чемоданом. Оставалась еще неделя до моего отъезда. А дел оставалась еще целая куча. Мы съездили на мамино кладбище, зашли на службу в церкви. Я встретилась со школьной подругой. На все это ушла целая неделя. И вот — отъезд. Слезы. Разлука..

Я вернулась к себе. В чемодане лежала тетрадь в красной клеенчатой обложке. Дома, через неделю, поздним вечером, я открыла ее снова. Теперь уже с первой страницы. Вот что там стояло:

Я стала читать.

Пекарь 2

Пересмотр. Детство

Вольдемар, то есть я, родился в начале девяностых, и судьба занесла меня в Россию, которая была в периоде перехода от загнивающего социализма к дикому бандитскому переделу всего. Там я и родился и был наречен Вольдемаром. Такое имя я получил от родителей — без малейшего моего согласия. Или кратко — Воля или Волик.

Мои мама с папой были продвинутые — папа был программистом-физиком, мама — химиком, но жили всей кучей у бабушки. Квартирный вопрос не был решен, хотя дача у нас была — досталась от дедушки, который ко дням перестройки «отдал свои концы», как корабль, отправившийся в последнее кругосветное плаванье на вечные поиски острова счастья.

Дача — или скорее домик в деревне — был на берегу притока Волги реки Пукши, в маленькой деревне. Там же был сад с яблонями и вишнями и приусадебный участок, который играл важную роль во время моего детства, как единственный источник свежих витаминов и солений на зиму. Там же сажали картошку и клубнику.

Бабушку звали Валей, а меня назвали Волей. Таким я и получился — вольным и независимым. С раннего возраста, как я себя помню, я стал задаваться вопросами всякого рода и проводить самостоятельные исследования, чтобы добиться ответов на свои вопросы. Родители были в моем фокусе мало, так как они занимались выживанием и добыванием денег, бросив меня с полугода в бабушкины добрые руки. Но мне, в общем, повезло! Моя баба Валя была добрая и меня любила, а родители не мешали мне своими догмами и советами — их просто не было дома допоздна, а когда они появлялись, я уже спал.

— Какой спокойный ребенок! — Говорила мама, целуя свою маму вечером в лоб. — Спит, как ангел. С ним ведь не трудно, ма?

— Да нет, — отвечала нехотя бабушка, смертельно уставшая от меня за день.

— Ничего, хороший мальчонка растет, любопытный.

А я уже с года начал самостоятельное исследование мира, не ограниченного вниманием моих родителей. К трем годам моей жизни родители окончательно рассорились друг с другом и решили разойтись. Папа уехал в Америку, а мама работала преподавателем в нескольких институтах, бегая целый день по лекциям, а вечером занималась дополнительно со студентами. Так она обеспечивала хлеб для троих, как могла.

Я же рос на бабушкиных руках и ее опыте жизни, который и привел Россию к перестройке. Хотя она была тут ни при чем. Впрочем, ничего до конца неясно, ведь каждый играет свою роль в этом спектакле жизни. Я зажигал на кухне газ, чуть не взрывая весь дом, высовывался в открытые окна, проливал чернила на пол и на свои волосы, собирал ядовитые грибы в парке, из которых я добывал краску для раскрашивания волшебных картинок. Я разрезал ножницами шторы и исследовал соль, бросая ее на огонь газовой конфорки. В общем, я занимался исследованием внешнего мира с его пятью элементами: водой, огнем, землей, воздухом и… таинственным живородным эфиром, о котором я не знал, но догадывался, что он есть. Ведь я уже понимал тонкие различия между жизнью и смертью, наблюдая за мертвыми червяками после дождя.

Так однажды, когда бабушка спала на диване после обеда, я нашел прищепку и закрыл бабушкин нос, чтобы она не храпела. Бабушка подскочила с дивана, слезы лились по ее доброму лицу.

— Ты что, меня убить собрался? Ну-ка иди в угол!

И она поставила меня в угол комнаты, где стояли горшки с цветами. Простояв там час, я соскучился и захотел в туалет, но попросить разрешения боялся (мне было уже три года), а бабушка сидела на кухне и пила чай с вареньем. Мой живот урчал и требовал горшка (в туалет мне запретили ходить после того, как я там заперся и пять часов подряд спускал воду из туалета, наблюдая за ее таинственным появлением и исчезновением). Я стал исследовать свои возможности, пытаясь побороть позывы живота, но они превратились в выпускание газов, и тогда я понял: ждать нельзя, надо действовать. Рядом со мной стояла бабушкина старая герань в глиняном горшке. Я пристроился на край и покакал прямо в цветочный в горшок. Потом я тщательно перемешал мои две колбаски коричневого цвета с землей, вытер руки о майку и сел ждать. Бабушка появилась мгновенно на пороге комнаты.

— Чем здесь так воняет? Это ты обкакался?

Я обиженно отвернулся.

Она подошла и стала принюхиваться.

— Что за вонь такая? Видно, я воды в герань перелила и она загнила. Хорошо, ты прощен, уходи из угла.

— Можно мне руки помыть в туалете?

— А зачем тебе руки мыть? Бабушка посмотрела на меня внимательно.

— Да от тебя говном несет. Ты что, в штаны наложил?

Стараясь быть как можно правдивым, я сказал на своем детском наречии:

— Нет, только в герань наложил.

— Что??? Ну что ты за ребенок такой! Иди сюда!

И меня потащили мыться с ног до головы под душем.»

Тут я оторвалась от чтения. Пора и мне заварить чай и подумать, что делать с этими записями. Я напилась чаю и пошла к компьютеру. Решение было принято. Я перепечатаю все и попробую собрать в книгу. Если я ее издам, и кто-то заявит о своих правах, то я смогу найти этого Волю.

Я напилась чаю и села за работу. Некоторые слова было трудно разобрать, но я старалась. Работа спорилась, и первая глава была закончена в этот же день.

У меня были каникулы, стоял июль, и я жила одна в лесу, на даче. Что может быть лучше, чем написание новой книги, да еще про необычного мальчика. Я повертела тетрадь. Мне хотелось открыть последнюю страницу, но я пересилила себя — все нужно делать по порядку, не топясь. «Завтра продолжу». И я ушла спать.

Пекарь 3

Утром я проснулась с ощущением, что я теперь не одна. Теперь рядом жил этот таинственный мальчик Воля. Мне захотелось начать немедленно работать над текстом, но я пересилила себя. Что там было в той главе из середины книги? Медитация? И он был голым. Я сняла с себя все. Подошла к зеркалу — еще ничего. Тело крепкое, только вот спина немного… Даа, меня родили без одного правого ребра, и все тело было немного скошено. Ну, ничего. Я расстелила коврик для йоги и стала делать «поклонение солнцу» — «сурья намаскар» — 12 асан, придающих телу гибкость и выносливость и помогающие синхронизировать тело с солнцем. Древняя практика, ключ к долголетию и здоровью.

Я закончила йогу дыхательной прана-ямой, и села в небольшую медитацию, повторяя то, что я вычитала из дневника Воли: руки на коленях в маха-мудре (пальцы вместе, большой и указательный свернуты в кольцо), лицо направлено вверх. Солнце ударило лучом по моему лбу. В голове стоял шум — музыка сфер. 21 минута пролетели незаметно.

Я встала, попила чай с сухариками и села за работу. Открыла тетрадь на второй главе. Почерк был четким и разборчивым.

Продолжение

«Помню ли я события жизни до трех лет? Да, помню. Но кое-что мне рассказала баба Валя. Так, она мне сказала, что я сидел у мамы в животе не 9 месяцев, а почти десять. Маму клали в больницу несколько раз, но вылезать из теплого живота, наполненного вкусной водой, я не хотел. Наконец, врач решился на последнее средство: маме дали стакан с густым и желтым рыбьим жиром. Ее чуть не стошнило, зато я вылез из живота, или, как говорила бабушка, меня вынесло оттуда, так как рыбий жир пах непереносимо противно. Я выскользнул из живота, но не закричал, так как был опутан пуповиной. Пока меня распутывали, я чуть не умер, но после купания в ледяной воде, я все же ожил. Я был покрыт волосами на спине, и у меня был симпатичнейший пушистый хвостик, поэтому в роддоме меня прозвали «зайчиком».

Но я этого не помнил. Я помнил только лицо кого-то, наклонившегося ко мне, чьи-то добрые руки. Помнил какие-то звуки, но все это было как в тумане. Когда я осознал себя первый раз, я был очень рад, рассматривая до бесконечности свои руки и ноги. Я пытался их запихнут в рот и пожевать, но кто-то мне этого не позволял. Позднее я стал различать людей вокруг и прислушиваться к их звукам, их было трое: папа, мама и бабушка Валя. Бабушка пела песни, и это меня успокаивало. Я любил эти бесконечно повторяющиеся мелодии: баю-бай, баю-бай, баю-бай. Это были первые мантры в моей жизни. Ааа-а, аааа-а, аааа-а. Просто и понятно. Звук живота и тепла.

Так я родился. Потом я понял, что мне дали кличку, называя Воля. Я иногда откликался, но не всегда. Больше нравилось «Баю-бай». Я почти никогда не плакал, так как звуки плача показались мне страшными. Я решил, что плакать никогда не буду.

Потом начались звуки слов. Я пытался изо всех сил повторять эти звуки за бабой Валей, и когда мама пришла однажды домой с работы, то баба Валя с гордостью сказала: «А Волик уже говорит. Волик, скажи что-нибудь!»

— Дай! Бай! Дай! — сказал я.

— Будет бизнесменом, — сказала мама.

— Дай ему! Молодец. Без хватки сейчас прожить нельзя.

Но это все было с рассказов бабы Вали, хотя «Дай-бай» я помнил. До четырех лет или около того самосознание не сильное, оно только формируется, но после четырех «Я» отделяется и начинает формировать себя. Детство на этом кончается и начинается эго-трип. Мой, мое, твое. Хорошо-плохо, можно-нельзя и тд. Весь мир разделяется и разваливается на куски, но я этого не знал, хотя об этом догадывался.

Я не понимал, почему соседи запирают дверь на два замка. Что там у них такое, что нужно охранять? Сокровище? Почему нельзя брать чужой велосипед? Почему в магазине нельзя брать без разрешения? Такие «почему» изводили бабу Валю, а я продолжал мои исследования мира, не надеясь ни на кого.»

Я опять захотела чаю. Положила в чайник апельсинных корок и немного липового цвета. Чай получился густого, солнечного цвета и пах очень ароматно. «Пора делать перерыв. А что я помню из моего детства? То, что мне не хотелось иметь свое имя и я выдумывала каждый день новое. Один раз я ляпнула соседке, спросившей, как меня зовут. «Катя Тесемкина.»

— Какая «Катя», почему «Тесемкина»? Это был голос мамы, а соседка покачала головой и посмотрела строго на маму: «А, может, ребенок говорит правду? Не от мужа она у вас?»

Мама затащила меня в квартиру и задала трепку. «Какая «Тесемкина? Ты с ума сошла?»

Нет, я сошла не с ума, а отцепилась от той личности, которую мне навязали родители. И до сих пор я выбираю личность, какую хочу. Меняю её, как платье из гардероба.

Я хорошо понимала Волю. Но я устала печатать. Надо было переключаться, и я села писать стихи, а Воля был отложен до следующего утра.

Вот каким получилось мое творение в тот день:

Бархат темноты

Кругом темным темно — иллюзия лишь свет

И хрупкость бытия, что так легко разрушить.

Горит в лесу далекое окно

Там может быть ответ,

Как песня соловья,

Что радуется ночи или тужит.

Не знаем правды мы — из жизни темноты

Рожденные, мы долго привыкаем к свету,

И нет в нас правды, ни покорной красоты,

А страх, что призывает всех к ответу.

Ответишь ты за мир, за боль и за любовь,

Что  дал или не дал  ты рекам и деревьям,

Коровам, пчелам, белкам, соловьям —

Ведь так легко добиться их доверья!

Кругом темным-темно, и только солнца луч

Нам согревает сомкнутые веки

И хочется глаза открыть — на мир взглянуть,

Но бархат темноты

К себе влечет — навеки…

Вечером позвонила моя подруга Оля. Она была на 15 лет меня младше и работала в доме сумасшедших, младшим помощником. Видно, карма ее туда направила для какой-то тайной миссии. По-другому объяснить себе такое существование подруги я не могла.

— У меня три дня выходных. К тебе можно? — услышала я ее усталый голос.

— Можно, но я работаю. Начала новую книгу.

— Здорово. Про кого? Кота Колбаскина?

— Нет, про йогу.

— Почему про йогу?

— Это — длинная история. Приезжай, поможешь.

— Книгу писать? Я не умею. Ну, хорошо, расскажешь. Утренней электричкой приеду. Встречай на станции. Хлеба привезти?

— Привези муки — оладьи испечем. Лучше, чем хлеб.

— Хорошо. Спокойной ночи.

Пекарь 4

На следующее утро я была на станции в восемь утра, и из поезда вылезла помятая городом и работой Ольга.

— Как тут хорошо пахнет! Купаться пойдем?

— Да, после завтрака пойдем.

Я повезла ее по лесной дорожке к даче, и когда мы вошли, сразу поставила чайник на конфорку.

— А я круасанты из модной булочной привезла, — сказала Оля, разбирая свой рюкзак.

— И кило муки для тебя. Сделаешь кофе?

— Кофе у меня нет, зато есть какао-порошок, оставшийся от старых времен — «Золотой ярлык». Будешь шоколад?

— Да-да, буду, хотя у меня на него аллергия. Буду — с круасантом и маслом.

— Ну вот и хорошо. Я заварила две чашечки с какао-порошком, долила туда молока и разрезала круасанты, густо намазав их сливочным маслом.

— Какой завтрак! Красота! — сказала Ольга, уплетая все за обе щеки.

— Что за новая книга? О сексе?

— Угу, — фыркнула я медленно поедая вкусный, воздушный круазон с немного соленым маслом.

Пока мы пили какао со свежими круасантами, я рассказала Ольге историю о найденной в московском парке тетради в красном кожаном переплете и о йоге Вольке — авторе этой тетради.

— Ты мне немного подиктуешь? Так писать будет быстрее, — попросила я Ольгу и открыла свой Ай-пад.

— Почерк у него разборчивый, хотя и мелкий.

— Хорошо, — согласилась Ольга. А потом — купаться пойдем, хорошо?

— Ок, давай сначала запишем одну главу — и купаться.

— Давай откроем дневник на произвольной странице, — предложила Ольга.

— Нет, я начала читать сначала, — возразила я.

— Кто тут главный?

— Ну… давай лучше на произвольной откроем — так интереснее. Почему все должно быть «как принято»? Родился, женился, развелся, умер. Чего здесь нового? Будем, как Гурджиев — ломать шаблоны жизни.

— Да ты у нас больно продвинутая. Гурджиева знаешь.

— Я в Париже в его центре была, где французы просветляются по его методу. Красивый центр, домик с садом, и оттуда весь Париж виден. И портрет его висит. Он был мастером парадокса и говорят, знал Сталина и ему свои методы передал. За это Сталин Гурджиева и убил после войны. Хотя Гитлеру Гурджиев ничего не сказал. Убрали продвинутого йога — машиной задавили.

— Ну, давай не отвлекаться. Теперь — Воля. Открывай и диктуй.

Оля закрыла глаза, взяла тетрадь и открыла где-то посередине. Я приготовилась записывать.

«Вольдемар пришел с преподавания йоги домой около девяти вечера. Баба Валя сидела посреди комнаты вся в говне и счастливо улыбалась детской улыбкой безумия.

— Смотри, что я тебе напекла! — сказала она лукаво, взяв в руки плохо пахнущую колбаску своего кала. Вольдемар схватил её в охапку и понес бабку в ванную комнату. Там он раздел ошалевшую бабку догола и посадил в ванну. Она была похожа на мешок с костями, который велик ей по размеру. Складки обвисшей кожи печально окружали ее кости, а груди висели, как два пустых ненужных мешочка. Волос на лобке не было, а оттуда торчало какое-то подобие мужского члена.

Вольдемар включил душ и стал намыливать бабкино тело.

— Ты всю кастрюлю с супом съела?

— Да ты меня голодом моришь, внучок! Что там было, в кастрюле-то? Конечно съела! И еще хочу.

Маразм бабки проявлялся в ее неимоверной прожорливости, причем она сразу забывала, что только что ела, переводя все в говно. Вольдемар вымыл бабку, вытер досуха большим льняным полотенцем и окутал ее тощее сморщенное тело в домашний байковый халат бойкой, голубой окраски советской перестройки. Он взял ее на руки и отнес в кровать.

— Спи! Завтра будет суп и хлеб. Сейчас — отбой.

Старуха покорно закрыла глаза, и уже через пять минут раздался ее храп по всей однушке, а Воля еще долго отмывал говно от пола и стен, а потом запустил все обкаканное бабкой белье в стиральную машину, загудевшую как паровоз, который пел: «Наш паровоооз вперед лети — в коммуне остановка».

Сам он попил чаю из трав и сел в ночную медитацию. От медитировал на смерть. Что случилось с той доброй бабой Валей, которую он знал с детства? Где она в этой сумасшедшей, прожорливой безумной старухе? Почему так устроила природа? Зачем природа лишила бабку разума, но тело продолжает свою жизнь?

Вольдемару было тридцать три, но ответа на эти экзистенциальные вопросы он пока не знал. Он не мог сдать бабку в дом престарелых — квартира была записана на нее, да и дача тоже. Мать жила уже много лет в Голландии с другой семьей, а отец испарился где-то в Американских силиконовых долинах. Волька же использовал жизнь, как путь к просветлению, поэтому ухаживание за своей сумасшедшей бабкой он рассматривал как «карма-йогу», стараясь не сосредотачиваться на запахах говна.

Он вставал в четыре, шел в свою пекарню, где работал пекарем, и уже к десяти утра был дома с горячим хлебом. По пути он покупал крупу и овощи и наваривал большую кастрюлю щей или другого овощного супа. Бабка просыпалась и начинала просить есть. Он наливал ей в миску супа и давал пол-батона хлеба. Та сметала все за две минуты и начинала канючить опять.

— Я голодная! Меня никто не кормит! Хочет уморить меня мой внучок и квартирку себе прибрать к рукам!

Крики были слышны через тонкие перегородки блочного дома, и соседи начинали стучать в стены швабрами, а бабка продолжала вопить.

Воля наливал вторую миску и скармливал ей еще пол-буханки. После этого бабка немного затихала и бежала в туалет — переводить съеденное в пахучее говно. А Воля открывал окно настежь, делал йогу, прана-яму и готовился спокойно встречать новый день, невзирая ни на что. С улыбкой на губах и в сердце. Это он делал не из-за любви к бабке, которая слетела с катушек, а от благодарности к создателю, который жил в нем с рождения. Бабка была всего лишь инструментом просветления, как, впрочем, и все в жизни Вольдемара. Ведь других целей для существования нет и быть не может. До этого он давно дошел.»

Ольга перевела дыхание.

— Дааа. А мы жалуемся на нашу жизнь. Я у себя насмотрелась на таких бабусь. Ходят под себя, жалуются, издеваются над персоналом. Зачем они живут?

— Не знаю, — ответила я. Не знаю. Пока. Может, там дальше разгадка. А все-таки надо было по-порядку читать, а то мы не поймем, почему.

— Не будь занудой! Так читателю даже интересней. Когда человек не понимает, и что-то не совсем логично, вот тогда интерес и возникает. Пошли купаться!

Мы взяли полотенца и отправились к пруду. Мы обычно купались в лесном пруду неподалеку от дачи. Пруд был небольшим, заросшим кувшинками и осокой, где со старых времен сохранился мост для купальщиков. Вода была холодной. Со дна били ключи, но это-то и было прекрасным дополнением к лесному воздуху и березовому лесу с перемежающимися соснами. Мы разделись и прыгнули одновременно с мостика — голые, я — шоколадная от загара, Ольга — бледная от городской работы.

Пекарь 5

Мы пришли с купания, и я поставила оладьи на кислом молоке. А Ольга взяла в руки тетрадь, пытаясь открыть последнюю страницу. Она прочитала вслух: «Самадхи не наступало».

Я перебила.

— Перестань форсировать события! Давай продолжать, где ты кончила в последний раз, ведь глава там не закончилась?

Оля вздохнула, но покорилась.

— Хорошо. Про сумасшедшую бабку опять.

Я открыла Ай-пад. — Диктуй!

— А покушать?

— Ты тоже прожорливая! Подождешь. Обед через два часа, а потом пойдем в лес.

Оля стала диктовать монотонным голосом:

«Вольдемар уже несколько лет преподавал йогу в соседнем клубе. Своей группы у него не было, так как никакого диплома тоже не было, зато он знал йогу лучше, чем эти преподаватели с дипломами из Америки и Германии. Те преподавали какую-то гимнастику, называемую аштангой или другими названиями. Но это была не йога. Он же постигал все сам, и его медленное познание было более целостным и глубоким.

Вольдемар был помощником в группах йоги, и иногда замещал преподавателей. За это ему платили немного, так как все клубы были коммерческими, и занятия стоили дорого. Так проходили его вечера, и приходил он домой около десяти к бабке, не зная, что ожидает его дома.

В тот день он пришел, и открывая ключом квартиру, почувствовал — а чувствительность его была сильно развита из-за диеты, медитаций и спокойного почти монашеского образа жизни — что-то не так.

Он открыл дверь, но в квартире бабки не было. Он сел в медитацию и соединился с бабкиным астральным телом. Он увидел её сидящей у церкви. Воля верил своим знаниям, и решил опять проверить себя. Через пол-часа он был около той церкви, которую увидел в медитации. Бабка точно сидела у входа в позе лотоса и просила милостыню. В церкви шла ночная служба, и народ, выходя, бросал ей деньги. Она улыбалась и прятала их в карман.

— Бабусь! Ты чего тут расселась? Ведь в бога не веришь! Коммунисткой была.

— Была, да сплыла, внучек! Смотри, сколько надавали, грешники, и она показала Воле целый карман денег, да еще несколько бумажек.

— Дают, не жалеют.

— Вставай, домой пора! Мне рано вставать утром.

— Знаю, ну вот попробовала. Понравилось. Лучше супа твоего. Сиди себе да собирай деньги-то. Может, курицу мне купишь поесть.

— Нет, не куплю, не проси! Трупы животных есть вредно, да еще в твоем возрасте. Не куплю! Поехали домой.

И Вольдемар потащил свою сумасшедшую бабку к метро. Но она по дороге бузила, скалила зубы и делала рожицы проходящим похожим. В метро она села посредине почти пустого дивана и расставила ноги. Раздался громкий пук.

— Пернула! — заявила громко бабка и рассмеялась. Напротив сидели две молодые женщины, похожие на сестер.

— Ну что на меня выпучили зенки? Пукнуть уж старому человеку нельзя? — сказала старуха глядя на них. Воля сидел рядом и молчал, не вмешиваясь. Бабка закрыла глаза и тут же захрапела, привалившись головой на плечо внука. Тот сидел в медитации с открытыми глазами и, несмотря на грохот метро, не ощущал ничего — ни бабкиного храпа, ни запаха тел людей, сидящих в вечернем метро, ни свое дыхание. Он попал в странное вневременное пространство, и там оставался до выхода на конечной остановке поезда. Но он был сознателен. Когда поезд остановился, он встал, разбудил бабку. Та подпрыгнула, и со сна не могла понять, где они.

— Пошли домой, — мирно сказал Воля, и они поплелись к высотке, где жили вдвоем в бабкиной однушке. До рассвета оставалось еще три часа, а до смены в пекарне — четыре. Это Волю не смущало. Йоговская практика сократила его потребность в сне до 3—4 часов, что было очень удобно.

Свои секреты он никому не рассказывал — учеников у него не было. Единственное что он делал — вел дневник, да и то не всегда, записывая себе то, что считал пока важным. Пока.»

— Тут какая-то корючка нарисована, — сказала Оля. Я посмотрела в тетрадь. Там был изображен какой-то символ, похожий на скрипичный ключ, лежащий на листке от дерева. Видно, здесь кончалась глава.

Я устала от печатания, и мы пошли на кухню.

Тут Оле позвонили.

— Подружки пригласили меня завтра на концерт. Ты пойдешь с нами?

Она заранее знала мой ответ. Спросила только, чтобы подтвердить свои мысли.

— Нет, спасибо. Мне здесь хорошо в лесу одной, а смотреть лицедейство мне не нужно — мой мир более богат, чем все концерты в мире. Называется — музыка сфер. У каждого она своя.

— Ты очень сложная, — сказала импульсивная Ольга. Проводишь меня до станции? Я еду социалиться.

— Хорошо, собирай рюкзак. А если еще хочешь поработать со мной и Волей, то приезжай.

Вечерний воздух пах каприфолью и зверобоем. Оля собрала рюкзак.

— Ну, поехали. Мне пора в большой мир.

— А я в нем живу, — подумала я садясь за руль. Через пятнадцать минут поезд унес Олю в большой город, а я осталась одна и слилась с природой, лесом, птицами и тетрадью.

Я легла спать, после еще одного окунания в водах прохладного пруда. Звезды уже высыпали, и кометы сверкали на фоне неба, как яркие бриллианты на вечернем платье. Я пошла спать. День был закончен, но не моя книга.

Пекарь 6

Утром я встала вместе с солнышком. Лес уже ожил миллионами голосов, и паучки уже принялись за свою работу — ткать невидимую паутину, которую они умели вытягивать из своих животиков. Я сделала зарядку у пруда, потом выпила кефира и съела булку, и села разбирать вчерашнюю главу. Я исправила несколько мелких ошибок и хотела уже возвращаться назад, к главе детства, но тут опять открыла на странице с таинственной закорючкой, похожей на скрипичный ключ. Присмотревшись, я явно увидела букву V в середине, которая пересекалась с буквой S или вернее чем-то, похожим на знак доллара — $.

— Наверное, его зовут В. С. — Витя Солнцев, Валера Семенов, Володя Старостин… Нет, угадать нельзя. А глава-то не кончилась. За знаком было еще около полстраницы, и я решила ее закончить. Вот что там было написано.

«Да и не дневник это был, а пересмотр отброшенной жизни, так как жизнь моя была, а вот события в ней больше не накапливались. Бабка здорово помогла в этом процессе расторжествления с „ложной личностью“, так как она показала мне что ничего не вечно, и единственное, что есть — это процесс изменений, который и есть жизнь. за что ей и спасибочки.»

Далее шло описание в третьем лице. От имени самого Вольки.

Утром Воля пошел в пекарню на работу, как всегда. Он выложил тесто, еще раз его вымесил руками и стал делать батоны, выкладывая их на стол. Ни одной мысли в голове у него не было. Руки работали четко. Это было делание без мыслей и без страха. Все получалось отлично и как бы само собой. Хотя он спал только три часа, его тело было бодрым. Скоро пришли девушки.

— Ну что, йог, налепил нам батонов? Твои раскупают за одну минуту. Все получаются с корочкой и пышные. У других так не получается. В чем твой секрет, йог?

— Секрет в пустой голове, — спарировал Воля и широко улыбнулся, смотря на грудастых девиц из пекарни.

— Ой-ой, а о чем эта пустая голова мечтает?

— Да ни о чем, — опять ответил искренне Вольдемар, вытирая испарину со лба.

— Ставьте в печь, готово. Ну я пошел, а то только три часа спал.

— Да с кем же ты ночь проводил?

— С бабулькой своей окаянной. Она у меня не того, больна.

— Ну отнеси ей от нас гостинчик, — и одна из девиц открыла витрину с кексами и завернула в бумагу вчерашний кекс.

— Это — из вечерней выпечки. Вкусный, с изюмом.

— Спасибо, — просто сказал Воля, взял завернутый кекс и пошел домой к бабке. По дороге он зашел в маленькую лавку к армяшке и купил там кинзу, огурцы и вилок цветной капусты. День начался, и земля вращалась, как всегда против часовой стрелки, и, как всегда, этого никто не замечал, кроме Вольки.»

Вот теперь глава кончилась. Я встала и решила пройтись по лесу. Десять тысяч шагов в день — это была моя дневная норма, а лес такой замечательный! Дачников совсем мало, и ежевика уже созрела. Я шла и жевала чуть кисловатые ягоды, от которых язык становился синим, и думала про Волю. «Почему тетрадь валялась в Московском скверике? Зачем он ее выбросил?»

Но потом я стала смотреть на деревья, слушать птиц, и Воля пропал из моих мыслей.

Пекарь 7

После легкого перекуса я села опять за тетрадь. Я нашла то место, где он описывал свое детство, и перечитала опять свои записи.