Тропиночка
Еле тропиночка нынче видна
где я мальчишкою бегал…
Боже, какая стоит тишина
в старом лесу перед снегом.
Вот и теперь, — на канун Рождества, —
словно природа уснула:
слышно, как сонная где-то сова
слабо крылом шевельнула.
Вьюга
Воют вии за стеной.
Ходит холод за спиной,
и дрожит от страха
тонкая рубаха.
Вот какая вьюга
нам для перепуга!
На рассвете
Ходит Петя на рассвете
у сарая, у повети.
То присядет у крыльца,
как мужик из-под Ельца.
То, как баба в хороводе,
всё кругами ходит, ходит…
Слышно, как шуршит солома
возле Светкиного дома.
Онса
Онса (или Онца) —
всю видать до донца!
По посёлку, за углом —
речка тиховодная.
Руку сунешь за угрём —
у, какá холодная!
Протекает тут и там —
прячется за елью —
разделяет пополам
всю Большую Щелью.
Огонёк в окне дрожит
в доме отдалённом.
И собака пробежит
по тревожным бонам.
Даль гудками запоёт…
С шорохом и хрустом
теплоходик подойдёт
к онсовому устью.
И сойдёт на бережок
тёмно-красно-глиновый
твой блестящий сапожок,
сапожок резиновый.
С жарким мёдом на губах,
всю ночь до рассвета
нацелуемся впотьмах
с почтальонкой Светой.
Онса — приток Вашки
Бабка
Бабка ходит веселó,
открывает ставни:
«Вот приедет на село
капитан-исправник!»
На привет один ответ
и одни страдания —
девяносто девять лет
бабушке Мелании.
Всё грозит она зелó
коммунистам главным:
«Вот приедет на село
капитан-исправник!
Я под ноги постелю
душу, как солому,
нашу батюшке-царю
Николай Второму!»
Хороводная
Ясная звёздочка с неба упала.
Ой, лала, ой, лала. Ой!
За тёмным лесом, за лесом пропала.
Ой, лала, ой, лала. Ой!
Ты выходи, ясный месяц, на волю.
Ой, лала, ой, лала. Ой!
И освети мою девичью долю.
Ой, лала, ой, лала. Ой!
Будем на лодке с любимым кататься.
Ой, лала, ой, лала. Ой!
Будем с любимым за рученьки браться.
Ой, лала, ой, лала. Ой…
В поселении Резя
Ярко светят созвездья.
Громко птица поёт.
В поселении Резя
никто не живёт.
Опустели домишки.
Раны выбитых рам.
Только серые мышки
шебуршат по углам.
Смеха-плача не слышно.
Позабыта молва.
На часовне, под крышей
поселилась сова.
А цветок у порога
голубой-голубой…
Вековая дорога
зарастает травой.
Резя — деревня в Лешуконье.
Утки-перегудки
Летят утки-перегудки
с изумрудами в желудке.
Под крылами топь и гать —
как на блюдечке видать.
Вся деревня на виду,
как в досéленном году:
до колодца прядают
соседушки порядовы.
А домóвы крыши
через печку дышат.
Дед полез на подволоку
и чекушку держит сбоку:
видно, старого без дела
полуночница заела.
Бабка мечется, как бес,
будто на иголках:
— Ты опять, старóй, полез
к Ваньке Ёлкину!
А сноха в окошке
поправляет рожки,
светит без утайки
кофтой из китайки.
Парень честью дорожит —
мыслит о побеге:
у амбара возлежит
на пустой телеге.
За сараем целый ряд:
свиньи, овцы, куры…
И шабашники стоят,
и цигарки курят.
И гуляет вороньё
посредине лужи…
И стоит себе ворьё,
опершись на ружья.
Возьми меня с собой!
Когда глаза закрою,
то слышу женский вой:
«Возьми меня с собою,
возьми меня с собой!»
Застылые, как тени —
вдвоём и поутру —
на скользких на ступенях
стоим в аэропорту.
Мне будут долго сниться
зелёные глаза.
Продрогнет на ресницах
горячая слеза.
Холодная округа
архангельской зимой…
И женский вой, как вьюга,
летает над землёй.
Подорожная
Бабка по избе летает,
суетится со всех ног —
мне в дорогу собирает
подорожный узелок:
полбуханки хлеба,
три варёные картошки,
два яйца вкрутую,
луковицу
и бутылку воды.
— Ты возьми, возьми, сынок:
завязала в свой платок!
Развяжу я узелок
в перепутии дорог.
Полбуханки хлеба,
чтобы видеть небо.
Три варёные картошки,
чтобы сил было немножко.
Два яйца вкрутую —
тайну золотую.
Луковицу хрусткую,
как судьбину русскую.
И бутылочку воды,
со молитвой от беды.
Да любовь в придачу…
Я иду и плачу…
Притоки Вашки
Здесь и Кýла, и Ёлá,
Выкомша и Кошма…
Непонятные слова,
но зато хорошие.
Повстречались мне надысь —
справа или слева —
и болотная Горбысь,
и лесная Евва.
Ыя, Мытка, Поч и Дым,
Чой, Кыв, Нюш и Óна…
Хорошо быть молодым
и худым до звона!
Над рекою туман
(песня о Вашке)
Словно призрачный сон, будто морок-обман:
кто-то с берега машет рукою…
Над рекою туман, над рекою туман,
опустился туман над рекою.
Над рекою туман, над рекою туман…
Словно образ крестьянского рая —
лес стоит над рекой, как старинный орган,
величальные песни играет.
Над рекою туман. Над рекою туман…
Сколько неба и сколько покоя!
Породнила Река русских, коми-зырян —
и связала одною рукою.
Над рекою туман, над рекою туман…
И Коню ветер гриву погладит.
Навсегда улетит от людей чёрный вран.
И в лесах Птица гнёздышко сладит.
Конь — герб Лешуконья, Птица — герб Коми.
Манефа жарит рыбу
— Манефа, жарь рыбу.
— Рыба вся…
— Жарь всю!
(Северная присказка)
Манефа жарит рыбу
на берегу реки…
Похожие на глыбы,
лежим, как бурлаки.
Мы дружно взгромоздились
на перекур-покой,
коль баржу разгрузили
с пшеничною мукой.
Манефа рыбу жарит —
такое объеденье…
Колдует-кочегарит,
а мне уже до фени.
Не вижу сини неба —
усталый, как батрак…
Один Степан из Кебы
смеётся, как дурак.
Хохочет во всю глотку,
как будто не устал:
«Я с берега на лодку
молодушек таскал.
Они, как горностаи,
обнимут, как во сне,
и тело распластают
по выгнутой спине».
От сладкого дурмана
вся Олемá в дыму…
Мы смотрим на Степана,
завидуя ему.
Кружка чаю
Налью я кружку чаю —
уйду от суеты…
«Я без тебя скучаю», —
мне написала ты.
Осенняя погода.
И дождик поутру.
Скучает вся природа
по ласке и теплу.
И ясно различаю
средь этой красоты —
«Я без тебя скучаю»,
как поздние цветы.
* * *
В серебряную ночку
звездáми мир прошит.
По тонкому ледочку
морозец шебуршит.
Молоденький морозец
гуляет и не спит.
И журавель-колодец
по-зимнему скрипит.
За лесом, за Кебой
За лесом, за Кебой,
в таёжной укроме,
под северным небом
живёт народ-коми.
Он чайке поморской
подобен в судьбе.
Есть Стефан Печёрский
в старинной избе.
И птица счастливо,
как малые дети,
кричит: «Асъя кыа!» —
всегда на рассвете.
Асъя кыа (коми) — утренняя заря
Осенняя
Воздухá октябрьского настоя…
Надо в доме щели закрывать.
Старый пень засыпало листвою —
так и будем зиму зимовать.
Заведём с капустою кадушку
и картошку ссыплем в погреба,
величая хлебную горбушку,
что судьба-старушка сберегла.
Уголёк подвинем на загнетку.
Станем стары валенки латать.
А потом всю ночку до рассвета
будем сказки дивные читать.
Приходил ко мне милашка
(с переводом на коми)
Приходил ко мне милашка —
постучался в отчий дом.
На нём белая рубашка —
сы вылын выльá дорóм.
Быдтор пóзъо виччысыны —
всего можно ожидать.
Обниму-ка я детину
и не стану возражать.
Он немножечко колючий,
но пригладится потом.
Будет мне при нём не скучно —
сы дырий абý гаждóм.
Опять летят по небу журавли
Какое чудо: в городе чужом
бродить по улицам, посматривать на окна…
Как будто бы вернулся в старый дом.
И одиноко так. Так одиноко…
Опять летят по небу журавли.
И кажется, что жизнь ещё вначале.
И хочется заплакать от любви
среди российской вековой печали.
Колыбельная
Сидит кошка на крыльце,
словно кура на яйце.
То ли дремлет, то ли спит.
Мелкий дождик моросит.
Он настолько меленький,
что прозрачно-беленький.
Шум дождя чуть слышно тает…
Сыпет-сыплет. Засыпает.
Есть у дождика работа:
посылать земле дремоту.
Дремлет кошка, дремлет чиж.
Засыпай и ты, малыш.
Последние птицы
(песня)
За окошком осенним снежинки мелькают…
И последние птицы летят, не спеша.
И как будто кого-то они окликают —
вдруг откликнется где-то живая душа.
И летят, и летят над далёким селеньем:
на лугу сиротливый одинокий стожок…
Сквозь небесное сито просеется с ленью —
он такой ещё лёгкий и мелкий — снежок.
Вот последние птицы пролетят наудачу,
и протяжные крики проплывут над рекой…
И осенние скрипки осторожно заплачут,
отпуская природу на зимний покой.
* * *
Как много патины и черни
открыла осень сгоряча,
как будто в комнате вечерней
горит последняя свеча.
А люди призрачны и странны…
И исчезают навсегда,
когда в осенние туманы
бредут, как Божии стада.
Из Ганны Осадко
(перевод с украинского)
Так идти через ночь —
и упасть у Тебя на пороге,
на тряпицу — лицом,
на обивку дверей — волоса.
Когда крохой была,
то просила у дядечки Бога,
чтоб плохое прошло
и скорее сбылись чудеса.
Так идти через боль,
отдирая печаль, что налипла,
чтобы враз —
магдалинно —
и белую прядь отреветь.
…то не звоны, родной —
носом хлюпает жалкая скрипка…
Так идти через грех,
чтоб в ладонях Твоих умереть.
(оригинал 1999 года)
Утром
Дверь открылась золотая,
словно в сказку явную:
утром белочка летает
с яблони на яблоню.
Солнце землю золотит.
Чудо не кончается:
белка по небу летит,
веточка качается.
В который раз
В который раз, в который раз
в ночи морозной
погас закат, закат погас
и вышли звёзды.
И от звезды, и до звезды —
пройти немножко —
как от избы и до избы,
где свет в окошке.
Цокают копыты
Небеса над головой
синевой покрыты…
По булыжной мостовой
цокают копыты.
То пойдут наискосок,
то идут в атаке:
цок-цок-цок да цок-цок-цок,
цоки-цоки-таки!
Нам встречаться не дано
(просто невозможно).
Посмотрю я на окно
взглядом осторожным.
Вижу светлое чело,
вижу нежность взгляда —
и не надо ничего,
ничего не надо!
Как улыбка хороша
у любимой Насти!
Разлетись моя душа
на четыре масти!
На окошечке цветок
вянет позабытый.
Цок-цок-цок да цок-цок-цок, —
цокают копыты.
* * *
Невыносимо высоко,
перед вечернею зарёю,
крылом касаясь облаков,
орёл кружился над землёю.
А на земле стоит покой.
Но кто-то, видимо, случайно
меня окликнул за рекой
высоким голосом печальным.
На вечереющей траве
ещё мерцает свет убогий.
«Здесь похоронен человек», —
прочёл я надпись у дороги.
Темнеет придорожный камень.
Тускнеет облачная синь…
Какими горькими цветами
цветёт татарник на Руси!
Уже орёл на небосводе
остановился и повис…
Он крылья тяжкие уронит
и будет долго падать вниз.
* * *
За окошком снег лежит
в беленькой рубашке.
Чайник на плите южжит
про уют домашний.
Вот и время настаёт
зимней ночи длинной.
Вьюга песенку поёт
старую-былинную.
Буду валенки латать —
кожаные пяточки.
Стану медленно читать
сказку о Касаточке.
Закрываются глаза,
подступает дрёма.
Помолюсь на образа…
Тишина. Истома.
Мышка коркой шебуршит
медленно-невесело.
Хорошо, что кошка спит —
лапку с печки свесила.
Во субботу, ранним утром
Во субботу, ранним утром
я по дому гоношу:
то колю дрова для бани,
воду вёдрами ношу.
На приступочке присяду,
посмотрю на внешний вид:
не забота, а отрада!
А по саду звон стоит…
Там коросту носом острым
долбит дятел деловой.
Мухоловочка по соснам
ходит книзу головой.
* * *
Небо звёздное бездонно…
Выйду на прохладу.
Мотыльки летают сонно
по ночному саду.
Успокоится душа,
как ночная птица —
станет тихо, чуть дыша
шёпотом молиться.
В очарованьи ночи лунной
(романс)
В очарованьи ночи лунной
пел женский голос молодой.
Звенели медленные струны,
посеребрённые луной.
«Не потревожу вас упрёком,
но как далёки вы уже…»
И было близко-одиноко
неуспокоенной душе.
А облака уже померкли,
но было радостно от слёз,
что силуэт старинной церкви
светился средь печальных звёзд.
И отголосок жизни дальней
прижался шёпотом к виску…
И было грустно и печально
на затихающем веку.
Опять во времени далёком
свою отраду нахожу:
«Не потревожу вас упрёком,
плохого слова не скажу…»
* * *
Мне не пропасть на бездорожье,
когда уже в наследство дан
отец, погибший в Запорожье,
из Порт-Артура — дед Роман.
Моё наследство так глубоко
зарыто в землю. У крыльца:
медаль «Всевидящее око»
и похоронка на отца.
По утрам морозец колется
(песня)
По утрам морозец колется —
от зари и до зари…
Отзвенели колокольчики.
Незабудки отцвели.
Ничего не забывается —
время птицею летит.
И душа тихонько мается —
только в прошлое глядит.
Замело порошей прошлое,
словно летнее тепло…
Вспоминается хорошее,
а плохое утекло.
Всё на свете возвращается,
и под снегом спит трава…
Ничего не забывается,
ничего не забыва-
ется. Не забудется вовек.
Тишина
Тишина перед рассветом…
А потом вверху: «Чи-вик!»
И торопится с ответом
птичий зов и птичий крик.
И гуляет строгий хор,
словно по дорожке,
окликая целый двор
и меня немножко.
То по-ангельски лопочут,
то свирелькою завьют…
И смеются, и хохочут.
И поют, поют, поют…
* * *
Осенняя примета —
цветёт полынь-трава.
Забытые поэты.
Забытые слова.
Новейшая эпоха —
что было, то прошло,
что раньше было плохо,
сегодня хорошо.
Меняется обличье
и рушится гранит,
и только песня птичья
по-прежнему звенит.
Ворон
Ворон каркает-сипит
вольно и красиво:
на кривой сосне сидит
у края обрыва.
И кого он там зовёт,
и чью душу ранит?
То ли в небо уплывёт,
то ли вниз упáнет…
Так сложилось
Так сложилось. Так сложилось —
где-то что-то обнажилось,
словно дверца приоткрылась,
отзвенело и прошло…
Так сложилось. Так сложилось:
мало что переменилось,
а душе — скажи на милость —
стало очень хорошо.
* * *
Чтобы не было печально,
чтоб гулять по воле мне,
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.