Миры уподоблений, как сама ткань истории в ее широком смысле, всегда казались мне обитаемыми. Время в моем понимании нелинейно, скорей, спутано в клубок, что позволяет вытянуть любую нить, любую частную историю — и обжечься, и сделать ее своей, в той мере, в какой это позволяют ее герои.
Илона Якимова
***
Люди, которых мы любим, почти всегда более властны над нашей душой, нежели мы сами.
Франсуа де Ларошфуко
***
Отвори врата-имена последним ключом,
Пусть они выходят из тьмы, помнящей, кто — почем,
Женщины — словно жизнь — медленны, горячи,
Мужчины, все, как один — секиры либо мечи.
Пусть один сияет горчей, словно огонь в ночи.
Ты же знаешь их наизусть, помнишь их имена,
Которому есть вина, которому есть цена,
Расставляя в порядке действия, каждого в свой черед.
Пусть один выходит из строя, делает шаг вперед —
Он знает, что он умрет.
Прекрасней ясного дня, страшнее любой войны,
В нем будет вины с избытком, а выше того — цены,
Он делает шаг вперед, встречается с той, с косой:
Плащ совлекает с плеч, заглядывает в лицо,
Целует женщину в лоб (он-то знает: она — не та),
А после рвется из жил, взлетает за край листа
И смотрит, смотрит, смотрит
Своими синими — люто — в твои глаза…
Не оборачивайся.
Нельзя.
***
Вечность на острие стрелы в колчане мальчика золотого.
Впереди протяженное лето грозит — как мы его поделим?
Я — на брегах летейских, пескарей промышлять; привалившись к стогу,
Помышлять, как выплести боль из комка каждодневных забот кудели.
Я — по грибы с Гесиодом, с Цезарем и Александром — за карты,
Вино разбавлять гекзаметром, дарами заброшенного колодца —
Водой да лягушками, в ткань повисшего над Летой заката,
Как в саван, обертывая мечты, когда им ожить неймется.
В дачной жизни, словно пескарь в сметане, остынет и Клеопатра.
На крылечке, зевая, читали Катулла, а Цезарь злился.
Здесь на долю твою остается в сумерках, сомлевших от звездопада,
Проступать тоской сквозь все сочиненные мною лица.
***
Но нас еще слышно на том берегу,
Откуда доносится свет.
Когда я тебя удержать не смогу,
Тогда и взлетай, Ганимед,
Могучим орлом напряженной души
На хладный Олимп вознесен.
Тогда уж — давай, отрывайся, спеши
В заоблачных кущ Вавилон,
В печальную Мекку умолкших сердец,
Надорванных волчьей строфой.
Но только — окстись — не сейчас и не здесь,
Пока я терзаюсь тобой.
Пока я дышу вполнакала, боясь
Спугнуть благосклонных богов,
Пока по слогам изучаю ин. яз.
Любви — безнадежно толков
Словарик любой. Я не пренебрегу
И терном — но после — в гробах.
Ведь нас еще слышно на том берегу,
Где в гору уходит рыбак.
***
Мертвее мертвого, среди других теней,
Дорогу нахожу не зрением — по слуху…
Наверно, жизнь права. Я думаю о ней
Не больше, чем Эдип — третируя прислугу:
Зачем, мол, допустя в окрестности дворца
Тиресия, язык не вырвали слепому,
Зачем клекочет он об имени отца,
Ведь нервная жена уверует любому,
Кто объяснит: зачем она с тобой легла,
Вся — жизнь, накалена, правдива, ежечасна.
Белее, чем любовь, идет в зрачок игла —
И медлить ни к чему, и умирать напрасно.
Слепее всех слепых, столь яркий свет кляня,
Протягивать глаза на блюде — не простите ль?.. —
Зачем ты, Господин, идешь вперед меня,
Всегда не поводырь, но первый ослепитель?
Слова Лизбеты
С этими кошками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий…
Дж. Б. Шоу «Смуглая леди сонетов»
1.
Сестренка Мари. Не то, чтоб совсем из шлюх,
Но с легким бессмертьем, тающим в томном взгляде.
Где я успевала, смутившись, спросить о двух,
Брала шестерых ты, втирая седьмому дяде,
Что муж был охальник, хам, хулиган, лопух…
И я напрягала сызмала тонкий слух,
Поскольку пасем, понимаешь, не славы ради,
А ради любви на крови залетейских мух —
Им глазки и лапки поэт посчитает в своей тетради.
И вот ты стоишь, нетленная, в зоосаде,
А я остаюсь синонимом всех старух.
2.
Сестренка Мари, ты продрогла, возьми пальто.
Что наша вражда — античность, зола и лава.
В глазах Геркуланума, в пепле его пустот —
Вот столько же слез, и в ночи различаешь слабо
Оттенки кровей, бургундское от бордо.
Нашей жизни отнюдь не Барто сочиняет главы,
Но зато — королева, каменная — зато,
Мемориалу вовек не покинуть своей оправы.
Мы имеем возможность любить, но права
Быть любимой нам не давал никто…
Глядя, как зоосад вокруг превращается в шапито —
Не за то мы боролись, воистину, не за то.
3.
Пальтишко мое приспущено с белых плеч
Твоих, на мельничный жернов слетает птица.
Ты знаешь, наверно, я б стала тебя беречь,
Когда б нам выпало вновь, двоюродным, породниться,
Хотя ты, конечно, удавишься поклониться,
И взгляды одни — разрывные, шрапнель, картечь.
Надо было, что ли, вниманье мое отвлечь,
Ну, там рявкнуть: пошла ты знаешь куда, сестрица?!
Потому что — чем наша нежнее при жизни речь,
Тем активней посмертно хочется материться.
И по делу: тесна, к сожаленью, моя столица,
Для полков, которым с тобой не терпелось лечь.
4.
Ну, а ты, конечно, на каждом углу лгала,
Что я не способна любить, размножаться, длиться.
Кто тебя просил соваться в мои дела?
Я уже позабыла — ты скольким скотам дала,
Только б они поверили, что я и впрямь не девица?
Анатомия сердца — изъян моего ствола,
Анатомия тела — склеп, Господня десница.
Та глава, которую я невпопад прочла,
До сих пор нераскрытой книгой в пыли томится,
И на каждой странице — снова зола, зола…
Наше тело — тьма, понимаешь, Мари, темница,
За единым выходом, которым ты и прошла.
5.
Ты не станешь старой. Парик под чепец затолкав,
Строить внучек, седых дочерей приводить к ответу,
Видеть в зеркальных стенах и потолках
Только фотографическую кювету,
Проявляющую то, чего в тебе точно нету:
Старость в румянах, бантах, на крашеных каблуках.
Ты точно не станешь старой, даже того взалкав,
Как ядра в ватерлинию алчется изношенному корвету —
Так истомным гулом несется в разбитых на треть полках
Трубный возглас атаки, и впопыхах
Расцветают кресты — в небесах, на груди, в руках.
Я тебе устранила возможность эту.
6.
Ну, и кто там, сестренка Мари, за тобой угорал?
Пересчитай по пальцам, моя дорогая детка.
Юный корнет, конечно, седой генерал —
Как там напето в слезливом романсе метко,
Но так, согласись, чтоб не кинул и не наврал,
Такое, ма шер, с тобою случалось редко.
А все потому, что ты путала ритуал,
Была бесполезно безбашенная кокетка,
И кто там только телом вальяжно не торговал:
И Босуэлл черный, и королевич твой — малолетка…
Нет, этих надо вести на бойню, позвав на бал.
Топор или Тауэр (а ведь был не милорд — конфетка),
Чтобы, требуя травли, Тайберн в сто рыл орал.
А ежели сильно любишь, то сразу: крюк, пенька, табуретка.
7.
Но, в общем, конечно, родить тебе удалось,
А я — пустая, и крови идут, как воды.
Мальчишка-наследник колышет немую злость
Тюдорного нрава, проще бы сесть на гвоздь
Фижмами всеми, чем всхлипывать: годы, годы,
Сухими руками сломить пытаясь земную ось.
Я, впрочем, и так отменила права природы,
Затем не родную кровь за собою, белую кость
Увижу, а в лучшем случае — тапочки-скороходы
Белые, у них в похоронке особый лоск.
Желчью женская доля вспоила-то нас поврозь,
Но одно и то же в кошмарах — блаженные твои роды,
Дряблая грудь моя, старушечья. Не сбылось.
8.
А за что мы тогда боролись, кстати, моя душа?
Не за корону Англии, кровь Христова.
Сколько на свете прекрасных на вкус держав,
Я-то охотно тебе уступить готова
Этот вот сад, и под сенью его — простого
Над головой мелькающего стрижа.
Что он мне, рыжей? Течет молоко с ковша
Белой большой медведицы, Господь говорит: ни слова,
Да и я не способна на лишнее антраша.
Но память подносит услужливо: снова, снова
Твоя голова на блюде лежит, на перстах — парша
Засохшей крови… и ничего иного.
9.
Нет, сестра, корить не к лицу, шалишь.
Пусть держава — в масть, любовь оказалась круче.
Так зачем ночами являешься, тихая, точно мышь,
Да еще и Лестера, Эссекса с собой волочешь до кучи,
Всем своим видом спрашивая: не спишь?
Да, не сплю, Мари, стерегу мертвецов, но лишь
Рассветает, и тени в саду становятся ярче, гуще,
Скрежеща клюкой, я бреду через весь Париж,
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.