Бесплатный фрагмент - Пандемониум

Пандемониум

Евгений

Как-то раз по пути в редакцию журнала «Задира» студент Евгений Цветков, чьи безрадостные глаза напряженно бегали по строкам его новой сатирической поэмы в поисках ошибок, услышал за спиною перепалку, быстро переходящую в ругань. В утренний час трамвай был битком набит народом. Взгляд Евгения уперся в старую, неприятно пахнущую шубу, поблескивающую дорогими пуговицами шинель и деревенский тулуп, наполовину прикрытый мягкой, растекающейся по нему, седой бородой. Конфликт бушевал в дальнем конце вагона, и увидеть, что там происходит Евгений при всем желании не мог. Он снова погрузился в поэму, параллельно с поиском ошибок отчаянно стараясь как-то исправить ущербную рифму. Он слышал, как брань, словно инфекция охватывает все новых пассажиров. Каждый стремился вставить свое слово, и каждое новое слово, независимо от его предназначения, только раздувало пламя.

Когда на смену проплывавшему за окном заснеженному скверу пришли по-зимнему блеклые доходные дома с подслеповатыми сонно-серыми окнами, Евгений запихнул поэму в портфель и, поднявшись с места, стал протискиваться к выходу. Скандал, который вроде бы пошел на убыль вдруг разразился с прежней силой, как только трамвай начал сбавлять ход, подъезжая к станции.

Наконец, привстав на цыпочки, Евгений смог разглядеть, источник смуты. Какой-то слабоумный солдатишко решил проехаться в трамвае, затесавшись в толпу.

— Катись отсюдова, сказала тебе! Вшей тут распуска-ает! — орала толстомордая баба в шерстяном платке, яростно отстраняясь от солдата и тем самым толкая его к выходу.

— Давай, давай, братец! — примирительно поддакивал мужской голос. — Че тебе охота с бабой цапаться? Щас кондуктор придет, выставит тебя!

— Граждане! — завопил вдруг солдат детским плаксивым голосом. — Не толкайте, я выйду!

— Выходи, не задерживай! — прорычал здоровенный мужчина в козлиной шапке и, как только трамвай остановился, ринулся на солдата, словно живая гора. Пиликнула металлическая дверца, раздался крик.

Когда напирающий сзади поток выбросил Евгения на улицу, он мельком увидал солдата, который все пытался выхватить из-под ног пассажиров свою несчастную затоптанную папаху.

«Мне должно быть его жаль…» — подумал Евгений и устыдился того нравственного отупения, которое отчего-то происходило с ним в последнее время.

Утренний декабрьский воздух приятно кусал за щеки и вымораживал ноздри, клочьями белого пара валил изо рта. Нападавший за ночь мокрый снег уже облетел с ветвей деревьев; лежащий тонким слоем на земле, покрылся следами калош и птичьих лап. Похоже ему вновь предстояло растаять. Начавшаяся зима, словно нерадивый чиновник, не спешила приступать к своим обязанностям.

Евгений шел по слякоти мимо скользящих под цокот копыт саней и гремящих по булыжнику пролеток, свернул в темную, облезлую арку, где летом всегда остро пахло мочой, зашел во двор-колодец с тремя облупившимися дверьми под гнутыми ржавеющими козырьками.

— С утричком вас, господин Цветков! — расплылся в улыбке полный швейцар в аляповатом картузе и задубелой, висящей колоколом шинели. Его маленькие глаза, чернеющие на толстой физиономии, как мухи на хлебе, по обыкновению смотрели один прямо, а другой резко вкось.

Евгений натянуто улыбнулся и, сбив с калош грязную слизь, прошел в заботливо распахнутую перед ним дверь. Поднялся на третий этаж.

Это был довольно просторный, пропахший сигарами и сладким кофе кабинет, куда даже в самые ясные дни мало заглядывало солнце благодаря темным занавескам и глухости двора. Скрипучий истрескавшийся паркет, весь в грязных отметинах, ветхие, как листья гербария обои. В двух стеллажах пылились, постепенно превращаясь в бумажный хлам, письма, оттиски, рукописи, альбомы с карикатурами, а также книги профессиональной направленности. Обладателя начальственного стола, главного редактора «Задиры» Андрея Зауера на месте не было. Висящий на спинке стула сюртук и дымящаяся чашка кофе обещали его скорое появление.

— Привет, Женюр! — улыбнулся стучавший в углу на печатной машинке молодой человек с напудренным до мертвенной бледности длинноносым лицом и сверкающими, прилизанными волосами.

— Привет!

Помощник Зауера по фамилии Калик, о котором Евгений знал только то, что это был очень женственный юноша, любивший изящные костюмы и все, что связано с Францией.

— Новая поэма, да? Андрей сейчас придет.

Евгений поставил портфель на пустующий стул и принялся ждать, слушая перестукивание клавиш, чередующееся с мерным тиканьем настольных часов.

Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и в кабинет нервной походкой, весь погруженный в своих внутренних демонов, ворвался сам Зауер. Он был лет на семь старше Евгения. Высокого роста, почти коренаст, с крупными кистями рук и высоколобым, широким, словно у совы лицом, неизменно держащим маску брезгливости и уныния. Верхнюю губу украшали совершенно безвкусные, точно приклеенные гримером «мышиные хвостики».

— Кому это все надо, кому… — бормотал он себе под нос, не замечая Евгения. — Черт бы их…

— О, ты? Привет! Давно не виделись! — Зауер подхватил руку Евгения и спешно пожал ее. — Как успехи, гений?

Евгений скромно улыбнулся и, ничего не ответив, вынул из портфеля рукопись.

— Неплохо, неплохо. У меня есть пять минут, сейчас ознакомлюсь. Присядь!

— Голубятня! — Зауер многозначительно поднял брови. — Что-то политическое, чую…

Он надел очки и склонился над поэмой, быстро прочесывая глазами текст и звонко отхлебывая кофе. Глубокая морщина пролегла меж его бровей.

Зауер был человеком незаурядного ума, талантливым журналистом, отлично знавшим историю, хорошо разбиравшимся в политике и поверхностно освоившим многие науки. Единственным пробелом в его знаниях, по мнению Евгения, было полное непонимание человеческой природы (что, впрочем, не большая редкость для интеллектуалов), а также, как с усмешкой признавал сам Зауер, неумение отличить ямб от хорея.

Маленькие, острые зрачки Зауера перескакивали со строки на строку с частотой секундных стрелок. На лице ни разу не возникло даже подобия улыбки.

— Ты хочешь, чтобы я это пропустил в печать? — недоуменно и, кажется, даже оскорбленно произнес Зауер, не дочитав до конца.

Евгений чувствовал, что дифирамбов не будет, но все-таки надеялся на более теплую реакцию.

— Что-то не так?

— Конечно, не так. Это же все про них! — он небрежно кивнул в сторону висящего на стене со дня начала войны портрета императора. — Черная галка в голубятне — это кто?

— Ну… это образ…

— Распутина! «Она была чернее сажи средь гордых белых голубей. Вот только кто об этом скажет, когда все прячутся за ней?»

— Это аллегория на любое общество, — смущенно проговорил Евгений, чувствуя себя отцом, узнавшим, что его новорожденный ребенок неизлечимо болен. — Общество, погрязшее в разврате, где любой харизматичный проходимец…

— Дальше можешь не продолжать, я был о тебе лучшего мнения!

— Я ведь не написал, что галку сочли святой, — упрямо продолжал Евгений. — Собственно, идею мне подал прежде всего Гоголевский «Ревизор»…

— Так! — Зауер раздраженно хлопнул рукой по столу. — Никакой общественно-политической эзоповщины, пока идет война! Это понятно? Писать так, чтобы дураку было смешно, а сукину сыну не обидно — замечательно. Вот только сукин сын нутром чует, когда речь идет о нем. Сейчас от тебя требуется писать, чтобы дураку было смешно! И только!

Евгений хмуро цыкнул языком.

— Ну а это что? — брезгливо продолжал Зауер. — «И потому во все века, галчатам носят червяка». Знаешь, сколько найдут толкований этих строк, когда м-м… нас всех посадят под замок?

Калик хихикнул.

— Возьми! Не обижайся и не сжигай. Возможно, в будущем она еще пригодится.

Евгений мрачно принял обратно свое детище, точно зная, что похоронит его в ящике стола.

По правде говоря, он не очень-то старался, когда творил свою поэму. Будучи даровитым поэтом, начавшим писать в семь лет, Евгений уже давно не стоял на коленях перед музой и считал вдохновение оправданием для бездарей. И все же ему было жаль усилий, времени, удачных острот, а главное, денег, которые он так и не получит в качестве гонорара.

— А если хочешь написать что-то социальное, — продолжал Зауер. — Вот тебе новость: актер из Екатеринбурга, фамилия… выпала из головы, но весьма известный, хотел отдать все свои деньги и имущество, включая квартиру, какому-то грязному, вшивому бродяге. И знаешь за что?

— За что?

— Чтобы тот позволил ему поселиться в своей землянке где-то в лесу и переждать там конец света и Страшный суд!

Евгений рефлекторно фыркнул, хотя не испытывал ни малейшего желания смеяться.

— Варваризация! Общество начинает жить химерами темных веков!

— Ну… по правде сказать, — Евгений кивнул в сторону утепленного ватой окна. — Поверить в конец света сейчас уже намного легче.

— Конец света наступит в жизни каждого из нас, — мудро заметил Зауер. — Естественно твоя задача — превратить эту историю в анекдот, в забавную ерунду без намеков и недомолвок.

— Я понял.

— И без галок, — ласково добавил Калик.

— Можешь, кстати, не спешить, — Зауер сделал красноречивый жест, означающий, что с деньгами по-прежнему туго.

Евгений понимающе вздохнул и, откланявшись, покинул кабинет, который любил и терпеть не мог одновременно. От нечего делать он медленными шагами двинулся вверх по улице, затем свернул на Пречистенский бульвар.

Ему было не весело и не грустно, а как-то по обыденному тревожно-серо. В голову лезла одна единственная навязчивая мысль, преследовавшая его уже много лет, словно отвратительный паразит. Нет… Скорее это был целый клубок разнообразных мрачных и едких размышлений. Со временем они сплелись настолько плотно, что уже не являлись по одиночке и нападали все разом, подобно семи головам мифической гидры.

Сквозь тонкие, как белая льняная простынь, облака нежно проглядывало невидимое солнце. Деревья, совсем недавно поражавшие красотой своих махристых белоснежных ветвей, теперь снова выглядели нищими и жалкими. Комьями намокшей пудры осыпался с них последний снег.

В конце бульвара, сотрясая воздух на сотни метров вокруг, бодро грохотал военный оркестр. Музыканты в серых с иголочки шинелях и фуражках всячески разгоняли декабрьскую скуку, шваркая тарелками, громогласно трубя и колотя в белый барабан. Пышноусый дирижер неистово размахивал руками, отдавая команды на своем волшебном языке.

Непонятно почему Евгению вдруг стало их невыносимо, болезненно жаль. Не самих музыкантов и не тех, кто их слушал (отдельные люди уже редко пробуждали в нем сентиментальные чувства). Скорее ему было жаль всю эту праздничную обстановку, слишком напоминавшую те беззаботные, счастливые дни, которые больше никогда не вернутся.

Под монументом двое малолетних реалистов забавлялись тем, что смотрели в бумажную трубку мимо своих ладоней. Евгений знал этот нехитрый оптический фокус с «дырявой рукой». Пожилая бонна, устало ворча, поднимала и отряхивала упавшего в грязь малыша.

«Что в головах у этих людей? Как могут они жить так, словно ничего не происходит?» — думал Евгений, оглядываясь кругом. — «Либо все они первоклассные лицедеи, либо я и правда сошел с ума…»

Он поймал извозчика и пополз в низких санях к себе домой, глядя в небо и слушая проносящийся мимо стук копыт и гул трамвайных колес.

Жилище Евгения представляло собой одну большую, как попало обставленную комнату, которую он снимал на присылаемые отцом деньги. Родители Евгения давно разошлись. Мать, будучи полячкой, проживала в Кракове, с начала войны поддерживать с нею связь стало практически невозможно. Евгений мало тосковал по ней. Отец жил в Твери, где содержал трактир с гордым именем «Кутузов» и молодую любовницу. Он помогал Евгению деньгами, пока тот учился. При этом каждую такую посылку сопровождал укоризненным письмом, мол пора, сыне, встать уже на ноги и самому начать зарабатывать на хлеб. Этим Евгений и занимался, правда без особого азарта: давал частные уроки французского и английского, писал стихи для сатирического журнала. Похвастаться последним он, однако, не мог, по той причине, что отец, будучи глубоким патриотом и монархистом тут же проклял бы Евгения, узнав, что тот связался с «либеральной швалью». Лакеями Запада и врагами отечества, отец с легкой руки считал и тех, кто открыто призывал к свержению царя, и тех, кто писал в его адрес всякие смешные и, с точки зрения цивилизованного человека, безобидные вещицы.

Придя домой, Евгений полистал Римское право, полежал бессмысленно на диване с папиросой в зубах, разорвал и выбросил «Голубятню», ставшую вдруг ему невыносимо противной: дешево, бездарно, пошло — точь-в-точь, как у всяких доморощенных писак из «Будильников» и «Стрекоз».

В три часа он пообедал и, выйдя из дома, зашагал в сторону Спиридоньевской, щурясь от пощечин ветра. Снег уже превратился в серую кашицу. Мерзко орали вороны. Громадная колокольня с крохотным потускневшим куполом, казалось, подпирала крестом густеющие облака.

Евгений остановился и посмотрел на церковь. Ему захотелось войти. Не потому что он был набожен, и не потому что ему было в чем раскаивался. Едва ли он сам мог ответить на этот вопрос. Он посторонился сгрудившихся у ворот и тянущих черные руки нищих и, отворив тяжелую дверь, вошел в сонный и в тоже время насыщенный какой-то едва ощутимой мощью полумрак.

Сотни свечей тревожно шевелили нежными, как крылья мотыльков, язычками, отражаясь в золоте помертвевших от времени, и от того лишь преумноживших свое скорбное великолепие, икон. Запах ладана очищал сердце и мысли.

Евгений не стал молиться, он только зажег свечу и попросил Бога наконец объяснить ему: «Зачем?» Не библейского Бога, а Бога вообще: своего, личного. Сквозь полумрак на него смотрели неживые и в то же время как будто знающие обо всем, пронизывающие разум потоками света, глаза. Ему становилось легче, но совсем не так, как в тот первый день, когда он начал лечить свои терзания походами в церковь. Освобождения не было, была лишь его мимолетная, все больше отдающая самообманом иллюзия.

Высокий, до странности худой священник полушепотом объяснял что-то заплаканной старухе, вытирающей нос платком. Пещерным эхом разнесся чей-то кашель.

Евгений вышел из ворот церкви. Теперь его путь лежал к источнику тех ничтожных проблесков счастья, ради которых он жил последнее время.

Аня

Глуповато-улыбчивая горничная повесила шинель и фуражку Евгения на раскидистую, точно пальма вешалку. Евгений благодарно кивнул и по давно знакомому, пахнущему духами коридору с замиранием сердца прошел в полутемную, освещенную лишь таинственным зеленым ночником спальню, где шевелились и шептались знакомые тени.

Она возвышалась на фоне серого зашторенного окна, сидя по-турецки на стуле, босая, в атласных вишневых одеяниях, сшитых на восточный манер из обычной портьеры. Коротко подстриженные волосы и до забавности подвижные, мягкие черты лица придавали ей нежно-мальчиковатый вид.

В этот вечер невероятная подруга Евгения Аня Жужина собрала у себя все, чем могла похвастаться юная, увядающая в своих бесконечных поисках и метаниях, пишущая, поющая, бездельничающая и страдающая Москва.

Здесь была поэтесса Леля Августинова, чьи стихи были так же непостижимы, необъятны и бессмысленны, как сама вселенная, художница Мария Вранек, она же Изабелла, уже давно считавшая жизнь отвратительным испытанием и посвятившая этому все свое творчество, ядовито-мрачный, погрязший в сарказме карикатурист Максим Вигман, балерина Дарья Залевская, она же Найра, отличавшаяся поистине кошачьей самодостаточностью, доходящей до беспардонного эгоцентризма, Ник Бочаров — поэт-футурист, циник и весельчак, громоздивший свои стихи, точно пирамиды железного лома: чем уродливей, тем лучше, актер и певец Илья Головин, настолько близкий к народу, что предпочитал грубую крестьянскую рубаху любым модным нарядам, а также болезненно-изысканная с кокаиновым блеском в глазах гедонистка Альцина Броева, любившая гадать на картах и общаться с мертвыми.

Леля пела о Рыцаре печального образа, самозабвенно перебирая струны полосатой как арбуз испанской лютни. Барышни, словно забывшись дремой, плыли, подхваченные течением песни, и почти не заметили вошедшего Евгения. Лишь Аня удостоила его одной из миллиона своих ясных улыбок. Ник вскочил со стула и, как всегда бодро поздоровавшись, энергично стиснул руку. Мария, Илья и Максим отделалась кивками. Дарья и Альцина пребывали в ином мире.

Евгений некоторое время озадаченно искал, куда бы сесть, пока ему не подсунули какую-то крохотную бархатную подушку.

Леля продолжала вещать звенящим меццо-сопрано что-то про битву под стенами Маарры и тень прекрасной Адории, явившуюся герою в лучах знойного пустынного солнца. Ее неподдельно-скорбный взгляд был устремлен куда-то далеко, в открытую только ей одной действительность.

Когда последняя струна печально отдала свой короткий жалобный звук, Леля медленно опустила лютню на ковер и, словно еще не выйдя из песенного транса, обратила взор на Аню.

— Ты знаешь, все хорошо, — спустя некоторое время сказала Аня, обняв Лелю за плечи. — Только почему ты поешь о нем так, словно он все потерял и погиб? Он же, наоборот, вышел победителем.

— Аничка, ну как же ты не понимаешь! — горестно выдохнула Леля. — Его тело и разум живы, но сердце мертво!

— А я этого не услышала.

— Ну А-аня!

— По-моему, ты слишком увлеклась описанием ужасов битвы, — скромно заметила Мария. — А сама ни разу не прислушалась к своему герою. Не услышала его мольбы, не спустилась к нему с неба.

— Это правда. Для меня твой рыцарь остался неразгаданным, — согласилась Аня.

Леля хмурилась на глазах, как облако, наливающееся дождем.

— А с чего ему открываться перед вами! — то ли с шутливым, то ли с вполне серьезным вызовом вдруг промолвила она.

— О, да, вы же не его Адорьи! Многого хотите! — весело поддержала Дарья, разминая свою идеальную спортивную спину.

Аня, шутя кинула в нее скомканным платком:

— Молчи!

— И все же давай начнем с начала, — она внезапно испытующе заглянула Леле в глаза, будто речь шла о чем-то чрезвычайно важном и даже страшном. — Там, где поется о его бегстве от себя: «От мглистой башни, где одна, она желала избавленья…» Как там дальше… Почему? Объясни, Леля! Он же не невинный Парсифаль, ты сама это не раз подчеркивала. Что же могло так выбить его из седла?

Ник устало поглядел на Евгения и, высунув язык, завел зрачки под верхние веки, показывая, как сильно его доконало щебетание поэтесс. Евгению тоже было тоскливо, правда еще и по тем причинам, о которых Ник в силу своей натуры вряд ли мог догадываться.

— Я тебе советую: сделай его повеселее!

— Точно! — согласилась Дарья. — Пускай Адория будет лучше всех этих арабских блудниц, которых он встречал в пути…

Обсуждение песни перешло во взаимные дружеские издевки.

— А ты что скажешь, Альцина? — вдруг обратилась Аня к сидевшей в углу и все это время не обронившей ни слова Броевой.

Альцина, как весьма необычная, но далекая от искусства гостья, была в их кругу немного изгоем. Она постоянно глядела то в окно, то на свои перстни, нанизанные на каждый палец обеих рук. У нее было маленькое бледное лицо, которое можно было бы назвать симпатичным, если б не страшный загробный взгляд из-под тяжелых век и не торчащие жутковатой копной волосы, в которые несмотря на юный возраст уже закралась седина.

— Великолепно! — отрезала та совершенно равнодушным тоном.

— А что думают наши господа?

Господа один за другим стали разводить руками и расплываться в глупых улыбках. Расстраивать белокурую красавицу Лелю не смел никто.

Илья начал тихо и незатейливо тренькать что-то на балалайке, наполняя комнату простой истинно русской душевностью.

— Мне сегодня приснился такой сон! — неожиданно объявила Дарья, откидываясь на спинку стула и вытягивая вверх крепкие, как канаты руки. — Мне снилось, будто я приехала выступать в театр, начинаю переодеваться и вижу, что вместо ног у меня выросли две огромные, страшные куриные лапы!

Ник прыснул в рукав. Аня притворно задохнулась, вытаращив глаза.

— И как? Удачно станцевала? — насмешливо спросил Максим, кривя в ужимке свое некрасивое лошадиное лицо.

— Нет! Я искала, где мне спрятаться!

— Да ладно! Куриные лапы — прекрасная творческая находка! Всем нормальным мужчинам уже давно осточертели эти малюсенькие белоснежные ноженьки, похожие на соломинки — тьфу! Публика хочет чего-то неожиданного, дерзкого. Поглядите, с какой бешенной скоростью меняются и насыщаются наши аппетиты! Филе из лягушки, наркотики, футуризм, великая война — остался только балет на прекрасных куриных ногах!

— Не трожь футуристов! — рявкнул на него Ник.

— Хотя, да, — весело согласился он. — Думаю, от желающих облобызать твои чудные ножки по выходу из театра не было бы отбоя!

Дарья в шутливом отвращении сморщила нос.

В комнату, шепча извинения, вошла горничная. В руках она держала поднос, на котором стояли, вздымая пар, крошечные чашечки, пузатая сахарница со щипцами и блюдце конфет.

С величайшей осторожностью и все равно ошпаривая рот, Евгений пригубил совершенно черный и невероятно душистый чай.

«Что за дикость — подавать кипяток!»

Кукушка, показав клюв из настенных часов, прокуковала шесть.

— Ну-с, — Ник внезапно поднялся со стула. — Настало время всем отведать моей писанины!

— Что-то страшное грядет! — покачала головой Аня.

— Еще какое страшное! Плащ! — он принялся спешно оглядываться кругом. — Мне жизненно нужен плащ или хотя бы мантия! Срочно!

Мария передала ему шерстяной плед, который Ник, благодарно кивнув, ловко завязал у себя на шее, и в таком виде, изображая суровую задумчивость, медленно вышел в середину комнаты.

— Кхм-кхм! Им гроссен унд ганцен… Как-то раз потерял земной шар и экватор, и ось. Бог-диктатор, как повелось, лучше нас знает, как нам на шарике жить. Чтоб вопрос разрешить приказал он своим прихвостням, ти-хость нам привить посредством плетей и кнута…

Евгений апатично слушал эту уводящую в тартарары околесицу. Когда Ник наконец закончил и, для пущей убедительности сожрав вместе с оберткой конфету, вернулся на свое место, Евгений почувствовал, что внимание публики переходит к нему.

— А у тебя с собой есть что почитать? — мягко спросила Аня.

У Евгения действительно было, что почитать. Пару недель назад он написал очень искренний и красивый стих, рассказывающий о некоем безжалостном кукловоде, управляющем человеческой жизнью. Стих этот, однако, так бесстыдно обнажал его слабость и страхи, что читать его было немного совестно.

— Нет, — ответил Евгений.

Он глядел на Аню, в ее веселые черные газа и в который раз сознавал, насколько они далеки. Она и правда жила в каком-то другом, лучшем мире. В мире, где не было ни политики, ни войн, ни либералов, ни черносотенцев, где немцы были такими же людьми, только к тому же философами и композиторами. Ее не тревожило положение на фронте. Ее не пугала чехарда министров по наущению пьяного монаха. Ей были неведомы темные слухи, бродившие вокруг Гучкова и Родзянко. Евгений любил ее. Наверно. Впрочем, за годы дружбы он хорошо усвоил, как тесно соседствовали в ней детская непосредственность и житейская мудрость с совершенно недетской прямолинейностью и даже порой не совсем женским цинизмом. Это проступало даже в ее стихах, которые к слову были просто великолепны.

Стоило признать, что и другие гости явно не жили с Евгением в одной вселенной или, по крайней мере, умели из нее вовремя выбираться. Ни у кого из них не было таких прямых, сведенных бровей, украшающих высокий лоб скорбными морщинами. Никто из них не умел так вымученно улыбаться и так безнадежно-затравленно устремлять куда-то погасший взгляд.

— Жаль! — сказала Аня, скрестив пальцы и задумчиво глядя сквозь них. — Альцина, а что бы ты могла рассказать нового о своей жизни? Как проходят путешествия в астрал?

Альцина улыбнулась и сделала туманный жест, тихо звякнув кольцами.

— Ну? — продолжила Аня с ироничным и в то же время неподдельным любопытством.

— Я видела кое-что.

— И что же?

— Как мы все умрем.

— Фу! — воскликнула Дарья.

— Да уж такие вещи лучше сохранять в тайне, — снисходительно улыбнулась Аня. — Зачем отравлять себе остаток жизни и лишать смерть удовольствия преподнести нам сюрприз.

Она уже собиралась отвести разговор подальше от зловещей темы…

— А что, мне очень интересно! Ну-ка просвети меня, когда и как я умру! — потребовал Ник, у которого от этой новости в глазах загорелась крохотная, вполне отчетливая безуминка.

Альцина равнодушно пожала плечами, ни на йоту не изменив свой страшный взгляд.

— Ты умрешь через год от выстрела в затылок.

— Ого! — заорал Ник едва ли не с восторгом. — Вы слышали! Черт, вот это да! Даже не в кораблекрушении! Выстрел в затылок — хо-хо! Но все одно, лучше, чем от старости!

Он принялся шутить, требуя сейчас же принести ему пистолет, чтобы не подводить Альцину. Никто, однако, не засмеялся.

— Тебе об этом нашептал господин Кокш? — с издевательской усмешкой спросил Альцину Максим. — Или мсье Морфиус?

— Страшно? — оскалилась та.

— Ни капли. Можешь рассказать мне, как я умру.

— Тебя убьют через двадцать пять лет в Царицыне.

— Ну вот и все, — осклабился Максим, хлопнув в ладоши. — Благодаря тебе я никогда в жизни ни за что не поеду в Царицын. Даже если меня там ждет любовь или миллион рублей.

— Судьбу не перехитришь.

— Да ну!

— А я? — ни с того ни с сего спросила Аня с каким-то детским спокойствием.

Внутри у Евгения что-то дернулось.

— Что меня ждет?

— Жизнь в Греции и тихая смерть в восемьдесят семь лет.

Аня шутливо зааплодировала, как будто выиграла в лотерею небольшую сумму денег.

— Везет же! — проворчал Ник.

Леле и Илье тоже повезло, хотя и не так сильно.

— А что же наша прорицательница? — процедила Мария, глядя на Альцину с нескрываемой злостью и страхом. — Когда сама собираешься на тот свет?

— Мне плевать, — Альцина равнодушно закрыла глаза и утонула в кресле. Со всех сторон в нее летели саркастичные шуточки и упреки, разбиваясь о каменную стену искреннего безразличия.

Никто по-настоящему не верил этой полусумасшедшей бестии. Многие смеялись, но настроение дружеской встречи, кажется, было убито на корню.

— Я хочу, чтобы она никогда, никогда больше не переступала порог твоей квартиры! — донесся до уха Евгения гневный шепот Марии, когда та надевала в холле пальто.

Аня пыталась что-то возразить.

В этот вечер Евгений не позволил себе узнать, как и когда закончит свою жизнь. Было ли это малодушие или мудрость, он так и не решил, но общаться на эту тему с Альциной ему не хотелось. Да и на другие темы тоже.

Доктор Беннетт

Кабинет психолога доктора Беннетта, об услугах которого Евгений случайно узнал из объявления в газете, представлял собой внушительных размеров домашнюю библиотеку, в конце которой, на фоне арочного окна стоял широкий, отполированный до стеклянной гладкости письменный стол и два туго обитых кожей кресла: для хозяина и для посетителя. Мягкий ковер непривычно и приятно пружинил под ногами, словно болотный мох. В тяжелых, цвета горького шоколада шкафах таинственно поблескивало золото дорогих переплетов, многие из которых, судя по названиям, имели английское и немецкое происхождение. В целом комната производила настолько весомое и при том уютное впечатление, что Евгению на миг почудилось, будто, переступив порог, он очутился в какой-то другой, далекой, но очень близкой его сердцу стране, где в глубине души мечтал бы родиться.

Доктор Беннетт обладал приятной, даже, пожалуй, слегка приторной наружностью. Невозможно было сказать наверняка, сколько ему лет: пятьдесят или шестьдесят пять. Несмотря на то, что его густые волосы были седы, как мех горностая, полнота и свежесть лица придавали доктору очень моложавый вид, который немного лишь портили дряблые старческие веки. Как и у многих западных европейцев его лицо было несколько вытянуто, но сохраняло симметрию черт. А глаза… Евгений не мог объяснить себе, в чем тут фокус. Небесно-голубые глаза доктора были до того ясны и беззаботны, что сам их взгляд казался Евгению каким-то потусторонним. Эти удивительные, теплые и в то же время пустые глаза человека из другого мира, напрочь лишенные русской пасмурной дремучести, выражающие мысль, но мысль не бесплодную, а четко направленную на достижение задуманной цели.

Доктор Беннетт искренне улыбнулся, обнажив ряд ровных белых зубов.

— Присаживайтесь.

Евгений стянул рот в жалкое подобие улыбки и опустился в кресло.

— Я к вашим услугам, — продолжал доктор без намека на акцент.

Евгений заметил, что улыбка моментально сошла с его губ, как только он различил на лице своего посетителя маску уныния. Теперь Беннетт сам выглядел серьезным и вроде бы даже настороженным.

Евгению стало неловко. Он попытался заговорить, но язык словно онемел, а мысли спутались в клубок.

«Еще пара секунд и я буду выглядеть идиотом!»

— Давайте познакомимся, — мягко начал доктор. — Вы, должно быть, уже знаете мое имя.

— Да, конечно… извините. Меня зовут Евгений.

— Очень приятно. Расслабьтесь, Евгений. Расскажите мне о себе то, что считаете нужным. Я вижу, что у вас есть груз, которым необходимо поделиться.

— Да…

— С вашего позволения, я буду иногда прерывать вас, чтобы делать пометки в блокноте, а также задавать уточняющие вопросы, чтобы лучше понять вашу проблему. Все, что вы здесь расскажете останется между нами. Вам ни в коем случае не стоит опасаться огласки.

Евгений не без зависти отметил, что доктор великолепно владеет русским. Лишь книжное совершенство, к которому он пытался привести каждую фразу, выдавало в нем иностранца.

«А еще говорят, англичане ленивы в изучении языков», — подумал Евгений, ощущая собственную лингвистическую серость. — «Быть может, он заранее подготовил фразы?»

— Постарайтесь доверять мне, — продолжал доктор. — Ничто в нашем разговоре не имеет такого значения, как ваша искренность. Мне важно понять не только то, как вы ощущаете свою проблему, но и то, какой вы представляете себе помощь с моей стороны.

Евгений вздохнул. Ему совсем не хотелось открываться перед этим милым, но совершенно чужим человеком. Что он мог ему рассказать? Поведать о своем тусклом детстве, постоянных переездах из города в город в результате отцовских авантюр, о ежедневных ссорах между родителями? Или рассказать о гимназии, которую терпеть не мог, хотя и любил учиться? О том, как за свои ничтожные двадцать лет смог убедиться, что живет в сумасшедшем мире, в страшной стране, в неправильную эпоху? Да, пожалуй, этим последним поделиться стоило.

Доктор слушал внимательно, не позволяя себе даже моргнуть, понимающе кивал и аккуратно перефразировал, мельком чиркая что-то в записной книжке.

— Извините, вы сказали, что ваш отец глубокий и убежденный монархист, — Беннетт внезапно прервал Евгения. — Но прежде, по вашим словам, он не желал даже слышать имя царя.

— Да. Десять лет назад, когда мы проиграли войну Японии, он плевался и говорил: «пусть его свергают». А с началом этой войны снова воспылал к нему любовью.

— О да, теперь я понимаю. Метания сердца…

Евгений вдруг отчетливо понял, каким доктору представляется его отец: небритый мужик с дикими, вытаращенными в погоне за очередной пьяной иллюзией глазами — персонаж великой и ужасной русской литературы, которую так любят на Западе.

Как ни странно, разговор, в котором доктор почти не участвовал, и который больше походил на монолог Евгения, сам по себе оказывал на него расслабляющее действие. Он чувствовал, что с каждой минутой все легче перешагивает через внутренние барьеры и уже спокойно рассказывал доктору то, чего в начале беседы не собирался и касаться. Он даже неожиданно для себя прочитал свой последний истеричный стих.

В какой-то момент доктор Беннетт отложил перо и внимательно поглядел в глаза Евгения с тем же видом, с каким рыбак смотрит на дергающийся в воде поплавок.

— Итак… могу ли я предположить, что ваша тревога — это фактически страх перед жизнью?

Евгений неуверенно вздохнул и всплеснул руками.

— И этот страх имеет три основных источника. Первый, — доктор загнул палец. — Вам кажется, что окружающая реальность слишком абсурдна, чтобы быть реальной. Вы недоумеваете, почему существует такое явление, как смерть, как с ним вообще можно мириться и почему все мирятся. Вы не можете понять, как человек, способный мыслить и творить великие вещи, умирает подобно самому ничтожному насекомому, и почему какая-то безмозглая рыба, плавающая в океане, проживет дольше нас с вами. Сама идея того, что земля под вашими ногами — это огромный шар, вертящийся в бесконечном космическом пространстве, вызывает у вас оторопь. Ведь с точки зрения вашего жизненного опыта это абсурд.

Евгений кивнул.

— Далее, — доктор загнул второй палец. — Вам не дает покоя мысль, что, существуя в абсурдной вселенной, вы еще к тому же ухитрились родиться в самой абсурдной и трагичной стране, напоминающей, как вы выразились, огромный Бедлам. Причем вы родились в эпоху, когда на плечи этой страны одно за другим ложатся тяжкие испытания.

— Не только моей страны, — смущенно проговорил Евгений. — Я отдаю себе отчет, как сильно сейчас страдает ваш народ и вся Европа.

— О да… — доктор закивал, скорбно прикрыв свои лучезарные глаза. — Это омерзительная война! Я бы назвал ее позором белой половины человечества. Но, тем не менее, вы верите, что ваша страна (я ее тоже с некоторых пор считаю своей) стоит на пороге чего-то несравнимо более страшного, чем все ужасы, которые могут выпасть на долю Британии или, например, Германии.

— Да.

— Признаться, я не разделяю вашего пессимизма, — внезапно заявил доктор.

— Не разделяете?

— Совершенно, — Беннетт мудро улыбнулся, и в его взгляде впервые блеснул бодрый цинизм. — Русский народ очень юн. Тем не менее я чувствую, что именно эта война станет решающей ступенью в его взрослении. То, что отбрасывает Европу назад, вероятно поможет России пройти мучительный рубеж своего психологического развития.

«Неужели славянофил?» — с удивлением подумал Евгений. — «Или притворяется…»

— В либеральном журнале, где вы работаете, вам приходится слышать противоположное, верно?

— Абсолютно.

— Я понимаю вас. С одной стороны, дикое стадо патриотов, у которого тяга к разрушению и убийству давно вытеснила все светлые чувства к родине, с другой — люди, чье отношение с собственной стране, как повелось в России, колеблется между равнодушием и почти что ненавистью. И те, и другие кажутся вам чудовищами, съедающими нацию с двух концов.

— Я привык к этому, — в который раз вздохнул Евгений, пожав плечами.

— Ну и третье, — доктор Беннетт вернулся к прежней теме, словно и не уходил от нее. — Еще одним, наверно самым таинственным источником вашего страха перед реальностью являетесь вы сами, ваше мироощущение. Вы опасаетесь, что ваш субъективный взгляд на мир единственно правильный. Ведь если так, то жизнь — это один беспросветный ад, из которого нет выхода. Вы даже допускаете, что сами создаете и контролируете эту реальность и против своей воли, словно проигрывая чей-то злой сценарий, ведете к мучительному разрушению и ее, и себя. По вашему признанию, вас настораживает то, что вы вообще до сих пор живы. Что вас не убил отвалившийся от карниза кирпич и не переехала повозка. Следовательно, ваша жизнь имеет смысл и цель, но, не понимая этой цели, вы допускаете, что единственный ее смысл — драматичное саморазрушение, постепенный спуск в девятый круг ада.

— Вы прочитали мои мысли, — тихо произнес Евгений, чувствуя ни то облегчение, ни то стыд.

Прежде никто еще не забирался с таким хирургическим профессионализмом в недра его души.

— Я просто резюмирую все, что услышал от вас, — скромно улыбнулся доктор. — Вы не верите в доброго бога, потому что видите, что мир наполнен злом. Но, насколько я могу судить, в бога-садиста вы тоже не верите: это было бы слишком просто. Для вас бог — это именно тот неведомый и коварный автор, написавший сценарий, по которому идет ваша жизнь и жизнь мира вокруг. И что задумал этот автор, какой он уготовил конец, окутано пугающей неизвестностью.

Евгений грустно пожал плечами.

— Вы пишете стихи. Стих, который вы прочитали, поведал мне о вас, пожалуй, больше, чем вся ваша исповедь. В каком возрасте вы начали писать?

— В семь лет.

— М-м… Скажите, а в строках «Буду жить кукловоду назло» (если я правильно их помню), на что бы вы сделали акцент: на слово «жить» или на слово «назло»?

— Разве это важно? — спросил Евгений, подняв брови.

— О да. Если вы собираетесь только «жить», это значит, что вы ставите перед собой задачу сохранить себя, несмотря на все гадости и ужасы, которые неизбежно обрушит вам на голову проклятый «кукловод». Если же вы намерены жить ему «назло», это значит, что вы отказываетесь исполнять роль, которую он вам уготовил. Вы разрываете с ним контракт и начинаете вести себя, как вам заблагорассудится, плюя на его правила.

— Я не совсем понимаю вашу метафору.

— Вы человек, который живет строго по нравственным законам. Вы так воспитаны. И это хорошо. Но, где-то в глубине души вы чувствуете, что именно такая жизнь делает вас совершено беспомощным, превращает в раба. Вы видите, что реальность, которая становится все более жестокой и подлой (вы еще взрослеете, не забывайте об этом) располагает к совершенно другому, чуждому вам поведению. Вы чувствуете себя… в западне.

Евгений смиренно поджал губу.

— Послушайте, — доктор наклонился и, скрестив пальцы, заговорил вкрадчивым полушепотом, загадочно глядя из-под бровей в глаза Евгения. — Все плохое рано или поздно заканчивается. Вы можете мне не верить, но я скажу то, в чем глубоко убежден: эта война продлится еще год или полтора года. Она закончится. Вопрос в том, сколько душевных сил она успеет высосать из вас.

Евгению хотелось в это поверить. Пусть даже ничего особенно оптимистичного в словах доктора не было. Полтора года — ничтожный срок в мирное время. Теперь, когда жизнь менялась к худшему с каждым днем, даже такое пророчество едва ли могло вселять надежду.

— Вы мне можете что-то посоветовать? — мрачно спросил Евгений.

— А что бы вы посоветовали себе сами? Чтобы перехватить инициативу у «кукловода» надо сделать то, чего он никак не ожидает. Верно?

«Неужели он предлагает мне развеяться?» — вдруг подумал Евгений с разочарованием и тоской. В его воображении мигом нарисовался желтеющий в ночи тусклыми окнами дом свиданий и загородный ресторан с белозубым негром-швейцаром, пальмами и цыганами…

Доктор Беннетт молча смотрел на него, задумчиво ощупывая свой гладко выбритый подбородок в ожидании ответа.

— Я не знаю, — промолвил Евгений. — Посоветуйте мне.

— Хм… Мне нелегко брать на себя такую ответственность.

— Я разрешаю.

— Ну что ж… Вы не увлекаетесь женщинами, вы нетерпимы к алкоголю, вам неприятны азартные игры. Ваш разум требует гораздо более тонких и изысканных наслаждений, которые оторвали бы вас от грязных реалий этого мира. М-м… да! Вы слышали, что-нибудь про Мсье Фантазма?

Евгений покачал головой, хотя, кажется, видел мельком это имя на афишной тумбе.

— Это знаменитый иллюзионист и гипнотизер, недавно приехавший на гастроли в Москву. К сожалению, я знаю о его искусстве чуть больше, чем ничего, но судя по отзывам публики, это что-то невероятное. Попробуйте его посетить.

Евгений улыбнулся, глядя в чистые, как майское небо, глаза доктора Беннетта.

Когда он собирался уходить и уже коснулся позолоченной ручки двери, за спиной прозвучали прощальные слова:

— И помните: я люблю поговорить и выслушать, но я не волшебник. Помочь вам можете только вы сами.

Мсье Фантазм

Евгений трясся в больших, неуклюжих санях, глядя в синюю спину медведеподобного извозчика. Вечерело. Сиреневатым светом наполнялись висящие над улицей матовые шары. Самодовольно сияя золотом, проносились мимо роскошные витрины магазинов и ресторанов Тверской, подсвеченные вывески и высокие окна дорогих квартир. Из мрака то и дело выныривали встречные экипажи, швыряя в лицо какую-то ледяную мерзость. Извозчик неприятно высоким, певучим голосом подгонял лошадь, точно старался впечатлить Евгения своим мастерством.

— Ездить нонче трудно стало! — вдруг пожаловался он. — У товарища моего третьего дня ахтомобилем кобылу зарезало…

— Да, — промолвил Евгений, не вдаваясь в суть услышанного. — Вы точно поняли, куда меня везти?

— А как же! Обижаете, ваше блаародие!

Уйдя в свои мысли, Евгений не заметил, как в загустевших сумерках его привезли к старому зданию, построенному в весьма оригинальном для Москвы стиле. Острые, угловатые фронтоны с флюгерами и узкие решетчатые окна придавали ему вид ведьминого дома из сказки. Синий снег обволакивал его, застыв морскими волнами посреди двора.

Это был театр сестер Зандаровых, однажды наделавших много шуму в богемных кругах своими дикими экспериментами, а через пару лет тихо растворившихся в забвении. О грядущем выступлении всемирно известного Мсье Фантазма говорил лишь невзрачный черно-белый плакат, висящий на дверях. Публики было совсем немного, зато почти вся она съезжалась к воротам театра на лихачах, а кто-то даже в личных экипажах.

— Эфген Цветкофф! — Евгений услышал знакомый голос, хотя не сразу вспомнил, кому он принадлежит.

Вылезающий из саней футурист Ник Бочаров в искрящейся снежинками шубе, дорогом цилиндре, с модной тростью в руке улыбался широкой нетрезвой улыбкой.

— Ты ли это! Решил послать к черту всю эту оперно-балетную… — он выплюнул непечатное слово, как сливовую кость.

— Привет! Н-да, решил послать.

Ник через плечо дал извозчику десять рублей и, припрыгивая, подошел к Евгению.

— А сам ты что тут делаешь? — спросил Евгений, подавая руку. — Ты ж у нас вроде как футурист, а не мистик.

— Я еще и фантомист, приятель!

— Что это за направление?

Ник раскрыл рот, но вместо слов лишь облизнул нижнюю губу и неопределенно взмахнул рукой.

— Ладно… Ит из ол бош! Но, все-таки, признайся: что тебя толкнуло приехать поглазеть на это бледное чучело? — он кивнул в сторону входа.

— Знакомый посоветовал.

— М-м… И где же этот знакомый?

— Не знаю, — Евгений пожал плечами, чувствуя, что разговор уходит в какие-то дебри. — Он не обещал быть.

— Странно, странно. Впрочем, дело твое. Скажу лишь по секрету (если ты еще не знаешь), половина из тех, кого ты здесь видишь, и я в том числе, приехала сюда не за фокусами, — Ник хитро подмигнул и причмокнул губами, словно намекал на что-то глубоко порочное. — Не за ними. Фокусы — это чепуха для отвода глаз.

— А зачем?

— Узнаешь. Ты мой, можно сказать, друг, так что я от тебя делать секретов не буду. Как только сеанс закончится… А, впрочем, сам увидишь. Пошли!

Они зашли в театр. Сумрак, наполняющий зрительный зал, как и в церкви был словно соткан из некоей волшебной энергии. Правда энергия эта была другого рода: не очищающая. Кроваво-красный шелковый занавес, водопадом сползающий вниз, казалось, пылал изнутри. Неестественно-ярким светом отливал он на фоне темных стен и бордовых бархатных кресел. Под потолком тихо вздрагивали огоньки свечей.

Зал был не настолько велик, чтобы иметь этажи. Ник и Евгений сели в середине третьего ряда. Справа от них весело шушукалась молодая парочка: утопающая в мехах, сверкающая камнями барышня и длинноногий щеголь с козлиной бородкой, которую он постоянно и самодовольно теребил. Слева пожилой человек с густой гривой зачесанных назад волос и трубкой в зубах сосредоточенно глядел на сцену, точно шахматист на вражеские фигуры.

— Мазаев! — едва слышно шепнул Ник, указав глазами на старика.

— Кто?

— Известный фокусник.

— Не спрашивайте меня, как это делается! — рявкнул тот.

Нет ничего слаще нескольких минут томительного ожидания, тянущихся перед зрелищем.

В какой-то миг Евгений заметил, что становится темнее. Это было странно, ведь свечи никто не гасил. В следующую минуту он понял, что это слабеет источник света, спрятанный за занавесом. На фоне темно-багрового пятна, почти растворившегося во мраке, откуда ни возьмись возник человек высокого роста, облаченный в черный, дающий резкие отблески, фрак. Его совершенно лысая, напоминающая череп голова с острыми чертами поражала своей бледностью. Она почти не уступала белизной манишке и перчаткам. Глаза скрывались от публики за непроглядными линзами причудливых черных очков.

Мсье Фантазм, телосложением напоминающий огромного комара, равнодушно обводил публику невидимым взглядом, не произнося ни слова. По мере того, как света становилось все меньше, Евгений вдруг осознал, что перед ним уже не человек, а плавающее во тьме белое лицо над треугольником манишки и маячащие, как белоснежные летучие мыши, кисти рук.

«Вот, что значит искусство!» — восхищенно подумал он.

Из тьмы раздался неизвестно чей высокий, страстный голос:

— Дамы и господа! Дабы никто из вас не усомнился в истинности творящегося на сцене волшебства, Мсье намерен провести сеанс при непосредственном содействии каждого зрителя. Сейчас Мсье выберет одного человека из публики в качестве ассистента для предстоящего фокуса.

Человек-комар вытянул запечатанный в перчатку указательный палец и медленно повел им по головам присутствующих. Казалось, он выбирает, кого бы из них застрелить. Евгению почудилось, что палец смотрит прямо ему в лицо. Нет, это невозможно. Вздор! Когда ты зритель, тебе всегда мерещится, что артист тебя видит.

— Тебя выбрали, вставай! — взволнованно проговорил Ник.

— Меня?! М-может, кого-то сзади?

— Юный господин в серой тужурке, — донесся голос из темноты. — Да, вы! Мсье просит вас пройти на сцену!

Евгений поднялся с места и, боясь споткнуться о чьи-то ноги, спешно выбрался из зрительных рядов к ступенькам сцены.

Вблизи Мсье Фантазм показался ему совершенно нереалистичным, словно сошедший с киноэкрана черно-белый герой фильма. Он даже подумал, что, может, это и есть искусно воспроизведенный человеческий образ, что в этом и состоит главный фокус вечера.

Но нет, перед ним стоял человек из плоти и крови. И лицо его, несмотря на толстый слой пудры и очки, все же явно было обращено к Евгению. Евгений приблизился к иллюзионисту и вдруг увидел в его черных стеклах собственное искаженное отражение. До жути странно.

Мсье Фантазм извлек откуда-то длинную сверкающую шпагу и подал Евгению. Потом расстегнул верхнюю пуговицу своего фрака, продемонстрировал нарисованный на белой рубашке крохотный красный крестик. Его острый, тонкий палец требовательно постучал по отметке.

Евгений похолодел. Судя по весу, шпага была самая настоящая: не из крашенного дерева и не из резины.

— Вы хотите…

Иллюзионист покивал с ледяным спокойствием на лице.

Евгений представил, как он, неправильно поняв указание фокусника, пронзает его шпагой насквозь. Окровавленное тело бьется в предсмертных судорогах, в зале крики ужаса. Полиция хватает Евгения и, не желая слышать оправданий, швыряет за решетку.

Фантазм еще раз настойчиво постучал себя туда, где заканчивалась грудь, и начинался живот.

Евгений поднял шпагу и прицелился. У него возникло желание спросить по-французски, правильно ли он все делает, но лицо иллюзиониста уже начинало каменеть от злобного напряжения.

Мысленно молясь всем святым, Евгений шагнул вперед и вонзил шпагу в — он это явственно почувствовал и услышал — мягкую живую плоть.

«Я убил его, мне конец!»

Он без сил выпустил шпагу, и та нелепо повисла, торча из тела Фантазма, и готовая упасть на пол. Фокусник раздраженно подхватил ее и всунул в себя еще глубже, так что острие вышло у него из спины.

Евгений шатался, чувствуя, как застывшая в мозгу кровь вот-вот свалит его в обморок. Фантазм рывком выдернул шпагу, не оставив при том на рубашке даже кровавого следа. Лишь узкая, мертвая щелка, зияющая пустотой.

Евгений вернулся на свое место под грохот оваций. Его мутило все сильнее. Он чувствовал себя соучастником омерзительного действа, вроде публичного насилия, хотя было очевидно, что это всего лишь ловкий трюк.

Без всякого удовольствия, даже с содроганием смотрел он, как Мсье Фантазм входил и выходил из зеркала, заставлял плясать деревянные куклы, загипнотизировал и поджег даму, которая стояла как вкопанная, пока огонь пожирал ее, а потом вернулась на свое место без единого ожога.

— Все проще простого, — весело говорил Ник, когда Мсье Фантазм исчез за кулисами, и публика, восхищенно шепчась, стала подниматься с кресел. — Рукоятка шпаги внутри полая, лезвие убирается в нее.

— Но я же видел, как шпага вошла ему в грудь…

— Не в грудь! У него под рубашкой мягкий материал, а за ним стальной лист или что-то в этом роде для защиты. А кончик шпаги, торчавший из спины, приводится в действие тайным механизмом.

— Все равно не могу поверить.

— Ты как гимназистка, ей богу!

Евгений хотел возразить, что хруст пронзаемой плоти подделать невозможно, но Ник напомнил ему, что Мсье Фантазм еще и великий гипнотизер.

Они зашли в буфет, где подкрепились пирожными и выпили по стакану ананасовой воды.

— Пора! — бодро промолвил Ник, взглянув на стрелки карманных часов.

Они вернулись в опустевший зрительный зал. Ник уверенно повел Евгения за кулисы, где среди пыльных декораций и груд реквизита виднелась маленькая, очерченная слабым контуром света дверь.

Евгений думал, что это гримерная, но, войдя, убедился в своей ошибке. Комната была небольшая, заставленная по углам разнообразной утварью не хуже кладовой старьевщика: предметы мебели, стенные часы, даже рассыпающийся в прах старинный клавесин, чьи клавиши были редки и кривы, как зубы во рту извозчика. На столе горела электрическая лампа с рыжеватым бумажным абажуром, похожим на крыло дракона.

На четырех расставленных полукругом стульях сидели два молодых человека и две барышни. Позади них, глядя прямо на вошедших Ника и Евгения, восседал в протертом кресле сам Мсье Фантазм. На нем был все тот же фрак и все те же очки — он и не думал расставаться со своим сценическим образом. Более того, на колене у иллюзиониста, безжизненно свесив тряпичные ноги, разместилась здоровенная кукла в лакейском платье с круглой деревянной головой и отворяющейся зубастой челюстью.

Присутствующие устремили на Евгения любопытные взгляды. Очевидно было, что Ника здесь уже знают.

— А-а, это тот самый юноша, который пронзил Мсье шпагой! — высоким страстным голосом заговорила кукла, хлопая зубами.

В то же время бледное лицо Фантазма сохраняло каменную неподвижность, рот оставался плотно закрыт, вокруг не дрогнул ни один мускул.

— Позвольте узнать ваше имя!

Евгений настолько оторопел, что не мог выдавить ни слова. Ум понимал, что перед ним обычный чревовещатель, но сердце вдруг забарабанило так, словно в кресле сидел призрак, вурдалак или что похуже. Будто переступив порог, он провалился в жуткий бредовый сон.

«Так это он с нами разговаривал во время сеанса!» — с ужасом осознал Евгений, помня, что голос тогда шел откуда угодно, только не из уст фокусника.

Ему захотелось бежать. Глядя на говорящую голову и страшно неподвижное лицо Фантазма, Евгений беззвучно дергал губами и зачем-то неосознанно пытался ухватить Ника за рукав.

— Мсье не владеет русским языком. Я его переводчик. Так извольте же наконец представиться, или вы тоже приехали из другой страны?

— Ну давай, чего молчишь! — смущенно проговорил Ник, слегка отстраняясь от Евгения. — Шуток не понимаешь, что ли?

Евгений, сбросив оцепенение, назвал свое имя. Он вдруг подумал, а скорее даже понадеялся, что Мсье Фантазм засмеется или хотя бы улыбнется, отложит в сторону куклу, снимет очки, за которыми скрываются веселые озорные глаза взрослого ребенка.

Вместо этого белолицый призрак устами деревянного болванчика предложил ему присесть на один из пустующих стульев.

— Все в порядке, он всегда такой, — шепнул Ник, беря себе стул.

«Сумасшедший…» — мысленно продолжил Евгений.

Они сели.

Евгений догадывался, что Ник привел его на сеанс гипноза. Но то, что он увидел превзошло все его ожидания. У ног Евгения прямо на деревянном полу было изображено подобие географической кары, а, может, это было поле для какой-то загадочной игры. Чрезвычайно сложный рисунок, сделанный углем, с извилистыми дорожками, пещерами, рвами, непонятными символами, изображениями фигурок людей и мифических чудищ.

— Вы хотите знать, что это? — игриво спросила кукла, поймав изумленный взгляд Евгения. — Ваша догадка верна, это поле для настольной, а точнее напольной игры, за которой мы намерены убить пару-тройку часов.

— Вы когда-нибудь играли в такие игры? — поинтересовалась одна из барышень, кокетливо поглядывая из-под густо накрашенных ресниц и дымя пахитоской в костяном мундштуке. — В Европе это сейчас очень популярно.

Евгений помотал головой, пытаясь вспомнить, какие еще игры он знает кроме шахмат, шашек и восточных нард.

— Это необычная игра, — сказал Ник, многозначительно подняв палец. — Ты удивишься, но четких правил тут как бы и нет.

— А как же тогда играть?

— Хм… поймешь в процессе.

— Мы здесь играем не столько друг с другом, сколько с самой игрой, — вяло объявил молодой человек с бриллиантовой серьгой в ухе и стеклянно-сонными глазами. — Это невозможно описать или объяснить, или постигнуть, это можно только почувствовать.

— Гипноз! — ухмыльнулся Ник.

— Игровое поле — это карта ада, то есть преисподней, — продолжила курящая барышня. — В ходе игры мы, как Данте проходим все девять кругов. Тот, кто сможет, преодолев испытания, добраться до озера Коцит (а это очень сложно, уж поверьте) попадет в рай, где ему откроется все, что лежит за пределами нашей презренной земной жизни.

— Ра-азумеется, не стоит думать, что изобретатель игры по-полностью перенял идеи у Данте, — с важным видом отметил сутулый юноша с конвульсивно дергающимся лицом. — Это скорее со-собирательный образ — то, что в разное время напридумывали всякие по-поэты, философы, бо-огословы. Зато рай… о-о рай тут будет са-амый настоящий!

Последние слова следовало воспринимать как шутку, но никакой улыбки за ними не последовало. Лишь вторая барышня как-то странно, словно против своей воли осклабилась.

— Ну что же, начинаем! — торжественно объявила кукла. — Вы, молодой человек, предпочитаете ознакомиться с игрой в теории или сразу начать с практики?

— Наверно, сразу с практики, — пожал плечами Евгений, не ощущая ни малейшего интереса.

На смену испугу, возникшему в первые секунды знакомства с чокнутым артистом, пришло раздражение и скука. Он никогда не интересовался такими играми, даже шахматы и карты побывали в его руках пять-шесть раз за всю жизнь.

Равнодушно следил Евгений за тем, как игроки передвигали по полу глиняные фигурки с помощью тонких, похожих на маленькие биллиардные кии палочек, переговаривались, используя непонятные термины, обращались за советом к Мсье Фантазму, который вроде бы тоже играл, но без энтузиазма, как взрослый, которого дети упросили поучаствовать в их забаве. Кроме того, он, кажется, исполнял роль арбитра и авторитетного знатока правил, которых в этой игре было великое множество.

В какой-то момент барышня-обладательница мундштука, дернулась и застыла, точно обратившись в статую. Мундштук вывалился из ее неподвижных губ.

— Началось! — усмехнулся господин с серьгой

Мсье Фантазм привстал с кресла и внимательно посмотрел в неподвижные глаза девушки своими зеркально-черным линзами.

— Мадмуазель Кранц похищена демоном! — объявила кукла. — У кого-нибудь есть желание спасти ее?

Из замороженного состояния тело барышни вдруг перешло в мелкую, пугающую своей противоестественностью дрожь, словно сквозь него пропустили электричество. Евгений заметил, что ее чуть ожившие глаза горят ужасом и одновременно… счастьем.

— Я, пожалуй, попробую, — лениво промолвил Ник. — У меня в запасе еще пять ходов.

Евгений встал и сухо откланялся.

— Мне пора, извините. До свидания!

Ник недоуменно вытянул лицо, но возражать не стал и лишь махнул на прощание рукой.

Евгений вышел из комнаты в полумрак, оставив своего друга спасать мадмуазель от демонов в компании всезнающей куклы. Ему было мерзко.

Вернувшись домой, Евгений почистил зубы и, застелив диван, лег спать, хотя час был еще не самый поздний и было время повторить немецкий.

«Все равно я вас уважаю, мистер Беннетт!» — прошептал он, глядя в высокий, окутанный мглой потолок.

Сон не шел. Из-за стены до слуха Евгения доносились еле слышные голоса соседей. Точнее соседки, с которой хрипло разговаривал неизвестный мужчина.

— Я ему говорю: «Я за отечество жизнь отдам, а не за ваши кресты!» А он мне… — гость ушел в глухое, невнятное бормотание, видимо будучи сильно пьян. — Вошь беломундирная! Шпак драный! А я его, когда обстрел начался… я его вот этими руками… за глотку р-раз, как гуся!

— Петенька, — простонала соседка дрожащим голосом. — Как же…

— А он трепыхаться… «Страшно?» — спрашиваю. — «Страшно, вашебродие?»

— Тише! Что ж ты такое говоришь… А услышит кто?

— А мне плевать!

— И что?

— А ничего! Придушил. Народ весь свой, никто не выдаст.

Она начала что-то горячо ему шептать, то и дело всхлипывая.

— Успокойся, — мрачно проговорил он. — Успокойся, сказал! Ничего не было! Эта тварь… никто о нем вспомнит! Там сейчас не то что год назад. Пополнение идет — одна сволочь и уголовники, по рожам видно. Думаешь, они воевать будут, хе-хе… Скоро там такое начнется!

Евгений слушал, чувствуя, как в груди останавливается и замерзает сердце.

— А я не вернусь туда, шиш! Чтоб меня как крысу в подвале газом — не-ет, гниды…

Евгений почувствовал, как его лицо наливается тяжестью, превращаясь в свинцовую маску. Он заплакал тихо и горько, не разжимая век и яростно скаля зубы, точно ему самому выжигало хлором глаза. Раскаяние и стыд за свою ничтожную, бесславную жизнь, лютая ненависть к ним ко всем: и к царю, и к правительству, и к Зауеру и ему подобным, и к этому пьяному мерзавцу за стеной, который (уже по голосу ясно) растерял все человеческое.

— Идиоты! — шептал Евгений, скрипя зубами. — Скоты!

Когда слез больше не осталось, и катарсис был пройден, он зарылся в измятую подушку и скоро уснул, вопреки забитому от притока слизи носу и продолжающим сочиться сквозь стену гнусным откровениям.

Сон

Он сидел в том же самом зрительном зале, на том же самом месте. Правда, на этот раз занавес был поднят, а сцена освещена. Слева от него сидел доктор Беннетт, справа — Мсье Фантазм. Других зрителей Евгений не видел, быть может, их и вовсе не было.

На сцену плавными невесомыми шагами, колыхаясь, вышел Пьеро. Не актер, но деревянная кукла, сделанная в человеческий рост. Это несомненно была марионетка — Евгений видел тянущиеся от ее конечностей вверх нити, толстые, как телефонные кабели. Какая сила могла за них дергать, оставалось загадкой.

Грустно откланявшись, Пьеро принялся рассказывать тоненьким певучим голоском историю своей жизни. История была, как и положено, печальная, правда тема несчастной любови в ней отчего-то почти не фигурировала. Ее скорее даже можно было назвать унылой, если не нудной, несмотря на искреннюю боль, звучавшую в голосе рассказчика. По ходу повествования на сцене одна за другой появлялись другие куклы. Вместе они разыгрывали эпизоды из жизни Пьеро, дополняли его рассказ замечаниями, иногда возражали и даже вступали с рассказчиком в шутливые перепалки. Чем дальше шла история, тем пародийнее становилась манера их игры, тем хлестче и циничнее звучали замечания. В конце концов, от всего этого стало отдавать явным фарсом. Даже сам Пьеро, как будто потихоньку начал менять маску, исподволь глумясь над своим лирическим героем: постоянно прибегал к трагическим жестам, комично заламывал руки, срывался на крик. Ему это не составляло труда, ведь он был простой актер, рассказывающий вымышленный сюжет. Или не такой уж и вымышленный?

Евгений заметил, что доктор Беннетт время от времени мельком поглядывает на него. Небесные глаза доктора были полны ласкового, снисходительного презрения, на тонких губах поигрывала усмешка, которую он тщательно пытался подавить.

Евгений хотел спросить, что все это значит, но доктор приложил палец к губам и с хитро-озорной улыбкой указал на сцену: дескать, смотри, сейчас начнется самое интересное. Он глядел на Евгения так, словно рядом с ним сидел четырехлетний малыш, которого он привел на кукольный спектакль.

— Я все потерял, мне незачем жить! — хныкал Пьеро, ломая пальчики. — Кто издевается надо мной?!

«Кто издевается надо мной?!» — Евгений содрогнулся, вспомнив, что эта фраза принадлежит ему самому. Он выкрикнул ее в припадке отчаяния, когда был дома один.

Куклы затеяли новую перепалку. Пьеро ахал, делал вид, что вот-вот лишится чувств. Арлекин нагло передразнивал его.

Чувствуя, как на смену смутной тревоге лихорадкой подкатывает негодование, Евгений перевел взгляд на Мсье Фантазма и заметил, что и тот уже косится своими стеклами в его сторону. На прежде неподвижном лице иллюзиониста проступала зловещая усмешка.

Доктор и фокусник обменивались взглядами, как старые знакомые и даже мимолетно общались с помощью жестов и движений губ. Это было невыносимо.

Куклы на сцене уже открыто проигрывали эпизоды из жизни Евгения, причем делали это с откровенной злостью и безобразным паясничаньем. В какой-то миг до Евгения дошло, что и куклы, и доктор, и Мсье Фантазм действуют заодно.

Евгений вскочил на ноги, задыхаясь от гнева.

— Клевета! — заорал он. — Немедленно прекратить!

Наступила гробовая тишина. Актеры и зрители в фальшивом недоумении уставились на Евгения.

— Это все ложь… — запинаясь заговорил Евгений. — Да как вы смеете! Я… я совсем не такой.

— Позвольте, — испуганно произнес доктор Беннетт. — Неужели вы думаете, что кто-то здесь желает вам зла?

Он поднялся с места и положил руку Евгению на плечо.

— Да, вы не ошиблись, решив, что пьеса от начала до конца посвящена вам. Но разве можно принимать глупый розыгрыш так близко к сердцу?

— Розыгрыш?! Меня изображают злобным эгоистом с искалеченной душой! Будто я всех ненавижу!

— Сударь, спектакль — это всегда в той или иной степени буффонада, — улыбнулся Пьеро, который уже давно из марионетки превратился в настоящего человека. — Мы лишь несколько утрировали степень вашей эмоциональности, как этого требует искусство.

— По какому праву?! — вскричал Евгений, топнув ногой. — По какому праву вы заявляете, что я ненавижу людей и очерняете меня в глазах… в моих глазах!

Пьеро откашлялся и как бы случайно зачитал строки, написанные Евгением пару лет назад.

— Хватит! — взвизгнул Евгений. — Я писал этот стих для себя! Я не собирался читать его на публике!

— Вы собирались! — ехидно покачал пальцем Арлекин. — Еще как собирались! Хотели плюнуть в лицо своим друзьям, за то, что они вас не ценят. Вас тогда спасла чистая случайность.

— И что?

— У вас злая душа.

— Вы не смеете копаться в моей душе!

Евгений чувствовал, что ведет себя постыдно и нелепо, но состояние сна было сродни действию алкоголя. Он даже попытался выбраться на сцену, чтобы поговорить с этими насмешниками лицом к лицу. Доктор Беннетт мягко придержал его.

— Вы не понимаете, каково мне жить! — сквозь зубы прорычал Евгений, отдергивая руку.

— А чего же тут понимать? — вздохнул Пьеро. — Все просто. В безумном и страшном мире, в безумной и страшной стране, в безумной и страшной семье в безумную и страшную эпоху родились…

— Безумный и страшный… — продолжил за него Арлекин и тут же шутливо осекся.

— Прекрасный и талантливый «Вы».

— Вам родиться бы лет на сто пораньше, — проникновенно и задумчиво промолвила Коломбина, все это время разглядывавшая себя в карманное зеркальце. — Когда вчера, сегодня и завтра было одно и то же. Жить в усадьбе, просыпаться под пение жаворонка и стук крестьянского топора, дышать чистым, живительным воздухом, подставляя лицо нежной лазури.

— В рессорной бричке на бал, — дополнил Арлекин, заулыбавшись. — Ночные аллеи, страстные признания, поцелуйчики.

— По вечерам при свечах писать стихи, — мечтательно поддержал Пьеро. — Господи, какие шедевры вышли бы из-под вашего пера! Едете в бричке, за вами толпа босоногих детей, а вы им бросаете горсть конфет. А потом сами же это с негодованием описываете.

— Для крестьян вы были бы добрым божеством, для соседей милейший, почти святой юноша. И никаких усилий от вас бы не требовалось: просто быть собой. А вместо этого — фи! — Коломбина брезгливо поморщилась. — Грязь, хамство, война…

Это было явное издевательство, однако Евгений уже чувствовал, что готов расплакаться от той великой несправедливости, жертвой которой он пал, впервые увидев свет. Либо орать в иступленном гневе.

— Ваши переживания за страну, — вновь заговорил Пьеро. — лишь ни что иное, как переживания за себя внутри этой страны, верно?

— Ваша влюбленность произрастает из страха встретить смерть в одиночестве.

— Ваши стихи — попытка закрепиться в этой жизни хотя бы с помощью искусства.

— Что вам надо? — проскрипел зубами Евгений.

— Помочь тебе! — дружески улыбнулся Арлекин.

— Ты кажешься себе стариком, потому что совершенно запутался, — продолжал Пьеро уже без издевки. — Ты чувствуешь, что мир обманывает тебя, что он не показывает тебе, какой он на самом деле. Ты не можешь найти ключа. Есть два способа узнать, правду.

— Какие? — прошептал Евгений.

— Первый способ неприятный. Ты найдешь его на лезвии своей бритвы, в барабане револьвера, под колесами трамвая или в ледяной воде Москвы-реки.

— Можно наесться спичечных головок, — со знанием дела заметил Арлекин.

— Второй… ты его уже видел этим вечером.

Евгений хотел возразить, что он никого не видел, но вдруг перевел взгляд на белое лицо Мсье Фантазма и заметил, как тот подмигнул ему сквозь черную линзу, дернув скулой.

Это было так жутко, что его пробила дрожь.

— Нет, нет, нет… Я вам не верю! Вы его слуги! — заорал Евгений, испытывая дикий страх животного, угодившего в западню. — Вы обманываете меня!

— Зачем нам тебя обманывать? — развел руками Пьеро. — Зачем тебе обманывать самого себя?

Евгений вдруг понял, что никаких кукол на сцене нет и не было. Он оглянулся на доктора Беннетта, чтобы спросить, что происходит. Соседнее кресло было пусто. Исчез и Мсье Фантазм. Он сидел в зале совершенно один. Неожиданно весь зрительный зал, весь театр начал сворачиваться и уходить вниз, под землю на манер водоворота. Евгений вскрикнул, чувствуя, как паркетный пол плывет у него под ногами. Он бросился к выходу, начал перелезать через спинки кресел, прущих на него, словно льдины во время ледохода. Далеко, безнадежно далеко белела спасительная дверь… Через мгновение он уже кружился в чудовищной воронке, уходя все глубже и глубже в черноту, захлебываясь вихрем опилок, в который превратился пол. Услышал собственный вопль.

Первое, что различил Евгений был выцветший узор коричневых и золотых ниток на спинке дивана. Комнату заливал слабый, но все же прекрасный утренний свет зимнего солнца. Евгений перевернулся на спину, чувствуя нервную судорогу в ногах и омерзительную колючую сухость во рту. Слава богу! Никаких страшных кукол, никакого сумасшедшего театра… Кошмар лопнул как огромный мыльный пузырь, оставив в памяти лишь гадкое пятнышко влаги. Пройдет час и это пятно испарится без следа.

Игра

Но пятно не испарилось. Оно как кислота разъело ткань памяти, оставив в ней небольшую, но не дающую о себе забыть язвочку. Евгений редко видел кошмары. Самое странное было то, что этот сон был не такой уж страшный. Его ужасный финал впечатлил Евгения куда меньше, чем откровенный разговор с марионетками. Этот разговор во сне как будто вывернул его наизнанку перед самим собой.

Весь день Евгений безуспешно пытался вытравить из головы остатки сна. Через два дня он был уверен, что сон явился ему не просто так. Быть может, в нем заговорило его второе «Я», то самое подсознание, о котором так любят фантазировать европейские психологи? На четвертый день он поклялся себе, что не пойдет на поводу у собственных предрассудков. А в следующую пятницу Евгений, ругая себя, оделся, сел в трамвай и поехал к театру сестер Зандаровых, чтобы раз и навсегда убедиться, что сон — всего лишь бессмысленное видение, не имеющее отношения к реальности.

В комнате за сценой сидели все те же лица, что и в прошлый раз. Ник в притворном восторге раскрыл рот, делая вид, что не верит своим глазам, госпожа Кранц кокетливо пошевелила длинным лакированными коготками. Но была здесь еще кое-кто. Евгений не сразу разглядел сидящую с краю в темноте сутулую фигурку с тяжелыми перстнями на пальцах и совершенно запущенной жутковато выступающей из мрака гривой серых волос.

Бледная, почти как Мсье Фантазм, Альцина Броева с полным равнодушием и, кажется, даже с раздражением посмотрела на Евгения, а потом косо взглянула на Ника.

— Вы все же решили вернуться? — спросила кукла весьма лукавым тоном.

— Да, — ответил Евгений, с досадой чувствуя вновь пробегающую по спине дрожь от вида этого двуликого чудища.

Поскольку кукла не умела улыбаться, Мсье Фантазм позволил себе чуть-чуть приподнять уголки рта.

Евгений опустился на стул, и игра началась. Ему было скучно и сложно, он поминутно чиркал карандашом на клочке бумаги, записывая правила и ходы. При этом выходило так, что четких правил в игре действительно нет. Как можно играть в игру без правил? Евгений в растерянности глядел то на Ника, то на Кранц, которые снисходительно улыбаясь, терпеливо силились ему что-то втолковать.

— Мне тоже сначала было трудно, — сказал Ник, ободряюще потрепав Евгения по плечу. — Понимаешь, правила тут есть, но в процессе игры они как бы видоизменяются… это не поддается логике.

— Не понимаю, — помотал головой Евгений.

— Я уже говорил, ты играешь не столько с нами, сколько с самой игрой, — произнес сонный юноша с бриллиантом в ухе, которого, кстати, звали Дятлов. — Игра с тобой играет!

— Как… Она что, живая?

— Живая! — Кранц звонко расхохоталась, оскалив зубастый, как у пираньи рот.

До сих пор молчавшая Броева презрительно фыркнула.

— Считай, что да.

Евгений перевел взгляд на Фантазма и вдруг вспомнил, что дело не в игре, а в его гипнотических чарах. Значит, все это лишь имитация, самовнушение — необязательно знать правила, достаточно просто поверить, что ты их знаешь, и «игра» сама укажет тебе путь.

Он попробовал расслабиться, очистить свое сознание и прислушаться к интуиции.

— Так, так! — одобрительно подала голос кукла, словно прочитав мысли Евгения.

В течение следующего часа Евгений тщетно пытался найти с игрой «общий язык». Он видел, как постепенно менялось поведение других игроков, по мере того, как те опускались в воображаемый ад все глубже и глубже, сталкиваясь с опасностями и переживая новые приключения. Они как будто начинали видеть этот несуществующий мир: совершенно искренне пугались, радовались и даже плакали. С Дятловым случилось оцепенение, наподобие того, которому в прошлый раз подверглась Кранц. Ник взорвался безумным хохотом, через минуту перешедшим в истерические рыдания. Это было отвратительно. Но в этот раз Евгений сидел, прикованный к стулу соблазном и любопытством. Ему казалось, что завеса тайны вот-вот спадет, и он испытает на себе неведомое искусство гипноза.

Этого не случилось. В первый вечер он обрел лишь смутное понимание того, что представляет собой игра (иначе как просто «игра» ее никто и не называл). И так пошло дальше. Каждую неделю Евгений приезжал в театр к концу выступления Мсье Фантазма и в компании новых друзей пытался постичь нарисованный углем на полу иной мир. Для домашних упражнений Мсье Фантазм подарил ему странную вещь: рисунок, состоящий из множества хаотично перемешанных элементов, словно выполненный кистью абстракциониста-маньяка.

— Попробуй разглядеть в нем скрытый образ. Если у тебя все получится, ты даже увидишь его в движении, — объяснила Евгению кукла.

Евгений вернулся домой, чувствуя себя ни то начинающим Фаустом, ни то законченным идиотом. Тратить время, таращась на дурацкую картинку, в поисках волшебства, обещанного сумасшедшим — совсем недавно это показалось бы ему настоящим падением.

«Чем я, в сущности, отличаюсь от того бедняги, променявшего свой дом на жизнь в землянке?» — с грустью думал он. — «Должно быть, лишь тем, что стремлюсь к удовольствиям, а не к спасению от суда господнего».

И он смотрел на этот рисунок каждый вечер, когда, закончив (а иногда и вовсе не доделав) университетские задания, при свете ночника садился в кресло, не обращая внимания на голодный зуд из-за пропущенного ужина. Ночью лежа в постели, он часами мысленно перебирал и обдумывал заученные правила (или то, что можно было назвать правилами), выстраивал комбинации, рисовал в мозгу игровые маршруты. Зато теперь его уже не так беспокоили мысли о стране и о безумии жизни, которое к слову проявлялось с каждым днем все отчетливей.

Так, в какой-то момент Евгений понял, что закупать продукты на далеком рынке теперь уже во всех отношениях выгоднее, чем отстаивать очередь в магазин за углом. Мрачные слухи, как змеи, ползавшие по Москве уже многие месяцы, все больше отдавали зловещей мистикой. Не проходило и дня, чтобы стоя в трамвайной толпе, он не услышал очередные бредовые россказни, по духу соответствующие шестнадцатому веку. От летнего подъема не осталось и следа. Все уже давно перестали ненавидеть немцев, которых в сущности никогда и не ненавидели. Евгений чувствовал, как в массах зреет новый образ врага и тут же мысленно посылал к черту и страну, и народ с его дикостью и непостоянством.

«Надо разобраться с игрой», — думал он. — «Сойти с ума за отечество я всегда успею».

Будучи от природы пытливым и усердным, Евгений за пару недель научился видеть скрытый в картинке образ. А уже через месяц играл в игру на равных с остальными. Теперь он знал, каково это, когда половина твоего сознания сидит в комнате, лениво двигая керамическую фигурку, а вторая бродит по ирреальным подземельям, сражает чудовищ, общается с умершими гениями, избавляет несчастных от мук, искренне страдает, ликует, дрожит от ужаса и рычит от ярости. Это раздвоение было совершенно бесподобно. Евгений не знал, как действуют наркотические препараты, но даже самые яркие сны не могли подарить похожих иллюзий. В глубине души Евгений даже сомневался, что имеет дело с простым гипнозом: в конце концов, Фантазм ни разу не заглянул ему в глаза, значит, он вводил себя в это состояние самостоятельно. Но задумываться об этом почему-то было лень — всегда свойственная Евгению любознательность начинала угасать и уступала место наплевательскому легкомыслию. Общающийся через куклу фокусник, магическая сила игры, в которой нет четких правил и которая играет с тобой сама — все принималось как должное.

Была и еще одна странность, не столько изумлявшая, сколько раздражавшая всех игроков: ни один из сеансов, которые посетил Евгений, не закончился чьей-либо победой. Игра как будто мастерски обводила всех ее участников вокруг пальца. Из раза в раз игроки пытались добраться до выхода из нарисованного ада, кто-то с большим, кто-то с меньшим успехом. Но по истечении трех часов все оставались ни с чем. Иногда победа буквально выскальзывала у них из рук.

Как-то раз Евгений всю ночь прохлопал глазами, мучительно выстраивая в голове стратегию предстоящей игры и под утро даже увидел об этом сон.

Приехав следующим вечером в театр, он вдруг с необычайной ясностью почувствовал, как внутренний голос подсказывает ему верные ходы, руководит всеми его действиями, уберегая от ошибок. Оторопев от своего везения и мастерства, не смея даже в мыслях потешить самолюбие, Евгений ловко обошел Ника, перехитрил Кранц, разбил в поединке Дятлова и, оставив в западне еще двоих игроков, вошел в Пандемониум следом за Альциной, которая, ликуя, поначалу даже не заметила опасного соперника.

Но вдруг ее глаза вспыхнули, алчные зрачки осветила поистине дикая тревога и ярость. Она смотрела на Евгения, как на злейшего врага, как голодная кошка смотрит на ворону, задумавшую стащить ее законный клочок мяса. Сам Евгений тоже оказался немного вне себя. Он чувствовал, как дрожит его рука, передвигающая фигурку, как в лихорадочном азарте мечется сердце, как дергается кожа на окаменевшем лице. Вероятно, у него точно также светились глаза, только без ярости, а как у человека, заранее уверенного в своей победе.

Они шли к цели уже почти вровень. Красочные галлюцинации в сочетании с невероятным напряжением совершенно вытеснили чувство реальности. Евгений не сразу понял, что не попадает палкой в фигурку. Ник бросился ему помогать.

Они давно миновали рубежи, на которых терялись и вылетали самые опытные игроки. Сопротивляющаяся всеми способами игра уже в открытую давила на сознание, пыталась одурманить его, притупляя одни чувства и до предела обостряя другие. Евгений плохо понимал, что происходит, но инстинктивно продолжал идти по ледяной поверхности, видя впереди ужасающую кристаллическую даль и слыша над собой оглушительный скрежет зубов во рту Альцины.

«Я побеждаю! Я побеждаю! Я…» — исступленно твердил он, забыв, что его слышат какие-то далекие люди в какой-то далекой комнате.

Внезапно Евгений понял, что его везение — всего лишь издевка со стороны игры, решившей выкрасть у него победу в самый последний миг. Конечно! По-другому и быть не может. Не зря у него до сих пор все шло, как по маслу. Он проиграет, потому что выиграть здесь нельзя, потому что так устроена жизнь, потому что он бессильное ничтожество. Собрав последние силы и вцепившись зубами в ускользающую надежду, Евгений бросился к заветной цели, как умирающий в пустыне к привидевшемуся оазису.

Альцина рычала где-то позади, лишившись обеих ног из-за ничтожной промашки.

Евгений сделал последний шаг. Вот оно! Где же подвох?!

Он трясся всем телом, едва не падая со стула в припадке эйфорического хохота. В ушах грохотали аплодисменты. Кранц чмокнула его в щеку, обдав из ноздрей табачным дымом. По застывшему в жуткой гримасе лицу Альцины растекались багровые пятна, а в поблескивающих глазах зияла неподдельная ненависть.

Он победил. Победил в игре, в которой не побеждал еще никто.

— Как ты это сделал?! Черт возьми, как?! — в восторге кричал Ник, хватаясь за голову.

Все радовались. Никто, кроме Альцины, не испытывал к Евгению зависти. Даже честолюбивый Дятлов сдержанно улыбался и хлопал в ладоши.

Какая-то часть Евгения до сих пор не могла поверить, что победа его, и никакого подвоха нет. Однако скоро это ничтожное сомнение было вытеснено, как только кто-то из присутствующих произнес слово «рай». Теперь его ждет рай! Господи, он-то думал, что испытываемое им счастье — это рай и есть! Что еще за рай? Как он выглядит? Какие знания можно там обрести?

— А теперь, я попрошу всех джентльменов и леди оставить нас с победителем наедине! — сказала веселая кукла. — Доброй ночи, мои дорогие! А ты, Ник, пожалуйста, сядь в зрительном зале и подожди часок-полтора. Твоему другу возможно понадобится помощь, надеюсь ты не слишком дорожишь своим сном?

— Пустяки-с, — махнул рукой Ник. — Наслаждайся!

Он похлопал Евгения по плечу с таким видом, словно оставлял его в гостиничном номере с роскошной проституткой.

А вот Евгению от слов «понадобится помощь» стало как-то не по себе.

Не прошло и минуты, как все участники, перешептываясь и ахая, покинули комнату. Последней медленно вышла Броева, напоследок вновь испепелив Евгения взглядом разъяренной фурии.

«Больная!» — подумал Евгений.

Он чувствовал к ней жалость и одновременно брезгливую неприязнь. Он понимал, что достигшая таких глубин падения, не признающая ничего, кроме наслаждений, Альцина сейчас наверняка желает ему смерти за украденное счастье. Быть может, она даже попробует его проклясть.

Евгений и Фантазм впервые сидели одни за плотно закрытой дверью. Уже не было слышно голосов разъехавшейся по домам публики. Лишь где-то в зале остался скучать Ник.

— Встань на колени, — тихо велела кукла.

Евгений тут же повиновался.

Мсье Фантазм подался вперед, чем-то неуловимо напомнив хищного удава, гипнотизирующего жертву, перед тем как заглотить. Двойной образ Евгения кривился и маячил в его черных линзах.

— А теперь… Смотри!

Его громадная в белой перчатке рука начала медленно снимать очки. У Евгения перехватило дыхание. Несколько секунд он видел лишь бледные, как у мертвеца, устало закрытые веки. Потом, вздрогнув, они принялись открываться, обнажая… Господи да что же под ними пряталось?

Это были самые страшные, нечеловеческие глаза, которые Евгений видел в своей жизни.

Прежде, чем он успел осознать, что видит существо, у которого в глазах отражена его собственная душа, эти глаза хлынули на него океаном черноты, поглотив и утопив в считанные мгновения.

За гранью

Евгений куда-то летел. А, может, и не Евгений, а просто Он. Или Они или Оно, или вообще ничто… Да какая разница! Хотел узнать истину? Вот она!

Видишь город внизу? Евгений и правда увидел пылающий в ночи золотыми огнями город. Была ли это Москва, Париж или Нью-Йорк не имело никакого значения.

Посмотри сколько людей. Посмотри, как они носятся, как насыщают свои мелкие потребности, как они жрут друг друга и сами себя! Думаешь, они все наделены такой же индивидуальностью, как ты? Не-ет, Богу просто не хватило бы сил пичкать их всех отдельными вселенными!

Евгений разделился на миллион частиц, попал в каждый дом, в тело каждого человека. И действительно, не нашел в них ничего хоть сколько-то соответствующего его собственным масштабам. Люди напоминали безмозглые марионетки. Куклы, созданные лишь с целью обмануть его доверчивое мироощущение. Ничего удивительного, что они мрут, как мухи: разве может умереть целая отдельная вселенная? Конечно, нет! Это было бы преступным расточительством созидательных сил мироздания.

Ты вечен! И правда — Евгений расхохотался, вспомнив, как раньше боялся смерти. Разве могу умереть Я? Разве могут умереть глаза, которыми реальность видит саму себя. Какая чушь! Какая нелепость! Да ради этого придется погасить все звезды, все галактики!

Эфир, бывший когда-то печальным поэтом, достиг пика своего совершенства и счастья. Он носился меж планет и звезд, крохотных по сравнению с ним, как светлячки в ночи. Ни в чем не было смысла. Нигде не проступало и подобия логики. Он видел не только то, что как бы существовало, но и плоды грубейшей человеческой лжи: всех этих богов-чудовищ, идолов и кумиров, во имя которых бросали в огонь миллионы жизней.

До тебя ничего не было. После тебя ничего не останется. Все, что ты знал о пространстве и времени — миф. Даже всемогущий Мсье Фантазм! Ты — это все! Все — это Я!

Истина рассекла мглу невежества беспощадным и прекрасным лучом, сжигая одну за другой жалкие иллюзии прошлого. Хватит возиться с этой бутафорской, изолгавшейся вселенной! Долой ее! К черту старый мир!

С усмешкой перебирал Евгений в памяти все глупости и нестыковки жизни, в которую когда-то безотчетно верил. Словно талантливый писатель с презрительным наслаждением читает творчество своего бездарного собрата.

Хочешь сотворить собственный мир? Разумеется, он хотел, он жаждал этого. Стерев разом прежнюю вселенную до последнего атома, он с величайшим увлечением и бешенным азартом принялся создавать свою, правильную, идеальную реальность. Это было как писать стихи, только гораздо легче и приятней: ведь теперь он всемогущ!

Когда работа подошла к концу, Евгений испытал удовлетворение, какое не чувствовал ни разу в своей ничтожной земной жизни. Все, что можно было сделать, сделано: без углов, без шероховатостей, без теней, без контрастов, без проклятой двоякости. Теперь остается только существовать в этом мире одному (зачем нужен еще кто-то?) Застыть вместе со своим творением. Со своим детищем. С величайшим и единственным произведением искусства, которое благодаря отсутствию времени будет восторгать его вечно. Это и есть рай!

Возвращение

Он разодрал веки. Мутно-зеленое марево наконец рассеялось. Впереди маячило что-то большое и темное, издавая однообразный, шипяще-цокающий звук. Следом за головой постепенно оживали и приходили в себя другие части тела. Он пытался двигать ими, но почти не мог, как если бы замерз до полусмерти. Каждое движение стоило мучительных усилий и вызывало желание снова впасть в забытье. Кости и органы как будто не могли договориться между собой.

Чья-то рука заботливо запахнула на его груди расстегнутую шинель. Евгений с треском в шее повернул голову и увидел рядом улыбающееся в полумраке лицо Ника.

— С возвращением! Ты был прямо как труп!

Евгений хотел ответить, но зубы примерзли друг к другу. Голос приятеля доходил до него словно издалека.

Они неспешно ехали в извозчичьих санях по темной, спящей Москве. Евгений чувствовал, что его пробирает озноб. Это было по-настоящему страшно, ведь, начав дрожать, его тело просто развалится на части, как карточная пирамида.

— Я тебя дожидался не час, а два с половиной, — как бы между прочим сообщил Ник. — Устал ждать, захожу в комнату — ты на стуле сидишь, замороженный! Аж смотреть жутко… И Фантазм куда-то исчез — черт его знает, как ушел. Наверно, ввел тебя в транс и не смог вывести. Я тебя вытащил, спасибо сторожам.

— С-сп-пасиб-б… — выдавил из себя Евгений, чувствуя, что не может совладать даже с этим дурацким словом.

— На, вот!

Ник сунул ему в рот папиросу и чиркнул спичкой.

— Да, теперь я понимаю, чего наша Броева так взбесилась. Это почище всякой химии!

— Я… Н-ник…

Евгений хотел сказать Нику что-то невыносимо важное и срочное, но Ник крикнул извозчику, чтобы тот остановился, и выпрыгнул из саней. Справа от них блекло желтели окна какого-то ресторанчика или кабака.

Осторожно, как инвалиду или глубокому старику Ник стал помогать Евгению встать на ноги.

— Спокойно, спокойно, — шептал он, ведя своего полуживого друга к дверям.

Евгений не без радости ощущал, как ноги все-таки начинают вспоминать о своем предназначении. Только бы ни одна из них не подкосилась!

Яркий электрический свет обжег глаза как спирт. Ник усадил его за столик и сам сел напротив.

— Водки! — приказал он коротко стриженному официанту, который, искоса поглядывая на Евгения, как бы вопрошал: можно ли такому вообще что-то пить?

Через минуту водка была принесена.

— Не обольешься? — спросил Ник.

Евгений помотал головой и дрожащей рукой вылил жгучую влагу на пересохший язык. Прежде он с брезгливостью относился к водке, однако сейчас выпил бы даже керосин, если б это помогло вернуть связь с реальностью и власть над телом.

Живительное тепло разбежалось по артериям и капиллярам. Евгений почувствовал, что перестает быть трухлявой мумией. Ник налил ему еще.

— Ну что, получше?

— Да, — хрипло вымолвил Евгений и тут же закашлялся.

— Завидую, — без тени иронии признался Ник.

Евгений непонимающе нахмурил лоб.

— Что ты там видел?

— Это… это трудно описать, я с-сам толком не помню.

— М-м да, понимаю! Но все же, как оно? Здорово?

Евгений покивал, чувствуя, как в душе почему-то зашевелился стыд.

— Ник!

— Что?

— Я ведь ничего странного там не делал?

— Откуда мне знать! — Ник высосал свою рюмку. — Когда я вошел, ты сидел неподвижно, как роденовский «Мыслитель». Одетый, разумеется! А что там с тобой происходило — это тебе только Мсье Фантазм расскажет. Если мы его еще увидим.

Евгений чувствовал, что обязан что-то сообщить Нику. Что-то, от чего, возможно, зависит его, и не только, жизнь. Но как он ни мучился, вспомнить не получалось.

— А все-таки, что тебе там привиделось? — лукаво спросил Ник, подаваясь вперед и заглядывая в глаза.

Евгений смотрел на его грубоватое, мускулистое лицо с широкой челюстью и полупустым взглядом.

— Вселенная.

— О-о… И какая она?

— Прекрасная, — соврал Евгений.

Он хорошо помнил, что восхищался вовсе не той вселенной, о которой шла речь.

— Повезло тебе! — вздохнул Ник. — Тебе в этот раз как будто… дьявол помогал. Я же видел, как ты всех обставил. Мастер!

Они выпили еще по рюмке. Евгений уже ощущал себя почти здоровым. Только растерянность и тоскливый страх по-прежнему метались у него в мозгу.

— Ну что? — по губам Ника пробежала хмельная улыбка. — Надобно отпраздновать твою победу, как думаешь? Куда поедем?

— Домой.

— Да брось! Я знаю одно местечко. У мадам Жаме на Петровке…

— Ник, мне надо домой, правда. Я боюсь, что не дойду.

— Что, так плохо?

— Да.

— Ладно! — Ник разочарованно хлопнул себя по колену. — Домой, так домой!

Евгений подумал, что, вероятно, ему даже стоит сходить к врачу, но с облегчением вспомнил, что отравиться гипнозом невозможно.

Еще одна мысль, никак не связанная с событиями этого вечера и, вероятно, навеянная водкой, изумила его не до конца прояснившееся сознание.

— Ник.

— Что?

— Ты ведь футурист.

— И?

Евгений пытался совместить все разговоры Ника об искусстве будущего с тем, что он сейчас видел и слышал: с игрой, с выпивкой, с домом мадам Жаме.

— Поэт будущего.

Ник несколько секунд не понимал, в чем состоит проблема. Потом поняв, рассмеялся и с умилением взглянул на Евгения.

— Так ты об этом. Нет, дружище, я не футурист. Таких поэтов вообще нет!

— Как же?

— Есть те, кто любит публике в морду плевать. Хочешь я тебе сейчас экспромтом шедевр выдам, а потом скажу, что я его три месяца по капле из сердца выдавливал. И все поверят, никто ничего не докажет. Футуристов нет, и будущего нет. Живи настоящим!

Евгений отодвинул от себя невыпитую рюмку, чувствуя подступающую с каждой секундой тошноту.

Ник довез его до дома и, взмахнув на прощание тростью, умчался в ночь. Оказавшись в своей комнате, Евгений, даже толком не раздеваясь и не включая свет, доплелся до дивана, упал на него, как подрубленное дерево и долгое время неподвижно лежал, закрывая и открывая больные глаза.

«Надо спать», — шептал он себе. — «Спать, спать! И все будет хорошо. Все будет как раньше!»

Но в душе он понимал, что как раньше уже не будет. Его обманули. Коварно обвели вокруг пальца. Он увидел то, чего видеть нельзя, и впереди расплата. Сделанного не воротишь!

Где-то во дворе протяжно завыла собака.

Февраль

Счастливая и безумная, игривая и страшная, сентиментальная и безжалостная человеческая река медленно поглощала застывшую в испуге улицу. Ее бурные воды были мутно-серого цвета и сочетали в себе слишком многое. В них смешалось все, что прежде казалось совершенно чуждым друг другу: дорогие черные пальто и бледные солдатские шинели, колючие бабьи платки и модные шляпки с вуалью, холеные бороды и впалые щеки. Плечом к плечу с роскошной меховой бояркой двигался побитый картуз. Дамская шубенка льнула к деревенскому зипуну. Золотые погоны покорно следовали за лохмотьями прямиком с Хитрова рынка. В этой разномастной толпе лишь одно было совершенно всеобщим, словно связывающим идущих незримой нитью: похожие на красные осенние листья на темной речной зыби, повсюду виднелись алые, будто нападавшие за ночь вместо снега, банты. Над головами плыли транспаранты с лозунгами и требованиями, совершенно бесстрашными, немыслимыми всего год назад. Слева долетало угрожающее скандирование, справа Марсельеза, сзади залихватская матерщина, спереди интеллигентские рассуждения.

Евгений тоже шел в этой толпе. Не потому что мечтал о свободе и жаждал конца войны (хотя все это было бы весьма кстати). Просто ему хотелось добраться до дома. Трамвайное сообщение умерло. Поймать извозчика теперь было труднее, чем схватить налету воробья. Да и как знать, куда тебя увезет этот извозчик.

Позади Евгения, грохоча, тащился грузовик, в кузове которого сидели вооруженные винтовками солдаты. Они несомненно гордились собой: не кричали, не пели, только сурово дымили самокрутками, мрачно глядя из-под надвинутых на глаза папах.

Какая-то барышня, с виду институтка, орала в эмоциональном припадке, требуя «вешать их, вешать их всех!». Евгений ждал, что она, наконец, успокоится, поскольку вешать здесь было явно некого. Но барышня продолжала вопить, подпрыгивать и трясти кулачком так, что на нее оглядывались даже угрюмые фабричные работяги.

Это не было похоже на братство. Увидеть в происходящем торжество добра можно было, лишь поддавшись пьянящим чарам толпы, которые на Евгения не действовали.

Он заметил, что человеческая река замедляет свой ток, видимо наткнувшись на неведомую плотину. Вдалеке слышалась чья-то яростная ругань и глухой говор тысячи голосов, похожий на утробное медвежье рычание. Солдаты повыпрыгивали из кузова и начали протискиваться вперед, сквозь густеющую с каждой секундой толпу.

— Что, что там? — испуганно спрашивала высокая дама, с трудом вставая на носки своих копытоподобных туфель.

— Может, трам поперек поставили? — предположил курносый парень, на котором кроме рубахи, штанов и лаптей ничего не было.

Евгений понял, что оставаться в толпе не лучшая идея и, раздраженно извиняясь, стал продираться в сторону ближайшего переулка.

Давка еще не началась, и серьезных препятствий на пути не возникало. Лишь какой-то верзила в маньчжурской папахе вдруг попытался ухватить его за шиворот и мерзко бранил, тараща злобные, шальные от водки глаза: видимо решил, что Евгений сбегает из трусости.

Евгений рявкнул ему что-то в ответ, выбрался из толпы и, бешено сыпля проклятиями, зашагал вниз по грязному, уползающему куда-то извилистой змеей переулку.

В Москве уже третий день творилось что-то невообразимое. Должно быть, как-то так все выглядело двенадцать лет назад, во время первой революции. Евгений тогда все дни просиживал дома и не мог знать, на что это было похоже, но запах страха и безумия хорошо отпечатался в памяти. Сейчас он снова разливался в воздухе.

Где-то вдали, как вода капающая на раскаленную печь, зашипели винтовочные выстрелы.

— Идиоты! — скрипнул зубами Евгений.

Переулок был почти пуст. Деревянные дома за прогнившими заборами тупо таращили на Евгения свои безжизненные окна. По замерзшей слякоти с криками пронеслась стайка мальчишек: должно быть, спешили понаблюдать за сражением.

Евгений пристально разглядывал переулок, пытаясь сообразить, куда он забрел, и как ему выйти к Спиридоньевской. Решив двигаться параллельно главной улице, он свернул в другой еще более узкий и загаженный переулок. Чуть не поскользнулся на обледеневшей выбоине. Увидел впереди запертые ворота, обозначившие тупик.

«Надо возвращаться», — безнадежно пронеслось в голове.

Из какой-то дыры навстречу Евгению вывалился толстяк в жандармской шинели, без шапки, с перекошенной физиономией и свежей, пылающей ссадиной на лбу.

Они пару секунд недоуменно смотрели друг на друга. Вдруг незнакомец вскинул руку, и в следующий миг Евгений оказался лицом к лицу с черным дулом револьвера.

— Стоять!

Маленькие, блестящие глаза жандарма светились первобытным ужасом. Усы торчали вверх, как у бешенного кота.

— Шинель!

— Ч-что, простите? — пробормотал Евгений, поднимая вверх руки.

На него еще никогда в жизни не наводили оружие.

— У меня есть паспорт…

— Какой к черту паспорт, осел! Снимай шинель!

До сих пор не понимая в чем дело, Евгений начал судорожно расстегивать пуговицы.

Жандарм неожиданно схватил зубами за рукоятку свой револьвер и трясущимися пальцами, дико сопя, принялся расстегивать собственную шинель.

Не прошло и минуты, как он натянул на себя шинель Евгения, так что у той треснули швы на спине, надел его фуражку и после тщетной попытки застегнуть на громадном животе пуговицы, выругавшись, кинулся прочь.

Евгений стоял один, оторопело глядя вслед своему грабителю. О том, чтобы взять лежащую в грязи жандармскую шинель не было и мысли. Он зябко поежился и почти бегом направился вон из проклятого переулка. На нем был его легкий студенческий мундир. Добраться поскорее до дома неожиданно стало вопросом здоровья, а, может быть, даже и жизни.

Болезнь

Все, что происходило дальше, не поддавалось осмыслению. Понять новую жизнь мог только тот, кто находил прелесть в разрушении всего привычного и устоявшегося. Революция свершилась, но ни перехода к новому бытию, ни возврата к старому не было.

Евгений видел это и удивлялся, почему события в стране так мало его волнуют. Случись это пару месяцев назад, он бы наверно уже сходил с ума. Но теперь… Первый раз в жизни Евгений по-настоящему испугался за себя. Он многое пережил с той проклятой ночи, когда одержал победу в игре, и Мсье Фантазм вознаградил его, отведя за ручку в мир грез.

Уже на следующее утро Евгений почувствовал дикую жажду вернуться в театр и повторить волшебное путешествие. Конечно же, он запретил себе это делать, зная, что висит на краю обрыва. Его тело больше не испытывало недомоганий, но было кое-что пострашнее физической тяги: избалованный галлюцинациями разум отказывался принимать окружающую действительность, не желал верить в ее серьезность. Ему требовалась та абсолютная истина, та совершенная вселенная, в которой он однажды уже побывал.

Это была настоящая хандра. Все попытки встряхнуть себя, заставить вернуться в прежнюю колею, жалкие потуги увлечься чтением или хотя бы отвлечь себя походами в кинематограф не приносили результатов. Долгие дни воздержания лишь раздували пожирающее душу пламя. Болезненная усталость с каждым утром все тяжелее ложилась на плечи, наполняя сердце страхом и тоской.

Было совершенно очевидно, что он испытал действие какой-то неведомой энергии, не имеющей отношения к классическому гипнозу. Но как узнать, что это за сила и как ей сопротивляться?

Доктора, которых он посещал, предполагали неврастению, связанную с перенапряжением, или тревожную депрессию, вызванную тонкостью натуры, возрастным кризисом и социальными потрясениями. Давали самые банальные советы. Того, что Евгений мог находиться под влиянием каких-то внешних сил не допускал никто.

Однажды, не выдержав, Евгений все-таки сел в трамвай и доехал до театра сестер Зандаровых, плохо понимая, что он будет там делать. Двери театра были заперты, на месте плаката с изображением Фантазма теперь висело расписание спиритических сеансов, проводимых какой-то дамой с дурацкой фамилией. Все было кончено. Фокусник и его игра испарились, словно никогда не существовали.

Зная, что каждое воспоминание об этих вечерах лишь добавляет яда в его отравленную психику, Евгений, тем не менее, позволял памяти баловать себя. Поздней ночью, погасив свет и улегшись на диван, он начинал мысленно воспроизводить процесс игры. Вновь и вновь проходил нарисованную карту, из раза в раз вспоминал, где и какие видения его посещали. Каждую ночь, часами облизывая в голове обрывки прошлого, он до того напрягал сознание, что все дальше и яростнее отгонял от себя сон. Евгений сам не заметил, как заболел бессонницей. Прежде никогда надолго не покидавшая его способность засыпать превратилась в дополнительную, тяжелую пытку.

Приходя в университет, Евгений нередко дремал на лекциях. Его успеваемость падала, отношения с профессорами портились на глазах. Чтобы как-то удержаться и не вылететь, он начал закупать в аптеке стрихнин.

Как-то раз в один из безнадежно серых мартовских дней Евгений ходил по Москве и, забывшись, по привычке забрел в арку, где находилась редакция «Задиры».

«С утричком, господин Цветков!» — прогремел над ухом счастливый голос швейцара.

Теперь ему ничего не оставалось, кроме как войти.

В кабинете Зауера все было как всегда, только табачного дыму стало больше, а прежде пребывавший в относительном порядке редакторский стол ломился от канцелярского хлама.

Сам Зауер сидел за столом и грозно отчитывал за что-то понурившую голову сотрудницу.

— Женюр! Очень вовремя! — воскликнул Зауер, не успевая сменить гневный тон на приветственный. — Как дела?

Евгений пожал плечами и вспомнил, что надо поздороваться.

— Почему не зашел в прошлую пятницу? Значит так, бери бумагу, записывай!

Евгений стал рассеяно шарить взглядом по столу.

— На, на! — нетерпеливо крикнул Зауер, протягивая ему заляпанный чернилами лист и перо.

— Вот твоя новая мишень! — он торжествующе ткнул пальцем в портрет бывшего царя.

Еще стоя на пороге, Евгений заметил, что с портретом что-то не так, однако принял это за обман зрения и даже не удивился, что картина до сих пор висит. Теперь он это ясно видел: на голове у Николая красовались аккуратно пририсованные красной краской рожки, а изо рта торчал такой же красный язык.

— Стих должен быть на полторы страницы. По четыре строчки каждая строфа, самым простым размером. Первое: царя называть только Николашкой или Коленькой, побольше фамильярностей, колкостей, представь, что он… твой тупой младший брат. Второе: подведи итог его бездарного правления. Начни с Ходынки, пройдись по войне с Японией, по реформам, можешь, кстати, упомянуть случай с японским полицейским. Третье: про связи царицы с Распутиным и ее шпионство не пиши, эти байки сейчас пишут все, кому не лень. Просто заметь, что грязный урод, мажущий салом волосы, давал государю советы. Четвертое… Ты успеваешь?

Евгений кивнул, хотя явно застрял где-то в середине. Дрожащее перо одну за другой сажало жирные кляксы.

— Что-то ты сегодня рассеянный! Плохо выспался?

— Да.

— Понимаю! Мне тоже нынче не до сна. Такой мандраж! — Зауер вдруг вскочил со стула и кивнул в сторону окна с неврастенично-счастливым видом.

— Все! Конец эпохи! Теперь мы либо свободные люди, либо скоты без пастуха! Ох, как интересно! Куда пойдет страна, чем все кончится?

— Значит, дальше! — продолжил он, усаживаясь за стол. — Четвертый пункт: в самом конце постарайся вскользь упомянуть судьбу Карла Первого и Людовика Шестнадцатого. Только без кровожадности, понял? Найди золотую середину.

Евгений закончил чиркать пером и, больше полагаясь на память, чем на изгаженный листок, принялся его складывать, чтобы положить в карман. Он чувствовал, насколько заметна и ужасна его неловкость.

— За неделю справишься?

— Постараюсь…

— Что значит «постараюсь»? Да или нет?

— Извини. Да.

— Ладно, — Зауер с подозрением глядел на Евгения, словно почуял в нем скрытого врага. — Можешь идти.

Евгений вышел из подъезда, пряча лицо от режущего ветра и снежной крупы. Проехавший по улице мотоциклет чуть не разодрал ему барабанные перепонки.

Евгений шагал в сторону своего дома. Его нисколько не беспокоило, успеет он написать стих или нет. Проходя мимо какой-то церквушки он, преодолев неохоту, зашел внутрь. Церковный сумрак пах ладаном, но ничего доброго и очищающего в нем не было. Иконы были просто красками с позолотой.

Евгений начал читать молитву, но быстро запутался в словах. «Я болен», — прошептал он, глядя в фальшивые, нарисованные глаза Богородицы. Никогда прежде религия не казалась ему таким обманом, как сейчас. Какой смысл о чем-то молиться, каяться, просить о спасении? Никто не спустится с небес, не протянет руку помощи. Даже не подаст знака. Потому что никого нет! «Есть только я!» — в этом он уже убедился.

Спустя две недели Евгений побывал в гостях у Ани. Ее квартира была все тем же уютным островком, который февральская буря обошла стороной. Впрочем, кое-что все же переменилось.

— А где горничная? — спросил Евгений, снимая свою старую, теперь уже единственную шинель.

— Мила? — весело улыбнулась Аня. — А все, она теперь «товарищ»! Хочет служить делу, а не людям!

О том, что Мила теперь служит делу, наглядно свидетельствовала гора грязной посуды на кухне.

Зайдя в гостиную, Евгений понял, что ничего от прежней воздушной беспечности здесь уже не осталось.

— Это было ужасно! — рассказывала Леля, театрально закатывая глаза. — Они целый час искали у нас оружие, а меня с родителями заперли в ванной. Эти хамы с белыми повязками, как их…

— Милиционеры, — напомнил Максим.

— Вот именно! Господи, слово-то какое — смех один! Еще бы легионерами назвались!

Вечер протекал натянуто и скучно. Леля и Аня спели пару песен. Завели граммофон. Потом Илья блестяще спародировал нового министра юстиции, вызвав хохот у Ани и негодование у Марии, которой тот очень нравился.

В какой-то момент Евгений ощутил резкую боль в глазах и поспешил в ванную. Склонившись над раковиной и смачивая веки ледяной водой, он вдруг заметил в зеркале возникшую позади него Альцину. Евгений повернулся, и они очутились лицом к лицу.

— Нехорошо, да? — с издевательским сочувствием поинтересовалась Броева.

Евгений, молча, попытался ее обойти — ему совсем не улыбалась перспектива вступать в конфликт с этой больной особой. Альцина мигом перегородила дверь. От нее пахло едкими духами, табаком и, кажется, еще чем-то медицинским.

— Отойди! — тихо потребовал Евгений.

Альцина с отвращением по-беличьи вздернула губу.

— Да… Ты еще хуже, чем я думала!

— Что тебе надо? — промолвил Евгений сквозь зубы. — Что ты за мной вяжешься! Все никак не можешь простить?

Альцина вдруг мерзко расхохоталась, запрокинув голову, и самым развратным образом облизнула рот.

— Это идиотская игра…

— Она не для таких, как ты, чертов болван! Неужели не понятно?

Евгений хотел что-то ответить, но вдруг растерялся.

— И как тебя угораздило, а? — злобно продолжала Альцина. — Ты же никто! Бездарь, стихоплет бестелесный!

— Мне просто повезло! Такое случается!

Альцина яростно заскрипела зубами и растопырила когтистые пальцы. В ней было что-то от маленькой смертоносной гадюки, готовой к броску. Евгений полу-осознанно сдвинулся влево, чтобы заслонить от нее стоявшие у раковины бритвенные принадлежности.

— Случается! — прошипела Альцина.

— Да! И вообще… ты должна радоваться, что выиграл я, а не ты! Ты не представляешь, что со мной происходит! Во что превратилась моя жизнь!

— Да ладно! У тебя на лице все написано! Белый, как покойник и глаза красные! Ты в зеркало посмотри!

От этих слов на Евгения вдруг накатило такое отчаяние, что захотелось упасть ниц и зарыдать на потеху своей ненавистнице. Он мученически зажмурил глаза и стиснул зубы.

— А ты думал, что в Пандемониуме все понарошку, да? Что будешь веселиться за так? Вошел и чистеньким вышел? — насмешливо продолжала Альцина. — Дорого бы я отдала, чтобы узнать, зачем он тебе подыгрывал! Тебе-то! Ты кто такой?

— Ну а ты? — спросил Евгений осколками голоса. — Ты кто?

— Я?! — Альцина оскалила кривые зубы, дико вытаращив глаза. — Ведьма! В пятом поколении! Что, кретин, не ожидал?

Евгений почему-то не сомневался, что слышит чистую правду.

— Это я должна была победить! Мне было суждено видение! Я почти…

— Если ты думаешь, что он открыл бы тебе смысл жизни, ты ошибаешься.

Альцина фыркнула.

— По себе судишь? Смысл жизни в наслаждениях, я это знаю давным-давно! Я хочу знать, что там дальше! Как все устроено? Что лежит за пределами этого чертова мира? Может, ты мне расскажешь, а?

— Я не сумею.

— Разумеется!

Евгений смотрел в ее безумные, алчущие глаза, и в голову закралось воспоминание о пророчестве, произнесенном Альциной три месяца назад.

— Если ты так хочешь узнать, то почему… — он замешкался, хотя выбирать выражения было сейчас явной глупостью. — Почему не…

— Что?

— Ты знаешь.

Губы Альцины мрачно сомкнулись, от злорадства не осталось и следа. Взгляд сделался тяжелым и затравленным. Она молча, сняла браслет и показала Евгению свое левое запястье, на котором красовались два поперечных шрама. Один зажил достаточно давно, а второй был сделан явно несколько дней назад.

— Хочешь спросить, почему я не убью себя? Почему — хм… А ведь я презираю эту вашу жизнь. И не как эта дура Маша Вранек, а по-настоящему! Почему еще не убилась — хо-хо! — она резко развернулась и, ударив кулаком дверь, вышла из ванной. — Потому что карты не легли, вот почему!

Евгений хотел выйти следом, но вместо этого сел на край ванны и закрыл лицо ладонями. Все было похоже на один бесконечный бредовый ночной кошмар. Кошмар, который только начинался.

Явление доктора

— Евгений! Очень рад вас видеть! Присаживайтесь, мой друг!

Евгений опустился в знакомое кожаное кресло.

Лицо доктора Беннетта каменело, по мере того как он оценивал внешний вид Евгения опытным глазом. Причин бить тревогу было достаточно: Евгений сильно побледнел и осунулся. Кожа на лице высохла, обветрилась, покрылась сеткой микроскопических трещин и морщин. Он уже несколько дней не брился, и лишь медленный рост щетины не позволял ему окончательно растерять внешнее благообразие. Глаза у Евгения носили следы многих бессонных ночей.

— Я вижу, что что-то не так.

— Да.

Евгений принялся шарить у себя в карманах, ища папиросы. Потом с надеждой посмотрел на доктора.

— Не курю, — виновато отозвался тот.

— Итак, — продолжил Беннетт, скрестив пальцы на столе и сосредоточенно глядя Евгению в глаза. — Прошу: если вам есть, что рассказать, поделитесь со мной.

— Я сделал, как вы посоветовали.

И Евгений рассказал доктору обо всем, что произошло после их первой встречи. О том, как встретил Ника и как начал играть в игру под впечатлением от странного сна. Рассказал об удивительном эффекте, производимом игрой и о состоянии, в которое погрузил его Мсье Фантазм и которое, как черная туча окутывает его с головы до ног уже третий месяц.

В последние недели с Евгением творилось что-то совершенно чудовищное. Он совсем перестал спать, если не считать тех периодов, когда изможденное сознание, не выдержав, ненадолго отключалось. При этом не было ни сновидений, ни малейшего оздоровления. Бессонница до такой степени исказила работу мозга, что временами Евгений терял связь с реальностью и начинал галлюцинировать. Ему мерещились ползучие, бесформенные тени, зловещие фигуры, выступающие из мрака. Это не было похоже на образы, которые являлись ему во время игры: слишком муторные, слишком грязные и гораздо более пугающие. Иногда эти призраки как будто чего-то требовали от него: например, снять с себя всю одежду или сжечь все свои стихи. Очнувшись однажды утром, Евгений почувствовал едкий, висящий в воздухе дым и увидел на прожженном ковре кучу бумажного пепла. Потом как-то раз он вышел из дома и только по неприятным ощущениям понял, что забыл надеть ботинки. Но самым невыносимым и жутким было ощущение, что некий невидимый наблюдатель следит за каждым его шагом и вроде бы даже играет с ним, как кошка с пойманной мышью.

— Вы не пробовали написать об этом отцу? — спросил доктор.

Евгений помотал головой.

— Он не поймет. Подумает… Я не хочу перед ним позориться.

— Евгений, — доктор Беннетт смотрел на него с почти отеческим участием. — Мне нужно знать правду, и вам совершенно нечего от меня таить. Скажите: вам не давали там употреблять какие-то… химические препараты?

— Нет.

— Значит, дело только в гипнозе?

— Да.

Евгений горестно потупил взор.

— Я не так уж сильно боюсь смерти. Я это уже давно для себя решил… В конце концов, если все окружающее только иллюзия… Но я боюсь падения, которое со мной происходит. Вы…

— Простите, — прошептал доктор Беннетт. — Я не мог знать, что все так обернется.

— Вы не виноваты.

— Но все же! Это не могут быть последствия гипнотического транса! Бывает, что, очнувшись от гипноза, человек испытывает утомление, тревогу, даже иногда теряет сознание. Но все это быстро проходит.

Евгений глядел на доктора и впервые видел перед собой не опытного специалиста, а человека, пребывающего в глубокой растерянности.

— Я хотел бы рассказать вам, что со мной случилось этой ночью, — тихо промолвил Евгений.

— Да, конечно.

— Этой ночью я впервые по-настоящему уснул. И мне… кое-что приснилось.

— Что же?

Евгений мешкал, чувствуя, что не может сказать правду. Не может, потому что перед ним сидит доктор Беннетт. Такие вещи нельзя рассказывать даже своему психологу.

— Что вам приснилось, Евгений? — доктор словно ожидал услышать из его уст страшную тайну.

— Демон.

— Демон?

— Да. Он зашел ко мне в комнату.

— И?

Евгений снова почувствовал, что не может выдавить ни слова.

— Он был в человеческом облике?

— Н-нет. Просто чудовище. Вроде химер на башнях Нотр-Дама. И он… говорил со мной.

— О чем?

— Я… — Евгений шумно выдохнул. — Я уже не помню. О чем-то ужасном.

Доктор Беннетт тоже тяжко вздохнул, в глубокой печали и раздумьях уведя куда-то свой мудрый взгляд.

— Вам необходимо лечение. К сожалению, я не являюсь дипломированным психиатром. Я не могу назначить вам курс.

— Понимаю.

Евгений медленно поднялся и, несмотря на предложение доктора остаться и побеседовать еще, направился к выходу.

Евгений солгал. Минувшей ночью к нему не приходили демоны, во всяком случае, в облике крылатых чудищ с рогами.

Этой ночью, Евгений, выплакав все слезы, лежал в своей темной комнате, разглядывая проступающие на потолке серые пятна. Внезапно ему почудилось, что что-то большое и черное промелькнуло по стене и спряталось в темном углу. Сердце охватил дикий страх. Евгений чувствовал, что незримый наблюдатель утратил стеснение и начинает играть в открытую.

Он вдруг понял, что самое безопасное место в комнате — это рядом с окном. Там светлее, оттуда можно будет в крайнем случае выпрыгнуть, имея шансы остаться в живых. Собрав волю в кулак, Евгений заставил себя подняться и подойти к незашторенному окну.

Черная и сырая апрельская Москва тоскливо подмигивала ему единственным видневшимся из окна фонарем. По стеклу мелко и зло барабанил дождь.

Чтобы одновременно быть рядом с окном и не стоять спиной к враждебной темноте Евгений решил присесть на подоконник.

Едва он повернулся назад…

— Евгений!

Позади него, сливаясь с мраком комнаты, стояла высокая человеческая фигура в черном, словно сотканном из какого-то дымчатого вещества одеянии. Ее лицо было бледно. Страшные глаза ни то отражали, ни то сами излучали холодный голубоватый свет.

Еще перед тем как вскрикнуть от ужаса, едва начав открывать рот, Евгений отчетливо понял, что, во-первых, стоящее перед ним существо не галлюцинация, хотя человеком из плоти и крови оно тоже не было. А во-вторых, что лицо этого существа принадлежит доктору Беннетту.