Бесплатный фрагмент - Память

ПАМЯТЬ

фрески

«Память» — новая книга стихотворений Елены Крюковой.

Память любви. Память боли. Память радости.

Память-борьба. Память-прощение. Память небесная и земная.

Такая книга немыслима без невероятных сопоставлений, без смелых образных столкновений.

Традиция русской поэзии — звучать; эти стихи звучат, как музыка.

И в тоже время все, что в них происходит, видно издалека, как фрески под куполом храма.

Иной раз вызывающе дерзко многонаселенное пространство этих стихотворных фресок, и кричат, сражаясь, воины, и луч света пронзает копьем великую тьму.

И мы вспоминаем: свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Это — свет любви и памяти.

Памяти сердца; памяти народа.

ВЕРА И СТРАСТЬ

Елена Крюкова — поэт милостью Божией; ее произведения необычны и на сегодняшний день неоспоримо необычайны. Она обращается и к остросовременным темам, и к символике земной культуры.

Все поэтические истории Елены Крюковой, ее лирические герои, позиции и положения ее поэзии настолько мощно пропитаны жизнью, что захлёбываешься в её соке, пьёшь жадно и неутолимо. И в то же время здесь видна высокая работа духа, свободное и смелое обращение к древнему мифу.

«Крюкова обращается к вневременным, вечным образам. И эти легендарные герои живут среди нас, здесь и сейчас, в настоящем времени — как живут на стенах храма фрески, нарисованные художником. Мифы становятся явью: художник сперва чувствует, и только затем рисует», — замечает писатель Игорь Менщиков. «Фрески и танец, вера и страсть в ее поэзии сближаются, обмениваются репликами, вступают в многоголосый торжественный хор. Елена Крюкова то и дело рискованно пересекает границы религиозного канона. Но, парадоксально, реабилитирует веру как радость, свет жизни.», — говорит литературный критик Валерия Пустовая. Недаром свои поэтические композиции сам автор именует фресками.

Эти оригинальные словесные фрески остаются в памяти: их мощно-слепящие или воздушно-нежные краски, движение фигур, наслоения пространств и времен впечатляют.

Стихи Елены Крюковой стоят особняком в современной русской поэзии. Писатель и литературный критик Мария Скрягина точно подмечает особенности творческого стиля поэта: «Тексты Крюковой объёмны — здесь сливаются вместе слово, звук, цвет; они звучат полифонией, фразы музыкальны, образы зримы. Несомненно, сильна у автора драматургическая составляющая. Елену Крюкову интересует человек в трудных обстоятельствах, на грани, его размышления, переживания, личный выбор, поступок. И в то же время ей важно показать, как в судьбе человека отражается судьба страны». Чувство музыки, ритма, богатство метафор, пространство мифа, где поэт ощущает себя в свободном полете, не заслоняют для автора высокой нравственной составляющей: дух, вера, любовь — ориентиры, архетипы ее поэтики.

Произведения оригинального автора — всегда пища для размышлений. Елена Крюкова держится особняком в русской литературе. Она абсолютно независима от школ, моды и литературных течений и давно уже делает, что хочет, в искусстве. Это непростая литературная судьба, но Крюкова выбрала именно такой путь. Самое ценное для автора — прийти к себе, выявить свое «я». У Крюковой это получилось. Ее интонация, ее образы узнаваемы и неповторимы, их не спутаешь ни с чем.

Один из самых знаменитых писателей современности Захар Прилепин, составляя антологию нижегородской поэзии, сказал: «Елена Крюкова — писатель страстный, иногда даже неистовый, и при этом мыслящий, верующий, удивляющий. Крюкова начинала как один из самых сильных поэтов в России и сильнейшим поэтом продолжает оставаться».

Евгения Шашина

ФРЕСКА ПЕРВАЯ.
ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ

«Если он был еще жив, то потому, что ждал».

Жозеф Бедье, «Роман о Тристане и Изольде»

***

С неба — хвойного откоса —

Крупный град планет слетает.

Сотни тел, сплетенных в косу,

Наглый ветер расплетает.

…А внизу, меж грязных кочек,

На коленях, в ветхом платье —

Человеческий комочек

Я, любви людской проклятье,

Плачу, утираюсь, вою,

Хлеб кусаю, из бутыли

Пью!.. — а свет над головою —

Как печенье на могиле…

Яйца… пряник… — без обиды…

Сласть — в бумаге — псы подъели…

Два крыла царя Давида.

Два крыла Иезавели.

ВНУТРИ СТРАШНОГО СУДА

Не сломайте руки мне — хрусткие ледышки…

Морды — мышки… щеки — пышки…

Я лечу внутри Суда: под ногами — города;

Я бегу до хрипа, до одышки

По тяжелым облакам… юбка задерется — виден срам…

А солдат глядит, замерзший, с вышки

На летящую в небесах — меня!.. На шматок волос огня…

На живот мой, локти и подмышки…

Я жила, жила, жила. Я пила, пила, пила.

Ела, ела, ела — и любила.

Синие гвозди звезд… лес, зубцы пихт… мгла…

Топор Луны… кометы метла…

В руке ночной, черной, скрюченной, — звездное кадило…

Руки, что нянчили меня, — мертвы.

Губы, что кусали хлеб моих щек, — мертвы.

На половые тряпки порваны пеленки.

Истлел мой детский, в златых блестках, княжеский кафтан.

Сгорел в печи мой детский барабан.

Страшный Суд!.. прими голого ребенка.

Прими голое, морщинистое, старое дитя.

Бутылку жму к груди: о, не в вине душа.

Седую бровь я пальцем послюню.

Я ведь маленькая, Бог, а дура — будь здоров.

Я не научилась за всю жизнь, посреди пиров,

Съедать Царские яства на корню.

Не выучилась, дура, — а хотела как!.. —

Никогда не разменивать разменный пятак;

Отрезать от пирога, чтоб не убывало;

Нагло врать в лицо, чтоб свою шкуру сберечь,

И так исковеркать грубую, горькую речь,

Чтоб обсасывали косточки, грызли сладко, вопили:

«Вкусно!… Дай еще!.. мало!..»

Ах, дура, — бежала голяком!

Ах, Федура, — не умела тишком:

Все гром, да слом, да ор, да вор, да крик истошный!

Вот и слышно было мя издалека

Вот и знали все мя — от холопа до князька:

Смех заливистый, посвист скоморошный!

А и в Царских невестах ходила небось!..

А и в Царских дочерях походить довелось!..

А мне все у виска пальцем крутили:

Что ты, девка, они ж подохли все давно…

Что ты, кляча, в том лесочке темно,

Ни часовни, ни креста на той могиле!..

Все Царское у тебя — и зипун, и тулуп.

Все Царское у тебя — и изгиб ярких губ,

И синь очей из-под век,

     и на плечах алмазный снег,

          и ожерелье вьюги.

Вся жизнь твоя Царская — в огне и в беде.

И ты, Царица, в небе летишь, на Страшном Суде,

И сосцы твои — звезды, и руки твои — звездные дуги.

И глаза твои, Царица, — один Сириус, другой Марс:

Они жестоко и страшно глядят на нас,

И ладони твои, Царица, — звездные лики:

Они обернуты к нам, и пальцы подъяты, как власа, —

Живи, Царица, еще час, еще полчаса,

А там — душа пусть выйдет в звездном крике.

И раскатится крик над ночной тайгой — Страшный Суд!

И ты упадешь с небес, Царица! И тебя унесут,

Увезут на телеге с зеленого льда расстрела:

Ах, была ты дура из дур, что орала так —

Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,

И это длинное, худое, животастое, ребрастое,

старое, Царское, детское, нищее тело.

А и где душа?.. А и нету души.

Тихо из мира уходи. Звезду туши.

РЫНОК. ДИТЯ

Я — ребенок. Ночами мне снится

елка в точках тигриных зрачков.

Я тащу за собой рукавицы —

двух привязанных белых щенков.

Я сижу на коленях у мамы,

как большой золотой самовар!

И гулять направляюсь упрямо

не во двор, а на зимний базар.

Стружки белые пахнут цветами.

Огурец толстокожий горчит.

Черной лапою звезды хватая,

над торговками елка торчит.

Льется медленной медью из крынки

желтый мед на морозе густом.

Чем-то доверху полны корзинки

и прикрыты капустным листом.

Сыплют красные грубые пальцы

на прилавок седой из мешка

деревянных медведей и зайцев,

словно ягоды из туеска.

Я мечтаю о зайце дубовом.

Я цветочного меда хочу.

Денег нет. Я серебряным словом

и отчаяньем детским плачу.

Я стою — чуть пониже прилавка.

Словно яблоко, желтый помпон.

Пахнет снегом, рассолом и травкой

от распахнутых шубой времен.

Мать берет меня на руки круто

и несет меж торговых рядов —

от зимы сухорукой и лютой,

от счастливых еловых годов,

мимо ругани, купли-продажи,

мимо ларей, прикрытых мешком —

в жизнь, где связаны честность и кража

воедино — колючим пучком.

ДВОЕ НИЩИХ

Обнимемся мы, сцепимся — не разрубить ножом.

Мы, люди, к людям лепимся — и судорогой — жом.

Одежда вдоль разорвана — и бархат и атлас!..

Мы голыми, мы гордыми пребудем среди вас.

Весов корзина грязная наполнена: жемчуг?!

Живое злато красное — мерцанье нищих рук!

В заплечной давке, в крошеве

Лиц-рук-лопаток — в пляс, —

Алмазные горошины любимых, бедных глаз!

Хлестай нас, время лютое. Шарь по карманам грош.

Фаворским ветром сдуты мы. Далёко нас найдешь.

Раззявят пасти в хохоте, стыдом воткнут персты —

Обнимемся мы в грохоте, где пули и кресты!

Все выпито. Все обнято огнем. Все сожжено.

Осталось нам — все отнято! — объятие одно.

Огромное, стослезное: прощай… навек… уже?!.. —

Как волчий ветер, грозное,

Заплатой — на душе.

ПОСЛЕДНЯЯ МУЗЫКА

Хоронили отца. Он художником был.

Гроб стоял средь подрамников, запахов лака —

Средь всего, чем дышал он и что он любил,

Где меж красок кутил, где скулил, как собака.

Подходили прощаться. И ложью речей,

Как водою студеной, его омывали…

Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.

Он не слышал, чьи губы его целовали.

Гордо с мамой сидели мы в черных платках.

Из-под траура — щеки: тяжелое пламя.

И отец, как ребенок, у нас на руках

Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…

Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,

Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,

Все хрипит человек: — Ты со мной, ты во мне, —

И, совсем уже тихо: — Ты слышишь, любимый?..

А потом подошли восемь рослых мужчин,

Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.

И поплыл мой отец между ярких картин —

Будто факел чадящий во тьме запалили.

Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.

И, как в колокол, резкий рыдающий ветер

В медь трубы ударял!

И валторновый хор

Так фальшивил,

     что жить не хотелось на свете.

ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА

…Прости, прости же, дочь. Ты положила

Туда — с собой — бутылку да икону…

И вот лечу, лечу по небосклону

И плачу надо всем, что раньше было.

И больше до тебя не достучаться.

А лишь когда бредешь дорогой зимней

В дубленочке, вовек неизносимой, —

Метелью пьяной близ тебя качаться.

Я вижу все: как входишь в магазины

И нищую еду кладешь рукою

В железную и грязную корзину,

Плывя людскою гулкою рекою.

Я вижу все — как бьет отравный ветер

Тебя, когда идешь ты узкой грудью

Насупротив такого зла на свете,

Что легче камнем стынуть на распутье.

Я вижу, как — осанистей царицы —

Ты входишь в пахнущие потом залы

Золотоглавой, смоговой столицы,

Которой всех поэтов было мало!

Но слышу голос твой — браваду улиц,

Кипение вокзалов, вой надгробий —

Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,

Ты, в материнской спавшая утробе!

О дочь моя! Да ты и не святая.

Клади кирпич. Накладывай замазку.

Пускай, немой, я над землей летаю —

А ты — мои голосовые связки.

Так спой же то, что мы с тобой не спели:

Про бубен Солнца и сапфиры снега,

Про вдовьи просоленные постели,

Про пьяного солдатика-калеку,

Про птиц, что выпьют небеса из лужи,

Пока клянем мы землю в жажде дикой,

Про рубщиков на рынке — и про стужу,

Где скулы девки вспыхнули клубникой,

Про поезда — верблюжьи одеяла

Повытерлись на жестких утлых полках! —

Про то, как жить осталось очень мало

В крутой пурге, — а ждать уже недолго, —

Про то, как вольно я летаю всюду,

Бесплотный, лучезарный и счастливый, —

Но горя моего я не забуду,

И слез, и поцелуев торопливых!

Твоих болезней, скарлатин и корей.

Глаз матери над выпитым стаканом.

Земного, кровяного, злого горя,

Что никогда не станет бездыханным.

И в небесах пустых навек со мною

Искромсанная тем ножом холстина

И мать твоя

над рюмкой ледяною,

Когда она мне все грехи простила.

И только грех один……

***

Тьма стиснута беленою палатой.

На тумбочках печенья тихо спят.

Больные спят, разметаны, распяты.

Бессонные — в тугую тьму глядят.

Скажи мне, кто больной, а кто здоровый?..

Нас замесили. Тесто подойдет

Как раз к утру. Вначале было Слово.

В конце… — …уже никто не разберет…

Им — хлеб и воду! Папиросы пламя!

Им — номер на отгибе простыни…

И так об кружку застучат зубами,

Что спутаю — где мы, а где они…

И я пойму — из кружки той глотая —

Что нет границы, что «они» и «мы» —

Одна любовь, едина плоть святая —

Средь саванной, январской яркой тьмы.

АНГЕЛИЦА

Старик, упала я. Старик, воды.

Старик, кругом увалы и хребты.

Летела я в широких небесах —

А там и месяц высох и зачах.

Крыло мое!.. А перья все в крови,

Во ржавчине, мазуте, масле, льду…

Старик, ты Божью Матерь не зови.

Не видишь — человек попал в беду.

Мне чем-нибудь… крыло перевяжи.

Бинтом. Портянкой. Красным лоскутом.

Муаром — через грудь — роскошной лжи,

Где орден всходит Солнцем над крестом.

Да подцепи же… — рваной простыней

Военной свадьбы, с коей в ночь шагнул

И ногу потерял… кто там с тобой?!..

Мальчонка… рот — два зуба, свист и гул?..

Старик и мальчик — кровных два ведра

На коромысле века. Ближе, ну!..

Я ангелица. В небесах дыра

Прорезалась. Я как в нее шагну

И упаду — на площадь во снегу,

И бычит храм свой лбище золотой…

Дуй, ветер, дуй! Я больше не могу.

Я — коркой в грязь — у снега под пятой.

Я сломанные крылья волоку.

Отец мой, Сын мой, я узнала вас.

Я молока метели на веку

Хлебнула. Я лила метель из глаз.

Я на метели ела и спала,

Сражалась, кровь на серебро лия…

Вас обниму, пока не снидет мгла,

Крылами изувеченными

          я.

ВСТРЕЧА С САМАРЯНКОЙ

Проходные дворы и метельная хмарь.

Рельсы страшно остры, и машинная гарь.

А за темью двора — хвост павлиний реклам,

Небеса, как дыра, да расстрелянный храм.

Пробежал проходным… Блеск ты, уличный гул!

Из цигарки Он дым жадно так потянул.

И внезапно — из тьмы — по шубейке — коса.

А вокруг — ночь, дымы, голоса, голоса…

«Ты куда?» — «Я — домой.

Детям я — молоко…»

«Посиди миг со мной.

Это — просто, легко».

«Ты рехнулся! Ты пьян…»

Папироса — во снег.

«Каждый лоб — осиян.

Каждый зверь — человек.»

«Ну, мужик, ты даешь!..

Так присядем — давай?..»

В сумке — клады: и нож,

И тугой каравай.

И под снежной тоской,

Под метельною мглой

Говорят, говорят,

Говорят — всей душой.

Тяжек белый наряд. Мир неоновый слеп.

Говорят, говорят и едят теплый хлеб,

Поправляет Ему снеговой воротник:

«А тебе бы жену, одинокий мужик!..»

И глазами блестит: я, мол, тоже одна…

И реклама горит в высоте, ледяна.

Это двое чужих, это двое родных:

Умоталась невеста, печален жених —

Баба в шубе потертой, с кухонной сумой,

Подгулявший рабочий, — пора бы домой,

Да смолит он, прищурясь, цигарку свою,

Да целует в ночи Самарянку свою —

Близ колодца ветров, близ колодца снегов,

Ибо вечна Любовь,

     быстротечна Любовь.

СВАДЬБА

Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась.

Не краса была — а сила. Не любовь — а жалость.

Как вкусна вода из баков железнодорожных!

Близ гостиниц — вой собаки — отсветом острожным…

Сколько раз — в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!..

Вот — сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы.

Серьги — капельками крови. Дрожу, как синица.

Сколько было всех любовей, — может, эта — снится?!

Вспомню: боль… Пиджак на стуле…

     Писем вопль упорный…

В самолетном диком гуле — плач аэропортный…

Рюмки на снегу камчатном ягодами светят.

Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер.

Только счастья нам желают, нашу бьют посуду,

Только я тебя целую, все не веря чуду!

И когда средь битых чашек нас одних оставят —

Наши прошлые страданья ангелы восславят.

РАХИЛЬ И ИАКОВ

Пусть все — гульба и голытьба.

Пусть выпита дыханий бездна.

Твое дыхание — судьба

И свет небесный.

Приблизь лицо, упоено.

Я — родинка на теле люда

Родного. Я Пасхальное вино.

Что я жива осталась — чудо,

А ведь могла бы умереть —

Тонула… под ножом визжала…

Я не могу в глаза смотреть

Твои. Я сына так рожала,

Как поцелуя так — боюсь.

Так нежности боюсь — как боли

Родильной. На тебя крещусь,

Как на часовню в зимнем поле,

Как на созвездие Орла!

…И вот они, во тьме поющи:

Щека, и рот, и лоб… — и мгла,

В огнях вся, темень Райских кущей.

И рот мой рот вберет. И Дух

Мой дух вберет. И станем разом

Кольцом, из тел сплетенным двух,

Под воссиянным Божьим глазом —

Из двух сиротьих, птичьих душ,

Искавших родину родную,

Как друга друг — жена и муж

В последнем — первом — поцелуе.

…Нежный, Иаков, нежный спусти шелк со плеч…

Бережно, тихо, бережно, — тебе надо меня беречь…

Всю меня, как ежонка от игл, ты счастливо обнажи —

Таинство: будто мед с ложки течет, бабьи одежки совлечь…

Как на грубом дощатом столе тонко блестят ножи —

Длинные рыбы… Работал ты семью семь лет за меня…

Вот ты голый, горячий, Иаков… Держи Рахиль, держи,

Возьми под мышки — так берут кочергой —

     головню из огня…

Тихо, Иаков, тихо… Наляг… Коленом нежно раздвинь

Нежных тонких березовых ног — стволов —

     зимнюю стынь…

Я Белое Поле. Иди по мне… Рой тропинку рукой

В пушистом снегу… Я твой покой. Огонь ладонью закрой.

Это нутро горит: душа во чреве, бают, живет…

Руку горящую всунь в кувшин —

     в разверстый, нежный живот.

Это нежность с пальцев твоих льется, ясный елей… —

В сердце, в печень, в глотку, под дых, —

     о, погоди, пожалей…

Нежность — ведь тоже может убить того, кто ее не знал.

О, Иаков, я не умею любить!.. Рахили никто не сказал…

Как это… где прижаться и слить

     морозный узор — с огнем…

Где с губ живую воду испить…

     где — мертвую: так и заснем…

Теку я маслом в твоих руках… Я боле не человек —

Не чувствую боли, а чую — во тьме — алмазом —

     нежность одну:

Сверкающих снежных Медведиц вихрь,

     на голое тело — снег,

И я в сетях снега запуталась, рыба, и я у снега в плену!

И ты во мне, о снег седой, во мне, — а что ж ты горяч,

Что жжешься, сыплешься ты в меня

     богатством царских даров!.. —

То девкин смех, то крик мужской,

     то старческий волчий плач,

То белый, слепящий, холодный мак —

     в черноте — разбойных дворов!..

Ах, снег, великий!.. Ты все нутро засыпал до горла мне,

До певчей шеи… — нельзя дышать… —

     хриплю я, шепчу в жару:

О снег, о Иаков, ты жжешь и жжешь —

     сгорю я в твоем огне!..

Ты валишься, ты летишь, сияя, — от нежности я умру…

Ты всю меня обнял, любимый снег. Я белым тобою пьяна.

Мой нежный смех. Моя постель — сугробы, свет и простор.

Моя колыбель. Моя метель. Тобою погребена,

Теперь навсегда я тебе жена, о снег, серафимский хор.

И вот твоя грудь — снега полей; и вот твои ноги бьют

В меня бураном, и бьют крылом,

     светя в подсердную тьму:

О, хоть доподлинно знает Рахиль,

     что праотцы все — умрут,

Но нежности горькой, снежной, ночной

     она не отдаст никому!

И сырой земле!

И крику во мгле!

…Земля моя. Снег и лед.

Любимый, мы уснем на земле. Дай руки твои и рот —

Пред тем, как нас повезут на погост,

     под хлещущей плетью вьюг,

Под нежность вечных холодных звезд,

     спасенных от вечных мук.

***

Куда мы премся, милые, огромною толпой?

Что будет за могилою — побудка и отбой?

Куда идем мы, родные?..

А там, куда идем,

Веселые, голодные, под снегом и дождем, —

И плясуны площадные, и сварщики ракет,

И судьи, беспощадные, когда пощады нет,

Чугунные военные и мастера сапог,

И черною Вселенною идущий грозно Бог, —

Там полыхает сводами, там чахнет под замком

Над новыми народами

Он — Сумасшедший Дом!

Там снова скажут правила, как надо есть и пить,

Какая доза радости и польза — в горе жить…

Там снова, чуть замешкайся, прикрикнут: «Лечит труд!» —

И в шахту — тьму кромешную — целебно уберут…

Чаек попьем на тумбочке… Да вафлей похрустим…

Дурак ты, а я дурочка, — так вместе погрустим!

Покуда нам забвения под кожу не ввели,

Покуда откровение — все запахи Земли,

Лицо сестры заплывшее, бегущей со шприцом,

И Время, вдруг застывшее

Возлюбленным лицом.

ЮРОДИВАЯ И СКОМОРОХИ (хоровод)

Кувыркайся бесом, прыгай,

Колесом ходи!

Нынче сброшены вериги.

Выпиты дожди.

Черноземные ковриги

Съедены, поди!

Люди, люди, мы не боги, —

Мокрые зверьки!

Посреди сугробов — крохи,

Люди, мы лишь скоморохи,

Дудки да гудки!

Вот он ты — гудок фабричный.

Вот он — заводской.

Вот — сиреною больничной!

Вот — истошный крик опричный!

Праздника отлом коричный…

Долгий — волчий — вой…

Кто варган тащит,

     кто дудку;

Кто — побудку и погудку

Во трубу трубит;

Эх, война, дурная телка!

Вместо глаза — мертвой щелкой

Зыркнет инвалид…

Жизнь — веселье дикой пляски!

Жизнь — мазки кровавой краски

На седом снегу!

Люди, люди, скоморохи, —

Сброд, цари, святые, лохи, —

Больше не могу…

…

Скоморох, скоморох,

     скоморошенька!

Из котла поешь мою окрошеньку:

Скелетами — трубы,

Пистолетами — губы,

Уши заячьих снегов,

Ульи красные гробов,

Флагом — Ангела крыло

В небо бьется тяжело,

Резкий визг стальных повозок,

Бородищи, от мороза

Сыплющие серебром

На ветер, где мы помрем…

И, дай Господи, не спиться —

Лица, лица, лица, лица,

Медию — по белизне,

Поплавком — на глубине,

И с глазенками слепыми,

И с зубами золотыми,

И со ртом, где гаснет ложь,

И с улыбкою как нож… —

Что ж

     ты замер, скоморох?!

Черпаком лови горох!

Лук — тяни! Хватай — морковь!

…Холод. Жизнь. Еда. Любовь.

Музыка — из дудок всех.

Из луженых глоток — смех.

В кулебяке — рыба-сом.

Дай с тобою — для потехи —

Я пройдуся — колесом.

…

Пляшу, плясица!

Гармонь в руках гудит.

Седая псица —

Весь мир в меня глядит.

На по — хо — роны

Деньгу я соберу!

Нам нет закона

На площадном юру.

Гармошку вертит

Калека в кулаках.

Он был от смерти

Верней чем в трех шагах.

Под визг, плач, хохот

Я площадь пяткой бью.

Монетой — холод

Летит в щеку мою.

А я танцую!

И снега белый мох,

Как мех, к лицу мне!

И плачет скоморох —

Солдат поддатый,

Еловый инвалид:

Ништяк, ребята,

Там больно, где болит.

…

И пошла ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ.

Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр'к! —

Летит ракша, кряхтит квакша,

А на пятках у тебя выжжено по кресту,

А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,

Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. — стой:

Лезвие — под пятой:

Из распаханной надвое ступни —

Брусника, малина, рябина, — огни:

Глотни!.. — и усни…

обними — не обмани…

Пляши, скоморохи, — остатние дни!..

Ты, дядька-радушник, кровавый сафьян!.. —

Загашник, домушник, заржавелый наган:

В зубах — перо павлинье, сердчишко — на спине:

Вышито брусникой, шелковье в огне!

Бузи саламату в чугунном чану,

Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:

Ущерою скалься, стерлядкой сигай —

Из синей печи неба дернут зимний каравай!

Кусочек те отрежут! Оттяпают — на! —

Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,

Вот, скоморох, подушка — для посля гулянки — сна,

Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!

Гнись-ломись, утрудись, — разбрюхнешь, неровен

Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!

Венецьянский бархат! Зелен иссиня!

Зимородки, инородки, красная мотня!

Красен нож в жире кож! Красен ледолом!

А стожар красен тож, обнятый огнем!

Лисенята, из корыта багрец-баланду — пей!

Рудую романею — из шей на снег — лей!

Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!

Блеск — хрясь! Рыба язь! Карасю — грешно!

А вольно — хайрузам! Царям-осетрам!

Глазам-бирюзам! Золотым кострам!

Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем

Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!

Ком камчатный, кружевной… а в нем — визга нить:

Замотали щенка, чтобы утопить…

Ах, ломака, гаер, шут, — ты, гудошник, дуй!

А сопельщика убьют — он-ить не холуй!

А волынщика пришьют к дубу, и каюк:

Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…

Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! — шалишь:

Из сороги — теши ты ввек не закоптишь!

Хрен свеклой закрась! Пляши — от винта!

Бьется знамя — красный язь — горькая хита!

Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:

Что, попалися в мережу косяками — мы?!

Напрягай рамена, чересла и лбы —

Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!

Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!

Пляшет тело — веслом, а воды — по грудь…

Пляшет галл! Пляшет гунн!

Пляшу я — без ног!

Что для немца — карачун, русскому — пирог!

А вы че, пирогами-ти обожрались?!..

А по лысине — слега: на свете зажились?!..

Заждались, рыжаки, лиса-вожака:

Нам без крови деньки — без орла деньга!

…пирогами, берегами, буераками, бараками,

     хищными собаками,

Банями, глухоманями, услонами-казанями,

Погаными пытками, пьяными свитками,

Вашими богатыми выручками,

     вашими заплатами-дырочками,

Кишмишами, мышами, поддельными мощами,

Учеными помощами, копчеными лещами,

Ледяными лесами, красными волосами,

Сукровью меж мехами, горячими цехами,

Чугунными цепями, цыплячьими когтями,

Вашими — и нашими — общими — смертями, —

Сыты — по горло!

Биты — по грудь!

А умрешь — упадешь — зубов не разомкнуть:

Крепко сцеплена подкова, сварена сребром —

Ни ударить молотом,

     ни разбить серпом,

Ни — в скоморошью — рожу — кирпичом:

Из-под век — кровь на снег,

Ангел — за плечом.

…

— Эй, возьмитесь за руки, красные люди!.. —

Не взялись.

Горкой красного винограда на грязном зимнем блюде

Запеклись.

— Эй, что ж вы не пляшете, скоморохи?!..

Ноги отсохли, ну?!.. —

На морозе распахнуты шинели, ватники, дохи.

Всех обниму: огляну.

— Эй, что молчите…

     на меня колко глядите…

          как… елка в Новый Год?!..

И с гармонью инвалид

     харкнул из глотки холодный болид:

— Дура. Война-то… идет.

…

…Она все бегала, трясла

За ветхие рукава

Народ; руки, как два весла,

Хватала — и вперед гребла!

А люди в спину ей: «У осла

Разумней голова».

Она так мнила: скоморох!..

С колокольцами,

     в алом колпаке!..

А фиксу скалил пустобрех

С кастетом в кулаке.

И, когда она голые ноги ввысь

Взметнула из-под мешка,

Крутясь колесом, —

     «Чур меня, брысь!..» —

Крикнули два старика.

«Сдается, тута света конец,

Коль девка сбежала с ума!..»

«Да ну, — процедил пацан, — отец,

Снимают синема!..»

А она все кричала:

     «Скоморохи, эй!..

Одежды ваши красны!..

Давайте вверх поведем людей —

От зимы до полной Луны.

До толстой Луны, купчихи, что сосной

Топит медный свой самовар,

По лунной дороге, витой, ледяной,

Как из мертвого рта — пар!

По лунной дорожке,

     все вверх и вверх,

Наставляя о звезды синяки,

Катитесь, о люди, швыряя смех,

Как солнечной крови клубки!

Кидая оземь рюмки слез!

Хрустальную жизнь бия!

Пускай на земле трескучий мороз —

Со скоморохом в шубу из кос

Живых — завернулась я!..

И мы дойдем к старухе Луне!

И она нам чаю сольет,

И патлы омочит в белом вине,

И к зеркалу сунет лицо в огне,

И рот беззубый утрет…

И там мы забудем земную боль,

Забудем красные сны;

И в лунной пыли, что — мелкая соль,

Будем плясать, нищета да голь,

На Обратной Стороне Луны…»

КОНЕЦ ПЛЯСКИ СКОМОРОШЬЕЙ,

ИСПОЛНЕННОЙ СИЛОЮ БОЖЬЕЙ.

ГОСПОДЕВИ ГОСУДАРЕВИ ГОРАЗДО ГРОЗНО

БАБЫ-ДЕВИ НЕ РЕВИ В РАСТРУБ СЛЕЗНО

НЕВЕРИЕ ФОМЫ

…Страна, держава гиблая —

Туманы все великие,

Вокзалы неизбывные,

Полны чудными ликами…

Да поезда товарные,

Взрывчаткой начиненные, —

Да нищие пожарные,

В огонь навек влюбленные…

Россия,

     сумасшедшая!

Тебя ли петь устану я?

В грязи твоей прошедшая —

В какую святость кану я?!..

В откосы, где мальчишки жгут

Сухие листья палые,

В заводы, где, проклявши труд,

Мы слезы льем подталые?..

Полынь, емшан, седой ковыль,

Кедрач, органом плачущий, —

Да инвалидный тот костыль,

Афганский, рынком скачущий… —

Птичий базар очередей,

Котел кипящий города —

Да лица выпиты людей —

Идут, Предтечи Голода…

Пивной буфетчицы живот…

Костистые ломбардницы… —

А кто во флигеле живет? —

Да дочь наркома, пьяница…

Страна, держава гиблая!

Подвалов вонь несносная… —

Неужто — неизбывная?

Неужто — богоносная?

Неужто Ты еще придешь,

Христе наш Боже праведный,

Из проруби глоток глотнешь

Да из реки отравленной?

Гляди — не стало снегирей

И соловьиной удали, —

Гляди, Христе,

     гляди скорей,

Пока мы все не умерли!..

Не верю я, что Ты придешь!

В Тебя — играли многие…

Ты просто на Него похож —

Глаза большие… строгие…

Округ главы твоей лучи —

Снега, небось, растопятся!..

А руки, словно две свечи,

Горят — сгореть торопятся…

Не верю!

     Отойдите все.

Голодная, забитая,

В солярной, смоговой красе —

Земля — Тобой забытая…

И чтобы Ты явился вновь,

Во славе, не крадущийся, —

Когда Малюты жгли любовь

Церквей Твоих смеющихся?!

Не верю!..

     Покажи ладонь…

Вокруг Христа сиял покой.

Из раны вырвался огонь.

И очи защитил рукой

Фома!

…Держава горькая,

Земля неутолимая —

Над водкой и махоркою —

Глаза Его любимые…

В глаза Ему — да поглядеть…

Поцеловать ладонь Ему…

…Теперь не страшно полететь

По мраку по вороньему.

Теперь не страшно песню петь —

Указом запрещенную!

Теперь не страшно умереть —

Любимому,

Прощенному.

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

В страшной черноте космической избы —

Краснокирпичные,

     златокованные,

          белокаменные столбы.

Ходят и падают, рвутся из пут.

Смерть и бессмертье никак не сомкнут.

Перья павлиньи.

Фазаньи хвосты.

Рубежи огневые

     последней черты.

Слепящие взрывы

     последних атак.

Адмиралом небес развернутый —

     флаг.

Складки льются, гудят на ветру.

И я — солдат — я под ним не умру.

А коли умру — лик закину свой

К Сиянью, встающему над головой,

К Сиянью, которое — детский лимон,

Ярость багряная похорон,

Наготы январская белизна,

Жизнь, жизнь — без края, без дна,

Жизнь, жизнь — без начала, конца —

Близ обмороженного лица,

Близ ослепших от снежного блеска глаз,

Жизнь бесконечная —

     идущая мимо и выше нас!

Но ею одной — дышу на веку.

Ухом ушанки

     вытираю щеку.

И по лицу — как по снегу холста —

Текут все краски

     и все цвета,

Заливают, захлестывают

     с головы до ног…

Вот он — Художник.

Вот он — Бог.

РЕВОЛЮЦИЯ

Это тысячу раз приходило во сне.

…Площадь. Черная грязь костоломных снегов.

Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.

И костры наподобье кровавых стогов.

На снегу, рядом с лавкой, где надпись: «МЪХА»,

В копьевидных сполохах голодных костров,

В мире, вывернувшем все свои потроха

Под ножами планет, под штыками ветров,

В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,

И засохшим бинтом, и ружейною ржой, —

Тело тощей Старухи прощалось с душой,

Навзничь кинуто за баррикадной межой.

Поддергайчик залатан. Рубаха горит

Рваной раной — в иссохшей груди земляной.

Ангел снега над нею, рыдая, парит.

Над костром — мат солдатский, посконный, хмельной.

И рубахи поверх ярко выбился крест.

И по снегу — метельные пряди волос.

Кашель, ругань, и хохот, и холод окрест.

Это прошлое с будущим вдруг обнялось.

А Старуха лежала — чугунна, мертва.

Так огромна, как только огромна земля.

Так права — только смерть так бесцельно права.

И снега проходили над нею, пыля!

И под пулями, меж заревой солдатни,

Меж гуденья косматых площадных огней

К ней метнулась Девчонка: — Спаси! Сохрани… —

И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.

А у Девочки той стыл высокий живот

На густом, будто мед, сквозняке мировом…

И шептала Девчонка: — Робенок помрет… —

И мечтала о нем — о живом! О живом!

Через звездную кожу ее живота

В пулевом, бронебойном, прицельном кольце

В мир глядела замученная красота

Царским высверком на пролетарском лице.

В мир глядели забитые насмерть глаза

Голодух, выселений, сожженных церквей,

А Девчонка шептала: — Ох, плакать нельзя…

А не то он родится… да с жалью моей!..

И себе зажимала искусанный рот

Обмороженной белой худою рукой!

А Старуха лежала. И мимо народ

Тек великой и нищей, родною рекой.

Тек снегами и трупами, криком речей,

Кумачом, что под вьюгою — хоть отжимай,

Тек торчащими ребрами тонких свечей

И командами, что походили на лай,

Самокруткою, что драгоценней любви!

И любовью, стыдом поджигавшей барак!

И бараком, что плыл, словно храм на Крови,

Полон детскими воплями, светел и наг!

Тек проселками, знаменем, снегом — опять,

Что песком — на зубах, что огнем — по врагу!

…И стояла Девчонка — Великая Мать.

И лежала Старуха на красном снегу.

LASCIATE MI MORIRE

Дайте мне умереть вместе с веком:

Тем в подвале убитым Царем;

Рыжим фрицем; обугленным зэком;

Пьющим ром в анфиладах хором

Старым деспотом — в оспинах рожа;

Храмом, взорванным лютой зимой…

…Как с Тобою похожи мы, Боже,

Мой бессмертный, отчаянный мой,

Мой ободранный, голый, без кожи,

На снегу Бесноватый Немой.

КАРТЕЖНИКИ

Нет, здесь столы покрыты не сукном

Зеленым, — а гнилой клеенкой.

Хруст огуречный снега — за окном.

И вьюга плачет звонко.

А мы сидим. Глаза обведены

Бессонной черной метой.

О карты! Вы меж мира и войны

Летящие планеты.

Засаленной колодою трясу.

Сдаю, дрожа руками.

Я Дамы Пиковой площадную красу

Пью жадными зрачками.

Табачный дым — старинный гобелен…

На вилке — сердоликом —

Селедка… Позабыт и фронт, и плен,

И дочкиного крика

Предсмертный ужас, и глаза жены,

Застывшие небесно…

И этой близкой, яростной войны

Хрип и огонь телесный…

Забыты гимнастерки, ордена,

Зенитки и разрывы…

Ох, карты!.. Лучше всякого вина,

Пока мы в мире — живы…

И бабий, теплый нацепив халат,

Очки на лоб подъявши,

Играет насмерть в карты грек Сократ,

Афинский шкет пропащий.

Играет врукопашную, на дзот

Врага — бросает силы:

Эх, черная одна лишь масть идет,

Собака, до могилы!..

Таращатся бессонные дружки.

Ползет под абажуром

Змеиный дым. Валятся из руки:

Валет, король с прищуром…

И, козырь огненный бросая в гущу всех,

Кто сбился ночью в кучу,

Смеешься ты, Сократ! И хриплый смех —

Над лысиною — тучей.

И шавка тявкает меж многих потных ног,

Носков, сапог и тапок!

И преферанса медленный клубок…

И близкой кухни запах…

И — ты пофилософствуй, грек Сократ,

Тасуя ту колоду,

Между картин, что ведьмами глядят,

И рыжего комода,

И слоников, что у трельяжа в ряд

Так выстроились чинно —

О том, что нету, нет пути назад

В горячие Афины, —

А только есть седые игроки,

И костью пес играет!

И бубны бьют!

     И черви — близ ноги

Ползут и умирают!

И пики бьют — наотмашь, под ребро!

И под крестами — люди…

Играй, Сократ.

     Проматывай добро.

Твой козырь

     завтра будет.

ВАВИЛОН

О, коли Время можно загасить

Одной ладонью голой,

     как свечу!..

Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.

Сорвут с плечей рогожу и парчу.

Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.

Его глаза звериные красны.

Он слямзит, выжрет, оболжет, продаст.

Он маску мира вздел на рык войны.

По улицам его трусят, трясясь,

Людишки. Морды лошадины их.

И бьется нежное лицо, как белый язь,

В дегтярных топях кабаков ночных.

Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.

Всех серафимов я в анналы лба

Запхала. Вавилонскую зарю

С натуры малевала я, слепа.

Заплеванный мой, каменный мешок,

Любимый город может спать споко… —

Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.

Простимся. Разрываться нелегко.

Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.

Церковная — в За-русско-речье — мышь.

Ты тесаком мне пуповину режь,

Свиным ножом!

     Я заплачу барыш.

От улиц блестких, хлестких, дождевых;

От красных башен — зубья чеснока,

Моркови ли, где колокольный дых;

От кусов снега — белого швырка

Купецкого; от ночек, где подвал

Ворочался всем брюхом мне навстречь,

Бутылью, койкой, куревом мигал,

Чтоб закавыкой заплеталась речь,

Чтоб лечь живее,

     чтоб обнять тесней,

Чтобы мертвей — метлой в ночи!.. — уснуть…

От воплей Вавилонских матерей,

Чей за сынов гробами — зимний путь;

От следа той Боярыни саней —

Двуперстье — ввысь! — на горностай-снегу;

От подземельных, воющих огней,

Что розвальни железны на бегу

Рассыплют… —

     от разряженных цариц,

От нищенки, кудлатой, как щенок, —

Иду я прочь от лучшей из столиц,

Эх, розвальни мои — лишь пара ног!

Я ухожу навек, мой Вавилон.

Москвища ты, Москвишечка, Москва —

Тоска; Москва — Молва; Иван спален

Великий — почернела голова.

Пророчу велий в будущем пожар.

Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..

Пророчу огненный, над грузным снегом, шар —

Он все сожжет. Он будет век летать.

И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв

С-подмышек, из-за пазухи, крича:

— Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. —

В меня как дунут, будто я — свеча!

Весь люд мой Вавилонский заорет!

Костер пожрет и жемчуг и мешок!

Я ухожу навек, о мой народ.

Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!

За все грехи. За крупяную мышь

Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж —

Костер Московский,

     весело горишь,

Огнь Вавилонский,

     души живы ешь!

И, мразь и князь, калека и юрод,

По стогнам,

     по соборам,

          под землей —

Пребудут все в огне — святой народ,

И — мученства венец — над головой!

Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.

Я так любила — в сердце нищеты,

В обломках досок, где жила-плыла, —

Кремль ненаглядной, женской красоты.

Я церкву каждую, как тетку во платках,

За шею обнимала, омоча

Слезами грудь ей… Ты живи в веках.

А я сгорю. Такая я свеча.

А я сожгусь. Истлеет в пепел нить.

Развышьет сажа вьюжную парчу.

О, если б Время злое загасить

Всей жизнью бедной,

     голой, —

          как свечу…

ВСЕПРОЩЕНИЕ

Нынче я прощаю всех, кто меня замучил.

Брызнет нимбом яркий смех — звездою падучей.

Вот и мученица я!.. Вниз гляжу, незрима:

Вот и вся моя семья — в небе херувимы.

Ну, а вы, родные, вы?!.. — Жалкие людишки!..

Не сносить вам головы, не казать подмышки.

Выгорел мой век дотла — черною обедней.

За подачкой из горла я стою последней.

Снегом я — за ратью рать — сыплюсь миру в раны.

Мне не страшно умирать: лисьей песней стану.

Стану волчьей хрипотой, хищной и святою, —

Закружусь над молодой головой златою…

Как завою, запою! Как забьюсь колюче

Я — у жизни на краю — в судорге падучей!

А златая голова задерется в небо…

Слышишь, я жива, жива!.. Сыплюсь белым хлебом!

Сыплюсь черным снегом вниз! Языком горячим

Всю лижу живую жизнь в конуре собачьей!

Всех целую с вышины! Ветром обнимаю!

Всех — от мира до войны — кровью укрываю…

Прибивали ко Кресту?!.. Снег кропили алым?!..

Всех до горла замету смертным одеялом.

Штопка, вязка, птичий пух, шерстяная замять…

Плачет псом небесный дух. Воет волком память.

Сердце — наледь.

Кости — лед.

     …В кабаке постылом

Я вливаю кружку в рот с занебесной силой.

И, кругом покуда смех, чад и грех вонючий, —

Плача, я прощаю всех, кто меня замучил.

СЛЕПЫЕ

Мы вся семья слепые. Мы по миру идем.

Пока мы все живые. Под снегом и дождем.

На ощупь жму медяшку. И языком лижу.

Оглодки, кости, кашку в котомку я сложу.

На матери наверчен мохнатый ком платков.

Медведи мы, наверно, да нет у нас клыков.

Заплата на заплате. И пятка так боса.

Подайте, тети, дяди, серебряны глаза!

Подайте ближе блюдо, а выхвачу я сам.

Огрызки — это чудо, и чудо — стыд и срам.

И чудо — все не видеть, в дрань кутаться, дышать,

Цыпленка не обидеть и близ ларька стоять,

Стоять близ яркой лавки, где богатеи жрут…

Вдыхать, навроде шавки, и чуять: все умрут.

И мы: отец в отрепьях, мать в затрапезке, я —

Земли великолепье, небесная семья —

Счастливые, слепые, умрем зимой, во сне,

Когда снега косые, в серебряном огне.

Вы ешьте, пейте сладко. Обиды не держу.

На мир босою пяткой я нежно погляжу.

А мир простой, жестокий, ожог, — как от огня,

Как вбитый гвоздь — до срока, как голая ступня,

Как два — на роговице — отчаянных бельма,

Как под рогаткой — птица, сошедшая с ума.

БЕРЕГ МОРЯ

…Овидий, я тебя так слепо вижу —

Так: лысым камнем сквозь стекло воды.

Телега скриплая. И бык кроваво-рыжий

Тебя везет, вывозит из беды.

Ну ты и влип. Лоб белым терном крупка

Ледяная обвила. Кровь течет.

Ты — кости-кожа. Шаг по снегу хрупкий.

Наст выдержит. Не танец, не полет.

Сшил кожаный колпак себе иголкой,

Похищенной в избе: дрожит губа

Скифянки старой. Песнь заводят волки.

Уж ведаешь в рыбалке, мукомолке.

Снег лепит в грудь. Судьба. Опять судьба.

Веселая судьба!.. — скрипи зубами.

Завидная судьба!.. — достань из губ

Застывших — свист. Соленый, меж снегами

Зверь моря спит. И дышит.

     Вот изгиб

Зеленой кожи дрогнул — и брезгливо

Пошел, поплыл, смарагдом над стопой

Босой — завис… Да, хлебом люди живы.

И ты, старик, изгой, — пока живой,

Пошарь за пазухой, за кожаной подкладкой,

Достань кусок, слежал, колюч, тяжел, —

О, хлеб Любви!.. — ешь, плачь, с ладони, сладко… —

…хлеб Родины!.. — дух в ноздри не вошел —

Копьем вонзился — под ребро — навылет:

Язык, зачуй, — шершавая рука, —

Старик, твой лоб Борей пилою пилит,

А снеговые лохмы — близ виска

Трясутся на ветру, — глотай свободу,

Грызи и нюхай счастия ломоть!

Настанет ночь. В заливе нету брода.

И лед. И грязь. И тьму не побороть.

И ты один, в плаще, что сгрызли мыши,

Стоишь на мерзлом, бычьем берегу,

Хлеб в рот пихаешь, плачешь и не дышишь,

И слезы замерзают на бегу

В руслах морщин, в оврагах щек голодных, —

Ты отираешь голой их рукой,

Седой мужик, Овидий, раб свободный, —

Хлеб на зубах, посыпанный тоской,

Скрипит; скрипит, заснежена, телега;

Скрипит больной, изношенный хребет.

О, ешь свой хлеб любви под кровом снега.

О, пей из моря соль, пока — поэт.

Пока твой гроб не волокут по брегу.

Пока не сыплют в яму горсть монет.

СОН ОВИДИЯ. РОЗОВЫЕ ОДЕЖДЫ

Этот сон мне приснился не зря.

Этот сон мне приснился недаром.

…Император сидел предо мною, горя

Шелковьем, ярко-алым пожаром.

Змей из золота — трон сторожил.

Где павлины, а где опахала?..

Нищий, скрюченный дрожью до пламенных жил,

Понял я, что душа жить устала.

Он разжал свой запекшийся рот,

Пересохший меж вин и лимонов.

Процедил: — Ты мой нищий, подземный народ.

Я — звезда твоего небосклона.

Ты голодный. Меха съел червяк,

И гиматий порвали шакалы.

И во все времена будет истинно так.

Ты бедняк. Плоть твоя жить устала.

Я пресыщен, и розова ткань.

Ярче света зари эти складки.

Что умеешь ты, дикая, пьяная рвань?

Обезьяньи прыжки да колядки?!

Распевать под забором псалмы?

Клянчить черную сохлую корку?

Да у звезд — попрошайкой суконным — взаймы

Жизнь канючить, вертеть, как опорку?!..

Царь я твой!.. прочь, мерзавец и раб..

Ишь, подумай, Овидием звался!..

И пополз от царя, будто маленький краб,

Я, что пел, пил вино, целовался,

Я, что был себе Царь или Бог

Там, на ложе, где листьями мяты

Пахли груди, — а левый, от сердца, сосок…

…Вот я — скрюченный, грязный комок,

Вот — владыка в виссонах проклятых.

И вцепился когтями я в шелк,

И в зарю я зубами вцепился,

И, пока не набросился бешеный волк,

Я кричал и стихами молился!

И горел плащ кровавый царя

Над лохмотьями с запахом сала,

И вставала душа, как над снегом заря,

И о жизни и смерти кричала.

ОВИДИЙ ОТДЕЛЯЕТ ТВЕРДЬ ОТ ВОДЫ

Я верю: ты сильный. И руки твои —

И мышцы твои — и ключицы твои —

Бугрятся огнем. В дырьях драный хитон?!

Не дыры то — звезды: вот Лев, Орион.

Ты сильный, Овидий. Я вижу: крыло

Заместо лопатки влачишь тяжело.

Поэт и мужик. Поднебесный ты пес.

Почти Божество. Я ослепла от слез,

Но вижу: все ребра свои обнажил —

Узорочья вздул изумляющих жил —

Канатные все сухожилья напряг —

Пил из бурдюка, спал меж грязных собак,

А нынче — восстав! — вознесясь в полный рост! —

Ты море воздымешь, отделишь от звезд,