Бесплатный фрагмент - Овус

Овус

Хижина на заброшенном пляже Эггсбэй пользовалась дурной славой.

Местные обходили ее стороной и поговаривали, что в незапамятные времена какие-то древние племена проводили здесь колдовские обряды и своей ворожбой будто бы завлекали к себе одиноких путников для своих кровавых жертвоприношений.

Как бы там ни было, этот дикий неприветливый пляж и в наше время слыл у всякого рода эзотериков, экстрасенсов и любителей магии и всевозможных ченнелингов местом Силы.

Когда Клэр узнала про эту хижину, она решила во что бы то ни стало посетить это место. Ведь оно могло помочь ей добыть необходимый материал для ее дипломной работы по истории шаманизма и магии древних народов.

Упросив своего младшего брата Чарли поехать с ней, Клэр кинула в рюкзак пару вещей, ноутбук и книгу своего научного руководителя — профессора Бэкинга — по исследованию тех мест. Что скрывать, Клэр, как и другим студенткам, не терпелось произвести на него впечатление — но не пухлыми накрашенными губками и короткими платьями, а интересным научным открытием, которое она намеревалась сделать в Эггсбэе.

Прибыв на место, молодые люди сняли комнату в ближайшем от пляжа мотеле и сразу отправились на поиски хижины.

Чарли совсем не нравилась затея сестры со всеми этими розысками проклятого пляжа, но она обещала познакомить его со своей подругой Хлое, на которую Чарли давно положил глаз. И он согласился.

Спустя пару часов путешественники отыскали среди скал и зарослей высокой, почти в человеческий рост, сухой травы выход к побережью, на котором и находилась странная хижина.

Ступив на мягкий серый песок, Клэр сразу почувствовала что-то вроде легкой, едва уловимой внутренней дрожи во всем теле. Чарли, казалось, ничего не заметил.

Они прошли по берегу океана еще пару километров, прежде чем заметили вдали какую-то черную точку — то на фоне начинающего темнеть фиолетового неба вырисовались почерневшие доски старой хижины.

— Ты слышишь? — спросил Чарли и остановился.

— Что? — отозвалась Клэр, смутно ощущая подступающую к груди тревогу.

— В том то и дело, что ничего. Ничего не слышно, Клэр. Никаких звуков, даже прибоя, хотя мы всего в десятке метров от океана. Какая-то мертвая тишина вокруг.

— Брось, Чарли, просто сейчас безветренно и на океане штиль. Пойдем дальше. Нам нужно успеть все сфотографировать и изучить до темноты.

Подойдя ближе, ребята заметили какую-то темную сгорбленную фигуру, сидящую на песке недалеко от хижины. Фигура выпрямилась и повернула лицо к пришельцам.

Клэр с содроганием посмотрела на этого человека, на сморщенном лице которого, как два белых алмаза, горели водянистые прозрачные глаза.

— Уходите отсюда, — проговорил старик и, поднявшись, заковылял прочь, — здесь не место праздным гулякам.

— Постойте! Я пишу работу по истории этих мест, и мне важна любая информация. Вы можете рассказать нам что-нибудь необычное? — попыталась остановить его Клэр.

Но старик, не оглядываясь, пошел прочь, напоследок бросив только:

— Не заходите в хижину, если не хотите стать овусами.

— Ну и что будем делать? — без энтузиазма спросил Чарли, когда старик скрылся в зарослях. — Что еще за овусы?

— Сейчас посмотрим, — отозвалась Клэр, вытаскивая из рюкзака книгу Бэкинга, — кажется, профессор что-то писал о своей встрече с людьми, упоминавшими это странное слово. Поставь пока палатку и разведи костер, сделаем кипятка для ужина.

Чарли поплелся выполнять поручение сестры, а она в это время принялась тщательно листать монографию Бэкинга.

— Дров нет, Клэр. Костер не из чего разводить, — крикнул Чарли, установив палатку.

— Посмотри в хижине, там наверняка должно быть что-то подходящее, не одни же мы тут останавливаемся на ночлег, — отмахнулась от него сестра, с головой погрузившись в чтение.

— А как же слова того старика? — попытался возразить Чарли, но, увидев, что сестра никак не реагирует, поплелся к хижине.

Смеркалось, странная звенящая тишина стала ощущаться еще сильнее. Клэр поймала себя на мысли, что тихо настолько, что она слышит стук своего сердца. Отгоняя от себя зарождающийся где-то в глубине ее тела страх, она прочитала вслух:

— Вот, нашла что-то похожее. Глава в книге Бэкинга называется «Omne vivum ex ovo», что в переводе с латыни означает «Все живое из яйца». Профессор пишет о том, что находил на этом пляже некие окаменелости, формой напоминающие птичьи яйца, но в этих местах не водится птиц и других животных, которые могли бы отложить такие яйца. Потомки местных шаманов говорят, что яйца порождает сама земля этих мест, а в хижине скрыт ключ к происхождению жизни из вселенского яйца. Так, он пишет, что долго искал хижину, но так и не смог найти. Странно. Как можно ее не найти, когда она прямо на берегу?

Клэр подняла голову и увидела, что совсем стемнело. «А где Чарли?» — подумала девушка и поднялась на ноги.

— Чарли! Где ты застрял? — крикнула Клэр, но никто не ответил. — Чарли!

Клэр почувствовала, как холодеет внутри.

— Хватит придуриваться! Это не смешно! — кричала она, подходя к покосившейся двери хижины.

Заглянув внутрь, девушка ничего не увидела в темноте.

— Чарли?

Вдруг вспышка света ослепила ее на мгновение, а когда она пришла в себя, увидела картину, в которую невозможно было поверить.

Вся хижина была заставлена рядами стеллажей, которым не было конца и края, и ни пола, ни потолка, ни стен не было изнутри у этого помещения.

Но самым пугающим, фантастическим, ужасающим было содержимое этих стеллажей. Это были миллионы небольших яиц, в которых сквозь прозрачную скорлупу было заметно какое-то движение.

Присмотревшись, Клэр в ужасе поняла, что там находятся люди. Живые люди внутри яиц! И в одном из них, должно быть, заперт Чарли.

— Выбор за тобой, — вдруг услышала девушка голос, исходивший как будто бы ниоткуда и отовсюду в одно и то же время. — Ты можешь заменить собой брата и сама станешь овусом — яйцом, питающим жизнь этой планеты. Ты погрузишься в нескончаемый сон и будешь видеть ту жизнь, которой всегда мечтала жить. Или уйти отсюда и навсегда забыть сюда дорогу. Тогда твой брат останется здесь навечно. Выбирай.

Клэр, по щекам которой текли слезы ужаса и отчаяния, колебалась. На мгновение она бросила взгляд на одно из яиц и увидела там брата, прильнувшего к скорлупе и что-то ей кричащего.

В следующую секунду она уже была по другую сторону хижины, чувствуя, как ее клонит в сон.

Ту ночь она провела в палатке на берегу, а утром собрала вещи и уехала с побережья, никак не в силах вспомнить, что произошло ночью и куда делся ее брат Чарли.

Ни друзья, ни волонтеры, ни полиция впоследствии не смогли найти исчезнувшего где-то на побережье брата Клэр, и было решено, что он утонул в океане.

Клэр, со временем оправившись от потери брата, возобновила учебу в университете и кое-как дописала работу по доступным источникам. К ее удивлению, работа крайне заинтересовала профессора Бэкинга, так же как и сама Клэр.

— Через пару лет они поженились и переехали в городок на другом конце страны, — Чарли замолчал и погладил по голове засыпающего сына.

— Папа, а почему тетя Клэр никогда у нас не бывает? Ты всегда рассказываешь о ней, но она не звонит и не приезжает.

— Она очень далеко, сынок. — Чарли встал и, подойдя к двери в комнату сына, выключил свет. — И в то же время она всегда с нами, — добавил он, бросив взгляд на полку, где среди прочих безделушек стояла статуэтка в виде прозрачного яйца. Внутри него была помещена фигурка спящей девушки, настолько искусно сделанная, что казалось, будто она дышит и двигается во сне.

А может, и не было никакого движения, а просто блики света падали сквозь легкие занавески в комнату.

Карма

Иногда мне кажется, что я знаю заранее все, что должно произойти.

Может быть, это потому что я живу в самом странном городе на Земле. Город постепенно умирает, высасывая жизнь из тех немногих, что остались здесь, не сбежав от злых пронизывающих ветров, стылого бессолнечного лета и безработицы.

Но сейчас не об этом.

Через пару минут раздастся звонок в дверь. Я открою, и в квартиру ввалится Змея.

Змею я узнал в армии, и с тех пор он приклеился ко мне, как жвачка к заднему карману джинсов.

Сейчас он пронюхал, что мать отправляет меня в католическую миссию в Японию, и станет напрашиваться со мной.

Брать Змею я не хочу. Он одержим японской техникой и тачками, в которых я совершенно не разбираюсь, и подобьет меня вместо поездки по знакомым-католикам моей матери ехать в захолустный крохотный городок Окума в префектуре со смешным названием Фукусима покупать движок от какой-то мегакрутой «Тойоты».

Он так часто говорит об этом движке, что я потихоньку начинаю ненавидеть его, а заодно и себя. Как-то я сказал ему, что желание надо говорить вслух, и тогда оно может сбыться. Теперь он не успокаивается.

Он сидит на нашей с матерью кухне и весело улыбается, показывая оскал своих желтых от дешевого курева зубов. Мать почему-то любит его, и он невесть каким образом убеждает ее сделать приглашение в миссию и ему.

И вот мы стоим в аэропорту Нарита, пытаясь узнать нашего встречающего среди многотысячной толпы, клокочущей на странном непривычном уху языке, будто гигантская стая голубей.

Мацумото-сан везет нас к себе домой, и всю дорогу Змея на английском уровня второй подготовительной группы детсада восхищается качеством звука его магнитолы и общим уровнем высоких технологий страны.

Мне же хочется, сбросив обувь, пить чай, сидя на татами, и, глядя в окно, любоваться на зацветающую сакуру.

На сегодня только 10 марта, и в Токио сакура начнет цвести недели через две.

Усилием воли возвращаю себя в салон автомобиля и краем уха улавливаю слово «Окума». Это Змея выспрашивает у Мацумото дорогу до движка своей мечты.

На следующее утро мы встаем около шести утра и, пообещав нашему японскому другу вернуться завтра, чтобы начать дела, связанные с католической миссией, уезжаем на вокзал.

Змея, увидев по пути яркие тележки с какой-то уличной едой, начинает канючить, как ребенок. Я говорю, что наличных денег у нас нет, а карты такие торговцы обычно не принимают.

Однако Змею так просто не провести. Глаз его зорок, а желтые клыки требуют новых вкусовых ощущений. Подрезав у меня из кармана кредитку, он, подобно проворному зверьку-оборотню кицунэ, кидается к тележке и победно улыбается, тыча пальцем в терминал для карт, болтающийся на поясе у торговца.

Я закатываю глаза и занимаю очередь в кассы, чтобы взять нам билеты на поезд до Фукусимы, от которой каким-то образом нам нужно будет добраться до Окумы.

Через пару минут Змея возвращается с двумя небольшими коробочками с никуманами — паровыми пельмешками со свининой, смутно смахивающими на манты.

В поезде мы поглощаем пельмени, в результате чего Змею охватывает непреодолимое чувство жажды.

Скрепя сердце я выдаю ему кредитку и, пока поезд не отправился, отпускаю к смешному вендинговому автомату, кишащему баночками с десятками видов газировки.

Пить действительно хочется, я уже предвкушаю прохладную освежающую влагу во рту, когда возвращается Змея. Вид его несколько настораживает.

Глуповато улыбаясь, он протягивает мне одну из банок, и я понимаю, что он случайно взял не газировку, а какой-то горячий напиток. На ядовито-зеленой этикетке только непонятные иероглифы, и я надеюсь, что это хотя бы чай или кофе.

Змея садится рядом и делает вид, что с удовольствием пьет содержимое банки.

Отхлебывая горячую жижу, я чувствую пресноватый вкус кукурузного супа-пюре и в очередной раз ругаю себя за то, что согласился взять Змею с собой.

Спустя полтора часа поезд останавливается на станции города Фукусима, и мы выходим.

Здесь на меня накатывает приступ странной бессознательной тревоги, какого-то глубинного животного ужаса, дремлющего до времени где-то в потемках нутра.

Я преодолеваю жгучее желание заскочить обратно в поезд и с упавшим сердцем смотрю, как он навсегда уносится вдаль.

Змея хватает меня за рукав, выдергивая из темноты предчувствия чего-то страшного, и мы идем искать такси до Окумы.

Через полчаса из окна автомобиля я вижу огромное серое здание, маячащее уродливым исполином на самом берегу океана.

Я спрашиваю у таксиста, что это, ощущая, что не покидающее меня чувство тревоги как-то связано с этим зданием.

Таксист отвечает, что это местная атомная электростанция. Я поворачиваюсь к Змее и спрашиваю:

— Этот парень с движком живет недалеко от АЭС?

— Кажется, да, но я не уверен. Я переводил переписку с ним с помощью гугла, — отзывается тот, и я вижу рождающееся в его глазах детское волнение.

Такси высаживает нас у небольшого дома с гаражом, и пока Змея звонит своему знакомому, я, как прикованный, смотрю на темную поверхность океана.

Что-то уже родилось там, в глубине, в десятках километров отсюда. Родилось, чтобы спустя пару часов, а может быть, гораздо раньше, обрушиться на маленький поселок Окума, на электростанцию страшной пожирающей силой, одетой в погребальное кимоно.

Я закрываю глаза и, зажмурившись, страшным усилием мысли возвращаю себя в свою квартиру на окраине Магадана.

Вам, читающим эти строки в 2020-м, уже, конечно, известно, что 11 марта 2011 года на Японию обрушится не предсказанное сейсмологами цунами и что на АЭС Фукусима-1 произойдет сильнейшая радиационная авария, унесшая тысячи жизней жителей маленького прибрежного городка Окума.

А я сижу в своей квартире и знаю, что спустя пару минут в дверь позвонит Змея.

Он станет напрашиваться в Японию со мной, и вряд ли я смогу ему отказать.

Но может быть, стоит попытаться?..

*Звонок в дверь*

Ряженые

Егору было не по себе. И самое паршивое было то, что он никак не мог понять — почему.

С чего бы вдруг ему бояться? Ведь он, Егор, здоровый тридцатилетний мужик, что называется косая сажень в плечах, знал этот лес как свои пять пальцев — благо вырос в этих местах, а теперь вот уже десять лет служил егерем в местном лесничестве, и в лесу не было и тропинки, по которой бы он не прошел за эти годы.

Но что-то было не так.

Пару раз попались Егору грибники. Не из местных. Странные. На приветствия не отвечали, головы отворачивали и глядели недобрым взглядом.

Потом раза два выводили тропки Егора на Ведьмин круг — лысую поляну, которую старожилы обходили стороной, а Егор хоть и не верил в эти суеверия, тоже не жаловал. На всякий случай. А тут лес ни с того ни с сего закружил и целых два раза на это гнилое местечко Егора привел.

Да, еще дед увязался за Егором в лес зачем-то. Старый он уже, ноги не те, да и чутье охотничье давно уже подводит. Раньше медведя там или росомаху мог за версту услышать да по каким-то ему только видимым приметам распознать, а теперь что. Дряхлый стал.

Так про себя рассуждал Егор, пытаясь разгадать причину своего неспокойствия. Дед молчал, плелся позади, шагах в двадцати, побивая ради развлечения длинной палкой траву да кустарники.

Егора же более всего заботили попадавшиеся им на пути грибники. Что-то много их было для одного участка леса. А самое странное — что, заходя в лес, Егор не видел на обочине дороги машин. А эти явно были не из местных — всех деревенских Егор в лицо знал. Откуда ж они взялись, коли не на машинах приехали? Не пешком же в их глушь добирались?

Егор оглянулся на деда, чтобы поделиться с ним своими подозрениями, и тут вдруг встал на месте как вкопанный. Прошиб вмиг мужика липкий холодный пот.

— Дед, — одними губами проговорил он.

— Ась? — отозвался тот, вроде как не замечая на Егоровом лице ужаса.

— А ты ведь это… помер два года назад.

— Помер. И что ж с того? Что же мне теперь в лес с внуком родным пойти нельзя?

Егор сглотнул ставшую от страха вязкой слюну и вдруг ударил себя по лбу.

— Ах, вот оно что, это сон! Дед, я сплю, да?

— Спишь, Егорка, спишь, — кивнул дед и, подойдя к Егору вплотную, добавил шепотом: — Тебе, я вижу, грибнички эти покоя не дают?

— Не нравятся они мне. Ты тоже заметил, как они на нас смотрят?

— Ну, смотрят они на тебя, до меня-то им дела нет. А знаешь почему?

Егор помотал головой.

— Это ж ряженые.

— Ряженые?

— Ну да, ряженые. Волколаки, перекинувшиеся в человеков. Они на Ведьмином кругу собираются со всей округи на Кровавую луну. А сейчас как раз такая.

— Волколаки? Это навроде оборотней, что ли? — наморщил лоб Егор. — А как их, это, от людей-то отличить? Ведь как настоящие!

— Так по запаху. Не почуял разве, как от них сырым мясом за версту несет?

— И вправду, а я думал, мне показалось.

Помолчали.

— Дед, слушай. А ты откуда это все знаешь? И почему раньше не рассказывал?

Дед пожал плечам, вздохнул.

— Да я много чего теперь знаю, много чего и понял, во что не верил раньше. Здесь-то, Егорушка, многое по-другому видится. Скрытое явным оборачивается.

Пошли дальше. Ряженых им больше не встретилось. Начинало смеркаться. Над лесом начала подниматься большая багряная луна. Дед остановился и прислушался, огляделся по сторонам.

— Ну все, Егорка, пора мне. Эта моя тропинка, а вон твоя. Иди прямо да не сворачивай.

Егор вздрогнул. Посмотрел на деда. Сейчас только он понял, как сильно скучал по нему эти два года. Защипало в носу. Чтобы отогнать подступивший к горлу комок, Егор заговорил:

— Дед, давай посидим, что ли, на дорожку.

— Ну хорошо. Посидим.

Сели на поваленное толстое бревно, закурили. Молчали, и каждый думал о своем. Может, вспоминали минувшее, а может, думали о том, что еще только должно произойти.

Наконец, дед встал.

— Ну, теперь точно пора. Может, еще навещу тебя, погуляем. Не поминай лихом, Егорка, да стереги себе хорошенько. Помни, что я сказал.

Он махнул рукой и заковылял по одной из тропинок, постепенно растворяясь в подступающем к земле сумраке.

Егор постоял еще пару минут в одиночестве и тоже побрел по своей тропинке.

Вдруг что-то щелкнуло у него под ногами, Егор нагнулся и вдруг полетел куда-то вниз, словно в бесконечно черную воронку.

Только и успел вскрикнуть. И проснулся.

Подскочил на лавке, на которую завалился спать сегодня за полночь.

В избе было тихо и темно. У соседней стены на лавке храпел Сашка — Егоров двоюродный брат, приехавший погостить да сходить с Егором на охоту, лес посмотреть. Так, стало быть, они и пошли в лес. Взяли ружья, снарягу да заночевали на заимке. Ну, выпили, конечно, хорошенько, куда без этого. Легли спать.

Егор мысленно прокрутил все эти события в голове и снова опустился на лавку, проверил свой охотничий нож, который всегда прятал под подушку или в самой близи от себя, если приходилось ночевать в лесу. Погладил приклад ружья. Успокоился.

Вскоре он уже снова погрузился в сон и, засыпая, вроде бы чувствовал, как по хижине то ли от окошка, а то ли со стороны Сашкиной лавки ползет сладковатый, еле уловимый запах сырого мяса.

Светало.

Случай в уезде N

Зима в тот год в Орловской губернии выдалась теплая, малоснежная. А в уезде N и подавно, даже на святочную неделю не было ни снега, ни положенных для этих мест трескучих морозов. Обычные развлечения уездных помещиков — охота да катания на санях и салазках, что очень любили барышни, — сделались невозможными.

Соседи начали захаживать друг к другу в гости, заводить более тесные знакомства. Куда деваться — зиму-то как-то пережить надо, не сойдя с ума от скуки в этой глуши.

Так молодой барин — помещик Николай Голохвастов, ушедший с дипломатической службы где-то в Азии и приехавший впервые в этом году в свое поместье, — познакомился с семейством фон Раухов — пожилым графом Петром Корнеевичем и его молоденькой женой Елизаветой Дмитриевной.

Жили Раухи уединенно, нелюдимо, что, конечно, сказывалось на душевном состоянии Лизаньки, как про себя после первой же встречи стал называть ее Голохвастов.

Из сухих разговоров за обедами и на прогулках он узнал, что Лизаньку выдали замуж всего пару месяцев назад — осенью прошедшего года, и что, по всей очевидности, она была несчастлива, но подчинилась воле родителей, для которых выдать дочь за родовитого состоятельного дворянина было великим счастьем.

Голохвастову было искренне жаль Лизаньку — пожилой граф при первом знакомстве произвел на него крайне неприятное впечатление, а со временем оно только усилилось. Был он суров, резок на язык, жесток с прислугой. Да и с гостями особенно не церемонился. Коли что не понравится ему, мог запросто встать во время обеда и, цедя что-то недоброе через свои кустистые бакенбарды, уйти к себе на половину. Да и не спуститься больше в этот день, оставляя свою жену и приехавших к нему соседей в крайне неловком положении.

Поговаривали, что у графа какая-то душевная болезнь, а поэтому и мирились с его странностями.

Но один случай особенно впечатлил Николая.

Проезжал он как-то мимо поместья да и решил без приглашения визит нанести, как раз начинались Святки.

Войдя в гостиную и велев слуге доложить о себе, Голохвастов надолго остался в одиночестве. В доме стоял странный полумрак, а редкая прислуга ходила чуть не на цыпочках и боязливо поглядывала на верхний этаж, где располагались покои графа.

«Гневаться изволили. Весь день серчали, избили саморучно до полусмерти Яшку с конюшни. А потом застрелили любимую барынину борзую, что не угналась за зайцем с утра на охоте. Уж как она, сердечная, опечалилась, но виду не подала», — рассказала шепотом сердобольная старуха-экономка, сжалившаяся над Голохвастовым, ожидавшим приема уже более получаса. «Уж и не примут вас, голубчик-то, наверное, сегодня».

Но Николай решил все-таки дождаться кого-нибудь из хозяев. Прохаживаясь по полутемной зале взад и вперед, он вдруг услыхал чьи-то приглушенные всхлипывания и сразу понял, что это в зимнем саду, куда из гостиной вела небольшая галерея, плачет Лизанька.

Он было решился подойти к ней и даже сделал пару шагов к галерее, как вдруг кто-то дернул его за рукав с такой силой, что Голохвастова буквально развернуло в сторону неожиданного визави.

Им оказался граф Раух, который с искаженным от ярости лицом что-то гневно шептал в свои бакенбарды.

Николай от неожиданности и нелепости ситуации совершенно потерялся. Во-первых, он никак не мог понять, как он в полной тишине мог не услыхать шагов графа и как тот так невероятно быстро и бесшумно преодолел расстояние от лестницы до входа в галерею.

А во-вторых, Голохвастов не мог рассудить — просить ли ему самому извинения за визит без приглашения или же этих извинений требовать за вопиюще-непозволительное поведение Петра Корнеевича по отношению к нему.

Но Николаю не пришлось делать ни того ни другого, поскольку Раух, не удосужившись сказать Голохвастову и двух слов, стремительно покинул гостиную, крикнув слугам, чтобы те выставили гостя за дверь.

Николай в смятении вернулся домой и всю ночь ворочался с боку на бок, одолеваемый самыми противоречивыми мыслями и чувствами. Было ему неспокойно на душе, сон не шел, а в зеркале, что висело на противоположной стене, все чудились какие-то неясные тени и отражения. Пару раз Николаю даже привиделось, будто бы смотрят на него из зазеркалья два недобрых глаза, и глаза эти явно напоминали Петра Корнеевича.

На следующий день молодой человек решил все-таки съездить еще раз к фон Раухам и прояснить возникшие разногласия. Тем более он все же чаял тайную надежду увидеть Лизаньку, к которой все больше проникался симпатией.

Однако, на этот раз было в графском доме еще темнее и тише, чем давеча вечером.

Прислуги не было слышно и видно вовсе, не видать было дворовых. И даже собаки с псарни не лаяли по своему обыкновению.

Голохвастов, хоть и не был робкого десятка, а все же испытывал неприятное беспокойное чувство и даже поймал себя на мысли — а не вернуться ли восвояси. Но тут произошло нечто такое, что сыграло свою роль в развязке всей этой странной и неприглядной истории.

Не успел Николай сделать и нескольких шагов от ступеней дома, как навстречу ему из сада выбежала Елизавета Дмитриевна, белая как полотно, в одном платье, без шубки и буквально рухнула к нему на руки без чувств.

Голохвастов стал звать кого-то из людей, чтобы помочь Лизаньке, но дом, казалось, вымер.

Кое-как приведя молодую барыню в чувство, Голохвастов попытался узнать, что здесь произошло.

— Он запер всю прислугу в погребе флигеля… Он… он… — еле выговорила Лизанька и залилась слезами.

— Бог мой, сударыня, что случилось, говорите же, прошу! — воскликнул Николай.

— Вчера муж был злее обычного, высек конюшего, застрелил Жюли, а вечером приехали вы… и он… — она замолчала, закрыв лицо руками. Теперь только Голохвастов заметил кровавые подтеки на ее запястьях, словно побывавших в страшных железных тисках.

— Какой негодяй! — вырвалось у Николая.

— Ах, мне уже не до красивых слов… Он давно ревнует меня к вам, заметив наше расположение друг к другу. И с тех пор словно осатанел. Он и раньше, бывало, запирал прислугу в погребе, когда был особенно зол, но часа через два отпускал. Но сейчас прошлая целая ночь и почти весь день, а там и ребятишки заперты, и старики. Дурно им там, стали они звать на помощь. А ведь в доме только я осталась. Страшно мне было до невозможности, но и людей жалко. Решилась к мужу идти. Ведь он не выходил со вчерашнего вечера, не спускался ни на завтрак, ни на обед.

Лиза замолчала, умоляюще посмотрела на Голохвастова.

— Что же было дальше, и где сейчас ваш муж? — Николай чувствовал, как у него холодеет внутри.

— Я долго стучала и звала его, но он не открыл и не отозвался. Я в отчаянии стала дергать ручку и увидала, что дверь-то не заперта, а только плотно захлопнута.

Лизанька вновь замолчала, будто не в силах продолжать свой рассказ.

— Так что же вы там увидели, не томите, сударыня! — Голохвастов сжал ее маленькую холодную, видимо, от нервного потрясения, руку в своей, и Лизанька, собравшись с мыслями, продолжила:

— Я открыла дверь и увидела мужа, лежащего в гробу посреди комнаты. Я чуть было не лишилась чувств, но пересилила себя и приблизилась. Он спал глубоким сном, и веяло от него ледяным могильным холодом, а на шее у него висела связка ключей. Я наклонилась и осторожно сняла связку со шнурка, на который она крепилась. И тут почувствовала, что все мое лицо будто обволакивает какой-то мерзкой паутиной. Ни жива ни мертва я бросилась вон из комнаты, не помня себя, я выбежала из дома и кинулась к полынье на пруду, что в саду… Ах, горе мне… Умываясь, я обронила связку в прорубь. И что теперь будет и подумать страшно. Ведь связку непременно нужно вернуть мужу, пока он не проснулся, иначе он поймет, что я узнала его тайну.

«Уж не помешалась ли она», — мелькнуло в голове у Голохвастова, когда Лизанька замолчала.

— Вы мне не верите, — горько сказала Лиза и покачала головой. — Тогда я погибла окончательно…

Смеркалось. В доме стало совсем темно, и Голохвастов, подойдя к столу, зажег несколько свечей. В больших зеркалах гостиной нервно заметались отражения пламени, игра света и тени рисовала на гладкой поверхности причудливые картины, лики и образы. Николай, задумавшись, уставился в зеркало и поежился, словно ощущая на себе чей-то пристальный взгляд.

— Я верю вам, Елизавета Дмитриевна. И помогу. В Китае, где я служил два года дипломатом при дворе императора, я изучил искусство работы с телом и духом — иглоукалывание, обливание ледяной водой и прочие упражнения. Я достану ключи из проруби, и мы вернем их вашему мужу.

— Боже мой, как мне благодарить вас? — Лиза снова залилась слезами, теперь уже благодарности.

— А потом, когда все уляжется, я увезу вас из этого ужасного места, и вы навсегда забудете все это, как страшный сон.

Лиза потупила взор и кивнула.

— Только прошу вас, скорее, ведь он может проснуться в любую минуту.

Они вместе вышли в сад и подошли к проруби. Голохвастов скинул полушубок, как-то по-особенному несколько раз глубоко вздохнул и нырнул в полынью.

Лиза, дрожа от волнения, нагнулась над водой, вглядываясь в темную прорубь.

— Что это вы здесь делать изволите, голубушка? — раздался рядом грозный голос графа Рауха.

Лиза обернулась и обмерла. Граф стоял в двух шагах от нее, приняв, наконец, свой истинный облик упыря. Лицо его вытянулось и заострилось, глаза налились кровью, а изо рта, как у дикого зверя, торчали два клыка.

— Любовничка своего поджидаете? — крикнул он и вмиг вплотную приблизился к застывшей от ужаса Лизе.

В эту секунду над водой показалось лицо Голохвастова и рука, сжимающая заветную связку.

— Обмануть меня задумали, развратники! — прогремел Раух и что есть силы дунул на прорубь.

Под этим ледяным дыханием прорубь в то же мгновение начала покрываться коркой льда, сковывая не успевшего вынырнуть окончательно Николая.

— А вы, сударыня, оказались намного сообразительнее, чем я думал. Разузнали, где я храню ключи от погреба с отваром от светобоязни, чтобы можно было вести обыкновенный для людей образ жизни, и решили использовать этого простачка, чтобы сбежать от меня. Вы же, разумеется, не рассказали ему, что уже и сами давно не человек? Ну так его гибель на вашей совести, моя дорогая. А я впредь буду лучше себя сторожить.

И он унесся прочь, растворяясь в опустившейся на поместье темноте. Когда он скрылся, Лиза собрала все свои силы, которые еще не умела применять в полной мере, и направила дыхание на обледеневшего Голохвастова, вылезшего из проруби наполовину, да так и застывшего.

Постепенно лед начал стаивать, оголяя синее лицо Николая. Елизавета Дмитриевна помедлила мгновение и, чувствуя, как в ней просыпается неведомый раньше жгущий изнутри огонь, припала ртом к холодной шее молодого человека.

***

Прошло месяца три, прежде чем улеглись все толки да пересуды и переполох, вызванный разыгрывавшейся в поместье фон Раухов невероятной по жестокости и фантастичности трагедии. Пожилого графа нашли в гробу посреди его комнаты с вогнанным в сердце осиновым колом. Его молодая жена бесследно пропала, как пропал и недавно приехавший в эти края помещик Голохвастов. Говорили, будто они, сделавшись полюбовниками, убили старого графа и сбежали вместе куда-то на Восток, то ли в Китай, а то ли еще куда. Доподлинно это осталось неизвестным. А только вздохнула вся округа после кончины графа полной грудью. Одно крестьян местных заботило — ни с того ни с сего стали пропадать телята да другая живность по всей округе.

Охотники говорили, что это после бесснежной зимы волки да лисы себе пропитание искать начали. Может, оно и так. Зима-то, она вон какая в тот год выдалась.

Йорона

Рассказ-легенда

Струи теплого ветра стекали по лицу на плечи, сочились под тонкую ткань одежды, покрывая кожу расслабленными поцелуями. Солнце, приняв облик древнего грозного бога-зме́я, плыло в своей ладье еще высоко по синей круто выгнутой дуге, образующей небосвод.

Лурдес стояла с непокрытой головой посередине желтой каменистой пыльной дороги, и ее загорелые тонкие руки прижимали к груди три больших и округлых плода. Плоды были мясистыми, ароматными, и цвет их можно было бы назвать золотисто-оранжевым, если бы к нему не примешивался теплый, нежно-розовый оттенок свежего парного молока. Только что здесь, на перекрестье дорог, Лурдес разговаривала с Колдуньей, и та убедила ее в чудодейственной силе этих странных, доселе невиданных Лурдес, растущих неведомо где плодов.

Колдунья была красивой, но глаза и кожу имела хищного бронзового цвета, и поэтому Лурдес решила, что Колдунья из индейского рода. Она успела еще заметить большой синий клык, болтавшийся на грубой веревке, на шее у Колдуньи, и теперь не могла понять, у какого животного мог быть клык цвета индиго.

Лурдес не терпелось побежать домой и приготовить смесь из волшебных плодов чародейки, но она знала, что сделать это нужно лишь тогда, когда солнце упадет в темную гущу джунглей и место его на небосводе займет владычица ночи и колдовства — луна.

Лурдес никогда не верила в чудеса и тем более в такие глупости, как приворотные и прочие любовные зелья, но теперь в ней что-то вскипело, внизу живота замирало, и кровь бешеными потоками бежала по ее телу, наполняя его нетерпением и предвкушением чего-то дикого и прекрасного.

Уже целый год Лурдес сходила с ума по красавцу Рону, приехавшему прошлой весной из города на свою фазенду, и она точно знала, что хочет провести сегодняшнюю ночь — ночь полнолуния — с ним. Желание в эту ночь должно было проснуться внутри нее, чтобы, соединившись с его желанием, стать безумной и безудержной страстью, растворяющей двоих друг в друге и дарящей им обоим возможность хотя бы на несколько мгновений почувствовать всю великую силу Любви, таящуюся в глубинах Вселенной.

Лурдес не думала о молоденькой жене Рона Исабели, которая была на сносях и должна была разродиться в следующем месяце и гостила сейчас у родных в соседней деревне. Она не думала о том, с какой нежностью и любовью Рон глядел на свою милую женушку каждый раз, когда они прогуливались на базаре мимо лавки Лурдес, где она торговала козьим молоком и сыром.

Рон должен принадлежать ей. Хотя бы на одну ночь, но она заставит его любить себя. Так думала Лурдес, изнемогая от жары и ожидания вечера.

Барка солнечного бога начала потихоньку спускаться за кроны высоких деревьев, стоящих плотной стеной позади деревни, и небо сменило окраску с ярко-синей, начиненной зноем и жаром, на более спокойную, серо-фиолетовую. От джунглей к деревне поползла змейкой зябкая дымка, и с этой дымкой к Лурдес потянулись диковинные духи Леса и Ночи.

Вселившись сначала в ноги Лурдес, духи направили их к хижине Рона, и Лурдес, не застав его внутри, оставила ему записку, что ждет его в полночь у калитки ее дома.

Потом духи овладели руками влюбленной, и Лурдес с тщательностью и старанием, не свойственным ей раньше, принялась готовить волшебную смесь из трех желтых плодов Колдуньи.

Еще днем она сходила на рынок и принесла оттуда все необходимые для смеси ингредиенты. Лурдес с болезненным нетерпением готовила снадобье и вспомнила слова Колдуньи. Та сказала: «Как приготовишь зелье и выпьешь его, я явлюсь к тебе и скажу, что ты должна сделать, чтобы твой возлюбленный стал твоим. Напиток заберет у тебя страх, чтобы тебе было проще выполнить мой наказ».

И вот все было готово. Лурдес поднесла к губам снадобье и зажмурилась. В нос ударил смрадный гнилостный запах тухлой плоти. Девушка залпом выпила содержимое чашки и почувствовала, как все ее тело наполняет невероятное ощущение легкости и невесомости. В крови вскипело безудержное желание смеяться и танцевать.