Бесплатный фрагмент - Осколки завтра: Как я собрал себя по кусочкам

«Осколки завтра: Как я собрал себя по кусочкам»

«Все права защищены. Никакая часть данного издания, включая тексты песен, не может быть воспроизведена, передана или использована в какой-либо форме и какими-либо средствами (электронными, механическими, фотокопировальными, записывающими или иными) без письменного разрешения автора-правообладателя.»

«Иногда, чтобы найти себя, нужно потерять всё. Даже надежду».

Пролог: Дно

Ледяные голоса прошлого

Артём моргнул, и ресницы, склеенные инеем, разомкнулись с хрустом тонкого льда — звук, напоминающий дробление хрустального бокала под каблуком Натальи в ту ночь, когда она ушла. Каждое движение век отдавалось острой болью, будто кожа рвалась вместе с кристаллами замерзших слёз, оставляя на щеках алые дорожки, как шрамы от проволоки. Пальцы, закоченевшие в перчатках с оторванными кончиками, судорожно сжали горстку снега — он хрустел, как песок под зубами, оставляя на ладони кровавые царапины от ледяных граней. «Ты всё ещё пытаешься удержать то, что тает?» — прошептал ветер, закручивая снежные вихри вокруг скамейки, где ржавые прутья впивались в спину, словно пальцы мертвеца, тянущиеся из-под земли.

Воздух был пропитан кисловатым запахом портвейна «Агдам», смешанным с прогорклой вонью мокрого драпа его пальто — ткани, отсыревшей за неделю под снегом и теперь пахнущей, как гниющая рыба в порту. Где-то вдали скрипели качели, будто призраки смеха Лизы, которую он водил здесь на карусели год назад, когда парк ещё пах жареным миндалем и деньгами. «Пап, выше! Ещё выше!» — звенел её голосок в памяти, но сейчас его перекрывал вой ветра, рвущегося сквозь голые ветви деревьев, словно стая голодных волков.

«Снег. Холод. Пустота в карманах и в груди», — прошипел он, пытаясь приподняться, но спина впилась в скамейку ржавыми гвоздями холода. Губы, потрескавшиеся до мяса, слиплись в улыбку-гримасу, и солёная кровь заполнила рот — вкус, напомнивший море, где они с Лизой когда-то искали ракушки. В метре валялась бутылка — зелёное стекло, запотевшее изнутри, с этикеткой, где когда-то красовалась золотая надпись «Выдержанный». Теперь буквы стёрлись, как и его подпись на том контракте, подписанном под хруст шампанского. Внутри бутылки что-то зашевелилось — мёртвый воробей, замёрзший в остатках вина, уставился на него пустыми глазницами, будто спрашивая: «Ты тоже не долетел?»

— Ты выбрал бутылку, а не нас! — голос Натальи вонзился в висок, резкий, как удар сосульки. Артём дёрнулся, и лёд на щеке треснул, обнажив синюшную кожу. — Пап, ты обещал… — тонкий голос Лизы растворился в скрипе качелей, а из-под снега выползла рука — бледная, с синими ногтями, сжимающая бутылку «Агдам».

— Мама? — прошептал он, узнавая перстень с рубином в форме слезы. Камень, когда-то алый, теперь почернел, будто впитал всю грязь его обещаний.

— Нет, Артёмка, — заскрипел голос, и из сугроба поднялась фигура в длинном пальто, с красным шарфом, обвивающим шею, как петля. — Ты забыл? Ты сам закопал нас здесь.

Он попятился, но спина упёрлась в скамейку. Холодный металл впился в рёбра, а пальцы фигуры, похожие на ледяные сосульки, схватили его за горло.

— Посмотри, — шипела тень, тыча бутылкой в его грудь. В зелёном стекле замелькали кадры: Лиза в слезах рвёт рисунок семьи, Наталья выбрасывает его чемодан в сугроб, часы Rolex с остановившимися стрелками на 3:15. — Это твоё «выдержанное» наследие.

Артём закричал, но звук застрял в горле, превратившись в хрип. Внезапно что-то тёплое брызнуло на перчатки — из смятого конверта в кармане сочилась кровь, тёплая и густая, смывая с бумаги расплывшиеся чернила. «Папа, я жду у фонтана…» — проступили буквы, а красный шарф тени закрутился вокруг его шеи, втягивая в воронку воспоминаний: Лиза в розовом платье бежит к бронзовому льву, её смех звенит, как колокольчики, но вода в фонтане уже покрыта льдом, а скульптура рычит, обнажая ржавые зубы.

— Просыпайся! — завыл ветер, срывая с него шапку. Артём упал на колени, и снег впился в кожу, как тысячи игл. В метре от него валялась разбитая кукла — та самая, с оторванной рукой, — её стеклянные глаза отражали небо, чёрное, как дно бутылки.

— Сла-а-абак… — засмеялись голоса из прошлого: инвесторы в костюмах, крупье с белыми перчатками, судья, стучащий молотком в такт капающему портвейну.

— Нет! — вырвалось у него, и он швырнул в тень горсть снега, но тот рассыпался пеплом, горячим, как зола из камина их бывшего дома. Пепел прилип к лицу, забился в ноздри, и Артём закашлялся, выплёвывая чёрные хлопья, пахнущие сожжёнными фотографиями.

— Ты сжёг всё, — прошипела тень, растворяясь в метели. — Даже надежду.

Но вдалеке, сквозь вой ветра, пробился звон колоколов — тяжёлый, как удар сердца. Артём поднял окровавленную ладонь и увидел, как на снегу проступают слова: «Время — 3:15. Место — выбор». Красный шарф упал к его ногам, превратившись в ленту, ведущую к фонарю, где под стеклом мерцал крошечный ключ — точь-в-точь как на брелоке от их первой машины.

— Лиза… — прошептал он, цепляясь за ленту. Холод сдавил грудь, но внутри, под рёбрами, что-то дрогнуло — слабый огонёк, который не мог потушить даже ледяной ветер.

Хронометраж распада

Хрустальные бокалы звенели, как насмешка, разрезая воздух, пропитанный запахом кожи кресел и лживого пачули. Артём стоял на сцене, пальцы сжимали холодную статуэтку «Инноватор года» — металл, отполированный до зеркального блеска, отражал его лицо: улыбку-маску с трещиной у левого глаза. «Вы — будущее индустрии!» — голос ведущей пробивался сквозь гул аплодисментов, напоминающий шум водопада, под который Лиза засыпала в детстве. Где-то за стенами зала, в квартире с обоями в ромашках, её фломастер выводил: «Папа в костюме, мама с цветами, я с куклой Машей». Рисунок кривой, как его обещания.

— Артём Сергеевич, как вы совмещаете семью и карьеру? — микрофон сунули под подбородок, и он почувствовал, как пот стекает за воротник рубашки, сшитой на заказ в Милане.

— Легко, — его голос прозвучал чужим, как звук сломанной гитары. — Главное — расставить приоритеты.

Где-то в телефоне, погребённом под кипой контрактов, вибрировало сообщение: «Папа, ты обещал прийти на утренник!» Буквы плясали на экране, пока он подписывал бумаги, пахнущие чернилами и предательством.

2021-й впился в виски мигренями. Переговоры длились до рассвета, свет неоновых ламп в офисе выедал глаза, превращая интерьер в кислотный сон. «Артём, возьми трубку!» — Наталья звонила в девятый раз, её голос в голосовой почте треснул на высоких нотах. На столе, рядом с MacBook, валялась открытка от Лизы: «Папа, ты скоро вернёшься?» — буквы, выведенные клеем с блёстками, отсвечивали под лучом настольной лампы, как слёзы.

— Сделка сорвётся, если вы уйдёте сейчас, — секретарша, пахнущая кофе и амбициями, положила руку на его запястье. Ногти — алые, как кровь на снегу. — Они ждут вашей подписи.

Он провёл рукой по лицу, ощущая щетину — колючую, как иглы дикобраза. «Лиза…» — прошептал, но голос утонул в скрипе ручки Montblanc, оставляющей росчерк на бумаге.

2022-й встретил его пустотой. Дверь в детскую скрипела, как старый корабль. Обои с ромашками были исчерканы фломастерами: «Где папа?», «Почему он не пришёл?», «Я ненавижу куклу!». На полу валялась Маша — та самая, с фарфоровым лицом, теперь треснувшим пополам. «Ты выбрал бутылку, а не нас!» — голос Натальи эхом отдавался в пустых шкафах, пахнущих нафталином и одиночеством.

— Артёмка, — он обернулся на шёпот, но это скрипели ставни. В руке бутылка «Агдама» потела, как лицо пьяницы в метро. Первый глоток — сладковатая горечь, второй — вкус ржавых гвоздей. «За успех», — хрипло рассмеялся, глядя на отражение в окне: человек в смятой рубашке, с глазами, как провалы в угольной шахте.

2023-й завертел его в вальсе безумия. Зелёное сукно стола в казино жгло пальцы, как ядовитый плющ. Фишки шершавили, словно чешуя змеи. «Ставка — полмиллиона. На чёрное», — его голос звучал чужим, как эхо из колодца. Крупье, с лицом воскового кукольника, запустил шарик. Тот заплясал, звеня, как колокольчик на шее Лизы в день её рождения.

— Красное 21! — объявил крупье, и смех толпы взорвался, как газовая горелка. Артём схватился за часы Rolex — стрелки замерли на 3:15. Точное время, когда Наталья бросила в него обручальное кольцо: «Ты проиграл нас!»

— Ещё одну ставку, — просипел он, но пальцы нащупали в кармане смятый рисунок: семья из трёх фигурок. Зелёный человечек (он) лежал в углу листа, перечёркнутый жирным крестом.

— Вас выносят, господин Соколов, — охранники схватили под локти. Их перчатки пахли резиной и презрением.

На улице дождь стучал по крышам, как пальцы Лизы по клавишам пианино, которое они так и не купили. Он упал в лужу, и вода, смешанная с бензином, залила рот. Где-то в темноте скрипели качели, а на запястье часы всё показывали 3:15 — время, когда его жизнь стала песочными часами с треснувшим стеклом.

Отражение в зелёном аду

Ветер свистел меж голых ветвей, заплетая волосы Артёма в ледяные косы, каждая из которых тянула голову назад, словно невидимые кукловоды. Парк дышал сквозь зубы: скрип качелей сливался с хрустальным звоном разбитых бутылок под сапогами бродяг. Артём прижал к груди бутылку «Агдама» — зелёное стекло, покрытое инеем, жгло пальцы как сухой лёд, оставляя на коже узоры, похожие на карту его падений. Он поднёс горлышко к потрескавшимся губам, но вместо вина в горло хлынул воздух, пахнущий гнилыми яблоками из подвала их старого дома, где Лиза когда-то пряталась во время ссор.

— Ты кто? — прошипел он, тыча дрожащим пальцем в отражение в стекле. Лицо в бутылке колыхалось, как под водой: жёлтое, как пергамент из дедовского атласа, с трещинами на губах, из которых сочилась сукровица — густая, как сироп из детской микстуры.

— Тот, кого ты закопал под тоннами «успеха», — двойник усмехнулся, и его голос скрипел, как дверь в заброшенный чердак. — Помнишь, как ты ржал над теми, кто просил о помощи? Называл их слабаками… — Отражение прижало ладонь к стеклу, и Артём отшатнулся, почувствовав, как холод просачивается сквозь бутылку в его грудь. — А теперь? Ты даже крысе не нужен.

Из-под скамейки выползла серая тень, шаркая лапами по насту. Крыса с вырванным клоком шерсти на боку уставилась на него красными глазами, будто повторяя: Сла-а-абак.

— Заткнись! — Артём швырнул бутылку в сугроб, но та отскочила, звеня, как колокольчик на шее Лизы в день её первого выступления. В зелёном стекле замелькали кадры: он в костюме от Brioni смеётся над письмом от дочери, Наталья, разбивающая фарфоровую куклу об камин, судья в чёрной мантии, роняющий молоток в лужу портвейна.

— Ты думал, это просто бухло? — Двойник вылез из осколков, его ноги струились тенью, как дым от костра из детских рисунков. — Это твои слепые глаза. Твои уши, забитые воском из пустых обещаний. — Холодные пальцы впились в плечо Артёма, и он закричал, но ветер унёс звук в сторону карусели, где ржавые лошади с выколотыми глазами качались в такт его сердцу.

— Я… Я всё исправлю! — выдохнул он, вырываясь, и кожа на плече осталась в когтях тени, обнажив мышцы, синие от холода.

— Исправишь? — Двойник рассмеялся, и из его рта посыпались мёртвые пчёлы — сухие, как пепел. — Ты даже не спросил, какую куклу она хотела. «Лошадку, пап, с розовой гривой!» — голосок Лизы прорезал мороз, и Артём схватился за голову, чувствуя, как лёд в волосах впивается в кожу.

— Перестань!

— Ты перестань. — Тень пнула бутылку, и та покатилась к фонарю, где в луже мутного льда плавала фотография: Лиза в новогоднем платье, её улыбка перечёркнута трещиной. — Она ждёт у фонтана. Но ты же знаешь — там нет воды. Только лёд. Толще твоего черепа.

Артём пополз к фотографии, цепляясь за камни, обёрнутые в ледяные саваны. Кровь из разодранных коленей замерзала на брюках, скрепляя ткань, как клей. Он протянул руку, но лёд треснул, и снимок ушёл под воду, увлекая за собой отражение двойника.

— Вставай, Артёмка, — зашипело из глубины. — Или ты и тут сольёшься?

Внезапно что-то тёплое коснулось его затылка. Он обернулся и увидел воробья — того самого, из бутылки, — теперь живого, с перьями, покрытыми инеем. Птица держала в клюве красную нитку от шапки Лизы.

— Ты… — Артём потянулся, но воробей взмыл вверх, оставляя за собой след из алых капель, похожих на расплавленные блёстки с той самой открытки.

— Выбор, — прошелестел ветер, и нитка упала к его ногам, ведя к тёмному проёму между деревьями, где мерцал тусклый свет — как экран телефона в пустой спальне.

Он поднялся, кости хрустели, как перемолотые ракушки. Каждый шаг отдавался эхом в пустоте, но теперь в груди, под рёбрами, что-то дрожало — крошечное, тёплое, вопреки морозу.

Сломанные зеркала памяти

Волна первая: Утренник. Детский смех, острый как щебет воробьёв, пронзил виски. Артём зажмурился, но картинка ворвалась сквозь веки: Лиза в костюме бабочки, с крыльями из проволоки и марли, ждёт у сцены. «Папа, ты обещал!» — её шёпот слился с треском микрофона. Он в это время сжимал в кармане телефон: «Сделка сорвётся, если вы уйдёте». На экране — фото Лизы с куклой, отправленное Натальей. Кукла улыбалась криво, как его оправдания.

Волна вторая: Осколки. Фарфоровая рука впилась в ладонь, когда он поднял обломки Маши. «Ты же обещал починить!» — голос Лизы дрожал, смешиваясь со звоном осколков под сапогом. На полу лежала голова куклы — один глаз треснул, превратив зрачок в чёрную паутину. «Пап, она теперь тоже тебя ненавидит», — девочка прикрыла лицо руками, а он бросил осколок в мусорку, где он зазвенел, как монеты в казино.

Волна третья: Последний ужин. Запах остывшего борща вмиг перекрыл вонь портвейна. Наталья сидела напротив, её вилка царапала тарелку: скрип-скрип-скрип — звук, словно нож по стеклу. «Ты больше не муж. Не отец», — она бросила салфетку в свечу. Огонь вспыхнул синим, осветив её слезу, застрявшую в морщине как жемчужина в раковине. Артём потянулся через стол, но рука упала в салатницу — майонез залил пальцы, липкие и холодные, как трупные пальцы.

Волна четвёртая: Похмелье. Солнце резало глаза ножницами. Простыня прилипла к спине, словная мокрая шкура. «Вставай, слабак…» — он сам себе прошипел, но тело не слушалось, как парализованная медуза. На полу валялась бутылка «Агдама», её горлышко обнимал муравей — чёрный, блестящий, как пуговица с пиджака инвестора. Из ванной донёсся звук рвоты — горловой, животный, — и он вдруг понял: это рыдает Лиза, глотая слёзы в своей комнате. «Пап, ты умер?» — эхо её вопроса застряло в щелях паркета.

Волна пятая: Чужой. Её глаза — два аквамарина в оправе из ресниц — расширились, когда он вошёл в дверь с чемоданом. «Мама, кто это?» — Лиза спряталась за Наталью, сжимая ту самую куклу с перевязанной тряпкой рукой. «Чужой», — ответила Наталья, а он уронил ключи, которые зазвенели, как кандалы. «Я же… я купил тебе лошадку!» — он протянул коробку, но девочка отшатнулась. Пластиковая грива лошадки была розовой, как рубец на её рисунке.

— Ты чужой! — эхо ударило в спину, и Артём рухнул на колени в снег. Настоящее впилось в него клыками: лёд под кожей, вой ветра вместо голоса Лизы, запах гнили вместо духов Натальи. Он схватился за голову, и пальцы провалились в волосы, спутанные в колтуны, как провода от старых наушников. «Нет, нет, нет…» — бормотал он, но воспоминания лезли изо всех щелей: Лиза рвёт письмо с блёстками, Наталья выбрасывает его зубную щётку в мусорку, часы на запястье снова и снова замирают на 3:15.

— Пап… — вдруг донёсся голосок, и он поднял глаза. В метре от него, в сугробе, торчала рука куклы — та самая, оторванная. Пластиковые пальцы шевельнулись, указывая на аллею, где фонарь мерцал, как экран умирающего телефона. «Там…» — прошелестело в голове, и он пополз, чувствуя, как лёд режет ладони, оставляя следы из алых роз.

Ловушка ледяных зеркал

Парк скрипел, как дверь в заброшенный склеп. Сугробы выросли в стены ледяного лабиринта, их поверхность покрыта царапинами — будто кто-то пытался вырваться когтями. Артём шёл, цепляясь за наст, и снег осыпался за воротник, жгучую сыпь сменяя ледяными иглами под кожей. Каждый поворот вёл к призракам: здесь, у обледеневшего фонтана, Лиза впервые назвала его «папой», а теперь ржавый лев плевался комьями замерзшей воды, похожими на слюни старика.

— Идёшь ко дну, Соколов, — закаркала ворона с обломанной ветки, её клюв щёлкнул, как затвор фотоаппарата, ловившего его улыбку на прошлогоднем корпоративе. — Твоя дочь рисует тебя чёрным карандашом. Знаешь почему?

Он бросил в птицу комок снега, но тот рассыпался пеплом. Пепел прилип к губам, горький, как порох от сожжённых писем. «Пап, когда ты вернёшься?» — эхо из-за ледяной стены. Артём рванулся на голос, ударившись плечом о сугроб — внутри что-то хрустнуло, и в лицо брызнули осколки фарфоровой куклы.

— Слепой червь, — засмеялись бродяги у костра, чьи силуэты дрожали в дыму, как тени на плёнке старого проектора. Один протянул бутылку с мутной жидкостью: — Хлебнёшь? Твоё любимое — «Агдам», только с перламутровыми червячками.

Артём отшатнулся, споткнувшись о крысу — та шипела, выплёвывая обрывок фотографии: Лиза в новогодней шапке, лицо перечёркнуто трещиной. «Ты разорвал нас, как эту карточку», — зашептали деревья, сбрасывая на него гирлянды колючего инея.

— Врете! — закричал он, но голос разбился о ледяные стены, вернувшись эхом: «Сла-а-абак… Сла-а-абак…»

Внезапно земля ушла из-под ног. Он провалился в сугроб, и снег сомкнулся над головой, как крышка гроба. Тишина. Только пульс в висках: тук-тук-тук — ритм совпал со стуком каблуков Натальи в ночь расставания. «Артём, дыши!» — её голос пробился сквозь толщу льда, но вместо воздуха он втянул в лёгкие запах гниющих яблок и дешёвого парфюма из казино.

— Выбирайся! — чья-то рука в рваной перчатке вцепилась в его воротник. Бродяга с обмороженным лицом вытащил его на поверхность, но вместо благодарности прохрипел: — Ты занял моё место в аду.

Артём отполз, натыкаясь на качели. Цепи обвили шею, как холодные руки Лизы в последние объятия. «Пап, лети со мной!» — зазвенело в памяти, и он дёрнулся, срываясь в снег. Лёд на щеке треснул, открывая под ним… ещё один лёд. Бесконечные слои, как страницы календаря, где каждая дата — провал.

— Смотри! — тень указала на фонарь, где в стеклянной колбе металась моль, бьющаяся о горящую лампу. — Это ты. Лети на свет, даже если он сожжёт.

Он поднялся, и лабиринт вдруг расступился, открывая аллею. В конце — силуэт девочки в розовом, её шапка алела, как единственная капля крови в этом белом кошмаре.

— Лиза… — хрип вырвался вместе с клубами пара.

— Беги, папа! — её голос рассыпался льдинками. — Пока не замёрзли часы!

Он побежал, но с каждым шагом ноги увязали глубже. Снег превращался в трясину из документов, визиток, фишек казино. «Остановись!» — орали вороны. «Трус!» — выли бродяги. А впереди, всё дальше, мерцала розовая точка — как блёстка на открытке, которую он так и не прочёл до конца.

Рассвет кровавых снегов

Снег под ладонями зашипел, как масло на раскалённой сковороде. Артём втянул воздух, и лёгкие наполнились не холодом, а запахом детской присыпки — точно таким, каким пахла Лиза в первые месяцы жизни. «Папа, просыпайся!» — голосок пробился сквозь ледяную корку в ушах, и вдруг что-то тёплое брызнуло на запястье. Он посмотрел вниз: кровь из разодранных ладонь смешивалась с тающим снегом, рисуя алые ручьи, что ползли к корням деревьев, будто вены оживающего парка.

— Ты… Ты жив? — из клубов пара выступила тень — Наталья в старом пальто, но её лицо расплывалось, как акварель под дождём.

Артём попытался встать, но колени ушли в красную кашу из снега и грязи. «Нет, не так!» — он ударил кулаком в наст, и лёд треснул, обнажив под собой зелёную травинку — хрупкую, как надежда.

— Смотри! — закричала Лиза, её силуэт танцевал в струях поднимающегося пара. Пламя, возникшее из воздуха, лизало его сапоги, но не жгло — грело, как шарф, связанный бабушкой. Огонь вывел на снегу: «Ещё не поздно». Буквы плавились, капая золотом на перчатки.

— Как?! — он схватился за голову, и в пальцах остались клочья инея, тающие в тепле крови. — Я же… я всё разрушил!

— Разрушил замок, но не фундамент, — зашептали деревья, сбрасывая ледяные кольчуги. Сосна протянула ветку, покрытую почками — крошечными, как кулачки новорождённой Лизы. — Строй заново.

Артём поднял лицо к небу, и луч солнца ударил в глаза, выжигая образы бутылок, карт, пустых контрактов. «Сла-а-абак…» — завыл ветер, но голос утонул в щебетании воробьёв, вынырнувших из-за туч.

— Вставай, пап! — Лиза материализовалась у фонаря, её розовая куртка алела, как сердце в груди. — Мама ждёт у фонтана.

Он пополз, разрывая снежную корку ногтями. Каждый сантиметр давался болью — мышцы кричали, рёбра ломились, будто вывернутые тисками, но под ржавой бляхой ремня что-то застучало: часы Rolex, стрелки дрогнули, сдвинувшись с 3:15.

— Ты… Ты идёшь? — Наталья возникла перед ним, её руки дрожали, как тогда, когда она впервые передала ему Лизу в роддоме.

— Да, — хрип вырвался сквозь сломанные зубы. Он ухватился за её руку, и кольцо с рубином впилось в ладонь — больно, но живое.

Солнце растопило последний сугроб на пути к фонтану. Бронзовый лев, ещё вчера рычащий ржавчиной, теперь лизал лапу, с которой капала вода — чистая, как слёзы Лизы в день, когда он забыл про утренник.

— Смотри, — девочка ткнула пальцем в лужу у подножия. В отражении вместо жёлтого лица с трещинами он увидел себя — измождённого, но с глазами, где вспыхнул огонёк.

— Простите… — он обнял их, и запах Натальиных духов перебил вонь портвейна. — Я…

— Молчи, — она прижала его голову к плечу, а Лиза вцепилась в пояс, смеясь сквозь слёзы.

Вдалеке скрипнули качели — уже не призраки, а настоящие, на которых качались дети. Артём вздохнул, и в груди что-то щёлкнуло — будто замок сейфа с украденными годами наконец открылся.

— Пойдём домой, — сказала Наталья, и это слово — дом — обожгло сильнее любого пламени.

Он сделал шаг, оставив на снегу кровавый след, который тут же покрылся подснежниками — хрупкими, упрямыми, пробивающимися сквозь лёд.

Искра в пепле

Квартира пахла воском и старой болью. Артём провёл пальцем по подоконнику, оставляя борозду в пыли, толстой как пепельный снег из его кошмаров. На столе дрожала свеча — та самая, что Наталья зажгла в первую ночь после его возвращения. Пламя лизало воздух, отбрасывая на стену тени: силуэт Лизы, склонившейся над куклой с забинтованной рукой, силуэт Натальи, стирающей следы вина с ковра.

— Пап… — Лиза в дверном проёме сжимала Машу — кукла теперь держала крошечный молоточек из фольги. — Она всё ещё боится темноты.

Он опустился на колени, и паркет впился в кости, напоминая о ледяном лабиринте. «Давай починим фонарик», — предложил, доставая из кармана брелок с миниатюрной лампой. Девочка потрогала шрам у него на виске — след падения в сугроб.

— Больно?

— Только когда смеюсь, — он щёлкнул выключателем. Свет пробился сквозь трещину в пластмассовом глазу Маши, нарисовав на потолке золотую паутинку.

— Смотри! — Лиза подняла куклу к луче. — Она теперь видит твои обещания!

Из кухни донёсся звон посуды. Наталья мыла бокалы — те самые, хрустальные. «Не разобьёшь случайно?» — спросил он, замечая, как её пальцы дрожат на тонкой ножке.

— Уже не боюсь осколков, — она поставила бокал на полку, где теперь стояли баночки с блёстками Лизы вместо бутылок. — Страшнее было видеть, как ты режешь себя ими каждый день.

Артём прикоснулся к её спине, ощущая под свитером выпуклость шрама — следа кесарева. «Прости», — прошептал, но она повернулась, и в её глазах отразилось пламя свечи — не яростное, а тёплое, как суп в морозный вечер.

— Не мне. Себя. И её, — она указала на Лизу, которая шептала кукле: «Папа теперь как супергерой — падает, но встаёт!»

Ночью он нашёл старый ежедневник. Страницы пахли коньяком и отчаянием. На последнем листе — детский рисунок: три палочки-человечка под зонтом. Капли дождя были проткнуты иголкой — видимо, Лиза пыталась «остановить слезы». Он приклеил листок к холодильнику магнитом в форме яблока — гнилого, пластикового, купленного когда-то в минуту ложного раскаяния.

— Ты не спишь? — Наталья накинула на его плечи плед, связанный из старой шали её матери. Шерсть кололась, как иголки в том парке.

— Боюсь проснуться, — признался он, сжимая в кулаке фишку из казино — последнюю, спрятанную в потайной карман пиджака. Металл впился в ладонь, оставляя узор в виде цифры 21.

— Тогда закрой глаза, — она прижала его руку к своему пульсу. — И слушай.

За стеной Лиза во сне бормотала: «Пап, лети…» Часы пробили три, но теперь стрелки не застывали — двигались вперёд, сметая пыль с циферблата. В окно пробивался рассвет, окрашивая фишку в розовый — цвет гривы обещанной лошадки. Артём разжал пальцы. Металлический кружок упал в вазу, где проросли луковицы тюльпанов — кривые, упрямые, пробивающиеся сквозь трещины в керамике.

— Завтра купим краски, — сказала Наталья, накрывая фишку ладонью. — Закрасим эти цифры в единорогов.

Он кивнул, вдыхая запах воска, детского шампуня и влажной земли из вазы. Где-то в груди, под рёбрами, дрожала та самая искра — крошечная, но упрямая, как росток сквозь асфальт.

Наведи на QR-код и получи музыкальное сопровождение к прологу: Дно (Название: «3:15 Хроники Падения»).

Часть 1: Падение (2022—2023)

Глава 1: «Король эфира»

Наведи на QR-код и получи музыкальное сопровождение к Главе 1: «Король эфира» (Название: «Бумажный трон»).

Бумажные крылья

Табличка «Event-менеджер года» бликовала под светом хрустальной люстры, как дешёвая мишура на ёлке ТРЦ. Артём щёлкнул по ней ногтем — позолота слезла, обнажив потёртый пластик. «Король эфира», — усмехнулся он, распахивая дверь, где Алёна, его ассистентка, сидела, зарывшись в гору конфетти. Розовые блёстки прилипли к её ресницам, будто слезинки из гламурного апокалипсиса.

— Билеты. Дубай. Клиент хочет фейерверк над Бурдж-Халифой в ночь его развода, — он швырнул на стол конверт с золотым тиснением, пахнущий апельсиновым кремом от дорогих духов. — Скажи, что наш взрыв будет громче, чем крики его бывшей в суде.

Алёна подняла глаза, стряхивая с рукава блёстки, похожие на осколки разбитых диско-шаров.

— Артём Сергеевич, а где… бюджет?

— В моей голове, — он щёлкнул пальцами у виска, задевая прядь волос, выгоревших от стресса и латиноамериканского солнца. — И в его жене. Она заказала салют из алмазов в форме сердца. Сгоревшего.

На столе, между Starbucks с отпечатком чужой помады («Ягодный бунт» — тот же оттенок, что и на воротнике его рубашки) и кольцом от пивной банки «Балтика», дрожал iPhone. Экран светился: «Наташа ♥». Звонок.

— Скажи, что я на совещании с принцем ОАЭ, — прошипел он, нажимая «Отклонить». Алёна фыркнула, поправляя подарок в синей упаковке — нераспакованный, с биркой «С годовщиной!» от Лизиного класса. «Пап, открой! Там наше видео!» — эхом прозвучало в голове, но его заглушил голос клиента из трубки:

— Артём! Ты видел, как горит любовь? — орал мужчина, и на фоне слышался звон бокалов. — Я хочу, чтобы небо над Дубаем взорвалось так, чтобы она увидела это из окна своей новой виллы!

— Увидит, — Артём раздавил в ладони конфетти, и блёстки впились в кожу, как микроскопические шипы. — Мы спалим столько пороха, что её новый мальчик-игрушка облысеет от страха.

Алёна протянула ему договор, и он подписал его ручкой Montblanc, подаренной Натальей в день, когда Лиза произнесла первое слово. «Па-па-па!» — смех дочери внезапно вырвался из динамика ноутбука, где в углу экрана застыла вкладка с облаком. Алёна потянулась закрыть её, но он резко одёрнул её за запястье:

— Не трожь. Это… для вдохновения.

В тишине офиса, пропахшего кофе и амбициями, видео зациклилось: Лиза, годовалая, тянет ручки к камере. «Па-па!» — и тут же гаснет, как фейерверк. Артём потянулся к подарку, разорвал угол упаковки, но внутри блеснуло лишь зеркало — его лицо, рассечённое трещиной усталости.

— Артём Сергеевич, — Алёна встала, обсыпая пол конфетти. — Вы же знаете, что сегодня…

Телефон завибрировал: «Наташа ♥» — 15 пропущенных. Он выключил звук, закинув аппарат в ящик с пресс-релизами, где лежала распечатка: «Поздравляем! Ваша дочь выиграла конкурс рисунков!» Бумага пожелтела от времени.

— Вечером, — буркнул он, глядя, как за окном первые снежинки растворяются в смоге. — Всё решим вечером.

Но вечером, как всегда, начался дождь из искр над чьим-то счастьем, а видео с первым «папа» так и осталось буксовать в облаке, как петля на шее времени.

Медведь в клетке из блёсток

Дом в Барвихе пахнул воском от пола и тоской. Хрустальная люстра, купленная на первые миллионы, бросала блики на стейк, который Наталья разогревала в третий раз — мясо съёжилось, как кожа на пальцах после долгой ванны. Артём, не снимая пальто от Zegna, пропитанного дымом сигар и чужими духами, прижал к груди сумку Harrods. Внутри плюшевый медведь в цилиндре давился тишиной, обмотанный лентой с надписью «Лизоньке от папы». Он так и не решился войти в детскую: за дверью спала дочь, обняв куклу-клоуна с треснувшим лицом — подарок из Duty Free, купленный между рейсами. «Пап, он страшный», — шептала она, но он тогда уже спешил на встречу с «ключевым клиентом».

— Ты обещал быть сегодня к семи, — Наталья поставила тарелку на мраморную столешницу. Вилка звякнула, как кандалы. — Лиза ждала. Рисовала тебе единорога… опять.

Он потянулся к её руке, но она отдернула ладонь, запачканную тушью — ресницы слиплись в чёрные сосульки.

— Проект на двадцать миллионов, Нать. Ты же понимаешь… — его голос звучал, как автоответчик. Он поцеловал её в лоб, и губы слиплись от тонального крема. Запах виски с нотками апельсина — её новый парфюм? Или его вчерашний бокал?

— Понимаю. Как всегда, — она ткнула вилкой в мясо, и сок, розовый, как детская акварель, вытек на тарелку. — Твой ужин. Или уже ужин-завтрак?

На столе, между вазой с увядшими пионами и ноутбуком, гудевшим сообщениями, лежал конфетти. Одинокий золотой кружок прилип к дну бокала — остатки вчерашнего праздника для клиента из Дубая. Артём потрогал его — блёстка отклеилась, упав в стакан с виски. «За успех!» — эхом прозвучал тост, а в ответ — тиканье часов Rolex, подаренных за «сделку века».

— Я завтра… — начал он, но телефон в кармане завибрировал. На экране: «Алёна. СРОЧНО. Клиент хочет фейерверк в форме черепа». Наталья засмеялась — сухо, как треск сминаемой гирлянды.

— Отвечай. Может, попросишь его прислать вертолёт за тобой? Чтобы не терять время на дорогу.

Он вырубил телефон, и в тишине вдруг зазвучало: «Па-па-па!» — видео с первым словом Лизы, случайно запущенное с облака. На экране ноутбука: малыш тычет пальцем в камеру, а Наталья за кадром шепчет: «Скажи папа!» Артём потянулся к мышке, но удалил вкладку, будто закрывая крышку гроба.

— Подарок… для Лизы, — он толкнул сумку Harrods через стол. Бант развязался, обнажив угол медведя. — Самый мягкий в Лондоне, продавец клялся.

— Он уже боится темноты, Артём. Ему пять лет, — она не взглянула на пакет. — А Лиза перестала бояться. Спит одна. Даже когда клоун падает со шкафа.

Он встал, задев край стола — виски расплескался, нарисовав на мраморе кляксу, похожую на карту страны, которую они больше не посещали. В дверях обернулся: Наталья вытирала бокал, на котором остался след его помады — ярко-красный, как сигнал SOS.

— Утром заеду в сад. На утренник… — солгал он, зная, что в 8:00 уже будет в самолёте в ОАЭ.

— Не надо, — она развернула к нему экран ноутбука: рассылка с фото Лизиной поделки — единорог из ватных дисков. Заголовок: «Папа, это ты! Ты летишь!» — Она подарила его няне. Сказала, что ты всё равно не придешь.

Он вышел, хлопнув дверью. Медведь в сумке захрипел, задыхаясь в пластике, а на кухне Наталья развернула фольгу — внутри лежал пирог с яблоками, испечённый утром. Тесто пропиталось соком, как губка слезами.

«Па-па-па!» — эхо детского голоса донеслось из детской, но это был всего лишь скрип качелей во дворе, раскачиваемых ветром с запахом гниющей листвы.

Алгебра и алхимия

Офис пахнет перегоревшим кофе и одиночеством. Артём развалился в кресле Herman Miller, впиваясь взглядом в экран, где 500 виртуальных дронов складывались в логотип нефтяной компании — двуглавого орла, пожирающего доллары. За окном, затянутым морозными узорами, метель выла, как клиент, требующий «больше огня». Он щёлкнул мышью, и орёл взорвался искрами, осыпая монитор пиксельным конфетти.

— Гениально, — прошептал он, стирая с клавиатуры крошки вчерашнего круассана. Липкие блёстки прилипли к пальцам — остатки презентации для бренда детского питания. В углу экрана мигало уведомление: «Лиза: первое слово (2019)». Наталья залила видео в облако утром, добавив смайлик с сердечком.

— Сначала — крыша над головой, потом — детский лепет, — он закрыл всплывающее окно, будто захлопнул дверь. — Она ещё маленькая. Всё успеет.

Где-то за спиной заскрипела швабра. Уборщица Мария, в перчатках с дырками на пальцах, вытирала пол под столом, заваленным сертификатами «Лучший ивент-менеджер». Рядом, на стуле из ИКЕА, её сын Витя, лет десяти, решал алгебру, облизывая карандаш. Артём наблюдал, как мальчик выводит «x = 12», и внезапно швырнул ему шоколадку «Ritter Sport» с верхней полки:

— Умники тоже заслуживают сладкого. Держи, пока не растаяло.

Мальчик поймал плитку, смяв тетрадный лист.

— Спасибо, — пробормотал он, разглядывая обёртку на немецком. — А вы… не пойдёте домой?

— Дом? — Артём фыркнул, включая визуализацию фейерверков. На экране вспыхнули цифры: $2,000,000. — Я там, где рождаются чудеса. Вот, смотри — он повернул монитор, показывая мальчику анимацию: дроны рисовали в небе плачущего ангела. — Это для миллиардера, который бросил жену в день её рождения.

Мария выпрямилась, опираясь на швабру. Её тень легла на стену с дипломами, превратившись в великана.

— Вам кофе долить? — спросила она, указывая на его кружку с надписью «Босс». — А то как мёртвое море — соль на дне.

— Не надо. И так горько, — он потянулся к ящику стола, где лежал свёрток в обёртке Harrods — кукла для Лизы, забытая месяц назад. Бант распустился, обнажив стеклянный глаз игрушки.

Витя развернул шоколад, отломил квадратик и вдруг сказал:

— А мой папа тоже всегда на работе. Только он не дарит шоколадки. Он забыл, как я выгляжу.

— Умри на работе — станешь героем. Забудешь семью — станешь легендой, — Артём засмеялся, но смех застрял в горле, когда Витя достал из рюкзака фото: мужчина в каске обнимает его у ёлки. — Где он?

— В Норильске. Говорит, скоро купит мне компьютер… лет через пять.

Артём потянулся к мышке, чтобы снова закрыть всплывающее видео Лизы, но вместо этого ткнул в «воспроизвести». На секунду в офисе прозвучало: «Па-па-па!» — звонкий голосок, как удар хрустального колокольчика. Мария замерла, а Витя улыбнулся:

— Похоже на меня в детстве. Только я кричал «мама».

— Выключи, — резко сказала уборщица, швабра звякнула о ведро. — Нельзя смешивать миры.

Он нажал паузу. На экране застыла Лиза с протянутыми руками. В тишине завыл ветер, и Артём вдруг заметил, что снег за окном теперь повторял траекторию дронов — спиралью, бесконечной петлёй.

— Несите кофе, — буркнул он, снова погружаясь в экран. — Двойную порцию. И… купите Вите тот компьютер.

— Что? — Мария уронила тряпку.

— Спишете на расходники. Скажем, это часть шоу — он показал на визуализацию, где дроны теперь складывались в цифры: 3:15. — Пусть учит алгебру. А то вырастет лузером, как я.

Когда они ушли, он достал из стола куклу. В её стеклянном глазу отражался экран с плачущим ангелом, а на шее болталась бирка: «Лизе, с любовью от папы». Он швырнул игрушку в мусорку, но промахнулся — кукла упала в ведро с конфетти, став очередным нераспакованным подарком.

«Па-па-па!» — эхо детского голоса донеслось из колонок, но это был всего лишь скрип колеса швабры, выписывающего на полу цифры: 3:15.

Анатомия пустого стула

Воздух в детсадовском зале пропитался запахом пластилина и несбывшихся обещаний. Наталья, стирая помаду с зубов (от нервного прикусывания губ), прижала к груди старую камеру — её объектив был в отпечатках Лизы, трогавшей стекло в попытке «поймать папу». Девочка, в костюме пчёлки с крыльями из рваного тюля, тыкала жалом-пальчиком в пустой стул, украшенный звёздой с надписью «Самый лучший папа».

— Он превратится в мёд? — спросила она, срывая усики из синельной проволоки. — Как в мультике, где папа-медведь всегда спит…

Флешбек:

Такси мчалось сквозь ливень, превращающий Москву в аквариум с мутными огнями. Артём, разминая виски, листал презентацию на iPad — графики росли, как грибы после дождя. Водитель, пахнущий дешёвым одеколоном и тоской, ловил в зеркале его взгляд:

— Моя дочь в пять лет рисовала меня как палку с глазами. Теперь ей тринадцать — рисует чёрные квадраты. Успеете, пока вы палка?

— Успею на конфетти, — Артём вырубил звук уведомления «Лиза: утренник через 20 мин», заменив его треком Imagine Dragons. — После салюта.

Настоящее:

— Он в пути! — Наталья притворно улыбнулась, поправляя Лизе корону из фольги, которая резала лоб. На экране проектора слайд «Наши герои» показывал Артёма с обложки Forbes — лицо заретушировано, глаза как у голограммы. Рядом фото сантехника дяди Васи с надписью: «Чинит миры». Лиза тыкала в экран влажной конфетой:

— Это не папа. Папа… как супермен! Только без плаща.

Артём ворвался в 21:03, когда уборщица тётя Глаша, с метлой-посохом, подметала последние конфетти-звёзды. Его пальто от Zegna, пропахшее дымом презентационных фейерверков, зацепило гирлянду — лампочки лопнули, осыпав Лизу стеклянным дождём.

— Солнышко… — он протянул медведя из Harrods, чей бант размотался, как судьба. — Он умеет петь!

Девочка, уже в куртке с капюшоном-улеем, отшатнулась:

— Я не малышка. Медведи — для глупых.

Медведь заурчал «I love you» на английском, и Наталья засмеялась — звук треснул, как фарфор.

— Ты обещал… — начала она, но Артём перебил, показывая на телефон:

— Клиент! Сейчас… — Экран светился: «Алёна. ЧП. Дроны упали в реку».

Лиза подняла с пола конфетти-звезду, прилипшую к ботинку отца.

— Почему они грязные? Ты топтал их?

— Это… звёзды с неба, — он попытался обнять её, но дочь сунула ему в ладонь мокрую конфету — растаявший «Киндер-сюрприз». — Держи. Там динозавр. Как ты.

Ирония:

На выходе дворник жёг мусор — в костре кружились обгоревшие звёзды из фольги. Артём поднял одну, но ветер унёс её к чёрному «Мерседесу», где ждал водитель с презентацией.

— Завтра устроим праздник! — крикнул он в спину Наталье, которая вела Лизу, спотыкающуюся о тень от фонаря.

— Не надо, — девочка обернулась, и её крылья-тюль затрепетали. — Ты всё равно принесешь только пепел.

В машине он запустил видео из облака. «Па-па-па!» — засмеялся голосок, но экран погас, отразив его лицо — трещина усталости теперь пересекала лоб, как шрам.

А в детсаду тётя Глаша, вытирая пол, нашла медведя. Она нажала на лапу — игрушка прокричала «I love you», пока уборщица, всхлипывая, бросала её в мешок с мусором, где уже лежала нераспакованная любовь.

Счёт в такт метроному

Крыша «Меркурия» дрожала от басов, а шампанское «Дом Периньон» стекало по стеклянному парапету, как слёзы неба. Артём, прищурясь от вспышек дронов, рисовавших в небе логотип клиента, сжал в руке конверт — края врезались в ладонь, оставляя красные полосы. Внутри: чек на сумму, равную стоимости ингаляторов для Лизы. «Срочно. Бронхоспазм», — светилось уведомление от Натальи, похороненное под сотней восторженных « {{🔥}} {{🔥}} {{🔥}}» в рабочем чате.

— Вы — гений! — клиент, пахнущий трюфелями и кокаином, впился пальцами в его плечо. — Эти часы… Брейтлинг? Да вы алмаз!

Артём кивнул, поправляя на запястье мужчины браслет, холодный как скальпель. «Самый точный хронограф», — хотел сказать, но вспомнил, как неделю назад Лиза, задыхаясь, хрипела в трубку: «Па-па… ж-ж-ж-ж-ж».

— Жена опять звонила? — подскочил коллега Макс, протягивая бокал с икрой, плавающей в шампанском, как чёрные слёзы. — Брось, они все одинаковые. Любят кошельки, а не нас.

Артём глотнул, пузырьки шампанского щипали горло, как микроскопические иглы.

— Моя… любит розы. — он показал на грузовик у входа, заваленный букетами для танцовщиц. — Искусственные. Не вянут.

Ветер подхватил конфетти — золотые звёзды прилипли к его лацканам, словно паразиты славы. Где-то внизу, на двадцатом этаже, уборщик мыл окна, и Артём на миг поймал его взгляд: мужчина покачал головой, будто видел сквозь него — пустоту в кармане пиджака, где лежал ингалятор Лизы с наклейкой «Суперпчёлка».

— Тост! — закричал кто-то, и бокалы взметнулись вверх. Артём поднял свой, но вместо вина увидел мутную жидкость — капли дождя, смешанные с пеплом от фейерверка.

— За успех! — грянул зал, а он прошептал:

— За Лизу.

Внезапно экран за спиной взорвался видео: дроны складывались в цифры 3:15, а затем — в лицо девочки. «Па-па-па!» — эхо первого слова прокатилось по крыше, заглушая музыку. Все засмеялись, решив, что это часть шоу. Только Артём, уронив бокал, полез в карман за телефоном — там, среди уведомлений от клиентов, висело сообщение: «Ребёнок в реанимации. Где ты?»

— Артём? — клиент потряс его за плечо, сжимая подаренные часы. — Вы как будто в другом измерении!

— Да, — он выдернул руку, срывая с себя конфетти-звёзды. — Там, где время…

Не договорив, рванул к лифту, спотыкаясь о бутылки. В кармане звякнул чек — сумма, которой хватило бы на аппарат ИВЛ. Лифт ехал мучительно медленно, а на зеркальной стенке он увидел своё отражение: вместо галстука на шее болтался стетоскоп, забытый в спешке.

P.S.

На следующий день клиент прислал фото: часы Breitling лежали в собачьей миске. Подпись: «Мой лабрадор оценил ваш „гений“». А в больничной палате Лиза, подключённая к мониторам, рисовала на стекле единорога. Из динамика ноутбука, где Артём показывал презентацию, доносилось: «Па-па-па…» — как метроном, отсчитывающий последние секунды доверия.

Пыль на крыльях ангела

Больничный коридор дышал хлоркой и тишиной, а Артём, съёжившийся в пластиковом кресле, напоминал скомканный договор. Его рука свисала с подлокотника, пальцы сжимали телефон — 17 пропущенных вызовов от «Наташа ♥» светились алым, как сигналы тревоги на пульте МЧС. На экране поверх уведомления о переводе «500 000 {{₽}} → Детская клиника «Феникс»» плавало сообщение: «Она просила тебя, а не твои деньги. Они пахнут чужими духами».

Лиза, под капельницей, похожей на хобот стеклянного слона, ковыряла пальцем в его цепочке. Золото, царапавшееся о воротник сотен рубашек, теперь висело на её запястье — тонком, как веточка после урагана.

— Папа, блестит! — прошептала она, и голосок заскрипел, будто ржавые качели. — Как конфетти…

Он вздрогнул, не в силах разлепить ресницы — слиплись от дорожного кофе и бессонных презентаций. В палате пахло лекарствами и мокрым печеньем, которое Лиза размазала по простыне, рисуя «папину машину».

— Ты обещал… единорога, — она потянула цепочку, и звенья впились в его шею холодной удавкой. — А привёз звёзды. Фейерверк.

— Он был… для тебя, — соврал он, вспоминая, как дроны складывались в лицо нефтяного магната. — Специальный.

Наталья вошла, не стуча — на пальто блестели капли дождя, как блёстки с корпоративных вечеринок. В руке сжимала плюшевого медведя из Harrods, упакованного в плёнку.

— Она просила тебя прочитать сказку, а не покупать клинику, — бросила она игрушку на стул. Медведь ударился головой о спинку, и из динамика вырвалось «I love you» на японском.

Артём потянулся к дочери, но рука наткнулась на воздушный шарик с надписью «Выздоравливай!» — подарок от коллег, застрявший под потолком, как душа между мирами. Шарик лопнул, осыпав Лизу конфетти — зелёные звёзды прилипли к капельнице, будто плесень.

— Смотри, — девочка подняла ладонь, где лежала золотая пуговица от его пиджака. — Это твоя звезда? Ты же… супергерой?

— Да, — он сглотнул, чувствуя, как под воротником жжёт бирка от нового костюма: «Brioni. 100% предательство». — Я просто… опоздал.

Телефон завибрировал: «Алёна. Клиент требует фейерверк в виде ДНК. СРОЧНО». Наталья, читая сообщение через плечо, засмеялась — звук треснул, как лёд на луже.

— Беги. Спасай мир, — она накрыла Лизу одеялом, вышитым единорогами. — Мы привыкли.

Он вышел в коридор, где уборщица мыла пол, стирая следы его ботинок. На стене висели часы — стрелки замерли на 3:15, как в тот вечер в офисе. В кармане зазвучало «Па-па-па!» — видео запустилось случайно. Артём прижал телефон к груди, но голос Лизы слился с писком капельницы за стеной.

— Артём Сергеевич? — медсестра протянула ему ингалятор, обклеенный наклейками. — Ваша дочь просила отдать. Говорит, «папе будет страшно».

Пластик был тёплым, будто Лиза сжимала его всю ночь. Внутри, среди блёсток, прилипших к мундштуку, он нашёл свёрнутую бумажку: детский рисунок. Человек-палка с надписью «Папа» летел в космосе, окружённый конфетти-звёздами. Снизу корявыми буквами: «Вернись, когда потухнет».

Он сел на пол, прислонившись к стене с плакатом «Время лечит». Рядом валялся нераспакованный подарок — коробка с куклой, обмотанная скотчем. Внутри что-то звенело, но сил разрывать упаковку не было. Где-то зазвонил телефон, и Артём, сжав ингалятор, зашептал в такт сигналам монитора:

— Па-па-па… Па-па-па…

Но это были лишь звуки больницы, считающей секунды до конца.

Чёрные лепестки лотоса

Конференц-зал пах лаком от только что распакованных стульев и предательством. Артём провёл пальцем по стеклянному столу, оставляя след на полировке, словно улику. Напротив — китайский инвестор Ли Вэй, щёлкая чётками из нефрита, улыбался так, будто уже держал в руках контракт с дьяволом. За окном, затянутым дождевой кисеёй, митинг экологов ревел: «Ваша жадность погубит наших детей!» Плакат с ребёнком в противогазе прилип к стеклу, как призрак.

— Наше ПО дешевле на 70%, — Ли Вэй поставил на стол флешку в форме чёрного лотоса. — А качество… Он щёлкнул пультом, и экран взорвался пиратским 3D-мэппингом: храм Шаолинь рушился, превращаясь в гору монет. — Как конфетти. Красиво, дёшево, незаметно.

Артём сглотнул, чувствуя, как цепочка от часов впивается в запястье. В кармане жгло уведомление: «Лиза. Новый приступ. Нужны деньги на швейцарские ингаляторы». На экране ноутбука, прикрытого папкой, мигал значок видео «Па-па-па! (2019)».

— Риск — наша профессия, — выдавил он, беря флешку. Металл был холодным, как скальпель. — Но если нас поймают…

— Вас поймают, — поправил Ли Вэй, срывая лепесток с орхидеи в вазе. — А я куплю вашу тюрьму. Или дочь.

За окном эколог в маске Панды бил кулаком в стекло. Артём представил, как Лиза, в кислородной маске с единорогами, тянет к нему руки. «Ради неё можно закрыть глаза», — подумал он, но веки дёрнулись, когда Ли Вэй протянул конверт: внутри — чек с восемью нулями и лепестком сакуры, засохшим, как мумия.

— Ваш бонус, — китаец улыбнулся, обнажив золотой зуб. — И подарок для девочки. Он кивнул на шкатулку из чёрного дерева, где под стеклом лежала кукла в ханьфу — лицо фарфоровое, глаза пустые. «Не распаковывать до выздоровления», — гласила надпись.

Телефон Артёма завибрировал: «Наталья: Доктор говорит, следующий приступ может быть…». Он вырубил экран, но случайно ткнул в видео. Зал наполнился звонким «Па-па-па!», и Ли Вэй замер, будто услышав пароль.

— Очаровательно, — прошипел он, сжимая чётки. — Но бизнес не любит детей. Они… как фейерверк. Ярко вспыхнул — пепел.

Артём встал, задев вазу — вода с лепестками орхидей пролилась на флешку. На полу, среди луж, отражались лица протестующих. Один плакат плыл, как труп: «Дети не заменят денег».

— Договорились, — он сунул флешку в карман, где уже лежал ингалятор Лизы. Пластик треснул, царапая кожу.

Когда Ли Вэй ушёл, Артём распахнул окно. Дождь ворвался в зал, смывая с флешки иероглифы. С улицы донёсся крик: «Папа!» — но это кричала девочка-эколог, которую уводил полицейский.

Он достал шкатулку с куклой и швырнул её в мусорку. Стекло разбилось, и фарфоровая голова покатилась по полу, подмигнув пустыми глазами. В кармане телефон снова заиграл «Па-па-па!», а на экране горело: «Перевод завершён. Швейцарская клиника: 3 000 000 {{₽}}».

— Ради тебя, — прошептал он, глядя на фото Лизы, где она дула на одуванчик. Но вместо семян в воздух взлетели конфетти — золотые, как его цепочка, и ядовитые, как сделка.

P.S.

Ночью уборщик нашёл куклу. «Выбросить?» — спросил он, держа за ногу.

— Оставьте, — сказал Ли Вэй из темноты. — Она ещё сыграет в нашей пьесе.

Мольберт для призрака

Гараж пах резиной, маслом и пылью, осевшей на гигантском плюшевом слоне — трёхметровом исполине с глазами-пуговицами, в которых отражались ржавые гаечные ключи. Артём, сминая в руке накладку с ценником «Luxury Toys. Made with love», тыкал пальцем в ухо игрушки, пытаясь расправить складки. Курьер, в комбинезоне с пятнами кофе, присвистнул:

— В лифт не влезет даже ухом. Оставим тут? Похоже, вы коллекционируете… — он кивнул на углы, где под паутиной тускнели коробки с куклами, роботами и замком принцессы, обмотанным скотчем.

Наталья стояла в проёме, за спиной — снег, падающий конфетти-хлопьями. В руке она сжимала ингалятор Лизы, обклеенный наклейками.

— Ты купил любовь, как всегда. Только размером с мамонта, — голос звенел, как разбитый фужер. — Она боится темноты, а не слонов.

— Я пытаюсь! — он дёрнул за верёвку, и гигантское ухо захлопалось, подняв тучи пыли. — Хотел, чтобы она…

— Чтобы она что? — Наталья шагнула в гараж, наступив на обёртку от «Рафаэлло». Хруст золотой фольги слился со скрипом её голоса: — Видела, как папа прячет подарки в гробнице? Она думает, ты археолог, раскапывающий мусор.

Артём потянул за ярлык на боку слона — «Сертификат подлинности» оторвался, оставив клочок бумаги с цифрой 3:15. Внезапно из кармана вырвалось «Па-па-па!» — видео запустилось самопроизвольно. Лиза на экране тянула руки к камере, а в гараже эхом отозвалось:

— Папа, тут темно…

Курьер закашлял, отворачиваясь, будто стал свидетелем преступления.

— Подписать акт? — он протянул планшет, где мигал курсор в графе «Получатель». — Или… вернём?

— Оставьте, — Артём ткнул подпись, превращая имя в закорючку. — Пусть хранит машину.

Наталья рассмеялась, проводя пальцем по капоту «Мерседеса», засыпанного конфетти от прошлогоднего корпоратива.

— Гениально. Твоя дочь будет играть в прятки с слоном, пока ты… — она сорвала с лобового стекла фото Лизы в костюме пчёлки, — …прячешься в офисе, как таракан под фейерверком.

Он рванул к ней, споткнувшись о ящик с виниловыми пластинками — подарок на трёхлетие, так и не распакованный. «The Beatles. All You Need Is Love» — зачиталось на крышке.

— Я могу быть лучше! — крикнул он, но эхо вернуло: …лучше… лучше… лучше… — как насмешка.

— Попробуй не покупать, а быть, — Наталья швырнула ингалятор в его грудь. Пластик ударил по рёбрам, и из динамика вырвалось шипение: «Дозировка исчерпана». — Она задыхается не от астмы. От твоих пустых обещаний.

Слон, будто ожив, накренился, придавив коробку с надписью «Папин сюрприз». Из-под неё вытекло конфетти — зелёные звёзды прилипли к луже машинного масла, превратив пол в пародию на ночное небо.

— Забери её завтра в зоопарк, — Наталья повернулась, её тень проглотила слона. — А не покупай зверей в плен.

Когда она ушла, Артём включил фары машины. Жёлтый свет выхватил из темноты фарфоровую куклу в ханьфу — подарок Ли Вэя, валявшийся у стены. Её лицо треснуло, обнажив пустоту внутри.

— Гараж — тоже дом, — пробормотал он, снимая с пальца обручальное кольцо. Положил его слону на хобот. — Сторожи.

На улице завыл ветер, срывая с крыши снег. Артём потянулся выключить свет, но вместо этого запустил видео с Лизой. «Па-па-па!» — зазвенело в темноте, а в углу, среди теней, шевельнулось что-то большое и мягкое.

Созвездие пустых обещаний

Студия Forbes дышала фальшивым теплом: софиты растопили воск на дорогих свечах, а запах лавандового диффузора перебивал аромат кофе, остывающего в фарфоровой чашке с трещиной. Артём, откинувшись в кресле из кожи мамонтенка (эксклюзив для «гениев»), поправил запонки — серебряные литеры «Л.А.» впивались в запястья, как наручники. Журналистка, Алиса, щёлкнула ручкой Montblanc, имитируя интерес, но её взгляд скользил к окну, где дождь выписывал на стекле «LIAR» из городской пыли.

— Ваш секрет успеха? — спросила она, указывая диктофоном на книгу у него за спиной. «Как быть счастливым за 10 минут в день» лежала под слоем конфетти, притворяясь невидимкой.

Артём потянул галстук, шелк шипел, как змея.

— Умение жертвовать… второстепенным.

— Например? — Алиса наклонилась, и её браслет из ракушек (подарок дочери с Бали) звякнул о стол.

Он замер, услышав за спиной шёпот: «Па-па-па!» — видео Лизы тихо крутилось на заблокированном телефоне в кармане. На экране ноутбука за кадром мигал чат: «Ли Вэй: Контракт подписан. ПО запущено».

— Сон. Личное время. Кофе без кофеина, — выдавил он, сжимая под столом ингалятор. Пластик скрипел, будто плакал.

Алиса щурилась, ловя блики от люстры — тысячи осколков света танцевали на столе, как конфетти после корпоратива.

— А семья? Это… второстепенное?

Его запонка зацепила нитку на рукаве, потянув за собой дыру. Вспомнил, как Лиза, примеряя эти запонки, прошептала: «Пап, они колючие. Как звёзды?»

— Семья — это… — голос сломался, и он потянулся за стаканом. Лёд растаял, превратив воду в слезы. — Мотивация.

Камера крупным планом поймала книгу. Алиса ткнула в неё ногтем:

— Вы следуете советам отсюда?

— Я… эмпирик, — он фальшиво усмехнулся, замечая, как между страниц торчит чек из швейцарской клиники — чернила расплылись от конденсата.

За окном мелькнул плакат с рекламой его компании: «Освещаем ваши мечты!» Буквы «О» и «Ё» погасли, оставив «свечам». Внезапно погас свет — студия ахнула, но через секунду софиты вспыхнули вновь. Артём вздрогнул: в темноте ему показалось, что конфетти на столе сложились в лицо Лизы.

— Извините, — засмеялся оператор, — перегрузка сети. Вы же знаете, как это бывает.

— Да, — Артём провёл рукой по лицу, стирая невидимую пыль. «Сеть. Деньги. Дочь» — три провода, которые он никогда не умел соединить.

Алиса протянула ему фото: Лиза в костюме пчёлки, с крыльями из тюля, на фоне гигантского плюшевого слона в гараже.

— Ваша дочь? Милашка. Говорят, она болеет…

— Астма, — перебил он, сжимая стакан так, что трещина на чашке поползла вниз, как река на карте. — Но мы это контролируем.

Ирония:

Когда камеры выключились, Артём сунул книгу в мусорку, но та зазвенела — внутри уже лежали нераспакованные подарки: кукла в ханьфу, виниловая пластинка, замок принцессы. Алиса, уходя, бросила:

— Счастье за 10 минут? Попробуйте 10 секунд. Например, обнять ребёнка.

Он остался один, слушая, как дождь смывает «LIAR» со стекла. В кармане телефон завибрировал: видео Лизы. «Па-па-па!» — смех заполнил пустую студию, а он, прижав запонки к глазам, прошептал:

— Прости. Я… исправлю.

Но экран погас, оставив его в тишине, где даже конфетти не смели шелестеть.

Чернильные крылья

Офис тонул в синеве ночника, а экран телефона, приклеенный к мраморному столу скотчем из конфетти, выплёвывал в темноту детский смех. «Па-па-па!» — Лиза на видео тянула ручонки к камере, пальчики расплющены о стекло, как крылья мотылька о фонарь. Артём, пригвождённый к креслу контрактом толщиной с надгробие, водил ручкой Montblanc по строке «Ответственная сторона», выводя подпись поверх слова «папа» в открытой рядом детской раскраске.

— Ты же слышишь? — он тыкал пером в динамик, оставляя чернильные брызги на экране. — Она зовёт. Сейчас, сейчас закончу…

Голос Натальи из колонок шипел, будто испорченная плёнка:

— «Артём, она сказала первое слово! Ты…» — запись оборвалась, как всегда, на полуслове.

Контракт, пропитанный запахом кофе и лжи, прилипал к ладони. Чернила растекались по графе «Сроки исполнения», превращая цифры в кляксу-осьминога. За окном, в чёрном зеркале небоскрёба, отражался его силуэт — человек с двумя головами: одна склонилась над бумагами, другая, призрачная, вглядывалась в мерцание экрана.

— Господин, вы одобряете пункт о форс-мажоре? — голос юриста из телефона напоминал жужжание мухи. — Пандемии, войны, семейные обстоятельства…

— Вычёркивайте последнее, — Артём перебил, сдирая ногтем конфетти с клавиатуры. Золотые блёстки прилипли к подушечкам пальцев, как споры плесени.

«Па-па-па!» — Лиза на экране ударила ладонью по объективу, и в тишине офиса гулко щёлкнул выключатель. Свет погас, оставив только дрожащее голубое пятно видео. В темноте ожили нераспакованные подарки: кукла в ханьфу зашелестела шёлком, плюшевый слон в углу застонал от сквозняка, а виниловая пластинка заиграла «All You Need Is Love» в обратную сторону.

— Ты превращаешь нашу жизнь в титры, — сказала тень Натальи, возникшая на стене. — Прокручиваешь, пока не сотрутся лица.

Он рванулся к выключателю, опрокинув чашку. Холодный кофе пополз по контракту, смывая подпись в омут «Сторона А».

— Я куплю новые голоса! Лучшие голоса! — закричал он в пустоту, хватая телефон. — Синтезаторы, нейросети…

— Они научатся плакать? — тень коснулась экрана, и Лиза на видео вдруг смолкла, открыв рот в беззвучном крике.

Ручка выскользнула из пальцев, проткнув раскраску. Фиолетовые чернила протекли сквозь бумагу, соединив слова «папа» и «обязательства» в синяк. За окном взорвался фейерверк — конфетти-искры осыпали город, а в стекло ударил плакат с рекламой: «Освещаем ваши потери!»

Когда свет вернулся, на столе осталась лужа с отражением: Артём, разрывающий контракт, и Артём, подписывающий его кровью из порезанного бритвой пальца. Видео замолкло, оставив на экране трещину — точно такую же, как на фарфоровой кукле в гараже.

P.S.

Утром уборщица нашла контракт. Чернильная клякса съела все подписи, оставив лишь детский рисунок в углу: человек-палка с крыльями из конфетти и подписью «Папа-призрак».

Синдром пустого кадра

Студия пахла краской для фонов и латексом улыбок. Фотограф, похожий на циркового фокусника в жилетке с карманами для лжи, поправлял софит: «Семейка, ближе! Супругу обнимите, а ребёночка — на колени!» Артём, в пиджаке, накрахмаленном до хруста, механически притянул Лизу. Её платье с единорогами кололо ладони, словно сотканное из иголок. Наталья, в платье, которое он купил «вместо извинений», прижалась к нему плечом — холодным, как экран отключённого телефона.

— Пап, щекотно! — Лиза засмеялась, дёргая его за галстук с узором из микрочипов.

— Не шевелись, солнышко, — Наталья поправила ей бант, но взгляд впился в Артёма: «Хоть сейчас будь человеком».

Вспышка ослепила. На секунду мир стал негативом: Лиза — белое пятно, Наталья — тень, а он — пустая рамка.

— Супер! Но… мистер, вы смотрите в камеру, как в гроб, — фотограф вытер лоб платком с логотипом «Happy Family™». — Давайте жизнерадостнее! Представьте, что подписываете миллионный контракт!

Артём попытался улыбнуться, но мускулы свело — лицо треснуло, как фарфоровая маска. За спиной, на фоне нарисованного замка (за 5 тыс. в час), лежал нераспакованный подарок — плюшевый дракон, купленный «для антуража». Из коробки торчала открытка: «Лизе. С любовью…» — дальше пустота.

— Папа, смотри! — Лиза тыкала пальцем в конфетти, рассыпанное ассистентом для «естественности». Зелёная звёздочка прилипла к её щеке. — Как в твоём офисе!

— Да… — он смахнул блёстку, и та прилипла к манжете, впившись в монограмму «Л.А.». — Только настоящие звёзды ярче.

— Настоящие? — Наталья фальшиво рассмеялась, поправляя воротник его рубашки. «Brioni. 100% одиночество» — бирка царапала шею. — Ты их видел хотя бы в телескоп?

Ещё вспышка. Лиза чихнула от пудры, которой ассистент припудрил им лица. «Словно грим для клоунов», — подумал Артём, чувствуя, как телефон в кармане вибрирует: видео «Па-па-па!» запустилось само. Детский смех сплелся с щелчком затвора.

— Идеально! — фотограф показал снимок на экране. Все трое — куклы в витрине: Лиза с прищуром, Наталья с поджатыми губами, он — с глазами, как заблокированные аккаунты.

Готовый портрет повесили в офисе, заменив им окно. Но через неделю Артём нашёл его изуродованным: Наталья вырезала себя и Лизу маникюрными ножницами, оставив его одного на фоне нарисованного замка. По краям дыр — рваные лепестки, будто рана цвела. В пустоте висела записка: «Теперь ты король». Рядом — коробка с драконом, перевязанная чёрной лентой.

Вечерами, при синем свете мониторов, он подходил к фото. В дырах сквозило: там, за стеной, уборщица мыла пол, а конфетти от вчерашнего фуршета прилипало к подошвам, как жвачка. Однажды в прореху влетел голубь — бился о стены, осыпая перьями, пока Артём не открыл окно.

— Лети, — прошептал он, но птица села на плечо, уставившись пуговицами-глазами. В кармане снова заиграло «Па-па-па!», а на столе, среди контрактов, кто-то оставил зелёную звёздочку — липкую, выцветшую, настоящую.

Песня пьяного ангела

Шампанское лилось в бокалы с кристальным звоном, но Артём пил виски из пластиковой кружки «Лучший папа» — надпись выцвела, как его обещания. Конфетти от ивента прилипало к подошвам, хрустя под ногами, словно кости насекомых. Коллеги, размахивая сигарами, орали караоке: «We are the champions!» — их голоса рвали тишину, как пиратское ПО рвёт защиту.

— Артём, ты гений! — кричал менеджер, обнимая его за талию. Его пальцы оставили жирные следы на ремне Gucci — подарок Натальи на забытую годовщину. — Китайцы снова купились на твой 3D-блеф!

— Не блеф, — он отстранился, наливая виски мимо краёв. Жидкость лилась на пол, смешиваясь с блёстками. «Основано на реальных преступлениях», — ехидно подумал он, но сказал вслух: — Инновации.

Внезапно из колонок вырвался гитарный проигрыш, и Артём увидел себя семью года раньше: родзал, пахнущий антисептиком и надеждой. Он качал Лизу на руках, напевая хрипло: «We are the champions…» — её крохотная ладонь сжимала его палец, как птенец ветку.

— Смотри, она улыбается! — тогда Наталья смеялась, снимая их на старый iPhone. — Твой голос — её первая колыбельная.

— Она будет чемпионом, — он целовал макушку Лизы, пахнущую молоком и бесконечностью.

Сейчас же его голос, пропитанный виски, резал уши: «No time for losers!» Коллеги подхватили, тряся бутылками. Кто-то швырнул в воздух пачку денег — купюры разлетелись, смешавшись с конфетти. Артём поймал одну: на ней красовалась детская каракуля «Папа❤» — Лиза сунула её ему в портфель на прошлой неделе.

— Эй, босс, вам письмо! — курьер вручил конверт с логотипом клиники. Внутри — фото Лизы в кислородной маске и счёт с жирным «ОПЛАТИТЬ ДО…». Он сунул его в карман, где уже лежала флешка-лотос от Ли Вэя.

— Споём, Артём! — коллеги толкнули его к микрофону. Кружка выскользнула из рук, разбившись о пол. «Лучший па» — осколки замерли в луже виски. Он запел, глядя на осколки: «…of the world!» — а в голове звучало: «Па-па-па!» — видео Лизы громче колонок.

В углу, за шторами из дыма, стоял нераспакованный подарок — велосипед с ленточкой «Для моей принцессы». Лента сползла, как слеза. Артём допил из горлышка, чувствуя, как алкоголь жжёт горло, как когда-то жгли глаза от бессонных ночей у кроватки Лизы.

— Выпьем за победу! — кто-то поднял бокал, но Артём уже падал в кресло. На экране караоке пульсировали слова песни, а перед глазами плыло лицо Натальи в родзале: «Ты слышишь? Она сказала „папа“…»

Телефон выпал из кармана. Видео запустилось само: Лиза тянулась к экрану, а пьяный хор орал: «We are the champions!» — смешивая прошлое и настоящее в коктейль из стыда.

Утром уборщик нашёл его спящим в луже конфетти, обнимающим фрагмент кружки. На столе лежал контракт с Ли Вэем, подписанный кровью из порезанного осколком пальца. Рядом — детский рисунок, промокший от виски: «Папа, приходи на утренник».

P.S.

Через неделю Наталья прислала фото: Лиза в больнице держит плюшевого слона. На боку игрушки — пятно, похожее на виски.

Рейс в никуда

Самолёт вибрировал, как перегруженный жёсткий диск, а холод от иллюминатора пробирался сквозь рукав пиджака, напоминая прикосновение Лизы в день её рождения — тогда он забыл снять часы, и металл оставил на её щеке красную полосу. Артём прижал ладонь к стеклу, пытаясь поймать отражение луны, но вместо неё поймал блики экранов: десятки пассажиров, уткнувшихся в сериалы, мерцали синим, как глубинное море. На откидном столике дрожал стакан с томатным соком — жидкость колыхала крошечный айсберг льда, словно тонущее сердце.

— Вам подушку? — голос стюардессы вспорол тишину. Она стояла, держа в руках белую подушку, которая казалась мягче облаков за окном. Её бейдж «Анна» был поцарапан, а на шее поблёскивала цепочка с подвеской-самолётиком — точь-в-точь как у Лизы, только та носила кулон в виде звёздочки.

— Нет, я… привык без мягкости, — ответил он, сжимая в кармане ингалятор. Пластик был липким от конфетти, прилипшего к пальцам после вчерашнего ивента.

Она кивнула, оставив на соседнем кресле шоколадку «Счастливого пути!» — ту самую, что Лиза разворачивала в аэропорту, пока он проверял почту. «Пап, смотри, внутри игрушка!» — но тогда он не услышал. Теперь фантик торчал из папки с контрактами, как высунутый язык.

Сон настиг его внезапно, как аварийная посадка. Артём бежал по полю, засыпанному конфетти вместо одуванчиков. Лиза в платье с единорогами махала рукой: «Пап, здесь!» — её голос звенел, как колокольчик в видео, которое он пересматривал тысячу раз. Он ускорился, спотыкаясь о коробки с подарками — кукла в ханьфу, плюшевый кит, набор красок. Каждая коробка, едва он к ней прикасался, взрывалась блёстками, осыпая его лицо колючей пылью.

— Держи меня! — закричала Лиза, протягивая руки, но пальцы коснулись её плеча — и оно рассыпалось, как песочный замок. «Па-па…» — её голос растворился в свисте ветра, уносящего конфетти к чёрному небу, где вместо звёзд горели экраны с рекламой его компании: «Освещаем ваши мечты!»

Пробуждение ударило турбулентностью. Ремень впился в живот, а в ушах завыла сирена «Пристегните ремни». На коленях лежала раскрытая папка — контракт, подписанный кровавым отпечатком (порез от бокала на прошлой презентации). На полях, рядом с пунктом «Сроки», он неосознанно вывел: «Вернусь к 7-му» — день рождения Лизы.

— Господин, вам плохо? — Анна наклонилась, и её духи — смесь жасмина и металла — напомнили аромат Натальи в день их свадьбы.

— Нет, — он потянул рукав, скрывая следы от запонок «Л.А.», впившихся в кожу. «Просто… аллергия на высоту».

В кармане завибрировал телефон: видео запустилось само. «Па-па-па!» — Лизин смех сплелся с рёвом двигателей. Артём достал ингалятор, но вместо него в руке оказалась зелёная звёздочка конфетти — та самая, что прилипла к щеке дочери во сне.

Когда самолёт пошёл на снижение, он открыл багажник над сиденьем. Среди папок лежала коробка с куклой-балериной — подарок, купленный год назад. Лента сползла, обнажив надпись: «Лизе, которая танцует в моей голове». Внутри, под слоем смятых газет, он нашёл рисунок: семья из трёх палочек на фоне дома. На обороте — «Папа, когда мы будем вместе?»

Самолёт тряхнуло, и коробка упала, рассыпав конфетти из прошлогоднего корпоратива. Блёстки прилипли к лицу, как слезы, которые он не позволил себе пролить. А за окном, в чёрном зеркале ночи, мелькнул последний блеск — то ли звезда, то ли огонёк детской надежды, которую он так и не успел поймать.

Бумажные раны

Конверт лежал на столе, придавленный хрустальной пепельницей в форме глобуса — подарком от клиента, чьё имя Артём забыл через пять минут после вручения. Юридическая печать, красная, как след от поцелуя вампира, перекрывала адрес. Он разрезал конверт ножом для писем (подарок Натальи на первую годовщину), и лезвие соскребло краску с рисунка на обороте: Лиза изобразила их троих в виде цветов — он, с лицом-подсолнухом, Наталья с лепестками-косами, а сама Лиза — маленький одуванчик, улетающий в угол листа.

— Опять эти шакалы хотят нажиться, — бросил он конверт юристу, чей голос из телефона напоминал шуршание наждачной бумаги. — Выбросьте им кость. Миллион, два…

— Пятнадцать, — поправил юрист. — И это только старт. Они требуют признать вашу нейросеть «плагиатом». Приложили примеры…

Артём перевернул письмо, и детские каракули заставили пальцы задрожать. Краска с рисунка, нанесённая акварелью «Лазурь мечты», отпечаталась на подушечках — синева, как на руках Лизы в день, когда они красили забор на даче. «Для папы, чтобы не грустил!!!» — было написано с тремя восклицательными знаками, словно SOS.

— Плагиат? — он засмеялся, сминая письмо. Бумага хрустела, как конфетти под каблуками. — Скажите, что мы купим их компанию. Или их детей. Им ведь тоже нужны новые айфоны?

— Артём Сергеевич, это серьёзно. Они прислали…

Голос юриста потонул в щелчке зажигалки. Артём поджёг уголок письма, наблюдая, как огонь пожирает цифры «15,000,000». Дым пахнул миндалём — ядовитым, как обещание «Я вернусь к ужину». Но когда пламя добралось до рисунка, он затушил его ладонью. Кожа на костяшках покраснела, как тогда, когда Лиза впервые схватила его за палец.

— Решим как всегда — деньгами, — прошипел он, разглядывая обгоревший край, где у Лизы-одуванчика теперь не было головы. — Вы же знаете, где их болевые точки. Семья, репутация, чёрт возьми, собаки…

В углу кабинета, на полке с наградами, стоял нераспакованный подарок — набор для создания бальзама для губ. Лиза прислала его с запиской: «Чтобы не трескались, когда говоришь неправду». Целлофан уже пожелтел.

— Хорошо, я подготовлю контр-иск, — юрист замолчал, услышав на фоне детский голос: «Па-па-па!» — видео на ноутбуке Артёма запустилось само. — У вас… всё в порядке?

— Идеально, — он швырнул пепельницу в экран. Удар! Глобус разлетелся на осколки, а видео Лизы продолжило играть в трещинах. — Просто аллергия на идиотов.

Когда связь прервалась, он прижал обгоревший рисунок ко лбу. Акварель перекочевала на кожу, оставив синее пятно, как стигмат. В ящике стола, под пачкой контрактов, лежала распечатка: результаты обследования Лизы. Строка «психосоматика на фоне стресса» была подчёркнута красным, как цена в иске.

Ночью, разбирая бумаги, он нашёл под ковром конфетти — зелёную звёздочку, прилипшую к полу ещё с прошлогоднего триумфа. Она сверкнула, когда он поднял её, смешав с пеплом от письма. В темноте за окном горел неон рекламы: «Освещаем ваши победы!» — но свет не достигал рисунка на столе, где семья-цветок так и осталась недорисованной.

Чернильные крылья

Стейк остывал на тарелке, залитый соусом цвета старой крови, а Наталья положила на скатерть бумаги так аккуратно, будто подкладывала бомбу. Лезвие ножа скрипело по фарфору, оставляя следы, как на школьной доске, где Лиза впервые вывела «папа». Девочка сидела под столом, обняв плюшевого слона с пятном на боку — подарок, который он привёз вместо себя на последний утренник.

— Он настоящий! — Лиза просунула голову между бокалами, тыча пальцем в игрушку. — Смотри, у него сердце бьётся! — и правда, внутри что-то тикало: Артём когда-то вшил туда старые часы, пообещав, что «время всегда с тобой».

— Артём, — Наталья подвинула разводные документы, задев салфетку с отпечатком губной помады «Красный манифест». — Ты даже не спросишь, почему?

— Спрошу у юриста, — он отрезал кусок мяса, но нож застрял в жиле. «Как в том случае с Ли Веем», — мелькнуло в голове.

Лиза вылезла из-под стола, рассыпав конфетти из кармана платья — блёстки прилипли к её коленям, словно чешуя. — Пап, слон хочет с тобой летать! — она сунула игрушку ему в руку. Набивка хрустела полиэтиленом: внутри были свёрнутые детские письма, которые он не распечатывал.

— Лиза, иди на кухню, — Наталья вытерла ладонью крошки с документов, но девочка упёрлась лбом в его плечо:

— Ты обещал научить слона рисовать звёзды!

— Потом, — он отстранился, и бант в её волосах развязался, упав на строку «Раздел имущества».

Телефон завибрировал: контракт. Новый проект. «Сомнительный» — предупреждал юрист, но Артём уже достал перо Montblanc (подарок на день рождения, который Наталья выбрала вместо него). Лиза, всхлипывая, вывела на уголке страницы фиолетовым фломастером: «Папа» — буквы расползлись, как медузы.

— Сотри, — он сунул ей салфетку, но та размокла от слёз. — Это не для игр.

— Ты же говорил, что мои рисунки приносят удачу! — она прижала ладонь к надписи, оставив отпечаток, похожий на карту разрушенной страны.

Наталья встала, и её тень накрыла документы, как крышка гроба. — Подпишешь сейчас — успеешь на рейс в Шанхай. Или…

— Или что? — он зачеркнул детские каракули, превратив их в чёрную молнию. Чернила слились с её слезами, создавая новые узоры: «Прости», «Нет», «Стой». — Ты же знаешь, у меня нет выбора.

Печать ударила по бумаге, как приговор. Лиза, схватив слона, побежала к двери, и в воздухе остался шлейф конфетти — зелёная звёздочка прилипла к его запястью, как браслет. Наталья бросила ключи на стол: «Не возвращайся».

А он ещё не знал, что через месяц эти каракули станут единственным, что у него останется. Всё остальное — дом, награды, даже часы слона — превратится в пепел. И только детское «папа», пробивающееся сквозь чёрные чернила, будет жечь карман ежедневно, как флешка с видео, которое он теперь боится включать.

Глава 2: «Чёрный лебедь»

Наведи на QR-код и получи музыкальное сопровождение к Главе 2: «Черный лебедь» (Название: «Песок и пепел»).

Ночные чернила

Экран ноутбука резал глаза синевой хирургической лампы, а цифры в отчёте пульсировали, как вены на висках. Артём щёлкнул по строке «12,345,678 {{₽}}» — сумма искривилась, будто отражённая в разбитом зеркале. За окном, в чёрном зеве ночи, метнулась тень — то ли птица, то ли обрывок его старой презентации о «неуязвимых алгоритмах». На столе дрожала кружка «Лучший папа», подарок Лизы, наполненная виски до буквы «а». Ледяной кубик, застрявший на дне, напоминал череп мыши, которую они с дочкой хоронили в саду прошлой весной.

— Ты вообще спишь? — голос секретарши Елены прорвался через зубящийся звук колонок. Она стояла в дверях, держа папку с печеньем «Для гостей», которое никто не ел. Её тенистые глаза скользнули по бутылке Yamazaki: «18 лет выдержки» — ровно столько, сколько он обещал Лизе показать пчёл в её возрасте.

— Сон — это для тех, у кого нет долгов, — он стёр файл, и иконка исчезла с экрана, как муха в паутине. «Несоответствия» растворились, оставив после себя пиксельный шлейф.

Наталино сообщение всплыло поверх фото Лизы в костюме пчёлки: жёлтые полоски слипались от дождя в день школьного утренника. «Она спрашивает, когда ты покажешь ей настоящих. Говорит, что твои „пчёлки“ в графиках её пугают». Артём потянулся к кружке, но пальцы промахнулись, смахнув на пол песочные часы — подарок от отца, который всегда твердил: «Песок не вернётся обратно». Стекло разбилось, и зёрна рассыпались по паркету, смешавшись с крошками от печенья «Юбилейное», которое Лиза носила в карманах.

— Артём Сергеевич, — Елена подобрала осколки, её голос дрожал, как курсор над кнопкой «Отправить в корзину». «Может, вызвать водителя? Или… позвонить Наталье?»

— Позвонить? — он фыркнул, наблюдая, как песчинки прилипают к подошвам её туфель. «Ты знаешь, что она ответит? „Артём, ты опять в своём цифровом улье?“»

Он налил виски прямо из горлышка, обжигая горло. Алкоголь пахнул жжёным сахаром — как карамель, которую Лиза пыталась варить в его отсутствие. На экране, поверх уведомлений, пчелиные крылья на костюме дочери вдруг задвигались — глюк или начало белой горячки? В углу, рядом с часами, мелькнул чёрный лебедь — логотип нового проекта, который он назвал «Спасение». Птица билась в клетке из пикселей, как та игрушка в пруду, которую Лиза просила достать: «Пап, она же не умеет летать!»

— Елена, — он швырнул пустую бутылку в мусорку, попав точно в фото Натальи на флаере развода. **«Закажи ещё. И… купи улей».

— Улей? — она замерла, держа в руке осколок с надписью «папа» от разбитой кружки.

— Настоящий. С пчёлами, — он ткнул пальцем в экран, где Лиза улыбалась сквозь сетку из цифр. **«Скажи ей… скажи, что мы будем смотреть их вместе. В субботу».

Когда дверь закрылась, он достал из ящика старую флешку — резервную копию отчёта. Металл был холоднее Лизыной щеки в день, когда она ждала его у школы. На флешке болтался брелок в виде песочных часов — песок внутри давно превратился в камень.

«Чёрный лебедь» — прошипел он, запуская вирусную атаку на серверы аудиторов. На стене, за спиной, тикали часы с кукушкой — подарок Лизы на прошлый Новый год. Кукушка выскочила, прокричав три раза. Артём швырнул в неё кружкой, но промахнулся. «Лучший папа» разбилась о циферблат, остановив время на 3:15.

А песок на полу всё тек и тек, засыпая следы детских кроссовок, которые она забыла здесь в день последнего «Пап, поиграй со мной».

Бумажные когти

Конверт упал на стол, задев кружку «Лучший папа» — трещина от прошлой ночи протянулась к ручке, как дорога на детском рисунке. Курьер в чёрной униформе, похожий на грача с жёлтым клювом-логотипом, нервно постучал костяшками по дверному косяку: «Подпись здесь, здесь и…» Артём вырвал конверт, швырнув ручку в стену, где она оставила синюю кляксу рядом с фото Лизы в пчелином костюме. «Суд. Дело №…» — бумага порвалась с хрустом, напоминающим звук разламываемого пряничного домика, который они с дочкой так и не достроили.

— Артём Сергеевич, инвесторы в лифте, — Алёна вжалась в дверь, её босые ноги (сняла туфли, чтобы не стучать) утопали в песке, рассыпанном прошлой ночью. «Они видели фейковые договоры. Требуют объяснений…»

— Объяснений? — он растёр обрывки повестки в ладони, и бумажная пыль смешалась с песком на столе. «Скажи, что это клевета. Что мы подадим встречный иск. Что я лично…»

Она перебила, показывая на экран: «Они уже здесь. Смотрите!» — в камере наблюдения пятеро мужчин в кашемировых пальто топтались у двери, словно чёрные лебеди на замёрзшем озере. Один держал в руке папку с логотипом аудиторской фирмы — та самая, что тонула в виски вчера.

— Лично я им посажу на клевету! — Артём хлопнул кулаком по клавиатуре, и на мониторе всплыло видео Лизы: «Па-па, смотри, я как пчела!» — её голос перекрыл гул лифта. «Ты знаешь, что делать, Алёна. Включи режим „шторм“. Вызови охрану. И… — он наклонился, подбирая осколок песочных часов, вонзившийся в ладонь. **«Принеси кофе. Чёрного. Как их совесть».

Она кивнула, оставив на столе записку: «Лиза звонила. Просила пчелиный улей поставить у окна». Бумага прилипла к луже засохшего виски, втягивая жидкость, как губка. Артём швырнул в монитор осколок кружки, попав в лицо инвестора на экране. Стекло треснуло, превратив чёрных лебедей в пиксельных монстров.

— Вы уничтожили доказательства! — кричал кто-то за дверью, но голос потонул в рёве сигнализации. Артём открыл ящик, вытащив флешку с резервными копиями — та самая, с брелком-песочными часами. Металл обжёг пальцы, будто внутри был раскалённый песок. «Шантаж… фиктивные акции… — бормотал он, вставляя флешку в порт. «Я вас всех…»

На полу, среди песка и осколков, валялся обрывок повестки: «…права родителя… ограничение…». Он наступил на него каблуком, оставив след, похожий на крыло чёрной птицы. А в разбитой кружке, упавшей под стол, застрял мёртвый шмель — настоящий, не игрушечный. Его полосатое брюшко шевельнулось от сквозняка, будто пытаясь жужжать.

Лабиринт из целлофана

Кабинет напоминал операционную: гул лазерного принтера заменял анестезию, а вместо скальпеля на столе лежал рулон ламинирующей плёнки, блестящий, как лента для упаковки трупов. Специалист, представившийся «Михаил», щупал бумаги пальцами в латексных перчатках — они скрипели, словно кожа змеи. Артём прикрыл кружку «Лучший папа» папкой с надписью «СРОЧНО. УТИЛИЗИРОВАТЬ», но трещина на ручке всё равно зияла, как шрам.

— Печатаем на японской бумаге, 120 г/м², — Михаил провёл ногтем по листу, оставив белую царапину на словах «Акт сверки». — Следы УФ-чернил замажем акрилом. Но если светить лазерной указкой…

— Если кто-то посветит — выключим свет, — Артём потянулся к термопрессу, но дотронулся до раскалённой пластины. Боль пронзила ладонь, как тогда, когда Лиза впервые укусила его за палец, проверяя «папину силу».

Принтер выплюнул очередной лист. Бумага пахла жжёным миндалём — ядовито-сладким, как обещание «это в последний раз». Михаил аккуратно уложил его под плёнку, и Артёму вдруг представилось, как он заворачивает в глянец Лизу: «Для сохранности», — шептала бы Наталья.

— Все так делают, — пробормотал он, наблюдая, как термопресс выдавливает пузырьки воздуха из-под плёнки. — Особенно те, у кого есть…

— Дети? — Михаил хмыкнул, доставая из портфеля штамп с гербом. — У меня трое. Старший спрашивает: «Пап, ты почему документы хоронишь?»

Артём вздрогнул. В углу, на полке с папками «Ликвидация», стояла рамка с фото Лизы на пляже — её ведёрко было наполнено песком и ракушками, которые она собирала, пока он говорил по телефону. Теперь песчинки застряли в механизме принтера, скрипя, как крошечные жернова.

— Ваша дочь… — Михаил ткнул штампом в чернильную подушку, оставив кляксу в форме чёрного лебедя. — Если спросит — скажете, что спасали компанию. Дети верят в сказки.

— Она верит, что пчёлы приносят мёд, а не жалят, — Артём схватил ламинированный лист — края резали пальцы, как лезвие. «Несоответствия» теперь выглядели как музейный экспонат под стеклом.

За окном, в чёрном небе, метнулась тень — стая птиц или отсвет от неоновой вывески «Лебедь & Партнёры». Артём потянулся за виски, но вместо бутылки наткнулся на забытую Лизой игрушку — пластмассовую пчелу с оторванным крылом.

— Готово, — Михаил закрыл портфель, застегнув молнию с таким звуком, будто замуровал гроб. «Совет: сожгите черновики. Или подарите дочке — пусть рисует на обратной стороне».

— Она рисует только пчёл, — Артём сунул ему конверт с купюрами. Банкноты пахли кофе и потом — как его ладони после первой встречи с Натальей.

Когда дверь закрылась, он приложил ламинированную ложь к треснувшей кружке. Отражение дрожало, словно пыталось вырваться из целлофанового плена. «Лиза будет в безопасности. Наталья… простит», — повторил он как мантру, сдирая ногтем крошечный пузырёк на плёнке. Но пузырёк рос, превращая подпись в бесформенное пятно, пока не лопнул с тихим хлопком — как лопнувшее мыльное облако в парке, где Лиза кричала: «Папа, смотри, летит!»

А в принтере, меж тем, застряла песчинка — последняя из тех, что Лиза просыпала, спеша к нему с пляжа. Она царапала барабан, оставляя шрамы на каждом новом листе.

Театр мёртвых ложек

Борщ расплывался в тарелке, как рана, а свёкла окрашивала сметану в розовый гной. Артём уткнулся носом в пар, пытаясь разглядеть в нём лицо — своё или чужое? — но глаза слипались, будто веки склеила смола из тех самых сосен, где Лиза собирала шишки для «папиного офисного украшения». Наталья стукнула ложкой о край кастрюли, и звук пробил тишину, как гвоздь:

— Ты даже не спросил, почему я сварила борщ.

— Потому что сегодня… — он заморгал, пытаясь вспомнить день недели, но в голове плавали только цифры: 12 млн, 45%, 23:59… — …понедельник?

Лиза тыкнула вилкой в его рукав, оставив следы, похожие на пунктир ЭКГ. — Папа — зомби! — засмеялась она, облизывая с лезвия вилки узор в виде пчёл. — У тебя лицо как у кикиморы!

— Лиза, не играй с едой, — Наталья бросила салфетку на стол. Она приземлилась на пятно от вина, мгновенно пропитавшись бордовым, как та самая ночь, когда он забыл их годовщину.

Артём потянулся за хлебом, но рука дрогнула, и кусок упал в тарелку, подняв брызги. Горячий бульон обжёг запястье, смешавшись с потом. В кармане пиджака чек на взятку жгло кожу, будто подкладку начинили крапивой. Чернила с фамилией чиновника расплылись, превратив «Сергеева» в «Серпента» — красные капли проступили сквозь ткань, как кровь из застарелого шва.

— Пап, а когда мы поедем к пчёлам? — Лиза перевернула ложку, капая супом на скатерть с вышитыми лебедями. Один из них теперь плыл в кровавом болотце. — Ты же обещал!

— Послезавтра, — выдохнул он, хотя в календаре уже стояла встреча с теми, кто «решает вопросы». — Купим улей. Большой, как замок.

Наталья фыркнула, достав из холодильника «Боржоми» — бутылка была покрыта инеем, как окно в их спальне после последнего скандала. — Послезавтра у Лизы репетиция. Ты забыл.

— Перенесём, — он впился ногтями в трещину на кружке «Лучший папа», стоявшей рядом с вилками. Керамика впитывала запах тмина, как губка — яд.

Лиза вдруг встала на стул, качнув свечу в центре стола. Воск капнул на чек в кармане, сквозь ткань, припечатав к коже цифру с шестью нулями. — Пап, а зомби едят мозги? — она наклонилась к его уху, пахнущему дезинфектором и страхом. — У тебя в голове давно только пчёлы! Жж-ж-ж!

Наталья резко встала, и её стул заскрипел, как дверь в кабинет аудиторов. — Хватит клоунады. Лиза, ванна. Артём… — она посмотрела на его карман, где восковой каплей прикипел чек. — Убери это. Или съешь. Может, станешь человеком.

Он схватил её за запястье, но тут же отпустил: кожа Натальи пахла лавандой и чужими духами. — Я всё исправлю. Мы поедем на море. Построим замок из песка…

— Песок уже в часах, — она вытерла руку салфеткой, бросив её в тарелку с недоеденным борщом. — И в твоих лёгких, кажется.

Когда они ушли, Артём достал чек. Чернила смешались с воском, создавая узор, похожий на крыло чёрного лебедя. За окном, в свете фонаря, метнулась тень — то ли птица, то ли силуэт Михаила с ламинирующей плёнкой. Он сунул бумагу в рот, разжёвывая целлюлозу, но проглотить не смог: комок застрял в горле, как ложь.

А Лиза, купаясь, напевала за стеной: «Зомби-папа, зомби-папа, съел все мозги у чёрного лебедя!» — и где-то в подвале, среди коробок с фейковыми договорами, зазвенели настоящие пчёлы. Их улей, купленный в спешке, уже треснул, выпуская на свободу сладкий, липкий хаос.

Слепящий клик

Экран ноутбука светился, как прожектор на допросе. Курсор дрожал над заголовком: «Event-менеджер года под подозрением: бумажный замок Артёма Громова». Фотография ниже была вырезана ножницами ярости — Артём держал Лизу на руках, её лицо уткнулось в его шею, а справа зияла пустота, где когда-то стояла Наталья. Теперь в этом белом провале виднелись пиксели, словно цифровая плесень. Лизина рука на снимке тянулась к обрезанному краю, как будто пыталась схватить маму, которая превратилась в призрака.

— 500 тысяч, и статья исчезнет к утру, — голос PR-менеджера Марины шипел из колонок, как газировка, открытая после встряски. На заднем фоне звенела ложка о фарфор — она помешивала кофе с сиропом, который Артём когда-то заказывал для Натальи. «Но нужно срочно. Редактор уже нашел новую „ласточку“ — ваши переговоры с мэрией».

Артём ткнул пальцем в фото, и экран завибрировал, размывая Лизу в пятно. Его ноготь оставил царапину на дате публикации: 12 октября 2023 — день, когда они должны были лететь смотреть пчёл. «Плати, — выдохнул он, сдирая с кружки «Лучший папа» засохший скотч. Трещина на ручке впилась в ладонь, как напоминание о разбитых песочных часах. «И купи Лизе… что-нибудь дорогое. Куклу. Или тот набор юного пчеловода».

— Куклу? — Марина фыркнула, и в трубке посыпались крошки печенья. «Лучше бриллиант. Или акции её имени. Чтобы СМИ переключились на „трогательную отцовскую любовь“».

— Она ненавидит бриллианты. Говорит, они похожи на глаза паука, — он закрыл ноутбук, но изображение жгло веки: Лиза смеялась, обнимая воздух, где раньше была Наталья.

На столе, рядом с мышкой, лежал конверт с деньгами — края были измазаны кофейными кольцами, как годичные кольца на спиле его брака. Артём сунул внутрь чек на взятку, случайно попавший в стопку, и бумага слиплась, словно пропиталась ложью. «Forbes… — провёл он пальцем по глянцевой обложке прошлогоднего номера со своим портретом. «Event-магия: как превратить пепел в фейерверк». Теперь пепел лип к подушечкам пальцев, оставляя серые следы на клавиатуре.

— Артём Сергеевич, — Марина снизила голос до шёпота конспиратора. «Есть ещё вариант. Устроим утечку: скажем, это Наталья слила данные. Жена-предатель — всегда хит».

— Нет! — он ударил кулаком по столу, и песчинки, застрявшие в трещинах, подпрыгнули, осыпаясь на ковёр. «Ни слова о ней. Только… только про пчёл. Скажи, что я спонсирую заповедник».

Он открыл ящик, вытащив подарок Лизе — стеклянный улей с механическими пчёлами, купленный вместо настоящего. Насекомые бились о стенки, жужжа, как неисправный принтер. «Пап, они же мёртвые!» — услышал он её голос и швырнул улей в стену. Стекло разлетелось на осколки, в которых отразились десятки чёрных лебедей — логотип статьи множился, заполняя комнату.

— Хорошо, — Марина вздохнула. «Оплатите до 18:00. И… купите дочери ту куклу. Для прессы».

— Куклу, — повторил он, собирая осколки улья. Один вонзился в палец, и кровь смешалась с фальшивым мёдом из разбитой капсулы. «Скажи ей, что это пчелиная королева. Она поверит».

Когда связь прервалась, Артём запустил статью снова. Фото Лизы медленно грузилось, как старый фильм. На месте Натальи теперь маячила тень — силуэт чёрного лебедя, который плыл по экрану, пока не слился с трещиной на кружке. В углу, за стеклом, мелькнула настоящая ласточка. Она ударилась в окно, оставив перо на подоконнике — маленькое, серое, бесполезное.

Хореография пепла

Пламя в металлической урне танцевало, отбрасывая на стены тени, похожие на скрюченные подписи. Артём швырнул в огонь папку с надписью «Корпоратив-2022» — фотографии загорались, как промасленная бумага. На верхнем снимке он смеялся, обнимая коллег, чьи лица теперь плавились, превращаясь в чёрные капли. «Смотрите, Громов! Настоящий феникс!» — кричал кто-то тогда, тыча пальцем в ледяную скульптуру лебедя. Теперь птица таяла в огне, а её крылья стекали по стенке урны, как слепые чернила.

— Бросьте всё, — Алёна подтащила ящик с папками, её голос хрипел от дыма. «Они уже едут. Через час будут здесь…»

— Час — это много, — Артём разорвал распечатку переписки с чиновником. Буквы «взаимовыгодное сотрудничество» вспыхнули синим, как ядовитые грибы. «Ты когда-нибудь видела, как горит виниловая плёнка? Пахнет детством. Пластиковыми солдатиками».

Она молча поднесла к урне кружку «Лучший папа», наполненную кофе. Пламя отразилось в трещинах, создавая иллюзию, будто внутри горит лава. «Пейте. Или… хотя бы притворитесь живым».

Артём схватил со стола фото Лизы на пляже — её ведёрко с песком, улыбка, заляпанная солнцезащитным кремом. «Нет, это не…» — начал он, но Алёна выхватила снимок:

— Хотите, чтобы она это увидела? — её рука дрожала, и песок с фотографии посыпался в огонь, шипя, как змея. «Сжигайте. Или я сделаю это за вас».

Он швырнул в урну последнюю пачку документов. Пламя вырвалось наружу, лизнув потолок, где висел плакат «Команда — наша сила!». Чёрный лебедь из логотипа обуглился, став силуэтом, похожим на висельника.

— Помните, как вы уволили Петрова? — Алёна помешивала кофе обгоревшей ручкой. «Он сказал: «Вы все сгорите». Вы тогда смеялись…

— А ты плакала в туалете, — он поймал летящий пепел — хлопья оседали на рукаве, как снег на том корпоративе. «Потому что боялась, что следующей буду я».

Она поднесла кружку к губам, не замечая, как пепел прилипает к помаде. «Я до сих пор боюсь. Но теперь… — глоток оставил на керамике кровавый след. «Теперь мне платят за страх».

Внезапно урна опрокинулась. Горящие обрывки поползли по ковру, цепляясь за нити, которые Лиза когда-то выдернула, играя в «паучка». Артём затоптал пламя подошвой, и запах горелой шерсти напомнил ему мёртвого щенка, которого дочь хоронила в песочнице. «Всё… кончено», — прошептал он, но Алёна уже стояла у двери, держа в руках последнюю папку:

— Это ваши переписки с Натальей. 2021 год. Вы пишете: «Лиза будет гордиться нами».

— Брось в огонь.

— Огонь кончился.

Она открыла папку. Лепестки засохших роз — те, что он дарил Наталье в день примирения — рассыпались на пепел. Алёна наклонилась, собирая их в горсть: «Отдадите Лизе. Пусть сделает гербарий».

Когда она ушла, Артём поднял с пола обгоревший уголок фото. Там осталась только его рука, обнимающая пустоту. В кружке, куда упал пепел, плавало насекомое — то ли муха, то ли крошечная пчела. Он выпил залпом, раздавив её на языке.

А за окном, в чёрном небе, пролетела стая лебедей. Или это пепел взлетел, чтобы найти тех, кто смеялся на том корпоративе.

Эхо невыбранных дорог

Телефон завибрировал, заставив поплыть тени на стене — силуэт кружки «Лучший папа» растянулся, как крыло чёрной птицы. Артём поднял трубку, и запах сигарного дыма ударил в ноздри, будто Игорь курил прямо в прошлом.

— Слышал, тебя подсиживают? — голос бывшего партнёра скрипел, словно плёнка старого проектора. «Как там твой принцип „клиенты прежде всего“? Сгнил в овраге с фейковыми договорами?»

Флешбек: 2019. Солнечный луч режет кабинет через жалюзи. Игорь разливает коньяк в хрустальные стопки, похожие на миниатюрные урны. На столе — схема офшоров, испещрённая красными стрелками, будто карта побега из ада.

— Клиенты не заметят, — Игорь ткнул сигарой в цифры. «Мы сэкономим миллионы. Купишь Лизе целый остров, а не этот дурацкий набор пчеловода».

Артём тогда потрогал новую кружку «Лучший папа» — гладкую, без трещин. В окне мелькнула тень: стая лебедей над прудом, куда они с Лизой бросали хлеб.

— Я не предам их доверие, — он отодвинул схему, оставив на бумаге жирный след от стакана. «Деньги не стоят запаха гнили. Даже ради Лизы».

Настоящее. В разбитых песочных часах на столе застряла песчинка — последняя из тех, что Лиза насыпала в карман после пляжа. Артём сжал кружку, и трещина впилась в ладонь, как шов между прошлым и настоящим.

— Старая идея с офшорами… — он засмеялся, наблюдая, как пыль с потолка оседает на фото Лизы. «Теперь ты предлагаешь её как спасение?»

— Спасение? — Игорь хрипло рассмеялся. «Нет. Как месть. Ты же любишь красивые метафоры… Чёрный лебедь, ха! Ты сам стал им».

Флешбек: Игорь давит сигару в пепельнице-лебеде. Бронзовая птица почернела от пепла.

— Однажды ты поймёшь: принципы — это песок, — он дунул, и пепел взвился. «Чем крепче сжимаешь, тем быстрее утекает».

Настоящее. Артём подошёл к окну. На подоконнике — мёртвый шмель, засыпанный пеплом. Внизу, у входа, толпились журналисты с камерами — их вспышки мигали, как светлячки в банке.

— Сколько? — спросил он, царапая ногтем клей на трубке. «Сколько возьмёшь за схему?»

— Всё просто: твоя доля — 30%, моя — молчание, — Игорь щёлкнул зажигалкой. «И… подари Лизе ту пепельницу. Пусть играет в „сожги совесть папы“».

Флешбек: Лиза вбегает в кабинет с песочными часами: «Пап, смотри, время убегает!» Артём целует её в макушку, пахнущую морем и детским кремом.

— Я не стану тобой, — тогда он выбросил офшорные схемы в шредер. Звук напоминал скрежет зубов.

Настоящее. Артём разбивает кулаком песочные часы. Стекло впивается в кожу, песок смешивается с кровью.

— Присылай документы, — прошептал он, смотря, как тень от кружки на стене превращается в лебедя с расправленными крыльями. «И… купи мне новую пепельницу».

В трубке зазвучал гудок. На полу, среди осколков, валялась фотография Лизы: она строила замок из песка, а на краю кадра — тень человека, который когда-то верил, что честь нельзя упаковать в офшор. Теперь эта тень плыла по комнате, сливаясь с пеплом, и Артём не мог понять: то ли это он сам, то ли чёрный лебедь, наконец пришедший забрать долги.

Песочный трибунал

Папка ударила Артёма в грудь, рассыпаясь веером бумаг. Листы с цифрами, подписями и печатями взметнулись, как испуганные голуби, а на пол упала детская раскраска — синий лебедь, заляпанный восковыми карандашами, с подписью: «Папе в офис!». Судья, поправляя мантию, неловко поднял её, оставив на краске отпечаток пальца, и сунул в папку с исками. Артём узнал рыжий след на углу — Лиза тогда ела мармелад, рисовала и плакала, потому что он опоздал на утренник. Теперь слеза, смешанная с краской, выглядела как клякса обвинения.

— Вы украли у меня будущее детей! — инвестор, мужчина в костюме цвета пепла, тыкал в воздух ручкой с логотипом «Лебедь & Партнёры». Его голос скрипел, будто пересыпался песок в опрокинутых часах. «Мои дочери теперь будут есть кашу вместо частной школы! Вы… вы…»

Артём потянулся к кружке «Лучший папа», стоявшей на столе защиты, но адвокат резко отодвинул её. Трещина на ручке совпала с линией жизни на его ладони. Кофе внутри давно остыл, покрываясь плёнкой, как болотная тина.

— Господин Громов, — судья подняла раскраску к свету, и сквозь бумагу проступили контуры фальшивых договоров. «Объясните эти транзакции. И… что значит «Спасибо за крылышки, папа»?

— Это детские каракули, — адвокат накрыл рукой рисунок, но судья уже листала его, будто улику. «Не имеет отношения к делу».

Артём вдохнул запах зала — лакированная древесина, пыль с потолка, пот со лба инвестора. Пахло, как в том кабинете, где Михаил ламинировал ложь. «Я инвестировал в мечты, — хотел сказать он, но язык прилип к нёбу. Вместо слов из горла вырвался хрип:

— Я строил не только для своих детей…

Инвестор засмеялся, срывая галстук. «Строили? Да вы песочный замок возводили! — он швырнул на пол пачку фотографий: Артём с чиновником у ресторана, Лиза с дорогой куклой, пепел документов в урне. «А когда пришёл прилив — смыло!»

Судья подняла раскраску, и солнечный луч прожег в ней дыру — прямо через лебединое крыло. «Где ваша дочь сейчас, господин Громов? — спросила она, и в тишине зала зажужжала муха, запутавшаяся в люстре. «Почему её нет на процессе?»

Артём сжал под столом осколок песочных часов, найденный утром в кармане. Стекло впилось в ладонь, песок смешался с кровью. «Она… рисует пчёл», — выдохнул он, представляя, как Лиза закрашивает фломастером его лицо в семейном альбоме.

— Пчёлы? — инвестор истерично хлопнул ладонью по стойке. «Мои дети теперь боятся жужжания! После того как ваши „партнёры“ разорили мой бизнес, мы живём над пасекой!»

Адвокат вскочил, опрокинув кружку. Кофе растекся по рисунку Лизы, превратив лебедя в чёрное пятно. «Ваша честь, это давление на…»

— Молчите! — судья прижала раскраску к груди, оставляя на мантии восковой след. «Этот «лебедь» теперь часть дела. Как и… — она потянула за уголок, и бумага разорвалась, открыв слой цифр. «Как и счета в Швейцарии».

Артём закрыл глаза. В темноте всплыло лицо Лизы: она сидела на пляже, пересыпая песок из ведра в формочку, а он в это время подписывал роковой договор. «Пап, смотри, башня!» — кричала она, но ветер уже нёс первые зёрна краха.

Когда заседание закрыли, он поднял обрывок раскраски. На нём осталось только крыло и половина надписи: «…папа». Адвокат сунул ему папку, вымазанную кофе: «Готовьтесь к худшему. И… купите дочери альбом. Пусть рисует вас в чёрных тонах».

На выходе журналисты ослепили его вспышками. Кто-то крикнул: «Правда ли, что вы обменяли честь на песочные замки?» Артём наступил на разбитую кружку — осколки впились в подошву, оставляя кровавые следы на мраморе.

А в кармане его пиджака, рядом с песком из часов, лежала игрушечная пчела. Её крыло, оторванное ещё тогда, на пляже, теперь напоминало форму чёрного лебедя — того самого, что плывёт в сердце бури, зная, что волны уже не остановить.

Липкая алгебра лжи

Цифры ползли по стеклу, растворяясь в виски. Артём водил мокрым пальцем по бутылке, стирая конденсат, чтобы снова увидеть: 15 000 000 — долг, 3 000 000 — взятки, 500 000 — кукла, улей, фломастеры «для папиных важных документов». Каждая сумма оставляла на стекле жирный след, словно улитка, проползшая через банковские выписки. Он приложил ладонь к этикетке «Black Label» — золотой лебедь на чёрном фоне блестел, как пуговица на гробовом костюме.

— Одна бутылка — один забытый день, — прошипел он, выдёргивая пробку зубами. Древесная крошка застряла в горле, но первый глоток смыл её, обжигая пищевод. «Пятнадцать миллионов… это сколько бутылок, Лиза?»

В углу комнаты, где тень от торшера напоминала силуэт девочки, послышался смех:

— Пап, ты же не умеешь делить! — голос звенел, как разбитая ёлочная игрушка. «В школе сказали: ты считаешь только чужие деньги».

Артём швырнул кружку «Лучший папа» в стену. Керамика ударилась, но не разбилась — трещина расщелила слово «папа» на «па» и «ап», будто крик, застрявший в горле. Из неё вытек остаток вчерашнего кофе, смешавшись с виски на полу. Запах напомнил карамелизированную ложь.

— Нет, доченька, — он прижал лоб к холодной бутылке, где конденсат стекал ручейками, как слёзы по этикетке. «Папа считает дни. Смотри: три бутылки — три дня без суда. Пять — без Натальи. Десять…»

Рука сама потянулась к маркеру. Зачёркивая «Label», он вывел поверх жирное «LIE», прорывая бумагу. Чернила смешались с потом, окрасив пальцы в синий цвет предательства. Теперь на бутылке красовался «BLACK LIE», а лебедь казался пятном крови.

— Хочешь поиграть в алхимика? — он налил виски в кружку с трещиной. «Превращаем долги в пустоту. Три миллиона взяток — это…» — глоток перебил его, оставив на губах налёт, похожий на ржавчину. «…это три литра лжи. Выпиваешь — и чиновники исчезают!»

Тень зашевелилась. Лиза в пижаме с пчёлами подошла, села на корточки, трогая пальцем лужицу:

— А пятьсот тысяч за куклу — это сколько?

— Полбутылки, — он засмеялся, вытирая рот рукавом. «Видишь, я почти ангел. Пью только за других».

Он уронил бутылку, и золотая жидкость поползла к порогу, смывая песчинки из разбитых часов. Артём полез за ними на четвереньках, собирая в горсть вместе с осколками. «Смотри, Лиза, — бормотал он, сыпля песок в виски. «Папа сделал коктейль «время». Пей — и всё вернётся…»

Но тень исчезла. Вместо неё на стене появился чёрный лебедь — силуэт из плесени и пыли. Он раскрыл клюв, и оттуда посыпались цифры: 15, 3, 0.5… Артём поймал одну, попытался раздавить зубами, но сломал коронку.

— Врёшь! — заорал он в пустоту, прижимая к груди пустую бутылку. «Я не считал её подарки во взятки! Она… она же не знает!»

Сквозь окно, заляпанное дождём, пробился луч света. Он упал на этикетку, где «LIE» теперь переливалось всеми цветами нефтяной лужи. Артём прикрыл глаза, увидев пляж: Лиза лепит кулич из песка, а он, пьяный, пишет на нёбе маркером: «Прости». Волна смывает буквы, и дочь смеётся: «Пап, ты рисуешь, как слепой!»

Когда будильник прозвенел, напоминая о завтрашнем допросе, он обнаружил себя на полу. В руке — осколок кружки с буквой «Л». В горле — вкус, будто глотал песок. А на стене чёрный лебедь плыл в сторону окна, унося в клюве окровавленную цифру «15».

Сделка с тенью

Дождь стучал в окно, будто пытался выбить код доступа к их прошлому. Алёна стояла в дверях, держа зонт-трость с ручкой в форме лебединой шеи. Капли стекали на флешку в её руке — чёрный лебедь с красным блестком вместо глаза, подарок Артёма на пятилетие работы. Теперь птица смотрела на него пустотой, как выключенный экран с уликами.

— Они заплатили за мамин диализ. Месяц. Год. Десять лет, — её голос звучал, как автоматическое уведомление. В рукаве пиджака шелестел конверт — уголок фотографии Лизы торчал наружу, будто Алёна украла и её. «Вы же понимаете: бизнес — это сделки. Вы сами учили…»

Артём сжал кружку «Лучший папа», но ручка отломилась, упав в лужу от зонта. Керамика впилась в ладонь, смешав кровь с коричневыми разводами от кофе. «Ты… продала меня? — он кинул осколок в стену, где висел их общий сертификат «Команда года-2021». Стекло треснуло, разрезая фото пополам: его улыбка осталась на половине с Алёной.

— Нет. Я купила своё будущее, — она повернула флешку, и красный глаз лебедя вспыхнул от света люстры. «Здесь всё: переписки, аудио из кабинета, даже… — пауза заполнилась гулом холодильника, где плесневел торт ко дню рождения Лизы. — даже ваши письма Наталье. „Прости, я исправлюсь“… трогательно».

Он рванулся вперёд, но поскользнулся на рассыпанном песке из разбитых часов. Зёрна прилипли к ладоням, как клейкие воспоминания: Алёна, помогающая Лиза лепить куличики на том пляже, Алёна, стирающая следы помады с его воротника после корпоратива… «Ты же клялась, что семья — не разменная монета!»

— А вы клялись не врать! — она швырнула флешку в лужу у его ног. Чёрный лебедь утонул, пуская пузыри. «Когда вы в последний раз звонили Лизе? Когда покупали ей лекарство от астмы? Нет, вы покупали молчание судей!»

Артём поднял флешку. Металл был холоднее льда из коктейля, который они пили после первого успешного проекта. «Я… Я же доверял тебе как…»

— Как раб доверяет цепи? — она поправила воротник, и он увидел на её шее новый кулон — песочные часы с чёрным лебедем вместо песка. «Вы разучились видеть людей. Только цифры, Артём. Даже дочь стала статьёй расходов».

Дождь усилился, превращая комнату в аквариум с мутными стенами. Алёна достала из кармана осколок кружки — буквы «Лучш» — и положила его на стол. «Отдайте Лизе. Пусть склеит… или выбросит».

Когда дверь захлопнулась, Артём прижал флешку к груди. Красный глаз лебедя светился сквозь ткань, как рана. Он подключил её к ноутбуку, и экран заполонили папки: «Долги», «Взятки», «Семья». В последней лежало видео: Лиза в больнице, кашляющая в маске, а на заднем фоне — Алёна, гладящая её по волосам. Дата: вчера.

— Бизнес — это сделки… — он удалил все файлы, но они восстанавливались, множась, как головы гидры. «Нет! Это… это…»

На столе зазвонил телефон Лизы. На экране — сообщение: «Пап, когда ты приедешь? Тетя Алёна сказала, ты очень занят…»

Чёрный лебедь на флешке захлопал крыльями в такт дождю. Артём швырнул её в окно. Стекло треснуло, но не разбилось, оставив птицу висеть в паутине трещин — словно она попала в ловушку времени, которое сам же и продал.

Автодафе памяти

Камин трещал, выплёвывая искры, похожие на сбежавшие с корпоратива бухгалтерские нули. Артём швырнул в огонь диплом МГИМО — кожаная обложка скорчилась, как паук в агонии, золотое тиснение «с отличием» почернело, превратившись в «с огнём». Дым пахнул библиотечной пылью и амбициями 20-летнего мальчишки, который верил, что мир можно завоевать цитатами из Макиавелли. «Феникс… — он разорвал свадебное фото, где Наталья смеялась, запутавшись в фате. — …рождается из пепла. Да?» Пламя слизнуло её лицо, оставив только его руку на талии — теперь она обнимала пустоту.

— Папа, ты обещал приехать! — голос Лизы вырвался из горящего конверта с наклейками пчёл. Детские буквы «я скучаю» вздулись пузырями, лопаясь в огне. «Сгорю — стану фениксом. Или пеплом…»

Он схватил кружку «Лучший папа», но вместо кофе выплеснул в камин виски. Пламя взвыло синим, осветив стену, где тень от кружки превратилась в лебедя с расправленными крыльями. «Лети, тварь! — Артём бросил в огонь пачку писем. — Лети и скажи им, что я…»

Письма вспыхивали одно за другим. Слова «папа», «прости», «завтра» обугливались, сворачиваясь в чёрные розочки. Дым щипал глаза, и он увидел себя в зеркале над камином: лицо, покрытое пеплом, как ритуальной краской. «Ты… уже пепел, — прошептало отражение. — Даже фениксу нужен труп».

На ковре рассыпался песок из разбитых часов — зёрна закатились под диван, где лежала игрушечная лопатка Лизы. Артём наклонился, собирая горсть, и бросил в пламя. Песок зашипел, будто это соль на ране времени. «Сколько дней я украл у неё? — он сжал обгоревший край фото, где Лиза строила замок. — Десять? Сто?»

Внезапно камин захлебнулся дымом. Из трубы вырвался вихрь пепла, сложившись в силуэт чёрного лебедя. Птица ударила крылом по окну, и стёкла запели тонким звоном, как бокалы на той свадьбе, которую он сейчас жег. «Нет! — Артём сунул руку в огонь, выхватывая полуобгоревший лист. — Верни! Верни это!»

Но на пергаменте уцелело лишь одно слово — «Лиза». Он прижал его к груди, и пепел смешался с потом, оставив на рубашке грязное пятно в форме сердца. За окном завыл ветер, принеся запах моря и детского крема. «Пап… — эхо донеслось из пепла. — Ты где?»

Артём схватил кочергу, разворошив огонь. Среди углей блеснуло стекло — осколок песочных часов, сплавленный с золотым ободком от диплома. «Время… — он проткнул им тень лебедя. — Всё сгорает. Даже ты».

Когда пламя погасло, он засунул руку в золу. Всё, что осталось — треснутая кружка, обгоревший браслет Натальи и фотография, где Лиза машет с пляжа. На обратной стороне детской рукой выведено: «Папа, здесь так много песка! Забери меня…»

Он высыпал пепел в кружку, размешал пальцем и выпил. Губы обожгло, как в тот день, когда он впервые солгал клиенту. «Феникс… — закашлялся Артём, выплёвывая частицы прошлого. — Тоже лжёт. Он просто пепел, который… не научился падать».

А за окном чёрный лебедь бился в луже, пытаясь взлететь. Его крылья мазали грязь по асфальту, оставляя следы, похожие на детские каракули.

Рулетка с перьями

Фишка упала на ковёр, пропитанный дымом сигар и чужими надеждами. Артём проследил, как она катится к ногам девочки в синем платье — точь-в-точь как у Лизы на последнем утреннике. «Красное! — он ударил кулаком по столу, сдвинув стопку фишек с номером 21. — Всё на красное!» Крупье, мужчина с лицом воскового манекена, щёлкнул рулеткой: «Ставок больше нет». Шарик запрыгал, как таракан на раскалённой сковороде.

Артём потрогал кружку «Лучший папа», всунутую в карман пиджака. Трещина на ручке впилась в палец, напоминая шрам. «Чёрный лебедь… — он засмеялся, вдыхая запах коньяка и женских духов с соседнего стола. — Как в той дурацкой книжке, которую Лиза…» Шарик упал в чёрное поле. «21. Чёрное, — голос крупье звучал, как гудок клаксона на похоронах. — Спасибо за игру».

Девочка подняла фишку, и свет люстры отразился в её глазах — стеклянно-зелёных, как у Лизы в день отъезда. «Папа, это твоя? — она протянула руку, но охранник отшвырнул её прочь. «Уходи, воришка!»

Артём вскочил, опрокинув стул. «Не трогайте её! — он рванулся вперёд, но споткнулся о шлейф платья дамы в бриллиантах. «Лиза…» — прошептал он, видя, как девочка убегает, сжимая фишку. На полу остался след — мокрый отпечаток маленькой туфли, как после дождя на пляже.

Крупье собрал фишки совком, напоминающим лопатку для песка. «Ваш чёрный лебедь прилетел, — он кивнул на рулетку. «Хотите продать часы? Или… — взгляд скользнул по кружке в кармане. — Сувенир?»

Артём вытащил кружку, внутри звенели осколки. «Здесь мои последние два миллиона. — Он швырнул её на стол. «Ставка на зеро. Всё или…»

— Зеро? — крупье поднял бровь, вытирая тряпкой пятно от виски. «Это не игра, а самоубийство».

— Самоубийство? — Артём схватил шарик, всё ещё тёплый от вращения. «Нет. Это… метафора».

Девочка вернулась, спрятавшись за колонной. Она бросила фишку в воздух, и та упала в бокал игрока с сигарой. «Папа, пойдём домой! — крикнула она, но голос растворился в джазовом саксофоне.

Крупье запустил рулетку. Шарик прыгал по чёрным и красным, а Артём смотрел на след от кружки — кофейные разводы складывались в силуэт лебедя. «Лети… — он прошептал. — Лети и сожри меня целиком».

Шарик щёлкнул, попав в зеро. Стол взорвался гулом — кто-то засмеялся, кто-то выругался на языке, похожем на скрежет шестерёнок. Крупье замер, держа совок над фишками. «Зеро… — он медленно поднял глаза. — Поздравляю. Вы проиграли даже то, чего не ставили».

Артём потянулся к выигрышу, но фишки рассыпались в пыль. В ладони осталась только песчинка — последняя из тех, что Лиза хранила в кармане. Девочка в синем платье подошла и дунула на неё. «Папа, смотри, время улетает!»

Когда охранники вывели его за дверь, он увидел на полу осколок кружки. На нём уцелела буква «а» от слова «папа». Дождь смывал позолоту с вывески казино, открывая ржавое название: «Лебединое гнездо».

А в луже у ног плавала фишка. На ободке, рядом с цифрой 21, кто-то нацарапал детской ручкой: «вернись».

Дыхание пепла

Телефон завибрировал, как пойманная в банку пчела. Артём поднёс его к уху, и сквозь шум ветра, вырывавшегося из щели в окне, пробился голос Натальи: «Лиза в больнице. Астма… Дышит через трубочку, как ты через соломинку в своих коктейлях». Он прижал аппарат к груди, будто мог передать дочери тепло, но экран уже леденел от её слов. «Нужны деньги на ингалятор. Тот, что ты обещал кучить… полгода назад».

Он уронил кружку «Лучший папа», и она покатилась под диван, выплёскивая на паркет остатки виски. Жидкость растеклась, повторив контуры карты — того самого острова, куда он вложил последние деньги. «Я… решу. Через пару дней, — язык прилип к нёбу, как в детстве после кражи сахара. «Скажи Лизе…»

— Что? Что ей сказать? — Наталья засмеялась, и смех рассыпался стальными иглами. «Что папа снова в казино? Или что он разбил телефон, чтобы не видеть её сообщения?»

Артём сжал трубку так, что треснуло стекло. В щели полезли уведомления: «Просрочка», «Иск», «Арест счетов». Красные цифры пульсировали, как капельница Лизы на том фото, что он удалил утром. «Нет! Я… Я найду! Заложу часы, машину…»

— Машину? — Наталья вздохнула, и в тишине больничного коридора эхом отозвался звук аппарата ИВЛ. «Её уже нет. Как и квартиры. Ты променял нас на свои песочные замки. Прощай».

Он швырнул телефон в стену. Корпус разлетелся на осколки, но экран, призрачно светясь, продолжал множить цифры: 100 непрочитанных. Артём упал на колени, собирая обломки, и стекло впилось в ладони, смешав кровь с пикселями. На одном из осколков застыло лицо Лизы — она дула на одуванчик в парке, где они гуляли… или это пух от её подушки в больнице?

«Пап… дыши…» — эхо из разбитого динамика. Он прижал осколок к губам, ощущая холод экрана, и представил, как Лиза задыхается, сжимая его фотографию. «Нет-нет-нет…» — он ногтями выскребал песок из трещин телефона — те самые зёрна, что когда-то пересыпала Лиза в песочных часах, смеясь: «Пап, время убегает!»

В углу комнаты тень от торшера изогнулась, приняв форму чёрного лебедя. Птица клюнула осколок с надписью «папа», оставшейся от кружки, и бросила его в лужу виски. Артём пополз к ней, цепляясь за ковёр, но тень взмахнула крылом, и свет погас. В темноте зазвучало хрипение — то ли сломанный телефон, то ли дочь, пытающаяся вдохнуть.

— Я всё исправлю! — закричал он в пустоту, сжимая в кулаке песок, стекло и цифры. «Заклинаю… чёрный лебедь, дай мне время!»

Но из динамика вырвался только сигнал «занято», а на полу, среди осколков, осталась лишь одна целая деталь — крошечный микрофон. Артём приложил его к горлу, пытаясь имитировать дыхание: «Лиза… я здесь. Дыши со мной. Раз-два… раз-два…»

Снаружи завыла сирена скорой. Он подбежал к окну, но это был лишь таксист, сигналящий пьяному клиенту. В отражении стекла чёрный лебедь плыл по небу, везя на спине девочку в синем платье. Она махала рукой, и с её пальца свисала ниточка — то ли капельница, то ли последняя связь с миром, который он промотал в рулетке из пепла.

Билет в никуда

Вагон пах затхлыми занавесками и страхом тех, кто бежит без чемоданов. Артём втиснулся в угол жёсткого сиденья, поджав ноги, будто прячась от собственного силуэта на стекле. За окном мелькали телеграфные столбы — чёрные лебеди, склонившие шеи над полями, где он когда-то хотел построить курорт. «Сочи… — он прошептал, сжимая в кармане осколок кружки. — Там море. Там Лиза…» Но вместо дочери всплыло лицо контролёра: мужчина в форме цвета заплесневелого хлеба щёлкнул дыроколом у следующего кресла.

— Ваш документ? — рука с синими прожилками протянулась к нему. На лацкане формы болталась бляха в форме песочных часов. «Билет или паспорт».

Артём выдохнул, пытаясь скрыть дрожь в коленях. Из внутреннего кармана достал визитку: потёртые золотые буквы «CEO Top Events» сливались с пятном от виски. «Это… было моё имя, — он протянул картонку, будто ставил последнюю фишку на рулетку. — Артём Григорьев. Я устраивал ваши корпоративы».

Контролёр поднёс визитку к свету, и тень от неё упала на стену, превратившись в лебедя с распоротым брюхом — оттуда сыпались цифры: 15, 3, 0.5… «Григорьев? — он смял визитку, бросив под ноги. — Вы тот, кто сжёг пол-Москвы? Слышал, вашу дочь ищут в больницах…»

Поезд врезался в тоннель, и тьма поглотила смех пассажиров. Артём вцепился в подлокотник, но вместо пластика нащупал песок — горсть из разбитых часов, засыпанную в щель. «Лиза… — он зашептал, перебирая зёрна. — Папа едет. Папа…»

— В Сочи без билета? — контролёр сел напротив, раздвинув колени, как полицейский на допросе. «У вас даже чемодана нет. Только эта… — он пнул ногой кружку, выкатившуюся из-под сиденья. Трещина разделила «Лучший папа» на «Луч» и «ший», будто насмешка.

Артём схватил кружку, обжигая пальцы о края. «Это всё, что осталось… — он зачерпнул воздух, словно мог напоить дочь. — Я куплю билет. Деньги…» — полез в карман, но вытащил лишь фантик от конфеты Лизы.

Контролёр засмеялся, доставая проездной: «Ваш билет — до следующей станции. Там вас ждёт полиция. Или… — он кивнул на аварийный молоток. — Прыжок. Как ваш чёрный лебедь».

Поезд вырвался из тоннеля. В окне мелькнул пляж — девочка в синем копает яму, рядом бутылка «Black Lie» с воткнутой лопаткой. «Лиза! — Артём прижался лбом к стеклу, оставляя отпечаток. — Стой! Я…»

— Выбор, Григорьев. Тюрьма или свобода? — контролёр поднял молоток, протягивая рукояткой. «Ваш отец ведь тоже бежал? Только он прыгнул…»

Артём выхватил молоток. Стекла вагона дрогнули, отражая сотни чёрных лебедей за окном. «Он умер под колёсами, — прошипел он, целясь в аварийную ручку. — А я…» — удар! — «…рождаюсь!»

Холодный ветр ворвался в вагон, унося визитки, песок, обрывки голоса Лизы: «Пап, мы строим замок!» Артём шагнул на подножку, сжимая кружку. Внизу мчались рельсы — блестящие, как лезвия. «Лети… — шепнул он, разжимая пальцы. Кружка упала, разбившись о шпалы, и из осколков вырвался чёрный лебедь.

Контролёр кричал что-то, но его слова слились с гудком поезда. Артём прыгнул. Падая, увидел на перроне девочку — она подняла фишку с номером «0» и помахала. «Папа, я поймала время!»

Приземлился в песок. Он был тёплым, как живот Лизы в день рождения. «Сочи… — засмеялся он, выплёвывая кровь и зёрна. — Я привёз тебе песок, доченька…»

А поезд уходил в туман, увозя в окне последний осколок его имени.

Исповедь прибоя

Шторм лизал берег чёрным языком, выплёвывая на песок осколки ракушек и пену, похожую на слюну бешеной собаки. Артём шёл по кромке воды, и каждый след его босых ног тут же заполнялся ледяной жижей — будто море стирало сам факт его существования. «Я не виноват! — он заорал в грохот волн, но ветер разорвал слова, швырнув их обратно в глотку. — Слышишь?! Не виноват!»

На запястье болтались часы Rolex, циферблат светился ядовито-зелёным — ровно в полночь они должны были остановиться, как обещал ростовщик. «Возьми свои проклятые деньги! — он рванул браслет, но кожаный ремешок, пропитанный потом, не поддался. — Возьми всё!» Волна, взметнувшись, хлестнула по ногам, и часы скользнули вниз, зацепившись стрелкой за водоросли. «Нет! — он нырнул за ними, но пальцы схватили не металл, а детский браслетик. Фиолетовые бусины складывались в имя: Лиза.

Песок забился под ногти, смешиваясь с тиной. Артём выполз на берег, сжимая в кулаке браслет, и вдруг заметил, что бусины — те самые, что он подарил ей на пятилетие. «Пап, смотри! — эхо донеслось из прошлого. — Я поймала время!» Тогда Лиза запустила бусины в песочные часы, заставив их течь в обратную сторону. Теперь они висели на его запястье, как кандалы.

— Ты променял её на этот хлам? — за спиной хрипло рассмеялись. Он обернулся, но это был лишь чёрный лебедь, выброшенный штормом на берег. Птица билась в луже, перья слипались от нефти, словно она утонула в его грехах. «Убирайся! — Артём швырнул в неё камень, но лебедь взмахнул крылом, и камень упал к его ногам, обернувшись кружкой «Лучший папа». Ручка, отломанная ещё в кабинете, торчала, как кость.

Он поднял кружку, и из трещин хлынула морская вода — солёная, как слёзы Лизы в день, когда он забыл забрать её из школы. «Пап, я думала… ты не придёшь…» — голос дочери вырвался из горлышка, смешавшись с воем ветра. «Прости… — он прижал кружку к груди, и ракушка внутри зазвенела, как колокольчик. — Я… исправлю…»

Внезапно волна накрыла его с головой. Артём захлебнулся, глотая песок, соль и обрывки водорослей. Когда откашлялся, в ладони осталась лишь бусина «и» от имени Лиза. Чёрный лебедь плыл вдали, волоча за собой Rolex — стрелки светились, как глаза хищника. «Верни! — закричал он, но птица нырнула, оставив на поверхности круги. В центре одного плавала фотография: Лиза в больнице, прижимающая к груди ингалятор вместо плюшевого мишки.

Он побежал вдоль берега, цепляясь за воздух, будто за перила уходящего поезда. В кармане бились осколки телефона, прорезая ткань, — уведомления «Просрочено» сочились кровью. «Лиза! — рёв волн поглотил имя. — Я… куплю тебе новый браслет! Лучший!»

Но море выбросило на песок лишь песочные часы, наполненные илом. Артём упал на колени, пытаясь перевернуть их, но песок не тек — слежался в комок, как его жизнь. «Доченька… — он вдавил бусину в грудь, оставляя синяк в форме сердца. — Я…»

Шторм стих так же внезапно, как начался. В тишине зазвучал смех — детский, звонкий. Артём поднял голову: на горизонте, в последней луне, девочка в синем платье махала рукой. На её запястье блестел Rolex, а в другой руке она держала чёрного лебедя за шею, как воздушный шарик. «Пап, я поймала время! — крикнула она, и птица взмыла в небо, унося часы к облакам. — Оно больше не убежит!»

Артём протянул руку, но луна погасла. В пальцах остался только мокрый песок, а в ушах — тиканье невидимых часов, отсчитывающих то ли секунды, то ли последние шансы.

Пепелище титулов

Дверь офиса скрипела, как кости старика, пытаясь удержать позор за ржавыми замками. Артём вдавил плечо в дерево, пропитанное запахом лака для ногтей секретарши и чернилами расписок. «Вор» — граффити алело на стене, выведенное баллончиком, который он когда-то подарил Лизе для школьного проекта. Буква «о» съехала вниз, превратившись в силуэт лебедя с переломанным крылом. «Нет… — он рванул дверь, и печать МВД оторвалась, прилипнув к ладони клейкой плёнкой крови. — Это не воровство. Это… возвращение долгов».

Внутри пахло затхлостью пролитого кофе и распавшимися сделками. На полу валялись обгоревшие контракты — их края скрутились, как пальцы клиентов, пытавшихся вырвать премиальные. Артём шагнул через порог, и стекло под ботинком хрустнуло — осколки рамок с дипломами смешались с песком из тех часов, что Лиза перевернула в день его ухода. «Пап, смотри! Время потекло вверх!» — эхо смеха ударило в висок.

Он пнул кресло, и с обивки посыпались крошки сухарей — те самые, что он жевал ночами, строя финансовые пирамиды из обещаний. На стене висел экран с трещиной: в паутине разбитого стекла застыли цифры «−2 000 000», словно индексы его родительского рейтинга. «Где ты, сволочь? — он ударил кулаком по клавиатуре, и клавиши «Ctrl» и «Z» отлетели, как зубы. — Где моя…»

В углу, под грудой испорченных папок, блеснула эмаль. Артём разгрёб бумаги, обрезая пальцы о края справок, и вытащил кружку «Лучший папа». Ручка была отломана, но надпись цела — будто дочь прошептала её сквозь трещины. «Лиза… — он провёл пальцем по буквам, смазывая копоть. — Я…»

— Думал, спрятал? — за спиной хрипло кашлянули. Охранник с лицом крупье из казино прислонился к дверному косяку, крутя в руках совок для песка. «Её нашли в мусорке. Рядом с письмами дочки. Хотели выбросить, но… — он плюнул на пол, и слюна смешалась с чёрной краской граффити. — Решили оставить. Как улику».

Артём прижал кружку к животу, будто мог вдохнуть в неё тепло. «Улику? — он засмеялся, сдирая с кофейного дна засохшие капли виски. — Это… единственное, что я не украл».

Охранник выронил совок. Песок из часов, украденных у времени, зашипел, рассыпаясь по полу. «Беги, Григорьев. Полиция уже в лифте. — Он кивнул на разбитое окно, где на подоконнике сидел чёрный лебедь, ковыряя клювом табличку „CEO“. — Или останься. Стань пеплом… как твой феникс».

Артём рванул к окну. Стекло резануло ладонь, и кровь заструилась по рукаву, смешиваясь с буквами «Лучший папа». Лебедь взмахнул крылом, сбрасывая ему в лицо горсть песка — тот самый, что Лиза насыпала в карман его пиджака со словами: «Возьми, пап, чтобы время не убежало!»

— Я не пепел… — прошипел он, перелезая через раму. — Я… семя».

Прыжок. Падение. Удар о тротуар. В кулаке, сжимающем кружку, что-то звенело — может, осколки, а может, последние секунды перед крахом. Над ним сомкнулась тень: чёрный лебедь поднял табличку «CEO» в клюве и бросил к его ногам. Металл приземлился в лужу, отразив лицо Лизы — она махала из окна больницы, обмотанная трубками, но смеялась.

«Пап, — эхо донеслось из кружки, — а когда ты станешь фениксом?»

Он поднялся, хромая, и сунул руку в карман. Там лежала фишка из казино с номером «0» и прилипшей песчинкой. «Скоро, доченька… — он вытер кружку об рубашку, оставляя полосу крови на „папа“. — Фениксы… рождаются в огне. Да?»

А лебедь, взлетая, выронил перо. Оно упало в лужу, превратившись в обручальное кольцо Натальи. Артём прошёл мимо, не заметив. Всё, что он нёс — треснутая керамика и песок в легких, — теперь было его единственным капиталом.

Цена дружбы

Кабинет пах плесенью и предательством. Игорь развалился в кресле Артёма, крутя в руках песочные часы — те самые, что стояли на столе во время их первой сделки. Теперь песок застревал в трещинах, будто время отказывалось течь для того, кто его предал. «Продай долю за рубль. — Он бросил монету на стол, и та провалилась в щель, оставшуюся от удара кулаком год назад. — Или сядешь. Выбор прост, как гвоздь в крышку гроба».

Артём сжал кружку «Лучший папа», спрятанную за пазухой. Осколок впился в ладонь, смешав кровь с керамической пылью. «Ты же друг… — голос сорвался, как тогда, когда он звонил Наталье из казино. — Мы… строили это вместе».

Игорь встал, отбрасывая тень в форме чёрного лебедя на стену с выцветшими фото: они с Артёмом на яхте, в Швейцарии, на крыше небоскрёба с бокалами «Black Lie». «Друзья не стреляют в спину. — Он провёл пальцем по сколу на столе — след от пули в день, когда Артём отобрал у него акции. — Ты сам научил: бизнес — война без правил».

За окном завыл ветер, выдувая из щели рамы песок. Зёрна падали на контракт, превращая подпись Артёма в дюны. «Лиза… — он выдохнул, но Игорь перебил, швырнув ему в лицо конверт. Фотографии высыпались, как карты из краплёной колоды: Лиза в больничной палате, Наталья у подъезда с чужим мужчиной, офис с граффити «Вор».

— Твоя дочь задыхается, а ты всё играешь в благородство? — Игорь раздавил сигарету о песочные часы. «Подпиши. Или… — он достал диктофон. Клик — голос Артёма: «Лизу? Да я лучше куплю остров, чем буду платить за её астму!»

Артём рванулся вперёд, но ковёр споткнул его, как когда-то шлейф платья в казино. «Подделка! — он вцепился в край стола, чувствуя занозы под ногтями. — Я никогда…»

— Правда, как чёрный лебедь, всегда вылетает неожиданно. — Игорь наступил на его пальцы, медленно увеличивая давление. «Ты же любил метафоры. Вот тебе новая: ты — зеро. Ноль. Пустота».

Кружка выпала из-за пазухи, разбившись о пол. Игорь поднял осколок с буквой «а»: «Лучший па…» Хахот разорвал тишину. «Даже кружка предала! — он швырнул черепок в окно. Стекло треснуло, повторив узор больничной капельницы. «Подписывай. Или твоя Лиза узнает, как папа ставил на её жизнь в рулетку».

Артём схватил ручку. Лезвие-перо вонзилось в палец, но боль бледнела перед лицом Лизы на фото. «Доченька… — он вывел первую букву, и чернила смешались с кровью, образуя слово „продано“. — Прости…»

Игорь вырвал контракт, оставив в пальцах Артёма клочья бумаги. «Сделка закрыта. — Он бросил ему рубль: монета упала в лужу крови, превратившись в песчинку. «Беги. Полиция любит подбирать чужой мусор».

Когда дверь захлопнулась, Артём подполз к осколку кружки. Надпись «папа» слипалась от слёз. Из динамика компьютера донёсся детский смех — запись с корпоратива, где Лиза подарила ему часы. «Пап, я вложила в них весь песок с пляжа! — голос звенел. — Теперь время всегда с тобой!»

Он засунул осколок в карман, разрезая ткань, и выполз в коридор. На стене охранник рисовал баллончиком чёрного лебедя. Птица рвалась из клетки, где вместо прутьев — цифры «1 рубль».

«Всё ещё здесь? — охранник сплюнул на пол. «Игорь велел выбросить тебя с мусором».

Артём поднялся, держась за стену. В кармане звенели песок, осколки и фишка с зеро. «Нет… — он вытер лицо рукавом, оставляя кровавый след на граффити. — Я сам… свой мусор».

Спускаясь по лестнице, он услышал за спиной хруст — Игорь давил ногой песочные часы. Песок хлынул в щели пола, унося последние секунды его гордости.

Чернильная жертва

Стол дрожал, как земля перед обвалом. Артём прижал ладонью контракт, и бумага впитывала пот, превращая пункт 4.1 в болото. Игорь протянул ручку — массивную, с гравировкой «Top Events», — но вместо чернил из наконечника сочилась ржавая жидкость. «Подписывай, — он ткнул пальцем в строку, оставив вмятину, похожую на пулю. — Или твоя дочь будет дышать через трубку вечно».

Артём вцепился в ручку, и металл впился в мозоли от бесконечных сделок. Перо скользнуло по бумаге, оставляя кляксу — чёрную, маслянистую, как нефть из скважин, которые он когда-то обещал купить Лизе «для будущего». «Ты… — он поднял глаза, но вместо лица Игоря увидел чёрного лебедя в зеркале: птица клевала его отражение, вырывая куски мяса. — Знаешь, что Наталья говорила о тебе? Что ты…»

— Что я крыса? — Игорь рассмеялся, и смех зазвучал как скрежет песка в сломанных часах. «Зато теперь она смотрит на меня иначе. Вчера, например… — он бросил на стол ключи от квартиры Артёма, — …спрашивала, как я ношу рубашки без крови на воротнике».

Ручка дернулась, размазав подпись. Чернила растеклись слезой, прожегшей бумагу до слова «банкрот». «Смотри, — Игорь поднёс лист к свету, и клякса отбрасывала тень в форме петли. — Даже контракт плачет. Романтично, не находишь?»

За окном завыл ветер, принеся с пляжа песок. Зёрна застревали в трещинах стола, напоминая, как Лиза переворачивала часы перед сном: «Пап, я остановила время! Спи спокойно!» Артём рванул воротник, и пуговица отлетела, угодив в кружку «Лучший папа» — она стояла на подоконнике, заполненная окурками. «Ты… никогда не поймёшь… — он вытер чернила с пальцев об штору, оставляя полосы, как от когтей. — Что значит…»

— Быть отцом? — Игорь пнул мусорное ведро. Оттуда выпал детский рисунок: Лиза, Артём и солнце с лицом Натальи. «Ты сам превратил её в сироту. Я лишь подобрал обломки».

Артём впился ногтями в подпись, рвя бумагу, но контракт был прочнее его воли. «Доченька… — он прошептал, и эхо вернулось из угла, где чёрный лебедь клевал последнюю бусину с браслета „Лиза“. — Прости…»

Игорь выхватил документ, швырнув на стол рубль. Монета покатилась к кружке, упав внутрь с глухим стуком. «Твоя цена, — он надел перчатки, вытирая с рук следы чернил. — Дешевле, чем краска на этой стене».

Над ними, где когда-то висел портрет Артёма с дочерью, теперь красовалось граффити: чёрный лебедь, душащий змею с надписью «семья». Артём поднял кружку, и окурки посыпались на пол, как пепел. На дне, под слоем смолы, блеснула бусина «и» — всё, что осталось от имени Лиза.

— Знаешь, почему лебедь чёрный? — Игорь распахнул дверь, впуская запах свежей краски из коридора. «Он не боится испачкаться в грязи. В отличие от тебя».

Артём швырнул кружку в стену. Черепки «Лучший папа» вонзились в граффити, и птица истекала синей краской, как вены ядом. «Я… верну… — он схватил рубль, сжимая его до боли. — Верну всё!»

Но Игорь уже уходил, насвистывая мелодию из рекламы Top Events. В такт ему стучали каблуки охранников, волочащих мешки с песком — тем самым, что когда-то Лиза хранила в карманах, чтобы «папа не терял время».

Артём прижал окровавленный рубль ко лбу. На монете, сквозь ржавчину, проступал профиль Лизы. «Слеза… — он лизнул чернильное пятно. — Солёная. Как море…»

А чёрный лебедь за окном, взмывая в небо, ронял перо. Оно приземлилось на контракт, превратившись в печать суда.

Последний глоток тишины

Бар тонул в синем свете неона, словно аквариум для утопленников. Артём прижал кружку «Лучший папа» к губам, но вместо какао с зефирками глотнул виски — жгло, как та ночь, когда Лиза впервые задохнулась без ингалятора. Лёд звенел, трескаясь вдоль трещин, повторяя узор её бронхиальных трубок. «За… — он кашлянул, и спирт выплеснулся на рукав, смывая следы полицейской краски. — За крах чёрных лебедей!»

На экране за стойкой ползли титры новостей: «Экс-глава Top Events объявлен в розыск». Его лицо, смятое пикселями, напоминало ту фотографию, что Наталья разорвала перед отъездом. «…подозревается в мошенничестве и уклонении…» — голос диктора перебил скрип барного стула. Бармен, тощий как спичка, протёр бокал с гравировкой «Black Lie»:

— Тебе бы воды, друг. — Он кивнул на кружку, где лёд таял, обнажая дно с надписью «папа». «Или ты решил повторить трюк своего отца? Тот тоже пил перед тем, как…»

Артём швырнул рубль на стойку. Монета закружилась, падая в лужу от стакана. «Мой отец прыгнул под поезд. — Он выдавил улыбку, чувствуя, как трещина на кружке режет ладонь. — А я… — грохот грома за окном заглушил конец фразы.

Экран вспыхнул кадрами горящего офиса. Чёрный лебедь пролетел по фону, уворачиваясь от искр. «…ущерб оценивается в 200 миллионов…» — цифры падали в стакан Артёма, растворяясь в виски. Он размешал их пальцем, и на подушечках остался песок — несколько зёрен с пляжа, где Лиза закапывала его часы в надежде «остановить время».

— Допивай и свали. — Бармен ударил кулаком по столу, и крошки штукатурки засыпали рубль. «Мне не нужны проблемы с ментами».

Артём опрокинул остатки виски в горло. Спирт смешался со слезами, соляными, как море в Сочи. «Знаешь, чем пахнет крах? — он поднял пустую кружку, сквозь трещины которой пробивался неон. — Жжёным сахаром. Лизка… всегда горела карамель…»

Внезапно дверь распахнулась, впустив порыв ветра. На пороге стояла фигура в плаще — силуэт напоминал Игоря, но это был лишь мокрый афишный стенд: «Цирк „Чёрный лебедь“ — последнее шоу сезона!» Артём засмеялся, сжимая кружку так, что кровь выступила на костяшках.

— Он сюда заходил? — полицейский в форме швырнул на стойку фото. Лиза в больничной маске смотрела сквозь стеклянный стакан. «Видели этого человека?»

Бармен медленно поднял палец, указывая на дверь в подсобку. Артём рванулся туда, спотыкаясь о ящики с «Black Lie». В темноте нащупал окно — рама вскрипела, как Наталья в день, когда он забыл их годовщину. «Пап… — эхо донеслось из кружки, зажатой под мышкой. — Ты где? Мне страшно…»

Он вылез на крышу. Дождь бил по лицу, смывая копоть и ложь. Внизу, на асфальте, полицейские кружили, как стервятники. «Лиза… — он достал из кармана последнюю фишку с „0“, приклеив её к треснувшему льду в кружке. — Лови время…»

Прыжок. Падение. Удар о тент грузовика. Виски выплеснулся из кружки, нарисовав на брезенте силуэт лебедя. Артём выполз из кузова, оставляя за собой кровавый след. Вдали, на рекламном экране, продолжали транслировать его лицо.

«Пап! — вдруг крикнула девочка в синем плаще. Она бежала к нему, размахивая браслетом. — Я нашла! Я…»

Но грузовик рванул вперёд, увозя его прочь. В кузове звенела пустая кружка, а в небе, разрывая тучи, летел чёрный лебедь с фишкой «0» в клюве.

Эхо в колодце

Подворотня воняла мочой и тлением яблок — гнилые плоды давились под ботинками прохожих, как лица тех, кого он предал. Артём открыл глаза, и первое, что увидел — чёрного лебедя, выведенного баллончиком на стене. Птица протыкала клювом циферблат, из которого сыпался песок, забиваясь ему под ногти. «Всё пройдёт… — хриплый голос заставил вздрогнуть. Бродяга в пальто из лоскутов перебирал струны гитары с одной струной. — …как с белых яблонь дым».

Артём попытался встать, но тело прилипло к асфальту — то ли от дождя, то ли от собственной слабости. В кармане жгло: кружка «Лучший папа» раскололась на два осколка, прорезая ткань. «Молчишь? — бродяга ткнул грифом в его грудь, оставляя синяк в форме ноты. — Я тебя знаю. Ты — тот, кто продал воздух. А теперь хочешь продать душу?»

Он вытащил телефон. Экран треснул, как песочные часы Лизы, и в щели забился уличный сор. «Наталья… — набрал номер, прижимая трубку к уху, словно мог пришить её к себе. — Наташ…»

— Абонент недоступен, — запищал автоответчик, но сквозь помехи прорвался смех. Детский, звонкий, как тогда, когда Лиза впервые села на велосипед. «Пап, смотри! Я лечу!» — и гудки превратились в визг тормозов.

Бродяга засмеялся, срывая струну. «Она уже с другим летит. На яхте. Или на метле — хе-хе». — Он плюнул в гитару, и слюна смешалась с ржавыми каплями на деке. «А ты что? Ищешь дно? Так вот оно». — Ткнул пальцем в лужу, где плавал окурок с надписью «Top Events».

Артём швырнул телефон в стену. Корпус разлетелся, высыпав из аккумулятора песок — тот самый, что Лиза хранила в кармане. «Врёшь… — он схватил бродягу за воротник, но тот выскользнул, как угорь, оставив в руках клочья газеты. Заголовок: «Бывший миллионер разыскивается за мошенничество». Фото Артёма соседствовало с рекламой цирка: чёрный лебедь рвал зубами семейные фото.

— Хочешь спасения? — бродяга сунул ему в руку гитару. «Сломай об голову. Будет как в кино: кровь, слава, хэппи-энд…»

Внезапно завыла сирена. Артём прижался к стене, и лебединое граффити обняло его шипованным крылом. «Беги, — прошептала тень. «Беги, пока не превратился в песок…»

Он побежал, спотыкаясь о пустые бутылки — их донышки, как линзы, увеличивали лица прохожих: все они смеялись, как Игорь. В кармане осколок кружки разрезал кожу, оставляя на брюках кровавое «па…».

У моста он остановился, глотая воздух, который когда-то продавал. Река несла обломки: детский ботинок, клавиатуру, флакон духов Натальи. «Лиза… — он достал последнюю бусину с буквой „и“. — Я…»

— Почка — 500 тысяч, — голос из-за спины заставил обернуться. Человек в маске хирурга держал табличку: «Срочно куплю ваше нутро». «Согласен? Или предпочитаете сгнить здесь?»

Артём посмотрел на бусину, потом на реку, где чёрный лебедь плыл к горизонту, держа в клюве фишку «зеро». «Да… — он кивнул, чувствуя, как песок времени высыпается из карманов в воду. — Согласен».

Он ещё не знал, что завтра встретит человека, который предложит ему продать почку. И он согласится.

Глава 3: «Адреналин»

Наведи на QR-код и получи музыкальное сопровождение к Главе 3: «Адреналин» (Название: «Чёрное солнце в шприце»).

Ставка на чёрное солнце

Зеркальный потолок казино дробил Артёма на сотни осколков: в каждом — человек, которого он когда-то обманул. Последние фишки, пять кроваво-красных прямоугольников по 10 тысяч, прилипли к ладони, как струпья. «Зеро, — он бросил их на зелёное сукно, и стол задрожал, будто от удара. — Всё на зеро».

Крупье, похожий на восковую куклу с выставки ужасов, щёлкнул колесом рулетки. Шарик заплясал, звонко стуча по металлу, словно Лиза в тот вечер, когда била кулаками в запертую дверь: «Пап, открой! Я не буду плакать!» Артём сжал запястье, где след от браслета дочери жёг кожу — тонкая полоска, как шрам от удавки. «Rien ne va plus, — прошипел крупье, и его голос слился с гулом вентиляции, выдувающей запах дешёвого виски и отчаяния. — Ставок больше нет».

Рядом, за столиком с покером, чья-то рука с сигарой подбросила в воздух куклу. Плюшевая медведица в платье с рюшами — точная копия той, что Лиза прижимала к себе в больнице. «Смотри, пап, у Мишки тоже астма! — она приложила игрушку к ингалятору. — Теперь мы лечимся вместе!» Артём потянулся к фишкам, но стол вдруг стал липким — сахар от коктейлей смешался с потом на кончиках пальцев.

Шарик замедлился, цепляясь за цифры. «Девятка… чёрное… восемнадцать… — крупье бубнил, а Артём впился взглядом в чёрное солнце — неоновую лампу над столом. Её свет прожигал сетчатку, оставляя пятна, похожие на дыры в кошельке Натальи. — Тридцать два… зеро!»

Тишина. Потом хруст — Артём не понял сначала, откуда: его собственные зубы, сведённые голодом, или звук ломающейся куклы, которую пьяный гроссмейстер в дальнем углу рвал на куски, вырывая набивку. «Выигрыш, — крупье вытолкнул гору фишек, и те зазвенели, как кандалы. — 1 800 000. Поздравляю».

Артём схватил фишку с цифрой 0, прижимая её к следу от браслета. Пластик впился в кожу, повторяя узор «Лизы». «Жизнь… — он засмеялся, и смех рассыпался кашлем. — Та же рулетка. Только ставки… — в горле запершило от дыма, — …выше».

Из колонок хлынул джаз, но мелодию перебил хруст — то ли фишки в кармане Артёма, то ли рёбра, когда Игорь бил его в подсобке месяц назад. «Ты проиграл ещё до начала, — тогда сказал Игорь, вытирая окровавленные костяшки. — Потому что боишься хруста. Хруста костей, денег, своей жалкой совести…»

Чёрное солнце погасло, сменившись синим прожектором. На экране над баром всплыло фото Лизы: «Пропала девочка. 8 лет. Астма». Артём вжал фишку в руку так, что цифра 0 отпечаталась на ладони. «Миллион… — он поднял глаза к потолку, где его осколки теперь смеялись хором. — Хватит на ингалятор. Или на новый браслет…»

Куклу за столиком добивали вилкой. Из живота медведя сыпался синтепон, похожий на снег с того курорта, где Наталья сказала: «Выбирай: мы или твоё зеро». Артём вышел, спотыкаясь о собственные тени. В кармане хрустели фишки, а в ушах звенело:

«Пап, — голос Лизы слился со скрипом рулетки. — Когда мы купим море?»

Он ещё не знал, что через час, в подвале ломбарда, фишки превратятся в пачку грязных купюр. А чёрное солнце в небе прожжёт дыру в его новой куртке — той, что пахнет надеждой и дезинфекцией больничных коридоров.

Золотой гроб

Воздух в «Golden Crown» был густым, как сироп из прокисших надежд: дым сигар цеплялся за шторы, пропитанные запахом лака для волос и слёз. Артём прижал стакан с джином к следу от браслета — лёд таял, просачиваясь в ранку, будто пытаясь стереть имя Лиза. Женщина в красном платье, сидевшая за соседним столом, сняла обручальное кольцо и бросила его на «чёрное», а её рукав зацепил куклу-марионетку, висевшую над барной стойкой. У куклы были глаза Лизы — стеклянные, с трещиной в левом зрачке. «Ставлю на развод», — прошептала женщина, и крупье, похожий на гробовщика, кивнул, запуская рулетку.

Артём потянул джин, но вместо горечи почувствовал на губах сладость — как в тот день, когда Лиза мазала его щёки взбитыми сливками, крича: «Папа, ты торт!» Лёд хрустнул на зубах, и боль пронзила челюсть, будто кто-то сжал её тисками. «Хочешь удвоить? — дилер в смокинге с заплатками на локтях наклонился к нему, и его дыхание пахло формалином. — Или боишься, что твоя дочка увидит, как папа снова проиграл?»

Женщина в красном засмеялась, когда шарик упал на «зеро». Её кольцо исчезло в ящике крупье, а вместо пальца остался белый след — как от браслета, который Артём носил три месяца назад. «Всё или ничего, — он швырнул фишки на „красное“, и они рассыпались, как кости из разбитой шкатулки. — Как в жизни».

Над столом вспыхнуло чёрное солнце — экран с рекламой кредитов, — и его блики поползли по стенам, словно тараканы. Кукла-марионетка вдруг дёрнулась, закивав головой. «Пап, — запищал голос из динамиков, — почему ты не купил мне море?» Артём схватил стакан, но вместо джина в нём плескалась мутная жидкость — как в ингаляторе, который Лиза уронила в унитаз. «Спиннер! — крикнул крупье, и шарик прыгнул в «13», чёрное, проклятое. Женщина в красном вскрикнула, рвя на себе бусы, а дилер прошептал: «Ты проиграл даже то, чего у тебя нет».

Запах жареного миндаля из бара смешался с вонью от её растоптанных жемчужин. Артём встал, и стул заскрипел, как кости старика. В углу, у автоматов, пьяный мужчина в костюме кролика давил ногой куклу — та хрустела, выпуская из живота конфетти с цифрами 0 и 1. «Жизнь… — Артём вытер ладонью пот, оставляя на лбу кровавый след от браслета, — …это когда ты ставишь на красное, а выигрывает чёрное солнце».

Дилер протянул ему долговую расписку вместо салфетки. «Подпишешь? — он ткнул пером в строку „Имущество“, и чернила поползли, как тараканы. — Или предпочитаешь, чтобы твою почку вырвали без анестезии?»

Артём разорвал бумагу, но клочья превратились в лепестки роз — те самые, что Наталья бросила ему в лицо перед уходом. «Пап, — кукла за стеной вдруг заговорила голосом Лизы, — я не боюсь темноты. Ты ведь вернёшься?»

Он вышел на улицу, где неоновое чёрное солнце висело над городом, как гильотина. В кармане хрустели обрывки расписки, а в ушах звенело: «Всё или ничего. Всё или…»

Он ещё не знал, что через час, в подвале за углом, женщина в красном будет продавать свои волосы, чтобы купить обратно кольцо. А кукла с глазами Лизы станет игрушкой для крыс.

Блеск осколков

Шарик упал на «зеро» с тихим щелчком, будто Лиза закрыла дверь детской в последний раз. Артём не услышал аплодисментов — только хруст фишек в его кулаке, как будто он сжимал черепки разбитой кружки «Лучший папа». «Один миллион восемьсот тысяч, — крупье протянул ему стопку фишек, и татуировка на его руке — чёрное солнце с треснувшими лучами — на миг слилась с тенью от люстры. — Вы король вечера».

Артём швырнул в воздух горсть фишек. Они звеняще рассыпались, цепляясь за волосы незнакомки в платье с блёстками — её духи пахли ванилью и больничным антисептиком. «Dom Pérignon! — он ударил кулаком по стойке, и бармен, морщась, достал бутылку, этикетка которой напоминала диагноз Лизы: „Бронхиальная астма, тяжёлая форма“. — Я не король. Я… — пробка вылетела с хлопком, угодив в хрустальную люстру. Подвески зазвенели, как колокольчики на ёлке, которую Лиза украшала в прошлом году. — Я бог!»

Незнакомка прижалась к нему, и её браслет впился в его запястье — тот же узор, что и на браслете дочери. «Боги не пахнут дешёвым джином, — она засмеялась, облизывая пену с горлышка бутылки. — Ты пахнешь страхом. Или это я?»

Люстра раскачивалась, бросая блики на куклу в углу — ту самую, с треснувшим глазом. Её голова отвалилась, и из шеи высыпались фишки с цифрой 0. «Пей, король! — незнакомка влила ему в глотку шампанское, и пузырьки обожгли горло, как слёзы в день, когда Наталья ушла. — Завтра ты снова будешь нищим. Но сегодня… сегодня ты мой Алмазный Джек».

Артём схватил её за талию, и платье захрустело, как обёрточная бумага от подарка, который Лиза так и не дождалась. «Знаешь, что куплю завтра? — он разорвал фишку „зеро“, и песок из неё посыпался на пол. — Море. Куплю целое море!»

«Уже купил, — она провела пальцем по его губам, оставляя след помады цвета чёрного солнца. — Оно в тебе. И оно гниёт».

Вдруг люстра вздрогнула — пробка выпала, и хрустальный подвес разбился у их ног. Артём наклонился поднять осколок, но вместо стекла в пальцах оказался браслет Лизы. «Пап… — эхо донеслось из кукольного туловища, — ты обещал…»

Он отшвырнул браслет, и тот, ударившись о стену, рассыпался в песок. Чёрное солнце на экране погасло, сменившись рекламой: «Продажа почек — мгновенный выкуп!» Незнакомка исчезла, оставив на стуле куклу в блёстках. Артём прижал к её лицу фишку с 1 800 000, но цифры стёрлись, как надпись на больничной таблетке.

«Король? — бармен протянул ему чек. — Счёт за шампанское. И за люстру».

Артём рассмеялся, разрывая купюры. Бумага хрустела, как кости под колёсами поезда, уносившего отца. «Жизнь… — он упал в кресло, наблюдая, как уборщик подметает осколки люстры, — …это когда ты выигрываешь, но всё равно теряешь колокольчики».

Он ещё не знал, что через час, в туалете казино, найдет куклу с запиской: «Море не продаётся. Но почка — да. Жду за углом». А чёрное солнце, отражаясь в луже шампанского, нарисует на стене силуэт девочки с ингалятором.

Клоун без грима

Солнце било в окно полосами, как нож по горлу — через шторы из дешёвого тюля, пахнущего спермой и апельсиновой цедрой. Артём открыл глаза, и первое, что увидел — куклу. Она сидела на мини-баре, голова откинута назад, в горле торчала пробка от шампанского. «Пап, — шевельнулись её тряпичные губы, — почему ты разрешил им меня сломать?» Он зажмурился, но голос Лизы уже заполз в уши, смешавшись с гулом кондиционера, выдувающего чёрный песок из вентиляции.

На столе, среди бутылок Dom Pérignon, пустых, как его обещания, лежала записка: «Спасибо за ночь. Кошелёк в ванной. P.S. Ты храпишь, как умирающий». Чернила отпечатались на пальцах, оставляя следы, похожие на синяки. Артём поднялся, и матрас хрустнул — не пружины, а осколки бокала, раздавленного телом незнакомки. Её духи всё ещё висели в воздухе: жасмин и формалин.

В зеркале над умывальником его шею украшал синяк — отпечаток губ, как штамп на долговой расписке. «Красиво, — он ткнул в фиолетовую отметину, и боль отозвалась в виске, — как будто меня поцеловал пистолет». За его спиной в зеркале мелькнула тень: Игорь в костюме клоуна жонглировал фишками. «Поздравляю, король! — засмеялся Игорь, и его грим потёк чёрными слезами. — Теперь ты официально банкрот. И проститутка».

Кошелёк плавал в ванной, наполненной розовой водой. Артём сунул руку в ледяную жидкость — пальцы наткнулись на куклу Лизы. Её платье размокло, а в животе зияла дыра: вместо набивки — обрывки расписок и фото Натальи. «Пап, — запищала кукла, когда он вынул её, — я не хочу тонуть…» На дне ванны лежали три монеты и ключ от номера, ржавый, как воспоминания.

«Голосование началось! — заорал телевизор, сам включившись. На экране — чёрное солнце, пожирающее город. «Кандидат Артём Петров: обещает море, продаёт почки!» Артём швырнул в экран куклу, и та взорвалась, осыпав ковёр конфетти с цифрой 0.

Он одевался, спотыкаясь о пустые бутылки. Каждая издавала звук — хруст Лизыной астмы, хрип Натальи, щелчок дверного замка. В кармане пиджака нашлась фишка «зеро», но при свете дня она оказалась жетоном от автомойки. «Всё или ничего… — он рассмеялся, глядя на синяк в зеркале. — А получилось — ничего».

На выходе горничная, похожая на кукву с фабрики ужасов, протянула ему чек. «Повреждение люстры, — она ткнула ногтем в графу „1 800 000“, — и эксплуатация постели. Оплатите, или вызовем полицию».

«Эксплуатация… — Артём разорвал чек, и бумага захрустела, как кости под колёсами. — Это моя специальность».

Он вышел, не оборачиваясь, но в лифте зеркало шепнуло: «Ты забыл куклу. И дочь».

Он ещё не знал, что через час, в ломбарде, жетон от автомойки примут за золото. А чёрное солнце в небе нарисует след от его самолёта — того, что унесёт Лизу в испанскую клинику, где моря нет, но есть бассейн с хлоркой.

Провода вместо вен

Телефон завибрировал, как пчела, застрявшая в черепе. Артём поднёс его к уху, и экран осветил синяк-отпечаток на шее — теперь он походил на гниющее чёрное солнце. «Срок выплаты истёк, — голос в трубке скрипел, будто перемалывал стекло. — Твоя дочь учится в школе №17. Уроки заканчиваются в…» Он не дослушал. Ванная, где на кране болтался браслет Лизы, вдруг стала камерой пыток: кафель зашевелился, выплёвывая из швов песок — тот самый, что сыпался из фишки «зеро» в день первой победы.

«Пришлите мне её почку, — засмеялся голос. — Или мы вырежем её сами. Считай до трёх…»

Артём нажал на диктофон. Вместо угроз зазвучал детский смех: «Пап, смотри, я как русалка!» — Лиза в ванне пускала пузыри, а кукла-медвежонок плавала рядом, набивка вылезала из шва на боку. «Раз…» — отсчитал коллектор.

«Два…» — в трубке хрустнуло, будто ломали кукольную руку.

«Три…» — Артём швырнул телефон в воду.

Он ждал тишины, но вместо неё ванна зашипела. Экран вспыхнул чёрным солнцем, и ток побежал по воде, превращая её в кипящую ртуть. Пузыри лопались, выстреливая голосами: «Папа, я не хочу умирать!» — «Артём, ты кончил!» — «Долг — 2 000 000. Срок — вчера». Провода под потолком завыли, как псы, и свет замигал, отбрасывая на стены тени — коллекторы с ножами вместо пальцев.

«Сгорите, — прошептал Артём, но слово прилипло к нёбу, как жвачка из-под парты Лизы. Телефон, извиваясь, поплыл к сливу, увлекая за собой куклу. Её глаз выпал, превратившись в фишку «зеро», а из горла полезли провода, обвивая запястье Артёма. «Ты думал, сольёшь нас, как грязь? — заговорила вода, пуская пузыри-черепа. — Мы уже в её школе. В раздевалке. В ингаляторе…»

Он сунул руку в кипяток, чтобы выдернуть вилку, но ток ударил в след от браслета — боль вывернула суставы. На зеркале проступили цифры: 2 000 000, написанные зубной пастой Лизы. «Почему ты не купил мне море?» — спросило отражение, и Артём, ломая ногти о розетку, вырвал её из стены.

Взрыв ослепил. Когда дым рассеялся, в ванной лежал мокрый медвежонок, пахнущий гарью, а на полу — осколки телефона. Артём поднял один: на экране, под трещиной, горело СМС: «Спасибо. Твоя дочь теперь наша. P.S. Её браслет — следующий лот на аукционе».

«Сгорите…» — он раздавил осколок ботинком, но хруст повторился — за дверью скрипнула кукла. Её голова, с вырванными проводами, катилась по коридору, напевая: «Пап, я не боюсь темноты. Ты ведь придёшь?»

Он ещё не знал, что через час, в подвале ломбарда, коллекторы вскроют ингалятор Лизы, чтобы найти спрятанные фишки. А чёрное солнце в небе отразится в луже, где плавает медвежонок с нарисованными кровью цифрами: «0% шансов».

Гроза из осколков

Бар «Гроза» утопал в сизом дыму, где неоновое чёрное солнце вывески отражалось в лужах пива, как пятна гнили на яблоке. Артём прижал стакан ко лбу — лёд растаял, и вода стекала по виску, смешиваясь с потом, который пах дезинфекцией из больницы Лизы. Моряк в углу, с татуировкой якоря на шее, орал: «Ещё ром! А то корабль утонет!» Его голос, хриплый от смолы, напомнил скрип двери в палату, где Лиза в последний раз прошептала: «Пап, не уходи».

«Ты пахнешь, как моё прошлое, — Артём встал, задев столик. Бутылка Jack Daniel’s упала, но не разбилась — покатилась к ногам моряка, будто приглашая на танец. — Заткнись. Или я тебя заткну».

Моряк повернулся, и его глаза — мутные, как стекло ингалятора — сузились. «Ты… пахнешь нищетой, — он швырнул в Артёма арахисовую скорлупу. — И страхом. Как крыса в трюме».

Первым полетел кулак. Артём уклонился, но запах рома ударил в нос — сладкий, как сироп от кашля Лизы. «Крыса? — он схватил бутылку со стола. — Крысы кусаются!» Стекло врезалось моряку в висок с хрустом, напоминающим тот день, когда Лиза уронила ёлочный шар. «Мама, прости!» — тогда крикнула она, а Артём собрал осколки, порезав ладонь. Теперь кровь текла по его рукаву, алая, как томатный сок из её детской бутылочки.

«Боль… — Артём пнул моряка, и ботинок провалился в мягкое тело, будто в песок на пляже, где они с Лизой строили замок. — Это хоть что-то. Пусть даже грязное».

Моряк, хрипя, вытащил нож. Лезвие блеснуло, отразив чёрное солнце на потолке. «Я тебе кишки выпущу, крысёнок!» — зарычал он, но Артём уже прыгнул на него, сбив стул. Дерево треснуло, как кости Игоря в подвале месяц назад. «Ты проиграл ещё до начала!» — тогда сказал Игорь, а сейчас Артём впился зубами в татуировку с якорем. Кровь хлынула, солёная, как слёзы Лизы.

«Прекратите! — бармен ударил ключом по стойке, и звон слился с грохотом грома за окном. — У меня тут кукла есть! — он ткнул пальцем в полку, где тряпичная девочка с вырванным глазом держала табличку: «Не бейте посуду».

Артём замер. Глаз куклы валялся у его ног — стеклянный, с трещиной, как у медвежонка Лизы. «Пап… — послышалось из динамиков, — почему ты не защитил меня?»

Моряк воспользовался паузой. Нож вонзился Артёму в бок — туда, где шрам от потасовки с коллекторами. «Сдохни, крыса!» — заорал он, но Артём, стиснув зубы, вырвал нож и швырнул его в чёрное солнце на вывеске. Лампа лопнула, осыпав их дождём осколков.

«Боль… — Артём, спотыкаясь, поднял бутылку. — Она… моя!» Стекло врезалось в моряка снова, и тот рухнул, сбив куклу. Её голова отлетела, набивка высыпалась — внутри были фишки с цифрой 0 и фото Лизы в школе.

«Всё кончено, — бармен набрал номер полиции, а Артём, истекая кровью, выполз на улицу. Дождь смывал с рук красное, обнажая след от браслета. «Пап, — эхо донеслось из бара, — ты же обещал…»

Он ещё не знал, что через час, в машине скорой, медсестра снимет с его шеи цепочку с кулоном — ржавое чёрное солнце. А в кармане моряка найдут ингалятор Лизы с гравировкой: «Море для принцессы».

Рыбьи кости вместо крыльев

Кухня встретила его вонью гниющей скумбрии — запах въелся в стены, как клятвы в память Лизы. Артём споткнулся о ящик, и рыбьи головы высыпались на пол, их стеклянные глаза отражали чёрное солнце аварийной лампы. «Сволочь!» — повар в окровавленном фартуке швырнул нож. Лезвие пролетело в сантиметре от виска, вонзившись в календарь с фото моря — того самого, что Артём обещал купить. «Ты испортил улов! — повар схватил сковороду, где шипели креветки, похожие на мёртвых тараканов. — Теперь твоя дочь будет это есть!»

Артём рухнул на колени в лужу рыбьей слизи. Чешуя прилипла к ладоням, как конфетти с прошлогоднего дня рождения Лизы. «Пап, — тогда она дула на горячий торт, — а море тоже пахнет рыбой?» Он полз, цепляясь за ящики, а из динамиков радио завыло: «Штормовое предупреждение! Волны высотой с вашу совесть!»

«Стой, мразь!» — повар ударил сковородой по трубе. Искры осыпали Артёма, оставляя ожоги в форме кукольных следов. В углу, среди потрохов, валялась кукла — её платье слизью приклеилось к полу, а вместо руки торчала вилка. «Не убежишь! — повар пнул ящик, и тухлые кальмары шлёпнулись на спину Артёма. — Твою дочь уже кормят моими отходами!»

Артём схватил нож, торчащий из календаря. Ручка была липкой от крови рыбы, лезвие — кривым, как его обещания. «Я… куплю ей море!» — закричал он, но вместо слов из горла вырвался хрип. Нож дрогнул, оставляя на стене царапину — шрам, повторяющий контур браслета Лизы.

Повар засмеялся, размахивая мясорубкой. «Море? — из жерла выпал кусок фарша, похожий на сердце. — Ты задолжал даже мне!» Артём метнул нож, и тот, пролетев сквозь чёрное солнце лампы, вонзился в аквариум. Стекло треснуло, вода хлынула, унося мёртвую рыбу с глазами-фишками «зеро».

«Пап! — из динамиков полилось детское пение, — мы же хотели поймать медузу!» Артём, поскальзываясь на чешуе, рванул к выходу. За спиной грохнула мясорубка — повар выругался, а следом раздался хруст: кукла, попав под ноги, рассыпалась, выпустив из живота фотографии Лизы в школьной форме.

Он выбежал во двор, где дождь смывал с волос рыбью слизь. На асфальте, в луже с нефтяными разводами, плыло чёрное солнце. «Сгорите… — Артём пнул банку из-под тунца, и та, звеня, укатилась к мусорным контейнерам. — Все сгорите».

Он ещё не знал, что через час, в разбитом аквариуме, найдут куклу с запиской: «Папа, я больше не хочу море». А повар, вытирая нож, нарежет рыбу для школьной столовой — ту самую, что Лиза, давясь слезами, будет запивать таблетками.

Дракон из фольги

Воздух в подвале был густым, как сироп от кашля Лизы — смесь пота, перегара и металла. Артём прижал ладонь к стене, и штукатурка осыпалась, открывая детский рисунок: дракон с крыльями из фольги, глаза — два синих кружка, вырванных из фото Лизы в школьном дневнике. «Ставь часы, или уходи, — хозяин казино, в маске чёрного солнца с прорезями для глаз, щёлкнул ножницами по цепи Rolex. — Твоя дочь уже не узнает тебя. Да и тебя — тоже».

Автоматы вокруг гудели, как аппараты в больнице. На одном, заляпанном кровью, висела кукла — её тело проткнули монетами, а изо рта свисал билет «ПРОИГРЫШ». «Три раунда, — Артём стёр с часов след от браслета Лизы, оставив на стекле трещину. — И я забираю ваш подвал».

«Раунд первый!» — заорал хозяин, и экраны автоматов вспыхнули чёрным солнцем. Артём потянул рычаг. Шестерёнки заскрежетали, выплёвывая символы: астма, долг, предательство. Кукла за стеной захихикала: «Пап, а драконы существуют?» — «Только в твоих сказках», — тогда ответил он, а сейчас на барабанах выпало зеро.

«Проигрыш! — хозяин сорвал часы, и браслет хрустнул, как хрупкие кости куклы. — Твоё время кончилось».

Артём схватил со стола стакан. Лёд внутри звенел, как колокольчики на шее дракона с рисунка. «Раунд два!» — он ударил кулаком по кнопке. Барабаны завертелись, показывая обрывки фото Лизы: косички, ингалятор, синяк под глазом. «Стоп!» — закричал хозяин, но экран взорвался, осыпав их осколками. На полу, среди стекла, лежала фишка — 1 800 000, но при свете она оказалась фантиком от конфеты.

«Последний шанс, — хозяин пнул автомат, и из щели выпал ключ — ржавый, как воспоминания о море. — Ставка — твоя почка. Или её».

Артём бросил в барабан последнюю монету. Тот завыл, как Лиза в день, когда Наталья ушла. Символы слились в морду дракона — глаза Лизы расширились, фольга на рисунке затрепетала. «Победа!» — замигал экран, но вместо цифр поползли черви — живые, липкие. Хозяин засмеялся, сдирая маску: под ней было лицо Игоря с татуировкой чёрного солнца на лбу. «Драконы существуют, — он швырнул Артёму ключ от сейфа, пробивший дыру в рисунке. — Они живут в подвалах. И в твоей совести».

Артём поднял ключ. На нём была гравировка — «Для Лизы», но ржавчина съела буквы. За спиной кукла захлопала монетами-глазами: «Пап, а где моё море?» — «Тихо, — прошептал он, разглядывая дыру в стене. За ней лежал ингалятор, обмотанный проводами, и записка: «Долг погашен. Твоя очередь».

Он ещё не знал, что через час, вскрыв сейф, найдёт там куклу в школьной форме. А вместо сердца у неё будет таймер с цифрами: 00:00:00. И чёрное солнце на потолке начнёт капать смолой, рисуя на полу контуры испанской клиники — той, куда Лиза так и не попадёт.

Снег из битого стекла

Подвал пах железом и мочёной кожей — как боксёрские перчатки отца Лизы, те, что он заложил в первый день её болезни. Коллектор в маске чёрного солнца бросил на пол гаечный ключ: звук ударил по барабанным перепонкам, как тогда, когда Лиза разбила градусник. «Он должен ровно столько, сколько ты, — ткнул он ногой в сторону связанного мужчины, лицо которого напоминало размокшую газету. — Сделаешь из него фарш — спишем полдолга. Откажешься… — он достал из кармана кукольную руку с розовым лаком на ногтях, — отправим Лизе посылку. С утешительной открыткой».

Артём сжал кулаки — суставы хрустнули, будто под ними лопались льдинки из пролога: тот самый хруст, когда Лиза, смеясь, падала в сугроб, а он подхватывал её, ещё не зная, что через год снег станет напоминать пепел. «Почему я?» — спросил он, но вместо ответа коллектор включил проектор. На стене заплясали кадры: Лиза в школьном дворе, её шапка съехала набок, а за спиной — тень с ножом вместо руки. «Потому что ты уже мясо, — коллектор сунул ему в рот леденец, липкий, как кровь. — А мясо не спрашивает».

Первый удар пришёлся в солнечное сплетение. Тело незнакомца согнулось, и Артём услышал хруст — не рёбер, а ветки под ногами в том самом лесу, где они с Лизой искали «сокровища». «Пап, смотри, кукла!» — она вытащила из сугроба игрушку с оторванной головой. Теперь эта кукла лежала в углу подвала, её платье пропиталось мазутом, а в пустом глазнице торчал шприц. «Сильнее! — заорал коллектор, и свет лампы замигал, отбрасывая на стену чёрное солнце из теней. — Или ты хочешь, чтобы её ингалятор взорвался как попкорн?»

Второй удар — в челюсть. Зуб вонзился Артёму в ладонь, острый, как осколок ёлочной игрушки. «Прости… — прохрипел мужчина, и из его рта выпал молочный зуб, обёрнутый в фольгу — точь-в-точь как дракон с рисунка в подвале казино. — Они… мою дочь…»

«Закрой рот! — Артём пнул его в живот, и тело дёрнулось, как кукла на нитках. — Всех нас уже нет!» Хруст рёбер слился со скрипом двери: в проёме стояла девочка лет пяти, в шапке с помпоном, как у Лизы. «Папа?» — она уронила плюшевого зайца, и коллектор, засмеявшись, наступил на него. Набивка вылезла наружу — вместо синтепона там были обрывки долговых расписок.

«Финал! — коллектор вложил Артёму в руку монтировку. — Или ты хочешь, чтобы её море стало красным?» Артём замахнулся. Воздух завизжал, как Лиза в день, когда Наталья ушла. Удар пришёлся в пол — бетон треснул, выпустив рой тараканов. «Слабо! — коллектор выстрелил в потолок, и штукатурка осыпалась, как снег. — Ты даже убить не можешь!»

Артём упал на колени, вытирая лицо окровавленным рукавом. На ткани проступил узор — томатный сок с детской бутылочки Лизы, пятно, которое Наталья так и не отстирала. «Боль… — он вдавил монтировку в собственную ладонь, и хруст костей смешался со звоном колокольчиков из прошлого. — Это всё, что у меня осталось».

Он ещё не знал, что через час коллекторы выжгут на спине мужчины цифру «1 800 000», а девочка подберёт плюшевого зайца, внутри которого найдёт фото Лизы с подписью: «Следующая». И что чёрное солнце в небе, пробиваясь сквозь тучи, осветит следы на снегу — крошечные, как от кукольных ботинок, ведущие к больнице, где Лиза, задыхаясь, нарисует на окне дракона фольгой от таблеток.

Эпитафия из формалина

Холодильники гудели, как пчёлы, опыляющие чёрное солнце на потолке — аварийная лампа мерцала, отбрасывая тени-щупальца. Артём прислонился к металлу, втягивая воздух, пропитанный смертью и хлоркой. Труп на соседнем столе улыбался: татуировка «Любовь навсегда» на шее треснула, обнажив синеву под кожей, словно чернила из ручки Лизы. «Куришь? — он сунул руку в карман покойника, и пальцы увязли в слизи, как тогда в песке, когда Лиза закопала свою куклу, чтобы „она не болела“. — Мёртвые не жадничают».

Сигарета выскользнула, обёртка размокла, но Артём зажал её в зубах. Зажигалка сработала с третьей попытки, вспыхнув чёрным солнцем — пламя лизало фото в его руке. Девочка в платье с рюшами, как у Лизы на выпускном в садике. «Папа, вернись» — надпись на обороте стёрлась, будто её царапали ногтем. «Она тебя ждёт? — Артём пнул стол, и тело дёрнулось, лёд в животе хрустнул, как снег под сапогами в ту ночь, когда Лиза впервые закричала „не уходи!“. — Иди к ней. Ты счастливчик».

Из-под покойника выпала кукольная рука — розовый лак на ногтях, как на фото. «Лиза… — Артём сжал её, и пластик треснул, вонзившись в ладонь. — Прости». Вентиляция завыла, разнося голоса: «Пап, дракон меня заберёт?» — «Только через мой труп».

Он потянул сигарету, но дым пах формалином и детской присыпкой. На стене тени сплелись в фигуру — девочка с ингалятором танцевала с драконом из фольги. «Теперь ты мой отец? — шепнул труп, его веко отклеилось, открывая глаз-монетку. — Дай мне имя. Или долг».

Артём швырнул окурок в лицо покойнику. Тот зашипел, кожа пузыряясь, как суп, который Лиза пролила на себя в больнице. «Молчи. Ты уже свободен». В кармане хрустнуло — ещё одна сигарета, обёрнутая в долговую расписку. «1 800 000» — цифры сливались с пятнами крови.

«Она ждёт не тебя, — из динамиков морга полилась колыбельная, и свет погас. В темноте засветились глаза Лизы с фото, превращаясь в чёрное солнце. — Она ждёт море».

Артём выбежал, прижимая к груди кукольную руку. В коридоре скрипнула тележка — санитарка толкала тело, накрытое простынёй с рисунком волн. «Пациентка 34, астма… — бормотала она, а Артём, спотыкаясь, бежал к выходу, где рассвет выгрызал из тьмы силуэт больницы.

Он ещё не знал, что через час санитарка найдёт в кулаке покойника фото Лизы. А на обороте, под детской надписью, проступит свежий текст: «Папа, я всё видела». И чёрное солнце взойдёт над моргом, отразившись в луже, где плавает сигарета с золотым фильтром — точно такая же, какую он бросил в море в день, когда обещал Лизе чудо.

Белый леденец на крови

Дождь превратил купюру в пергамент — рисунки Лизы расплылись: синий дракончик теперь напоминал чёрное солнце, а розовый домик стал пятном, как синяк на её щеке после падения с качелей. Артём прижал деньги к лицу, вдыхая запах фломастеров, смешанный с пылью подворотни. «Дорогое удовольствие, — дилер, в плаще из целлофановых пакетов, щёлкнул зажигалкой, и пламя осветило куклу у него на шее — её тело было обмотано проводами, а вместо глаз торчали таблетки. — За эти пять тысяч я б купил дочке мороженое. Или гроб».

«Давай быстрее», — Артём протянул купюру, и дилер, хихикая, насыпал на неё порошок. Белые кристаллы блестели, как снег в прологе, когда Лиза, смеясь, ловила ртом хлопья. «Нюхай, папаша, — он прижал свёрток к стене, где граффити дракона пожирало чёрное солнце. — Это слаще, чем её голос».

Артём скрутил купюру. Бумага хрустнула, как кости куклы под ботинком коллектора. «Пап, — вспомнилось, как Лиза дула на горячий компот, — а снег тоже болит?» Он втянул порошок — холод ударил в переносицу, вышибая слёзы. Зрачки расширились, и на стене проступили тени: Лиза в больничной палате рвёт фото отца, а из разорванной бумаги сыплется кокаин. «Нравится? — дилер сунул ему в рот леденец на верёвочке — тот самый, что Лиза сосала перед операцией. — Теперь ты наш снеговик. Таешь за нас».

«Где… фото? — Артём схватил дилера за галстук, сшитый из детских носочков. — Ты обещал…»

«Ой, папочка, — дилер вырвался, оставив в руке Артёма пуговицу с рисунком — кукла в платье из фольги. — Твоя девочка уже в игре. — Он пнул мусорный бак, и оттуда выпал ингалятор, обмотанный проволокой. — Следующая доза — её школьная форма. Или почка».

Артём упал на колени, вытирая кровь из носа. На асфальте, в луже с бензиновым радугами, плавало чёрное солнце. «Лиза… — он сжал пуговицу, и острый край впился в ладонь. — Я… куплю тебе море».

Дилер засмеялся, разбрасывая пакетики как конфетти. «Море? — он указал на трубу завода, из которой валил чёрный дым. — Твоё море здесь. А её — в урне».

Артём поднялся, спотыкаясь о битое стекло. Хруст под ногами сливался с хрипом в груди — как тогда, когда Лиза впервые не смогла вдохнуть. В кармане жгло: пакетик с остатками порошка прожёг дыру, и на кожу проступила татуировка — 1 800 000, как шрам.

Он ещё не знал, что через час дилер пришлёт Лизе посылку. Внутри будет кукла с волосами из колючей проволоки и запиской: «Папа превратился в снег». А чёрное солнце, отразившись в окне больницы, упадёт на её ладонь, оставив ожог в форме пятитысячной купюры.

Театр оборванных нитей

Воздух в вагоне метро гудел, как трансформатор, пропитанный запахом ржавых рельс и апельсиновой кожуры — той самой, что Лиза всегда клала в чай против температуры. Артём прислонился к стеклу, и холод проступил сквозь рубашку, словно иглы от капельницы. Пассажиры сидели неподвижно, их лица освещали вспышки чёрного солнца в светодиодах: куклы с нитями вместо жил, привязанными к потолку. «Смотри, пап, — шепнула старушка напротив, дергая за верёвку, идущую к её челюсти, — они все танцуют под твою музыку». Её платок был сшит из той же ткани, что платье куклы Лизы — в горошек, выцветший от слёз.

Артём вскочил, цепляясь за нити. Они жгли пальцы, как леска, которой Лиза когда-то разрезала торт на день рождения. «Вы свободны! — он рванул старушкины нити, и её голова упала на колени, обнажив шестерёнки вместо мозга. — Бегите, пока не…»

«Пока не что? — голова закатила стеклянные глаза, и в зрачках отразилась кукла на полу — в разорванном платье, с лицом Лизы. — Ты уже давно дергаешь нас за нитки. Долги, наркотики, ложь…»

Полицейские ворвались с криками, но их формы были сшиты из чёрных мешков, а на плечах сияли нашивки — чёрные солнца с лучами-ножами. «Прекратите спектакль! — один из них ударил Артёма дубинкой по колену. Хруст — как в тот день, когда Лиза упала с велосипеда, а он не поймал. — Вы порвали сценарий».

Артём упал на пол, лицом к кукле. Её рука сжимала обрывок газеты: «Долг 1 800 000», а на спине красовалась татуировка — дракон из фольги. «Пап, — кукла зашевелила губами, и изо рта выпал ингалятор, — почему ты не разорвал нитки?»

«Молчи! — он схватил её, и тело куклы треснуло, выпуская облако белого порошка. — Я спасу тебя…»

Полицейские скрутили его наручниками. Металл впился в запястья, оставляя следы, как верёвки на руках Лизы, когда она играла в «доктора». «Спасти? — один из них пнул куклу, и её голова отлетела к экрану с рекламой: „Море для вашего ребёнка всего за 5000 в час!“ — Ты продал её море за пыль».

Артём закричал, но голос потонул в грохоте поезда. В тоннеле мелькнуло чёрное солнце — свет фар пробил тьму, осветив граффити: Лиза в больничной палате рвёт нити, привязанные к луне из фольги. «Следующая станция… — динамики захрипели, — …утраченное детство».

Он ещё не знал, что в кармане куклы найдут фото: он сам, держащий Лизу на плечах, а на обороте — детскими буквами: «Папа, я всё ещё держусь за ниточку». И что через час, в участке, следователь с татуировкой чёрного солнца на шее предложит сделку: «Отдашь дочь — спишем долг. Или она станет новой куклой в нашем театре». А в углу камеры будет лежать ингалятор, обмотанный нитями, как паутина.

Исповедь под ржавой луной

Стены камеры дышали плесенью и мочой, а трещины на бетоне складывались в чёрное солнце — его лучи-паутины тянулись к Артёму, как руки коллекторов. Сокамерник, сидящий в углу, скрипел зубами в такт каплям, падающим с потолка: кап-хруст, кап-хруст, будто кто-то ломал кукле пальцы за стеной. «Знаешь, как пахнет забвение? — он повернулся, и Артём увидел лицо Игоря — но левая половина была содрана, как обои в их старой квартире. — Пахнет детским кремом. Твоя Лиза уже мажет им губы, чтобы не плакать, когда будет хоронить пустую урну».

Артём вдавил ногти в швы на лавке — те самые, что оставила Лиза, царапая стол в ожидании уколов. «Врешь… — он ударил кулаком в стену, и штукатурка осыпалась, обнажив ржавую арматуру — жилы бетонного монстра. — Она меня ждёт!»

Сокамерник засмеялся, и звук разлился по камере, как кипяток из опрокинутого чайника. «Ждёт? — он швырнул на пол куклу с оторванной головой — тело было обмотано бинтами, как Лиза после бронхоспазма. — Она уже не узнаёт твой голос. Слушает колыбельные от того, кто купил её долги…»

Артём вскочил, но петля из тени — чёрное солнце на стене — сдавила горло. «Почему ты здесь?! — он рванулся к решётке, и цепь наручников впилась в запястья, оставляя рубцы, как верёвки на кукольных суставах. — Ты мёртв! Я сам видел твой труп в морге!»

«Трупы не умирают, — Игорь (не Игорь?) подошёл вплотную, и Артём увидел в его зрачках отражение — Лиза в подвенечном платье, танцующая с драконом из фольги. — Они гниют в чужих воспоминаниях. Как ты сейчас».

Удар головой о стену. Хруст — не кости, а лёд в стакане, который Лиза уронила, когда у неё впервые задрожали руки. «Заткнись! — второй удар, и по стене поползли красные змейки, повторяя узор из больничной пижамы Лизы. — Я вытащу её! Я…»

«Ты умрёшь в говне, как крыса, — сокамерник поймал каплю крови с его виска и размазал по фото — Лиза в песочнице строит замок из долговых расписок. — А она будет целовать того, кто стёр тебя из её сказок. Слышишь? — он приложил ладонь к стене, и сквозь бетон донёсся смех — детский, но с хрипотцой, будто в горле застрял осколок куклы. — Это её новый папа дарит ей море…»

Третий удар. Темнота заискрилась чёрным солнцем — неоновым пятном из окна напротив. Артём скользил в бездну, чувствуя, как пол превращается в воронку из пепла. «Лиза… — он схватил воздух, но в пальцах осталась лишь нитка от кукольного платья. — Я… не…»

Перед тем как сознание погасло, он увидел на стене надпись: «1 800 000», выложенную тараканами, а под ней — детский рисунок мелом: девочка с ингалятором машет рукой поезду, уходящему в туннель с надписью «Конец».

Он ещё не знал, что через час надзиратель найдёт в его кулаке клочок бумаги с подписью Лизы: «Папа, я всё простила» — и бросит его в урну, где уже тлеют фото других отцов. А чёрное солнце в окне камеры, отразившись в луже крови, нарисует на полу силуэт — куклу, держащую ножницы для разрезания нитей судьбы.

3:15 — время сломанных кукол

Свет неоновой лампы пульсировал, отбрасывая на потолок чёрное солнце — пятно плесени, обрамлённое трещинами, как паутина вокруг мухи. Артём лежал, прикованный к капельнице, чьи трубки сплетались в нити-марионетки, а игла в вене жгла, будто через неё высасывали воспоминания. «Трещина в теменной кости, — врач тыкал ручкой в рентгеновский снимок, где череп напоминал разбитую куклу. — И трещина в вашей лжи. Говорите, как часто нюхали?»

«Я… не… — Артём попытался встать, но ремни впились в запястья, оставляя полосы, как следы от верёвок на руках Лизы, когда она играла в „доктора“. — Где… Лиза?»

Врач рассмеялся, и звук застучал по стенам, как костяшки домино в пустой квартире. «Девочка с астмой? — он подошёл к часам на стене, стрелки которых замерли на 3:15 — время, когда Лиза впервые закричала „папа, дышать!“. — Она сейчас рисует море. На стенах морга».

Артём дёрнулся, и капельница упала, разбившись о пол. Осколки стекла сложились в силуэт куклы — безглазой, с волосами из проводов. «Врешь! — он закричал, и эхо ударило в висок, напоминая хруст льда под колёсами машины, что увозила Лизу в больницу. — Она жива! Я… куплю ей ингалятор…»

«Ингалятор? — врач поднял с пола пробирку с белым порошком. — Вы променяли её на это. — Он высыпал содержимое на простыню, и кристаллы сложились в цифры: 1 800 000. — Выбирайте: клиника или гроб. Хотя… — он указал на окно, где дождь рисовал на стёклах чёрное солнце, — ваша дочь уже выбрала. Она просит передать: «Папа, часы остановились».

Артём закрыл глаза, но под веками вспыхнуло воспоминание: Лиза в больничной палате, приклеивает стрелки игрушечных часов пластилином. «Смотри, пап, — её пальцы в синих прожилках от капельниц, — теперь время всегда 3:15. Мы застряли в моменте, когда ты ещё герой».

«Клиника… — прошептал Артём, чувствуя, как порошок в его венах кристаллизуется в сосульки. — Я… исправлюсь».

«Поздно, — врач сорвал со стены часы, и из них высыпались таблетки. — Ваше время кончилось. Но если верите в чудеса… — он швырнул в него куклу с оторванной головой — в шее торчал шприц с надписью „5000 рублей“. — Спросите у неё. Она помнит, как вы продали её платье за дозу».

Артём рванул ремни, и кожа лопнула, как гнилая нить. «Лиза! — он упал на пол, цепляясь за осколки, и кровь нарисовала на линолеуме море — такое же синее, как фломастер в её руке. — Я… перепишу время!»

Но часы молчали. Тени от решёток на окне поползли по телу, пригвождая к полу. Врач вышел, оставив дверь приоткрытой — в коридоре горел экран: «Пациентка 34, астма, осложнения. Требуется срочная оплата».

Он ещё не знал, что через час медсестра найдёт на полу куклу. В её животе будет записка: «Папа, я перевела стрелки. Беги!» А на часах в ординаторской — тех самых, что висели над головой Лизы при рождении, — стрелки дрогнут и двинутся назад, к 3:14.

Бег сквозь зеркало боли

Игла вышла из вены с хрустом — будто вырывали гвоздь из доски, на которой Лиза когда-то рисовала мелом радугу. Артём сполз с койки, и линолеум прилип к ступням, как жевательная резинка с той детской площадки, где она впервые закричала: «Пап, лови!» и уронила куклу под качели. «Стой! — заорал монитор за спиной, мигая чёрным солнцем на экране, — пациент 34, ваше сердце…» Но он уже бежал, срывая с дверей таблички — они звенели, как колокольчики на шее той самой куклы, что Лиза носила в садик.

Коридор растянулся в тоннель: на стенах пятна крови складывались в цифры — 1 800 000, а из динамиков лился голос Лизы: «Папа, почему у кукол нет слёз?» Артём споткнулся о тележку с пустыми ампулами, и стекло впилось в пятки, но боль была сладкой, как первый глоток кокаина. «Лиза! — он врезался в окно, и дыхание оставило на стекле узор — чёрное солнце с трещинами-лучами. За ним, на замёрзшей площадке, девочка в розовом платье качалась на качелях, каждым взмахом ног разрывая снежную пелену. «Пап, я летаю!» — её голос просочился сквозь стёкла, как тогда, через дверь реанимации.

«Стой! — медсестра с лицом куклы-марионетки схватила его за халат. — Она мёртва! Ты сам видел урну! — Её пальцы впились в плечо, оставляя синяки в форме пятитысячных купюр. Артём рванулся, ткань халата порвалась с хрустом — как кости Лизы при падении с дерева. «Врешь! — он побежал к выходу, и с потолка посыпалась штукатурка, превращаясь в снег. — Она ждёт! Я куплю ей новое платье…»

Девочка за окном повернулась. Розовое платье оказалось больничным халатом, а в руке она сжимала куклу — точь-в-точь как та, что лежала в гробу матери. «Пап, — губы девочки шевельнулись, и изо рта выпал ингалятор, — ты опоздал. Море уже купили другие».

«Нет! — Артём ударил кулаком в стекло. Кровь из сбитых суставов растеклась по чёрному солнцу, превратив его в закат над больничным двором. «Я вытащу тебя! — он выпрыгнул в сугроб, и холод обжёг голые ступни, как пламя от зажигалки дилера. — Лиза!»

Но площадка опустела. На качелях раскачивалась кукла с лицом Лизы, привязанная проволокой. В её руке был скомканный лист — детский рисунок: папа и дочь бегут к морю, но волны сложены из цифр 5000, а вместо солнца — дыра, из которой сыплется белый порошок.

«Артём Владимирович? — за спиной заскрипел снег. Дилер в чёрном пальто, с лицом врача, протягивал пакетик. — Последняя доза. Оплата — её косички. Или… — он указал на больницу, где в окне третьего этажа метались тени с фонарями. — …вернись и умри как отец».

Артём схватил куклу. Её тело треснуло, выпуская облако мятого доллара — того самого, что Лиза хранила в коробке от конфет. «Лиза… — он прижал тряпичное лицо к груди, и на месте сердца куклы проступило пятно — как кровь на бинтах после операции. — Я… не отпущу…»

Сирены заглушили его слова. Прожекторы высветили следы босых ног, ведущие к лесу, где между сосен мерцало чёрное солнце — фонарь заброшенного лагеря. Он побежал, не замечая, как кукла в его руке постепенно тяжелеет, обрастает волосами, теплеет…

Он ещё не знал, что через час, споткнувшись о корень, упадёт лицом в снег и обнаружит в руке не куклу, а розовую заколку Лизы. А на стволе сосны будет вырезано: «Папа, я здесь» — и стрелка, указывающая в пропасть. И что выбор между пакетиком и заколкой он сделает, вспомнив хруст — не снега под ногами, а её голоса, читающего ему сказку перед сном.

Призраки в переулке детства

Неон аптеки мигал, как чёрное солнце в агонии, окрашивая лужи в цвет марганцовки. Артём прижался к стене, вдыхая запах гниющих таблеток и мокрого картона — тот же, что стоял в коробке, куда Лиза складывала выпавшие молочные зубы. «Тебя преследуют? — голос вырвался из темноты, и он обернулся, задев плечом рекламный плакат: «Счастливые дети пьют витамины!» — на нём девочка с лицом Лизы держала куклу без глаз.

Девушка в рваном пуховике шагнула в свет. Синяк на её щеке пульсировал фиолетовым, как экран кардиомонитора в палате Лизы. «Беги со мной, — она схватила его за руку, и под перчаткой Артём почувствовал шрамы — бугры и впадины, как на коре дерева, с которого упала Лиза. — Они уже у аптеки. Слышишь?»

Хруст — не стекло под ногами, а голос в трубке недельной давности: «Папа, у меня кровь из носа…». Артём позволил увлечь себя в переулок, где граффити изображало куклу с раскинутыми руками — её нити превращались в трещины на кирпичах.

Заброшенный дом встретил их скрипом двери, пахнущим формалином. Марина зажгла спичку — пламя дрогнуло, осветив обои с цветами, которые Лиза рисовала на подоконнике во время приступов. «Ты похож на моего отца, — она провела пальцем по пыли на столе, оставляя цифру: 1 800 000. — Он тоже сбежал, когда я сломала позвоночник. Говорил, что идёт за мороженым».

«Все сбегают, — Артём разглядывал осколок зеркала: в нём отражалась не его щетина, а Лиза, закутанная в одеяло с драконами. — Но я вернусь. Должен…»

«Вернуться? — Марина сорвала со стены календарь 2007 года — месяц, когда родилась Лиза. — Мой отец вернулся через десять лет. С мешком конфет и иглой в вене. — Она разорвала лист, и бумага упала снегом, прикрывая фото на полу: он сам, целующий Лизу в лоб, а на обороте — „Зайка, папа вернётся к ужину“. — Я задушила его шарфом. Твоя дочь, думаешь, будет милосерднее?»

Сверху грохнуло — будто кукла упала с антресолей. Артём вздрогнул, и фонарь выхватил из темноты коляску: в ней сидела игрушка с оторванной головой, обмотанная бинтами. «Лиза… — он поднял куклу, и из шеи высыпались таблетки. — Она простит. Я куплю ей новое платье…»

«Платье? — Марина расстегнула пуховик — под ним было розовое детское платьице, перешитое нитками из капельниц. — Папа купил его за мои волосы. Длинные, русые… — Она провела рукой по коротким прядям, пахнущим бензином. — Торгуешь собой — торгуешь ею. Слышишь, как скрипят нитки?»

Ветер ворвался в разбитое окно, закрутив воронку из пыли. В ней мелькали лица: Лиза в маске для ингаляций, врач с татуировкой чёрного солнца, дилер, считающий куклы вместо денег. «Мне нужно к ней! — Артём рванулся к выходу, но Марина бросила ему под ноги зеркало. Хруст — не стекла, а её голоса:

«Она уже тебя не ждёт. — В осколках отразились сотни Лиз — все плакали, сжимая в руках ингалятор. — Ты стал призраком. А призраки… — она раздавила каблуком таблетку, и порошок сложился в миниатюрное море, — …умеют только смотреть, как другие живут их жизнью».

Он хотел закричать, но снаружи донёсся смех — детский, с хрипотцой. Выбежав, увидел на крыльце куклу: её платье горело, а в дыму угадывалось лицо Лизы. «Папа, — шептало пламя, — ты поджёг наши ниточки сам».

Он ещё не знал, что Марина вынет из кармана фото — его и Лизы в аквапарке — и бросит в костёр из обоев. Что через час, бредя по рельсам, услышит за спиной голос: «Артём, выбор прост: клиника или я продам её легкие». А в небе, сквозь тучи, проглянет чёрное солнце, осветив на снегу следы — маленькие, босые, ведущие в туннель, где глохнут даже крики.

Песок из разбитых часов

Пламя свечи лизало стену, выгрызая в тенях чёрное солнце — ржавый след от сковороды, где Марина грела ложку. Артём сидел на матрасе, пропитанном мочой и памятью: пружины впивались в бедра, как иглы ёжика, которого Лиза нашла в парке. «Забудь всё. Хочешь?» — Марина встряхнула шприц, и жидкость забрызгала на календарь-2021: семья на пляже, Лиза в панамке сжимает куклу, а море позади — синее, как ампулы с морфием. «Смотри, — она провела пальцем по трещине на фото, разделив их лица, — ты уже мёртв здесь. Твоя тень осталась в прошлом, а мы… — игла вошла в вену с хрустом, будто ломали кукле шею, — …призраки без альбомов».

Артём отвернулся, но в луже у ног увидел отражение: Лиза в ванной, скребёт ножом по плитке — «Пап, я вырезаю дверь в море!». «Нет, — он сжал в кармане осколок ракушки, привезённый с того пляжа, — я не… — но голос утонул в шипении героина, вползающего в кровь Марины. Её зрачки расширились, превратив глаза в чёрные солнца, а на шее выступили капли, как на стакане с лимонадом, который Лиза уронила, задыхаясь.

«Она снится тебе? — Марина вытащила иглу, облизнула кровь с кончика. — Моя мама снилась мне год после смерти. Пока я не сожгла её платья. — Она кинула шприц в коробку из-под кукольного домика — внутри звенели пузырьки, словно крошечные моря. «Твоя дочь… — она потянулась к календарю, и дата «Июль, 15» обуглилась от свечи, — …уже не та девочка. Её куклу продали. Знаешь за сколько? — Пальцы с синяками от жгутов сложились в цифру: 1 800 000. — Стоимость твоей лжи».

Артём вскочил, задев стену. С потолка посыпалась штукатурка, превращаясь в песок с того пляжа. «Врёшь! — он схватил с пола куклу без ноги — её платье пахло пригоревшей кашей, как в те утра, когда Лиза ждала, пока он протрезвеет. — Она хранит её! Я… верну…»

«Вернёшь? — Марина расстегнула рубашку, показав шрам в форме петли. — Мой отец тоже хотел вернуться. Но его нашли в трущобах с куклой в зубах. — Она пнула коробку, и оттуда выкатилась голова куклы — волосы спутаны, как нити судьбы. «Выбирай: или ты сожжёшь прошлое, или оно сожжёт тебя. — Она поднесла свечу к календарю. Пламя слизнуло лицо Лизы. — Смотри, как легко горит море…»

Артём выбил свечу. Горячий воск брызнул на руку, оставив узор, как следы от босых ног Лизы на раскалённом асфальте. «Я не ты! — он отшвырнул куклу, и та разбилась о печь, рассыпав из живота таблетки. — Я вытащу её!»

«Уже поздно, — Марина упала на матрас, смеясь так, будто ломали её рёбра. — Ты уже выбрал. — Она указала на стену: тень Артёма держала за руку тень Лизы, но их силуэты переплетались с проводами, как марионетки. «Мы все куклы. Одних ломают близкие, других — они сами…»

За окном завыл ветер, принеся запах больничного стерилизатора. Артём прикрыл лицо руками, но в темноте зазвучал голос Лизы: «Пап, почему ты не потушил солнце? Оно жжётся…». Он открыл глаза — на стене горело чёрное солнце, и в его центре висела кукла: её нитки вели к его запястьям, а вместо сердца торчал шприц с надписью «Прощай».

Он ещё не знал, что через час, шатаясь к выходу, наступит на календарь. Фото семьи прилипнет к подошве, и он понесёт их с собой, как проклятую икону. А в разбитом окне сквота отразится Марина — она будет колоть куклу, напевая колыбельную, которую Лиза слушала в последнюю ночь перед его побегом.

Море, сотканное из твоих «прости»

Вода была липкой, как пот на купюрах после ночи в казино. Артём брел по волнам из фишек — красных, как губы Лизы в день рождения, зелёных, как её платье, когда она впервые закричала: «Пап, не уходи!». «Лиза!» — его голос разбился о грохот рулеток, а вдалеке, под чёрным солнцем — неоновой вывеской «Jackpot» — барахталась девочка. Её пальцы цеплялись за фишки, но они таяли, превращаясь в песок. «Папа, — пузыри воздуха вырвались из её рта, — ты же обещал, что море не кончается!»

Он бросился в воду, но вместо дна — хруст костей: на глубине лежали куклы, их фарфоровые лица трескались под его весом. «Держись! — он протянул руку, но вода оказалась стеклом. Лиза била по нему кулачками, оставляя кровавые отпечатки, как тогда, в лифте, когда он не успел поймать её ингалятор. «Прости! — он бил в стекло, пока суставы не обнажились, — я вытащу тебя!»

«Ты уже вытащил, — Лиза улыбнулась, и изо рта выплыли фишки с цифрами: 1 800 000. — Всё продал. Даже мои слёзы». Её платье распалось на банкноты, а тело растворилось в воде, став частью волны, что накрыла Артёма с головой. Он захлебнулся криком — и проснулся.

«Ты кричал „прости“, — Марина вытирала его слёзы рукавом, пахнущим героином и детским кремом. — Мой отец тоже кричал. Пока я не зашила ему рот». Она показала шов на ладони — нитки блестели, как леска на удочке, которой Лиза ловила медуз в озере.

Артём встал, и пол скрипнул, будто под ним ломали кукольные конечности. В разбитом зеркале он увидел отражение: Лиза в спасательном круге с надписью «Кредит доверия», а вокруг — море из фишек, где вместо акул плавали шприцы. «Она жива… — он схватил пустую бутылку, но внутри оказалась крошечная кукла — её голова была обмотана лентой с его подписью: „Залог“. — Я найду её!»

«Найдёшь, — Марина развела костёр из фотографий: на каждой Лиза была всё младше, а чёрное солнце на небе — ближе. — Но сначала потеряешь себя. — Она бросила в огонь куклу, и пламя слизало краску с глаз, оставив пустоту. «Смотри: ты уже горишь».

Артём выбежал на улицу. Дождь стучал по крыше аптеки, как фишки по столу крупье. В луже он увидел лицо Лизы — она махала рукой из окна тонущего корабля-казино. «Пап, — её голос смешался с рёвом сирен, — ты проиграл ещё до начала игры».

Он ещё не знал, что Марина подберёт выпавшую из его кармана фишку — с номером 3:15 — и пришьёт её к своему пуховику, как орден за предательство. А через час, в подвале за аптекой, найдёт куклу с запиской в животе: «Папа, я стала частью твоего джекпота». И что хруст, который он услышит, оборачиваясь, будет не веткой под ногой, а звуком ломающейся веры в то, что прошлое можно переиграть.

Песок, который помнит всё

Дождь превратил песочницу в мозаику из луж, где отражалось чёрное солнце — дыра в облаках, похожая на след от пули в детской книжке Лизы. Артём копал совочком с рисунком русалки, той самой, что Лиза рисовала на гипсе после перелома. «Здесь, — дилер в плаще цвета асфальта ткнул каблуком в песок, — закопаешь глубже, чем совесть. Или хочешь, чтобы твою девочку нашли так же?» Его голос хрустел, как сминаемая банка из-под колы — той, что Артём дал Лизе в день, когда она перестала дышать.

«Я… не… — пальцы сжали совок, и пластик впился в ладонь, оставляя узор, как следы от капельницы. — Она не в деле!»

«Все в деле, — дилер бросил пакетик с белым порошком. Он упал рядом с формочкой в виде звезды, оставленной мальчиком у горки. «Папа, смотри!» — звонкий голос заставил Артёма обернуться. Мальчик лет пяти подбрасывал песок, строя замок, а его отец, не отрываясь от телефона, буркнул: «Не пачкай кроссовки».

Хруст — не песка, а памяти: Лиза в больнице, лепит куличики из ваты. «Смотри, пап, это твои новые друзья!» — тычет в шарики с морфием. Артём зарыл пакет, но под пальцами что-то твёрдое — выкопал сломанную куклу с выдранным глазом. В пустой глазнице застряла записка: «Зайка, прости, папа купит глаз позже» — его почерк.

«Мило, — дилер раздавил окурок на горке, где ещё теплел след от детской ладони. «Теперь беги. Или хочешь поиграть?» — он кинул Артёму ключ от машины, и тот пробил лужу, превратив чёрное солнце в осколки.

«Дядя, это твоя?» — мальчик протянул Артёму формочку-сердце, полную песка. «Мама говорит, чужие игрушки брать нельзя. А то…» — он прикрыл рот ладошкой, липкой от сока.

«А то заболеешь, — Артём выронил совок. Ветер поднял песок, и на секунду ему показалось, что в каждой крупинке — лицо Лизы. «Держи, — он сунул мальчику куклу. «Это… волшебная. Глаз вырастет, если верить».

«Артём! — дилер ударил кулаком по качелям. Цепь заскрипела, как суставы Лизы, когда она просила поднять её на руки. «Ты здесь не нянька!»

Мальчик побежал к отцу, споткнувшись о пакет. Песок из формочки рассыпался, обнажив уголок закладки. «Пап, тут клад! — он потянул мужчину за рукав. «Отстань! — тот дёрнулся, и телефон упал в лужу, где чёрное солнце пожирало экран. «Вот чёрт!»

Артём рванул к выходу, но дилер перегородил путь. «Завтра — детсад №17. В песочнице спрячешь два пакета. Или… — он достал из кармана ингалятор с наклейкой Лизы. — Эту игрушку продадим на запчасти. Лёгкие сейчас в цене».

«Ты… сволочь! — Артём бросился на него, но споткнулся о ведёрко. Ладони врезались в битое стекло, и боль ударила в висок, как тогда, когда Лиза впервые закашляла кровью. «Выбирай: быть героем в её сказках или моим псом».

«Пап, смотри! — мальчик за спиной поднял куклу. Глазница теперь была заполнена жвачкой. «Она плачет розовым!»

Артём закрыл лицо руками. Под веками вспыхнуло: Лиза на пляже, хоронит куклу в песке. «Мы вернёмся за ней, правда?» — а он уже тогда знал, что нет.

«Я… согласен» — прошептал он, но ответил не дилер. «Согласен!» — повторило эхо из песочницы, где пакетик с белым уже наполовину вымыло дождём.

Он ещё не знал, что через час мальчик откопает закладку, приняв за конфету. Что его отец, нюхнувший из любопытства, умрёт к утру. А в новостях покажут фото Лизы с подписью: «Девочка, ищущая донора». И что хруст, который Артём услышит, открывая дверь клиники, будет не льдом под ногой, а звуком ломающейся куклы в груди — той самой, что он подарил, чтобы не сойти с ума.

Леса, где кончаются сны

«Стой! — голос из мегафона ударил в спину, как тогда окрик жены: «Артём, она же на лёд выбежала!». Он рванул вперёд, и бетонные блоки стройки превратились в декорации кошмара: арматура торчала из стен, как сломанные рёбра куклы, которую Лиза утопила в ванной, играя в «спасение». «Лизавета, держись!» — кричал он тогда, выбивая дверь. Теперь кричали ему: «Немедленно остановитесь! — и свист пули рассек воздух, задев баннер с рекламой детского сада — улыбающиеся лица, заляпанные грязью.

Артём вскарабкался по лесам, ржавые перекладины впивались в ладони, как иглы ёжика, подаренного Лизе на последний день рождения. Хруст — не под ногой, а в памяти: сани, переворачивающиеся на льду, хрупкое «пап, щекотно!», переходящее в хрип. «Слезай, мудак! — снизу блеснул фонарь, выхватывая из темноты чёрное солнце — дыру в крыше, где когда-то должна была быть её комната. — Твоя дочь сдохла бы, глядя на тебя!»

«Врёёёёёёёт! — он прыгнул на соседние леса, и доски прогнулись, заскрипев, как половицы в их старой квартире. Внизу, в луже растворителя, плавала кукла-голыш — точь-в-точь как та, что Лиза стыдливо прятала под подушкой. «Пап, это стыдно?» — эхо смешивалось с рёвом сирен.

Нога соскользнула. Артём схватился за трос, обдирая кожу до мяса, и на миг повис, как марионетка. «Сдавайся! — снизу летел голос. — Ты уже проиграл!» Но он видел другое: Лиза в окне горящей больницы, бьющаяся в стекло. «Я иду! — он рванул вверх, и трос лопнул с хрустом её санок, проламывающих лёд. Падение.

Удар. Хруст — на этот раз настоящий, из его собственной голени, — и боль, острая, как осколки ёлочной игрушки, которую Лиза разбила, пытаясь достать звезду. «Пап, прости…» — тогда он смеялся, собирая осколки. Теперь смеялись над ним: «Ну что, герой? — фонарь ослепил, превращая мир в негатив. — Где твоя армия спасения?»

Артём пополз, волоча ногу, оставляя кровавый след — как Лиза рисовала пальчиком на снегу: «Папа + Лиза = навсегда». Над ним, на перекладине, болталась верёвка с привязанной куклой — её платье горело, падая искрами. «Смотри! — кто-то крикнул. — Он ныряет, как тогда девочка под лёд!»

Он дотянулся до края стройки, где земля обрывалась в яму с ржавыми гвоздями. В луже масла отражалось чёрное солнце — фонарь вертолёта, а в его центре: силуэт Лизы, машущей рукой. «Пап, — её голосок просочился сквозь гул, — ты же обещал не отпускать…»

«Я… не… — он перекатился через край, и падение замедлилось. В воздухе мелькнули обрывки: Лиза в ванне с пеной, кричащая «Смотри, я русалка!», дилер, считающий куклы вместо денег, Марина, прижимающая к груди окровавленный ингалятор. Удар.

Хруст — на этот раз рёбер. Артём лежал в яме, глядя, как чёрное солнце затягивает небо, как вода в проруби. «Лиза… — он сжал в кулаке обрывок баннера с детского сада, — я… не…»

«Не шевелись! — над краем ямы возник ствол пистолета. — Руки за голову! — Но Артём уже не слышал. Он видел, как в луже масла рядом с его лицом всплывает кукла — её голова повёрнута на 180 градусов, как у Лизы в гробу. «Прости… — шептали её нарисованные губы, — …но ты выбрал не меня».

Он ещё не знал, что через час, в карете скорой, медсестра с лицом Марины будет вытирать ему лоб, напевая колыбельную Лизы. Что в кармане найдут куклу с запиской: «Папа, это моё сердце — оно всё ещё болит». И что хруст, который он услышит, придя в себя, будет не костями, а звуком ломающейся камеры, где в углу валяется формочка для песка в виде сердца.

Шёпот иглы в венах из фольги

Сирена выла, как Лиза в ту ночь, когда её впервые скрутил бронхоспазм. Артём лежал на носилках, пристёгнутый ремнями, которые впивались в грудь, словно её маленькие руки, цеплявшиеся за него в лихорадке. «Допился, сволочь, — санитар тыкал катетером в вену, промахиваясь, — все вы одинаковые. Сдохнете — мир чище станет». Игла вошла с хрустом — не кожи, а льда, трескавшегося под санками, когда Лиза кричала: «Пап, холодно!» — а он смеялся, снимая её испуг на телефон, который потом заложил за дозу.

«Не доживу, — Артём захихикал, и смех превратился в кашель. На потолке скорой пятна плесени складывались в чёрное солнце, а из динамиков лился детский голос: «Пациентка Лизавета, кабинет химиотерапии». «Слышишь? — он дёрнул за капельницу, и флакон закачался, как ёлочная игрушка, — она зовёт…»

Санитар шлёпнул его по лицу. «Заткнись, гнида. — В кармане у него болталась кукла-брелок — без руки, с выцветшими волосами. «Ваша дочь, да? — он сунул Артёму под нос фотографию Лизы из медкарты: глаза расширены от страха, как у той куклы в песочнице. — Она умрёт раньше тебя. Слышишь? Раньше».

Капельница заурчала, вливая в кровь холод, похожий на воду из проруби. Артём закрыл глаза — и увидел Лизины пальцы, сжимающие край льдины. «Держись! — он закричал, но санитар вливал ему в рот пену из огнетушителя: «Не ори, сволочь! Ты уже утопил её тогда!»

Хруст — не костей, а каблуков врача, входящего в бокс. «Очнулся? — он светил фонариком в зрачки, и в их чёрных солнцах отражалась кукла — её тело торчало из мусорки за клиникой. — Вам повезло. Сломали только ногу. — Он ткнул рентгеновским снимком в грудь Артёма: переломы светились, как трещины на фарфоровой руке куклы. — А вот дочь… — он щёлкнул снимком лёгких Лизы, где тени сплелись в слово „КОНЕЦ“. — Ей повезло меньше».

«Лжёёёёё… — Артём рванулся, но катетер вырвался из вены, брызнув кровью на стену — брызги сложились в цифры: 1 800 000. — Я спасу…»

«Спасёте? — Санитар засмеялся, вытирая руки о занавеску с рисунком дельфинов — таких же, как на пижаме Лизы. — Вы уже продали её лёгкие. — Он швырнул на стол договор: подпись Артёма сливалась с пятном кофе. «За эти деньги, — он ткнул в сумму, — вы купите гроб. Дубовый. С куклой внутри».

Сквозь окно пробивался рассвет — не жёлтый, а серый, как пепел от сожжённых писем Лизы. Артём вырвал иглу и пополз к выходу, волоча гипс, который скрипел, словно снег под полозьями санок. «Лиза… — он упал на кафель, и трещина разделила его отражение на „до“ и „после“. — Я… не…»

«Не выйдешь, — санитар наступил ему на руку, и хруст пальцев смешался с хохотом. — Ты же хотел быть с ней? — Он достал из кармана куклу — её платье было залито красным, как снег в тот день. — Она ждёт. В морге. Рядом с моим отцом».

Артём ещё не знал, что через час, в палате, найдёт под подушкой формочку для песка в виде сердца. Что из динамиков зазвучит запись: «Пап, почему ты не пришёл?» — и это будет последний голос Лизы, купленный дилером за две дозы. А чёрное солнце в окне станет его единственным свидетелем, когда он перережет вены осколком рентгеновского снимка, пытаясь стереть цифру 1 800 000, вписанную в его кожу иглой отчаяния.

Медведь, который помнил её дыхание

Свет от фонаря за окном лизал стену, вырезая чёрное солнце — пятно плесени, где когда-то висела картина с оленями, нарисованная Лизой акварелью из растёртых таблеток. Артём потянулся к силуэту в розовом платье: Лиза стояла, прижав к груди плюшевого медведя с оторванной лапой. «Пап, — её голосок звенел, как разбитый градусник, — ты же обещал починить Мишутку…» Она протянула игрушку, и из шва на животе высыпались зёрнышки — не синтепона, а таблеток, которые он когда-то прятал от себя в медвежьем брюхе.

«Лизавета… — он попытался встать, но гипс на ноге хрустнул, как лёд под санками в тот день, — я… купил… новый…»

«Врёшь, — девочка прижала палец к губам. Её платье шелестело, как больничные шторы, а за окном метель выводила на стене цифры: 1 800 000. — Ты продал его. Как меня. — Медведь упал на пол, и из пустых глазниц поползли муравьи, неся на спинах осколки кукольного фарфора. «Смотри, — Лиза указала на чёрное солнце, — оно жжёт тебя за ложь».

Артём схватил медведя, но плюш превратился в пепел. «Нет! — он сжал кулак, и таблетки впились в ладонь, оставляя синяки в форме детских пальчиков. — Я верну…»

«Уже поздно, — Лиза распахнула окно. Ветер ворвался, унося её волосы — прядь за прядью, как нити из распоротой куклы. — Мама ждёт. — Она шагнула на подоконник, и розовое платье вспыхнуло, как сигнальная ракета. «Дочка… ждёт…» — прошептал Артём, но это был уже не он.

«Дочка ждёт, — повторила медсестра, вонзая иглу в вену. — В морге. — Её бейдж болтался на груди, как ярлык на кукле в комиссионке. «Она просила передать». — В ладони Артём увидел пуговицу от розового платья — края оплавлены, будто её вырвали из огня.

Хруст — не гипса, а костей Лизы, когда её вытаскивали из проруби. Артём закричал, но звук растворился в шипении капельницы. На стене чёрное солнце пульсировало, обрастая трещинами, а в них, как в рамах, мелькали обрывки: Лиза в реанимации, Лиза в гробу, Лиза в руках дилера, считающего деньги.

«Она… жива… — он ухватился за халат медсестры, но ткань порвалась, обнажив шрам в форме петли. — Покажите…»

«Вам показали, — она кивнула на окно. За стеклом, в снежной круговерти, танцевала кукла с лицом Лизы — её ниточки были привязаны к капельнице. «Она теперь всегда с тобой. — Медсестра достала из кармана ножницы. — Хочешь перерезать?»

Артём рванул иглу из вены. Кровь брызнула на стену, залив чёрное солнце, и в красной луже он увидел отражение: Лиза качается на качелях, а вместо верёвок — капельницы. «Пап, — она смеётся, и изо рта выпадают зубы, — ты же обещал летать со мной!»

«Лети… — он рухнул на пол, цепляясь за медвежью лапу, валявшуюся рядом с биркой „Залог“. — Я… догоню…»

Он ещё не знал, что через час, в лифте морга, услышит детский смех. Что дверь откроется, и на пороге будет стоять медведь — с пришитой лапой и новой биркой: «Оплачено. 1 800 000». А хруст, который разбудит его ночью, будет не сломанной костью, а звуком челюстей куклы, шепчущей в темноте: «Пап, я всё видела…»

Конверт, сшитый из её последнего вздоха

Конверт лежал на тумбочке, как гробик для куклы — углы помяты, шов распорот, будто его вскрывали ножницами для разрезания детских страхов. «От Лизы» — надпись выведена синими чернилами, теми самыми, которыми Артём подписывал закладные на её игрушки. Внутри пахло больничным антисептиком и жжёной кожей, словно письмо пролежало в пепельнице рядом с её ингалятором. Артём дрожал, разрывая конверт: бумага хрустела точь-в-точь как лёд под санками, когда Лиза кричала: «Пап, я проваливаюсь!»

Рисунок. Чёрное солнце пожирало небо, его лучи — петли из ЭКГ-лент — опутывали клетку, где человек с лицом Артёма грыз прутья. В углу, у ног, валялась кукла без глаз, её платье из газеты с заголовком: «Отец продал ребёнка за долги». «Лиза… — он провёл пальцем по штрихам, оставляя кровавый след от незажившей ранки на подушечке, — ты… где?»

«Она не хочет тебя видеть, — медсестра в дверном проёме щёлкала ножницами, отрезая нитки от капельницы. — Сказала, что ты теперь монстр. Как её куклы после того, как ты их ломал». — Она кивнула на рисунок, где в клетке на полу лежала фигурка с оторванной головой — точная копия той, что Лиза прятала под подушкой.

Артём перевернул лист. На обороте — отпечатки губ, малиновых, как её жар во время пневмонии. «Она не хочет тебя видеть» — почерк Натальи, но буквы «о» были обведены с нажимом, как Лиза обводила пальцем дырки в сыре, спрашивая: «Это луна, да?». «Врёшь! — он смял рисунок, и бумага хрустнула, как хрупкие позвонки куклы, которую он разобрал на запчасти для продажи. — Она… рисует… меня…»

«Рисовала, — медсестра бросила на кровать фотографию: Лиза в гробу, в розовом платье, с медведем, чья лапа пришита чёрной ниткой. — Это последнее. Перед тем как перестала дышать. — Она ткнула в клетку на рисунке, где прутья оказались цифрами: 1 800 000. — Ты и есть этот зверь. За решёткой из своих долгов».

Артём прижал рисунок к груди, и краска с чёрного солнца отпечаталась на больничной рубашке, как клеймо. «Я вытащу тебя… — он скреб ногтями по клетке, оставляя царапины, — вырву прутья…»

«Они уже в твоих венах, — медсестра засмеялась, доставая из кармана куклу с лицом Лизы — её тело было прошито катетерами. — Хочешь, отдам? — Она дёрнула за нитку на спине, и кукла захрипела голосом дочери: «Пап… прости…». — Стоит ровно столько, сколько ты получил за её последний ингалятор».

Хруст — Артём разорвал рисунок, но из разрыва посыпались таблетки, превращаясь в муравьёв. Они ползли по его рукам, выгрызая цифры долга на коже. «Лиза! — он бился головой о стену, и чёрное солнце на потолке треснуло, залив комнату смолой. — Я… не…»

«Не кричи, — медсестра привязала его ремнями к койке. — Ты разбудишь её. — Она указала на окно, где в снежной метели маячил силуэт девочки с медведем. «Смотри: она уже стала частью твоей игры». — Ветер ворвался в палату, унося клочки рисунка, и на полу осталась лишь кукла — её глаза теперь были пуговицами с его подписью: «Залог».

Он ещё не знал, что через час, в кармане смирительной рубашки, найдёт обгоревший уголок конверта. На нём — детская каракуля: «Папа, я всё видела». А хруст, который он услышит ночью, будет не бумагой, а звуком челюстей куклы, жующей последнее письмо, чтобы он никогда не прочитал: «Я всё ещё люблю тебя».

Игла, вшитая в вечность

Процедурная пахла смертью Лизы — спиртом и ванильным кремом из тюбика, который она вымазывала по столу в день последнего укола. Артём прижался спиной к холодильнику с лекарствами, чьё гудение напоминало её астматический свист. «Морфий, — шептал он, тыча дрожащими пальцами в ампулы, — где ты, чёрт…» Стеклянные пузырьки хрустели как санки на льду, а за дверью голос медсестры резал воздух: «Кто там? Я слышала!» Он схватил шприц, и игла вонзилась в подушечку пальца, оставив каплю крови — точь-в-точь как та, что Лиза размазала по рисунку в палате, крича: «Пап, это наша радуга!»

Туалет встретил его зеркалом, заляпанным зубной пастой — чьи-то детские каракули: «папа + лиза =» — дальше смыто. Артём прислонился к кафелю, холодный как крышка её гроба, и рванул поршень шприца. Жидкость блеснула в свете чёрного солнца — дыры в потолке, откуда капала ржавчина, как слёзы куклы, повешенной за нитку на вентиляции. «Лиза… — он вогнал иглу в вену, и боль ударила висок, — я… лети…»

Морфий разлился по жилам жаром, словно он выпил чай, который Лиза варила из одуванчиков и слёз. Стены поплыли, превратившись в снежное поле. «Пап, гляди! — её голосок звенел за спиной, — я лечу!» Он обернулся: Лиза катилась на санках к проруби, а вместо шарфа на ней болталась капельница. «Стой! — он рванулся, но ноги приросли к полу, как тогда, когда дилер впервые сунул ему пакет. — Лиза!»

«Свободен, — прошипел кто-то в ухо. В зеркале, за спиной Артёма, стоял дилер, вытирая окровавленный нож о платье куклы. «Она теперь моя, — он ткнул лезвием в отражение Лизы, и треснувшее стекло хрустнуло, как лёд под весом её последнего вздоха. — Ты же хотел быть с ней?»

Артём рухнул на пол, ударившись коленом о плитку с узором из чёрных солнц. Шприц выпал из пальцев, и морфий смешался с лужицей — розовой от её засохшей помады. «Нет… — он пополз к зеркалу, но отражение Лизы таяло, как узор на окне в мороз. — Верни её!»

«Сам отдал, — дилер пнул ему куклу — её голова отлетела, обнажив шестерёнки, смазанные чёрной слизью. — За морфий, за долги, за гроб… — Он рассмеялся, и смех рассыпался осколками по кафелю. — Хочешь, покажу, как она плакала, когда ты продал её мишку?»

Артём впился зубами в шприц, высасывая остатки. Мир распался на пиксели: потолок задымился, как крематорий, а из вентиляции посыпались конфетти из фото Лизы. «Теперь я свободен… — он прислонился к стене, и трещины обняли его, как её ручонки в последние секунды. — Лиз…»

«Свободен? — голос медсестры пробился сквозь морок. Она стояла в дверях, держа куклу с вырванным сердцем — на его месте болталась бирка «1 800 000». — Ты просто труп на отсрочке. — Она бросила куклу в лужу морфия, и та зашипела, выпуская пар с голосом Лизы: «Пап, я всё видела…»

Артём закрыл глаза. В темноте зажглось чёрное солнце, и под ним, на качелях из капельниц, качалась Лиза. «Держись, — она улыбалась, протягивая ему обруч от кукольной коляски. — Мы же летим!»

Он ещё не знал, что через час санитар найдёт его с пустым шприцем в руке и рисунком на груди: чёрное солнце, проглотившее клетку. Что в кармане обнаружат кукольный глаз с надписью: «Прости». А хруст, который раздастся при повороте тела, будет не костями, а звуком ломающихся крыльев бумажного ангела, которого Лиза клеила на последний Новый год.

Пазл из осколков её имени

Потолок плыл, как лёд на реке в тот день, плитки складываясь в узор: чёрное солнце с лучами из ЭКГ-линий, а в центре — силуэт девочки, держащей куклу без лица. Артём лежал на полу, щека прилипла к кафелю, холодный как стекло морга. «Папа, ты где?» — голос Лизы вырвался из вентиляции, смешавшись с шипением капельницы, опрокинутой в луже морфия. Он попытался поднять руку, но пальцы хрустнули, будто сминались в кулаке те самые санки, которые он продал за дозу. «Ли… за…» — губы оставили кровавый отпечаток на полу, повторяя узор её губ после бронхоспазма.

Плитки замигали, превращаясь в кусочки детского пазла: здесь — её смех в ванне с пеной, там — дилер, пересчитывающий кукол вместо денег. «Собери меня, пап», — шептали кусочки, но морфий склеивал веки. Над ним, в чёрном солнце, кружила кукла-медсестра, вырывая из своей груди синтепон и бросая клочья в лицо Артёму: «Ты же хотел быть свободным?»

«Свободным…» — он выдохнул, и пар от дыхания нарисовал на потолке цифры: 1 800 000. Из динамиков полилась колыбельная — та самая, что Наталья пела Лизе в палате, пока он торговал её золотыми серёжками. «Спи, мой грех, — пел голос, — папа стал дымом…»

Хруст — дверь распахнулась, ворвался свет фонаря. «Он здесь! — медсестра тыкала каблуком в его бок, — опять гребётся в своём дерьме». — Её тень легла на потолок, сливаясь с чёрным солнцем в монстра с нитями марионеток вместо волос. «Что это? — она вырвала из его руки смятый рисунок, где клетка из цифр превратилась в кольцо из кукольных глаз. — Опять её бредни?»

Артём попытался схватить бумагу, но пальцы прошли сквозь неё, как тогда сквозь лёд. «Отдай… — он закашлялся, выплёвывая осколки фарфоровой руки куклы, — это… последнее…»

«Последнее? — медсестра разорвала рисунок, и обрывки превратились в мотыльков, сгорающих в свете фонаря. — Ты всё профукал. Даже право быть отцом». — Она бросила ему под ноги куклу с выжженной надписью на лбу: «ОТЦОВСТВО АННУЛИРОВАНО».

«Пап… — голос Лизы донёсся из раковины, где крутилась вода, унося обрывки её писем. — Ты обещал…»

«Молчи! — медсестра ударила металлическим подносом по трубам, и эхо ударило Артёма в виски. — Твоя дочь теперь чужая. Как эти куклы. — Она раздавила каблуком игрушечную голову, и хруст смешался со звоном разбитого градусника из прошлого. «Когда очнёшься, узнаешь: Наталья выиграла суд. — Она наклонилась, и её дыхание пахло формалином. — Но тебе-то что? Ты уже мёртв. Просто ещё дрыгаешься».

Артём закрыл глаза. В темноте зажглись огоньки — как гирлянда на их последней ёлке. Лиза собирала пазл на полу: чёрное солнце с лицом Артёма в центре. «Смотри, пап, — она вставила последний кусочек, — это же ты! Настоящий герой!»

Он не услышал, как медсестра вызвала санитаров. Не почувствовал, как тело оторвали от пола, оставив на кафеле кровавый отпечаток в форме куклы. Не узнал, что в кармане его робы найдут обгоревший уголок рисунка с надписью: «Папа + Лиза =» — дальше пепел.

Когда он очнётся, то узнает, что Наталья выиграла суд. Ему запрещено приближаться к дочери. Но запреты — для тех, кому есть что терять.

Глава 4: «Одиночество вдвоём»

Наведи на QR-код и получи музыкальное сопровождение к Главе 4: «Одиночество вдвоём» (Название: «Одиночество вдвоём»).

Лаванда для мёртвых голубей

Зал суда пах лавандой из саше, разложенных на скамьях, будто пытался заглушить вонь лжи — той самой, что сочилась из протоколов, как гной из недолеченной раны. Артём, в пиджаке с пятном от детской присыпки на локте (Лиза рассыпала её в день, когда он впервые не пришёл на утренник), сжал в кармане печенье-сердечко. Оно крошилось, как их брачный контракт, испечённый Натальей в прошлом году «для примирения». Судья, женщина с лицом куклы-марионетки, чьи губы блестели от бальзама с лавандой, стучала метрономом по папке: Тук-тук-тук — точь-в-точь как Лиза стучала кулачком в дверь туалета, где он прятался от кредиторов.

«Брак расторгнуть. Дочь — матери, — голос судьи резал воздух, как ножницы, отрезающие нить от куклы. — Мистер Соколов, вы лишены родительских прав. Встаньте».

Артём не двинулся. Он смотрел на Наталью: её шляпа с вуалью напоминала саван, а новые часы на запястье — «Tissot Le Locle» с циферблатом цвета льда — блестели, как слеза Лизы в день, когда он продал её планшет. «Подарок адвоката? — он выплюнул слова, и они упали на пол, превратившись в осколки стекла от той самой рамки, где хранилось их общее фото. — Или плата за молчание?»

Наталья вздрогнула. Под вуалью что-то блеснуло — возможно, серёжка, которую он подарил на годовщину, а может, клипса от нового любовника. «Ты сам всё сломал, — её голос звучал как скрип метронома. — Даже печенье не спасло. Помнишь? Ты раздавил его, когда я попросила вернуть деньги за Лизины лекарства».

«Врёшь! — Артём вскочил, и пиджак, пахнущий больничным антисептиком, распахнулся, обнажив рубашку с пятном морфия. — Я… собирал…»

«Собирал долги. И её кукол. — Наталья сняла перчатку, показав шрам на ладони — след от ожога, когда он швырнул в неё зажигалкой. — Ты даже сердечко раскрошил. — Она кивнула на пол, где крошки печенья смешались с осколками — синими, как глаза Лизы.

Судья ударила метрономом по столу. «Мистер Соколов! Вы слышите решение? — Она подняла документ, и сквозь бумагу просвечивали цифры: 1 800 000. — Вам запрещено приближаться к дочери ближе чем на 500 метров. Это включает кладбище».

«Кладбище… — Артём засмеялся, и смех рассыпался осколками по залу. — А если она ждёт? Если зовёт?.. — Он потянулся к Наталье, но часы на её запястье запищали, как сигнал тревоги. — Ты же видела её… в ту ночь… Она дышала!»

«Она перестала дышать, когда ты продал её ингалятор! — Наталья встала, и вуаль зацепилась за брошь в форме разбитого сердца. — Теперь она свободна. От тебя». — Она бросила на пол ключи от их старой квартиры, и те, ударившись о осколки, заискрились, как гирлянда на последней ёлке Лизы.

Артём наклонился поднять печенье, но крошки превратились в муравьёв, несущих кусочки фарфора от кукольного лица. «Лиза… — он сжал в кулаке осколок, и кровь потекла на пол, рисуя чёрное солнце. — Я…»

«Следующее заседание — о взыскании долга, — судья закрыла папку, и метроном затих. — Мистер Соколов, вам повезло, что тюрьма пока не светит. Но, полагаю, это вопрос времени».

Наталья вышла, не оглянувшись. Её туфли хрустели осколками, а за окном, в чёрном лимузине адвоката, ждал водитель с лицом дилера. Артём остался один, с печеньем-сердечком, которое теперь было целым — но лишь в его галлюцинациях, где Лиза, смеясь, мазала его вареньем из растёртых таблеток.

Он ещё не знал, что через час, в кармане найдет осколок с надписью «папа +», что метроном в пустой квартире будет тикать в такт шагам приставов, а осколки стекла из-под двери сложатся в слово «прости». Но запреты — для тех, кому есть что терять.

Каталог отрезанных крыльев

Ручка скрипела, как несмазанные качели Лизы, оставляя кляксу на строке «Права на отцовство» — чернила расплывались, как синяк под глазом Натальи в ту ночь, когда он попытался вырвать из её рук залог на квартиру. Артём сидел за столом, пахнущим лавандой и пылью архивов, а пристав тыкал пальцем в список: «Коттедж в Барвихе — лот №12. Кольцо с сапфиром — лот №7. Санки детские — лот №3 (повреждены)». Каждый лот сопровождался фото: коттедж с заколоченными окнами напоминал кукольный домик, брошенный под дождём, а сапфир в кольце отсвечивал синевой Лизыной куртки, которую она носила в день первого приступа.

«Подписывайте, гражданин Соколов, — пристав постучал метрономом по столу, его тиканье сливалось с капелью воды из треснувшей люстры. — Ваша дочь уже в лоте №0. Не заставляйте нас вычёркивать вас из всех каталогов».

Артём нажал на ручку сильнее, и перо прорвало бумагу, оставив дыру, сквозь которую виднелся осколок стекла от их свадебной фоторамки. «Лот №7… — он прошептал, вытирая чернила с пальцев, оставляя синие разводы, как тогда, когда Лиза рисовала ему „татуировки“ фломастером. — Это кольцо… я подарил Наталье в родзале. Она кричала, а сапфир… он стал того же цвета, что и Лизины губы, когда…»

«Романтика не оплатит долги, — пристав швырнул ему пепельницу, сделанную из копилки Лизы — на дне виднелись царапины: «Папа + Лиза = ∞». — Вот ваше печенье-сердечко, кстати. — Он бросил на стол рассыпавшееся угощение, и крошки упали на строку «Санки детские — повреждены». «Хотите, съешьте на прощание. Как последнее причастие».

Артём взял крошку, но та растворилась на языке, оставив вкус горелого сахара — точь-в-точь как присыпка на торте, который Лиза пыталась испечь ему в прошлом году. «Они не повреждены, — он ткнул в описание лота, и бумага порвалась, как фата Натальи в день свадьбы. — Санки целы. Это лёд под ними треснул. Она провалилась, а я…»

«Вы продали лёд, — пристав засмеялся, доставая из кармана осколок стекла от бутылки шампанского, которой они отмечали рождение Лизы. — И санки. И кольцо. И воздух, которым она дышала. — Он бросил осколок в пепельницу-копилку, и тот звонко ударился о дно, высекая искру. «Подписывайте. Или ваше «папа + Лиза» станет лотом №666».

Артём вывел буквы, и чернила потекли, как слёзы Лизы в день, когда он не взял её на каток. «Лот №12… — он всмотрелся в фото коттеджа, где на крыльце всё ещё виднелся след от её зелёной краски. — Там под окном… она закопала свою куклу. Скажите новым хозяевам… пусть не выбрасывают».

«Кукла уже в каталоге, — пристав хлопнул папкой, и от удара со стола упал метроном, разбив стекло на циферблате. «Лот №45: игрушка повреждённая, без глаз. Стартовая цена — бутылка дешёвого вина».

Когда Артём вышел, на ступенях суда лежало печенье-сердечко — целое, как в день их свадьбы. Он наступил на него, и крошки смешались с осколками от разбитой витрины магазина, где Наталья купила Лизе первый плед. Ветер донёс обрывок аукционного списка: «Лот №0: право называться человеком. Продано за 30 серебряников».

Он ещё не знал, что в кармане найдёт осколок сапфира, выпавший из кольца, что метроном в пустой квартире будет отсчитывать секунды до визита коллекторов, а осколки стекла из разбитой копилки сложатся в слово «папа» на подоконнике. Но крылья уже проданы. Осталось только падать.

Пельмени с осколками вместо начинки

Кухня пахла лавандой из пакетика, который Наталья сунула в ящик ещё тогда, когда здесь висели рисунки Лизы — теперь на стенах остались лишь прямоугольники чистых обоев, как могильные плиты. Артём сидел за столом, чья поверхность была исцарапана её ножницами («Пап, смотри, я вырезаю звёзды!»), и тыкал вилкой в пельмени, плавающие в луже воды — они напоминали слепые глаза куклы, выброшенной в мусорный бак. «Помнишь, как ты лепила их сама? — он поднял вилку, и капля жира упала на печенье-сердечко, лежащее вместо салфетки. — С картошкой и… жареным луком. Лиза тогда обожгла палец, но смеялась…»

Наталья, стоя у плиты, чьи конфорки ржавели, как брошь с разбитым сердцем, бросила в раковину шумовку. «Это были другие времена. — Её голос звенел, как осколки стекла от рамки, разбитой в день, когда судебные приставы вынесли телевизор. — И другие люди. Ты теперь даже соль путаешь с сахаром».

Артём раздавил пельмень, и начинка вытекла, как гной из раны. «Другие люди? — он поднял крошку печенья-сердечка, прилипшую к ладони. — А это помнишь? Ты пекла его, чтобы…»

«Чтобы ты перестал рыться в моей сумке в поисках колец! — Наталья ударила ложкой по кастрюле, и эхо ударило в виски. — Ты съел его, а потом вырвал у меня из рук деньги на морфий!»

Метроном из соседней комнаты (оставленный сборщиками мебели) отсчитывал: Тук-тук-тук — будто Лиза стучала костяшками пальцев по двери туалета, где он прятался от кредиторов. Артём встал, зацепив ногой коробку с надписью «Лот №45: хлам», и осколки разбитой ёлочной игрушки рассыпались по полу, смешавшись с крошками. «Ты всё продала… даже её ёлочные шары. — Он наступил на осколок, и кровь проступила сквозь носок, как чернила сквозь строку „Права на отцовство“. — Ты ненавидишь меня или себя?»

Наталья повернулась. В свете люстры, мигавшей, как ЭКГ-аппарат, её лицо казалось восковым. «Я ненавижу то, во что ты нас превратил. — Она сняла часы „Tissot Le Locle“ (подарок адвоката) и бросила на стол. — Этими стрелками можно измерить, сколько раз ты предпочёл ей дозу. Три года. Сто шестьдесят уколов. Ты…»

«Не смей! — Артём швырнул вилку, и она воткнулась в стену, где когда-то висел календарь с Лизой. — Ты думаешь, я не слышу её? Она здесь! — Он указал на пустой угол, где метроном ускорил стук. — Смеётся! Говорит: „Пап, давай слепим пельмешек!“»

Наталья засмеялась, и смех рассыпался осколками. «Слепи их из своего морфия. — Она вывернула кастрюлю в раковину, и пельмени утонули в ржавой воде. — Ты давно уже не видишь разницы между тестом и бинтами. — Она сняла фартук, вышитый Лизой («МАМА + ПАПА»), и бросила его на пол. «Это наш последний ужин. Ешь свои крошки. Может, найдёшь в них ту самую Лизину радугу».

Артём поднял печенье-сердечко, но оно рассыпалось, как прах из урны, которую Наталья отказалась забирать из крематория. «Лиза… — он упал на колени, собирая крошки, смешанные с осколками. — Прости…»

«Она простила, — Наталья вышла, хлопнув дверью. Стекло в окне треснуло, и через щель пролез ветер, унося последние крошки. Метроном затих. Артём остался один, жуя осколок с надписью «папа», а в раковине, среди пельменей, плавало её заветренное сердечко — розовое, как губы Лизы в день, когда она перестала дышать.

Навеки, разбитое на тиканье

Чемодан пахнет плесенью и больничным антисептиком — будто в него сложили не рубашки, а гниющие лепестки тех роз, что Артём дарил Наталье в день, когда Лиза впервые сказала «папа». Он нащупал на дне часы — тяжёлые, холодные, как рука судьи, — и гравировка «Навеки» впилась в ладонь ржавыми буквами. Циферблат треснул ровно пополам: левая половина показывала 7 лет (их свадьба под ливнем), правая — 3 месяца и 14 дней (последний визит Лизы в реанимацию). «Тик-так, — шептали шестерёнки, высыпаясь сквозь трещину, — ты разбил нас об пол, когда она кричала: „Верни деньги!“»

«Навеки — это пока не кончится морфий, — он бросил часы обратно, и они ударились о печенье-сердечко, завёрнутое в обрывок детского рисунка. Крошки просыпались на фотографию Лизы в кукольном платье — теперь лицо покрылось трещинами, как её керамическая лошадка, разбитая в ту ночь. «Ты сохранил это? — голос Натальи прозвучал из угла, где метроном (оставленный приставами) отсчитывал секунды до её ухода. — Печенье заплесневело. Как и ты».

Артём провёл пальцем по гравировке, и заноза вонзилась под ноготь. «Ты сама испекла его… после того как я вырвал трубку из её носа. Говорила: „Съешь — и прощу“. — Он развернул бумажку: на рисунке Лиза изобразила их троих в виде птиц, но его птица была зачёркнута синим карандашом. — Ты тогда уже начала делить имущество?»

«Нет. Я делила боль. — Ветер ударил в окно, и осколки стекла от их последней ссоры запели, как ножницы по металлу. — Каждый день отрезала по куску: вот это — моё, это — твоё. А её… её нельзя разделить. Потому и отдала целиком».

Он поднял часы, и стрелки, дрожа, замерли на 14:27 — время, когда Лиза перестала дышать. «Она звала меня… — он прижал циферблат к уху, но вместо тиканья услышал хрип: „Па-па… больно…“ — — Ты слышишь? Они всё ещё идут… эти часы…»

Наталья засмеялась, и смех рассыпался осколками. «Это не часы. Это метроном. — Она щёлкнула замком чемодана, и звук ударил, как выстрел. — Он считает, сколько дней ты украл у неё. Сто шестьдесят три тика. Хочешь, вернёшь?»

Артём рванул цепочку часов, и шестерёнки высыпались на пол, превращаясь в чёрные таблетки. «Возьми! — он швырнул их в Наталью, но те прошли сквозь неё, оставив дыры в стене в форме цифр 1-800-000. — Возьми всё! Санки, кольцо, даже её последний вдох! Но часы… часы мои!»

«Твои? — Наталья наступила на циферблат, и трещина разделила „навеки“ на „на“ и „веки“. — Ты разбил их, когда бил меня этим чемоданом. Помнишь? Грозился вышвырнуть мои вещи на улицу. А вышвырнул её…»

Метроном затих. Артём поднял осколок с цифрой 7 — она обожгла ладонь, как сигарета в день, когда он продал Лизин ингалятор. В щели чемодана, меж носков, пропахших морфием, белел уголок письма: «Пап, когда ты придешь? Я слепила тебе пельмешек…»

«Навеки кончилось, — Наталья вышла, хлопнув дверью. Стекла в окнах треснули, и ветер унёс шестерёнки, смешав их с пеплом от писем Лизы. Артём засунул в рот печенье-сердечко — оно рассыпалось, как её прах, — и завел часы ключом в форме слезы. Стрелки пошли вспять, но время, как Лизино дыхание, уже не вернуть.

Он ещё не знал, что в кармане найдёт осколок с надписью «веки», что метроном в пустой квартире взорвётся тишиной, а осколки стекла сложатся в слова: «Прости. Но я жду». Но «навеки» — это всего лишь цифры. И они больше не его.

Сердце из фольги и звёздной пыли

Фольга блестит на ладони Лизы, как обёртки от конфетти, что Артём бросал в небо в день свадьбы — теперь её пальцы, испачканные в тесте, дрожат, заворачивая печенье-сердечко. «Мама сказала, что ты уезжаешь к звёздам, — она протянула свёрток, и фольга зашелестела, как платье Натальи в ту ночь, когда они танцевали под „Луну“ Земфиры. — Вот. Чтобы не голодал… там».

Артём взял подарок, и холод металла обжёг кожу. В кармане его рваной куртки билет в Нижний Тагил (рейс 666, место 13) зашелестел, как осенние листья под окнами больницы, где Лиза родилась. «К звёздам? — он присел на коробку с надписью „Хрупкое“, и внутри что-то звонко стукнуло — может, осколки вазы, разбитой в день, когда Наталья выгнала его. — Да… Там, где всегда тихо. Как в твоей комнате, когда ты засыпаешь…»

Лиза потрогала его щёку, оставив след муки. «Ты возьмёшь мишку? — её голосок треснул, как фарфоровая чашка, которую Артём подарил Наталье на годовщину. — Он боится темноты. Как я…»

Метроном из спальни отсчитывал секунды до отъезда. Тик-тик-тик — будто капала вода из крана, который он так и не починил. «Мишка уже улетел, — Артём сунул руку в карман, и осколок стекла от разбитой рамки вонзился в палец. — Видишь? Он машет нам с Луны».

Она рассмеялась, и смех рассыпался крошками печенья по полу. «Тогда я испеку ещё! Целую гору! — Лиза потянулась к банке с мукой, но уронила её. Белая пыль покрыла её туфли, как снег в день, когда он впервые не пришёл на утренник. — Мама говорит, звёзды — это мёртвые. Ты… ты не умрёшь?»

Артём поднял печенье-сердечко — фольга развернулась, обнажив трещину посередине. «Смотри, — он разломил его, и крошки упали на билет, смешавшись с цифрами „13:00“. — Оно же сломалось. Как папины часы. Но я починю… на Луне».

«Обещаешь? — Лиза прижала к груди кусочек фольги, и её отражение искривилось, как в разбитом зеркале в прихожей. — А то мама плачет. Говорит, что ты…»

«Врёт! — он вскочил, и коробка „Хрупкое“ упала, высыпав осколки синей ёлочной игрушки — „Лизе, 5 лет“. — Я… я просто найду новые звёзды. Для тебя. Огромные. И привезу в кармане!»

Она кивнула, и в её глазах отразилось чёрное солнце из окна — то самое, что горело в его венах вместо крови. «Договорились! — Лиза сунула ему в руку ещё один свёрток. — Это маме. Скажи, чтобы… чтобы не грустила».

Артём развернул фольгу. Внутри лежало печенье-сердечко, разрезанное пополам — ножом, которым Наталья когда-то намазала торт с надписью «Навеки». Метроном затих. Он сунул обломки в карман, где осколки впились в билет, оставив кровавые точки на словах «Нижний Тагил. В один конец».

«Я передам, — он обнял её, вдохнув запах ванили и плесени из углов этой проклятой квартиры. — Спи спокойно. Луна… она уже близко».

Когда дверь захлопнулась, Лиза подняла с пола осколок синего стекла и приложила к щеке. «Пап… — она прошептала, глядя, как метроном качается в такт уходящим шагам, — а звёзды ведь тоже плачут?»

В кармане Артёма два сердца из фольги бились о билет, пока поезд увозил его туда, где даже слёзы замерзали, превращаясь в осколки.

«Осколки сердец и метроном тишины»

Ключи упали на ладонь холодным грузом — царапающий край брелока впился в кожу, будто сама дверь сопротивлялась расставанию. Наталья отвела взгляд к окну, где дождь выписывал на стекле паутину трещин, повторяющих узор разбитой вазы в углу — той самой, что Артём подарил на годовщину, а теперь её осколки мерцали в прозрачной урне как абсурдный арт-объект. «Ты стёрла меня быстрее, чем время», — он сжал ключи до боли, ощущая рёбра металла сквозь след от собственного кольца: бледная полоса на безымянном пальце пульсировала, как шов после ампутации. Она потянулась поправить прядь волос — движение отточенное, репетированное перед зеркалом — и крошка печенья-сердечка с подоконника упала на паркет, рассыпавшись прахом надежд.

— Ты сам превратился в песочные часы, — голос её звенел, как осколок под каблуком. — Сыплешься сквозь пальцы, даже когда стоишь на месте. — Натальина рука дрогнула, задев метроном на книжной полке: маятник качнулся, отбивая такт «тик-так-тик-так», словно стучал по рёбрам пустого аквариума, где когда-то плавали золотые рыбки их шуток.

Артём провёл пальцем по шероховатому косяку — там, под слоем краски, всё ещё читались карандашные зарубки роста Лизы. — Ты оставляешь мне квартиру с призраками? Смотри, — он ткнул ключом в воздух, указывая на солнечный зайчик, ползущий по стене к разбитой вазе, — они уже собирают осколки, чтобы резать меня по ночам.

— Выбери хоть раз то, что важно! — её ноготь вонзился в печенье на подоконнике, и рассыпавшаяся половинка сердца упала в чашку с остывшим чаем. Пузырьки воздуха поднялись к поверхности, увлекая за собой коричневые крошки — похороны без гроба. — Ты мог бороться за неё. За нас. Но выбрал… — она махнула рукой в сторону приоткрытой аптечки, где блестели пузырьки с седативными, — …эту игру в прятки с самим собой.

Он поднял с пола осколок стекла — крошечный, с каплей дождя, застывшей как слеза. — Знаешь, почему я разбил вазу? — свет преломился в гранях, нарисовав на её щеке радужный шрам. — Лиза сказала, что рыбки грустят в неволе. Теперь они… — щёлкнул стеклышком по метроному, нарушив ритм, — …свободны.

Тишина вклинилась между ними, острая как лезвие. Наталья потянулась к сумке, и Артём вдруг вспомнил, как эти же пальцы вязали шарф Лизе — платок, в котором она сейчас задыхается в больничной палате. — Возьми печенье, — она швырнула целлофановый пакет с недоеденными сердечками. — Твоя дочь пекла. Верила, что это… магия.

Пакет шуршал, как больничные занавески вокруг койки. Артём разглядывал сквозь плёнку кривые сердечки — одно с откушенным краем, будто любовь оказалась слишком горькой. За окном машина резко затормозила — где-то посыпались стёкла, и он почему-то точно знал: ещё одно разбитое обещание катится по асфальту, смешиваясь с дождевой водой.

«Медведь, хранящий тишину между ладонями»

Плюш медвежьей лапы впился в пальцы колючей памятью — Артём прижал игрушку к лицу, вдыхая запах детского шампуня и больничного антисептика, пока из-под медведя не выполз листок, царапающий край об пол как ноготь призрака. Рисунок лежал под углом, будто сама Лиза торопилась спрятать его: два силуэта держались за воздух, их пальцы разделяла трещина на бумаге, заполненная блёстками от старой помады Натальи. «Смотри, пап, это мы с мамой летим!» — эхо её голоса ударилось о метроном на комоде, отсчитывающий секунды с тех пор, как он последний раз обнял дочь.

— Ты что здесь делаешь? — Наталья замерла в дверях, держа в руках тарелку с крошащимися сердечками, чей ванильный запах смешивался с запахом слёз. — Это её святыня. Даже я… — голос сломался, как ветка под тяжестью невысказанного, и печенье закатилось под кровать, где в пыли сверкали осколки ночника, разбитого в ту ночь, когда Артём впервые не пришёл на утренник.

Он перевернул листок, и буквы врезались в кожу жгучими точками — детские каракули, выведенные фломастером, который он подарил вместо обещанного моря: «Папа, прости, папа, вернись, папа…» — слова наезжали друг на друга, как падающие костяшки домино, последнее «папа» упёрлось в край листа, не поместившись.

— Она просила передать тебе, — Наталья провела пальцем по раме кровати, сдирая засохший клей от новогоднего дождика. — В день, когда ты опоздал на химиотерапию. Сидела, обнимала этого дурацкого медведя и… — её ноготь зацепил нитку на плюшевом животе, высвобождая клочок ваты, — …перешивала ему сердце. Говорила, что тогда твоё тоже заживёт.

Артём нащупал грубый шов под медвежьей левой лапой — неровные стежки синей ниткой, повторяющие контур его татуировки. Из разреза торчал уголок фотографии: он качает Лизу на качелях, но снимок был разрезан пополам, оставив от Натальи только руку на краю кадра.

— Ты знаешь, что она слышала? — Наталья раздавила крошку печенья каблуком, и хруст эхом отозвался в висках. — В ту ночь, когда ты орал, что мы душим тебя. Она собрала осколки твоей бутылки… — указала на банку с разноцветными стёклышками на полке, где когда-то стояли витамины, — …и спрятала под подушку. Сказала, что это звёзды для папы, который потерял дорогу домой.

Метроном участил стук, сливаясь с тиканьем часов в прихожей — обратного отсчёта до конца перемирия. Артём прижал медведя к шраму от аппендицита, будто игрушечное сердце могло заткнуть дыру в его собственном. — Почему ты не выбросила это? — он ткнул пальцем в список слов, где «вернись» было подчёркнуто так сильно, что фломастер прорвал бумагу.

— Потому что надеялась! — она рванула простыню с кровати, и в воздух взметнулись пылинки — миллионы осколков их былых утренних пробуждений. — Даже сейчас, когда ты воровато копаешься в её вещах, я жду, что ты… — голос сорвался в шёпот, и печенье-сердечко на полу треснуло пополам от резкого порыва ветра из окна.

Артём поднял обрывок рисунка, прилипший к подошве — половина его лица, размазанная детской ладонью. За окном засигналила скорая, и он вдруг ясно представил, как Лиза сжимает в палате осколок стекла, вырезая им буквы на гипсе: папа, папа, папа — молитва, ставшая проклятием.

«Исчезновение по дороге в морозное эхо»

Багажник захлопнулся с глухим стуком, словно гробовую крышку придавили снежным комом. Водитель, щёлкая языком как метроном, вытер ладонью иней с таблички «Не курить»: — Надолго? — его голос вспорол тишину, обнажив скрип тормозов за окном, где на третьем этаже мерцал свет Лизы — жёлтый квадратик, будто кто-то вырвал страницу из книги их жизни. Артём прижал ко лбу печенье-сердечко, оставившее в ладони крошки-занозы: — Навсегда, — ответил, наблюдая, как его дыхание рисует на стекле призрак улыбки, которую Лиза подарила ему в день выписки.

— Эх, знал бы я вчера… — водитель щёлкнул счётчиком, и красные цифры «0:00» отразились в осколке зеркала, застрявшем между сиденьями — тот самый, что Наталья выбила каблуком месяц назад, когда кричала «Умри, но верни ей детство!». — …не взял бы заказ. У вас от глаз веет, как из морга.

Машина дёрнулась, и крошка печенья упала на колени, превратившись в бусинку ртути под светом фонарей. Артём вывел пальцем на запотевшем стекле «Л+П» — их старая игра, где Лиза смеялась, расшифровывая «Люди + Пингвины = вечность». Теперь буквы поплыли, стекая слезами конденсата к дверной ручке, где висел ключ от квартиры — уже чужой, с царапиной в форме детской ладони.

— Эй, мужик, вы там живой? — водитель стукнул по перегородке, заставив вздрогнуть осколок в кармане Артёма — тот самый, с которым Лиза просыпалась, уверенная, что это кусочек папиной души. — У меня дочь ваших лет… — он замолчал, резко свернув к вокзалу, где метель выла в такт тиканью часов на башне.

Артём прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть в окне Лизы движение — хоть тень, хоть отсвет метронома из её комнаты. Но иней уже плел саван, кристаллик за кристалликом хороня его отражение. Где-то внизу, под колёсами, хрустнул лёд — точь-в-точь как в ту ночь, когда он нёс Лизу в больницу, а она шептала в воротник: «Пап, я нарисую нам новое солнце…».

— Приехали, — водитель выдернул ключ из замка зажигания, и тишина ударила в уши ледяной пробкой. — Слушайте, а… — он протянул через сиденье смятый чек: — Ваша кроха там, на обороте. Рисовала, пока вы грузились.

На клочке бумаги, пропитанном запахом бензина, Лиза вывела фломастером, пробившим три слоя: папа + такси =? Сердце вокруг уравнения было раскрашено так яростно, что бумага порвалась. Артём сунул рисунок в рот, разжевывая слова вместе с горькой краской, пока водитель не зашипел: — Да вы совсем е@нутый! — и вытолкнул его в снег, где следы от чемоданов уже заносило позёмкой — последние чёрточки, связывающие с домом.

Осколок в кармане жёг бедро, прорезая ткань, когда он брел к поезду, не замечая, как иней на витринах повторяет узор с того окна — того, где сейчас гаснет свет, а маленькая рука стирает с морозного стекла слово «папа» букву за буквой.

«Азбука Морзе на разорванных страницах»

Ручка впилась в бумагу, оставляя синяки чернил — Артём писал, прижимая лист к дрожащему стеклу, где узоры инея повторяли морозные завитки на окне Лизы. «Лиза, я…» — чернильная клякса расползлась, как кровь из проколотой вены, когда поезд врезался в тоннель, и свет замигал метрономом больничных часов. В кармане зашелестел целлофан: последнее печенье-сердечко, раскрошившееся в бомж-пакет из «Ашана», теперь впивалось осколками сахара в подушечки пальцев — сладкие осколки, которые Лиза насыпала в тесто со словами «Это же магнитики для папиного сердца!».

— Чёрт! — он скомкал листок, и бумага хрустнула, как гипс на руке дочери в день, когда она упала с качелей, а он задержался на «важной встрече». — Ты даже это украл? — голос Натальи врезался в висок, хотя в купе был только проводник, стучащий костылём о дверь: — Билетик проверить! — его тень на стене покачивалась, как маятник, отсчитывая секунды до конца.

Артём сунул смятую бумагу в рот, разжевывая слова в липкую кашу, пока горло не сжалось от тошноты. За окном замелькали телеграфные столбы — гигантские шприцы, вгоняющие в пейзаж дозы забвения. Он достал осколок стекла из кармана, тот самый, с каплей Лизыной крови, и вывел им на запотевшем стекле: «ПРОСТИ». Иней немедленно съел буквы, словно сама вселенная стирала его попытки.

— Вам коньяк нести или молчите дальше? — проводник высунул голову в дверь, держа в руке бутылку, где на этикетке танцевали силуэты, похожие на их семейное фото. Артём кивнул, наблюдая, как струя алкоголя заливает бокал — точь-в-точь как сироп на блинах, которые Лиза пыталась полить сама, пока Наталья кричала «Осторожно!», а он смеялся, снимая на телефон.

— Писать кому-то собрались? — проводник тыкнул грязным ногтем в чернильный набор. — У нас тут полвагона таких, как вы. — Он достал из кармана горсть смятых писем: — Вчерашние. Из Нижнего Новгорода выбросили — ветер принёс обратно.

Артём приложил ладонь к стеклу, и холод приклеил кожу к поверхности. Где-то за поворотом мелькнул придорожный крест — венок из пластиковых цветов напоминал те, что Лиза плела из фантиков, когда он обещал свозить её в настоящий лес. Вытащив из портфеля конверт с детским рисунком (он и медведь в космосе), начал писать заново, но ручка выдавила лишь: «Я стал осколком, который…».

Поезд дёрнулся, и чернильница упала, разбившись о пол — жидкая тьма поползла к его ботинкам, вбирая обрывки фраз. «Слова кончились. Остались только оправдания», — прошептал он, сдирая кожу с губ, пока проводник за дверью насвистывал «Чёрное солнце». Выбросил письмо в окно, и ветер развернул лист — на обороте проступил детский рисунок: Лиза держит метроном вместо воздушного змея, а на земле валяются осколки печенья, складываясь в слово «папа».