Бесплатный фрагмент - Осколки фамилии

Волку, Который Всегда Знает.

Вдохновению Лиры.

И Бабушке, Которая Любовь.

Часть 1. Пресмыкайся

Глава 1. Лепестки роз и шипы ab incunabulis* (*с колыбели, с самого начала)

Когда срываешься в пропасть, пронзительнее ужаса наполняет одиночество. Пальцы соскальзывают с острого холодного края, что больно впивается в мягкую плоть. Страх протыкает еще живое тело, глотаешь воздух, оглядываешься по сторонам, но рядом никого нет. Время замедляется, подобно живодеру, желающему продлить мгновения дьявольского экстаза. Что за наивность? Время не волнуют отдельные человеческие судьбы, оно идет размеренно вперед, вырубая засечки через равные отрезки на хронологии событий. Не пунктуальное время отстает, а парализован ты сам, всецело поглощен дилеммой: проиграть или победить, сдаться или бороться, умереть или жить. Настроенный на сражение, обратишься к ядру своего существования, той непобедимой стороне, которая выше любых преград. В решающий момент прямо посмотришь своему «Я» в глаза или спрячешься за образами Бога, любимых — не важно. Главное, вскинув голову вверх с отчаянием и надеждой, увидеть глаза. Не переставая смотреть в эти ясные очи, хватаешься за протянутую крепкую руку и карабкаешься прочь из бездны. Там, на плоском каменном участке, истерично смеешься, ведь одиночество — это не когда ты один, а когда внутри теряется лучшее, но стоит обрести добро вновь, и мерзкое чувство отступает. Смех затихает перед тяжелой грустью, которая придавливает ребра, лишая возможности пошевелиться. Когда срываешься вниз, так сложно заставить себя посмотреть вверх, найти волю для подъема, уверовать в дух самопомощи, ведь знаешь, на дно обрыва летят самые близкие. Помочь им невозможно, их прощальные страшные крики усиливаются, ударяясь вновь и вновь о стены ущелья, и навсегда остаются звоном в ушах. Любимые, родные, как же так? Как же? Простите, что не уберегла! Простите меня! Есть ли у меня право жить? Жить без вас?

Она стоит на балконе и смотрит вслед уходящему грузовому кораблю. Корабль медленно удаляется под ленивые движения умирающего порта и мерное течение городской реки. Городские реки — обман, прикрытый из приличия: драгоценное украшение пейзажа мегаполиса или лишь бижутерия? Нет в городской реке биения и силы, которыми славятся реки, выпущенные на волю вне городских стен. Река пред нею словно смирилась с тем, какую судьбу ей уготовила жизнь, и просто течет, позволяя делать с собой все, что только захотят и короли, и рабы этого города. В этом пейзаже девушка с длинными темными волосами, водопадом лежащими на хрупкой спине, находит и спокойствие, и неприятную тревогу. Кто она? Зачем пришла на эту землю? Что смогла сделать за прожитые двадцать с небольшим лет? Она не знает, но чувствует, в каком направлении стоит пускать свой корабль: к будущему, а не прошлому, к добру и принятию, прежде всего самой себя. Но руки ее слабы, навыки скудны, а волны вокруг жестоки, ветра сильны и не попутны. Осознание целей маршрута разбивается пустыми лозунгами о скалы, в которые раз за разом океан кидает ее лодку. Каждый день в сердце живет тревога, то и дело подступая гадким комом к горлу. Отхаркнуть его не позволяет воспитание, а потому раз за разом в муках унижения она сглатывает его. И как бы искренне ни желала она расправить крылья и взлететь, вся история жизни сделала из нее пресмыкающееся.

В спальне прозвенел телефон, Харви стало страшно и неприятно, ведь он символизировал необходимость выбраться из своей раковины и взаимодействовать с предательским внешним миром. Девушка встряхнула головой, пытаясь переключиться от своих мыслей, отвела взгляд от корабля и слегка потянула ткань длинного платья-рубашки, собираясь с мыслями. Как бы хотелось вовсе не отвечать на эти звонки! Но Харви пообещала себе поднимать трубку телефона всегда, потому что человека не должно пугать общение, даже если разговор окажется не самым приятным, следует уметь вести его без потерь для собственного равновесия. Закрываться от мира — значит обнажать трусость, подкармливать ее. Хватит!

Итак, босыми ногами Харви уверено прошла по мягкому ворсу ковра в спальню и взяла телефон слегка дрожащими руками. Это звонила мама, задала несколько дежурных вопросов, чтобы было не так скучно ехать за рулем, и, не дожидаясь ответов, пожаловалась на свою тяжелую жизнь. А потом и вовсе добавила:

— Ой, ну поразвлекай меня, что ли!

Мама Харви — женщина удивительной красоты, которой были присущи все кошачьи свойства: непостоянство настроения, холодность, любовь к одиночеству, абсолютная уверенность в божественности своего начала, эгоизм и агрессия на ровном месте. Конечно, иногда она снисходила до того, чтобы позволить близким подарить ей свое тепло, однако сама никогда не давала что-либо взамен. Если вдруг эта представительница семейства кошачьих совершала добрый поступок, то на протяжении долгого времени обсуждала это с каждым. Если сталкивалась с проблемами и препятствиями, то ничего не предпринимала столь долго, насколько это возможно, убежденная, что она и не обязана что-либо делать, для нее все само решится. Эта прекрасная женщина искренне верила, что обязательно придет кто-то и все исправит. При этом бесконечно жаловалась на тяжесть своего положения и искренне обижалась на близких за все шероховатости своей жизни.

Думая о ней, Харви поражалась и слегка улыбалась одновременно. Мама считала себя ангелом, спустившемся в этот бренный мир, что не мешало ей делать что-то назло другим без колебаний. Могла хладнокровно отказаться от родного существа и не проявить ни капли дружеского участия в трудный момент. Так мама Харви заводила животных, но занималась ими только когда ей хотелось, а в остальное время могла и не подходить к существу, чувствующему себя отвергнутым и ненужным. Однажды она и вовсе отдала собаку первым встречным, когда той было уже несколько лет, потому что псина наскучила и была неудобна. Мама могла пропустить похороны близкого, ссылаясь на головную боль, не считая своим долгом поддержать родных. С легкостью на душе могла просить свою пожилую маму везти тяжелые сумки и чемоданы для себя самой на общественном транспорте через весь город. Она позволяла себе жить в неубранном доме, полагая, что кто-то однажды придет и все за нее уберет, а если кто и застанет дом в таком состоянии, то лишь должен восхититься удивительной натурой хозяйки, воплощенной в творческом беспорядке. Она могла совершать мелкие проступки в виде выкинутого на улицу фантика или, извините за подробности, не спущенной за собой воды в общественном туалете.

Можно возмутиться тем, как дочь думает о собственной матери: «Ну не судите так строго, многое из перечисленного — это просто отсутствие культуры, которая зачастую не зависит от самого человека и заложником нехватки которой он может быть ввиду своего происхождения. Это же вопрос манер, которые не всегда коррелируют с тем, является ли человек хорошим или плохим!» Не соглашусь, ответила бы Харви, поскольку здесь первопричины иные. Ее мама все же родилась в высококультурной семье, где хорошее воспитание прививалось с рождения. Причины таких проступков были несколько глубже. Крылись они в том самом сотканным серебряными нитями чувстве превосходства над всеми и каждым, которое, как казалось маме Харви, дает ей право вводить в отношении себя определенные послабления в нормах поведения, которые к тому же должны окружающих лишь умилять.

И несмотря на все эти особенности, порою чудовищные в своей хладнокровности поступки, находились те, кого она притягивала. Те, кто в течение долгих лет не переставал дружить с ней и даже восхищаться ею. И таких было немало. Что заставляет лететь к ней подобно мотыльку на свет? Ее привлекательность? Или та наивность, с которой она совершает любой свой поступок? Может, какие-то внутренние инстинкты с глубочайшими корнями принуждают любого взрослого действительно умиляться ею и проявлять снисходительность, потому что видят они в ней прекрасное и наивное дитя со всеми обнаженными эмоциями и непосредственными поступками? Даже Харви, зная многое о своей матери, ее серых сторонах и подозревая о темных, восторгалась ею и так же, как и многие, тянулась. Однако Харви оправдывала это не слепым безумием, которому подвержены окружающие, а лишь связью матери и ребенка, также бессознательной и способной с легкостью отправить разум в нокаут.

Сколько раз приходится наблюдать за матерями, слепо верующими в совершенство своих чад. А ведь порою эти чада оказываются взрослыми тиранами, или пятидесятилетними неврастениками, или унижающими своих жен мужьями, или бьющими своих детей матерями. Перечислять можно долго, человечество изобретательно на пороки, но матери иногда предпочитают не замечать ни одного. Равно как и дети оправдывают все, что бы ни совершили те, кто дал им жизнь. И никакой здравый смысл не может заставить полностью отвернуться от родителей, потому что так запрограммирован человек свыше. Отвернувшись, он идет против себя самого, разрушаясь изнутри.

С другой стороны, круг близких друзей мамы Харви доказывал, что эта женщина несет в себе больше света, чем тьмы. Например, ее лучшая подруга Елена представляла собой редкое сочетание красоты, ума и доброты. Не раз она приходила на помощь своим друзьям и родственникам, никогда не отворачивалась от человека в беде и была всегда щедра, когда речь заходила о добром деле. С не меньшим энтузиазмом она разделяла радости и успехи близких. В Елене было что-то от литературных героев, в чью всестороннюю добродетель не верится до конца, то и дело накатывает подозрение в необъективности автора и его склонности приукрашивать. Хоть и со своими слабостями, делающими ее человеком, но живая и настоящая Елена рука об руку шла с мамой год за годом. Разве достойный человек не выбирает себе в соратники пусть иного, но также достойного? И все же мама Харви была человеком непредсказуемым, никогда не знаешь, какой стороной она повернется: белой, как чистое сияние, или черной, как тьма абсолютно черного тела, поглощающего всю твою энергию без остатка.

Ответив на дежурные вопросы, выслушав бессмысленные фразы, в очередной раз неприятно поранившись о полное непонимание, сказав вежливые слова прощания, Харви положила трубку и закрыла глаза, мотая головой: «Это просто невероятно! Попадос!» — как говорил в детстве Харви ее отец. Настоящая ловушка! Родиться в любой семье — это уже многое предопределить для себя. Но родиться в семье странной, пережившей, а может, и не пережившей бури девятого вала, — это такое болото, из которого выбраться почти без шансов. Только достал руку, глубже утонула нога. Иногда кажется, что бездействие убивает твою личность медленнее, чем необдуманные действия. Но и думать времени нет, когда липкая жижа уже закрыла плечи. Как же быть с мамой в близких отношениях, но держаться на расстоянии, чтобы не царапаться об эти острые ледяные сосульки?

Обеими ладонями Харви подняла волосы наверх и сжала локтями голову. Как же это мерзко, когда серьезно пожаловаться в жизни не на что, а наслаждаться не получается. За вечное поскуливание Харви корила себя, однако, когда пыталась сдержаться, так сильно смыкала зубы, что лицо ее искажала гримаса, не имеющая ничего общего с ее натурой. Харви здорова, по-своему красива, хорошо образована, молода, она на последнем курсе университета и вот-вот вступит во взрослую жизнь, перед ней столько перспектив. Но живет с таким ощущением, словно вокруг война, враг дышит ей в спину, и не осталось даже надежды. Со всех сторон кричат, что все проблемы из детства и что разбираться надо там. Что ж, Харви, лучшая студентка курса, любила разбираться во всем от корней, последовательно распутывая предмет, словно разворачивала старинный пергамент. Начать из детства?

Воспоминания. Враги ли они, добивающие на поле раненого солдата, или товарищи, способные помочь, когда все остальные бессильны?

Был жаркий день, теплая вода так нежно ласкала тело, бутоны роз укрывали всю поверхность воды и излучали непередаваемый аромат, аромат изысканности, напористой страстной заботы. Неба было не видно из-за склонившихся улыбающихся лиц. Сколько их, тех, кто так искренне радуется? Много. Кажется, очень много, а может, и всего пять-шесть человек. Но для двухлетнего малыша, которого купают в прекрасном летнем саду в тазу бутонов роз, это момент абсолютного радужного счастья. Осознание искренней и безоглядной любви этого полнящегося красотой мира к единственному человеку. К Харви! Есть ли в этом воспоминании родители? Нет. Но это ничуть не омрачает его. Просто констатация факта.

Самые первые воспоминания — это база, то представление о мире, которое всегда будет сидеть глубоко внутри. И если что-то там не так, это всегда будет поджидать с ножом за темным углом, чтобы пырнуть и обездвижить в самый неподходящий момент, когда совсем не ждешь.

Может, неспроста в самом первом воспоминании Харви есть много счастья, улыбок, изысканности, тепла, но нет родителей. Может ли быть так, что первые воспоминания — это пророчество? Та программа, в соответствии с которой мы выстраиваем по кирпичику всю нашу дальнейшую судьбу.

А есть ли в голове Харви воспоминания с родителями из глубокого детства? Есть, например, такое: «Мы все вместе бегаем в парке у реки, светит солнце, мягкий летний ветерок нежно перебирает пряди, выбившиеся из толстой косы. Мы смеемся, я убегаю, папа догоняет, мама бежит за нами и весело смеется, затем папа убегает, я догоняю, мы бежим что есть мочи, и тут папа резко сворачивает налево, я не успеваю сделать такой же крутой вираж, и ноги забегают в глубочайшую лужу. Мне смешно, ведь это чудесная развязка такого занятного приключения. Папа не смеется, но еще улыбается, мама подходит и начинает кричать. Мы резко поворачиваем назад и идем домой. Помню, что босоножки были синие, замшевые и удобные, после этого случая я их еще долго носила.

Или вот еще одно воспоминание из того же периода. Мне три или четыре года, мы с папой в моей комнате играем в футбол мячиком из советской бледно-розовой резины. Тут мяч ударяется о батарею, слышится чудовищный звук, который, разумеется, приводит меня в неописуемый восторг, вначале я округляю глаза, а затем заливаюсь искренним смехом. Вдруг в комнату врывается заспанная мама, и начинаются крик и взаимные претензии».

Есть ли хоть одно воспоминание, где Харви и родители втроем, и это закончилось бы счастливым спокойствием? Девушка не могла вспомнить. То ли память уже запрограммирована на воспоминания определенного характера, то ли такого и вправду никогда не было. Но эти зарисовки из прошлого, пусть и всегда приправленные разочарованием, все же такие нормальные, такие жизненные: игры, обиды, смех, непонимание взрослого взгляда на события. Такие воспоминания, может, и не похожи на рождественскую открытку, но в них есть теплота и чувства обычных людей.

Уголки губ Харви слегка приподнялись вверх, взгляд смягчился, сама того не осознавая, девушка приподнялась с кровати, на краю которой сидела, и начала вести рукой по воздуху. Сначала слегка вздрогнуло плечо, заставив прядки волос упасть вниз по спине, плечо опустилось вниз, одновременно с широким взмахом локоть взметнулся резко вверх, поднимая руку параллельно полу, позволив кисти продолжить плавное медленное движение. Харви закрыла глаза и продолжила свой робкий танец, вслед за волной нежно поставила напряженную ногу, перенесла на нее вес, сделав двойное вращение с закинутой к небу головой, почти не останавливаясь, медленно начала падать вбок, контролируя каждый кусочек тела, сначала вес на скошенном голеностопе, в противовес ему направлены руки, создающие ощущение плавности, теперь касается пола голень, обнаженное бедро, мягко поставленная рука, последней на тело ложится ткань рубашки, которая, вздыбившись, словно парус на ветру, теперь опадает, прикрывая наготу, следуют резкие движения грудью, гиперболизировано символизирующие удары сердца… Внезапно глаза Харви открылись навстречу реальности, и чары рассеялись. Харви смущенно вскочила с пола и осела обратно на краешек кровати, подтянула стройные ноги к груди и упала лбом на свои колени. Мыслить через танец всегда было так естественно, а теперь не получается. Хотя по-прежнему в танце есть ответы на все вопросы.

Вряд ли бы кто-то оценил танец, состоящий сплошь из равномерных и плавных линий. Танец без акцентов и широких движений, без ритма и динамики не способен удержать внимание зрителя. Равно как и каждый жаждет, чтобы его жизнь сама была картиной, а не ровным фоном к ней, а значит, нужны эмоциональные всплески, выхватывающие что-то с самых глубин нашего существа, кружащие голову. Приключения малые и большие — гуашь жизни, создающая многомерность и акценты, рисующие ее суть. Желая проживать картину целиком, Харви скорее с трепетом относилась к детским воспоминаниям, где был смех, пускай даже за ним и следовали слезы. Девушка прокручивала их как удачную хореографию, в которой есть то, что цепляет глаз, то, ради чего стоит смотреть.

В детских воспоминаниях Харви много тепла и запаха. Этот запах нельзя ни с чем перепутать, он ни что не похож. Это запах объятий. Запах заботы. Запах бабушки. Воспоминания полнятся бабушкой и жизнью в ее семье, где все кутается в теплоту семейного очага. Там, где семья — это смех, совместные ужины, где все делят радости и печали друг друга. Где даже если печенье или конфету легко купить, последняя все равно делится между всеми поровну. Бывает ли так в действительности? Бывает. Такие семьи оправдывают саму концепцию семьи, в которой нет ничего сверхъестественного, кроме того, что каждый силен силою всех ее членов. И только так, будучи объятым горячим сердцем большой семьи, не оставляешь места для раздирающей болезненной пустоты внутри, которую так или иначе чувствуют столь многие одиночки, пусть успешные, пусть веселые, пусть абсолютные неудачники. Все они почти каждую секунду своего существования стараются избавиться от давящего ощущения внутренней пропасти, которое душит и постоянно сбивает курс. Секрет избавления от этого недуга так прост и так сложен — создать или стать частью обычной счастливой семьи. Харви знала это наверняка, ведь испытала сама, живя у бабушки.

Воспоминания тех лет жизни у бабушки складываются из смеха, совместных дел, взаимопомощи, радости облегчения от разрешения семейных проблем. Конечно, есть горечь обиды и несправедливости, которая присуща любому ребенку, неизбежно сталкивающемуся со взрослым, вынужденным отбивать постоянно атакующие проблемы, а потому не всегда способному с пониманием относиться к детским проявлениям любознательности. Но горести в воспоминаниях Харви гораздо меньше, чем той любви, которая, казалось, была такой же естественной, как воздух.

Говоря о несправедливостях, великие пишут, что люди рождаются или становятся калеками, нищими, бездомными, потому что им выпала благородная задача напоминать окружающим о том, что счастье кроется в простых повседневных вещах, как то: возможность разделить свежий кусок хлеба в струящейся беседе с другом. Однако на плечах тех, кому в жизни везет, задачи не менее серьезные. Идеальные семьи существуют для того, чтобы давать другим надежду, чтобы не опускались руки, чтобы мечта начинала казаться осуществимой. Счастливые семьи — гораздо более эффективный механизм для роста культуры и человечности. Ведь каждый из нас искренне начинает верить в лучшее не тогда, когда находит подтверждение тому, что кому-то хуже, чем ему самому, а тогда, когда может коснуться мечты, увидеть, что это она — не звезда, отделенная миллионами световых лет, — а вот она здесь, живая и сияющая, построенная на любви, уважении и бесконечном труде.

Так сложилось, что родители не могли, а может, недостаточно хотели ежедневно воспитывать дочь, поэтому с малых лет Харви пять дней в неделю проводила у бабушки. Годы, прожитые в той семье, были истинным подарком судьбы, благодаря которому она знала, как может и должно быть. На место будням у бабушки приходили совершенно другие дни — выходные, на которые Харви возвращалась к родителям. «Родители» — Харви произносила это слово с придыханием, как бы сильно она ни любила бабушку, мама и папа были отдельным миром, с великой силой притяжения, не поддающейся ни измерению, ни осознанию. Вместе с тем, в том мире все чаще правили циклоны и резкий климат, воспитывающий стойкость и черствость. Его правители были людьми неординарными, взрослевшими и строившими свое личное счастье в парадоксальное время, которое на многих оставляло странные, не предусмотренные природой шрамы.

Человек цельный — и поступает по совести вне зависимости от внешних обстоятельств тогда, когда искренне ценит себя. Многих, и саму Харви, воспитывали в идеологии стыда за чрезмерную требовательность и эгоизм. Подход такой опасен, так как может трактоваться неправильно, сбивая с пути и нанося вред дарованному природой ориентиру собственных чувств. Правильнее учить уважению, и прежде всего самоуважению. Человек, уважающий сам себя, не станет бесцельно тратить время, вести себя неподобающим образом и размениваться на мелочи. Возможность смотреть себе в глаза в зеркале прямо, не отводя взгляда, — тот индикатор, который помогает сориентироваться в любой шторм. Однако все мы созреваем до глубокого самопонимания и самоощущения в разные годы, а кто-то так и не созревает вовсе. И словно акулы, чующие запах свежей крови, демоны окружения и истории начинают атаковать нас, метя прежде всего в наши самые слабые места, открытые раны.

Тот опыт, который Харви успела получить за свои двадцать с небольшим лет, а также выбор, сделанный ее родителями, невозможно осознать до конца, если не уточнить, что ранее детство Харви пришлось на девяностые годы в России — время перестройки, когда вся страна подверглась шоковой терапии, была в одночасье лишена ценностей, ориентиров и правил. Своего рода опыт Робинзона Крузо, только в масштабах страны. Страны́, которая подошла к этому опыту уже уставшей, оставив за плечами революции, репрессии, войны, лишения, но воспитанной в духе патриотической гордости за проекты планетарного масштаба и уверенности в завтрашнем дне. Эта страна не только подарила миру невероятные научные прорывы, но и выстроила уникальную по эффективности систему образования и своим примером заставила западный мир внедрить в стройное тело автоматизированной капиталистической модели бьющееся сердце социальных программ. В одночасье этот настрадавшийся народ был лишен главных опор — гордости за свою необъятную многогранную многонациональную страну и уверенности в будущем, потому что не стало ни того, ни другого. История, словно малый ребенок, не осознающий, что причиняет боль, в 1917 году затеяла опасную игру, которая теперь окончательно наскучила, а игрушка была отброшена в сторону. Потрепанная страна лежала на полу без понимания того, что будет с ней дальше, да, в общем-то, а разве не почти всегда с ней было так? Большинство граждан стали жертвами всех этих событий, а потому ценности исказились, словно в кривом зеркале.

Папа Харви не был цельным человеком, из него острыми вершинами торчали многочисленные таланты, сомнения, переживания, будто он только сошел с полотен зрелого Пикассо. Девушка представила, каким бы Пабло изобразил ее отца, и в этих острых вершинах увидела долю иронии: папа, в молодости работающий альпинистом, являл собою своеобразное пророчество близящихся событий. На Джомолунгме мужественные альпинисты принимают главное условие восхождения: выше семи тысяч морали нет. Если на пути вдоль снегов и скалистых ущелий в разреженном воздухе и атмосферном давлении под стать высоте встречается человек, который уже не способен стоять на ногах и идти, помочь ему почти невозможно, потому что на этой высоте сил при лучшем исходе хватит только на себя. Мораль бессильна, самое большее — остается этика, когда альпинист может поделиться своим запасом чая или кислорода, если расходовал экономно, но далее он следует собственному пути, не оборачиваясь. Конечно, выбор есть: лечь рядом с человеком и разделить смерть — или пройти мимо и жить. Все делают выбор правильный, ведь каждый приходит туда с вызовом только самому себе. На Эвересте, пока есть силы, все продолжают идти вверх, а потом спускаться вниз среди трупов альпинистов, которые погибли в горах. Они лежат там, как напоминание о том, что жизнь бесценна. В девяностые годы в России высота над уровнем моря приблизилась к тем самым семи-восьми тысячам, мораль исказилась, приоритетом оказалась сама жизнь.

Девушке вспомнилась одна невинная история, проливающая свет на лихие годы довольно интеллигентной семьи. Когда Харви было года четыре, папа, как человек увлеченный, загорелся идей собственноручно застеклить балкон. Собственноручно, потому что в то время позволить себе такую роскошь, как нанять специалиста и заплатить ему, не мог почти никто. Однако все осложнялось тем, что купить материалы было так же невозможно. Сегодня это кажется сюром, но в начале девяностых не было ни магазинов, ни рынков со строительными материалами. Тогда отец Харви встал среди ночи, оделся, взял молоток с гвоздодером на другом конце и пошел на улицу. Во дворах районных домов он нашел несколько сломанных лавочек, доломал их окончательно и таким образом добыл необходимый стройматериал. Несколько лишних досок, а также металлические ножки от лавок он выменял у знакомых на стекло, вероятнее всего, добытое похожим способом. После чего за нескольких недель балкон был застеклен, а еще через месяц удалось достать белую уличную краску, чтобы его покрасить.

В истории с балконом отец был всего на пять-шесть лет старше, чем Харви сегодня, но девушка с трудом могла представить себя крушащей почти голыми руками лавочки во дворе под покровом ночи. С учетом того, что молоток-гвоздодер был нужен в большей степени для защиты добытого от таких же искателей, как и папа Харви. Сегодня невероятным казалось все: и такой способ приобретения необходимых вещей, и порча общественного имущества, и самозащита при помощи молотка и гвоздодера. Как так можно? Но было бы большой глупостью винить папу в его действиях. Ведь лавки в детстве Харви были такими страшными, облезлыми и, как правило, уже поломанными, что на них все равно никто не сидел, а если сидели, то предварительно разложив газету так, чтобы покрытыми были и сидение, и спинка. Или же, если газеты не было под рукой, то, дабы уменьшить площадь соприкосновения с этим чудовищем, люди присаживались на верхнюю планку спинки, а ноги ставили на сидение.

Это все не оправдание, а лишь картина времени, представленная безобидной историей про лавочки во дворах, она не включила в себя ни воровство в крупных масштабах, ни драку, ни насилие, ни убийство — ничего из того, что пугало, но воспринималось как естественные условия жизни. Так что сколько бы ни нарушал папа наставления старой и новой кожи, не был он главным антигероем, скорее, жертвой несправедливой, но логичной истории.

В целом можно было бы каждый его проступок списать на те жизненные условия, в которых он, как и вся страна, был заточен, но имелись и другие сигналы, свидетельствующие о том, что какая-то темная сторона его души заботливо лелеялась им же самим, она была предметом его гордости, и он вовсе не хотел с ней бороться. Когда годы перестройки давно остались в прошлом, а жизнь вступила в классические русла западноевропейского уклада, папа продолжал то ли по инерции, то ли по истинному желанию совершать «лавочные поступки». Например, он с огромным энтузиазмом и гордостью рассказывал о том, как, путешествуя по Италии, приехал в непревзойденную Флоренцию. Там он забрался на кампанилу Джотта — колокольню кафедрального собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Преодолевая четыреста четырнадцать ступеней, папа Харви не мог не восхититься искусной мозаикой четырнадцатого века. И тогда он просто улучил момент, пока на лестнице никого не было, протянул руку и отковырял своими сильными пальцами кусок мозаики на память. Даже сейчас, просто вспоминая о том, как он рассказывал об этом с улыбкой, ожидающей одобрения и поощрения поступка, Харви передергивала плечами.

Может показаться, что Харви — такая зануда, которая все время трясется за чужие мораль и принципы, но даже если и так, то дело не в этом. Если отбросить всю нравственность, то поступок от этого более благоразумным не становится. Что это? Эгоизм? Оторвать кусок от шедевра мировой архитектуры, визитной карточки города, и присвоить его себе в единоличное пользование? Но в действительности не наделяет же обработанный мраморный камень размером в один квадратный сантиметр неограниченной властью, пусть даже и отшлифовали его семь веков назад. Не имеет он ценности, будучи вырванным из общей композиции. А если хочется иметь что-то на память, сделай фотографию, купи открытку, сувенир, да что угодно. Проблема в том и заключается, что отец был очень эгоистичен, но в своем эгоизме он был так глуп, что совершал проступки, которые и ему самому не несли или ничего вовсе, или ничего, кроме потерь. Видимо, дело было не только во времени и окружении, на которые пришелся переход папы ко взрослой жизни, но и в почти полном отсутствии умения отличать добро от зла.

Однако маленькая Харви не анализировала ни историю свой страны, ни психологию поведения папы и мамы, поэтому воспоминания о выходных, проводимых с родителями, были подобны кораблю, раскачиваемому на волнах во время шторма. Туда-сюда, туда-сюда. От воспоминаний кружится голова, подташнивает, в глазах начинает щипать от слез, которым время уже не даст пролиться. Каждые выходные детства Харви ассоциировались с третьей частью «Лета» Вивальди. Эмоциональное напряжение, гаммообразные пассажи вверх, затем вниз, причем все происходит так стремительно, что нет возможности даже отдышаться между накрывшей волной и сверкнувшей молнией, а минорный ряд подсказывает, что все это настоящая трагедия, которой ребенок не способен противостоять, как и природной стихии.

Вселенское счастье от единения с несравненными Людьми этого мира плохо уживалось с холодностью, ссорами, претензиями и какими-то тошнотворно неприятными состояниями самого лучшего и сильного из всех мужчин на планете. Харви-ребенку приходилось искать ответы на вопросы, о которых не скажешь иначе, чем «жаль, что я саму себя спросила». Ответы были неутешительными, и очень хотелось проигнорировать их и притвориться, будто не понимаешь, о чем говорит подсознание, но это было невозможно. «Отчего вдруг иногда папа ведет себя так, словно это не он? Почему в нем столько агрессии к безобидным вещам? Почему его раздражает само мое присутствие? Но ведь мне так хочется быть рядом! Так хочется, чтобы он заметил: я на самом деле хорошая, так ведь говорит бабушка, а ее словам можно верить».

«Собираясь вместе на выходные, хочется, чтобы в те редкие часы, которые отведены нам, все было хорошо, но отчего-то это не так. Время от времени в любой семье могут возникать проблемы, их признают и пытаются решить. Однако родителей будто полностью устраивает та серо-малиновая атмосфера, которая сопутствует их семейной жизни». Маленькая Харви замечала, что любые шероховатости в бабушкиной семье широко обсуждаются, и все стараются исправить ситуацию к лучшему. «Отчего же родителям все равно? Почему не делать пусть маленькие, но шаги навстречу простому и естественному счастью?» — непонимание мучало Харви.

Размышляя над этими вопросами, маленькая Харви в пять лет вдруг поняла: она должна все взять в свои руки, это и есть искомый ею смысл существования. Некоторое время назад малышку Харви начал постоянно посещать вопрос, зачем люди рождаются: «Почему я — это я?» Все сложилось, словно пазл, словно игра, правила которой вначале туманны, но в процессе все становится на свои места и оказывается просто. Нужно объединить тревожащие ее проблемы. Вопрос счастья ее маленькой семьи и вопрос причины прихода на Землю вместе рождали единственно возможный ответ: от нее зависит, хорошо ли всем членам этой семьи или нет, она ответственна за их счастье и в силах повлиять на ситуацию. Вот ради чего ей была дана именно эта жизнь.

В момент единения со Вселенной от приоткрывшейся истины мироздания в незащищенную детскую грудь впивается острие стрелы. Маленькая Харви замерла от ужаса, сердце забилось, из горла рвется крик отчаяния: «Что же я натворила?!» Следуя логике, Харви осознала, что все те проблемы и конфликты, который есть в семье, — это ее вина! Вина ее бездействия или, наоборот, каких-то неверных шагов. «Я не всегда показываю, что люблю родителей. Я бываю капризна и могу вести себя слишком шумно. Именно это, наверное, и создает напряжение, в котором мама и папа вынуждены жить из-за меня». Чувство горести за свою беззаботность и необдуманность поступков сжимало маленькую Харви в тисках, выдавливая соленые слезы.

Под капающие с длинных черных ресниц, струящиеся по щекам слезы маленькая Харви начала громко всхлипывать, ведь она еще смела сравнивать атмосферу в семье бабушки и родителей. «Но у бабушки дети были хорошие, потому семья такая счастливая. А моим родителям досталась я — Харви, разрушитель всего хорошего и источник одних проблем». Переосознание истинных причин всех тревог ее семьи стало той поворотной точкой, с которой Харви из самых лучших побуждений начала разрушать свою личность.

Главной целью малышки Харви стало поступать не в соответствии с желаниями, а так, чтобы вызывать как можно меньше раздражения, предупреждая конфликты и отрицая действительность, потому что как только разрешишь себе взглянуть правде в лицо, сил на борьбу, на бесконечное лавирование между летящих снарядов более не будет. Словно танцор, которого заставляют двигаться в одном стиле вне зависимости от музыки и настроения, Харви переступила через собственные эмоции и день за днем начала отыгрывать чужие.

Арсенал приемов ее священного похода полнился каждый день. Родители ругались, а Харви в этот момент старалась прибрать комнату или кухню, нарисовать цветы, поставить их на стол вместо настоящих, чтобы потом, едва только скандал начинал затухать, ворваться к родителям и сказать:

— Посмотрите! Посмотрите! Как красиво на кухне! Пойдемте попьем все вместе чай! Чайник вскипел!

Харви все время извинялась, даже без причины, живя с бесконечным чувством вины. Маме это очень нравилось, в таком поведении дочки она чувствовала некое удовлетворение. Их диалог всегда складывался схожим образом.

— Мамочка, прости меня! — неожиданно говорила Харви, чувствуя особенную привязанность к матери и хрупкость человеческих чувств.

— Я тебя извиняю, Харви, — нравоучительным тоном говорила мама Харви.

Такой ответ пугал до оцепенения, ведь Харви и так постоянно чувствовала, что виновата, но не могла себе представить, в чем именно провинилась. Прося прощения, девочка надеялась, что мама скажет:

— Харви, милая, ну что ты, за что ты просишь прощения?

Но своим ответом та лишь подтверждала, что Харви доставляет страдания своим близким и все делает неправильно. Харви обещала себе стараться еще больше, но пять будних дней у бабушки она так тосковала по родителям, что после долгожданной встречи не могла совладать с эмоциями, начинала носиться по родительской квартире, говорить без умолку, позволять себе лишнего, неизменно это заканчивалась очень плачевно для нее. Тогда Харви осознавала, почему родители оставляли ее у бабушки, ведь с такой, как она, жить все время очень сложно. Единственным выходом было разделить тяжелую ношу между двумя семьями. Харви вновь обещала взять себя в руки и стараться изо всех сил привнести радость в свою семью.

Однако старания Харви напоминали борьбу Геракла с дочерью Тифона и Ехидны. Ведь рассекая гидру вновь и вновь, лишь добавляем ей сил, укрепляя первопричину своего несчастия. Только спустя много лет, уже не живя с давшими жизнь, Харви осознала, что своим поведением лишь еще более распоясала родителей, не дав им ни одной причины объединиться и прислушаться к душе Харви. Классически Харви делала то, чего более всего боялась: пытаясь осчастливить всех, шла неверной дорогой. Сама сотворила из себя удобного ребенка, который думал о себе гораздо хуже, чем был на самом деле, позволяя другим оправдывать свои проступки за ее счет и не развиваться. Тогда Харви всего этого не замечала, потому как на нее летели одна отравленная стрела за другой, не оставляя времени на размышления.

Из разговоров окружающих все чаще вырывались вначале непонятные слова «алкоголизм», «выпивка», «пьяный». Именно этими словами, как правило, описывали те самые состояния отца, которых так страшилась сама Харви. Хоть значения слов были не совсем понятны, но по тембру голоса, придыханиям и округляющимся глазам становилось предельно ясно, что это большая беда. «А что нужно делать, если близкий в беде? Нужно помочь! И, пока он слаб, защитить его от возможных врагов». Новая миссия по улучшению, как бы сказали политологи, имиджа отца стала очередной одержимостью Харви. Она ежедневно делала маленькие шаги по всяческому распространению информации о великих делах и хороших сторонах отца и, разумеется, старалась замолчать и скрыть все то, что попадало под категорию «плохое».

Продолжая кампанию по восхвалению отца и тренировки по оттачиванию того идеального поведения, которое могло бы максимально нейтрализовать любые бури, Харви и впрямь ощущала, что иной раз ей удавалось сделать атмосферу теплее. Таким образом, пусть ненадолго, но создавалась иллюзия нормальной семьи. Обычной хорошей семьи со своими привычками, шутками и традициями. Удерживать подобное состояние было настолько тяжело, что, кажется, это стало единственным занятием, отдаваясь которому, Харви совершенно перестала искать себя и постепенно забыла то, что уже о себе знала.

Когда же состояние внешней семейной идиллии обреталось, Харви испытывала невероятную радость, однако в тот же самый момент внутри нее образовывалась пустота, такая же бессодержательная, как и та временная случайная идеальная картинка, за которой не стояло ничего, кроме ущербного эгоизма обоих родителей.

Раздался очередной звонок, который выдернул Харви из ее воспоминаний. Сигнал телефона словно ворвался в сон-кошмар, проснуться от которого самому не получается, хоть осознаешь, что это всего лишь сон. Того, кто помогает вырваться из цепких лап коварного Морфея, воспринимаешь с благодарностью, не раздражением. Харви со взглядом, наполовину по-прежнему обращенным в себя, взяла телефон, посмотрела на экран несколько секунд и наконец смогла сфокусироваться. Звонила ее университетская подруга Джахоноро. Харви с нежностью улыбнулась экрану телефона.

Джахоноро — мусульманка из традиционной восточной семьи, с которой их свела общая alma mater. Проводя значительную часть времени в европейской культуре в Москве, она никогда не ставила под сомнения устои своей семьи. В разговорах часто подчеркивала, насколько традиции ее народа превосходят все остальные в мудрости и дальнозоркости. Порою Харви это сильно раздражало, потому как в этом виделась некоторая зашоренность. Словно перед человеком лежала прекрасная долина с извивающимися полноводными реками, небольшими озерами, полянами ярких цветов, насыщенными пятнами перелесков, и все это в окружении зеленых холмов, а человек видит только дерево, что растет перед долиной в двух шагах от смотрящего. Однако Харви ничего не могла с собой поделать, хоть они с Джахоноро принадлежали к разным мирам, которым никогда не суждено полностью понять друг друга, оставались они родственными душами. Джахоноро была веселой, внимательной, разговаривать с ней было легко, если абстрагироваться от ее патриотических речей. Харви заправила за ухо пряди длинных темных волос и с радостью ответила:

— Привет, Джахоноро.

— Привет, дорогая. Хотела спросить, как твои дела? — голос Джахоноро звучал деловито, как всегда в начале разговора.

— Хорошо, спасибо. Как твои?

— Мои тоже хорошо, спасибо. Харви, я видела тебя сегодня в университете, и, — Джахоноро замешкалась, — ты такая грустная в последнее время и так исхудала, у тебя точно все в порядке? Я все не решалась спросить, но не могу перестать думать об этом. Как ты на самом деле?

— Да… Джахоноро, все хорошо, наверное, устала просто. Знаешь, я хочу найти работу в компании, где могла бы пройти практику параллельно с завершением учебы. Тогда после окончания университета я бы могла претендовать уже не на стартовую позицию. Это непросто — выбрать то, что нравится, — Харви умело переводила тему и обманывала, завуалировав все в слова правды. Это особый вид искусства, который она освоила в своем детстве в совершенстве.

— Что ж, если это просто усталость, я рада. А куда ты хочешь пойти? Какие-то компании уже есть на примете? — поинтересовалась Джахоноро.

— Я сформировала список критериев для подбора, пока под него попадает несколько компаний, в них я уже отправила свое резюме. Посмотрим, что выйдет. Хочешь, отправлю тебе список этих компаний, ты тоже вышлешь им резюме? Вдруг окажется, что мы дальше не только учиться будем бок о бок, но и работать?

— Дорогая, ну что ты! Мне никто не позволит работать! Большая удача, что родители разрешили мне учиться в университете, а не сразу после школы замуж выдали. Поверь, стоило немалых усилий и манипуляций с моей стороны, чтобы отец на это согласился, — Джахоноро это забавляло.

Харви в очередной раз подумала: «Мама дорогая!» Вот такая покорность судьбе совсем не в характере подруги. На ум приходило единственное объяснение: Джахоноро действительно видела лучшую свою судьбу в браке, устроенном родителями, и жизни, вращающейся вокруг семьи. Своеобразный обмен свободы на счастье, гарантированное не ниже определенного объема. Что ж, возможно, в такой предопределенности что-то есть. Это позволяло ей воспринимать годы учебы действительно как самое сумасшедшее время и получать от них массу удовольствия. Ведь учеба в этом случае самоцель, а не лишь ступень в построении карьеры. Джахоноро многое о своей жизни знала наперед, потому могла себя подготовить к тому, что ее ждало, и сконцентрироваться на главном. Это ли не прекрасно, если находишься с таким подходом в согласии?

— Если честно, Харви, тебе бы тоже не помещало сконцентрироваться на чем-то, кроме учебы и будущей работы. Знаешь, женщина цветет лет до двадцати пяти, а дальше медленно увядает. Не так долго тебе цвести осталось, — продолжала подруга.

— Джахоноро, не начинай опять, — рассмеялась Харви. — Давай завтра увидимся, поболтаем после занятий, и ты полюбуешься мною, пока я еще не увяла окончательно.

— Хорошо, дорогая, до завтра! И не грусти!

Совет подруги был здравым, но не исполнимым. У Харви вовсе не получалось взять себя в руки и перестать грустить, а сказать вернее, не было сил стараться. И хотя истинной причиной ее грусти была кульминация трагедии, что разыгрывалась с самого детства, Харви не обманывала подругу, говоря, что устала от раздумий о работе мечты. Образование открывало множество прекрасных возможностей, из которых предстояло избрать что-то для начала пути, но умение делать выбор подразумевает способность принимать решение в соответствии со своими желаниями. У Харви же не было даже малейшего представления о том, что ее влекло, а потому страшило решение, в основе принятия которого лежала пустота. Тревога неопределенности свойственна многим молодым людям, но, пробуя себя в подработках, они понимают, нравится ли им тот или иной род деятельности или компания, а Харви, пробуя себя, делала каждый раз единственный вывод: «Да, с этим я справлюсь». К девушке подкрадывалось понимание, что хоть выполнить она могла любую задачу и работу, удовлетворение не приносила ни одна. Неужели ей, чувствующей столь многое, предстояла жизнь в ежедневной апатии?

Взрослое детство зачастую определяет в будущем профессию творческую, оттого, что искусство — это когда выбираешь за других, уклоняясь от принятия решения за самого себя. Искусство прежде всего искусственно, то есть не просто отдалено от окружающей действительности, а лежит в плоскости параллельной вселенной, что никогда не соприкасается с реальностью. Та, другая вселенная может подражать реальности, может путешествовать по временной ленте реальности, не ограничиваясь в перемещениях, может резать ее на куски и сшивать вновь причудливым образом, но никогда ею не станет, и это успокаивает тех, чья психика надломана действительностью. Это словно фобия, когда человек боится прикоснуться к миру без перчаток, а окружающие благосклонно закрывают глаза на его чудачества и восхищаются перчатками.

Если детство нормальное, человек обретает себя, свои предпочтения и становится тем, кем предначертано. Если в детстве поглощен решением чужих вопросов, то найти себя не успеваешь, а в качестве компенсации становишься экспертом в тонких материях чувств окружающих и начинаешь ощущать мир острее, улавливая его малейшие изменения. Вырастая, ощущаешь себя потерянным, одиноким и абсолютно ни на что не годным. Единственная деятельность, которую не имитируешь, в которой не играешь, а становишься самим собой, — это простое выражение собственных наблюдений, чувств и знаний о внешнем мире и внутреннем одиночестве. Можно переносить измерения своих чувствительных приборов на электронную бумагу, аналоговый холст, выражать в звучании, пластике тела или разговорах с теми, кто хочет разобраться в себе, как это делают психологи.

Раз за двадцать с лишним лет девушка не успела разобраться в том, чем ей действительно симпатичен мир вокруг, Харви подозревала, что для нее реальные профессии навсегда останутся лишь имитацией. Сейчас она могла найти любую работу, соответствующую своему образованию, и просто делать ее хорошо, но без удовольствия. На досуге Харви всегда много рисовала, создавая собственный выдуманный мир, этим она могла бы и продолжать заниматься для души: писать открытки, расписывать ткани, делать альбомные наброски, рисовать портреты прохожих и зданий. Выдуманный мир был намного приветливее и уютнее реального, безвозвратно ускользнувшего от нее в детстве. Харви часто слышала комплименты своим рисункам, и каждый раз ее посещало двоякое чувство наслаждения от столь искомого признания и недоумения — ведь так мог бы нарисовать каждый. А после озвученных мамой больших новостей не тянуло рисовать вовсе.

Харви усмехнулась про себя, подумав, что все люди, которых окружающие с придыханием одаривают эпитетом «творческий», на самом деле ни на что не годные бездари, которые, если следовать более древним религиям, вынуждены будут переродиться, так как явно просто упустили все отведенное им время. Другие мыслят дальше и убеждают, что страдания этих людей не напрасны, через свое творчество они помогают людям лучше осознать мир. Может быть. Хотя Харви была уверена, что искусство — почти всегда, лишь прикрытие для потерянной души.

Однако Харви отнюдь не была согласна со всеми теми скептиками, которые с вызовом и легким фальцетом в голосе утверждают, что детство детством, а сейчас это уже «взрослая женщина» или «взрослый мужчина», и пора бы брать жизнь в свои руки, а не «лоботрясничать». Они, безусловно, правы, однако сколько вы видели диких животных, рожденных и выращенных в неволе и с легкостью выживших в диких условиях? Таким зверям тяжело, потому что они ни черта не знают о настоящей дикой жизни. Они были помещены в искусственные условия с абсолютно искаженными законами. А здесь не заточенный в клетку зверь, но человек, который на протяжении всей своей жизни руководствовался созданием видимого благополучия и решал проблемы взрослых. Как? Как ему теперь жить, когда оказалось, что все его навыки никак не помогут в реальной жизни? Как что-то понять о себе, если ты никогда не мыслил себя? Как понять, что нравится, если ты всегда выбирал то, что нравится другим? Как полюбить без оглядки, если те, кто должен был по природе вещей любить тебя, могли сделать больно в самый неожиданный момент? Как защитить себя, если привык сам защищать других и сносить нападения любимых?

Каждый шаг в жизни выливается в бесконечные вопросы, ответы на которые можно искать годами и зачастую безрезультатно. Все же Харви твердила себе: «Терять надежду нельзя». Дикий зверь борется за свою жизнь до конца: пусть неумело, пусть делая грубые ошибки, пусть трусливо и смешно, но рьяно, потому что знает, кроме него самого, никто не сделает его настоящим. А за настоящего себя нужно биться до тех пор, пока бьется сердце.

Глава 2. Калейдоскоп panem et circenses* (*хлеба и зрелищ)

Харви сидела за рабочим столом, разглядывая красивую итальянскую бумагу для рисования. Когда проводишь по бумаге кончиком пальца, чувствуешь легкую дрожь по всему телу от неровности и мягкости ее поверхности, от мельчайших ямочек, в которые попадает подушечка пальца, и, конечно, от предвкушения того, как эту прекрасную пустыню цвета слоновой кости ты оживишь, наполнишь смыслом, а возможно, полностью и безвозвратно испортишь. Именно это легкое ощущение власти будоражит воображение творца.

Окуная кисть в краску, Харви думала о том, что такой же властью обладают родители над своими детьми. Кажется, некоторые рожают свое продолжение лишь затем, чтобы насладиться этим порочным чувством. Хотя, вероятнее, даруют жизнь потому, что того вопрошающе ожидает общество. Бездумно следуя наставлениям толпы, словно рыбка в стае, отцы и матери затем находят удовольствие в игре с чужой жизнью. Причем тратят на эти жестокие забавы время, отпущенное и своей, и чужой душе.

В детстве все было гиперболизировано, использованные в жизни краски были кричащими и неуютными. За великой драмой следовал момент яростного счастья. Как бы пытаясь загладить все те ситуации, которые не должен наблюдать ребенок, родители старались создать что-то триумфальное, ни с чем не сравнимое, чего не было ни у кого. Подсознательно им казалось, что именно так весы приводятся в равновесие. Поэтому Харви смогла увидеть мир широким: путешествия, музеи, спектакли, необычные выставки, редкие вещицы — все это было в изобилии. Иронично, но этого было недостаточно, так никакие материальные и даже духовные блага не способны полностью компенсировать отсутствие любви в семье, ее восприятие родителями лишь в качестве препятствия для реализации собственных желаний.

Калейдоскоп воспоминаний Харви был необычаен: о меленьком песке Адриатического моря, гибкости балерин, взмывающих ввысь среди богатого убранства Большого театра, рычащих динозаврах выше неба, привезенных на несколько дней в городской парк, музыкальном центре Technics, звуки которого были такими чистыми и объемными, темной и мокрой глубине дикой пещеры, в которой царствовали гномы-сталагмиты, переговаривающиеся между собой звонкими звуками падающих капель, и еще о многих чудесах. Подобно принципу калейдоскопа эти прекрасные воспоминания о подаренных родителями открытиях были почти бесконечными. Говорят, если взять калейдоскоп, наполненный двадцатью стеклышками и другими предметами, и крутить его неторопливо, то понадобится 500 000 миллионов лет, чтобы увидеть все возможные комбинации узоров. Так и детские воспоминания, всегда яркие и родные, могут возникать в памяти, позволяя их проживать намного медленнее, чем было на самом деле, разбирать их на составляющие, повторять только самые ценные моменты, из раза в раз прокручивая на повторе. Это всегда напоминало Харви разучивание новой хореографии танцором, только в обратном порядке. Танцор вначале в очень низком темпе изучает каждое движение, обращая внимание на мельчайшие детали, такие как угол постановки рук, направление взгляда при повороте головы. Но затем, когда голова выучила последовательность и характер танца, а мышцы запомнили нужные ощущения, танцор начинает ускорять темп, доводя его до необходимого. Но в жизни все с точностью наоборот: мы вначале танцуем и только потом в мыслях обращаем внимание на детали, вращаем калейдоскоп с нужной нам скоростью, чтобы сделать выводы и чему-то научиться.

В калейдоскопе Харви попадались такие рисунки, от которых хотелось вовсе разбить его о стену. После душераздирающего скандала родителей, пытаясь разрядить обстановку, Харви пришла в комнату с пакетом на голове. Действовать в конфликтах надо быстро, промедление равносильно замешательству во время пожара. Пакет был первым, что попалось Харви под руку, она была уверена, что необычное расположение пакета немедленно привлечет внимание и заставит рассмеяться. С широкой улыбкой, которую под пакетом увидеть было нельзя, Харви ворвалась с веселым «Е-ху-ху!» в комнату, где происходила ссора. В ответ Харви жестко отругали за попытку самоубийства посредством самоудушения.

«Так, постойте-постойте… А что такое самоубийство? А какие еще средства есть? А почему это плохо и от чего помогает? Ладно, сейчас не будем спрашивать, чтобы не подливать масла в огонь. Но на досуге выясним ненавязчиво», — решила шестилетняя Харви. После криков и обвинений в неясном зле Харви была изгнана из комнаты, а родители продолжили выяснения с новой силой. Харви из-за угла наблюдала за тем, что происходит, стараясь как можно скорее придумать, как унять обжигающие языки пламени. Ненавидя себя за свою медлительность, глупость, Харви никак не могла собраться, поэтому была вынуждена просто наблюдать за тем, как в ее детской словесно избивали друг друга два ее солнца. Родители часто для конфликтов выбирали именно комнату Харви, раз за разом изгоняя ее из собственной детской. И тут, доказывая что-то и отступая при этом назад для непосредственной демонстрации негодования, мама Харви зацепилась об игрушку на полу и упала. Падая, мама Харви поцарапала всю спину об угол комода и поставила пару синяков о выступающие ручки. Драма, казалось бы, и так находившаяся в кульминации, умудрилась выстрелить вверх с новой силой: теперь слышался плач навзрыд, перемежающийся самобичеванием и холодным замиранием отца.

Как передать все замешательство Харви? Ведь сердце готово разорваться, когда страдает та, которой нет равных во всех мирах, как принять, что тот, кто сильнее всех окружающих, не кидается на помощь маме, как удержать себя и не переступить порог из-за строгого запрета, когда хочется обнять и приласкать? А самое главное — как это все вписать в картину мира, где единственный смысл жизни — создание нормальной счастливой семьи? Харви не могла более стоять на месте, потому пошла к маме, сдерживая себя изо всех сил, потому что на самом деле хотелось броситься. А подойдя, Харви попыталась быть спокойной, показывая, что все хорошо, тогда как ей хотелось сжаться в комочек на маминых коленях и разрыдаться от вечно сдерживаемых эмоций.

Идя к маме, Харви думала о том, как она защищает ее, свою маму, каждый день, понемногу, в мелочах, и как мама с радостью позволяет ей это делать. Например, мама уже давно спала с Харви, поскольку папа часто возвращался домой очень поздно и редко в трезвом состоянии. Харви слышала множество жутких историй про мужей-алкоголиков, которые закалывали собственных жен, не осознавая, что они делают, под действием, как выражалась дама из телевизора, «зеленого змия». Харви была напугана этой мыслью, потому что понимала всю ее реальность. Как обычно, изо вех сил пытаясь предвосхитить беду, она просила маму всегда ложиться на дальнюю от двери половину кровати. Если уж кто и будет сражен демоном алкоголя, так это Харви. И каждый раз, когда папа приходил домой, Харви просыпалась и лежала в нервном напряжении, пытаясь уловить по издаваемому шуму из коридора направление мыслей отца. И подбирая в голове слова, которые, возможно, могли бы прорваться в сознание отца сквозь пелену его слабостей и остановили бы уже занесенную с ножом руку. Мама же лежала рядом и мирно спала, окутанная заботой Харви. Ее лицо во сне всегда было таким спокойным и умиротворенным, она была прекрасна, словно лесная фея. С этими мыслями Харви и подошла к маме, села рядом на пол и с нежностью, на которую способен только собственный ребенок, обняла и прижала ее к себе.

Мама плакала у Харви на плече, та ее успокаивала, гладила по плечам, рукам — там, где нет ушибов. После получаса таких лечащих объятий мама начала собираться с Харви в театр на «замечательный» спектакль. Куда исчез папа, Харви не помнила, но дома его более не было. Мама надела прекрасное платье, уложила волосы, нанесла макияж, собрала сумку и не дала Харви никакого объяснения всему тому, что произошло. Мама улыбалась и вела Харви на спектакль. Спектакль оказался прекрасен, только вот невозможно было его смотреть, потому что отчаянно хотелось плакать или просто забыть, что все это было наяву. После спектакля мама и Харви отправились жить к бабушке, там же спустя неделю встретили семилетие Харви. Праздник был сплошным комом в горле, яростной схваткой со слезами, которые уже почти лились из глаз. И так же спустя еще несколько дней без каких-либо объяснений мама с Харви вернулись домой.

Как быть, если создан жить счастливым, но обстоятельства таковы, что счастье то впихивается в тебя немыслимым давлением, то отступает настолько далеко, что, кажется, больше никогда не настанет? Театр в жизни и театр на сцене все время перемешивались, провести грань становилось от раза к разу сложнее. Сдерживая свои истинные порывы в попытках угодить, не поспевая за эмоциональными скачками родителей и все же зная — что-то идет не так, Харви иногда думала, что она сходит с ума. Харви, как это часто бывает с детьми — жертвами эмоционального насилия, — просто забывала многие вещи или в собственной голове переворачивала все с ног на голову. И сейчас, спустя столько лет, ей так сложно понять, что есть правда, что ложь, что хорошо, а что плохо, как надо действовать в действительности.

Во время скандалов, крика, шума Харви становилось очень холодно, ноги и руки леденели, вся одежда будто становилась сырой, ноги ватными. Тогда Харви садилась на пол, забивалась под стол и, подтянув колени, роняла в них голову и закрывала ее сверху руками. Харви испытывала страх, неуверенность, ей начинало казаться, что она пленница в жуткой камере. Минуты капали, разбиваясь о каменный пол, а сердце царапал лед. Но затем скандал стихал, и стремление к человеческому теплу пересиливало страх Харви, она освобождалась из своего заточения и очень осторожно, почти бесшумно приближалась к месту, где происходила ссора родителей. Там она пыталась сделать вид, что все хорошо, жалась к маме, но редко находила встречные объятия. А если и находила, отчего-то они все равно оставались холодными, словно шли не от порыва сердца, в котором вечно пылает любовь, а от обязательств.

Существуют танцоры-волшебники, чьи движения удивительно легки, но любые попытки повторить за ними терпят провал. Весь рецепт волшебной пыли в том, что каждое движение их танца начинается в одной из двух точек. Первая исходная точка находится в районе солнечного сплетения, а вторая — в паху. Даже если движение минималистично, что-то вроде содрогания мизинца левой руки, то только со стороны будет казаться, будто мозг танцора дал команду пошевелить одним пальцем, на самом деле была задача дать импульс из одной из точек, чтобы он прокатился внутри по всему телу и свою наибольшую амплитуду колебаний приобрел в мизинце, а затем сошел на нет. Причем движение будет иметь совершенно разный характер в зависимости от того, откуда пущен импульс, из груди или низа живота. Искренно не то движение, что рождается и умирает на поверхности, а то, что идет из самих глубин человеческого тела. Вот и весь секрет, но для того, чтобы научиться жить и танцевать из глубин себя, требуется много храбрости. Так же и с объятиями, дарующими и отчищающими являются лишь те, что идут изнутри, а овалообразно сложенные руки — лишь отголосок, инерция огромной внутренней энергии. Обнимая, надо отдаваться без остатка, потому что только так приумножаешь волшебство счастья, в противном случае лучше не тратить энергию зря.

В семь лет, почти сразу после того злосчастного дня рождения, наступил момент, когда Харви очень реалистично осознала, что алкоголизм — это то, с чем она начала сталкиваться каждый день. И что, к своему сожалению, она действительно начала довольно уверенно ориентироваться в особенностях этого заболевания. Харви безошибочно диагностировала его у людей на улицах, даже если они не были пьяны в текущий момент. Она выявляла и бывших алкоголиков по специфическим, сохраняющимся на всю жизнь чертам лица. Могла предугадать, кто из встречавшихся ей людей имеет все шансы стать алкоголиком, по косвенным признакам. Это действительно болезнь, от которой, возможно, никто не застрахован, но есть определенные типы людей, особо подверженные риску. Папин путь в эту бездну Харви могла наблюдать с первых лет жизни, а оттого видела все грани и оттенки.

Реальность болезни на бытовом уровне проявлялась в бессмысленных и пьяных словесных нападках, в историях с драками, в частых болезнях, которые заключались в тошноте и головных болях, в раздражительности, в унижениях и угрозах. Эта жизнь оказалась невыносима, необходимо было учиться приспосабливаться. Самое страшное, что к этим мерзким состояниям и бесконечному навязыванию родителями взрослых проблем примешивалась такая чистая, искренняя и бездонная любовь Харви. В противовес этим внутрисемейным невзгодам, которые Харви тщательно скрывала от окружающих, медленно, тихо и стабильно росла внутренняя неуверенность и ослабевала память. Как кто-то может меня уважать, если я дочь алкоголика. Как меня можно полюбить, если близкие считают, что я достойна только унижения. Как завтра идти, высоко подняв голову, если сегодня снимала обувь с лежащего на полу отца, выкрикивавшего что-то бессвязное про свою силу и глупость окружающих. И зачем памяти крепнуть, если основной задачей становится забыть и не помнить, чтобы хоть как-то сохранить достоинство и равновесие. Все это напоминало весы, на одной стороне которых были любовь и уважение, а на другой росли конфликты, алкоголизм, равнодушие, использование Харви для разрядки. Как бы странно это ни казалось, но для сохранения баланса на помощь любви приходилось на одну чашу с нею ставить самоунижение, в ошибочном предположении, что оно может быть одним из проявлений любви. А когда остатки личности внутри начинали протестовать, то уравновешивать приходилось гирей беспамятства. Так смесь из любви, самоунижения и забывчивости уравновешивала все семейные неурядицы.

Но и этого перестало хватать, потому начались кошмары. Кошмары мучали уже несколько лет, но особенно сильными они стали, когда Харви переехала от бабушки обратно к родителям. До этого Харви видела родителей лишь по выходным, а все остальное время жила в обстановке счастливой семьи. Но бабушка Харви всегда боролась за то, чтобы дать ей лучшее будущее, а потому была слишком обеспокоена ситуацией со школой Харви, которая казалась ей недостаточно сильной для способностей внучки. И потому встал вопрос о переезде к родителям, где школа была значительно лучше. С переездом изменилось не многое и одновременно очень многое. По-прежнему бабушка была всегда рядом, забирала Харви из школы, водила на все дополнительные занятия, объясняла наперед темы школьной программы. Харви порою казалось, что они с бабушкой — единый организм, настолько близкими их отношения стали за годы, проведенные бок о бок. Однако Харви лишилась совместных семейных ужинов, общего смеха, той традиции, когда каждый наперебой рассказывал о своем дне, переплетая свою жизнь тысячами нитей историй с другими членами семьи.

Зачастую бабушка укладывала Харви спать еще до того, как родители возвращались, рассказывая, что происходит в ее семье: с дедушкой, с дядей Харви, с их друзьями. А если родители приходили относительно рано, то к ним или нельзя было подходить, поскольку они устали, или лучше было не подходить потому, что они начинали срываться на Харви, намеренно задавая вопросы таким образом, чтобы ответ их не удовлетворил. Например: «Что сегодня были за предметы? Чтение, интересно? А есть ли кто-то в классе, кто читает быстрее тебя? Тебе что, нравится быть хуже всех? Если ты не читаешь быстрее всех, то уже не имеет значения, что кто-то еще хуже читает. Это очень печально! Иди читай, не подходи ко мне, пока не прочтешь сто страниц!» или «Ты сегодня занималась музыкой? А сколько раз ты сыграла „Скерцо“ Диабелли? Удается ли тебе перебрасывать правую руку из второй октавы в басы? Ну конечно, если так мало играть, ничего не получится! Лодырь! Не подходи ко мне вообще!»

Более всего леденило сердце, когда отец возвращался рано: пьяный, раздраженный и невменяемый. Его действия были непредсказуемы и пугали Харви. Но страшнее всего был стыд перед бабушкой, когда она становилась свидетелем этих состояний. Харви всеми мыслимыми способами выгораживала отца, превращала его отвратительные действия или слова в шутку, пыталась его защитить, если бабушка не сдерживалась и позволяла себе колкое замечание. Это отнимало столько энергии и сил, тем более, что, как казалось Харви, имело смысл, а потому она играла свою комедию, выкладываясь по полной. Из-за войны бабушка Харви выросла в семье без мужчин, окруженная с детства воспитанными и интеллигентными женщинами, она вовсе не представляла себе, что такое алкоголизм. А потому зачастую бабушка действительно велась на ухищрения Харви и просто полагала, что у ее зятя странная манера общения. Харви считала, пусть уж лучше бабушка не будет видеть в отце джентльмена, чем будет видеть пьяницу.

Эти ежевечерние волнения вылились в то, что Харви начали беспокоить непрекращающиеся кошмары. Она боялась идти спать, потому что знала: ее поджидают демоны, и стоит ей закрыть глаза, они бросятся на нее. Снились смерть, разлука, боль близких и бесконечная борьба Харви со всеми этими напастями. Но и до переезда, лет в пять, был один сон, почему-то он не столько пугал, сколько приносил невозможную по силе боль. Харви снилось, что она входит в детскую, а там на разложенном диване ее папа и другая женщина голые лежат друг на друге. На этом сон обрывался, значение происходящего уловить было невозможно, но ощущения, как будто где-то глубоко внутри порезался бумагой: неприятно, резко и обидно. Через пару дней после сна Харви не с кем было оставить, и папа взял ее на работу. Каково же было удивление девочки, когда там, на папиной работе, она познакомилась с женщиной из своего саднящего сна. Сразу после знакомства Харви стало так противно внутри, что она помчалась в туалет, где ее стошнило.

После этого случая Харви обнаружила, что в своих снах-кошмарах часто видит будущее. Ей действительно снилось некое несчастье, которое на следующий день или через несколько дней случалась наяву. Ей снилось, как разбивалась любимая мамина ваза, потому что их черный кот роняет ее с тумбы. Через пару часов после того, как Харви проснулась, кот разбил эту вазу, спрыгнув со шкафа на тумбу и случайно смахнув вазу хвостом после приземления. Харви снилось, как ее любимое кольцо закатывается за стиральную машину, которую отодвинуть невозможно, и это произошло через пару дней, пока Харви мыла руки. Ей снилось, что с их класса сняли любимую учительницу, и та действительно перестала преподавать через месяц, потому что из-за административных проволочек было удобнее, чтобы она вела уроки в другом классе.

Таких мелочей накопились сотни, хоть они были неприятными, но скорее удивляли, чем пугали. Однако зачастую Харви снилось, как мучительно умирали ее близкие, чаще всего это были родители, а она ничего не могла сделать, была абсолютно беспомощна. Девочка просыпалась вся мокрая, в ледяном поту, и боялась открыть глаза, думая, что все это правда. А потом, едва успокоившись, поскольку это был лишь сон, Харви вспоминала, насколько пророческими были ее кошмары, и начинала биться в тревоге.

Она не могла никому рассказать об этом, потому что боялась непонимания или того, что ее истории примут за выдумку. И вновь оказывалось так, что Харви становилась единственно ответственной за жизнь своих родителей. Она начала учиться управлять своими снами-кошмарами. Когда снился очередной ужас, детали которого хоть немного напоминали реальную жизнь, а значит, могли случиться в действительности, Харви делала все, чтобы изменить ситуацию. Если снился сон про то, что кофта мамы должна упасть с плечиков и разорваться в тот момент, когда кто-то начинает сдвигать створку шкафа вправо, Харви, едва проснувшись, бежала к шкафу и снимала кофту, складывала ее и клала в стопку с майками, в ту часть шкафа, где створка могла быть сдвинута только влево. В итоге мама носила эту кофту еще долгое время, пока не выбросила. Харви чувствовала сильную моральную усталость, пытаясь не допустить ни одного плохого события, но они все равно продолжали случаться.

Все эти переживания и родительские сцены вкупе с их попытками перебить негатив яркими подарками раскачали маятник настолько, что Харви поняла, как жить в борьбе с несчастьем и как наслаждаться мимолетному и быстро ускользающему моменту яркого счастья, а вот как жить спокойной тихой семейной радостью каждого дня, так и не поняла, не на чем было учиться.

Глава 3. Бабушка — magistra vitae est* (*наставница жизни)

Свет наполнял Харви каждый день. Этим светом была бабушка, которую интересовали мельчайшие подробности существования Харви, она надеялась внедриться во все стороны ее жизни и заполнить собой каждую из них. Возможно, для кого-то такое вмешательство было бы чрезмерным, но Харви видела в нем ту участливость, которая свидетельствовала о заинтересованности, то есть о том, что она была бабушке небезразлична. Словно подтверждение, что Харви всегда в бабушкиных мыслях, что они всегда рядом друг с другом.

С бабушкой они смеялись по пустякам до боли в животе, разговаривали обо всем на свете, практиковали совместные шалости и хулиганства, с удовольствием разделяли хлопоты. Бабушка абсолютно самоотверженно отдавала Харви всю себя, создавая для ее существования почти идеальные условия, хотя у нее была своя семья, которая также требовала много участия. Люди разные, а идеальные методы воспитания для каждого свои, хоть базовые принципы всегда неизменны. Для Харви бабушка была образцом, и главным образом потому, что девочка видела в ней человека со всеми слабостями и несовершенствами, меркнущими перед светлой душой, большим любящим сердцем и острым умом. Наверное, одно то, что Харви не страшилась прямо смотреть на все недостатки бабушки, и делало ее тем уникальным человеком, которому не страшно довериться, ведь знаешь наверняка: бабушка не предаст. В том, что касалось доверия, для Харви не было ничего важнее уверенности, что человек абсолютно не склонен к предательству, а этого низменного качества среди всего набора человеческих слабостей у бабушки не было.

Харви от рождения, несмотря на ломающие обстоятельства, имела стальной стержень внутри и мягкую плоть снаружи, а потому властную модель воспитания бабушки Харви воспринимала исключительно как то, что бабушка ставила ее на один уровень с собой, разговаривала на равных и доверяла, как взрослому человеку. Однако мама Харви, будучи более мягкой от природы, часто жаловалась, что бабушка давила на нее. Если Харви чувствовала себя с бабушкой раскованно, но общалась с пиететом, то мама говорила, что боялась бабушку, а потому была рада однажды вырваться из-под ее контроля. Такое разное восприятие одного и того же человека ставило Харви в тупик, потому что означало: либо для каждого ребенка существует свой «идеальный взрослый», либо под влиянием сложных жизненных условий бабушка в детстве мамы могла быть менее нежной, заботливой и более принципиальной, чем с Харви. Так или иначе, Харви любила в бабушке все и, даже сердясь на нее, позволяла себе раздражаться искренне, без оглядки на ее пороки и возможное неодобрение. Для Харви бабушка была образцом того самого человека, которого, вероятно, задумал господь, создавая весь этот вышедший из ее контроля проект «Человечество». Или же тем самым редким человеком, в чьих жилах текла лишь кровь Сефа, а потому, за неимением лучшего, бабушка была эталонным примером для подражания.

Когда однажды мама Харви спросила своего отца, дедушку Харви, за что тот полюбил бабушку, он без раздумий ответил: «За ее принципиальность!» И хотя Харви считала, что излишняя принципиальность может нанести серьезный вред и тому, чьей чертой является, и окружающим, она прекрасно понимала дедушку. За стойкость, за несгибаемые жизненные позиции, за смелость — вот за эти качества можно было полюбить бабушку. Вообще их отношения с дедушкой всегда были прежде всего нежными, они могли ссориться и иметь разногласия, но при этом всегда оставались командой и не переставали заботиться друг о друге. В череде бытовых проблем и ежедневной рутине Харви иногда казалось, что бабушка не так сильно любит дедушку, как он ее. Но ее сомнения окончательно развеялись, когда у них с бабушкой состоялся разговор по итогам совместно просмотренного фильма.

— Бабушка, это так грустно — мучиться от безответной любви. Уж если на то пошло, лучше жить с тем, кто любит тебя, а ты его нет, чем с тем, кого любишь безответно.

— Ну что ты, Харви, невозможно жить с кем-то не любя, это очень серьезное испытание, это, в общем-то, не жизнь. Конечно, всегда лучше, когда твое сердце любит, пусть даже безответно. Сама любовь — это очень светлое чувство.

Зная бабушкину принципиальность, глупо было допускать мысль, что она бы разделила с дедушкой жизнь, если бы он не был для нее партнером, не был бы ее той самой второй половиной. И несмотря на то, что бабушка не всегда открыто демонстрировала свои чувства, дедушка знал: она не просто любит его, она любит и уважает все, что связано с ним: их семью и друзей, его увлечения и таланты, его право оставаться самим собой, невзирая на обстоятельства. А дедушка никогда не переставал открыто восхищаться своей женой, своей семьей, он умел ценить то, что имел. Харви часто думала о том, что ее бабушка и дедушка достойны того, чтобы о них написали роман.

Но бабушка была не единственной радостью, дающей Харви дышать. Еще была художественная школа, которая поддерживалась исключительно мамой, как бы странно это ни звучало. К такой неожиданной поддержке мамы Харви относилась с большой благодарностью и еще бо́льшим удивлением. Пока Харви не начала осознавать, что художественная школа — это бегство от реальности не только для Харви. Посещение, как ласково было принято называть, «художки» означало для мамы, что каждый день после работы нужно ехать за Харви в школу и ждать окончания занятий. Мама была только рада любым предлогам, чтобы как можно меньше времени проводить дома, поскольку там ее ждали бытовые обязанности, которых она избегала любыми способами, перекладывая почти все на плечи бабушки. А самое главное — возвращение домой означало столкновение с проблемой пьяного мужа, проблемой, которая оказалась маме Харви не по зубам.

Неистовое увлечение Харви художественной школой помогало обеим избежать неприятных встреч дома. В художке Харви забывала о многом, увлеченная творчеством, удачами и оттачиванием неподдающихся линий, участием в выставках и веселым общением с самой разношерстной компанией детей, которые также посещали эту школу. Занятия посещали обеспечение дети, с раннего детства убежденные в своей гениальности, а потому смотрящие на всех свысока. Были те, чьи матери тащили на своих плечах всю семью, включая никудышных отцов. Там были дети, чьи истории оказались настолько кошмарны, что собственная жизнь переставала казаться Харви чем-то невыносимым. Папе увлечение художественной школой казалось абсурдным, хотя, признаться честно, скорее всего он просто отрицал это увлечение, чтобы в нем никак не участвовать и как можно чаще оставаться один на один со своим собственным «увлечением». Бабушка эти занятия не поддерживала, потому что «богема», собравшаяся там, зачастую удивляла и своими нравственными качествами, и образом мыслей. А бабушка предпочла бы для Харви окружение людей интеллигентных и совестливых.

Бабушка часто говорила Харви, что человек должен относиться к себе с уважением. Харви вспоминала эти слова, когда чувствовала себя беззащитной перед лицом стыдных ситуаций, в которые она попадала из-за родителей. На одиннадцатый день рождения Харви позвала друзей, должен был состояться отличный праздник. Только когда они все вместе пришли домой после школы, то обои в квартире были забрызганы кровью, а из кухни доносились странные звуки. Благо, Харви к этому моменту была уже мастером отвлекающих маневров и разрежения обстановки, она тут же выдумала абсолютно фантастическую историю появления этих пятен, которой юные наивные гости были весьма впечатлены.

Про странные звуки все и думать забыли, потому что Харви увлекла гостей новыми историями и идеями развлечений, а затем эти звуки вовсе перестали быть слышны из-за веселого гула детских голосов. Но Харви ни на секунду не забывала, что пятна крови — это свидетельство того, что папа напился прямо с самого утра в день ее рождения, что, напившись, он стал агрессивен и решил проучить кота, что развязалась нешуточная борьба с воинственным животным, что кот царапался, а опьяненный алкоголем и адреналином организм не чувствовал боли. Также Харви знала, что на этом ничего не закончилось, и, одержав победу, потому что папа всегда и во всем одерживал победу любой ценой, он выпил еще и еще. Кухня представляла собой страшную картину: ящики с пивом громоздились один на другом и исправно пополнялись, а более крепкие напитки хранились на многих других кухонных поверхностях, хоть и часто заканчивались. Харви не надо было даже заходить на кухню, чтобы быть уверенной: теперь папа сидел полулежа на кухне в кресле-мешке, уже не в силах встать, но еще в состоянии выдавать комментарии — те самые странные звуки. Когда радостные дети разошлись, Харви больше не могла сдерживать слез отчаяния и обиды. Особенно обидно было от того, что Харви знала наперед, что так и будет, а значит, была готова, значит, не имела права расстраиваться.

Все те дни рождения, которые она помнит, не проходили гладко, каждый раз отец напивался и из детского праздника устраивал фарс. Он начинал рассказывать неприличные истории, от которых Харви становилось неудобно, словно она лишняя на собственном празднике. Иной раз он ломал только что подаренные игрушки или рвал книжки неумышленно, неловкими движениями рук, управляемыми плохо контролирующим тело мозгом. Или же он мог начать скандал на ровном месте, просто потому, что ему показалось, будто кто-то косо на него посмотрел, тогда он начинал говорить на повышенных тонах, унижать собеседников и размахивать руками. В свой день рождения Харви всегда плакала из-за папы. Однажды она даже прокричала ему: «Ты мне — лишь биологический отец, и не более!» Что за фраза? Наверное, так Харви хотела выразить: чтобы стать папой, близким человеком, недостаточно просто поучаствовать в зачатии, что вся работа впереди. Но когда Харви выкрикивала эти слова, она лишь думала том, что такой емкой формулировкой сможет привлечь внимание к себе. Неожиданная и своеобразная попытка постоять за себя.

Говоря об уважении, сложно было понять, уважает ли Харви саму себя, потому что уважать очень хотелось, но получалось, что уважать человека, каждый день переживающего сюрреалистические картины жизни с алкоголиком, как-то наивно. Ведь можно сколько угодно заставлять уважать самого себя, но внутри мы знаем, откуда мы родом. Чтобы действительно испытать самоуважение, как казалось Харви, надо было менять что-то внутри семьи, чем Харви и занималась, почти безуспешно.

И несмотря на все особенности жизни, Харви очень любила своих родителей и восхищалась ими, уверенно полагая, что нет никого другого, кто бы мог сравниться с ними. Мама, прекрасная в своей вечной молодости, свежести и красоте, такая открытая новому, такая тонкая, такая начитанная и неуловимая. Папа, являющийся олицетворением мужественности. Сравниться с ним в интеллекте могли не многие, а может, и вовсе никто. Он мгновенно запоминал любую информацию, мог разрешить любую задачу вне зависимости от научной сферы, сочинял прекрасные и глубокие стихи, играючи осваивал новые языки. Он был великим гипнотизирующим оратором, которому хотелось внимать. Пел уникальным голосом и нежно играл на гитаре, хоть и выучился всему сам. Был спортивно одарен: силен, вынослив, с потрясающей молниеносной реакцией и неразрушимой волей к победе. Харви справедливо полагала, что редко в истории человечества настолько загадочным образом переплетаются гены, чтобы получился такой сверхчеловек. И как же ничтожна его судьба по сравнению с его возможностями. Именно такие упущения являются истинной катастрофой человечества, они должны быть оплаканы и более не допущены.

Нет, не стоит думать, что, охваченный пламенем алкоголя и прочих пороков, отец Харви вовсе пал на самое дно. Все познается в сравнении, он, безусловно, не был насильником или убийцей, не был нищим, не пропил свою квартиру, его не уволили с работы. Но разве можно масштаб его таланта хотя бы теоретически описывать такими эпитетами? Погрязая в пороках, он терял драгоценное время и возможности сделать то, для чего был рожден. Папа был той личностью, которая способна повернуть русло истории в другом направлении, став в одну линию с Флемингом, Королевым, Ле Корбюзье, Гейзенбергом и другими величайшими творцами. Но своей жизнью он распорядился по-другому, будто нарочито пытаясь припасть как можно ниже к земле, смешиваясь с ползающими там несчастными душами. Временами Харви успокаивала себя, что открытия, которые он способен сделать, были настолько масштабными, что, вероятно, человечество еще не было к ним готово, а потому они могли нанести скорее вред, чем пользу. Может ли быть так, что глубоко внутри отец Харви и сам знал об этом, а потому и избрал путь саморазрушения? Когда Харви размышляла об этом, она неизменно заканчивала свои рассуждения излюбленной и тонущей в пафосе фразе: «Он принес себя в жертву ради спасения человечества!» Но это все равно не давало Харви права опускать руки.

Бездействие матери и прогрессирующий алкоголизм отца еще более убеждали, что Харви единственная может помочь исправить положение и спасти семью, поэтому каждый новый несчастный день своей семьи она ставила себе в вину. Начиная с семи лет Харви пыталась договариваться со своим отцом о лимите выпитого за день, надеясь, что впоследствии они вместе смогут сокращать этот лимит, сведя в конечном счете к нулю. Харви искала в справочниках типа «Желтых страниц» телефоны клиник, помогающих бороться с алкоголизмом, звонила туда и, пытаясь сохранить деловой тон, просила этих людей помочь. Но правда такова, отвечали они, что не может ребенок помочь своему родителю. Желание должно исходить от самого человека. Неужели Харви здесь бессильна? Неужели она, не начав боя, уже терпит поражение? Люди на том конце провода говорили, что не стоит винить себя, что придет время, и все исправится, наладится. Они предлагали попробовать поговорить о терапии, рассказать о ее возможностях, попросить отца позвонить им самому, просто чтобы поговорить. И, возможно, тогда в нем проснется желание что-либо поменять.

Нрав отца был очень вспыльчивым, и Харви не могла с ним в открытую поговорить о лечении. Но даже когда она издалека старалась просто посадить зерна, которые постепенно можно было бы взрастить до разговора о звонке, отец, обладающий острым умом, проявлял агрессию и отказывался даже допускать мысль, будто с ним хоть что-то не так.

Харви не опускала руки, надеясь, что однажды сможет подобрать ключ к решению этой проблемы. А до тех пор ей приходилось с горечью замечать, как, например, папа среди ночи вставал с кровати, тихо и даже комично крался на кухню, доставал там бутылку водки и делал глотки прямо из бутылки, содержимое которой после каждого сделанного глотка звучно ударялось о дно. Папа Харви крался после этого обратно, довольный своей выходкой. И так он делал несколько раз в течение ранней ночи. Мама Харви недоумевала, отчего отец уже с утра будто нетрезв и ужасно раздражителен. Харви не объясняла маме, в чем причина, жалея ее, ведь она все равно не смогла бы ничего сделать.

Иногда, казалось, до мамы Харви доходила вся бедственность складывающегося вокруг нее мира. Тогда она сидела грустная, будто мадонну для своей скульптуры «Пиета» Микеланджело создал с нее. Удивительным казалось то, как часто образ Девы Марии у художников разных школ и эпох был словно списан с мамы Харви, видимо, также хранившей в себе загадку и скорбь по будущим событиям. В те моменты, когда мама Харви вот так печалилась, не на публику, не для того, чтобы вызвать жалость, а искренне, обращаясь с горем внутрь себя, сердце Харви сжималось. Из всех перипетий, унижений, скандалов и холодности сложнее всего Харви было переносить эту скорбь, ложившуюся на прекрасное лицо ее матери, делая его черты еще тоньше и выразительнее. Харви готова была предпринять все, чтобы видеть его таким как можно реже.

Трепет, ощущаемый внутри, перед величием родителей ложился дополнительным бременем на сердце Харви, потому что ни один ее успех не ставился ими хотя бы в малейшее сравнение с собственной грандиозностью. И, наверное, думала Харви, я — лишь дополнительное разочарование в череде их и без того серьезных проблем. Несмотря на признание всех сильных и изумительных сторон ее родителей, Харви вдруг однажды четко осознала, что не испытывает к ним никакого уважения. Это осознание напугало ее, прежде всего отсутствием ориентиров в этой жизни. Хотя одна путеводная, нежно горящая звезда у нее все-таки была — бабушка.

Харви с бабушкой вместе ехали в художественную школу и по дороге обсуждали то, что сейчас, когда все дети в художке взрослеют, начинается деление на группы друзей и врагов, причем эти группы могут меняться под влиянием непредвиденных обстоятельств. Бабушка напомнила Харви об уважении к себе, а значит, о том, что вне зависимости от того, с какой группой тебе приятней проводить время, никогда не стоит обсуждать других людей. Обсуждая, мы судим, но имеем ли мы на это право, если сами несовершенны? Намного ли порочней наши враги наших друзей? Или дело не в пороках, а в тех сильных качествах, которые заставляют нас тянуться к определенным людям? На нашей планете значимый процент сторонников мнения, что грешен каждый, кто приходит в этот мир, то есть грех — то, что нас всех объединяет, уравнивает. А отличают нас прежде всего наши сильные стороны, наши таланты, наше умение в чем-то быть лучше, чище и отзывчивее, чем другие. Тогда и внимание обращать стоит исключительно на уникальное добро в человеке, а зла хватает в каждом. Бабушка сказала, что в любом возрасте и почти в любой компании единственно допустимо говорить только о хороших сторонах человека. Так ты прежде всего проявляешь уважение к себе.

После этого разговора Харви в очередной раз отметила, каким глубоким уважением преисполнена к бабушке за неиссякаемое добро в ней, и с сожалением подумала о том, что, жаль, столь наполняющие души разговоры так редко случаются с родителями. Разговоры, в которых открываются истины и передаются секреты, что уберегают от неверного шага. Возможно, если бы у ее папы была такая бабушка, он никогда бы не выбрал путь в бездну.

Слушая бабушку, Харви все больше убеждалась в том, что почти все основы уважающего себя человека сводятся к тому, способен ли ты сказать то, что говоришь за спиной, человеку прямо в лицо. Это замечательная и легкая проверка очень помогала Харви не сожалеть о сказанном. Она представляла себя танцором, которому, чтобы сделать красивое вращение, надо прежде всего не отрываясь смотреть зрителю в лицо. Да, тело крутится, живет, руки могут быть в разных положениях, нога опущена или поднята, количество оборотов также меняется от контекста, но голова и прежде всего глаза устремлены вперед, они зафиксированы, они честны. И все вращение делается усилием стопы, не замахом ноги или рук, а именно тончайшей настройкой стопы, которая держит баланс всего натянутого, как струна, тела. Стопа, твердо стоящая на земле, — баланс, а прямой взгляд — само вращение. Такой пируэт поражает своей легкостью, виртуозностью, в нем нет расхлябанности и растерянности. Именно на такое вращение приятно смотреть зрителю, и такое вращение позволяет танцору не терять равновесие, плавно и естественно продолжать свой танец.

Папа Харви был одаренным танцором, чей дар так никогда и не раскрылся, не проявил себя, а потому год от года лишь угасал. Ему были свойственны рассуждения о вечном и любование природой, музыкой, иначе говоря, он был романтиком. Порою он приходил к Харви и бросал несколько фраз о том, что могло волновать его дочь в конкретный момент. Глаза было вспыхивали огнем, он начинал мечтать, проникновенно рассуждать, но затем словно робел, что было ему абсолютно не свойственно, и замолкал. После чего уходил, закрывая за собою дверь. Определенно в нем чувствовалась нужда вести такие разговоры, но стены, которые он сам сложил изнутри, не давали ему возможности открыться. Сейчас, по прошествии более двадцати лет, Харви осознала, что духовную близость с другим человеком отец считал проявлением слабости. Хотя, конечно, все с точностью наоборот: только сильный не боится раскрыться, потому что, раскрываясь перед другими, вынужден и сам взглянуть на свою изнанку. А каким бы одаренным ни был папа Харви, увязать все таланты вместе и протанцевать как единую историю ему не удавалось.

Бабушка Харви была талантливым танцором жизни, будто свыше награжденная тайным пониманием, как правильно делать движения. И не менее талантливым маэстро, способным передать свои знания всем, кто оказывался в ее окружении и начинал танцевать рядом. Харви взрослела, становилась все менее зависимой от постоянного присутствия бабушки, но это никак не отражалось на их связи, на их отношениях, выстроенных на прочном фундаменте любви и заботы.

Когда Харви исполнилось тринадцать, обстоятельства сложились так, что дедушке пришлось уехать по работе очень далеко, а вместе с ним уехала и бабушка. Харви провожала их в аэропорту с тяжелым сердцем, отпуская единственную точку опоры, которая у нее была. Переоценить значение таких людей-атлантов в нашей жизни невозможно. Только благодаря бабушке Харви могла, несмотря ни на что, считать себя счастливым человеком. Ведь именно с ней она была абсолютно беззаботной, могла говорить почти все, что приходит в голову, если чувствовала порыв, прижималась к ней, ожидая не подлости в ответ, а лишь безмолвных и нежных объятий. И Харви всегда знала, что если станет совсем трудно и тяжело, она спрячется за хрупкую спину невысокой бабушки или прижмется к груди, и никакие беды не смогут там ее достать. Бабушка — неприступная стена Харви, чьи ворота всегда открыты, но в случае необходимости они захлопнутся и выдержат любое сражение.

Теперь бабушка уезжала. Харви сложно было это принять. Там, в аэропорту, обняв бабушку еще раз и отпустив в зону паспортного контроля, Харви собрала все силы и настроилась на жизнь без помощи и поддержки, пообещав себе, что до тех пор, пока бабушка не вернется, она ни разу не будет сравнивать жизнь с ней и без нее. Харви просто пойдет вперед, не оборачиваясь, позволяя себе только теплые воспоминания.

На самом деле Харви оставила себе кое-что еще. Приехав домой из аэропорта, она нашла в своем шкафу халат, в который бабушка иногда переодевалась у Харви дома, взяла его в руки и вдохнула родной аромат заботы. Странно, Харви ожидала, что подступят слезы, но вместо этого пульс замедлился, комната стала казаться светлее. Бабушка даже из самолета, на расстоянии десяти тысяч километров от земли, мчась на скорости около восьмисот километров в час, нашла способ наполнить жизнь Харви светом и заботой. Этот халат Харви не стирала все годы, пока бабушка с дедушкой были в командировке, украдкой вдыхая родной запах.

Вполне ожидаемо, что с отъездом дедушки и бабушки прекратились любые дополнительные занятия, даже те, что бабушка не поддерживала, но организовывать все равно помогала. Родители немедленно сочли все дополнительные занятия бессмысленными. А Харви оказалась полностью предоставлена самой себе: могла ходить куда хотела или не ходить никуда вовсе, могла уходить из дома и возвращаться в любое время. Родители, привыкшие, что за жизнь Харви отвечала бабушка, вовсе не имели привычки хоть немного интересоваться своим ребенком. Роль Харви в их глазах сводилась к неприятным дополнительным тратам на бессмысленного члена семьи. Хотя видели ли родители смысл друг в друге и в семье в целом? Или это было просто удобное движение по течению, когда приложить усилия и что-то поменять к лучшему всем просто лень, а формально можно даже сказать, что все хорошо, семья есть? Это была организация людей, которых объединяла только общая жилая площадь. С отъездом бабушки стало очевидно, насколько одинока Харви. Очевидно для Харви.

Глава 4. Поражение. Infandum renovare dolorem* (*ужасно вновь воскрешать боль)

Неожиданная капля слезы упала на лист бумаги и оставила причудливый узор на изображении бегущего оленя, которого Харви разрабатывала, чтобы выпустить небольшую серию вручную расписанных открыток. Открытки моментально расходились среди ее друзей и знакомых и служили небольшим заработком. В художественной школе Харви почувствовала, что, рисуя, забывает обо всем. Спустя много лет эта страсть к фантазиям, воплощаемым на бумаге, несмотря на попытки обрести более классическую профессию, не угасала, а лишь крепла, стремительно одерживая победу. И теперь эмоции и переживания Харви обретали форму, она выпускала их, словно дикую птицу из клетки, и жизнь становилась чище. Харви смотрела на благородного оленя в прыжке, по щекам катились слезы, становилось легче. Разве может юриспруденция дарить такое же очищение? Ее сухие формулировки не омывают и не окрыляют, скорее, структурируют то, что есть, не перерождая. Олень на этой чудесной итальянской бумаге был воплощением всего самого лучшего, что не структурировано жило внутри Харви.

Слезы связаны с жалостью к себе — девочке-подростку, которая вдруг осталась совершенно одна. Тогда, в самом начале, несмотря на тоску по близкому человеку, дух неожиданно свалившейся в тринадцать лет свободы кружил голову, громко распевая песни и танцуя безумные пляски. Подростковый возраст и так физиологически заставляет переживать абсолютно новые чувства, но когда к нему примешивается абсолютная вседозволенность, вначале ощущаешь себя дикой лошадью, соревнующейся в скорости с ветром на безграничном поле. Харви неслась галопом, пробуя все, что так неожиданно предлагала жизнь. И этот отвлекающий маневр где-то на полгода затуманил реальность случившейся драмы.

Но в слепом безумии Харви пребывала не так долго. Глаза начали прозревать вновь, когда мама уехала на зимние праздники к бабушке, оставив Харви одну с папой. Как часто это бывает с людьми, находящимися во власти своих демонов, папа Харви был склонен к безосновательным отрицаниям. Например, Харви рассказала про своего друга, который вместе с родителями переезжал жить в другую страну, потому что на тот момент финансирование научного проекта его отец смог получить только за границей. Харви воодушевленно рассказывала о предстоящих трудностях и приключениях друга, когда неожиданно отец прервал ее и начал кричать: «Запомни, у каждой проститутки есть своя история! Запомнила?» Конечно, запомнила, но лучше бы он сам об этом помнил, делая очередной выбор в своей жизни. Однако откуда такая агрессия на невинную историю? И кто же здесь проститутка? Тот, кто переезжает жить в другую страну, следуя за своей мечтой и убеждениями? Или даже пусть в поисках лучшей жизни? Что заставило папу возмутиться — патриотические чувства? Или зависть, прикрытая ими? Тогда у Харви родилось много вопросов, но главным было то, что Харви окончательно убедилась: папа не переносит чужих радостей и побед, они его раздражают.

Предложение навестить бабушку с дедушкой отец воспринял в штыки и привел массу одиозных доводов, почему ехать не надо. Мама сделала неловкую попытку поспорить с ним, а потом просто купила билет для себя одной и в очередной раз сбежала от всего того, что ее отягощало: от мужа-алкоголика, от дочери-подростка со всеми вытекающими, от быта, от необходимости продумывать совместное времяпрепровождение. Она просто отправилась туда, где о ней будут заботиться и развлекать.

Харви осталась с человеком, для которого также представляла только обузу. Каждый день алкоголь заливал с утра до вечера все существование. В те же дни, когда не было алкоголя, папа отвозил Харви куда-нибудь к дальним родственникам на передержку, а сам предавался любовным утехам с очередной пассией. И самое неприятное — он практически этого не скрывал, полагая, будто Харви слишком недалекая, чтобы осознать, что к чему. А чего у Харви было не занимать, так это проницательности. Неужели за все годы родители так и не поняли этого?

Такое невысокое мнение о собственном ребенке не просто болезненно переносилось Харви, но и сеяло сомнения в величии отца. Если он настолько умен, то отчего же не видит Харви сквозь оболочку подростка, почему не заглянет вглубь, а различает лишь поверхность. Или же собственное эго полностью поглотило его?

Для иллюстрации глубины падения этого человека стоит привести одну историю, произошедшую как раз в тот момент, когда мама гостила у бабушки на зимних каникулах, а Харви с отцом влачили свое существование, полное безответной любви с одной стороны и отягощенного раздражения с другой. Однажды вечером отец все же проявил интерес к Харви и обратился с просьбой научить его отправлять смс. Это были времена, когда сотовые телефоны только-только начинали входить в обыденную жизнь, и, конечно, как это часто бывает, подростки быстрее всего втягивали воздух перемен. Харви искренне обрадовалась возможности быть хоть чем-то интересной для своих родителей и с воодушевлением объяснила все особенности незатейливого процесса. В эти минуты совместного времяпрепровождения у Харви стучало сердце и кружилась голова, настолько долгожданным и желанным было именно такое общение. Папа быстро все схватил и широкой улыбкой отблагодарил Харви. Она была так рада! Наконец-то она вызывает не только раздражение! Даже сегодня, спустя более чем десятилетие, Харви может вспомнить ощущения того счастья.

А потом папа резко потерял какой-либо интерес к дочери и начал активно с кем-то переписываться. Когда он отошел в душ, на телефон пришло смс. Харви скорее метнулась посмотреть, что же за сообщение пришло, даже не подразумевая, что там может быть не предназначенное для нее. Более того, Харви, подсознательно намереваясь восстановить интерес к себе, хотела скорее прочесть текст и сообщить отцу, что именно ему пришло. Ведь так они могли, пусть на мгновение, но вновь стать близкими людьми. Она открыла это сообщение и увидела: «С нетерпением жду нашей встречи в твоем доме! Наташа».

Бам! Как острый клинок в сердце! Так вот зачем это все было! Так вот к чему на самом деле была эта широкая улыбка… Как больно! В солнечном сплетении все начало ломаться, и эти осколки внутри царапали, доставляя такие мучения, что она была готова на все, лишь бы это прекратилось. Кончики пальцев начинало обжигать, словно ударами тока, а на глазах появлялись слезы, с губ рвался стон, который огласил все пространство вокруг беззвучным мертвым криком. Как быть дальше?

Для ребенка такое состояние отягощено невозможностью из него выйти, ведь внутренне хочется убежать от того, кто подло унижает, а бежать некуда. Все уехали, в городе родных нет. К друзьям обращаться за помощью стыдно, ведь, открывая истину, ставишь их в положение, когда они должны принять дочь алкоголика, изменника и той, что холодна и с легкостью бросает дочь ради собственных развлечений. Как это объяснить, пусть даже другу, чтобы при этом окончательно не запятнать честь родителей? А Харви была уверена, что это не родители плохие, ведь на самом деле они единственные и несравненные, наверняка дело в другом, наверняка все дело в ней. Это она плохая, и поэтому так складывается ее жизнь. Если Харви не хочет оказаться отвергнутой всеми, то не стоит показывать свое истинное лицо друзьям, не стоит раскрывать истинное положение вещей.

Внутри все опустилось, сникло, стало таким мрачным. Но где-то в глубине еще лежал груз ответственности, а потому нельзя было просто позволить себе страдать. Следовало продолжать борьбу за семью. Жалеть себя и опускать руки — удел преступников. Сейчас Харви должна исправить то, чему виною стала сама.

Она собралась с духом и задала отцу прямой вопрос: «Кто такая Наташа?» На это последовала волна агрессии, которую, конечно, замученная душевными переживаниями Харви восприняла на свой счет, как дополнительное подтверждение своей ничтожности. И только спустя годы Харви разобралась, что тогда просто сработал древний принцип «лучшая защита — нападение». После этого разговора папа незамедлительно отвез Харви к своей маме, бабушке Харви, и не появлялся несколько дней. Затем он приехал и в виде развлечения на новогодние каникулы повел Харви в кино, которое поручил дочери выбрать самой, как и кинотеатр. И Харви чувствовала такую степень унижения, которую сложно передать. Неужели она в очередной раз должна простить то, что, не будь он ее отцом или будь она уже самостоятельным человеком, не простила бы никогда. Харви хотелось встать в позу, быть принципиальной, как ее бабушка, и не только не ходить в этот кинотеатр, но и просто не возвращаться домой. Но куда она могла пойти? В действительности она никому не была нужна на целой планете, кроме бабушки, которая сейчас так же досягаема, как и соседняя галактика.

Старшие сестры бабушки Харви как-то рассказали семейную историю из детства. Когда бабушка училась в начальной школе, из их класса пропало пять рублей, по тем временам — значительная сумма. Учительница заставила всех детей встать и спросила, кто взял деньги. Конечно, никто не ответил. Тогда она велела всем вывернуть карманы и снять обувь, убедиться, что монета не спрятана. И все в классе сделали, как было велено, кроме бабушки. Она просто отказалась от такого унижения, из принципа. Учительница была готова разорвать ее на части, упрекала в краже. Бабушка на это ответила: «Я Вам уже сказала, что я ваших денег не брала. Этого достаточно». Бабушку и ее маму вызвали к директору, началось разбирательство, а затем злосчастная монета нашлась у самой учительницы, которая переложила ее в другое место и забыла об этом.

Харви к своим тринадцати годам, несмотря на все старания бабушки, получилась другой. Она точно не знала, как бы поступила в той ситуации, но, скорее всего, пересилив неприятные чувства, сняла бы обувь из сострадания и начала успокаивать учителя, уверяя, что монета обязательно найдется. Харви на самом деле привыкла к унижениям и в какой-то степени даже жаждала их, поскольку так чувствовала себя в привычной обстановке. Отцу все же удалось слепить из Харви жертву, над которой можно безнаказанно надругаться. Легко купаться во власти над слабыми и беззащитными, но еще легче быть тираном для тех, кто преданно и без оглядки любит.

Хотя сформировавшееся стремление быть униженной спустя годы стало осознанным, Харви продолжала выставлять себя жертвой. В детстве она неосознанно раз за разом окунала себя в унизительные ситуации, но затем, когда пришло понимание, что в ответе за происходящее только она сама, Харви не поспешила меняться. Честно говоря, девушка не понимала, как. Очень бы хотелось саму себя оправдать, ведь действительно Харви не полностью выбирала тот путь, по которому ее провели родители. А возможно, эта унизительная жертвенность — неотъемлемая часть ее «я», без которой она как личность не может существовать вовсе? Харви горько усмехалась: «Больше похоже на отговорку, потому что из любой роли, к которой прикипел, актеру выходить сложно».

Не было ли в этом какого-то проклятия рода по отцовской линии? Отец занимался саморазрушением при помощи алкоголя и распущенности, а Харви делала, в общем-то, то же самое, только при помощи самоунижения. И все ее жалостливые размышления об условиях формирования собственной личности на самом деле являются зеркалом отцовских громогласных высказываний о том, что он единственно правый в любой ситуации. Сейчас Харви хотелось взять себя, подростка, за плечи, нежно поправить подвеску на шее, так, чтобы в ямке меж ключиц располагался только кулон, а замочек находился на позвонке на шее, посмотреть прямо в глаза и сказать: «Харви, послушай меня, каждый раз, когда ты даешь себя унизить, ты делаешь очередной глоток водки, подобно отцу, необратимо отравляя свой мозг и тело. Будь сильной! Остановись!»

Тот случай с смс-перепиской был не единственным. Мама Харви находилась в очередной командировке, в коих пропадала по три недели каждого месяца. А родной папа в очередной раз обвел всех вокруг пальца, как он думал, когда Харви изъявила желание съездить на Восьмое марта, праздничный день в России, в гости к двоюродной сестре. Отец великодушно предложил идею еще лучше и сказал, что разрешает остаться у сестры на ночь. Харви была изумлена небывалым доверием, оказанным ей, это окрыляло, было неожиданно и действительно приятно, ведь наконец-то папа осознал, что Харви ответственная и достойна уважительного отношения. Ни за что на свете Харви не подорвет оказанного ей доверия.

Но, несмотря на безусловную любовь к отцу и веру в лучшее, воспитанную в Харви бабушкой, к своим четырнадцати годам девушка стала порядочным скептиком. Выработалась привычка всегда ставить слова окружающих под сомнение, скрывая свои догадки внутри. Ведь когда показываешь, что знаешь об истинных намерениях родителей, это раздражает и становится дополнительным поводом для семейного конфликта. Поэтому лучше всегда молчать, быть удобной, для Харви это был один из самых важных навыков. И в тот раз девушка, будучи уже у своей двоюродной сестры в гостях, задумалась над таким порывом со стороны отца. Ведь обычно он пытался наступить на горло любому желанию или увлечению Харви, пресекая ее страсть к чему бы то ни было на корню. К сожалению, несмотря на юный возраст Харви, догадка не заставила себя долго ждать, хоть и в этот раз не было никаких улик. Равно как и не было сомнений в верности предположения Харви. Вновь на душе стало противно. Унизительно, что под предлогом доверия к Харви на самом деле папа просто избавился от нее, чтобы провести время на стороне.

Удивительно, как самые близкие люди способны омрачить каждое, даже самое счастливое воспоминание. Однажды они всей семьей отправились в путешествие на Камчатку. Полуостров Камчатка на северо-востоке России, омываемый двумя холодными морями и Тихим океаном, является домом вулканов, ледников, стремительных рек и чистейших озер, здесь трубят водопады и неожиданно взмывают ввысь гейзеры. В горячих источниках греют ноги старые бурые камчатские медведи, а лосось идет на нерест, окрашивая всю чистейшую реку яркими красными и оранжевыми пятнами, человек здесь по семь месяцев в году смотрит на бесконечные просторы морей, покрытых ледяной коркой. Почти весь край — это заповедник природы, оказываясь в котором, перерождаешься, осознаешь, что тот, чьей фантазии хватило на создание такого мира, абсолютно точно больше, чем человек.

В этом сказочном, необычайном краю их семье было дано стать частью могучей, суровой и недосягаемо прекрасной природы. В планы входило восхождение на сопки нескольких действующих вулканов, в частности, на знаменитый Авачинский. В назначенный день папа, мама и Харви встали рано утром, оделись в спортивную экипировку, плотно позавтракали и сели на уазик, который должен был довезти их к подножию вулкана. Они высадились и выступили в путь на рассвете. В таких восхождениях, которые носят скорее туристических характер и не продуманы детально изначально, важно иметь хорошего проводника, какого они и наняли предварительно. Иван был человеком довольно опытным в горном туризме, лет сорока, и уже не первый раз ходил на Авачинскую сопку, которая не считалась сложным маршрутом.

Вначале, как это часто бывает в коварных горах, вся семья бодро следовала за Иваном. Идти было довольно просто: полный запас сил, небольшой уклон, приятная сухая тропа. Но постепенно картина начинала меняться. Спустя несколько часов подъема их окружило белое поле снега, который лежал здесь даже летом, а ветра сбивали с ног, что, конечно, затрудняло восхождение. Еще спустя некоторое время начало давать о себе знать небольшое кислородное голодание, к чему всегда готов только теоретически, а на практике организм реагирует непредсказуемо. Вдобавок они оказались в плотном облаке тумана. Иван уверенно шел вперед, однако начинало казаться, что они плутают и ходят по кругу, хотя в тумане все казалось похожим одно на другое.

В какой-то момент вся команда выбилась из сил, и было принято решение остановиться на привал. Они спрятались за большим валуном, чтобы порывы ветра хотя бы не били в спину, достали термос с горячим чаем и плитку шоколада. Чуть набравшись сил, папа Харви задал Ивану прямой вопрос.

— Иван, ты заблудился?

— Да, признаться, я сбился с пути и не могу найти тропы.

— Ничего. Сейчас разберемся. У меня есть компас, у тебя я видел карту, этого будет вполне достаточно, чтобы мне сориентироваться.

Как уже говорилось, отец Харви был человеком незаурядных и разносторонних способностей, в молодости он профессионально занимался альпинизмом, поэтому в горах чувствовал себя уверенно при любых обстоятельствах, хоть и никогда не забывал, что главное — это уважение к ним.

За несколько минут папа Харви действительно понял, в каком направлении стоит двигаться, и поторопил всех, так как предполагалось, что восхождение они совершат за один световой день, то есть до заката надо было успеть подняться к жерлу и совершить обратный спуск. Горячий чай и глюкоза сделали свое дело, все почувствовали в себе силы двигаться вновь. Следуя за папой Харви, вся группа продвигалась вперед, где-то через час они вышли из тумана и смогли наслаждаться теми величественными и монументальными пейзажами, которые дарят горы. Впереди уже начинала виднеться вершина вулкана, из которой поднимался вверх серо-белый столб дыма. На фоне громадных гор наш глазомер перестает корректно оценивать расстояние, все кажется значительно ближе, чем есть на самом деле, поэтому в горах расстояния всегда очень обманчивы. И все же морально проще двигаться вперед, когда видишь цель перед собою.

Несмотря на физическую усталость и тяжесть в голове, вызванную разреженным воздухом, с каждым шагом вперед все тело будто простреливала волна счастья. Это ни с чем не сравнимое чувство свободы, когда преодолеваешь себя в окружении монументальности, девственной чистоты и правды. В отличие от гор, в городах никогда не уверен, что же перед тобой на самом деле. Видишь кирпичный дом, а на деле оказывается, что это лишь облицовка, видишь камень, но это просто бетон, любуешься цветком, подходишь ближе, чтобы вдохнуть его тонкий аромат, и понимаешь, что это искусственная подделка. Раз за разом накатывает разочарование, начинает формироваться недоверие, и человек уже не позволяет себе думать свободно, влюбляться без оглядки, верить на слово. Все нужно подвергать сомнению, перепроверять и, даже удостоверившись, оставаться начеку. В горах же царствует правда, чаще суровая, монументальная, лишенная легкости и безрассудства, но переполняющая чувствами настолько сильными, что хочется кричать во все горло.

Заключительный рывок, почти вертикальный подъем к самому жерлу вулкана, здесь земля дышит теплом своих недр, не позволяя снегу даже осесть на поверхности, все усеяно мелкими камнями застывшей лавы, голова соображает очень медленно, делаешь шаг вперед, после чего камни под ногами скатываются вниз, и вместе с ними съезжаешь на два шага назад. Перепад высоты был всего метров тридцать, но преодолевали они его долго, не разговаривая, а просто продвигаясь вперед. Первым выбрался на небольшую площадку перед жерлом папа Харви.

— Давайте-давайте! Осталось совсем немного! Это стоит того, чтобы увидеть то, что сейчас вижу я! — подбадривал он своих.

Следом выбрались и остальные. Та картина, что предстала перед ними, действительно была прекрасной наградой за проделанный путь. Платформа представляла собой желтую серу — мягкую и теплую, не представляло трудности сковырнуть ее пальцем. Иван предупредил, чтобы они держались края платформы, поскольку, когда вулкан в этой фазе активности, уже велика вероятность провалиться в жерло сквозь мягкую породу. Со всех сторон они видели прекрасные вершины гор, темные острия которых обрамляли мягкие очертания снега на ниспадающих складках породы. Вот они, горы Монастырь и Сарай, некогда бывшие частью огромного вулкана — родителя нынешнего Авачинского. В результате мощного взрыва, прогремевшего тысячелетия назад, пейзаж этой местности заметно изменился, а Авачинский стал ниже, но, кажется, только прекрасней.

Здесь на вершине время словно застыло, и только дыхание вулкана напоминало о том, что все вокруг продолжает жить. Разве не такие моменты объединяют людей, делают их ближе? Только разделившие приключение и дошедшие до цели переплетают нити своей судьбы так, что на каком-то участке этих самых нитей жизни становятся едины, будто связываются в узелки. Чтобы ни происходило в будущем, такая сцепка остается навсегда. Это напоминает пару альпинистов, присоединившихся друг к другу на особо опасных участках, чтобы преодолеть очередной переход, только полностью доверяя друг другу, когда каждый берет ответственность и за себя, и за товарища. Такая удвоенная ответственность позволяет людям совершать невозможное, проходить любые дороги, невзирая на внешние препятствия.

Охваченная своими детскими переживаниями и мечтами о новых покорениях, Харви краем глаза замечает, как папа достает мобильный телефон из кармана куртки. Он только достал его, а весь видимый мир Харви уже разбился на части в предчувствии очередного ножа, который отец думал, что кидает в спину, когда как на самом деле он, совершенно не смущаясь, бил им в самую грудь. Харви замерла, ей хотелось убежать и не слышать разговора вовсе, но на этой желтой площадке из серы бежать оставалось разве что прямо в жерло.

— Привет. А я тут звоню с вершины вулкана, который вот-вот может начать извергаться. Повсюду сера, и дым валит так, что сквозь него ничего не видно. Вот так, звоню просто поздороваться. А у вас как дела? — произносил отец с самодовольным и нахохлившимся видом.

Договорив, он посмотрел на спутников и, улыбаясь во все свои ровные белые зубы, дал пояснение:

— Я секретарше звонил, уточнить, что все на производстве в порядке.

Как же, может, такая нелепая ложь и прокатит для полных идиотов, за которых он всех нас тут держит, но любому хоть с небольшим интеллектом ясно, что это очередной акт распущенности человека, которому плевать на чувства окружающих. Харви украдкой бросила взгляд на маму, но та, казалось, вообще не обратила особого внимания на слова отца, продолжая собирать кусочки серы на память и упаковывать их в фольгу из-под шоколадки. Харви стало очень одиноко среди этих гор, чьи сопки горделиво возвышались над облаками. Вершин много, но ни одна не была рядом с другой.

Невозможность поделиться переживаниями, обида на постоянное предательство отца, раздражение на маму за почти полное отсутствие интереса к действительности, физическое утомление — все вылилось в поток слез, который обрушила Харви внезапно даже для самой себя. На удивленные вопросы родителей и Ивана о причинах, успокоившись, Харви ответила, что настолько ее поразила открывшаяся с вершины вулкана панорама, что слезы выступили сами. На обратном пути, дабы успокоиться, Харви начала убеждать себя, что вытащила счастливый билет, родившись в своей семье. С каждой потерянной сотней метров над уровнем моря дышать становилось все проще, силы словно прибывали вновь, что повышало настроение всей группе, несмотря на серьезное отставание от графика и опускавшуюся ночь. Харви удалось привести на собственный суд множество аргументов в пользу той жизни, что ей досталась, и, конечно, ее жизнь многим могла бы показаться истинной сказкой в сравнении с тем, что имели другие. Вместе с тем, казалось неправильным сравнивать себя с семьями худшими. Разве не должны мы все тянуться к солнцу вместо того, чтобы пригибать голову и радоваться, что кто-то еще ниже нас?

Но как тянуться к солнцу? Как не перепутать его с многочисленными искусственными аналогами? В какой оно стороне? В ближайшем окружении Харви не было ориентира, на который можно равняться. Не было проводника, что указал бы на верную тропу. С отъездом бабушки все стало серо-черным с редкими вспышками света, но то были лишь молнии. Не солнце.

Когда маршрут превратился в тропу для легких прогулок, а место их утренней высадки уже виднелось впереди, опьяненная кислородом Харви совсем приободрилась, мечтательно размышляя, что трудности способны делать людей лучше. На ум приходили одна за другой высокопарные фразы о препятствиях, сложном прошлом и горе, что укрепляют душу человека. Но в жизни, не подслушанной из-за угла или подсмотренной в книге, а реальной все великие истины имеют маленькую звездочку-сноску, что раскрывает особенности условий мелким незаметным текстом, сводя всю мудрость на нет.

Все люди рождаются пусть со своими слабостями и соблазнами, но с сияющим светом внутри. Далее жизнь из каждого вырезает разное: дышащую жизнью скульптуру Коненкова, по-деревенски лаконичный, без малейшего намека на утонченность пень или ни на что не годный кусок бревна. И все же изначальный материал — порода дерева — отличный, а потому кому-то любые трудности на пользу, а другого небольшой удар разносит в щепки. Харви хотелось знать, к какой породе относится она сама. Ведь если знаешь свою породу, можешь подобрать наиболее подходящие инструменты и условия, таким образом хотя бы немного помогая себе обтесаться до достойных форм.

Ночью в гостиничном номере Харви разрыдалась вновь, обессиленная попытками уложить нити своих мыслей в стройный клубок, в ту картину мира, которая бы объясняла происходящее и подсказывала правильные шаги. Такой диссонанс вызывали картины сегодняшнего дня: величие природы и низость отцовского поступка, счастье покорения и боль от нанесенного удара, благоговение перед горами, что позволили к себе прикоснуться, и брезгливость по отношению к тому, кого любишь сильнее жизни. Харви никак не могла унять все нарастающую дрожь в теле.

Мучало чувство вины за то, что она позволяет отцу вот так относиться к семье. Будь Харви смелее, может, стоило вырвать у него этот злосчастный мобильный телефон прямо во время разговора и выкинуть в самое жерло. Что бы произошло после? Не сразу после взбалмошного поступка, а в перспективе? Сделало бы это их семью счастливее, отношения между мамой и папой теплее? Отрывочные нити мыслей путались все сильнее, Харви задыхалась. Руки перестали слушаться, сделать новый вздох не получалось, глаза Харви расширились от испуга, что она не может делать то, что естественно. Голова, и без того болевшая от слез, начала раскалываться на две половины. Харви попыталась перевернуться, чтобы упасть с кровати, словно в движении могла вновь обрести жизнь. Скатившись на пол, Харви инстинктивно, боясь удариться, подставила руки, и ее вырвало. Испытывая сильнейшее отвращение к самой себе, Харви наконец смогла сделать вздох. Надо найти какое-то решение, ведь отец не остановится и очень скоро вновь нанесет удар. По всей видимости, он наносит его не от случая к случаю, а не прекращая вонзает острие вновь и вновь, хоть от плоти уже почти ничего не осталось, кроме изрубленных ошметков.

Все это время Харви исходила из того, что мама ничего не подозревала об изменах отца, но возможно ли это? «Мама старше, умнее и опытнее меня, а значит, она, безусловно, все знает про двуличие отца. Не может быть такого, что я все раз за разом замечаю, а мама — нет. Она знает. Она знает! И при этом ей все равно. То есть ее полностью устраивает такая модель семьи и отношений. Как же так? Как такое возможно? Ведь это противоестественно, тем более с учетом ее привлекательности и обаяния. Порок, столь часто осуждаемый в обществе, калечащий души всех тех, кто оказался ввязан в его клубок, тот, что неминуемо ведет к страданиям, являясь самым настоящим преступлением. И ее, красивую, яркую, молодую — это устраивает? Как же должно быть холодно ее сердце!» Внутри Харви зародился страх, страх за мир, которому все равно. Безразличие пугает, потому что нет худшего состояния общества, чем безучастность — к самому себе и самым близким.

Безразличие идет в одну ногу со страхом. Страшно тому, к кому оказались безразличны даже близкие, это страх одиночества, когда земля уплывает из-под ног, словно даже она не хочет иметь ничего общего с тобою. Тот, кто проявляет безразличие, также живет в страхе. Такой человек — трус, не нашедший в себе силы и благородство встать на сторону слабого или протянуть руку помощи. Но есть и другой привкус у безразличия, кроме страха, — это унизительность.

Этот коктейль страха, безразличия и унижения отец Харви мешал с ловкостью, предлагал часто. Так было и с самого начала путешествия по Южной Америке. Что есть этот континент, скатывающийся огромной каплей с экватора на юг к Антарктиде? Загадки ушедших цивилизаций, современные племена, так неестественно близкие к природе, многодонное политическое устройство, мир природы и ее разнообразных обитателей, мир гор, выстроившихся в вертикальную линию по краю материка, высокогорных озер и пустынь, солнца, мост к пику Винсона, жестокость, бедность, музыка, танец, вера. Но ничто из этого не могло излечить душу того, кто хотел унизить.

Путь до Лимы проходил с несколькими пересадками, последняя из которых была в Венесуэле. Однако в Каракасе оказалось, как часто это случается из-за алчности авиакомпаний, что мест на всех купивших билет пассажиров, не хватило. Причем не хватало мест на уже зарегистрировавшихся пассажиров. Поэтому еще не запущенную в самолет группу людей начали вызывать по очереди по мере того, как венесуэльские стюарды, вновь пересчитав сидящих в самолете, обнаруживали очередное свободное место. Вначале вызвали Харви и еще нескольких друзей, с которыми они вместе отправились в это путешествие. Они прошли в самолет, так как стояла задача как можно большему количеству людей улететь сегодня, и сохранялась надежда, что всю их группу удастся рассадить в самолете. Затем подходили все новые товарищи, пока наконец не остались только мама и папа. После чего Харви увидела, как папа один заходит в самолет и занимает последнее место, рядом с ней.

— А мама?

— Сейчас посмотрят, может, еще найдется место, — ответил папа как ни в чем не бывало.

— Пап, это последнее место. Почему ты ей не уступил пойти вперед?

— Назвали же мое имя. У тебя что, ко мне какие-то претензии? — с вызовом спросил отец.

Харви замолчала, ей нечего было ответить. Если отец не видит очевидного, не понимает, как поступил бы любой нормальный мужчина, а тем более муж, то разве объяснишь ему что-то сейчас. Харви закрыла глаза, и из-под опущенных век потекли слезы. Как можно было оставить маму одну, в чужой стране, а всем остальным улететь? Понятно, что авиакомпании сталкиваются с таким ежедневно, но мама Харви — не тот человек, которого можно вот так просто оставлять, ей нужна защита. Как жаль, что уже сейчас поменяться местами с мамой никто бы не дал, Харви сильнее, уж лучше бы осталась она. В очередной раз отец умудрился поставить Харви в самое унизительное положение, заставляя стыдиться поступков отца и испытывать чувство вины от собственной беспомощности. Вот она, еще одна мерзкая нотка раскрывающегося аромата безразличия.

На следующий день мама Харви прилетела, восторгаясь небольшой экскурсией по Каракасу, на которой побывала незапланированно. А папа вместо теплых приветствий напился, заставляя испытывать чувство неловкости и Харви, и маму перед товарищами. Человек создан так, что умеет переключаться, захватывающие приключения и истории материка отводили все тревоги и обиды на второй план. С товарищами они плавали по Амазонке в окружении аллигаторов и черепах, купались в озере в самом сердце джунглей вместе с пираньями, которые в этом сезоне были не особо опасны, поскольку пищи им хватало вдоволь, бродили по бескрайним пустыням, созерцали многокилометровые птичьи базары и тайные знаки, оставленные загадочными инками. Они пробирались сквозь леса, горные тропы, равнины и обрывы к затерянному городу, над их головами кружили кондоры, а под ногами ползали скорпионы.

И даже завораживающая красота, разнообразие ландшафтов и немалая физическая нагрузка не излечивали душу отца. Казалось, демоны в нем одержали верх, он оставался раздражительным по отношению к членам своей семьи и каждый день выпивал пару бутылок пива в их общей небольшой палатке прямо перед сном. В сердце Харви это вызывало столько сожаления по отцу, ведь он даже не пил со всеми в компании, чтобы поддержать веселье, или не делал этого, сидя на камнях и созерцая молодые вершины Анд, которые так захватывали резкостью своего рельефа, значительной амплитудой высот и остротой вершин. Нет, не осталось в этом широкоплечем, отлично сложенном и голубоглазом мужчине стремления к эстетике, тяготения к тому, чтобы впитать в себя, вдохнуть этот трепетный и одновременно монументальный мир. Когда уже все, как он думал, заснули, папа забивался в угол палатки, сгорбившись открывал бутылку за бутылкой и наполнял свою оболочку, пока не засыпал в беспамятстве. Тесная палатка заполнялась удушливыми хмельными запахами, от которых невозможно было скрыться до утра. И почему Харви не пришло в голову спать на улице, да, там змеи, скорпионы, холод и, возможно, другие ночные жители, но разве все это более страшно, чем подчиняющее каждую клетку унижение?

В один вечер Харви не выдержала и сказала:

— Папа, перестань пить в общей палатке, этот запах невозможно терпеть, он держится всю ночь до утра.

— Что? Цыц! Подумаешь, что тебе не нравится, — огрызнулся отец.

Харви посмотрела на маму, ведь была уверена, что той это все так же неприятно и что она не позволит отцу так пренебрежительно к ним относиться. Но мама Харви посмотрела на них, перевернулась на другой бок и закрыла глаза. Ее лицо выражало полное спокойствие и умиротворение. В какой-то момент Харви показалось, что губы мамы даже растянулись в легкой улыбке. Это было страшно. Вот он, идеальный союз, объединение пренебрежительности и грубости с полным безразличием. Хотелось верить, что каждый из них искренне счастлив в таком партнерстве, но правда такова, была убеждена Харви, что любой шаг, поступок или слова, которые не соответствуют нормам высшей морали, делают самого человека несчастным и незаметно разрушают его жизнь. Очень хотелось найти ключ к сердцам родителей и открыть им глаза на те пропасти, в которые каждый из них шагает. Харви должна! Харви сможет им помочь! Харви остановит их до того, как будет слишком поздно! Пусть горы будут тому свидетелем, Харви будет из-за всех сил стараться достучаться до них! Главное — и ей не заразиться эпидемией безразличия.

Это безразличие в мире Харви начнет наблюдать раз за разом, неспособная с ним примириться, но научившаяся иногда просто не замечать его. Однако прежде, чем поднатореть в умении абстрагироваться, Харви наломала немало дров. У прилежной, хотя и живой Харви начались неприятности в школе, связанные с тем, что домашние проблемы она проецировала на учителей, и, будучи не в состоянии бороться против безоглядно любимых родителей, она со всей юной страстью включилась в борьбу против неидеальных учителей и системы. И сейчас, рисуя брызги, вырывающиеся из-под ног гордых и прекрасных оленей, Харви недоумевает, как люди, избравшие своей профессией педагогику, с такой легкостью отвернулись от очевидных проблем пусть уже взрослого, но еще ребенка. Каждый из них решил, что это не входит в круг его задач, что платят ему просто за то, чтобы донести, как решать тригонометрическое уравнение или как правильно интерпретировать слова князя Болконского. И дело ведь не в том, что учителя не знают, что творится в душах их подопечных. Дело в том, что многим из них это безразлично. Можно ли их винить? Тех, кто слеп и просто следует сложившимся устоям, конечно, винить нельзя, разве что в отсутствии стремления к саморазвитию. А тех, кто все понимает, но просто разрешает себе эту черствость по отношению к окружающим, — вот их, конечно, следует бояться. Не знаешь, насколько далеко простираются границы их безразличия.

Хотя, если убрать все эту юную горячность, то, конечно, в голове Харви все стало вверх дном. Учителя действительно прежде всего должны учить, а остальное — это уже выбор каждого отдельного преподавателя. Но Харви не хватало отеческой заботы, и она решила, что недодают ее именно учителя. Так устроен человек, что, задаваясь каким-либо вопросом, он неугомонен до тех пор, пока не получит на него ответ. Как одержимый, наш мозг пытается докопаться до истины, но если на пути к ней ему попадается более-менее удовлетворительный вариант, то для скорейшего разрешения ситуации мозг воспринимает этот вариант как единственно верный и принимает за истину в последней инстанции. Так и Харви, раз за разом задаваясь вопросом о своем одиночестве и не смея окончательно обвинить во всем родителей, переложила весь груз ответственности на учителей. Она винила своих преподавателей в несовершенстве, в том, что они не были достаточно внимательны к ней, но более всего она не могла простить им того, что, как бы курьезно это ни звучало, они не любили ее безусловно. Хоть и каждая претензия Харви была небезосновательна, а учителя, с которыми отношения не сложились, действительно были довольно заурядными и закомплексованными людьми, но, конечно, Харви все воспринимала гиперболизировано и перегибала палку. И очень жаль, потому что из-за этого прежде всего сама несла потери — пробелы в тех знаниях, которые могли бы лишь скрасить ее жизнь.

Родители Харви к ее проблемам в школе также оказались во многом безучастны. Они пытались вылечить следствие, а не причину болезни. Неуспеваемость была вовсе не связана с тем, что Харви оказалось сложно осилить программу, совсем нет, она нарочно ничего не делала, старательно выставляла себя глупее, чем была на самом деле, и не прикладывала ни малейшего усилия к изучению тех предметов, где учителя проявляли морально-нравственные качества ниже высоко поставленной планки, уровень которой Харви определила сама. Родители давали Харви деньги и просили нанять себе учителя за дополнительную плату, что Харви и делала, продолжая, однако, всячески препятствовать тому, чтобы хоть какая-нибудь информация залетала в мозг.

Харви на самом деле глубоко запуталась в своих жизненных задачах, в своих желаниях, в своем существовании. В ней стремительно увеличивались неуверенность и страх, делая все более уязвимой и слабой. Харви просто хотелось, чтобы на нее обратили внимание. Все, о чем Харви мечтала, — это провести, скажем, неделю всей семьей в разговорах о важном, в болтовне о пустяках, строя светлые планы на будущее, а затем выполняя их. Но вместо душевных разговоров Харви раздражала, ведь своими оценками она лишь дополнительно обременяла родителей. Вслед за раздражением следовали унижения и взгляды, полные жалости. Способная и трудолюбивая Харви всерьез начинала подозревать, что больна слабоумием, а от нее это просто тщательно скрывают ее заботливые родители. Может, действительно оттого они и не участвуют в ее учебе, зная, что ей уже ничем не помочь? Наверное, она и правда достойна только жалости к себе.

Безразличие разливалось инфекцией по венам не только в ближайшем окружении, но повсюду, куда ни окинь взгляд. Оно становилось нормой в глазах Харви, а участливость воспринималась с подозрением, как статистический выброс, требующий более тщательного анализа. Безразличие оковывало страхом на улицах, когда, стоя в непосредственной близости, люди могли спокойно наблюдать беду, отводя глаза и подчеркивая этим свою непричастность к происходящему. Эта черствость лишала юную Харви опоры, ведь когда не чувствуешь защиты в семье, есть надежда, что проблема внутренняя, и как только ты окрепнешь и станешь независимым, все наладится, ты вырвешься в нормальный счастливый мир. Но когда ты видишь, насколько безумен весь этот мир, как он жесток и несправедлив, становится понятно, что от пустоты и боли внутри не уйти никуда.

Переживания — неотъемлемая черта подростков нашего времени, когда детство затянуто, а в яркие юные годы детям не дают в нужной мере ни ответственности, ни свободы. Такое искусственное растягивание детства создает поколения людей, не способных принимать за себя решения, настаивать на своем, стремиться к лучшему. Зато они бесконечно во всем винят окружающих, ничего не меняя. Искусно взращенные поколения идеальных избирателей. К этому прибавляется повсеместное преподнесение ложных истин. Учат, что деньги, дорогие квартиры и машины — главное мерило успеха, и направляют по ложным путям, чтобы мы жили надеждами заработать и оправдать возложенные на нас обществом ожидания. Но почему-то забывают сказать, что главное — это научиться быть счастливым, что это и есть наивысшая задача каждого человека: создавать счастье внутри себя и дарить его обратно в мир. Деньги и роскошные вещи способны дать лишь наслаждение, доставить удовольствие или пробудить более низменные чувства, такие как алчность, самолюбование, властолюбие. Молодых людей упорно убеждают, что вот эти материальные удовольствия и есть счастье, в погоне за которым большинство так и остаются несчастными и глубоко одинокими внутри.

Такая подмена особо опасна, ибо плодит несчастливых людей, не понимающих причин своей вездесущей грусти, несмотря на то, что формально делают они все правильно и добились многого. Человек продолжает бежать, преследуя мнимые цели, но никак не может достигнуть того состояния, за которым мчался все время. У любого марафона должен быть финиш. Это мироустройство, под которое и была заточена человеческая психика. Марафонец должен добежать до финиша, свалиться на землю и обрести душевный покой, а потом встать и начать готовиться к новому забегу. Танцор должен станцевать свой танец, чтобы поставить телом точку и насладиться овациями, а затем, уйдя за сцену, начать репетировать вновь. Никто не может вечно бежать, танцевать, рисовать, работать над бесконечным проектом. Всем нужны достижения, преодоленные отметки, исполненные цели. Человека должно время от времени накрывать абсолютное искреннее счастье, иначе все человеческое уходит.

Однако об этом не говорят, более того, такие мысли зачастую воспринимаются с возмущением. С самых юных лет общество ограничивает нашу свободу: свободу выбора, свободу восприятия и свободу физическую. Многие абсолютно лицемерные нормы поведения выдаются за правила приличия и не подлежат обсуждению, в то время как их единственной целью служит воспитание покорности и ограниченности в людях. А те человеческие проявления, которые действительно в лучшую сторону отличают нас от животных, принимаются за слабость. Гнет этих ограничений, приправленный ложными ценностями, пожизненно сажает прекрасные и уникальные натуры в тюрьму, порождая толпы изломанных судеб и не реализовавшихся надежд.

В юности, когда все чувства словно оголенные провода, диссонанс вызывает сопротивление, и увидеть свет могут только те, кто видит доказательства его существования постоянно: дома в своей семье или в другой счастливой семье, которую имеют возможность регулярно наблюдать. Если света не видно, то поневоле начинаешь верить только во тьму.

В тот период мама Харви практически отсутствовала дома, большую часть времени пребывая в командировках, убегая от домашней действительности и наслаждаясь разнообразием мира, которое ей позволяла увидеть ее работа. Дом для Харви был холодным и неуютным местом, где каждый вечер ее ожидал пьяный дебош. Настал момент, когда Харви более не могла справляться с гнетущей тяжестью, которая, казалось, нападала со всех сторон: душила, пинала, больно щипала и всячески издевалась. Изможденная душевными беспокойствами, Харви ушла из дома поздним вечером, когда отец, напившись и крепко уснув, уже был бы не в силах ее остановить. Харви ушла к подруге, чьи родители уехали на несколько дней. Подруге Харви солгала, окутав вранье в правду: «Я ушла из дома, чтобы родители поняли: с моим мнением надо считаться, я уже повзрослела и способна принимать собственные решения!»

Такая причина не вызывала ни лишних расспросов, ни удивления, так как была понятна многим подросткам. На этом Харви и сыграла. Однако уже вечером, лежа в чужой постели, Харви думала о том, что она сама — человек с гнильцой. Все время врет окружающим, приукрашивая то, что творится дома и в душе́. Врет Харви искусно, люди ей верят, и она продолжает врать. Ее подруга с радостью приютила ее, а Харви ей солгала, чтобы выглядеть значимо и смело. А ведь могла бы просто промолчать, сказать, что не готова рассказать. Это было бы честно и достойно. Но нет, Харви — человек с гнильцой, поэтому она врет. Возможно, из-за того, что подруга была вечным напоминанием, как Харви не откровенна с человеком, давшим ей кров, со временем их общение сошло на нет по инициативе Харви.

На следующий день, спохватившись, папа стал искать Харви: звонить и писать. Но она не хотела отвечать, прежде всего потому, что знала: отцу не будет интересна истинная причина ухода. Более всего его заботит тот факт, что Харви доставляет ему очередные неудобства, и он вынужден отвлекаться от своей полной эгоизма жизни и тратить время на Харви. Харви знала, начнутся агрессия и угрозы, которым в силу ее юного пятнадцатилетнего возраста и зависимого положения будет довольно сложно противостоять. Сложно аргументировано и уверенно защищаться сегодня, а завтра возвращаться в дом к этому же человеку и есть пищу, купленную на его деньги. Кроме того, Харви в этот период с трудом могла сдерживать слезы, часто плакала при малейшем давлении со стороны близких, так как каждое грубое слово и очередное обвинение с их стороны служили последней каплей в бесконечной череде печалей Харви. Хотя, возможно, в большей степени было виновато типичное для этого возраста буйство гормонов. Проанализировав свое положение, Харви поняла, что пока ей хотелось просто отсрочить встречу, чтобы дать себе время разобраться. Поэтому единственное, что сделала Харви, — это отправила смс со словами: «У меня все в порядке». Она думала, что если он действительно переживает, он может приехать в школу и найти Харви там, но он не сделал и этого. И, вместе с тем, это все же положило начало чему-то новому.

Харви пробыла у подруги еще несколько дней, потом наступила суббота, и она получила смс от папы: «Извини. Я вызвал доктора, меня сегодня закодируют». Харви мчалась домой на всех парах, окрыленная смелостью папы и желая ему помочь, оказать поддержку и наконец прокричать громко-громко, как она его любит и как гордится им! Харви нашла папу дома, ослабленного и переживающего то, что называется ломкой. Доктор уже ушел. И сейчас, когда он лежал на кровати в спальне, такой слабый и ранимый, Харви поняла, насколько он Великий человек, ведь он смог вырвать себя из лап одного из самых страшных зверей планеты, смог это сделать тогда, когда даже оптимистичная Харви утратила любую надежду. Папа зажег такой луч света, который, как казалось Харви, она и не заслуживала.

В день прилета мамы Харви заранее предупредила ее о произошедших дома изменениях. Мама отреагировала не очень эмоционально, но Харви показалось, что все же она обрадовалась. Мама и Харви поддерживали папу, хотя боялись делать это слишком явно, чтобы не спугнуть удачу, которую только-только ухватили за ее яркий хвост. Отсутствие алкоголя настолько преобразило дом — нет, конечно, он не стал наполнен уютом и теплом, как дом бабушки, но хотя бы в нем перестало править беззаконие алкогольного сюрреализма. У Харви вновь появилась надежда, что однажды они выстроят дом счастья. Дом, наполненный сказочным светом, который делает уют почти физически ощутимым. А в тот момент, когда ты переступаешь порог такого дома, немедленно чувствуешь царящие взаимное уважение и доброжелательность. Харви, уже однажды ощутившая подобное у бабушки, страстно желала оказаться в таком состоянии вновь. Это подобно тому, когда впервые в жизни видишь море — никогда в жизни ты более не забудешь его шум, запах, его величие и при этом никогда не насытишься большой водой — не перестанешь восхищаться им, стремиться посмотреть в его сторону, вернуться вновь. Харви страстно желала жить в таком уюте, но, конечно, он не создается в момент на месте выжженной пустыни и руками лишь одного члена семьи.

А создавать было что. В доме Харви за исключением ее комнаты царили вечный бардак и неопрятность, несмотря на то, что приходила убираться домработница. Но это было не самое страшное, хотя и входило в полный диссонанс с натурой Харви. В доме сквозило ощущение временности проживания, будто все члены семьи здесь были лишь на пару ночей, словно путники, встретившиеся в лагере высокогорья, чтобы потом двинуться каждому в своем направлении. Проявлялось это в мелочах, что ткут всю нашу жизнь: в стоящей на полке пустой рамке для фотографий, в карнизах без штор, в проводах, выведенных под освещение, но так и торчащих из стен извивающимися змеями, в картинах, приставленных к стенам, на которые должны быть повешены. Все это напоминало ковер с уродливым узором, глядя на который, уже перестаешь думать, справляется ли он со своей задачей или нет. Видишь только это уродство, которое отравляет жизнь, а еще хуже, если к этому привыкаешь и перестаешь замечать. Харви надеялась — их общих усилий хватит, чтобы сплести изящный узор, на котором захочется задержать взгляд.

Чтобы сплести этот узор, важна поддержка каждого члена семьи. В противном случае энергия уходит не на созидание, а на противостояние критике. Нужно отдать должное маме Харви — изредка вырываясь из своего бездонного мира, она замечала, что не все так лучезарно в доме, который называла своим. Однажды мама от и до отремонтировала комнату Харви, создав в ней оазис, который стал местом силы и уединения не только для Харви, но и для мамы. Эту комнату они стали делить, словно подруги, переместив туда фактически всю свою жизнь. Однако отец делал все возможное, чтобы омрачить эту радость. При каждом удобном случае отец говорил Харви, что мама потратила очень много денег на обустройство этой комнаты. Что вместо этого они могли бы, например, съездить все вместе отдохнуть или купить новый автомобиль. Он старательно тыкал этим Харви, заставляя чувствовать вину и незаслуженность достойной жизни. Особую жестокость этому придавало то, что дело было не в деньгах. Их семья и так могла бы позволить себе и отдых, и, в случае необходимости, новый автомобиль. Но в мозгу с разрушенными алкоголем связями главной задачей при взгляде на Харви было проявить агрессию, а значит, любой, пусть и необоснованный, повод был хорош. Харви соглашалась продолжать это терпеть, ведь теперь рождалась надежда, что отец будет более взвешен и последователен в своих суждениях, различая добро и зло.

Харви была неприятна мысль об изменах отца, но и тут у нее зародилась надежда, что это все уйдет из их жизни вместе с алкоголем. Если человек начинает свободное падение, то теряет какое-либо управление, становясь куклой в руках любых воздушных потоков. И даже если он смог совладать со своим телом и научился контролировать падение, чтобы не разбиться, этого будет недостаточно, и рано или поздно придется лишиться полной свободы и раскрыть парашют или умереть. Все это никак не оправдывает всех поступков, жестоко растаптывающих совесть, но наглядно объясняет, что алкоголь прежде всего лишает воли, которая является главным оружием человека в борьбе с собственными страстями. Возможно, вернув себе волю, отец сможет противостоять разврату в любых его проявлениях и, прозрев, увидит ценность семейного счастья. Харви не знала, сможет ли она сама когда-нибудь простить предательства со стороны отца, но дать шанс, еще один шанс, она очень хотела.

Все это воодушевляло Харви, она ощущала небывалый подъем. Впервые за долгое время чувствовала, что может дышать, не задыхаясь, а размеренно и спокойно. Ей казалось, что нет никого лучше ее родителей, ей хотелось как можно чаще показывать им, как сильно она их любит и как много они для нее значат. Ей, подростку с надвигающейся на нее большой жизнью, хотелось дарить маме розы, а папу поддерживать в каждом его шаге.

Это были добрые чувства, они смягчили сердце Харви, в какой-то момент она начала думать, что, возможно, всего этого кошмара и не было. А возможно, он был послан как испытание, и теперь, когда они вместе преодолели его, на них снизойдет вся та благость, которую заслуживает любая счастливая семья.

В счастливом дурмане Харви находилась до тех пор, пока однажды память ее телефона не переполнилась фотографиями и папа не предложил ей сбросить их на свой компьютер. Пока Харви перекачивала свои фотографии на папин ноутбук (своего собственного компьютера на тот момент у нее еще не было), она заметила папку «Египет». Харви знала, что папа не так давно совершил интереснейшую поездку по архитектурным памятникам древности, которые сохранились в этой стране. Он так увлекательно рассказывал об увиденном, а фотографии еще не показывал. Харви с энтузиазмом открыла папку, чтобы насладиться фотографиями, абсолютно не ожидая очередного удара кинжалом в спину. Но чем дольше она просматривала фотографии, тем сильнее к горлу подступала тошнота, а глаза щипали и наполнялись сухими слезами. Почти на каждой фотографии была женщина, абсолютно чужая и незнакомая. Но ее дерзкий и хищный взгляд с каждой фотографии почти не оставлял сомнений в том, что она очередная низконравственная особа, до которых столь просто опускался ее собственный отец.

Если до этого момента Харви чувствовала себя всегда несчастной и недостойной хорошего, но все же со светлой надеждой внутри, то сейчас ощутила, в дополнение к вернувшимся чувствам, ярость. Ярость и злость за то, что ее обманули в ее радостных ожиданиях. За то, что она сама такая глупая, верила этим людям и не теряла эту веру, несмотря ни на что. За то, что ее опять ставят в такое мерзкое и низкое положение, делая соучастником всех свершаемых преступлений. Когда говорят, что за все грехи поплатятся потомки, не обманывают. За каждый неверный шаг, за каждый дурной поступок расплачивается твой ребенок, который, пусть и вопреки собственной воле, настолько связан со своими родителями, что словно повозка должен биться о камни совести и попадать в ямы стыда, так виртуозно обскакиваемые тянущей повозку лошадью-родителем.

Харви мучительно хотелось с кем-нибудь обсудить все то, что на нее свалилось. Спросить совета и пролить слезы вместе с близким человеком, произносящим слова утешения на ухо. Но правда была настолько жуткой и грязной, что Харви не могла заставить кого-либо стать свидетелем и таким образом соучастником этой безумной оргии. Тем более Харви не была в силах обратиться с таким к близким, ей казалось, что, наоборот, следует защищать их от столь страшной истины и попытаться вести эту войну в одиночку. А кроме того, что если они и так уже знают? Что если они такие же соучастники, как и Харви? При этом они полностью бездействуют, их устраивает вся мерзкая, липкая и воняющая жижа, в которой они проводят каждый свой день, когда именно у них есть возможность на что-то повлиять, что-то изменить. В этом случае искать у них поддержки или утешения вовсе бессмысленно. Одиночество еще глубже утянуло Харви в свои недра.

Не облегчала ситуации совпавшая по времени необходимость поступления в институт, сдача выпускных экзаменов и все те переживания, с которыми сталкивается каждый подросток. Подростковый возраст в современности — это сумерки: светлое время детства уже подошло к концу, а острота, непредсказуемость и свобода взрослой жизни еще не наступили. В итоге ориентиры вроде видны, но размыты, по коже извечно бегают мурашки, все чувства напряжены в ожидании неизвестности, при этом невозможно оторвать глаз от красоты неба, раскрашенного розовыми, голубыми, оранжевыми и синими тонами.

Редко кто из нас способен победить, сражаясь на всех фронтах одновременно. Харви рассудила, что невозможно вечно бороться за других, тем более, что, похоже, она все равно не способна победить. Ведь ее победы в пусть и ключевых сражениях все равно ведут к поражению в войне. Харви подумала о том, что только сама будет бороться за свое будущее, и никто другой. Тем более, что она в глазах всех близких такое ничтожество, на которое не стоит тратить ни времени, ни душевных сил. И тогда Харви впервые решила бороться за саму себя, сконцентрировавшись на поступлении в университет. Она станет юристом и будет отстаивать права, защищать правду.

Все связанное с поступлением в институт и ее будущей профессией, хоть и было изматывающим и заставляло Харви тысячу раз сомневаться в своих силах, доставляло ей столько удовольствия и радости, что становилось подобно наркотику: этот бесконечный поиск новых знаний. Харви приняла решение стать юристом, потому что ей казалось: профессия позволит защитить и себя, и других. Харви с радостью отмечала, что по удивительно складывающимся обстоятельствам родители не сильно препятствовали ее выбору и, более того, оказывали щедрую финансовую поддержку, оплачивая дополнительные занятия при университете. Цель поступления, к которой Харви шла со всем упорством, была спасением, так как отвлекала от болезненных мыслей. И, кроме того, уверенность, увеличивающаяся пропорционально получаемым знаниям и страсти к учебе, давала Харви возможность отдаляться от родителей, заполняя недополученную от них любовь другими страстями. Благо, страсти Харви сводились к созидательным началам, а не разрушительным.

Харви не была паинькой, ее семейная ситуация и тот факт, что никто за ней не следил, так как в реальности не были заинтересованы в ее жизни, толкал ее в плохие компании. В недрах этих компаний, по сути, состоящих из таких же заблудившихся душ, как и она сама, Харви могла проверить, насколько глубоко может пасть в своих морально-этических принципах. И она заходила все дальше, но с удивлением отмечала: несмотря на то, что она явно подвержена различным страстям и испытывает сладко-мучительные чувства при звуках рока, неизменные атрибуты этого жанра: алкоголь, наркотики и беспорядочные половые связи — не возбуждают в ней бурного интереса. А вот люди Харви действительно интересны: их характеры, их слабости, их отвага — все это разнообразие реакций и эмоций ее восхищало. Ей нравилось анализировать их и воссоздавать эти чувства и свойства людей при помощи красок. Харви зарисовывала своих друзей, делая их образы привлекательным воплощением отвязности, безрассудности и одиночества.

Одержимость Харви новой жизнью, полной удовольствия от знаний, занимала ее и отвлекала от грустных мыслей. И, возможно, она бы смогла полностью их блокировать, научившись наконец жить своими проблемами и своей жизнью, а не вращаясь, как невольный спутник вокруг чужого. Но однажды Харви приехала к папе на работу за необходимыми для поступления в университет документами и была представлена той женщине с фотографий. В жизни женщина являла собой тот тип красоты, когда вроде все черты лица должны производить приятное впечатление, но отсутствие благородства, алчность и соответствующий этому modus vivendi (*образ жизни) делают всю картину грязновато-неприятной. Эта встреча была такое же мерзкой, как и образ женщины, и автоматически ставила Харви в положение проигравшей, потому что, знакомя с ней, отец насмехался над Харви. И боль с новой силой пронзила сердце девушки, которое и без того являло собой истерзанный шматок мяса.

Однако еще большим ударом стало еще одно событие. Когда по дороге на работу папа подвозил Харви в университет, чтобы узнать результаты вступительных экзаменов, он остановился на полпути, объяснив, что они должны захватить еще одного сотрудника. В машину села та самая женщина. Беременная. Харви не помнила, как доехала до института в одной машине с этими людьми, как вышла из машины, как узнала результаты вступительных экзаменов, как после добралась до дома. Все, что Харви помнит в тот день, — как она пошла в душ, включила горячую, почти обжигающую воду и долго-долго плакала. Все это ей казалось безвыходным, и невероятная безнадежность охватила ее. С тех пор Харви каждый день плакала в ду́ше. Она плакала на протяжении всего того времени, что жила с родителями, все три последующих года каждый вечер ее сотрясали рыдания.

Сейчас, спустя несколько лет, Харви ежедневно задавалась вопросом, почему же она тогда была настолько бездействующей. Почему ничего не сделала, чтобы изменить в лучшую сторону если не жизнь окружающих, то хотя бы свою. Она корит себя за слабость духа и характера, ей обидно за отсутствие должного мужества в себе. Но, с другой стороны, вспоминая все это, Харви не хочется себя прошлую ругать, потому что она помнит то угнетенное состояние, в котором жила с ранних лет, и то, как каждый день давался с трудом. Вместе с тем она старается напоминать себе о тепле сердца маленькой Харви, звонком смехе и сильных поступках и дивиться тому, как все это хорошее сохранилось. Поэтому, наверное, хоть и гордиться той девочкой не приходится, ругать и винить ее тоже не стоит. Тем более, она нашла в себе силы не позволять стилю жизни родителей влиять на ее учебу, заставила себя прекратить проецировать домашние проблемы на всю внешнюю жизнь. В конце концов эта девочка нашла себя не в падении, а в развитии.

Глава 5. Кот — ad patres* (*к праотцам, умереть)

Харви вовсе перестала бороться внутренне за свою семью после того, как спустя полгода после вышеуказанных событий умер любимый кот семьи. Этот кот был с ними на протяжении пятнадцати последних лет и, казалось, оставался единственным звеном, связывавшим маму, папу и Харви, поскольку именно к нему относились с большой любовью все. Именно о нем все заботились с радостью, а он единственный одаривал каждого теплом и любовью, невзирая на свой кошачий нрав. Когда кот неожиданно покинул их ради лучшего мира, Харви интерпретировала это как знак окончательной смерти их семьи. То ли вместе с котом ушло пусть слабое, но тепло домашнего очага, то ли кот умер, поняв, что на самом деле семьи больше нет. Возможно ли, что он просто также сдался, как и Харви? Как бы там ни было, для Харви в доме воцарилась неприятная вонь разлагающегося трупа семьи. Было очевидно, что дух покинул организм этой странной и несчастной семьи, но потребуется еще некоторое время, пока тело не перестанет биться в конвульсиях, мышцы не прекратят свое сокращение, а окружающие заметят, что произошло. Вероятно, тело еще на какое-то время оставят для того, чтобы попрощаться, пока оно медленно будет разлагаться изнутри.

Харви теперь знала наверняка, что дело осталось за временем, которое отмерит еще недлинный кусок нити, прежде чем обрезать жизнь этой семьи навсегда. Но ножницы уже занесены. Единственное, чего не знала Харви, так это того, что труп ее семьи утащит за собой на тот свет других. Она и не подозревала, насколько трупный яд опасен для всех вокруг. Как далеко и глубоко он может разливаться по разрушавшемуся древу семьи. Кажется, должна усохнуть лишь одна ветка, но иногда болезнь перекидывается и на другие ветви или даже на все дерево.

Каковы бы ни были обстоятельства, до этого момента Харви внутри всегда ощущала тепло, она знала, что иногда может совершать проступки, но в мыслях и душе ей хотелось поступать правильно. За тот свет, который сохранился внутри Харви, несмотря на все ее переживания, стоит благодарить два обстоятельства. Ее родители хоть и не были людьми семейного типа и были эгоистичны настолько, насколько это вообще возможно, все же они были людьми интересными с ярко выраженными талантами и неординарными идеями. И по-своему многое давали Харви, их карьерные успехи и широта интересов и в глазах Харви делали мир местом возможностей, меcтом, которое полнится тем, что стоит изучать, познавать и чем стоит любоваться.

Во-вторых, Харви в жизни во многом сопутствовала удача. Ее счастливый билет был в ее семье, которая не ограничивалась мамой и папой, в ней были и бабушки, и дедушки, и тети, и дяди, и многочисленные родственники. Это была большая семья, такой клубок переплетенных судеб, совместных печалей и радостей. Наличие большой и дружной семьи выступает в роли амортизатора, то есть не является основой конструкции, но однозначно помогает преодолевать любые неровности на дороге, делая жизнь мягче и нежнее. Когда растешь в большой семье, ты изначально окружен множеством людей, которым не совсем все равно, которые охотнее выслушают, нежели незнакомец. Во многих из родственников может даже и не быть ничего особенного, но они все равно незаметно защищают друг друга.

Именно эта большая и дружная семья, которой Харви была окружена с рождения, делала ее мир светлее и ласковее. Что бы ни происходило в ее взаимоотношениях с родителями, Харви знала, что ее место в этой жизни определено не только родителями, но и принадлежностью к чему-то большому, живому, многообразному. Пусть Харви не могла прийти к родне со своими печалями, страшась открыто признаться кому-либо в своих поражениях, которые она терпела раз за разом, пытаясь спасти семью, но это был ее собственный выбор. Она чувствовала вокруг себя небезразличных к ней людей, пусть разных, пусть не идеальных, но главное — небезразличных. Они были далеко, но они были. Эта большая семья стала тем островом стабильности, который служил Харви большой опорой.

Но время шло, и вместе с ходом времени из жизни уходили старейшины этой семьи, забирая с собой тот клей, который сцеплял всех вместе. Почти физически ощущалось, как целые ветви отваливались от семейного древа, подобно тому, как с ревом откалываются глыбы льда от ледников. Этому не придаешь слишком большое значение вначале, но затем, когда понимаешь, что твой ледник становится таким маленьким, что может просто раствориться в океане, охватывает неприятное чувство беспокойства. Тогда осознаешь, что с уходом каждого человека прощаться надо было не только с ним и грустить будешь не только по нему, а и по многим людям, которых он делал тебе родными.

Каждый рано или поздно сталкивается со смертью, с чужой, и если в какой-то момент приходит осознание произошедшего, то боль, словно стрела, прошивает все тело. И сковывает страх. Страшишься не своей смерти или смерти как таковой, а того чувства пустоты, тех разрушений, которые она после себя оставляет. В племенах джунглей гибель старого большого дерева принято воспринимать со светлой грустью. Старое дерево хранит в себе много историй, служит домом или источником пропитания, поэтому его уход печален. Но то же дерево своей мощной кроной лишает света более низкие деревья и кусты, препятствует развитию. Его корни не дают расти другим корням. Это дерево — своего рода тяжелый якорь на корабле леса, чья сила заключена в быстром росте и обновлении.

Однако, когда дерево освобождает пространство, более низким деревьям приходится переживать сильнейшие испытания, которые проходят далеко не все молодые побеги. Начинается жизнь в абсолютно новых условиях и с высочайшим уровнем ответственности, о которой до этого почти ничего не знал: надо выкарабкаться из-под обломков старого дерева, привыкнуть к обжигающему солнцу, к тяжести ливней, к треплющему ветви ветру, ко всем тем живым существам, которые, чем сильнее ты становишься, тем более активно строят свою жизнь вокруг тебя, ползая и прыгая по твоим ветвям. Жизнь более никогда не будет прежней. И всегда старые деревья рушатся неожиданно, даже если все осознают неизбежность этого.

Харви уже не жила с родителями, а перебралась на съемную квартиру. Переезд произошел сумбурно и неожиданно, но покинуть родительский дом было одним из самых лучших решений, когда-либо предпринимаемых Харви. Она сконцентрировалась на учебе, на встречах с друзьями, что позволяло ей ненадолго забывать обо всем том, что осталось в доме, где она выросла. Однажды мама решила навестить ее, а приехав, сообщила, что они с папой разводятся. Когда Харви услышала эту новость, то ее первой мыслью было облегчение: «Наконец-то!» Она выдохнула, потому что это был первый логичный шаг, предпринятый ее родителями. А там, где присутствуют логика и последовательность, всегда царит спокойствие. Харви, конечно, была озадачена тем, что могло так неожиданно заставить ее родителей совершить последовательный поступок. Ведь они скорее были настоящими магами и волшебниками, способными строить свою жизнь подобно фокусу, раз за разом делая шаги, противоречащие естественному ходу вещей.

Интуитивно Харви не хотелось задавать маме вопрос о причинах, потому что она боялась услышать ответ и, более всего, боялась, что выстроенная ею за последнее время стена между проблемами родителей и ее собственной ответственностью за все происходящее рухнет. Тогда с новой силой на нее обрушатся все внутренние переживания, сдерживаемые дамбой, и затопят все ее существо.

Но повисла такая пауза после маминого объявления, которая вынуждала Харви задать вопрос. Харви могла бы проявить стойкость и не поинтересоваться, но жизнь складывается так, что иногда нам приходится смотреть на человека так, будто мы не знаем про весь тот багаж, что ему сопутствует. Харви заставила себя увидеть перед собой просто маму, не ту самую ее маму, а просто маму, как понятие, как воплощение любви и жизни. Посмотрев на нее так, она поняла, что сейчас маме нужна поддержка близкого, которую она пришла получить от дочери. Харви задала свой вопрос, стараясь, чтобы он прозвучал деликатно.

Мама начала объяснять, что триггером послужило письмо. На этом моменте Харви внутренне вся напряглась, чтобы сдержать обуревавшие эмоции. «Письмо? То есть после всего того, что им приходилось переживать, последней каплей стало письмо? Возможно ли, что пара строк действительно переполнила океан? Или же ничто не способно было переполнить океан мамы Харви, обращенной преимущественно внутрь себя, пока об этом просто явно не написали на бумаге?» Так или иначе, Харви пообещала себе быть другом для мамы, а потому постаралась затушить все свои мысли и продолжила слушать.

Папа написал маме письмо, в котором сообщал, что у него есть вторая семья, и он хотел бы проводить время поровну в обоих семьях. И что он готов три с половиной дня быть с ней и еще три с половиной дня с другой. И надеется, что она отнесется с пониманием к его просьбе и положению. Но тут облегчение Харви от развода, как ожидаемого итога, сменилось привычной, но забытой смесью боли и гнева. Как такое можно предлагать? Да еще и в письме, да еще и таким будничным тоном, будто обсуждается какой-то бытовой вопрос из разряда покупки новой стиральной машины.

Все это было мерзко, ведь то письмо, которое мама дала прочитать Харви, являло собой доказательство слабоволия и подлости отца. Харви столь старательно отгоняла от себя мысль об отцовской трусости, представляя его смельчаком и храбрецом. Но это письмо было в той мере недвусмысленным подтверждением трусости, что становилось очевидном — храбрость была качеством лишь того образа отца, что Харви создала в своей голове. В реальности именно трусость была основной чертой отцовского характера. Он оказался одним из самых трусливых созданий на этой планете. Он был слаб и малодушен. С легкостью поддавался любым страстям, не в силах им противостоять и даже не пытаясь вступить в борьбу. Его сковывал страх, он боязливо вжимал голову в плечи, не желая признавать своего поражения и своих слабостей. Так долгие годы он отказывался даже допускать мысль о собственном алкоголизме. И сейчас в этом письме факт предательства семьи, факт того, что он совершил страшный поступок, он выкладывал словно будничную формальность, одновременно представляя себя эдаким рыцарем, предлагающим столь щедрую альтернативу. Нет ничего страшнее полного и окончательного разочарования в собственных родителях.

Харви в душе надеялась на то, что отец пожелает объясниться с ней, протянет хотя бы тростинку, ухватившись за которую, она смогла бы оправдать его. В конце концов попросит прощения за то, как он поступал и поступает сейчас. Но отец не считал нужным вообще что-либо говорить. Он вовсе не общался с ней. Этим лишь подтверждая свою главную черту — трусость. При должных физических данных и природной ловкости легко быть смелым и шумным, когда речь идет о физической опасности, но настоящая храбрость в том, чтобы взглянуть честно на свои поступки, в том, чтобы перестать искать себе оправдания и начать поступать правильно. Но это вне характера человека с трусливым сердцем, скрывающим свой страх за вечной бравадой и агрессией по отношению к тем, кто не хочет давать сдачи и делать больно любимым.

Сердце ребенка продолжает тайно любить своего родителя, невзирая ни на какие обстоятельства. И даже тогда Харви надеялась хотя бы на то, что папа проявит к ней уважение и поговорит с глазу на глаз о случившимся, извинится перед ней за то, что, создав семью, не нашел в себе достаточно сил построить непреступную крепость, а создал лишь ветхий домик, из которого сам же вытащил замковый камень. Удивительно, как сердце в отношении родителя хранит не только любовь, но и веру в то, что эта любовь взаимна. Харви действительно надеялась на то, что папа сочтет ее достойной своих объяснений. Хотя давно уже надо было понять, что ее отец относится к той породе людей, которые могут иногда испытывать чувство долга, но никогда не могут любить открыто и без оглядки. Проявляется чистая любовь не только в больших поступках, но прежде всего в ежедневных незаметных мелочах и фразах.

Вероятно, отец никогда бы не поговорил с Харви, но обстоятельства вынудили его встретиться с ней, чтобы разобраться с бумажной волокитой по подготовке бракоразводного процесса. Это было их первое общение после оглашения новостей. И за все то время, что они находились вместе в госучреждении, папа сказал Харви всего лишь одну фразу: «Это жизнь».

Еще несколько лет назад, когда чаша терпения Харви не была полностью переполнена, она, возможно, длительное время думала бы над этой фразой, пытаясь найти тот глубинный смысл, который ее умный папа пытался донести. Но тогда Харви просто вежливо кивнула, а потом наедине с собой разразилась потоком слез, смешанным с истерическим хохотом. «Серьезно? Это все, что он может сказать? Фразу из бульварной прессы?» «Это жизнь…» — шикарный заголовок для еженедельного журнала, напечатанного на дешевой бумаге, потому что место ему исключительно в мусорном ведре и по содержанию, и по внешнему виду.

Можно еще даже слегка переформулировать и использовать эту отцовскую мудрость во время тостов. Должно звучать как-то так: «Дорогие друзья! Есть такая фраза, ею со мной поделился мой отец. Это жизнь…» Тут надо произнести с такой интонацией, чтобы передать незаконченность фразы. И продолжить: «А дальше каждый сам для себя решает, как продолжить. Так пусть в голове нашего дорогого именинника всегда всплывает продолжение из только положительных эпитетов!» Кажется, это шикарный тост. И все же с объяснением всех тех гнусностей, которые отец на протяжении многих лет совершал по отношению к близким, всецело опираясь на безграничную любовь и преданность Харви, эта его фраза не справлялась вовсе. Теперь, когда все его карты открыты, разве не наступил момент, когда ему самому хотелось что-то объяснить, оправдать свои поступки, попросить прощения? Видимо, нет.

Но было и нечто хорошее в этой фразе. Сама ее формулировка подчеркивала полную непричастность отца к происходящему. Он в очередной раз выставлял себя трусом, неспособным взять ответственность за свои поступки. И не хотелось Харви тогда вдаваться в детали, кто виноват в разводе, не хотелось рассуждений о том, была ли мама хорошей женой или нет. Все это Харви решила оставить своим родителям, пообещав себе, что более никогда не будет брать на себя ответственность за то, на что никак не может повлиять. Не надо бороться с демонами, которых не можешь победить, потому что сидят они в других людях, а не в тебе. Но Харви казалось, что сейчас тот самый момент, когда родителям стоило бы, возможно, впервые, заметить ее. То, что отец ни тогда, ни после ни разу не признал, что поступил так, как ни один человек не должен, стало тем Гранд Каньоном, который ни одна сторона не в силах была перешагнуть. Чтобы дать шанс на хоть какие-нибудь отношения после, все, что ему нужно был сделать, — это искренне извиниться. Не только перед Харви и мамой, но и перед всей большой семьей, которую он также предал и бросил. Но он был трусом и весь груз ответственности перекинул на уже и без того замученную претензиями леди по имени Жизнь.

Харви, привыкшей любить, даже зная обо всех пороках, новое положение вещей полностью дезориентировало. Она вновь не знала, как правильно себя вести в этой ситуации: заботиться об эмоциях родителей, позволить себе пережить свои собственные или просто устраниться от всего происходящего, потому что вряд ли Харви хоть на что-то сможет повлиять. Но к уже классическим переживаниям Харви добавились новые неприятные чувства. Быть дочерью алкоголика и изменщика — это ужасный позор, который сложно скрыть. Это такой булыжник на сердце, который приходится таскать на себе каждый день, скрывая всю усталость и боль под улыбкой и доброжелательностью. Потому что если кто-то прознает, то гореть со стыда будешь вечно. И тогда вряд ли можно предложить кому-либо свою дружбу, ведь предлагать себя, такое ничтожество, недостойное даже любви и уважения родителей, — это все равно что дарить завядший букет.

Но кто бы мог подумать, что когда ко всему вышеперечисленному добавляется клеймо дочери разведенных родителей, это не просто лишает самоуважения, но и оставляет непричастным ни к чему. В момент оказывается, что ты не просто из проблемной семьи, а что у тебя нет семьи вовсе. Еще вчера ты могла сказать: «Я поеду к родителям… Мои родители любят активный отдых…» — а сегодня у тебя больше нет родителей. Есть отдельно папа и мама, для которых ты более не их ребенок, в лучшем случае, ты ребенок каждого из них по отдельности, а по факту ты лишь неудачное прошлое, с которым им приходится иметь дело из соображений долга.

Когда Харви путешествовала по Ирландии, то на пароме от Россавила до Аранских островов познакомилась с испанцем. Тот оказался молодым священником, а также преподавал английский в приходской школе в городе Бильбао, что в Стране Басков. В Ирландию он приехал в отпуск, а заодно чтобы совершенствоваться в английском. Испанец оказался чрезвычайно приятным и интересным собеседником, а потому они взяли в прокате на острове велосипеды и продолжили изучать его вместе.

Между восхищениями по поводу пейзажей острова Жуан-Рамон, так звали испанца, рассказал, что сейчас получает третье высшее образование в области психологии. А дипломную работу планирует написать об отличиях повседневной жизни и навыков общения взрослых людей, чьи родители развелись, и тех, что выросли в полноценных семьях. Он горячо и подробно рассказывал о тестированиях, которые проводил и анализировал, о таких детях, в обучении которых использует скорректированный подход, что позволяет им добиться очень хороших результатов и нивелировать влияние на будущую взрослую жизнь.

Все то время, пока Жуан-Рамон делился своими открытиями и успехами, Харви не покидала мысль, что случайных встреч не бывает и что помочь он хочет прежде всего себе. Работая над своим исследованием, он не дает себе забыть, что не его одного предали и что у всех таких ребят, как он сам, есть шанс на счастье. Но в том, как он об этом говорил, улавливалась сильно сдерживаемая истерика, будто в действительности ему бы хотелось свернуться калачиком и просто оплакивать свое личное горе. Видя, что тема для него непростая, Харви не смогла спросить его, разведены ли его собственные родители и как он сам с этим справился. Хотя задавать вопрос такой и не требовалось, все было и так понятно. Харви решила просто дать ему возможность высказать все то, что он хотел, надеясь, что от этого ему станет чуть легче.

Теперь Харви вспомнила Жуан-Рамона, с которым уже несколько лет не переписывалась, и увидела в той встрече знак. Не то чтобы Харви верила в какие-то знаки, но его состояние тогда очень тронуло сердце Харви. Взрослый, статный, по-своему успешный и состоявшийся мужчина казался одержимым внутренней оторванностью от всего мира, ему хотелось помогать, хотелось быть частью чего-то, но к чему бы он ни приближался, он не чувствовал того самого срастания, принадлежности. Максимум — он просто мог быть близко с чем-то, но этого человеку мало. И сейчас Харви охватили те же чувства.

Ей было искренне стыдно, что ее родители развелись. Семья не состоялась, несмотря на то, что прошло столько лет борьбы, череды бессмысленных сражений. Война была проиграна, и в конечном счете Харви осталась на выжженной земле. Сейчас девушке как никогда нужна была поддержка, чтобы кто-то из ее детства пришел и убедил, что все происходящее — не ее вина, что она все равно любима и принадлежит к семье, что родителями ее семья никогда не ограничивалась и никогда ограничиваться не будет. Но ощущение одиночества усугублялось довольно непорядочным поведением родителей, которые в процессе развода думали исключительно о себе, привычно срывая на Харви все свои эмоции. А также тем, что никто из ее семьи не мог поддержать ее, потому что разваливалась не только малая семья, но и большая.

Спустя несколько дней после того, как дедушка Харви услышал новости о разводе, он ушел из жизни. Дедушка был удивительным человеком, не раз заставал он врасплох своими неординарными решениями и поступками. Но тут он превзошел даже самого себя, решив уйти в тот момент, когда был так всем нужен. Харви тогда не осознала, что произошло. Поэтому даже сегодня, спустя много лет, Харви так и не смогла понять, что дедушки нет. Он умер в тот момент, когда психика Харви не перенесла бы еще одной потери, поэтому подсознание просто проигнорировало этот факт. Харви даже и не ощутила боли от потери, просто очень скучала и все ждала, когда же дедушка приедет опять. Харви не могла заставить себя регулярно посещать его могилу, потому что боялась, что однажды осознание потери накроет ее и лишит рассудка. Если кто-то начинал говорить о смерти дедушки, Харви раздражалась, потому что считала эти разговоры пустыми, ведь в действительности он жив, с ним все в порядке, просто не может быть, что его более нет. Даже в разговорах с друзьями Харви всегда говорила о дедушке в настоящем времени, будто она могла в любой момент набрать его номер и поговорить. Но так было не для всех.

Бабушка осознала, что дедушки больше нет и не будет. Она приняла этот факт сразу, как только ей сообщили. Громко горевала, упав на диван, и все повторяла: «Хороший был мужик! Хороший человек!» Осознание это было страшным. Подобно слишком стремительным родам, калечащим и мать, и дитя, такая неожиданная смерть, казалось, навсегда вырвала из бабушки кусок сердца. Для бабушки со смертью дедушки умерла любовь как таковая. Она как будто не могла более полноценно ее ощутить. Бабушка, всегда окружавшая всех любовью и заботой, для того чтобы дарить ее всем окружающим, как оказалось, черпала ее из дедушки. Как только не стало дедушки, вся эта цепочка любви прервалась. Бабушка более не могла дарить свое тепло с прежней интенсивностью. Не стало источника.

Глава 6. Sensus veris* (*чувство весны)

От природы оптимистичной Харви не хотелось верить в теорию о черной полосе, которая порою накрывает человека с головой. Девушка была склонна считать, что скорее из-за одной неприятности все остальные каждодневные задачи начинают восприниматься как настоящие трагедии. Однако в тот год Харви поняла, что иногда действительно наступает затмение. Возможно, однажды человек осознает, что это было не более чем естественным ходом небесных тел, но в момент, когда на землю опускается зловещая темнота, сковывают отчаяние и страх.

За тот год, когда развелись родители, у Харви умерло пять близких помимо дедушки. Безусловно, потеря дедушки была наиболее ощутима, но и другие, уходя, забирали с собой привычный мир. Смириться с тем, что более никогда не будет возможности поговорить с человеком, к которому испытывал нежность, невозможно. Ведь чувство остается, а объекта его приложения больше нет. Это против самой природы, как если бы солнце светило, выбрасывая свои лучи, а вокруг продолжала бы сохраняться тьма, ничто бы не освещалось и не оживало под влиянием источаемого тепла. Эти потери физически опустошили Харви, лишили ее всех желаний и плотности. Каждую ночь Харви плакала час за часом почти до утра, пока не засыпала на рассвете, истощенная рыданиями, чтобы вновь проснуться спустя несколько часов и начать влачить свое жалкое существование. Харви плакала в течение дня по несколько раз. Каждый раз слезы подступали внезапно, вызванные любой мелочью. Весь организм будто только и ждал повода, чтобы выпустить боль, парализовавшую все внутри.

Харви больше не могла рисовать, не могла заставить себя даже просто провести кистью по бумаге, хотя это всегда помогало ей справиться со своими тревогами. Чтобы притупить боль, Харви отправлялась в мир своих фантазий. Кому-то это помогает сделать алкоголь, кому-то наркотик, кому-то экстремальные виды спорта, но Харви растворялась в видеоряде танцев. Девушка наблюдала за тем, как Нуриев, Кортес, прекрасная Гиллем, Джин Келли и другие то умирали на сцене в муках, то оживали, раскрываясь подобно первым весенним листьям. Они повествовали о том, что боль — это неотъемлемая часть жизни, что только через ежедневные страдания человеку дано чувствовать. Когда каждый мускул тела находится в напряжении, пронизан электричеством, человек вдруг обретает свою цельность, становится тем, кем быть ему предначертано. В страданиях рождается надежда, и мы находим себя. Но какими же мы себя найдем?

Харви восхищало, какими рельефными были танцы прославленных танцоров. Они умудрялись не просто передавать картины-образы, а делать их фактурными, словно художники, что создают определенный характер произведения, обнажая свой личный творческий почерк. Наслаждаясь произведением, испытываешь волшебные чувства, ведь не только переживаешь сюжет, но и проникаешь внутрь души творящего.

Вдыхая танцевальное наследие величайших исполнителей, как кислород, которого почти не осталось, Харви искала все новые пути созерцания танца. Когда в своем университете она увидела приглашение всем студентам присоединиться к просмотру фильма о Михаиле Барышникове, созданного студентами с факультета журналистики на основе записей его выступлений, Харви не могла дождаться указанного в афише дня недели. По задумке студентов история самого Барышникова, его творческого пути, наполненного жертвами и мучительными решениями, всегда следовавшего творческой свободе, должна была быть передана без слов, без воспоминаний друзей, без дат и фактов, а лишь при помощи телесных рассказов, которые он сам же поведал, облачаясь в творческие образы. Ребята соединили моменты записей его выступлений, подобно лоскутному одеялу, сплошь состоящему из разноцветных кусочков, образующих в итоге единое целое. Получилась история цельного человека, которого обстоятельства разрывают и соединяют вновь. Со своей задачей они справились прекрасно, ритм его танца, сыгранный в большей степени даже не совершенным телом, а мимикой, глазами, губами, был терзающим, ищущим и гармоничным одновременно.

Когда начались титры, все продолжали сидеть, боясь пошевелиться и рассеять те чары, что создал фильм, хотелось продолжать вести внутренний диалог с Барышниковым и его разнообразными воплощениями, размышлять и мечтать вместе. Но ребята, создавшие фильм, вышли за кафедру лекционного зала, в котором проходил просмотр, и рассказали про то, как к ним пришла идея этого фильма, о технических приемах, что использовались при монтаже, о проблемах, с которыми столкнулись, отвечали на вопросы, и так постепенно дискуссия переросла в рассуждения зала о самом маэстро. Харви понравился такой формат обсуждения фильмов. Аудитория была крайне разношерстная, в силу возраста склонная к юношескому максимализму, но, вместе с тем, открытая для всех мыслей и точек зрения.

Погружаясь в совершенно иной мир на несколько часов, Харви не переставала чувствовать ядовитую тяжесть внутри, хоть та и отошла на второй план. Активисты таких сеансов пригласили ее прийти на следующей неделе, когда они, после совместного просмотра голливудского фильма о супергероях, собирались подискутировать о месте жанра кино, основанного на комиксах, в современном мире, коммерческих составляющих и этапах продвижения. Харви поблагодарила за приглашение, но внутренне усмехнулась. Что? Неужели она пойдет смотреть фильм, снятый по детским картинкам с минимумом текста и расчетом на тех, кто настолько глуп, что просто не в состоянии прочитать классическую книгу? А уж как можно дискутировать на эту тему, Харви вообще не представляла. Что они там обсуждают? Возможно, часть про коммерцию еще может быть интересна, а про роль в современном обществе кажется сюром. Харви в голове сымитировала голос мальчишек-подростков: «О! Ты видел, как круто человек-паук выпустил свою паутину прямо тому злодею в лицо? Круто, да? Я тоже так хочу!» — представила, как часами обсуждается «что же этим хотел сказать автор», слегка улыбнулась и пошла домой.

Спустя неделю, когда лекции и семинары закончились и Харви собиралась уходить, ей вдруг стало непреодолимо интересно, что же за фильм собираются показывать сегодня. И как же они будут его потом обсуждать. Считая это полным падением в бездну невежества и дурного вкуса, Харви все же не смогла отказать себе в том, чтобы заглянуть к ребятам на пять минут. Как глубоко внутри Харви и подозревала, пять минут переросли в просмотр фильма целиком и увлеченное участие в последующей дискуссии.

После просмотра своего первого в жизни фильма о супергерое в том значении, как это понимает Голливуд, Харви уже не могла оставаться равнодушной, и, кажется, с этим жанром у девушки случился серьезный роман. Ранее она не особо вообще размышляла на тему героев, но если замечала, что кто-то из знакомых или просто прохожих читает комиксы или рассуждает о супергероях, то однозначно составляла свое мнение об этом человеке, как об ущербном. Подсознательно ей казалось, что жизнь такого человека должна быть чрезвычайно ничтожной, чтобы проникнуться живым интересом к персонажам с нечеловеческими способностями. Словно все эти ребята оправдывали свое собственное ничтожество тем, что они простые люди, ибо на подвиги и уверенное следование собственным убеждениям способны только те, кому дано больше, чем простому смертному. Харви считала, что это грустно и даже слегка противно.

Каким бы ироничным это не казалось, Харви подтвердила абсолютную правоту своих догадок. Сейчас, когда она сама представляла бесформенное существо, состоящее из злобы на мир и жалости к себе, супергерои покорили ее сердце. Однако было и существенное дополнение к прежним догадкам Харви: все они, люди со сверхчеловеческими способностями, как сказал один из персонажей, даруют надежду тем, кто ее совсем потерял.

Так Харви — уже довольно взрослый человек — стала всерьез анализировать истории супергероев, проводя бесчисленные параллели с тем, о чем телом писали любимые ею танцоры. И в тех, и в других было столько честности, что им хотелось доверить последнюю агонию своего бесформенного, слабого, почти затухшего сердца. Впрочем, сколь действенным отвлечением ни было бы созерцание каллиграфии тел танцоров на полотне сцены, сколь забавными и близкими зрителю ни были бы сюжеты о супергероях, все это — скорее таблетка, глушащая симптомы, а не исцеляющая само заболевание. Харви продолжала страдать, теряя в весе и в способности мыслить логически.

Харви всегда страдала болезненной худобой. Все ее переживания лишали аппетита и вылезали наружу угловатостью тела. В детстве она была самой маленькой среди сверстников, долгое время не могла даже самостоятельно пользоваться лифтом, поскольку он просто не реагировал на ее вес. Но в период развода родителей вес стал критически маленьким, худоба уродовала ее, организм переставал функционировать так, как должен. Харви хотела раствориться, распасться на атомы и прекратить все мучения.

Девушка все время балансировала на грани пропасти, с готовностью обрушая свое тело в бездну при малейшем поводе. Слезы бежали впереди Харви, проступая вместе с щиплющим комком в горле, когда она видела обычные настенные часы, чей циферблат напоминал о скоротечности жизни и замкнутости существования одновременно. Будто как ни пытались эти стрелки вырваться, вроде делая все по совести и правилам, но так и были обречены вновь и вновь проходить тот же круг. Харви плакала, когда слышала малейшее замечание, потому что осуждающие каждый раз лишь озвучивали ее собственные мысли о своей ничтожности. Харви начинала рыдать в разгар веселья, потому что знала: хорошее настроение и доброе окружение она не заслуживала. Ее удел — это гнить в каком-нибудь приюте для таких же монстров, как она, оторванных от корней и с зараженными алкоголизмом генами. Гнить там и оплакивать тех светлых людей, которые ушли. Возможно ли, что, будь она более мужественна в своей борьбе за семью, дедушка был бы жив? Может ли она приравнять себя к убийце, причем убийце-садисту, который лишил человека жизни, нанеся тот моральный удар, который вынести оказалось не под силу. Все существование Харви было пронизано болью.

К чувству боли примешивалось что-то темное и тяжелое. Оно росло так быстро и отравляло так стремительно, сея страх, сомнения и жажду мести. Харви всерьез задумалась об убийстве. Не самоубийстве. А об убийстве той, что вонзила кинжал в сердце и без того израненного и больного тела их семьи. Тем более это будет не первое ее убийство, только на этот раз она поразит физически, а не морально. Харви чувствовала почти первобытный инстинкт, подсказывающий ей, что жертвоприношение своего врага позволит ей избавиться от сковывающего страха, позволит вновь вдохнуть свободу. Свобода, чистый воздух — какие они на вкус? Харви не помнила. Сейчас она дышала урывками, боясь, что кто-то может заметить это и украсть ее воздух. Поэтому внутри вечно ощущался этот спертый затхлый запах. Убить! Убить! Надо скорее убить, чтобы освободиться от сковавших пут. И это же миссия воистину благородная, способная доставить удовольствие всем тем, кого эта женщина задела так же, как и семью Харви.

В перерывах между рыданиями и неотложными делами, которые гнетут и одновременно являются необходимой опорой, своеобразной рамкой нашего существования, Харви перебирала идеи отмщения, разрабатывала планы принесения этой женщины в жертву своим новым богам: страху и сомнениям.

Кто бы мог подумать, что планирование мести может быть настолько увлекательным и дарить пусть временное, но удовлетворение. Планы Харви были полярными: от тех, где имени убийцы никто не должен знать, до тех, где ее имя должно было прогреметь и остаться надолго в памяти окружающих. Один из планов обязательно будет приведен в исполнение, поскольку только так можно избавиться от неподъемного черного камня, что Харви физически ощущала в груди каждую секунду своей жизни. Инородное тело источало яд с такой интенсивностью, что отрава почти прорвала плотину из заложенных бабушкой хороших манер, намереваясь искалечить все вокруг. Харви искренне старалась сдерживаться изо всех сил, но стоило ей чуть ослабить хватку, как яд выплескивался на тех, кого девушка любила, что ранило ее еще более. Бесконечный самоконтроль изматывал, делая Харви неконтролируемо нервной и легко поддающейся эмоциям.

Однако все отступало на второй план, когда Харви, не торопясь, тщательно и с одержимостью вынашивала свой идеальный план жертвоприношения в соответствии всем заданным критериям. В убийстве Харви увидела свое главное творение — произведение искусства, создав и приведя в исполнение которое, она перечеркнет значимость остального, даже будущего, а значит освободится.

Девушка сознавала и свою слабость, и свою слепоту. Словно лишившись возможности видеть и анализировать, она передвигалась по пространству жизни, держась в полном мраке за знакомые стены там, где они еще оставались. Харви была зла на саму себя и ненавидела всех тех, кто толкнул ее в этот мрак. Прошло почти два года, а Харви так и не смогла сдвинуться с мертвой точки и научиться жить заново. Жизнь в самом широком смысле тяготила ее. Что происходило в эти два года, Харви не помнила. Она забывала все. Кроме деталей, что были инструментами в руках кого-то внутри, готового забрать жизнь.

День и ночь сменяли друг друга, время крутилось в колесе сезонов, но Харви это было безразлично. А потом наступила очередная особенная весна. Своими греющими объятиями она увлекала на улицы сумасшедшего города. Неожиданная весна. Тепло пришло раньше, чем его ждали смирившиеся с холодом жители столицы, ворвалось в бешеный ритм жизни уличными верандами кафе, танцами на набережных Москва-реки, незабываемыми вечеринками на крышах небоскребов, полуобнаженными телами, растянутыми на траве в парке в надежде восполнить силами измученный за долгую зиму организм.

Джахоноро, неизменная спутница студенческой жизни Харви, продолжала многозначительно заглядывать подруге в глаза и переспрашивать: «Твоя грусть точно является усталостью или все же грустью?». Харви отшучивалась в ответ, что было делать не сложно, стоило лишь представить реакцию Джахоноро, услышь она дилемму выбора меж способами убийства человека.

Не смотря на все попытки подруги, Харви распускающейся жизни вокруг не замечала, но, ведомая инстинктами, пошла в выходной день навстречу солнцу. Ноги сами привели ее в близлежащий парк. В то ранее утро Харви оказалась единственным посетителем, блуждавшим среди деревьев, что были утыканы маленькими зелеными почками, торчащими из стволов словно перья дротиков. Вокруг лавочки, на которую она присела почитать, в ожидании кусочка хлеба или любого другого лакомства начали кружиться птицы. Совершенно одна, как и перед лицом своих проблем, Харви начала свыкаться с одиночеством, простирающимся уже бесконечно далеко. Ведь одиночество — оно внутри нас, а потому у него нет никаких физических границ, мы взращиваем его до тех пор, пока можем терпеть, а Харви была терпеливой.

Но эти назойливые птицы не давали сфокусироваться на книге и растаять в своей неизлечимой грусти. Голуби и воробьи перемешались с переваливающимися с ноги на ногу утками, прыгали, перелетали, ссорились, клевались и чирикали. Харви бросила на них раздраженный взгляд и хотела было прогнать, но что-то заставило остановиться, наверное, любопытство. Девушка наблюдала окруживший ее птичий базар, и понемногу губы растягивались в легкой улыбке. Вслед за улыбкой во всех направлениях стала разрастаться жизнь, освещаемая лучами теплого и по-весеннему жадного солнца. Харви начинала видеть. По-настоящему видеть, что вне ее внутренней боли по-прежнему течет жизнь. Жизнь, частью которой является и она сама. Это вселяло страх, любопытство, восторг и недовольство. Ведь, словно прозревающий слепец, она видела неясно, зрение пока отличало лишь очертания предметов.

Все вокруг менялось, наполнялось свойствами, предметы переставали просто отвечать на вопрос «что?», они кричали в ответ на брошенный взгляд: «Какой я? Что ты чувствуешь?» Лавка, еще несколько мгновений назад являвшаяся чем-то, что служило единственной цели — дать телу занять одну из привычных поз для чтения, стала приобретать все более насыщенный приятно-коричневый оттенок. Харви почувствовала под рукой тепло. Что это? Это же деревянная доска лавки, нагревшаяся на солнце. Ее тепло проникало в ладонь, ласкало и обжигало одновременно. Шершавая, горячая, местами отполированная тысячами ног, отдавшим ей вес тела. А под ногами узкая серая мощеная дорожка, которую с двух сторон окружает черно-коричневая земля, с кое-где проклевывающимися побегами. Такие забавные, сочно-зеленые, все лето у этих растений еще впереди. За теплые месяцы они станут матерее, взрослее, и это отразится на цвете, зеленый приобретет такой насыщенный аристократичный оттенок.

Запахи. Харви смогла почувствовать такое многообразие запахов. Вот это — сырая земля, а это — обожженный солнцем камень, а это — запах шампуня Харви, а это, кажется, запах блинов, видимо, где-то неподалеку готовят блины на продажу. Харви чувствовала себя промокшей бумагой, на которую художник наконец капнул краски, и теперь цвет расходился из одной точки — Харви, все более расширяя диаметр кляксы, ради которой стоило жить.

Харви расплакалась и поняла, что никто не в праве прекращать жизнь, какой бы она ни была. Мысли об убийстве были безумием, и не потому, что разрушали жизнь другого человека, а потому, что прежде всего разрушали жизнь прекрасной и вдруг наполнившейся надеждами на светлое будущее Харви. Что бы ждало ее после приведения в жизнь всего, о чем она неустанно размышляла долгие месяцы. Она бы больше никогда не смогла вести жизнь честного человека, а ведь только в честности мы свободны. Получается, она почти посадила саму себя за решетку, даже если бы не была осуждена на физическое ограничение свободы по закону. Справедливость всегда торжествует в конечном счете, чиня не внешнюю, а внутреннюю расправу, которая куда страшнее, потому что совесть невозможно ни подкупить, ни запугать. Конечно, можно сделать нелепые попытки обхитрить ее, связывая неудачи и плохое настроение с окружающими людьми, обстоятельствами, а не с самими собой. Но если человек умен, он в конечном счете догадается и испытает еще большее разочарование.

Харви было стыдно за свои недавние мысли. Вместе со стыдом пришло осознание, что никогда впредь не должна она даже допускать малейшей идеи о том, чтобы причинить боль или урон другому человеку. Это путь ложный, путь саморазрушения. Когда враг твой бьет тебя, он и не подозревает, что сам себя бьет в этот самый момент сильнее, потому что твои внешние кровотечения ввиду их очевидности можно остановить оперативнее, нежели внутренние гематомы врага, которые тот каждый раз получает, нанося удар, и о которых ничего не подозревает, пока не потеряет сознание.

Женщина, что подобно стервятнику растерзала их семью, была для Харви воплощением зла. Зла этого мира, всех его пороков и уродливых шрамов. С фанатичной одержимостью Харви посвятила свои мысли борьбе со вселенским злом, решив, что для этого достаточно уничтожить его воплощение. Но не предупреждали ли великие, что всякая попытка истребить зло неизбежно истребляет и всякое добро? Что чем более яростно борешься со злом, тем неустаннее творишь его сам, неосознанно, одурманенный духом фанатизма?

В слезах, застилавших глаза, мир преломлялся всеми цветами радуги. Сквозь это искажение Харви наконец-то увидела: та женщина — всего лишь человек, очередная калека этого мира, чье существо так сильно изуродовано, что способность грациозно ходить, скорее всего, утеряна навсегда. Мысль о том, что она — это Зло, казалась даже курьезной. Харви прониклась к ней если не состраданием, то каким-то соболезнованием. Словно когда у малознакомого человека умирает близкий, ты все равно соболезнуешь. Не надо быть в теплых отношениях, чтобы понимать: смерть каждого порождает скорбь, тоску по светлому, что есть в каждом. Смерть — значит, что-то хорошее ушло безвозвратно, поэтому по каждому интуитивно скорбит весь мир. А в этой женщине когда-то давно не стало большой части самой себя. Харви искренне соболезновала ее утрате.

Поскольку настоящего внешнего зла, сосредоточенного в одной точке, не существует, материальное воплощение зла присутствует только в нашем воображении. Взращенное внутри себя зло Харви проецировала на весь мир, так что перестала чувствовать космос вокруг, сделавшись рабыней собственного надуманного зла. Каждый раз делая шаги на пути его уничтожения, Харви уничтожала только саму себя. Как трагична она была последние годы, раз за разом проецируя всю внутреннюю боль на то, что ее окружало.

Харви находила причины для злости во всем, в каждом дуновении ветра видела стремление Вселенной обидеть себя, а сама сердилась на отсутствие справедливости, так как нестерпимо жаждала возмездия. И только сейчас она кончиками пальцев начала нащупывать истину, гласящую, что человек, хоть и является частью Большого замысла, но прежде всего — собственный творец. Состояния светлые и темные исходят только изнутри, справедливость — она прежде всего внутренняя, счастье не наступает после возмездия, оно наступает тогда, когда справедлив и честен по отношению к себе.

Была ли Харви дана вся эта боль, чтобы, почувствовав ее на себе, более никогда не причинять ее другому, врагу ли или другу? Когда она дотронулась до врага чувством соболезнования, вся концепция врага в голове испарилась, а Вселенная приоткрыла щелку, сквозь которую сияла панацея для израненных душ — добро. Но сколько впереди работы, чтобы открыть эту дверь и войти в комнату! Харви схватила ладонями края лавки, сжала их крепко-крепко, как иной раз мы сжимаем друга, чтобы не выражать словами все те благодарность и тепло, что приобретаем в душе во время общения. Лавка ответила проникающим теплом, и Харви удовлетворенного расслабила ладони. Не замечая, Харви начала напевать какую-то фолк-роковую мелодию, правую руку оторвала от лавки и сделала неуверенное движение, отдаленно напоминающее что-то из балета, заставляя руку то и дело замирать на мгновенье, заменяя тем самым этнический ударный инструмент, наверное, обычный бубен. Затем, быстро прижав руку к себе, Харви помотала головой.

Глядя на этих щебечущих птиц, их ухаживания и незатейливые жизненные цели, рассматривая нежно-зеленые почки деревьев, которые, казалось, светились изнутри, Харви подставила лицо солнцу, позволяя ему высушить слезы и обогреть себя, и приняла решение: «Бежать!»

Глава 7. Abiit, excessit, evasit, erupit* (*ушел, скрылся, спасся, бежал)

Тот, кто думает, что бежать от проблем — это признак трусости, никогда не был в ситуации, когда проблемой являются те, кого любишь более всего. Конечно, если хочется продолжать жить, даже самые глубоко засевшие пули рано или поздно придется зачистить. Но порою, чтобы избавиться от того, что докучает из раза в раз и битву с чем человек проигрывает постоянно, надо воспользоваться хитростью. Не идти напролом, используя грубую физическую силу, подкрепленную опытом и храбростью, а отдать решение на откуп мозгам. И тут буквальная интерпретация бывает весьма полезной: «бежать от проблем — плохо», но просто бежать — всегда хорошо: обычный бег позволяет отвлечься от любых переживаний и насладиться вырабатывающимся во время физических нагрузок эндорфином. А если слегка поиграть со словами, то бег — это прежде всего движение, даже передвижение. Вкупе с более утонченными значениями может получиться эффективный рецепт борьбы с недугами души.

Погруженная в природу, расходившуюся, как теперь казалось, во все стороны от теплой деревянной скамейки парка, Харви прозрела и поняла, что в очередной раз позволила всецело увлечь себя проблемами других. Однако если в детстве такую податливость можно было оправдать неопытностью не подозревающего коварства сердца, то сейчас, когда Харви уже взрослый человек, начавший независимую жизнь, она не должна была с такой легкостью бросать собственную жизнь и обрекать себя и тех, кто, несмотря ни на что, оставался рядом, на бесконечные страдания и самоугнетение. Пришло осмысление, что во всем том, как она ощущает этот мир, как много боли ежечасно носит внутри себя, виновата она сама. И воевать надо с собой. А может, лучше договариваться.

Решение казалось таким ясным — нужно создать условия, при которых Харви сможет пожить только для себя. Когда не надо будет отвлекаться ни на что вокруг, когда никто не сможет ее завертеть вихрем своих проблем. Отгородить себя от всех тех людей, которые с ловкостью раз за разом совращают Харви, увлекая за собой в пучину ссор, необходимости делать невозможный выбор и воевать на воображаемых фронтах. Харви нужно было убежать далеко и скрыться в своей пещере вдали от любых семейных потрясений. При этом Харви не станет ставить себе никаких целей. Это побег не с целью добиться чего-то, главной его задачей будет он сам: как можно надежнее скрыться от своих врагов, затаиться, перевести дух и отдышаться.

Когда есть правильное решение, его исполнение остается лишь делом времени. На той самой ярмарке профессий, о которой Харви говорила с Джахоноро, девушка выбрала себе компанию, знакомую по летней стажировке. Выбирала она компанию с легкостью, потому что знала: работать там будет временно. Параллельно Харви нашла программу обмена студентов, прошла собеседование и в конце лета уже летела в самолете на Запад, в город, где искали и находили возможность забыться многие.

Париж. Харви не придавала значения ни тому, где будет жить, ни тому, как будет строиться ее день, ни тому, какие предметы она хочет изучать в университете. Она хотела отдаться этому городу, позволить нести себя в любом направлении, довериться ему. Харви хотелось перестать думать, перестать чувствовать пережитое, она мечтала стать животным, чьи порывы связаны только с тем, что происходит в жизни сию минуту.

В первую ночь в новом городе Харви заснула, просто положив голову на подушку, а наутро поняла, что впервые за два года она не плакала среди ночи. И тогда стало понятно, что убежать от проблем можно. Чтобы не упустить удачу, Харви начала бегать каждый вечер, когда знойное солнце опускалось, и весь город окутывала теплая прохлада. Девушка бежала через улицы, парки и мосты, каждый раз пересекая реку, она знала, что ее боли остаются на том берегу, а затем тихо умирают, не в силах жить отдельно без нее. Харви завершала свою пробежку бегом вниз и вверх по лестнице, ликуя оттого, как ее внутренние враги спотыкались и разбивали лица о ступеньки, в то время как она продолжала свой бег с улыбкой победителя на губах. А на ухо сквозь наушники ей то нашептывали, то кричали слова ободрения известные музыканты, призывая продолжать двигаться вперед даже тогда, когда сбивалось дыхание или колол бок.

Концепция работала: не причиняя никому вреда, Харви тем не менее изгоняла из себя все больше и больше черноты, освобождая место для обычного кислорода, для сладких ароматов города, который продолжал цвести даже осенью, для каштанового дыма, чей запах отдалено напоминал запах жареного картофеля, а значит, неизменно возвращал к мыслям о бабушке. Харви скучала по ней, в ее умении следить за собой и подавать себя было что-то, так же свойственное парижанкам старшего поколения. Париж бы определенно подошел ей к лицу.

Харви полностью погрузилась в жизнь нового города, очарованная его темпераментностью и бесконечным желанием удивлять. Ей нравилось сочетание уютного тепла узких и живых европейских улиц и грандиозного масштаба площадей и зданий. Все это было созвучно сердцу Харви, которой хотелось и уюта, и размаха.

Этот город никак нельзя было назвать скучным собеседником. Он то удивлял, то смешил, то умилял, то бросал вызовы. Главном вызовом было общение. Обстоятельства делали знакомства с новыми людьми необходимостью. Тогда Харви осознала, что вокруг нее образовалась плотная скорлупа, сквозь которую она не могла пробиться. Видя перед собою новое лицо, Харви испытывала сильный стресс, ее голос дрожал, начиналось сильное заикание, глаза хотелось спрятать, она вела себя странно и отдавала себе в этом полный отчет, но ничего не могла поделать.

Однако судьба любила Харви и даже в минуты отчаяния смягчала падение. Харви считала, что ее поколение, выросшее в относительно стабильных условиях, вне голода и войн, мало чем отличалось от европейцев. Но оказавшись среди студентов из всех стран Европы, а также обеих Америк и Азии, Харви на своей шкуре ощутила величие европейского гуманизма. Ей везло, на ее пути всегда встречались хорошие люди, но она помнила, что в массе своей человечество жестоко, а потому никогда нельзя расслабляться. Жизнь, в понимании Харви, — это джунгли, где стоит только на секунду потерять бдительность, как тебя сожрут. Все ее восприятие было истиной, но только на ее «территории». Здесь, среди этих безбашенных, неконтролируемых, веселых молодых людей, можно было полностью расслабиться, ведь каждый из них был гуманен к человеку и исключительно точно определял границу добра и зла. Возможно, эти рассуждения Харви были слишком предвзятыми и возвышенными, ведь окружали ее образованные студенты лучших университетов мира. И, вместе с тем, разница в том, как ведет себя не каждый в отдельности, а масса, была очевидной. Это были своего рода тепличные условия, в которые попала новоиспеченная заика Харви.

Словно заново рождаясь, Харви проламывала изнутри свою скорлупу в шумных студенческих компаниях, весело распивающих янтарное вино на набережной Сены, на зеленой траве перед Лувром или на наклонных улицах Монмартра, словно приглашающих тебя сделать свой выбор: скатиться вниз в пучину собственных слабостей или карабкаться ввысь, становясь сильнее с каждым шагом. Именно там, вместо первого крика новорожденного, Харви присоединялась к хору молодежи, возомнившей себя ничуть не худшими исполнителями «Imagine», чем знаменитый британец. И каждый из поющих был уверен, что сегодня на романтичных улицах Горы мучеников их исполнение было наиболее проникновенным из когда-либо услышанных на этой земле. Атмосфера Монмартра настолько плотная, что порою казалось: переживания, страсти, внутреннее напряжение и надежда всех, кто сюда приходил в поисках свободы, действительно задержались на этом холме, став настолько же физическими, как окружающие здания. Здесь не было хорошо, но можно было увидеть свои чувства в зеркало и поправить то, что криво сидит. Харви хмельно кричала о вечных несбыточных идеалах и чувствовала, как скорлупа начинает давать трещину.

Девушка почти не общалась ни с кем из близких, оставив прошлое в прошлом, с тем, чтобы разобраться с настоящим. И лишь потом, когда она будет готова решить, кто из прошлого достоин занять место в ее настоящем, она возобновит все утраченные связи. Такая терапия действительно работала. Из памяти Харви начинали стираться ощущения, что такое плакать каждый день, что такое ходить с чернотой внутри. Плакать по ночам она просто забывала. Очевидно, в последние месяцы это скорее превратилось в привычку, чем в истинный порыв. Ведь сейчас каждый день тучи рассеивались, пепел семьи оседал, и все больше солнечных лучей достигало поверхности ее сердца, согревая и освещая. Словно после тяжелой болезни тело Харви наполнялось силами вновь.

В Париже, несмотря на свои особенности, Харви завела много знакомых, но никого не подпускала близко, а со старинными друзьями почти не поддерживала отношения, не потому что не скучала, а потому что хотела увидеть себя вне преломления других людей. Единственный человек, которого Харви недоставало всегда, — это ее бабушка. В отдалении она убедилась, что испытывает к ней особенную привязанность. Однако, когда она находилась в таком самоизбранном осознанном одиночестве, то самое съедающее на протяжении многих лет чувство одиночества удивительным образом начинало отступать. Может, потому, что на этот раз не ее бросали и игнорировали, а уехала она сама, прежде всего от всех тех, кому и не была нужна вовсе. Мы одиноки не потому, что одни, а потому, что нас отвергают. Лучшее, что можно сделать, это самому уйти от тех, кто не ценит, и стать ближе к тем, кто искренне радуется просто тому, что ты рядом.

Вместе с тем Харви была потеряна, чувство ярости и боли начало уходить, переставая морозить все внутри, но оставляло после себя лишь пустоту. Харви начинала верить в свое будущее, но не имела ни малейшего представления, что ей предстоит в нем делать. Словно блокируя болезненные воспоминания, память Харви одновременно скрывала все стремления и мечты, предоставляя начать действительно с чистого листа.

Невозможно просто начать жить заново, не зная, что ты за существо, какие у тебя потребности. Как странно, что человек может превращаться в животное без инстинктов, не понимающее, надо ли щипать траву или в грациозном прыжке впиваться клыками в пульсирующую жизнь. Просыпаясь по утрам, Харви садилась на кровати, опуская ноги в пушистый ковер, застывала и едва слышно шептала: «Кто я? Кто же я?» Вначале нужно было познакомиться с самой собой, разобраться, что за душа заключена в оболочку Харви. Сколько у нас уходит времени на то, чтобы узнать постороннего, понять, чем он действительно живет, что любит, а что терпит, где ему стоит доверять, а где нет. И сможет ли Харви полюбить себя с первого взгляда или эта будет любовь, вызревающая годами, которая начинается с безразличия, перерастает в заинтересованность, симпатию, дружбу и преданную любовь. А может ли сложиться так, что Харви не удастся понять, кто она? А что если она так и не сможет себя завлечь? Если этой химии все-таки не случится?

Однако романтика города делает любую любовную связь чуть легче, солнце отпускает голову, частично передавая бразды правления нашим инстинктам и эмоциям. Интерес, который Харви начала проявлять к самой себе в Париже, был бы почти невозможен, останься она дома. Вечером перед сном, расчесывая свои длинные черные волосы, Харви посмотрела на себя, словно заметила впервые. Расчесав прядь за прядью, Харви приподняла всю копну наверх, после чего отпустила, и волосы всей тяжестью упали на обнаженную спину. В это мгновенье Харви словно пробудилась, ощутила свое тело, увидела себя в зеркале и отметила, что в отражении исчезло исхудавшее согнувшееся существо, его место заняла симпатичная молодая девушка, которой не мешало бы немного поднабрать веса. Не в силах удержаться от влюбленной улыбки, вызванной, возможно, предстоящей интригой с самой собой, Харви почувствовала уверенность в одном. Какого бы низкого мнения ни были ее родители о способностях Харви, она поняла, что они сильно потеряли, не общаясь с нею, ведь она была интересным человеком, одним из тех мечтателей, разговор с кем может позволить преодолеть силу притяжения. И Харви любила людей, любила искренне, потому что понимала их. Окружающие отвечали ей взаимностью, словно закрывая глаза на все ее недостатки. Вот же она в отражении, а родители ее так и не видят, но это не значит, что и она сама не должна себя видеть.

Тем не менее, это не был стремительный и бурный роман, Харви понимала себя плохо, жила, во многом плывя по течению, отдавая ответственность за свою жизнь на волю случая. Тот легкий интерес, что всколыхнулся в ней к самой себе благодаря волосам, хлестнувшим нежную кожу, заставил зашевелиться и другие чувственные стороны. Те нити, что соединяют душу и тело, задрожали еле уловимой амплитудой. Сколько Харви себя помнила, живопись и танец были средством избавления от печалей и обновления души. Рисуя, Харви не только обретала себя в процессе, но и чувствовала ответственность за конечный результат. Незабываемые переживания, когда растворяешься во всем мире, но продолжаешь чувствовать напряжение, искрящееся в кончиках пальцев. Танец же другого свойства, он подобен времени, его не подчинить, лишь можно подстроиться и идти с ним в ногу: секунда — движение, в следующее мгновение навсегда исчезло и то, и другое, уступая место новому отрезку времени и новому па в нем. Танец проживаешь не менее волнительно, чем саму жизнь. Однако танцу Харви отдавалась без страха быть уличенной в неправильности своих чувств или дурном поведении. Танец не оставляет улик.

В детстве танцу можно было посвятить все свои эмоции, он надежно хранил все секреты. Танцевала Харви, пока никто не видел, чтобы не раздражать, или же, наоборот, тогда, когда танцуют все, а значит, в толпе можно было раствориться, и танец вновь не вызывал у домашних раздражения, потому что был к месту.

Когда мама и папа развелись, Харви долгое время не могла танцевать вовсе. Даже когда на праздниках танцевали все. Ее мама и гости удивленно спрашивали, отчего Харви не танцует. Харви на это отвечала честно, что она просто более не танцует, не может. Ведь танец был средством выражения внутреннего состояния, средством показать те радости, чувства, которые Харви испытывала, но о которых не могла говорить словами. Танцем она выражала любовь. Любовь к музыке, родителям, к своим маленьким открытиям. Она танцевала с малых лет и в танце рассказывала об этом, не в силах пока объяснить собственные чувства словами. Затем Харви в танце выражала печаль потери тех, кого любила. Тихо, пока никто не видит, Харви проживала в танце свои проблемы, не страшась выразить истинные эмоции, а значит, дать себе возможность смириться и двигаться дальше. Она танцевала о любви к природе, о восхищении, которое охватывало ее каждый раз, когда она смотрела со своей кровати в окно.

Лежа в кровати, Харви видела лишь небо, но это небо было полно сюрпризов, ведь ни разу она не наблюдала его облаченным в одинаковые оттенки. Каждый день на холсте неба синие и белые краски смешивались в разных пропорциях, порой добавляя черные, красные, желтые, зеленые цвета. Это наблюдение невозможно описать словами, таинство, которое выше слов. Небо — душа земной природы, чьи тайны не будут раскрыты. Танцем же можно вторить небу, протягивая руки своей души навстречу душе небесной. Харви спрыгивала с кровати и начинала в вечерней тишине рисовать телом схожие с облаками линии, каждый раз добавляя новые штрихи, будь то дробные капли дождя или струящиеся лучи закатного солнца. Чтобы изобразить сумеречное небо, одновременно прекрасное и нервное, нужно было за счет движений заставить собственное сердце биться в ритме музыки города за окном, растворяясь в ней, теряя себя. Переживая состояние, когда находишься вне тела и одновременно становишься с ним единым целым, как никогда принимаешь себя частью этого мира. Всего лишь частью, но без который мир немыслим.

В затянувшемся процессе развода эмоции внутри Харви исчерпали себя, осталась лишь тьма, бесконечная и непроглядная. Как могла она танцевать, когда телу не о чем рассказать? Когда внутри не было присущего ей вихря эмоций, а лишь безжизненный, тяжелый, темный, душащий камень? Невозможно передать в живом танце внутреннюю обездвиженность, поэтому Харви и не могла более танцевать вовсе, не о чем было рассказать. Кроме того, казалось, что это будет танец на костях: на костях дедушки, на костях умерших за последние годы близких, на костях ушедшего хранителя — кота, на костях семьи. Когда умирают почтенные люди в пожилом возрасте, есть ощущение светлой грусти. Присутствует уверенность, что будешь очень скучать по человеку и даже уже скучаешь, но связать в голове с его именем негативные эмоции тоже нельзя, ведь человек был светлый. Возможно, поэтому и в танец пуститься в таком случае — не грех и не первобытная жестокость, а, скорее, дань хорошему человеку, ритуальный язык, на котором говорят о радости за переход близкого в лучший мир. Но сквозь все потери Харви пролегала нить печали и предательства, а потому танец в данном случае был бы проявлением настоящего садизма. Бывают в жизни периоды, когда уместным может считаться только траур.

Страшно не иметь возможности танцевать еще и потому, что танец сложно отделим от каждодневных движений. Где начинается танец, а кончается движение? Где этот переход от шага обычного к шагу танцевальному, в чем их отличие? И только ли человек танцует или весь живой мир временами предается этому искусству, становясь архитектором, лепящим из собственного тела. Если нет танца, есть ли движение? Если нет движения, есть ли жизнь вовсе? Если тело человека не парализовано физически, так почему нет стремления наслаждаться возможностями каждой его клетки? Это ли не самоубийство, медленное и мучительное?

Когда Харви уехала во Францию, ее тело словно начало оттаивать и возвращаться к жизни. Окруженная лишь молодежью, беззаботной и стремящейся к яркости всех ощущений, Харви будто отдалась течению вечеринок с веселыми танцами, алкоголем, шутками, новыми знакомствами. Поначалу занимая лишь позицию безмолвного наблюдателя, после хлесткого удара волосами Харви отметила, как в ней начала расти заинтересованность, а вместе с ней внутри стали слегка колыхаться эмоции, и она понемногу пробовала двигаться в такт происходящему. Уже чувствуя какое-то движение внутри, Харви продолжала скромно стоять в стороне, остро ударяясь изнутри о собственную скорлупу.

Неожиданно наткнувшись на внутренние стены впервые, Харви попыталась разбить скорлупу, а когда ничего не вышло, ее охватила паника, девушка начала биться о нее как бабочка, стучащая по стеклу окна, но не способная вырваться в мир перед нею. Иногда Харви одолевал страх и отчаяние, тогда она прекращала удары. За этим обычно следовала жалость к себе, поэтому Харви, сломленная и послушная, просто останавливалась и становилась безмолвным зрителем окружающего веселья. И вновь ее накрывала волна возмущения, за которой все повторялось вновь и вновь. Вылупиться из собственной темноты — процесс не быстрый, но в какой-то момент Харви поняла, что твердая скорлупа начала поддаваться и уже долго не продержится. Вот-вот скорлупа треснет, и стены ее тюрьмы рухнут.

Однажды Харви сама не заметила, как оказалась смеющейся среди неожиданно приобретенных друзей, как начала пусть слегка, но двигаться вслед за струящейся из колонок музыки, скакать по улицам города, как на ее лице начала светиться улыбка. Харви поняла, что жизнь — она здесь и сейчас, что никогда вновь она не повторится, что не будет такого же второго шанса, и надо перестать бежать, пытаясь исполнить чужие напутствия, воплотить чужие идеи, переживать чужие неудачи и чужие смерти. Что пора остановиться и посмотреть вокруг на то, что есть здесь и сейчас. Харви остановилась у Большого восьмиугольнго бассейна (Grand bassin octogonal), что в саду Тюильри, и увидела чертово колесо на площади Согласия. Именно это ей и надо — не винить всех вокруг, катаясь по кругу своих печалей, а прийти в согласие с собой. Перестать быть лишь свидетелем ярких огней города, а сойти с колеса и выйти в этот город самой, насладиться им, позволить себе радоваться и зажигать те самые огни.

Появившиеся вновь и выпущенные наружу чувства смогли раскрепостить закостеневшее тело. Харви начала свой танец издалека, строя линии кистью на бумаге. Вероятно, рисовать она не могла из-за скованности физической. Теперь, когда все тело перестало сводить, руки начали ее слушаться, что заставляло испытывать растекающееся по каждой клетке удовольствие. В своем французском танце кистью Харви была ненасытна, словно забывший поесть человек, который, только принявшись наконец за еду, осознал, насколько голоден. Харви делала наброски всего, что видела вокруг, постоянно искала все новые объекты для пробуждения своих рук.

Париж хорош тем, что в нем на относительно небольшой площади сосредоточены развлечения на любой вкус. Город никогда не может надоесть, также как и избранные его места, куда можно смело приходить раз за разом, бесконечно очаровываясь новыми открытиями. Таким является музей д, Орсе, куда Харви заходила довольно часто, просто чтобы отвлечься и привести мысли в порядок. После университетских занятий Харви вновь отправилась в д, Орсе порисовать посетителей, их эмоции. Очаровательного в своей скуке ребенка, глядевшего чаще в пол, чем на картины. Немного напуганного японца, что пытается познать недосягаемую чуждую, но влекущую западную культуру. Статных и милых пожилых супругов, словно сошедших с одного из полотен в современный, порою лишенный эстетики мир. Американцев, воспитанно выражающих неизменно положительные эмоции в отношении каждого полотна. И противоположных им избалованных европейцев, пропускающих все через призму собственной критики.

За забавным навешиванием ярлыков при помощи карандаша и бумаги совершилось новое открытие. В музее Харви застыла около скульптуры античной девушки, сидевшей скрестив ноги и кокетливо подтягивавшей одну из них обеими руками. Обычно на скульптуры в картинных галереях обращаешь меньше внимания, если только не желаешь полюбоваться какой-то конкретной. Но эта девушка с аристократичными чертами лица и такой интригующей полуулыбкой заставила Харви остановиться и уделить ей внимание.

Скульптура была удивительно живая, в ней чувствовалось внутреннее пламя страсти, прятавшееся за едва удававшейся девушке сдержанностью. Она была великолепна, передавала ту таинственность, которая так часто встречается в хорошеньких молодых созданиях. Харви сама уже забыла, каково это — чувствовать себя такой. Когда под кожей все кипит, все рвется наружу, а внешне ты пытаешься из последних сил держаться принятых норм поведения. Как это прекрасно! Именно на таком балансе и должен жить человек с молодости и до старости. Харви начала обходить свою новую подругу кругом и обратила внимание на ее легкость и изящность, да, это были проявления внешние, но шли они изнутри, из ее прекрасной души, освободившейся от ненужной тревожности и скорби, оставившей место только смелости и благодарности. В своей правой руке она держала лиру — символ гармонии между внутренним и внешним. Лира учит не фальшивить, всегда соблюдать баланс между словом и делом, между мировоззрением и образом жизни. Рядом с девушкой лежал панцирь черепахи, который так часто переплетается с символом лиры, поскольку когда-то служил основой инструмента. Этот панцирь напоминает о том, что не стоит торопиться. Если шаги верные, то все придет, все сложится.

Харви подошла чуть ближе и прочла название скульптуры: «Терпсихора». Разумеется! Муза танца не могла не быть притягательна для Харви. Та, что учит сочетать духовное и физическое начало. Та, что, услышав музыку — сердцебиение, — начинает танцевать — приводить мир в движение. Терпсихора учит не простому увеселению, она учит мыслить: созерцать, осмысливать законы природы, законы передвижения и овладевать ими. Терпсихора учит самой гармонии жизни, а облеченная в этот мрамор, она заставляет на мгновение полностью подчиниться своим чарам и почувствовать единение с самой Вселенной.

Харви стояла там и думала, что эта скульптура была вершиной творения человека. Почти все люди похожи на маятники, которых постоянно штормит из одной крайности в другую, а удержать единственно верное состояние они не могут, не хватает сил сопротивляться той инерции, что несет прочь от равновесия. Но Терпсихоре это удалось, скульптор заставил остановиться мгновение, и теперь все мы можем наслаждаться созерцанием совершенной гармонии, живого пламенеющего счастья. Харви огляделась, и ей захотелось прокричать: «Постойте! Посмотрите, она великолепна! Запомните ее, она указывает путь, даже не поднимая руки!»

Но вокруг все проходили мимо, не считая важным удостоить ее своим вниманием. Харви стало обидно за свою новую знакомую, но указывать людям в музее на что-либо, если они не попросили, — дело неблагодарное и отдающее легкой степенью безумия. Как часто сумасшедшие лишь хотят обратить внимание на те истины, что открылись им, но оказываются не понятыми, потому что для тех, кто оказался рядом, эти аксиомы или еще пока недоступны, или уже давно очевидны. И как же греет душу, когда рядом оказывается такой же чудик, как и ты сам, — кто все понимает и готов разделить торжественный момент осознания. Харви стало неприятно и грустно, что отсутствие единомышленника автоматически переводит ее из категории «открывателя» в сочувственный список «безумцев».

Девушка отвела глаза в сторону от скульптуры, словно слегка обижаясь, и заметила на массивной гранитной скамье музея тонкую девушку, увлеченно рисующую что-то карандашом на желтых страницах блокнота. Она была похожа на воробышка, удобно устроившегося на ветке массивного дерева. Девушка резко подняла голову и посмотрела прямо на Терпсихору, затем вновь и вновь. Она копировала ее! Она ее тоже заметила! Влекомая неосознанным порывом, Харви подошла к девушке и заговорила на английском, универсальном языке общения в туристических местах Парижа.

— Мне тоже приглянулась эта скульптура. Вы же рисуете девушку с лирой, не так ли?

— Да, верно. А все ходят мимо и не замечают ее, — ответила девушка. — Вы откуда?

— Из Москвы, России, — ответила Харви.

И тут девушка перешла на русский:

— И я из России, училась в Москве, а выросла в Ханты-Мансийске.

— Никогда там не была, но как-то попала на передачу про город и его окрестности. С тех пор надеюсь посетить Ханты-Мансийск однажды.

— А здесь ты что делаешь? — спросила девушка. — Я — Ада, кстати.

— Очень приятно, Ада. Я — Харви. Я здесь студентка по обмену.

— И я!

После этого знакомства Харви и Ада, сами не заметив как, стали хорошими товарищами, виделись каждый день, общение абсолютно не тяготило обеих и даже наоборот, они внушали друг другу доверие. Их взгляды не были схожими, а скорее дополняли друг друга и, пожалуй, наибольшую благодарность Парижу Харви хотелось выразить не за размеренный ритм жизни или высокое ее качество просто потому, что так здесь все было устроено, не за услаждающую глаз архитектуру, не за несравненные музеи, не за чарующие своей продуманностью парки, не за бесконечно романтичную набережную Сены, а за Аду, за человечность, которая полнила ее и выплескивалась на Харви. Истинный друг рядом нужен человеку прежде всего остального, даже когда он настроен на одиночество.

Ада присоединилась к Харви, и они начали бегать вместе, ведь уж если где и вводить бег в ежедневную рутину, так это в Париже. Только здесь твой маршрут может пролегать по живописнейшим местам планеты, с разнообразием ландшафта. Город, как талантливый дизайнер, любит поиграть с высотой и уровнями, и все это прямо у подъезда дома, в котором живешь. Чтобы бегать вместе, Харви перестроилась делать это по утрам, а не вечерам, как до встречи с Адой. Харви и Ада бегали в свое удовольствие на рассвете, восполняли потраченную энергию совместным завтраком в тихом бистро свежими круассанами и кофе. В этом уникальность Парижа, что, не делая для этого абсолютно ничего, ты вмиг обретаешь образ жизни, имитация которого обходится богачам в США, России, Азии в неоправданно крупные суммы денег и при этом остается всего лишь пародией.

Когда ругают французов и, в частности, парижан, за их скверный и истеричный характер, перемежающийся с жестокостью и трусостью одновременно, то вроде всегда хочется поддержать говорящего. Потому что, кажется, сами парижане делают все для того, чтобы за ними оставался именно такой имидж. Но главная причина в том, что это истинное наслаждение объединиться в кухонном разговоре против целой нации. Собственная мощь начинает казаться непреодолимой, раз уж решил дерзнуть против отдельного народа. Но как только в потоке критики всплывают ощущения той атмосферы роскоши рутинной жизни, которую парижане смогли подарить всем своим горожанам без исключения, невольно прикусываешь язык. В конечном счете дела важнее темперамента и слов, эмоционально брошенных собеседнику прямо в лицо. А в случае с французами важнее скорее даже конечный результат, потому что и дела их порою неоднозначны.

Харви старалась не позволять себе дурно высказываться ни о Париже, ни о парижанах, ни о Франции в целом, ни о России. Ведь всегда ругают землю, на которую переехали жить те, кто на своей жил еще хуже, а потому не может вернуться, но и в местную среду влиться не может ввиду отсутствия должного уровня культуры и образования. В итоге человек повисает посередине, ни здесь и ни там, прикрывая свою беспомощность резкими замечаниями в адрес того места, в котором строит свою жизнь, не забывая при этом бранить и прошлый дом.

Харви же в Париже чувствовала себя очень хорошо, но об окончательном переезде не задумывалась, просто жила сегодняшним днем, не строя никаких планов на свое будущее. Ни прошлого, ни будущего, только настоящий момент, в котором кровожадная история Франции почти полностью теряла свое значение на фоне свежеиспеченного круассана, что таял во рту и оставлял послевкусие домашнего уюта.

Так и в это утро Харви наслаждалась болтовней с Адой во время бега, подставляла свой нос все менее интенсивному осеннему солнцу, любовалась витринами и находилась в самом хорошем расположении духа. Подруги бежали обратно в кафе с круассанами от Дома инвалидов через изящный и легкий мост Сольферино, соединяющий сад Тюильри с музеем Орсе. В конце моста прямо на ступеньках перед небольшой, но оживленной дорогой Ада подвернула ногу и полетела вниз. Так случилось, что оступилась она именно в тот момент, когда какой-то парень обогнал ее, чтобы успеть перебежать на уже мигающий сигнал светофора. На внезапный вскрик девушек он невольно обернулся и в последний момент подхватил падающую Аду. Моментально решив, что причиной падения был он сам, парень начал извиняться, пытался деликатно помочь Аде встать, но, едва попытавшись опереться на подвернувшуюся ногу, та резко втянула воздух от боли.

Харви и несчастный парень помогли Аде сесть на ступеньки и решили осмотреть ногу. Парень продолжал тараторить на французском. Для девушек, знавших язык на среднем уровне, сложно было разобрать, что именно он говорил, но по интонации и эмоциональности, а также отдельно улавливаемым фразам было понятно, что он продолжал извиняться и посыпать голову пеплом.

— Извините, мы довольно посредственно владеем французским, особенно в критической ситуации, если бы Вы могли переключиться на английский, было бы гораздо комфортней, — предложила на французском Харви.

— Ах да, извините, я не понял, что вы не француженки. Конечно, давайте на английском, — ответил француз.

Им повезло, далеко не все в Париже хоть немного говорили на английском, продолжая сквозь века испытывать неоднозначные чувства к соседям через Ла-Манш, а также ко всему, что хоть отдаленно о них напоминает. А этот парень говорил очень даже сносно.

— Послушайте, я учусь на доктора, позвольте осмотреть ногу. Как вас зовут?

— Ада.

— Харви.

— Филипп. Извините меня, я сам не понимаю, как такое могло произойти.

Филипп осмотрел ногу и «прописал» покой. После этого то ли очарованный красотой Ады, а там действительно было чем очароваться, чего стоил один взгляд ее небесно-голубых глаз, — но в нем действительно пробудилось рыцарское чувство, тщательно дремавшее в его французском сердце и так неожиданно пробившееся во время утренней пробежки.

— Вы далеко отсюда живете?

— Не очень. В первом округе, недалеко от церкви Мадлен.

— Я Вас отнесу!

— Да нет, что Вы? Мы возьмем такси, да, Харви?

— Нет-нет, я отнесу Вас, тут не может быть и речи. Тем более для меня это будет лучшее завершение тренировки, — с этими словами Филипп поднял Аду на руки и начал спускаться по злосчастной лестнице. Злосчастная ли она была?

Втроем они дошли до дома Ады и зашли в квартиру. Филипп, изрядно уставший нести девушку, нежно опустил Аду на стул и вновь осмотрел ногу. Ада предложила угостить всех чаем или лимонадом, но Харви отказалась, сославшись на то, что уже опаздывает на учебу. Филиппу тоже надо было бежать на свою подработку, но он безапелляционно предложил следующее.

— Я, как ваш лечащий доктор и причина вашего падения, должен убедиться, что все хорошо, поэтому обязательно зайду к вам сегодня вечером. Дайте мне, на всякий случай, ваш телефон, а я вам оставлю мой.

Девушки рассмеялись, но Ада согласилась оставить телефон и в свою очередь записала телефон Филиппа. Так начался их бурный роман, который развивался по всем законам французской литературы. Харви одобряла Филиппа и искренне считала, что из всех французов, с которыми ей удалось познакомиться, этот будущий доктор был самым мужественным, но при этом так же, как и любой француз, в отличие от немцев, шведов и других более северных европейцев, мгновенно таял и забывал о своих твердых убеждениях от поцелуя Ады.

Ада и Филипп в перерывах между страстными поцелуями и не менее страстными ссорами неугомонно звали Харви с собой на разные вечеринки и просто дружеские посиделки, как казалось, с одной-единственной целью — найти пару и для Харви. Калейдоскоп предложенных кавалеров был головокружительным, но вовсе не в значении вскружить голову от чувств. Харви нравилось общение, но она не испытывала не малейшего влечения ни к одному из них. И дело не в том, что они казались посредственными или были недостаточно хороши по внутренним критериям, которые надумывает себе каждая девушка, — нет. Харви просто не могла на них взглянуть, как на мужчин, как на противоположный пол, они все казались ей нейтральными.

— Ада, слушай, заканчивайте уже это сводничество, поразвлекались, и хватит, — сказала Харви подруге после того, как та познакомила ее с очередным будущим доктором на студенческой тусовке в баре.

— Да ладно, Харви, а вдруг что сложится?

— Не сложится. Дело не в них, дело во мне, я не готова к каким-либо отношениям сейчас. Мне и тебя хватает, — рассмеялась Харви.

— Ну неужели? Прям уверена, что не хочется, чтобы кто-то обнимал тебя за талию, пока ты прогуливаешься по набережной, чтобы кто-то шептал на ухо о том, какая ты красивая, чтобы кто-то поправлял прядки волос, упавшие на лицо?

— Ты так описала, хитрая лиса, что теоретически я сейчас готова согласиться на любой из предложенных вами с Филиппом вариантов, но практически меня сейчас аж передернуло, как я представила, что кто-то из них меня трогает, а потом еще докучает встречами, сообщениями, на которые мне, как порядочной девушке, придется отвечать. Ада, любые отношения, даже самые легкие, — это все-таки необходимость в свою жизнь вписать другого человека и уважать его место в ней. На это у меня сейчас нет сил. Мне с собой разобраться надо.

— Сложно поспорить с тем, что ты сказала. Но знаешь, вот увидишь, совсем скоро в твою жизнь придет тот, кто весь твой настрой снесет к чертовой матери, и ты будешь вся изнемогать по его объятиям! Помяни мое слово. И вот еще что, я сразу почувствовала такую гордость за то, что ты меня впустила в свою жизнь, мисс «Мне никто не нужен», — рассмеялась Ада.

— Да ну брось, с тобой я говорю, что думаю, и не контролирую свои эмоции, это совершенно другое дело. И потом, ты можешь прийти ко мне «на свидание», пока я расхаживаю по дому в маске для волос или крашу ногти. А потенциального ухажера на такое первое свидание я бы позвала разве что ради социального эксперимента.

Девушки рассмеялись, представляя себе новые подробности такого романтического вечера.

— Что это вы здесь смеетесь, рассказывайте, — подошел Филипп и обнял Аду за ее тонкую талию.

— Над тобой, конечно, — ответила Ада и поцеловала его в слегка покрытую щетиной щеку.

— Филипп, мы тут с Адой пришли к выводу, что не стоит меня знакомить с твоими французскими друзьями, не подходят мне французы прям совсем. Разумеется, без обид.

— Что ты, Харви. Я чисто французских мужчин тоже так себе считаю, другое дело я — мама утонченная француженка, а отец — тосканец, — с гордостью, перетекающей в мягкую улыбку, ответил Филипп.

— Ох, ну теперь понятно, почему ты такая жгучая смесь, — произнесла Ада, и дальнейшее присутствие рядом с ними было уже невозможным, если только у вас нет склонностей к извращению.

Харви взяла свой напиток и поспешно подошла к компании друзей, которые у входа в бар во все горло распевали все известные им гимны. Российский в их исполнении звучал особенно грандиозно и приятно, Харви начала подпевать. К своему сожалению, кроме российского гимна, другие она и не знала. Это что? Разница в образовании? Европейцам их в школе, что ли, преподают? Или это входит в круг обязательного минимума культурного человека, подобно знанию флагов, столиц большинства государств, знаменитых писателей, композиторов и иже с ними?

Вот так в учебе, по-европейски добрых посиделках, новых знакомствах, утренних пробежках, изучении французской культуры и мыслях о своем тревожном сердце, которое не способно до конца осознать, как же прекрасен сегодняшний момент, пролетали дни Харви в Париже. Пока не настал момент, когда Харви поняла: как бы ни было хорошо в революционном, романтичном, страстном, дышащем Париже, пора было двигаться дальше. Этот город для нее — что-то вроде оазиса, встретившегося на пути измученного путника, который восполнил в нем свои жизненные силы, чтобы двинуться далее к своей цели, пусть и находящейся через многие километры пустынных дюн. Но сейчас Харви верила, что сил ее хватит на то, чтобы идти вперед, и не обязательно через дюны, ведь вполне возможно, что, пройдя дюны, она сможет проложить себе дорогу через самые красивые места планеты. В конечном счете этот город научил ее тому, что не надо стремиться в одну-единственную точку в пространстве, где физические силы переплетаются, создавая условия для абсолютного счастья. Надо просто научиться идти так, чтобы каждый шаг доставлял искреннюю радость, пусть и каждый раз немного разную. Быть счастливым — не значит бросить всего себя на достижение единственной цели и испытать краткий миг триумфа, достигнув ее. Быть счастливым — значит испытывать радость и маленький триумф почти каждое мгновение своего существования.

Несмотря на осознание необходимости идти вперед, на расставание с городом и, таким образом, с богемной жизнью, которая сложилась здесь, у Харви не хватало решительности. Проснувшись утром, прежде чем умыться и одеться на пробежку, Харви последовала своему парижскому ритуалу. Накинув тонкий шелковый халат, она вышла на классический маленький балкон спальни и дала себе несколько мгновений насладиться пробудившимся городом. Ветерок гнал волны по ткани ее халата, щекотал лицо, пытался приподнять тяжелые густые волосы, но справлялся лишь с отдельными прядками. Харви наслаждалась шумом автомобилей, запахами свежей выпечки, смехом молодых людей, спешивших на ранние занятия, жужжанием пролетевшей мимо пчелы, которая специализировалась на цветах в окнах парижан, и казалось, что лучшего города нет на всем свете. Затем Харви протянула руку ладонью вверх, как будто подставляя по-утреннему ласковому городу. Легкая ткань халата опустилась до локтя, и по руке пошли мурашки. Харви посмотрела на свою мягко протянутую навстречу неизвестности руку и почувствовала, как ветер безвозвратно уносит время с ее ладони. Пора было возвращаться домой. Харви зашла обратно в спальню, взяла свой ноутбук и купила билеты в Москву на ближайший доступный рейс.

Вечером перед отъездом Ада призналась, что будет очень скучать, потому что Харви для нее — единственный человек, кому она верит без оглядки и готова всю душу вывернуть наизнанку. И она не шутила и не преувеличивала, так как следом рассказала о том, о чем до этого не говорила. Родители Ады развелись более десяти лет назад, и тогда что-то сломалось в ней, с тех пор у нее не было друзей. Да, знакомых — много, и с родителями она поддерживала отношения, и со старшим братом, но близко она к себе никого не подпускала. И еще много и долго выговаривалась Ада, а Харви было понятно каждое ее слово, да и, в общем-то, она давно подозревала, потому что детей разведенных родителей видно издалека. Ада, этот хрупкий воробышек, стала Харви еще ближе, ей хотелось отогреть ее своим теплом и утешить, но на это у нее не было внутренних ресурсов, Харви даже не нашла в себе храбрости рассказать Аде о том, что та вовсе не одинока в своей истории. Харви просто обняла Аду.

— Спасибо, что рассказала, спасибо тебе за доверие. Я очень это ценю.

— А я рада, что спустя десятилетие у меня наконец появился близкий человек. Да здравствует искусство!

— Да здравствует искусство! — повторила Харви.

Так родился девиз их дружбы, который они пронесли через всю жизнь.

Уезжая из своего личного райского места, Харви испытывала грусть, но это была уже светлая грусть человека, который наконец был способен испытывать всю разнообразную гамму чувств, воспроизводить оттенки настроения в ответ на внешние обстоятельства, а не выдавать словно испорченный принтер раз за разом черные листы.

Когда неисправен принтер, первое действие многих — это слегка ударить по нему, в надежде, что он заработает исправно, пусть хотя бы до следующего раза. И как это ни парадоксально, иногда это действительно помогает. Когда человек и без того является заложником самых тяжелых своих чувств, многим хочется его еще более добить, нанести удар беспомощному существу, которое не в силах дать сдачи. И ровно таким же парадоксом является то, что это иногда помогает. Возможно ли, что дедушка тогда ушел от них, чтобы удар был пробуждающе сильным? «Очнитесь! Очнитесь! — кричал он таким образом. — Как вы, хорошие люди, могли позволить жизни привести вас к такой развязке?» Он не мог видеть, как мы бы продолжали жить, игнорируя очевидные проблемы, смиряясь с худшей долей, с тем, что сами себя крутили, выворачивали и завязывали, словно фокусник скручивает шарик, чтобы стать тем, кем мы абсолютно не являемся. Дедушка нанес такой сильный удар, который должен был либо добить, либо возродить. Дедушка пожертвовал собой, давая всей семье шанс на жизнь настоящую.

Харви летела домой и не могла перестать думать о дедушке. Он был прав, так больше продолжаться не могло. Пусть лучше каждый бы из ее малой семьи не жил вовсе, чем продолжал ползать в грязи, закапывая себя все глубже. Но Харви увидела жизнь, и ей захотелось стать ее частью, ради дедушки, ради самой себя. Дедушка бы очень этого хотел.

За несколько дней до смерти, когда мама еще никому не сказала о предстоящем разводе, дедушка, мама, дядя и Харви сидели за обеденным столом в ожидании бабушки, которая осуществляла последние приготовления к семейному обеду — нарезала хлеб. Дедушка и Харви сидели рядом, болтали об учебе Харви. Неожиданно дедушка протянул руку к голове внучки, провел по волосам безмолвно, словно прощаясь. Харви замерла, чему сама удивилась, ведь обычно она всегда одергивала голову в такой ситуации, боясь, что прикосновение ладони загрязнит волосы. Но в тот раз Харви не шелохнулась, посмотрела дедушке в глаза, а потом закрыла их и услышала в голове шепотом: «Spero Meliora». Харви открыла глаза и вновь посмотрела в испуге дедушке в глаза, на этот раз задавая свой безмолвный вопрос: «Но ты же еще не успел научить меня играть в шахматы!?» Дедушка отвел взгляд, перевел его на бабушку, которая поставила свеженарезанный хлеб на стол.

Глава 8. Irreparabilium felix oblivion rerum* (*счастлив, кто не умеет сожалеть о невозможном)

Харви вернулась и тут же почувствовала все прелести внешнего мира, который испытали изгнанные из рая прародители. Приняв решение более не бежать от своих врагов, Харви развернулась им навстречу и подготовилась увидеться лицом к лицу. На родине царила холодная зима, людское безразличие, беспочвенные истерики и разрушительные семейные войны. Все те же конфликты, которые столь давно локализовались вокруг ее семьи. Сейчас Харви не была способна хотя бы частично противостоять этим неотъемлемым чертам окружавшей ее действительности, но во всяком случае все это не снесло ее с ног в первую же секунду и не затоптало, сравняв любое проявление индивидуальности с землей. Харви делала все, чтобы устоять, и готовилась к первому шагу, пусть и в непонятном направлении. Главное — не стоять на месте слишком долго, главное — идти.

Так и не зная, чего на самом деле хочет, Харви просто делала то, что не вызывало в ней слишком большого отторжения. А нравилось ли ей то, чем она занимается, она и сама не знала. Говорят, такие чувства испытывают многие молодые люди, и все же молодое сердце существует для того, чтобы пылать страстью к своей жизни, а не для того, чтобы просто наносить удар за ударом, перегоняя кровь и отсчитывая уходящее время.

Харви хотелось страсти, хотелось потерять голову от дела или человека, она чувствовала потребность гореть чем-то внутри. Однако девушка отдавала себе отчет в том, что должна быть настороже и отличать истинные чувства от того тепла, которым ее, недоласканную и с нерастраченным ресурсом любви, мог заманить любой проходимец. Харви было страшно, что кто-то воспользуется ею, как это делали родители, и словно мотылька сожжет на ярком фонаре. Она была недоверчива и оттого двигалась очень медленно, не уверенная в правильности каждого своего шага.

Харви вновь чувствовала, как тогда на своем парижском балконе, что время бессмысленно проскальзывает у нее между пальцев, но была не в силах удержать его или ускорить собственный шаг, чтобы хоть немного поспевать за ним. Харви прежде всего тормозила собственная слабость и путы обид, плотно связавшие ее за каждое запястье. Отягчало существование то, что Харви шла, пригнувшись под нависшим над ней куполом неуверенности в себе, в своих возможностях и способностях. Так хотелось распрямиться и взметнуться вверх, перестать медленно тащиться тяжелой поступью и начать скакать, преодолевая огромные расстояния и любые препятствия. Но каждый раз, когда Харви собиралась со всеми силами и, резко разгибаясь, прыгала вверх, она больно стукалась головой о свод над ней. Пристыженная собственным бессилием, падала вниз, на пол, с тем, чтобы вновь подняться и продолжить свой путь. Путь без стремлений, но с тяжелым рюкзаком за плечами, что крал драгоценные минуты, часы, дни.

Есть ценный дар, который родители могут преподнести своему ребенку. Его вручают те отцы и матери, которые не видят в ребенке возможность решения внутренних проблем или реализации своих желаний. Они видят в нем просто Человека со своими задачами и переживаниями. Имя этому дару — время. Эталонное преступление есть то, где крадется время, которое изначально было дано, чтобы дать рост душе, чтобы найти свой путь и иметь возможность закрыть в последний раз глаза с благодарностью и любовью. Главная задача родителей — быть рядом, наблюдая за тем, как душа их чада следует за своим предназначением. И если где-то душа оступается, родитель может подхватить, а может и позволить упасть, но будет подбадривать, пока душа не поднимется вновь. Такое присутствие, такая вера в душу делают ее сильнее. Но если начать все отнимать, делать за душу или, того хуже, толкать, избивать, то она так и останется слабой, вынужденной искать силы всю оставшуюся жизнь. А найдет ли душа силы или лишь яды, дающие краткосрочный эффект силы, а затем отравляющие организм?

В каждом человеке — луч Бога, сосредоточение всего самого прекрасного, что была способна создать вселенная, но человек рождается с чрезвычайной силой к саморазрушению. Вся жизнь — есть борьба лишь с этой силой. Сила воздействует не только изнутри, но и насаждается другими. Подлая особенность разрушительной силы в том, что действует она не точечно, задевая организм, на котором паразитирует, но и многие другие, попадающие пусть даже в косвенное поле влияния. Тот купол, что сковывал Харви, был соткан из этой силы, что заставляет людей опускать голову и ползать у самой земли, создавая ощущение, что весь этот огромный и бесконечный мир можно свести к нескольким метрам над поверхностью земли.

Разрушительная сила — следствие применяемого не по назначению великого дара — свободы выбора. Чтобы люди всегда поступали верно, нужно лишить их этой самой свободы и запрограммировать на инстинктивные действия, служащие общему благу. Расплатой же будет невозможность быть собою, вместе с которой уйдет искусство во всех проявлениях. Не останется места для Врубеля и Тернера, для Чехова и Шоу, для Баха и Стравинского, умрут и театр, и кино, и танец. Музы превратятся в пыль и моментально уйдут в забвение, потому что нет ценности в искусстве, если ты не можешь пережить его, испытать те муки выбора, о которых всегда повествуют творцы. Вот такой идеальный бесчеловечный, очень справедливый мир мы можем получить, разменяв на него свободу выбора.

А если быть храбрым и помнить, что выбор — это не наказание, это цветные краски, которые помогают сделать жизнь запоминающейся? Помнить, что ничто не дарит столько счастья, как правильный выбор, выбор совести и сердца. Научиться использовать эти силы себе на пользу, перестать противостоять им, обуздать их.

Большинство настолько свыкается с ползучим образом жизни, что, даже и не делая более попыток подняться на две ноги, перестраивает всю жизнь под распластанное существование. Выдают мелочи: манера держаться и выражать свои мысли, внешний облик, реакции. Определяющим являются даже не внешние проявления, а тот образ мыслей, что формируется и закрепляется. Например, в каждодневной фразе про солнце, которое садится и встает, мы невзначай приближаем его к земле. Программируя на узкое мышление, мы лишаем себя естественной гармонии осознания, что любая неприятность — здесь, на этой Земле, но стоит только поднять руки, можно прикоснуться к бесконечной вселенной, быть частью безграничного космоса, стать на несколько сантиметров ближе к солнцу и его теплу. И, протягивая руки навстречу, мы становимся ближе, вне зависимости от погоды и времени года, даже великая стихия не в силах нам помешать.

Харви было интересно, оставались бы мысли людей столь же мелочны, если бы мы говорили о том, что свет солнца начинает ласкать нас своими лучами оттуда, из вселенной, и что мы словно во вращении танца каждый вечер отворачиваемся от партнера, лишь с тем, чтобы утром вернуться в его объятия, пережив заново весь пьянящий эффект первых прикосновений к объекту нашей страсти. Так день за днем с первыми робкими объятиями лучей солнца мы рождаемся заново, отчищенные и готовые к тому, чтобы увидеть события, будто наблюдаем их впервые. Каждый день — это день нашего рождения, день открытия мира вокруг, каждый день мы делаем первый вздох и издаем первый звук, оглашая все вокруг нашим присутствием в этом мире. Без этого не смог бы человек по много лет не терять надежду, находить в себе силы двигаться вперед, сопротивляться и не сдаваться, совершать ошибки, не бояться пробовать вновь и возрождаться после того, как сердце почти перестало биться. Так как же можно этот живительный процесс, этот танец вечной любви принижать до уровня простых глаголов: село, встало?

Любопытно, если бы все человечество мыслило не привычными понятиями, а пропускало через себя каждое явление, стараясь осознать его и прочувствовать, стали бы мы более устойчивы к трудностям, подготовленным нам Вселенной. Смогла бы Харви не поддаваться тому состоянию жертвы, в которое попала? Сумела бы она больше концентрироваться на хороших сторонах своей жизни, нежели раз за разом пропускать сквозь свою душу и сердце несчастья? Сможет ли Харви однажды пробить этот купол и обрести себя, свою свободу? Приблизит ли возвращение из Парижа к себе?

Харви вернулась не только из другой страны, но и из бесконечной темной пропасти, в которой находилась все это время. Та отрава, которая тяжелым грузом расползалась от самого сердца по всему организму, начала отступать, место ненависти начинали занимать робкие, почти бестелесные мечты. Грусть по-прежнему была верным спутником, но, не отягощенная злобой, она была менее мучительна. Харви плыла по течению и надеялась, что оно выбросит ее на берег, а не приведет к обрыву.

Наибольшие сложности на пути девушки вызывало общение с родителями. Было сложно сознаться себе, но Харви действительно начала их бояться, бояться того, что они могут разорвать ее на кусочки, а она уже не соберет себя вновь. Страх был не перед чем-то конкретном, а лишенным логики и контроля. У Харви развилась настоящая фобия.

Несмотря на то, что отношения с родителями носили характер неприязни со смесью обиды и раздражения, в душе, как и на протяжении всей жизни, Харви мечтала о любящих друг друга маме и папе, чей дом-крепость она могла бы навещать с радостями и печалями. Эти наивные и такие сильные мечты заставляли Харви ненавидеть себя за невозможность примириться с действительностью. Она убеждала себя не предаваться мечтам о том, что навсегда осталось в прошлом. Мечтания всегда должны быть направлены на будущее, на то, что в наших руках. А то, чем занималась Харви, рисуя себе картины своего безоблачного детства, окруженного любовью, было истинным самобичеванием. Как если бы она взяла кнут и начала стегать им себя по спине. Наслаждения от новых ударов кнутом равносильны новым мыслям о той семье, которой никогда не суждено быть.

Харви наказывала себя за то, что не смогла быть достаточно хорошей дочерью, чтобы такую семью создать. Не смогла быть достаточно мужественной для того, чтобы с самого начала не позволять никому менять ее, перетирать в удобный порошок. Харви была трусливой, вот что стоило признать. Те, кто не привык мимикрировать под обстоятельства, как она, начали бы резать себе руки, прибегать к психотропным веществам или проявлять агрессию по отношению к другим. Однако Харви-хамелеон нашла в проигрывании несбыточных желаний тот способ саморазрушения, который не оставлял улик и позволял сохранить внешнее ощущение адекватности. Зависимость от кошмаров в фантике из несбыточных мечтаний оказалась сильнее, чем девушка думала.

Теперь, когда внутри себя Харви тысячи раз разными словами проговорила вечную истину о том, что каждый — сам хозяин своей судьбы, пришло время собирать свою жизнь в полноценную картину. В балансе должно быть все: и увлечения, и работа, и отношения. Первая деталь уже была у Харви в руках. В Париже она начала много рисовать, фиксируя все свои впечатления на бумаге и привычно забываясь в этом процессе. Словно по мере того, как чернь уходила из нее, созидательное начало занимало освободившееся место.

На вечеринке по поводу ее возвращения домой друзья подарили профессиональные краски для ткани, которыми Харви расписала свою белую рубашку. Изредка надевая ее, Харви всегда получала массу комплиментов, многие интересовались производителем и местом покупки. Как только люди узнавали, что автор она сама, возникал неизменный вопрос: «А мне можешь расписать?» Харви это было в радость, она бралась за дело с удовольствием. Вскоре заказов стало так много, что это начало занимать все время и незаметно превратилось в работу с полной занятостью.

Привычно расписывая очередной заказ, Харви время от времени поднимала голову и смотрела на Москва-реку за окном, чтобы дать глазам передохнуть. Девушка наблюдала, как мимо проплывал контейнеровоз. Некоторые контейнеры были фирменные, с наименованиями компаний на них. «Что должен испытывать человек, наблюдающий, как огромный корабль везет груз в контейнерах с надписями, которые именно ты дал своей компании? Каково это — видеть, что нечто лишь в твоей голове приобретает не просто физическое воплощение, но еще и в таких масштабах? Когда „твое“ переплетается с грандиозной техникой, природной стихией и начинает жить как самостоятельный организм? Наверное, это стоит испытать!» — подумала Харви.

Это был тот самый момент, когда она решила попробовать начать свое небольшое дело. Не откладывая и не позволяя сомнениям одержать верх, девушка приступила к действиям. Судьба благоволила ей и будто сама преподносила полезных людей, оптимальные помещения и нужных контрагентов. Главный девизом, что звучал в голове не переставая, был: «Просто делай!»

Харви нашла швейный цех, с которым договорилась об аренде необходимого оборудования и помещения, наняла человека, который помогал ей с базовыми задачами. На этой же небольшой фабрике для нее изготавливали простые белые рубашки, для которых она приобретала самые лучшие ткани, что могла найти. Что-то теперь расписывалось на специальном оборудовании, что-то расписывала ее помощница, но пока над большей частью элементов работала только Харви. Девушка понимала, что чем больше этапов она сможет автоматизировать или передать помощнице, тем серьезнее будут перспективы у дела. Но любое дальнейшее развитие требовало серьезных вложений, которых у Харви не было, равно как и уверенности, что они оправдаются. Количество заказов постоянно росло, уже не ограничиваясь друзьями и их знакомыми. Начали работать сарафанное радио и социальные сети. Харви была рада, что все так закрутилось, и считала, что это был хороший способ отвлечься от всего мира, провалившись в собственный.

Уходя поздним вечером из мира небольшого швейного цеха, Харви впервые обратила внимание на охранника. Это был худой и высокий молодой человек с небольшой головой, очень короткой стрижкой, сильно оттопыренными и большими ушами, в его глазах читалось тупое безумие. Он целыми днями сидел и смотрел бессмысленные видеоролики. Весь его вид вызывал отторжение, лицо было неприятно, острые колени и локти кололи взгляд, а глаза были безжизненны. По позвоночнику Харви поползли мурашки, он словно зеркало отражал то, что было внутри Харви. Этот человек мог бы быть другим, но его отношение к своему виду, к своему времени превратило его в того, кем он предстал перед ней сейчас. Харви была немного лучше его, разрушая себя. Сколько же времени она так же тратила на просмотр глупых видеороликов, только не с экрана телефона, а в своей голове?

Перед сном Харви представляла себе, что прожила жизнь, в которой папа не пил, мама одаривала своим теплом и заботой, дома царили уважение, радость, было чисто и уютно. Она размышляла о том, какими бы могли быть их совместные увлечения, какой была бы на вкус уверенность во взаимной поддержке, как они могли бы смеяться в унисон. В этой картинке они были частью не просто друг друга, а большой семьи, в которой все были живы. Это были прекрасные мечты. Наверное, те видео, которые смотрел охранник, тоже казались ему смешными и увлекали, но результат просмотров был плачевным. Охранник, казалось, не жил своей жизнью, он вообще почти не жил по-настоящему, он существовал, да он собственноручно превратил себя в существо. Харви не могла его осуждать, она делала то же самое.

Девушка прошла мимо него, вышла на свежий воздух и больше никогда не мечтала о прошлом. Харви запретила себе мечтать о чем-либо, кроме будущего. Пусть она будет ошибаться, пусть выберет ложную дорогу, но зато у нее будет будущее. Неизвестно, хорошее или плохое, принесет оно счастье или боль, но охранником своего прошлого за вечным просмотром бессмысленных желаний, которым не суждено никогда сбыться, Харви не станет.

Поздно вечером девушка вернулась домой и, пока открывала ключами дверь квартиры, обратила внимание, что связка звенит, будто бубен отбивает свой ритм. Харви начала напевать в такт бубну мелодию из Muddy Waters LP. Когда замок щелкнул несколько раз, она вошла в квартиру, подключила телефон к колонкам, поставила напеваемую композицию и, неожиданно для себя самой, стала танцевать, впервые за несколько лет. Сначала движения были робкими, как и само начало композиции. Харви скрывала их за мытьем рук, за снятием брюк, она нежно отпустила волосы из хвоста, позволяя им свободно лежать на спине, плечах и груди. Композиция закончилась, и Харви поставила ее на повтор, позволив себе, подобно волосам, свободно скользить по ее звукам, по словам, по пространству помещения.

Оставшись в одной белой рубашке — фирменном стиле, — Харви представляла, как вымышленная жизнь, которую ей никогда не суждено прожить, утягивает ее, а она покорно отдается. Харви вращалась с согнутой спиной, придавленная самообманом, распущенные волосы больно били лицо, тело двигалось то плавно, то словно его бросало на электропровода и сотрясали конвульсии. Харви всем сердцем любила ту жизнь, но на самом деле это лишь фантазия, объект ее любви никогда не существовал нигде, кроме как в ее голове. Та жизнь — не чистая река, падая в воды которой, отчищаешься. Она не прозрачна, в ней грязь, предательство, холод и трусость, которые облипают тело так, что потом отмыться можно с большим трудом. В ней движения не приобретают свободу, а становятся противными, кажется, чем больше двигаешься, тем сильнее тебя утягивает в черную глубину.

Ирония в том, что, мечтая, Харви падает не в свое светлое надуманное прошлое, а в то, которое пережила, заставляя себя раз за разом захлебываться тиной. Девушка протягивала руки вверх, моля не предавать, прося, то надрываясь от крика, то еле слышным шепотом, о помиловании, ведь слепо доверять могла только себе. Обнимая руками собственный стан, Харви медленно, неуверенно, расшатываясь из стороны в сторону, вставала с колен. Спасением была она сама, те правильные решения, которые она принимала ежедневно. «Спаси меня сейчас», — повторяла Харви.

В тот вечер танца-исповеди Харви осознала, что только движение вперед способно подарить ей желаемую жизнь. Не пробуя нового, Харви так и останется в старом, в том, что есть сейчас, в том, что не способно подарить ей счастье.

Желая развиваться, на следующее утро Харви начала основательный поиск работы, на этот раз она не собиралась соглашаться на более-менее приемлемые предложения, как делала раньше с подработками, пытаясь подчерпнуть как можно больше опыта из любых задач, которые перед ней ставили. Она мечтала найти начальника-учителя, за которым могла бы следовать и который мог бы стать ее проводником в профессиональный мир. Она хотела найти работу, которая бы воодушевляла ее, бросала вызов и учила решать самые смелые задачи.