Бесплатный фрагмент - Осколки

Предисловие автора

У этого романа непростая судьба. Как и у его героев. Впервые мне пришло в голову написать нечто подобное «Осколкам» еще в самом начале нулевых. Разные тому были предпосылки, но все они постепенно сложились в необходимость собственного осмысления войны как таковой, без привязки к какому-то конкретному периоду времени или места. Конечно, особой занозой в сердце всегда оставалась Великая отечественная, но в ту пору я не осмеливался покушаться на серьезную работу с архивами и подготовку хотя бы рассказа, посвященного ей. А потому пытался кружными путями подойти к своему роману: писал небольшие рассказы, посвященные разным временам, как до, так и после Второй мировой, но затрагивавшие либо память о ней, либо предвосхищающие в той или иной степени. Кружил, отдаляясь, приближаясь. Потом, несколько сбившись, написал повесть «Бисмилла», посвященной чеченской кампании. И снова вернулся к необходимости сказать свое слово о грандиозной катастрофе, затрагивающей жизни сотен тысяч людей. Наверное, написал бы что-то, похожее на отвлеченный труд о Великой отечественной, ведь необходимость была предусмотрена самой природой: вряд ли найдется семья в нашей стране, или в соседних, кого бы не коснулась она. А потому выписать какие-то размышления о природе конфликта, но больше о судьбах людей, вовлеченных в него, на линии фронта, за ней или глубоко в тылу, для меня оставалось первоочередной задачей.

Потому я довольно долго пытался найти свой подход, пока не вмешалось стечение обстоятельств. В ту пору сборник с моим участием вышел в издательстве «Альфа-книга», ее главный издатель, Владимир Маршавин, любезно согласился побеседовать со мной. Слово за слово, я принялся рассказывать о своем капитальном труде, до которого никак не доберутся руки, не осмеливаются, говоря откровенно, прежде всего, из-за недостатка фактического материала. Глава издательства пожал плечами, предложив написать альтернативную историю, чего проще и яснее, так можно все, что нужно и донести. А уж потом какими-то окольными путями связать ее с действительностью нашего мира и любого времени в нем. Поневоле я задумался. В самом деле, написать альтернативную историю вполне в моих силах. А потому, изучив подробнее быт и жизнь людей в предвоенный период, засел за составление предварительного плана, стал набрасывать заметки. Дело сдвинулось с места. Признаться, я не ожидал, что получится именно то, что в итоге и вышло, как структурно построился роман, изначально планировал только две ветки, при этом, история нашего времени должна была отстоять от нынешних времен как минимум лет на двадцать в прошлое.

Разумеется, ничего не вышло. Черновики у меня остались, а вот тема казалось неподступной, года два я к ней не возвращался. Пока не написал рассказ, странным образом перекликавшийся с романом, все еще лежавшим в форме разнообразных записок на бумаге, а так же заметок уже перенесенных на компьютер. В нем речь зашла о старике, получившем в качестве своеобразного наследия работы безвестного автора. Но рассказ не получился, а вот герой, он мне показался интересен. И так вышло, что именно тот старик-редактор оказался нужным персонажем для набросков романа. Именно его я сделал промежуточным, но от этого не менее важным звеном между главным героем времени настоящего, Павлом, и его альтер-эго из мира прошлой войны. Так в романе появилась третья линия, оказавшаяся тем удачней, что именно через нее мне предстояло рассказать читателю, что же я замыслил и как собираюсь свивать две непересекающиеся истории разных времени и жизней. Дальше пошло легче, и я принялся писать «Осколки». Название тоже появилось неслучайно — ведь именно таковыми поначалу виделись начальные главы произведения. Однако, чем дальше к финалу, тем больше они сближались, пока не сошлись воедино в последней главе. Изначально я предполагал завершение романа в виде отдельной, все объединяющей главы, но после передумал, и остановил текст на встрече Павла и его двойника из альтернативной вселенной. Думаю, так будет понятней и очевидней, да и естественней. А окончание истории каждый волен будет истолковать на свой лад, ни к чему пристраивать прокрустово ложе авторского измышления.

Роман я принялся писать сразу на компьютере, хотя прежде так никогда не делал. Обычно все свои истории я писал на бумаге и только затем переносил на жесткий диск; это занимало много времени и порой, приводило к досадным последствиям уже потому, что почерк стал решительно портится. Да и правки, вносимые по мере преодоления сюжета, наслаиваясь друг на друга. «Осколки» подтолкнули меня не медлить окончательно на работу на компьютере.

После завершения романа и его окончательной правки последовал, как всегда, долгий поиск издательства. Тут «Осколкам» не повезло с самого начала: роман то принимали, то затем отклоняли, порой, не по вине издателей, а по причинам довольно банальным –кризис седьмого-восьмого годов не мог не сказаться на книжной индустрии, немало издательств закрылось в те времена. Неудивительно, что и мой роман оказался вроде бы и востребован, но долго не мог найти своей ниши. Пока не попал в «Городец», где и получил прописку в портфеле. А затем мы с Александрой Головиной, редактором серии «Славянская линия», куда и был распределен мой роман, засели за корректуру. И после подведения всех итогов, редакцию неожиданно, и в тоже время ожидаемо сократили, слили с другой, а после этого случился самый странный казус. После всех пертурбаций «Осколки» вышли в редакции, не имеющий ни к оригинальной, ни к откорректированной версии ни малейшего отношения. По счастью, это не сказалось сильно на издании — роман получил некоторое количество положительных отзывов. Однако, история со странной корректурой мне долго не давала покоя. Теперь история завершилась, роман вышел в оригинальной версии, в редакции Александры Головиной и Дмитрия Иванова, отличного писателя и поэта, которого я попросил помочь в поисках возможных ошибок. И ищет новых авторов или возвращается к прежним — в том виде, в каком изначально и задумывался, но с теми правками, которая внесла в него сама жизнь.

Надеюсь, все наши труды того стоили, и роман придется вам, дорогой читатель, по душе.

Приятного чтения!

Искренне ваш,

Кирилл Берендеев

Осколки

А прошлое кажется сном,

Томит наболевшую грудь!

Николай фон Риттер

Глава первая

Знакомство мое с Еленой вышло странным. Наверное, такое случается только в первопрестольной и только в час пик. Таганская улица оказалась намертво закупорена транспортом: от самой Абельмановской заставы и до станции метро «Марксистская» троллейбус тащился через густую метель, останавливаясь каждые десять метров и натужно щелкая неведомыми сочленениями. Когда до метро оставалось меньше остановки, у девушки, сидевшей прямо передо мной, зазвонил мобильный телефон. Она торопливо извлекла его из сумочки, поднесла к уху.

— Паша, это ты? Ты еще дома? Почему? — она говорила громко, не обращая внимания на пассажиров. Впрочем, те отвечали взаимностью: высматривали в передние окна машины долгожданный просвет в череде автотранспорта, будто вымаливали его у судьбы-индейки, заставившей их сидеть в троллейбусе, а не пройти пару остановок пешком. Подобная прогулка куда полезнее для здоровья: нервозная обстановка, возникшая в троллейбусе, передается всем и заводит самых спокойных. Я и сам заразился волнением, и поглядывал на часы каждые две минуты. Впрочем, у меня был повод: я опаздывал на встречу.

Девушка тоже.

— Паш, я в пробке стою, выезжай, — молодой человек что-то принялся говорить ей, но девушка — на вид лет двадцати семи, светловолосая, со вкусом одетая: короткая дубленка, мышиного цвета джинсы в обтяжку и поблескивающие полусапожки — девушка немедленно оборвала собеседника. — Я буду ждать, как мы договорились.

Она даже поднялась с места и подошла к дверям троллейбуса, словно это одно действо помогло бы ей доехать до метро за минуту — ту минуту, которую обыкновенно тратил шестнадцатый, преодолевая оставшееся расстояние. К моему удивлению, троллейбус послушался ее, как мог: дернулся, протащился новые десять метров и замер.

Садиться девушка не стала. Минуту она разглядывала заоконный пейзаж, хотела садиться, но телефон затрезвонил снова. Он выхватила сотовый так, словно тот был обжигающе горяч.

— Паш, ну поезжай, зачем ты меня подводишь?

Теперь пассажиры следили только за ней. Смотреть больше не на что. Солнце скрылось за новой снежной тучей, погрузив салон троллейбуса в тень.

— Нет, я тебе уже сказала, что никак не успею и помочь не смогу. Прошу тебя, добирайся сам, мы встретимся на «Менделеевской».

Молчание. Тишина в салоне, только где-то невдалеке тревожный гудок клаксона. Троллейбус снова дернулся и потихоньку стал объезжать грузовик дорожной службы, рискуя сорвать штанги с проводов — так далеко он забрался от края дороги.

— Паш, я еще до Таганки не добралась. Да, я говорю, застряла в пробке…. Ничего страшного, собирайся, все потом…. Ведь ты не только меня, ты еще и других обманешь….

Телефон неожиданно замолчал. Девушка затравленно обернулась по сторонам: пассажиры, доселе с интересом слушавшие разговор, теперь отводили глаза. Я снова взглянул на часы. До встречи оставалось всего ничего, а ехать вдвое больше — при такой скорости. Если только водительница не решится выпустить страждущих пассажиров прямо здесь, в нарушение инструкции, исключительно из чувства сострадания. Скорее всего, диалог этот она слышала, дверь в ее кабинку полуоткрыта, а девушка говорила достаточно громко.

Кажется, в мобильном сели батарейки. Девушка потрясла телефоном, включила-выключила его. И тут же, приняв другое решение, пошла к кабине водителя.

— Простите, пожалуйста, — голос ей изменил. — Вы не могли бы открыть двери. Мне очень нужно… я опаздываю на важную встречу.

Кто-то поднялся следом, не сомневаясь в положительном ответе. Самый нетерпеливый прошел в голову салона, к девушке, та посмотрела на него недоуменно. И только после этого двери распахнулись, впуская столь долго рвавшийся ветер в салон. Снег запорошил ступеньки.

Девушка не успела поблагодарить, она, едва не упав, выскочила на проезжую часть, обогнула ряд машин, нахально припарковавшихся прямо под знаком запрещения остановки, и тут только остановилась и растерянно обернулась. Но обратно пройти не смогла, толпа, разом сорвавшаяся с мест, преградила ей путь живой стеной.

Мобильный телефон, оборвавший разговор на полуслове, лежал у самых колес троллейбуса. Я поднял его, подал девушке.

— О, — она не сразу нашлась, что ответить. — Большое спасибо. Только он все равно не работает. Батарея села.

— Я могу дать вам свой. Подождите минутку, он у меня глубоко запрятан….

— Тогда, не стоит беспокоиться, я опаздываю. Мне надо спешить… простите…. И все равно большое спасибо вам.

— Да никуда ваш молодой человек не денется, девушкам положено опаздывать.

Странно, до этого момента я не сомневался, что этот Паша, с которым девушке надлежало встретиться — ее любовник. Но она так странно посмотрела в мои глаза, что этот взгляд невольно лишил меня запаса заготовленных слов. А спустя мгновение взор смягчился.

— Алексей Никитич? Надо же, как неожиданно…. Простите, я вас не сразу узнала.

— Простите? — Миг взаимного непонимания.

— Я — Елена. Елена Старикова. Помните, позавчера я записывалась к вам на консультацию по поводу брата, Павла…. Ну как же, я вам рассказывала о его… некоторых странностях.

— Извините, Лена, совсем замотался. — и тут же заметил всю иронию ситуации: — А ведь именно на встречу с вашим братом я и тороплюсь. Забавно, вы не находите?

Она не находила, но ответить не решилась.

— Значит, опоздаем все втроем, ничего страшного. Надо же, действительно неожиданная встреча. Возьмите телефон, — я, наконец, добрался до своего мобильного, — позвоните брату. Скажите, чтобы не нервничал и добирался как мог. Все равно врач опаздывает.

— У него ДЦП, — неожиданно сказала Лена. — Левая нога почти не работает. А сейчас гололед…. Обычно я не отпускаю его в такую погоду одного. Он раз упал, сломал руку. Вы представляете, что для него сломать руку?

Слова были произнесены с таким нажимом, что я дрогнул под их натиском.

Она набирала номер. И затем долго вслушивалась в гудки. Вернула телефон и отвернулась.

— Идемте к метро, — произнес я, чтобы прервать сгустившуюся паузу. Девушка будто очнулась.

— Да-да, конечно. Знаете, — нерешительно произнесла она, — я была уверена, что у вас машина.

— Машина дома, в такую погоду лучше не рисковать.

— Да, лучше не рисковать. А я его все же вытащила.

— Знаете, Лена, вам лучше встретиться с ним, как и договаривались, в метро. Извините, я услышал ваш разговор. — Девушка смутилась. — А я подожду вас уже в центре. Как добраться, помните?

— Да, конечно.

— Тогда встречаемся в моем кабинете.

— Нет, Алексей Никитич, подождите, — Елена снова остановилась, видимо, это была привычка, произносить что-то важное, стоя на месте и глядя прямо в глаза. Пронзительный ее взгляд показался не слишком приятным. — Я прежде должна вам кое-что объяснить. В тот день, когда я к вам записывалась, я так ничего толком и не сказала о Паше.

— Мое мнение будет пристрастным.

— Нет, он вам тоже расскажет. Просто другими словами. Да и… — на минутку она замялась. — Должны же вы знать отношение окружающих к тому, что происходит с ним. Его сестры, в первую очередь.

На эскалаторе мы расположились на соседних ступеньках, ростом девушка была чуть выше меня, теперь же мы поменялись местами, и я на минуту, пока эскалатор неторопливо вез нас на станцию, смог избавиться от ее взгляда.

— Так что вы мне хотели сказать?

Мимо протиснулась женщина с баулом, по очереди она ткнула нас под колено своей ношей. Лена долго смотрела ей вслед, видимо, нежданный толчок потревожил стройный ряд заранее заготовленных фраз.

— Даже не знаю, с чего начать. История необычная. Может, для вас нет, но, когда я первый раз услышала от него…. — тут ступеньки стали спрямляться, Елена отвернулась.

— Так что же он вам рассказал?

Елена мялась в нерешительности. Мы прошли «Марксистскую» до середины, теперь надо или расходиться — ей на «Таганскую» радиальную, мне на «Таганскую» кольцевую, как предлагал я, или же отправляться вместе, как, вне всякого сомнения, хотела девушка.

Я остановился подле самого перехода. Пассажиры, спешившие по своим делам, немилосердно толкали нас, мы находились в самой гуще людского потока. Я заставлял ее сделать выбор, но вместо этого выбор заставила сделать меня она.

— Он рассказал, что встречается с одной девушкой. Не первый раз встречается, при этом я совершенно ее не знаю, да и не могу знать.

— Почему не можете? Она не отсюда?

— Даже более, чем вы думаете. Он встречается с ней, не выходя из дома.

Я вспомнил: да теперь и такое возможно, через Интернет. Хитрая штука, видимо, в мои годы все удовольствие от общения на расстоянии в тысячи незамечаемых километров, уже не постичь. Для меня электронно-вычислительная машина осталась всего лишь сверхсложной пишущей машинкой, на которой я делаю записи для отчетов, доклады на конференции, пишу статьи и эссе, изредка веду некое подобие дневника — в основном касающегося моих клиентов. Выхода во всемирную паутину у нее нет, все, что нужно для общения с внешним миром, делает за меня секретарша — та, у которой Елена записалась на прием.

— Вы беспокоитесь, что ваш брат слишком много времени проводит за компьютером?

— Дело не в этом, он… ему здоровье не позволяет сидеть перед монитором долго. Он встречается с ней во сне.

Я помолчал.

— Простите, я не совсем понимаю, что в этом….

— Регулярность и… — Елена приблизилась ко мне почти вплотную, прежде чем договорить. — … и еще почти уверенность в ее реальности.

— То есть вы хотите сказать, он считает.

— Мне сразу показалось, Паша думает, это не сон. Это явь, просто приходящая к нему в момент отдохновения. В такие минуты он совершенно другой человек — и об этом Паша мне тоже достаточно подробно рассказывал. Поначалу я не обращала внимания, сами понимаете, мало ли что может привидеться. Но их удивительное постоянство… и уверенность, с какой брат заявлял свои права на ту девушку, заставили меня забеспокоиться. Хотя Паша мастер россказней. Но тут — тут совершенно другая ситуация. Он верит, понимаете, я своими глазами вижу, что он верит этим снам.

— Другой человек. Во снах он другой человек, вы это имеете в виду? — я выхватил то, что меня особенно заинтересовало в молодом человеке, поспешающим на встречу.

— Совершенно другой, да. Чуть старше, но это, как мне кажется, естественно, здоровый, это тоже понятно, и…

— Идемте, — несколько грубо прервал я Елену. — Дорасскажете по дороге.

— Алексей Никитич, значит вы…

— Да, да. Идемте же.

И мы зашагали к «Таганской» радиальной. Лена с трудом поспевала за мной, но пыталась приноровиться к размашистому шагу и продолжала рассказывать. Краем глаза я заметил, как она покраснела, заговорив о девушке из снов.

Глава вторая

Старик не обернулся. Поглощенный собственными мыслями, он не слышал ни шагов вошедших, ни обращенной к нему фразы. Взгляд оставался прикован к окну.

Нудный сентябрьский дождь заливал город за окном, превращая его в картину импрессиониста — серо-зеленое полотно с вкраплениями кремовых тонов, разбитое на фрагменты каплями. Ни городских построек, ни парков и скверов, ни улиц и площадей, только неясные пятна, меняющиеся как стеклышки в калейдоскопе — не то торопливые прохожие, спешащие по делам, не то автомобили, не то блики. Мир исчез, остался лишь монотонный неумолчный стук капель — бамм-бамм-бамм — о карниз и глухой, низких тонов — о толстое оконное стекло — бум! — бум! — бум! — куда реже и тише предыдущего, но, отчего-то, не смешиваясь и не поглощаясь им. Все стекло было залито, заляпано косыми струями, которые гуляка-ветер с неугомонной решимостью бросал, целясь в фасад ветхого четырехэтажного дома постройки конца прошлого века.

Старику в эти минуты казалось, что прямо перед его глазами разворачивается удивительная, не прекращающаяся ни на секунду жестокая борьба, битва не на жизнь, а на смерть; что каждая капля в ней — солдат, посланный на верную гибель, чтобы отвоевать у неприятеля клочок пространства, крохотную ничейную полоску между рядами окопов снизу и сверху окна.

Атака началась более часа назад с робких попыток штурмовой группы преодолеть разделяющее верх и низ пространство. Тяжелая неравная борьба при поддержке десанта — падающих по всей ничейной полосе капель. Смертники; упав на стекло, они не шевелились — кто-то убит, кто-то ранен, кто-то просто отбросил парашют и откатившись от него, с надеждой оглядываясь назад, поджидает основные силы, которые вот-вот появятся, просто обязаны появиться…

И они появились. То здесь, то там упрямо ползя сверху вниз, оставляя за собой быстро сохнущий водный след, замирая и вновь бросаясь вперед с утроенной энергией. Некоторые уже преодолели сектор обстрела, прорвавшись сквозь первые оборонительные ряды, очутились во вражеских окопах. Захватывали первые метры чужой территории и стремясь удержать их до подхода основных частей, чтобы тем, кто шел следом, не было бы так трудно преодолевать простреливаемое по всему периметру поле ничейной земли. Следом, кто быстрее, кто медленнее, подходили все новые солдаты. И передохнув чуток, двигали линию фронта дальше вниз.

Битва продолжалась с прежним, если не большим, упорством, хотя теперь уже было ясно, что перевес явно на стороне нападавших. Каждую секунду одна, а то и две новые капли скатывались к раме, а на их место приходили новые и новые бойцы. Бум! — бум! — бум! слышалось не переставая, размеренно, точно уверовав в свои силы, и не считаясь с потерями. Упорядочив свои действия, лава войск захлестнула ничейную полоску и катила куда-то в глубь территории. Дождь уверенно стучал, не думая прекращать боевые действия; а это бамм-бамм-бамм по карнизу и разлетающиеся во все стороны как шрапнель брызги — неумолкаемая, почти никчемная бомбардировка тылов противника, ныне становящихся, уже ставших своей зоной — мокрой и блестящей, покрытой телами отдавших за нее свою короткую жизнь бойцов.

Среди грохота воображаемого сражения ухо старика разобрало и еще одни мерные тупые в своей неумолчности звуки. Глухо, но решительно: тук — пауза длиной чуть меньше секунды — и снова — тук… — тук. Лишь спустя какое-то время он догадался, что звуки эти принадлежат его собственному сердцу. Он сменил позу, стук утих, и до его слуха донеслось робкое покашливание и осторожный вопрос:

— Прошу прощения. Мы принесли ваши вещи…

Он оглянулся. Посмотрел вниз и вздрогнул — тяжелый темно-коричневый чемодан в руке одного из вошедших показался ему на мгновение человеческим телом, одетым не по погоде в тяжелое драповое пальто. Он вздрогнул, прогоняя никчемные воспоминания.

— Ваши вещи, — повторил высокий стройный мужчина с чуть тронутыми сединой волосами. — Мы немного задержались в пути. На улице неважная погода.

— Да, — согласился он. — Действительно неважная.

— Куда их лучше поставить?

Старик оглядел комнату. С утра сегодняшнего хмурого, пасмурного дня однокомнатная квартирка на последнем этаже меблированного дома принадлежала ему. Он только что въехал и еще не осмотрелся. Помешал дождь.

Подле самого окна, у кресла, где сидел старик, располагалась старая пружинная кровать; небрежно наброшенное прокрывало, изрядно протерлось и временем и предыдущими поселянами. Из-под подушки выглядывал мешочек с засушенной лавандой: не то от моли, не то от бессонницы. У изножья кровати находился двустворчатый шкаф со скрипучими дверцами. В пустой прихожей вешалка с единственным плащом на крючке, его, старика.

Как вошел, он сразу же повесил плащ, что держал в руках: погода была прохладной, но от непривычно долгой ходьбы его бросило в пот. Последний квартал старик прошел со снятым плащом, внимательно вглядываясь в номера домов. Этим привлек внимание хозяйки дома; крикнув ему, не шестой ли номер он ищет, услышав утвердительный ответ, женщина махнула приветливо рукой, приглашая пройти.

Она была немногим моложе своего нового постояльца, но седые волосы шли ей. От предложенного чая он отказался, хозяйка напомнила о скором обеде, кажется, он пробормотал утвердительно. И вспомнил об этом только сейчас, когда его отвлекли.

Мужчина подождал немного и прошел к письменному столу, стоявшему против кровати.

— Я поставлю сюда, если не возражаете.

— Да, конечно, — отодвигаемый стул скрипнул. Старик поднялся и подошел к мужчине.

— Надеюсь, вам понравится наш город, — произнес мужчина, оборачиваясь и встретившись взглядом со стариком, отвечал на него неодушевленно пустым взором. — Хотя вы сказали, что задерживаться не будете.

— Верно, мне предстоит только несколько встреч, не более того, — разговор не клеился, старик желал, чтобы гости оставили его наедине. Он подумал, жаль, в квартире нет телефона, все его беседы, даже не предназначенные для чужих ушей, никак не скроешь от хозяйки дома.

— Надеюсь, удачных, — обычное пожелание, но старику показалось, что оба откуда-то узнали подлинную, тщательно скрываемую цель его визита.

— Я тоже надеюсь, — осторожно ответил он.

— Обычно погода получше бывает, — медленно произнес юноша с неестественно бледным цветом лица, старик не мог дать ему больше двадцати лет. И эта выцветшая юность, его невольно смущала. Особенно тем, что юноша дал знать о себе только сейчас. Словно до этого его не было в комнате.

— Вам помочь с вещами? — продолжил он. Старик покачал головой.

— Нет, благодарю. Я сам.

И после недолгой паузы:

— У нас часто случаются отключения электричества, — старик кивнул. — Свеча в тумбочке, там же подсвечник, спички и… гм, стандартный набор лекарств: аспирин, нитроглицерин, йод….

Старик невольно усмехнулся. Изначально пансион предназначался для отвоевавших свое. Он отвернулся, снова вглядываясь в стекло.

Его покинули незаметно, он не услышал, как ни прислушивался, шагов тех, кто принес ему вещи. Просто внезапно их не оказалось за спиной. Он отвернулся от окна и подошел к двери.

У вешалки замер. Бой продолжался, без пощады, без передышки. Словно некто в небе поставил задачу подавить все даже теоретические попытки к сопротивлению в самом зародыше, так чтобы и в мыслях не было…. Так, чтобы и мыслей не было.

Его пробрала внезапная дрожь. Ноги стали ватными, старик прислонился к стене, с трудом отведя взгляд — окно будто приковывало все его внимание, — стал смотреть себе под ноги. Несколько минут, провел у вешалки, старательно рассматривая старые туфли. Бомбардировка, потихоньку стала утихать, превращаясь обратно в шум дождя. И когда разрывы невидимых снарядов утихли совсем, старик услышал скрип ступенек и приближающиеся шаги.

В дверь постучали.

Несколько секунд он стоял, не зная, стоит ли ему шаркать ногами, изображая долгое путешествие. А затем, просто открыл.

Хозяйка сама навестила его. Старик склонил голову, подбирая извинительные слова, рассматривая сложенные в низу живота не по-женски грубые шершавые от воды руки, держащие какую-то бумагу, но та опередила его.

— Странное дело. Но часа не прошло, как вы приехали, а вам уже звонят. Мужской голос, знаете, солидный такой… уверенный в себе.… Телефон внизу, у бара, — после недолгой паузы добавила хозяйка. И тут же: — А ваш приезд оказался примечательным. Признаться, это меня и удивило: кто-то еще, кроме меня и тех мужчин, принесших ваши вещи, знает о вашем прибытии.

— Меня тоже, — добавил он тихо, не желая сразу загромождать отношения паутиной недомолвок или откровенного вранья, но женщина не услышав, продолжала:

— Вы первый постоялец, кому звонят столь быстро после переезда. Впрочем, в нашем доме, редко кому звонят вообще. Родственники, друзья, знакомые, все это уже в далеком прошлом… — и неожиданно осеклась. — Да что же я. Идемте. Надеюсь, звонящий не сильно вас задержит. Обед стынет.

Старик кивнул, поблагодарив. И следом за женщиной поспешил вниз, торопливо подошел к старому черному аппарату, висевшему в углу бара.

— Слушаю, — осторожно произнес он. Женщина подошла следом, как бы занимаясь своими делами, стала перетирать фужеры в баре.

— Добрый день Иван Ильич, — ответил знакомый голос. — Как добрались? — и не дожидаясь ответа: — Мы уже списались с госпиталем, нужный вам человек едет сюда. Вечером должен быть на станции, мои ординарцы будут его встречать.

— Они мне ничего не сказали.

— Вы сами придете или прибудете сразу к нам?

— Разумеется, встречу.

Трубка наполнилась тяжелым молчанием. Собеседник вздохнул и неожиданно, хотя нет, почему неожиданно, этот вопрос старик слышал от него не впервые, спросил:

— Вы уверены, что это он. Человек, прибывающий на Верховую?

— Так вы ему сказали: на Верховой, я полагал, на Сортировочной.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Извините. Да, почти уверен.

— Почти или совершенно? — голос звякнул металлом, будто в отдалении прогремел гром. — Как мне докладывать господину Савинову: «точно» или «как всегда»?

— Извините, Анатолий Ефремович, но абсолютно точно никак не могу сказать, пока не повстречаюсь с ним, не проведу предварительную беседу.

Старик нервно откашлялся. Посмотрел на хозяйку: та по-прежнему стояла у стойки бара, вытирая невидимую пыль. И чутко вслушиваясь, он ощущал это, в каждое слово разговора. Возможно, она даже слышала что-то из слов его собеседника.

— Поймите, полковник, на поиски больше нет времени. У нас вообще его не осталось, этого времени, — он ругнулся, сбавив тон, отстраняя трубку от губ, старик все равно слышал каждое слово, и вздрогнул после этой тирады. — Вам, как никому другому, известна вся тяжесть нашего положения. И вы должны понимать, что двадцать пятый или тридцатый раз — это уже слишком.

— Но как иначе искать, скажите на милость? Ведь отыскать человека куда сложнее, чем иголку в стоге сена, гораздо….

— Повторяю, слишком! Хорошо, вопрос о финансировании вашей кампании не стоит, хорошо, что вы не используете ни наши ресурсы, ни время наших курьеров. Но сколько же можно ждать! Ошибись вы два, три, ну пять раз, я бы понял. И ответил, да, с кем не бывает, да, человека искать сложнее, чем пресловутую иголку. Ваше спасение в том лишь, что господин Савинов отчего-то доверяет вам настолько, что позволяет тянуть время и вешать лапшу на уши вот уже семь месяцев. За это время мы потеряли…. Да столько всего безвозвратно потеряли. Лучше подумать, с чем мы остались. А если все, о чем вы говорите — чушь? Если так?

Старик молчал. Собеседник, выдохшись, замолчал так же. Хозяйка опустила стакан на столик, старик немедленно оглянулся на звук. И снова приник к трубке.

— Мне кажется, у нас нет другого выхода.

— Вам кажется, — но слова были вялыми. Собеседнику нечего сказать в ответ. В глубине души он и сам надеялся разве что на помощь вот этого странного старика, внушившего и ему и его начальнику идеи столь противоестественные, что лучше бы о них и не распространяться. Потому что все прочие надежды умирали: одна за другой. Осталась лишь эта, последняя.

Верно, в точности так же утопающий судорожно хватается за соломинку, прежде, чем покинуть этот бренный мир. И в голосе собеседника проявилось именно это ощущение — судорожного цепляния за соломку, такую хрупкую, такую крохотную, разом исчезнувшую в кулаке — да разве может она выправить положение, спасти; да нет, хоть чем-то помочь?

Стоит ли понадеяться на немыслимое, уверовать в невозможное? Вопрос, в сотый раз поднимавшийся из глубин рассудка и тотчас загонявшийся обратно. Там, где перед неизбежным пасовал разум, чувства пытались отыскать тропку к спасению. Почему бы словам старика не быть этой тропкой? Куда приведет она не столь важно. Важнее верить, безыскусно, безотчетно, верить, чтобы каждый новый день встречать во всеоружии, готовиться к нему с вечера и, просыпаясь, тотчас идти в бой. С незримым противником внутри себя, о мощи которого вещает усталый, измученный разум, прося одного — прекратить борьбу и забыться, смириться. Все средства испробованы, пропали втуне, а значит, исход предрешен. Несмотря на надежду, вопреки отчаянному стремлению выжить и выбраться. Не выйдет, все равно не выйдет.

Но разум, устав в давно проигранной битве, утихал, а его место занимало совсем иное.

Ведь верить всегда проще, всегда легче — во что бы то ни было, лишь бы была эта вера, лишь бы крепкой она казалась.

— На какой час назначено прибытие поезда? — спросил старик. Тишина в трубке, перебиваемая лишь потрескиванием и щелчками статических помех в телефоне, угнетала его; он не любил долгих пауз в разговоре.

— Если в наше время можно говорить о расписании, — ответил собеседник. — Около пяти.

— Анатолий Ефремович, вы сами будете присутствовать?

— Увольте, — нехотя произнес он. — Я встречу вас в приемной господина Савинова.

— Значит, он…

— Нет. Пока его не будет. Срочные дела. Вернется только вечером. Тогда и будут известны первые результаты, тогда же, как я понимаю, можно либо продолжать надеяться, либо послать все куда подальше. Потому как на новые поиски… — он не договорил. Вздохнул тяжело. И продолжил с новой строки:

— Если генерал успеет, он будет присутствовать на встрече. Я в любом случае, жду вас в семь. Тогда мы поговорим обстоятельнее. Всего доброго.

К манере прощания своего собеседника старик никак не мог приспособиться. А потому лишь по прошествии нескольких томительных секунд понял, что разговор закончен. И неловко попрощался сам с замолчавшей трубкой.

Глава третья

Старый городской вокзал. Он недалеко от моего дома, всего в пятнадцати минутах неспешной ходьбы. По улице до самого конца, она петляет, поднимаясь на холм, и там вливается в Привокзальную. Здание вокзала появляется неожиданно, возникая из-за густо насаженных вдоль железной дороги раскидистых тополей.

Трудно сказать, когда он построен. Очень давно. Вокзал всегда выглядел одинаково, и для семилетнего мальчишки, бегающего с уроков смотреть на поезда и для юноши, прибывшего на платформу в числе других призывников. Путь только по времени близкий, шесть часов в одну сторону. Но какое время придется провести там, говорить никому не хотелось. Ни до отправки на вокзал, ни в самом комиссариате, глухо, вполголоса поздравляя с почетной обязанностью.

Подъезжая к вокзалу в грузовике, в числе прочих призывников, отправлявшихся исполнять свой долг и право, я не мог не обернуться и взглянуть на знакомую площадь, видимую сейчас с необычного ракурса. От новостроя на противоположной стороне Привокзальной площади древнее строение с гербом города на фасаде и крупной надписью «Свията», скрывают раскидистые тополя; только преодолев их рубеж можно заметить столь резкую разницу стилей.

Да, рубеж…. От здания комиссариата до вокзала нас, двадцать человек, подвозит крытый фургон. Форму уже выдали, но приходить велели в штатском, и переодеваться только в приемной комиссара. Кто-то спрашивает об оружии, тонущих в общей настороженной тишине, комиссар усмехается.

— Позже, позже поговорите, — говорит он, снова повертываясь к окну и долго глядя на зелень кустов. — На самих сборах, как пройдете. Ну, да что об этом наперед загадывать, — и замолкает, и снова вглядывается, словно не решаясь сызнова повернуться к нам.

А когда все собраны, машина дает сигнал к отъезду.

— Ну, с богом, — произносит комиссар, неловко. И после паузы: — Идите, ребятки. Удачи вам.

Он провожает нас до выхода. А дальше, бегом, в фургон, преодолевая неумело, неловко, дощатый борт. Кто-то оступается, его подхватывают и буквально затаскивают внутрь.

— По местам! Отправляемся.

Сержант, коему поручено сопровождать нас в пути до самого рубежа, хлопает дверью полуторки, и та медленно выезжает из ворот комиссариата.

— Никого не забыли?

Странный вопрос, нам не сразу удается понять, что это всего лишь традиционная шутка.

— Кого забыли, пойдет пешком. В полной выкладке, — добавляет сержант, нервно улыбаясь нам в заднее оконце кабины. Шум мотора, резко усилившийся, как смех в ответ. Должно быть, эту шутку все новобранцы воспринимают всерьез. И никогда не смеются над ней.

И вот мы уже на вокзале. До прибытия литерного двадцать минут, но нас выстраивают на платформе. Уже жарко, солнце по-летнему обогревает землю, но мы все еще в теплых шинелях, которые не разрешается снять. Устав. Теплая погода невовремя, и не соответствует нормам командования.

Нас строят. Вскоре подъезжает еще одна машина, за ней еще две. Строй становится больше, теперь на платформе насчитывается рота новобранцев. Наш сержант дает команду «вольно» и разрешает все так же традиционно «оправиться и перекурить» — немногие следуют его совету.

Все это время мы находимся под крышей, коей закрыта платформа в месте обыкновенного прибытия вагонов первого класса — прямо напротив зала ожидания. Здесь прохладно и небольшой сквознячок, никому не хочется выходить на солнце, и потому колонна, даже распавшись, остается единым целым. Кто-то заводит новые знакомства, кто-то проверяет старые. Сержант бродит среди нас, неприкаянно разглядывая нашу молодость: не то пытаясь присоединиться к ней, не то отгораживаясь от ее лихого, отчаянного напора. Он немного близорук, это я замечаю только сейчас.

Сержант молчит, молчу и я; проходя мимо моей одинокой фигуры, он на мгновение останавливается, но снова повертывается на каблуках и продолжает мерить шагами платформу, большие пальцы рук заложены за пояс у самой бляхи, фуражка съехала почти к переносице. Он один без шинели, и этим выделяется, как и положено мало-мальски значимому человеку.

Я стою в стороне, у самого входа в зал ожидания, закрытый для нас. Оттуда на платформу смотрят настороженные, сочувствующие, любопытные взгляды нескольких десятков пассажиров, чей рейс отложен в связи с прибытием литерного. Они ждут когда их пустят на платформу, ждут терпеливо, но с тем затаенным раздражением, которое выливается в потирании рук, беспокойной ходьбе по залу, похлопывании себя по коленям, неразборчивом мотивчике, выстукиваемым пальцами по стене, стулу, скамье, по чему-либо твердому. Они ждут, точно так же как ждем и мы. Вот только пункты назначения у нас разные.

Рубеж далеко, в трехстах километрах, и уже так давно располагается в тех краях, так что жизнь дальше стокилометровой зоны от рубежа с течением времени пришла в норму, стабилизировалась, обустроилась, теперь лишь изредка прислушивается к однообразным сводкам информбюро. Это время измеряется почти целой зимой. С самого конца декабря, когда и был установлен новый рубеж.

И вот теперь, следом за внеплановым литерным, должна проследовать пассажирская «кукушка», что повезет запертых в зале ожидания по их делам в населенные пункты, расположенные ближе к рубежу, но не называемые прифронтовыми. Здесь само слово «прифронтовой» кажется чем-то столь далеким, столь неестественным для города, что его стараются не упоминать в беседах, на какую бы тему они не проходили. Здесь все еще другая жизнь. Та, что прежде называлась бы мирной.

Возможно, поэтому пассажиры отгорожены не только стеклянной, но и некой невидимой чертой. Несмотря на то, что пути следования у нас схожи, наша рота при полном обмундировании кажется чем-то неестественным в этом городке, к выстроившимся на платформе юношам можно обратится по-свойски, как прежде, пошутить, переброситься словечком; но вот разрешит нам ли ответить сержант?

И в этом все дело. Война длится уже второй год, она где-то далеко, чуть отходит, и городок вздыхает облегченно, чуть приближается, и жителям вновь плохо спится. Но все время остается где-то за пределами сознания, в тех далях, которые трудно пересечь взором, чтобы представить…. Да что можно представить? Вспомнить фильмы-агитки, репортажи с мест ведения боевых действий, прочесть вторые-третьи полосы газет о переброске дополнительных контингентов войск, о передислокации противника, о боевом духе и помощи населения, о тружениках тыла, самоотверженно отдающих себя для фронта, для скорейшей победы в войне, которой пока не видно конца.

Нет, это не то, все вышесказанное не поможет понять и почувствовать. Рубеж слишком далеко, а город, расположен хотя и в зоне досягаемости вражеской авиации, но за все время ни разу не подвергался ударам. Нет к тому причин: в Свияте отсутствуют оборонные заводы, здесь нет расквартированных тыловых частей, нет узловых пунктов, штабов, ставок; здесь нет ничего, что могло бы напомнить о продолжающейся более года войне.

И потому горожане и тревогой и состраданием смотрят на нас. Одетые в летние платья, сочувствуют парящимся в шинелях новобранцам, отправляющимся в одну из тыловых частей для прохождения ускоренных курсов молодого бойца. Молятся про себя или чуть слышно вслух. Говорят слова напутствия, которые нам не слышны. И — ждут нашего отбытия, барабаня нервно пальцами по столешнице. Они беспокоятся, но еще больше их тревожит само присутствие наше.

Преграда аккуратно пролегла меж нами.

В городе много мужчин призывного возраста, много их и в зале ожидания. Просто война, даже затянувшаяся, не коснулась всех, не вошла в каждый дом, и оттого чужда одним и кровавит сердце другим. И оттого еще взгляды, направленные на нас, столь различны.

Мы — третья партия молодежи, отправляющихся к рубежу, пока еще не на фронт, и неизвестно, когда именно нас отправят, и отправят ли. Прежние новобранцы несут службу в глубоком тылу. Положенные шесть месяцев, после них присяга, а затем, с каждым будет проведена беседа о дальнейших планах. Кто-то выберет контракт, у нас профессиональная армия и мы гордимся этим, тем, что противник воюет, напрягая все силы и средства, а нам достаточно опытных зрелых бойцов, а кто-то отправится домой, но уже в чине младшего лейтенанта. Возможно ожидая своей очереди, или молясь, чтобы она никогда не настала. Такое тоже возможно, ведь эта война не стала полномасштабной.

И потому нас провожают со смесью надежды и нетерпения. Война слишком неспешна, нетороплива. Она идет, как бы, между прочим, напоминает редкими похоронками и сообщениями, неизменным, как смена времен года и начинающимися обыкновенно со слов: «на всех позициях к текущему моменту существенных изменений не произошло». И далее, больше для того, чтобы занять время, идет отчет об имевшихся боестолкновениях, о потерях сторон. Их потери, конечно, неизмеримо большие, нежели наши. Так бывает всегда. В любой войне. И эта не исключение.

Она странная. Обе воюющие стороны будто чего-то ждут, к чему-то готовятся. И никак не могут определиться с намеченными очень давно планами: где и когда следует провести удар, долженствующий обеспечить превосходство в живой силе и технике, чтобы войска, придя в движение, колоннами, как на марше двинулись вперед, сметая все на своем пути.

Не сомневаюсь, что все этого ждут. Как ждем и мы. Ждем и надеемся, как и все юноши, в чьих жилах по-прежнему кипит горячая кровь предков, сражавшихся здесь столетия назад не на живот, а на смерть, что и нам доведется побывать в Решающем сражении, что и мы сможем внести свою лепту в создание Великой победы.

Идеология? Нет, скорее идеализм. Им заражены все, кто надевает форму.

Время течет медленно, чтобы немного отвлечь и нас и скопившихся в зале ожидания пассажиров, через репродукторы передают легкую музыку. Что-то незаметное, проскальзывающее мимо сознания, но оставляющее после себя странное ощущение какой-то легкости.

На противоположной платформе, из подземного перехода, — крыша над ним, уменьшенная копия вокзала — так же начинают появляться люди. Пока всего несколько человек, но и они изучающе смотрят на нас. Кто-то машет рукой, ему отвечают из серой массы шинелей. Родители, нашедшие способ и повод последний раз напутствовать чадо перед дальней дорогой.

Я вглядываюсь в лица тех, кто находится на противоположной платформе. Нет, и там не находится ни одного знакомого. Невыразительные, встревоженные лица, сливающиеся в одно: они о чем-то перекрикиваются с теми, кто подходит к краю, хватаясь за чугунные стойки пологой крыши, словно боясь поскользнуться и упасть на пути. Обыденные слова, даже они не претерпели изменений. Будь осторожен. Береги себя. Не посрами. Пиши как можно чаще. Дай нам повод узнать, все ли действительно в порядке, — словно войсковой цензуры в тех частях нет и в помине.

Голосов много, а речь одна. Постепенно она замирает. Сказать больше нечего. Сержант, прохаживающийся меж нами, дает знак отойти от края платформы. И смотрит на часы.

Я снова оборачиваюсь, смотрю на Привокзальную площадь. Но она пуста. Грузовики давно уехали, всего несколько легковых машин припарковано у вокзала. Я смотрю на них и не знаю, жду ли кого-то или уже нет. Странная пустота внутри.

Вдали слышится паровозный гудок. Видимо, литерный.

Нам дается команда строится. Люди на той платформе замолкают, и как и наш сержант, тревожно вглядываются в дымку, поднимающуюся с разогретой земли. Над далекими деревьями, за поворотом виднеются клубы дыма, все приближающиеся к станции. Музыка смолкает. Никто не замечает этого, взоры прикованы к полотну железной дороги, на котором вот-вот должен появиться состав.

Я снова оглядываюсь. Не успела придти. Или помешали придти: родители, обстоятельства, мало ли что. Сейчас неважно. Я расстаюсь с городом один, в толпе новобранцев, меня не провожают с той платформы, мне не машут через закрытые двери зала ожидания. Я не опечален этим. Так и должно быть. Родители мои ушли из этого мира давно, последние шесть лет я жил на попечении тетки, для которой мой отъезд на сборы не стал чем-то из ряда вон выходящим. Она или смирилась или предпочла уединение: за все эти годы мы так и не смогли найти общий язык.

И потому все сказано еще вчера, когда я показывал повестку из военкомата и много говорил, лишними, неумелыми, штампованными фразами о долге. Моя девушка, с которой я попрощался последней, вчера вечером, слушала, кивала, соглашаясь, а как можно не согласиться с неизбежным? — но когда речь зашла о завтрашнем прощании, наступила неловкая пауза, заглушенная кстати словами ее родителей, пришедших не то мне, не то ей на помощь. Пауза все равно сказала куда больше, чем все прежние слова.

Так что я простился со всеми прошлым вечером, мои оглядывания напрасны, сколь я ни пытался убедить себя в обратном. Грусть, легкая, как отзвучавшая из репродукторов музыка, охватывает и относит мысли прочь, заставляя и меня сосредоточиться на приближающемся поезде.

А он уже вышел из-за поворота. В нашей серой толпе слышен ропот разочарования. Заурядная, потрепанная временем «овечка» тянет за собой небольшой состав, вагонов десять теплушек. Первой едет платформа с расчехленной зенитной установкой, наводчиком, подающим и командиром расчета. Эта платформа заставляет меня вздрогнуть. Впрочем, не меня одного.

Я замечаю, как наш сержант, шагая к месту остановки паровоза, внимательно всматривается в деревянный пол платформы, ища что-то. Только чуть позже, я догадываюсь, что именно. Он высматривает стреляные гильзы.

Вот и весь литерный, поезд вне расписания, он занимает всего две трети платформы. Кажется, его прибытием недовольны и те, кто находится на той стороне путей и в зале ожидания. Они, все мы, рассчитывали на большее, на добротные вагоны, на удобства. Сам сержант недовольно крутит головой и посмотрев последний раз на часы, стремительно идет к месту остановки головного вагона.

И едва он выходит из спасительной прохлады платформенной крыши, как репродуктор снова оживает. Но голос его не похож на прежний. Барабанные перепонки разрывает заунывный вой сирены. Кто-то пригибается под его тяжестью, кто-то оглядывается. Но никто не сходит с места. В этом городе подобное в диковинку.

И тотчас утробный вой подхватывают по всему городу. Торопливо, захлебываясь словами, диктор произносит непонятные слова. И в голосе его звучит все то же: страх перед неизвестным и какая-то неловкость.

— Внимание, воздушная тревога. Внимание, воздушная тревога. Внимание, воздушная тревога.

И так до тех пор, пока поезд, с шумом выпустив пар, не заставляет репродуктор замолчать.

Мгновение тишины. Никто не шевелится, все заворожены произнесенными репродуктором словами и тем ревом, что предшествовал им. Ожидающие столпились у запертых дверей и смотрят на нас, точно надеясь получить хотя бы здесь подтверждения, опровержения, какого-то нужного добавления к прозвучавшему, чье эхо еще не смолкло в закоулках города. Смотрят так, что я, прежде сам выглядывающий в толпе знакомое лицо, не в силах вынести взглядов, отворачиваюсь.

И смотрю на сержанта. Тот уже добежал до головной платформы, что-то спрашивает у командира расчета. Затем, у офицера, выскочившего по сигналу тревоги из кабины машиниста. И так же бегом возвращается обратно. Офицер, младший лейтенант, чуть помедлив, спешит за ним.

Это неожиданно, а значит, тревожно. Толпа начинает шевелиться, но по-прежнему не отходит от дверей.

Я слышу голос лейтенанта:

— Почему они здесь? Они что, не слышали предупреждения?

Ответа ему нет. Просто некому дать. Я вспоминаю, что с нами, ровно год и два месяца назад проводились учения по действиям во время тревоги, в самом начале войны, когда фронт был прорван, и чужие сапоги стремительно приближались к Свияте. Однако, с той поры прошло бесконечное множество дней, когда страхи укладываются, когда беспричинное беспокойство уже не тревожит. Мир вернулся в привычную стезю. И только патрули на улицах и комендантский час, введенный с самого дня прорыва фронта и так и не отмененный, смутно, через силу, напоминают об опасности. Но какой опасности? За время, прошедшее с единственных учений по действиям во время сигнала тревоги прошло больше года. И с тех пор рубеж, на котором был остановлен враг, почти не менял своего местоположения. Там, очень далеко, в трехстах километрах от города, который не считается прифронтовой зоной.

Все замерли в ожидании. Кажется, снова должна прозвучать сирена и последовать обнадеживающие слова: «отбой воздушной тревоги», повторенные, как положено, трижды. Как молитва в церкви.

Паровоз гудит. Лейтенант именно в это время начинает что-то кричать собравшимся в зале ожидания, его не слышат, только последние слова «немедленно в бомбоубежище», прозвучавшие после гудка, различимы. И услышав их, толпа уподобившись волне, медленно начинает отступать от запертых дверей.

— В городе вообще есть бомбоубежища? Где ближайшее? — спрашивает, перекрикивая начавшийся гомон, лейтенант.

— У вокзала, у здания бывшей тюрьмы. Сейчас там гостиница….

Даже сержант впервые сталкивается с реальностью, которая подминает его слова и действия под себя, с хрустом и лязгом неумолимо надвигающегося танка.

— Откройте двери!

— Ключи у начальника вокзала.

Лейтенант ругается, и его ругань внезапно становится понятна всем, кто стоит у стеклянных дверей. Почему-то кажется, даже мне, что здесь, среди военных, среди хоть какого-то командования, безопаснее, чем где бы то ни было в городе.

Хотя вокзал — единственное место Свияты, которое могут, и скорее всего будут бомбить.

Лейтенант разбивает двери подошвой высокого сапога. Они распахиваются настежь, звон стекла подавляется хрустом под ногами военного. Голос, усиленный, размноженный гулким эхом, обрушивается с высоты потолка на собравшихся.

— Живо, все вон отсюда! Немедленно. Все в бомбоубежище! Это приказ!

Важны не слова, важно действие. Ему и подчиняются в первую очередь. Сержант кричит собравшимся на той стороне путей, через платформу с зенитной установкой. Его почти не слушают — он не совершал подобного лейтенанту, действия и потому не может столь же успешно командовать штатскими.

Из зала собравшиеся выметаются в течение полуминуты. Шум, паника, беготня, гомон, — все это сопровождается непрерывными указаниями лейтенанта, напоминаниями о бомбоубежище, расположенном под гостиницей. Он наступает на все еще находящихся в зале, и те невольно пятятся прочь, словно один вид лейтенанта может ввести в паническое бегство.

Они бегут через открытую площадь к гостинице, уже почти не стесняясь своего поспешного бегства. Кто-то впрочем, стесняется, и потому, идет, нагруженный вещами, скоро, как может. А лейтенант поворачивается к нам.

— Почему новобранцы все еще здесь?

Сержант оглядывается, мгновение, на его лице читается испуг перед безусым молодым человеком, который моложе его лет на десять. Он хочет ответить, но не успевает.

Звук, ни с чем не сравнимый, мешает сержанту произнести слова, заставляет поднять голову к крыше, у центра перрона. Он спохватывается, снова пытается заговорить, и в тот же миг звук этот становится пронзительным.

Два штурмовика выныривают из хрустального неба, с ревом пикируя, в считанные мгновения превращаясь из точек в отчетливо различимые машины смерти с опознавательными красно-белыми кругами на бортах.

— По вагонам!

Это лейтенант. Кто-то кричит, там с того перрона, невидный за составом. Кричит сквозь рев моторов и визг приближающихся со страшной, ужасающей всех скоростью, самолетов.

— По вагонам! — повторяет он команду. И ее же дублирует очнувшийся сержант.

Зенитка внезапно оживает. Она медленно поворачивает дуло в сторону приближающейся опасности. Слишком медленно. Штурмовики открывают огонь первыми.

Очереди проходят наискось — по две с каждого самолета. Пересекают асфальт перрона, оставляя за собой черное крошево, уходят в кусты и выскакивают на излете пикирования в самой нижней точке, на площадь. Где все еще бегут, торопясь скрыться от опасности, несколько десятков человек.

Нас загоняют в вагоны. Мы медлим. Я неотрывно смотрю, заталкиваемый в нутро теплушки, как трое так и не ставших пассажирами останавливаются, когда очередь, пропарывая асфальт, добирается до них, и как-то картинно размахивая руками, медленно валятся посреди площади. Коробки, сумки, падают в стороны, их содержимое медленно рассыпается.

Второй штурмовик целенаправленно бьет по уходящим. Две дорожки прокладываются вдоль площади, сквозь бегущих, растерявшихся от грохота и грома, не знающих, что лучше в данное мгновение, — спешить по площади к спасительному бомбоубежищу или попробовать скрыться в подъездах зданий. Ведь это же пулеметы, не бомбы….

Еще несколько человек падают, просто падают лицом вниз. К ним подбегают, их пытаются поднять. Кричат что-то. Штурмовики уже проскочили площадь, должно быть, разворачиваются для новой атаки.

А сверху рушится новая смерть. То, что на фронте зовут «чемоданом» — с глухим посвистыванием падает на площадь, прямо на людей, пытающихся поднять мертвецов.

Какое-то дикое немыслимое мгновение я наблюдаю, как бомба, словно бы нехотя, приземляется на площадь.

И более не вижу ничего. Одновременно со взрывом меня заталкивают в теплушку. Последним, кроме меня, все уже выполнили приказ лейтенанта. Но я слышу. И ощущаю.

Чудовищный удар, сбивающий с ног, осколки стекол, вылетевших из всех помещений вокзала и устремившихся к нам, забарабанивших в доски вагонов, в шинели. Ядовитые шершни, призванные с небес, ищущие себе добычу. Кто-то кричит от боли, падая рядом со мной. Падает и не шевелится.

Дверь немедленно захлопывается, словно пытаясь отрезать нас от начавшегося кошмара. И тотчас же новый взрыв, чуть дальше, чуть тише, чуть слабее. Я вспоминаю, что рядом лежит кто-то, кто еще недавно был смутно знаком мне, кто, стоя по соседству, рассказывал своим друзьям озорные истории — и смеялся с ними. Я касаюсь его плеча. Он еле шевелится, чуть слышно постанывая. Стекла пронзили шинель, просквозили ее, точно картечь. Он что-то пытается сказать, но слова тонут в невнятном бормотании, кто-то помогает мне, поворачивая его неестественно вывернутую на сторону голову, и только тут я замечаю, что она липкая. Насколько она липкая.

И резко откатываюсь, пытаясь встать. Остальные недоуменно смотрят на меня, пока еще не понимая моего страха. Еще двое так же получили ранения от осколков стекла, но незначительные.

Мне слышится грохот, но не от нового взрыва, для них, вероятно, еще рано, грохот обрушившегося здания. Какого — неизвестно. Двери теплушки закрыты снаружи, до высоко расположенных оконец мне не дотянуться.

Грохот и тишина, на несколько секунд охватившая город. Эти мгновения мне кажется, после взрыва я стал плохо слышать — лишь иллюзия, ибо я различаю чей-то бег по перрону, и далекий голос:

— Ну подходите же, подходите, гады, — голос беззлобный, вероятно, привыкший ко всему происходящему, голос скорее успокаивающий уверенностью в собственных силах. Новая реальность давно уже стала для обладателя голоса истинной, приелась ему, и он чувствует себя в ней достаточно комфортно, чтобы позволить себе негромко посмеяться над возвращавшейся смертью.

Я слышу, как кто-то из склонившихся над балагуром вскрикивает, понимая — только сейчас понимая, — что же произошло. Зажимает пробитую вену на шее, не то пытаясь помочь уже недвижному телу, не то надеясь таким образом нащупать пульс. Бесполезно, склонившийся сам прекрасно понимает это и едва не плачет, уговаривая своего товарища, а больше, себя, потерпеть. Чуть-чуть.

— Сейчас мы поедем, и все закончится. Все закончится.

Последние слова повторяются, словно эхо, несколько раз. Все тише и тише, пока не замолкают совсем.

И снова слышен гул. Тот самый, ожидаемый.

Далекий голос, пока еще способный перекрыть его:

— Ходу давай. Что ты стоишь, ходу!

И паровоз начинает медленно трогаться с места, скрежеща мотовилами, проворачивая колесные пары на рельсах; в эти секунды мощь его никак не может найти выхода. Он теряет бесценное время, неспособный отойти быстро от станции. Пар клокочет в котле, выбрасываемый все ускоряющимися толчками наружу — но медленно, ох, как же медленно! Ведь гул с небес уже перерастает в рев.

И в ответ на усилившийся гул перекрывая его, доносится первый выстрел зенитки, а следом за ним, вдогонку, второй, третий, медленно, толчками сердца. Совсем не так споро, как в фильмах, демонстрируемых нам в последних классах, в те времена, когда войны еще не было, но уже никто не сомневался, что рано или поздно она будет. Обязательно для всех получивших приглашение, именно так это и звучало, «приглашение на освидетельствование медкомиссии», и штампик в военный билет с хрустящей корочкой и единственной, все объясняющей надписью «годен». Первый, после начала боевых действий, приказ министра обороны обязывал проводить «дополнительно курсы военной подготовки среди лиц мобилизационного возраста» — от восемнадцати до тридцати пяти. Кто-то пошел сам, кого-то как меня, бывшего студента, «пригласили» на освидетельствование, а затем вручили повестку и билет.

Билет этот до сих пор не заполнен, только фотография, личные данные и время направления на курсы молодого бойца. Взятия на учет в должности «рядовой». На страницах посвященных прохождению службы и получения званий пока еще пусто. Нас отправляют с предписанием туда, где постепенно в течение шести месяцев начнутся неспешно заполняться свободные восемь листков. Или гораздо быстрее, если снова взглянуть на небо….

У плечистого балагура с широкой улыбкой записей в билете более не прибавится.

Зенитка продолжает ухать. А штурмовики уже несутся над площадью, открывая огонь по составу. Люки открываются, я словно бы чувствую это, и из них выпадает еще одна бомба.

Состав наконец, сдвигается с места. Очереди пронзают теплушки. Где-то крик:

— На пол!

И мы, следуя этому крику, послушно ложимся, падаем, ожидая милости небесной. Рядом со мной снова оказывается липкое лицо новобранца, все в осколках витражей. Я пытаюсь отвернуться, и только сейчас ловлю себя на мысли, что не в силах не смотреть на открывшийся мне внезапно ужас — ужас смерти. Он сковывает меня, подобно пудовым цепям и держит, не давая вздохнуть полной грудью.

Единственная мысль способная противостоять натиску смерти. Она не пришла проводить меня. А значит, с ней все в порядке. Все должно быть в порядке.

Значит это счастье, что она не пришла. Что наше расставание состоялось вчера, и мои просьбы остались неуслышанными. Что ее не было на площади сегодня.

Поезд медленно набирает ход, зенитка продолжает строчить, как испорченная швейная машинка, выбрасывая из себя снаряд за снарядом. В пустоту, все в пустоту.

— Крути, давай, крути!

Штурмовики промчались над нами и снова ушли — осталось лишь дождаться двух взрывов. Я сжимаюсь, пытаясь стать маленьким и незаметным, сделаться недосягаемым ни для бомб, ни для пуль. Столь крохотным, что никакое оружие неспособно более причинить мне вреда.

Два взрыва сливаются в один. Совсем рядом. Буквально в нескольких метрах.

— О, Господи! — всхлип на выдохе.

Значит, мимо.

Ударная волна бьет, что есть силы в двери теплушки. Неожиданно окатывает волной горячей воды. Словно далекое море вышло из берегов и девятым валом добралось до нас. В расширившиеся щели теплушки виден дым и пар, искореженные куски железа, мимо которых проносит нас, уже на порядочной скорости, паровоз.

Взрывами разбило водокачку. Ее останки виднеются в щели вагона, закрываемые искореженным кряжистым тополем.

Мы отползаем от накатившей и схлынувшей волны, точно потерпевшие бедствие на необитаемом острове.

— Не подниматься, не подниматься! — крики сержанта из соседнего вагона.

Значит, будет и третий заход. Зенитка не прекращает стрельбу. Мне кажется, частота выстрелов увеличилась — или это только иллюзия? Ведь она — единственное оружие, что защищает от атак не только и не столько наш состав: целый город. Всю Свияту, которой более нечем ответить на атаки двух штурмовиков, лишь пытаться укрыться — где угодно, как угодно. Этому городу никогда не было чем ответить на любые атаки. Свията считается гражданским объектом.

А потому единственное орудие, способное хоть как-то защитить город теперь стремительно удаляется от него. Не прекращая отвечать огнем на огонь неприятеля.

А Свията остается беззащитной — там, позади.

Вопль. Дикий вопль, исполненный какого-то безумного счастья, слышится с головы состава. Не в силах усидеть на месте, мы бросаемся к оконцам теплушки. Всматриваемся, отталкивая друг друга, в небесную синь — единственное, во что мы можем всмотреться. И отвечаем тем же восторженным криком.

С примесью восторженной злости — ведь один из нас по-прежнему лежит на полу в липкой луже темного цвета. И он никогда не увидит того, что видим мы. И это добавляет в наши голоса еще большую ярость, еще больший восторг от увиденного.

Штурмовик, вероятно, слишком близко стал делать разворот. И один из снарядов, выпущенных зениткой, разорвался совсем рядом с левым мотором, изничтожив винт, раздробив крыло. Самолет тяжело заваливается на побитый бок, из которого вырываются, словно разорванные куски красного полотнища, языки пламени и черная копоть дыма. Летчик, невредимый, откинув раму, вываливается из кабины. Штурмовик уходит по широкой дуге из поля нашего зрения, теряется за лесом. Но это не имеет значения, судьба его предрешена. А вот судьба летчика — сейчас решается уже она. И то, как она решается, вселяет в наши сердца тот самый дикий восторг, который исходит неистовыми криками из множества юношеских глоток.

Второй штурмовик уходит, бессильный помочь товарищу. Белый парашют раскрылся подобно блеклому цветку в хрустальной лазури неба. И вокруг него расцветают такие же блеклые цветки, но с примесью желтых и бежевых тонов. Это наша зенитка продолжает стрельбу по зависшему в небе пилоту.

Один, второй, третий, четвертый. И только седьмой выстрел прекращает затянувшееся действо.

Снова слышится восторженный крик, но злобы в нем больше, много больше. И совсем не слышно облегчения, как во время первого вскрика. Что же, война учит именно первому, учение второму дело самих воинов.

Теперь можно сказать, что это наше дело.

Бежевый цветок расцветает на месте, мгновение назад занимаемом летчиком. Разом превращаясь в черно-красный. Парашют, лишенный тяжести, уподобляется белой тряпке, заваливается и планирует уже сам по себе, без драгоценного груза. Теряется в лазури неба.

И только тогда мы отходим от окошек. Возвращаемся назад — к раненым, вспомнившим о засевших в спинах осколках, к вмятым последним взрывом доскам вагона. К лежащему на полу балагуру. И разом замолкаем, сгрудившись подле него.

Крик сержанта из соседнего вагона заставляет нас снова опуститься на пол.

— Быстрее, сколько вам повторять.

И мы опускаемся. Последнее, что я вижу в оконце — железный мост окружной дороги. Он проходит над нашими головами, означая, что мы покинули город. Свията осталась позади.

Глава четвертая

Молодой человек, на вид, лет двадцати дожидался сестры, подле эскалатора, пытливым взглядом окидывал толпу, запрудившую станцию. Елена приблизилась, обменялась парой фраз, он кивнул в ответ и пошел, привычно взяв ее под руку.

Вид у него был, что называется, затрапезный. Невыразительный болоньевое пальто, серая вязаная шапочка, костюмные брюки, достаточно легкие, мне показалось, что их Павел носит всепогодно, вне зависимости от сезона. И тяжелые ботинки армейского образца с высокой шнуровкой, совершенно не вяжущиеся с остальной одеждой.

Я подождал, пока они поднимутся в город, и только после этого последовал за ними. И всю дорогу наблюдал, как держится Павел за крепкую руку своей сестры, подставляемую со столь давних пор, что этот жест вошел у Елены в привычку. Равно, как и у брата тоже.

Они вошли и расположились в приемной. Никого не было в этот час, точно город парализовал всех жителей в бесконечных пробках. Обычно к моему появлению выстраивается небольшая очередь записанных — люди привыкли приходить заранее на встречу, ведь для многих она решающая. В битве против своего второго «я», с которым до этого несколько месяцев, а порой и лет велась непрестанная скрытая или явная борьба.

Иногда заведомо проигрышная. Заведомо, когда сопротивление захватчику начиналось слишком поздно, тот уже контролировал мысли и поступки, внося разлад в устоявшиеся представления, заставляя пересматривать жизненные позиции — тем пересмотром пугая родных и близких. Иногда настолько, что они, опасаясь столь хорошо знакомого, а ныне ставшего бесконечно далеким человека, готовы были на все, лишь бы отгородиться от него пространствами, с зарешеченными камерами и комнатами с охраной — любя и боясь одновременно. Ибо человек распадался на две составляющие, что ведут нескончаемую битву на их глазах — а подобное трудно вытерпеть, ежедневно, еженощно находясь подле сопротивляющегося из последних сил неумолимому. И меняющего его столь разрушительно быстро, что страх потерять близкого тушуется перед страхом за собственную безопасность.

Для людей, обходящимися приветствиями и пожеланиями здоровья, такой человек не перерождается. И перемены настигают сослуживцев врасплох, постфактум, известием об окончательной победе захватчика. И те, недоумевая, с чего бы это «такой замечательный парень» и «душа компании» вдруг оказывается в желтом доме, часто решают, что сумасшествие своего рода грипп, не передающийся воздушно-капельным путем, но столь же стремительный в своем течении. Просто они не были свидетелями месяцев и лет напрасной борьбы, долгого отступления и неминуемого угасания того, с кем некогда прежде вели задушевные беседы.

Вот только это уже не мой профиль. Я муниципальный психоневролог, а не психиатр, хотя обыватели часто путают эти понятия. Я прихожу на помощь осажденному бастиону, но не в моей компетенции, да и не в моих силах — их требуется куда больше, и чаще всего, не одного врача, — вести долгие переговоры о капитуляции. Чаще всего именно о ней и идет речь с захватчиком. Как известно, шизофрения неизлечима.

Ко мне же приходят за подмогой.

Примерно так начала со мной разговор в вагоне поезда Елена. Я старался и слушать и не слышать ее, понимая, что ее субъективное мнение может навредить. Но не давать ей говорить не мог — девушке самой необходимо выговориться, выплеснуть страхи, скопившиеся за долгие дни, недели и месяцы.

Она говорила долго, перебивая сама себя, и начиная сызнова. Я смотрел в черное окно вагона, на промелькивающие кабели силовых установок, трансформаторные будки, какие-то двери, слушал, размышляя. Не столько о Павле, сколько о его сестре. А она, должно быть, греша на мою рассеянность, все повторяла и повторяла о девушке из снов. Странной девушке, все время приходящей к молодому человеку. Настойчивой в своих стремлениях войти в его жизнь навсегда.

Продолжая смотреть в черное окно вагона, я размышлял о Елениных страхах, в которых удивительным образом перемазалось все: и боль возможной потери и боязнь перед незваной гостьей, все более чувствующей себя в их доме хозяйкой и страх довериться человеку, которого она видела всего второй раз в жизни. Доверить в том числе, саму себя, не отделяясь от Павла.

Я подумал так, когда Елена стала говорить «мы», вспоминая некоторые из снов брата. Мне захотелось, чтобы она сама пришла ко мне, одна, я хотел уже просить ее об этом, но поезд подошел к станции, и Елена поспешила навстречу молодому человеку, выискивающему ее в толпе, выплеснувшейся на станцию. Я остановился и долго приглядывался к этой паре, идя в десятке шагов позади.

Павел заметно нервничал, усаживаясь в мягкое плюшевое кресло, видно было, что вся обстановка, хотя и рассчитана на создание комфортных условий, вызывает у него вполне понятное отторжение. Ведь она косвенно связана с вторжением, таков уж невеселый каламбур, во внутренние пределы души, к коим могли быть допущены лишь самые близкие и на самый малый срок. Я подождал, пока Елена усядется вместе с братом, и только тогда прошел к кабинету. По прошествии нескольких минут, найдя нужные бумаги, сообщил секретарше звонком на селектор. Павел появился в дверях немедленно, я попросил закрыть плотнее дверь; последнее, увиденное в исчезающую щель, было лицо Елены, с волнением заглядывающей в кабинет.

— Присаживайтесь, располагайтесь поудобнее, я вас внимательно слушаю, — я указал ему кресло, сам же, вышел из-за стола и присел рядом. Очевидно, Павел не ожидал подобного стиля общения, ему привычнее было видеть человека, говорящего с ним через стол, прятавшегося от него за массой дерева, и потому молчал, растерявшись. Затем произнес глуховатым голосом, несвойственным юноше.

— Алексей Никитич… — он запнулся, но затем продолжил: — Видите ли…. Сестра, наверное, рассказывала вам о… моих странностях. Когда записывала на прием.

Он все еще никак не мог найти нужных слов, и потому только больше терялся с каждой произнесенной фразой. Я постарался придти ему на помощь:

— Только в общих чертах. Она сказала, что вы видите странные сны, но уточнять не стала. Да в тот день у меня было много пациентов, так что я не мог уделить ей достаточно времени. Или вы сочли бы это необходимым?

Он поднял глаза, встретился со мной взглядом и тотчас опустил голову. Словно чего-то испугавшись.

— Нет, нет, напротив. Она, конечно, всего не знает….

— Безусловно. Поэтому я и хочу послушать вас прежде, чем кто-то еще станет рассказывать мне о том, что привело вас сюда.

Павел вздохнул с некоторым облегчением.

— Да, это верно, — согласился он. И заговорил: — Это началось год или полтора назад. Я точно не помню. Скажите, доктор, вам когда-нибудь снилось несколько раз подряд или хотя бы достаточно регулярно одно и то же место, скажем, городской квартал или поселок, или еще что-то? — неожиданно прервал он себя. Дабы подбодрить его, я кивнул:

— Боюсь, сейчас не вспомню, какое именно, но снилось. Примерно в вашем возрасте, может, чуть пораньше. Я довольно часто попадал на дачу, на Клязьме, которую снимали мои родители. Был там всего месяц, а потом вспоминалось очень долго.

Павел кивнул. Он успокоился и был готов рассказывать, не опасаясь непонимания, самого страшного, чего он боялся встретить в этом кабинете. Визит ко мне значил для него многое, и молодой человек смел рассчитывать, если не на разгадку тайны, то хотя бы на приближение к ней.

— У меня сны иного свойства. Видите ли, я совсем не знаю места, в которое попадаю с удивительной регулярностью, раз или два в неделю обязательно.

— Возможно, это компиляция из других мест, виденных вами прежде, некая сумма других городов и поселков.

Павел резко мотнул головой.

— Елена вам действительно ничего не рассказала. Я никогда не был нигде, кроме Москвы. Только на даче у наших знакомых в Крёкшине, когда была жива мать и она еще… — он снова оборвал себя. — Словом, я был маленький. Нет, я не знаю того города, куда попадаю. Да и название у него незнакомое — Свията — такого я не встречал в атласах. А у меня их много, одно время я так путешествовал по миру….

Он снова замолчал, замкнувшись на воспоминаниях.

— Согласен, название странное. И что же это за город?

— Тихое провинциальное местечко. Застывшее где-то в тридцатых годах прошлого века. И я бы сказал, не совсем наших годах. Видите ли, хотя люди говорят на русском, носят русские имена и фамилии, и все надписи сделаны для моего удобства, — он попытался улыбнуться, но тема ответственностью своей не позволяла шутить. — Я все же чувствую, что это не наш город. Другая страна, ни на йоту не похожая на СССР или Россию. И люди другие, хотя одеваются похоже, и обстановка несколько иная. Это чужие тридцатые. Нет плакатов с вождями и всего прочего. То есть, ура-патриотизм вроде бы присутствует, бравурные марши передают по радио, и определенная атмосфера всеобщей мобилизованности имеется… но это совсем не то, что было в те годы у нас. И главное, не то, что было в те же самые годы у них, в Европе.

— Понятно. Вы любите исторические романы?

— Нет, я предпочитаю прозу авторов предвоенного времени. И нашу и зарубежную. Начиная от Зощенко и кончая Ремарком или Фицджеральдом.

— Значит, колорит тридцатых вам сравнительно знаком?

— Да, более или менее.

— А эта страна… где она расположена? — про себя задумался, что за причина, помимо очевидной, заставляет моего пациента бежать не только от шумного столичного града в провинцию, но и путешествовать в далекое прошлое, выискивая для себя пристанище в тихом городке неведомой страны.

Он покачал головой.

— Я и сам долго размышлял над этим. Не могу с уверенностью сказать. Наверное, какая-то из стран Восточной Европы. Или Южной…

— Вы помянули, что уже больше года как попадаете в этот мир. Именно в тот город? — мне не хотелось произносить имя Свияты, возможно, у Павла на этот счет существует табу.

— Да, в Свияту. И мне кажется, что я попадал туда и прежде, давным-давно, потому как некоторые места, которые я посещаю сейчас, мне настолько хорошо знакомы, что это просто… дежавю какое-то, — с неловкой ухмылкой закончил он.

— Да, во снах подобное бывает. Расскажите поподробнее о городе.

— А ваше время? — неожиданно спохватился он. Видимо, в последний момент мысль уцепилась за возможную отсрочку, Павел побоялся излагать все и сразу. Снова вопрос доверия? — вполне вероятно. Судя по рассказам сестры, она действительно знает совсем немногое о Свияте. Имени города Елена не произносила, да и вообще не поминала о нем. Просто девушка из снов, с которой регулярно встречается брат; хотя возможно, именно эта девушка ее сильнее всего и беспокоила.

— О времени не беспокойтесь. Следующий, кто записан на сегодня, прибудет только через три часа, — этой зимой выдался мертвый сезон, обычно, мне отводилось лишь около часа на пациента. Весной и осенью по академическому часу, но то и понятно, самый сезон.

— Тихий красивый город, — начал Павел, — на такие невольно обращаешь внимание. Древний, много старинных церквей, больше в романском стиле, правда, мало прихожан, да и частью они превращены в музеи. Центр сплошь усадьбы и замки. Старый университет, который до сих пор служит местом обучения. Зелень повсюду, очень много зелени, улицы просто утопают в ней. Мало машин. Даже не в сравнении с Москвой, просто дороги пустынны. Хотя люди небедные. Много общественного транспорта: автобусов, троллейбусов, последние иногда двухэтажные, как в фильме «Подкидыш», помните? — я кивнул. — Бродить по такому городу одно удовольствие. Я так и делал. Пока не встретил ее.

Пауза.

— Она меня узнала. Странный сон, — Павел заговорил вполголоса, погружаясь в воспоминания. — Я столкнулся с ней в автобусе, только зашел, и тут подходит приятная светловолосая девушка, знаете, с такой укладкой, коса скручена на затылке; в строгом костюме, ростом чуть пониже меня. Улыбается, говорит приветственные слова, я, конечно, ей отвечаю…. Странно, все странно, — повторил Павел. — Лица не могу узнать, но мне она кажется знакомой. Оказалось, учились в одном университете, том самом, о котором я уже упоминал. Согласитесь… несколько странно для моих лет.

— Вы в своем сне старше себя нынешнего.

Невольно я выдал одну из тайн, рассказанных мне Еленой, но Павел, по счастью, не заметил этого. Просто кивнул.

— Именно что. Я не понимал тогда, почему вдруг так получилось, и радостная встреча и университетские воспоминания. Все выяснилось много позднее, — Павел торопился вперед, с налета рассказывая о встрече. — Ее зовут Марина, как я сказал, она меня сразу узнала, очень обрадовалась, сказала, вот наконец-то, встретились, а до того целых полгода не виделись. Она соскучилась. Вышли перед моей остановкой, в том городе у меня есть место жительства, я проживаю с какой-то теткой на Каштановой, 25, адрес хорошо запомнил. Поцеловались, странно, впервые я почувствовал вкус поцелуя во сне, такого со мной прежде не было. До этого все мои, если так можно сказать, эротические фантазмы, казались пустышками, а тут….

Он помолчал и после новой паузы продолжил:

— Странно так же, что я внезапно почувствовал необъяснимую притягательность. Будто действительно только этой встречи и ждал. Она коротко обсказала свою жизнь за эти полгода, а мне вроде бы и рассказывать нечего, и я в ответ машинально принялся что-то сочинять. Вполне внятно, настолько, что поверилось и самому. И ведь странно, меня опять же самого поразило, какими подробностями тогда я оперировал. Практически не имея представления об учебном процессе, не только здесь, но тем более, в Свияте. Говорил о старшем преподавателе Степанове, рассказывал про него какие-то анекдоты…. Знаете, под конец, я сам стал удивляться этим знаниям.

— Во сне происходит нечто подобное. Вы ведь наверняка читали о студенческих сообществах. Этого хватило, чтобы создать иллюзию.

— Иллюзию, — он встрепенулся. И тут же продолжил. — Мы немного побродили по улицам. Потом вроде хотели зайти ко мне, да Марина передумала. Предложила пойти в кино, на какой-то шпионский фильм, я даже название помню: «Тайная война».

Он замолчал.

— И вы пошли, — Павел мотнул головой.

— Не знаю. Странно да? Сон прервался именно на этом месте. Но не это главное. Другое, о чем мне надо вам рассказать. Видите ли, в этом сне я был совершено другим человеком.

— В каком смысле, другим? — спросив, я подумал, интересно, насколько в этой части его рассказ будет совпадать с тем, о чем мне сообщила Елена еще на станции метро.

— Вам такого не приходилось испытывать, — с уверенностью произнес молодой человек. — Когда смотришь на себя во сне в зеркало, в гладь пруда или во что-то, что могло бы отразить лицо — и не узнаешь. Понимаешь, это ты, и все же не ты. Не просто другой, незнакомый тебе человек.

Я молчал. Павел выдохнул коротко, нервно потер ладони.

— Я увидел себя, когда к ней зашел в гости, в смысле, к Марине. Это был далеко не первая наша встреча, помню, мы шли до ее дома взявшись под руку, как степенная пара. Словом, — спохватился он, — я стоял возле зеркала, помогая Марине раздеться, помню, на ней был синий плащ с застежкой под горло, и вдруг словно что-то толкнуло, — повернулся и заглянул. Остолбенел. И вот что странно, продолжал разговор, будто разделившись на отвечающего и замершего в изумлении.

— Вы на кого-то были похожи?

— Нет, если вы думаете, что у меня лицо во сне оказалось известным, то ошибаетесь.

— Нет, я имел в виду….

— Уверяю вас, — пылко произнес Павел, — этот человек мне вовсе незнаком. Ему примерно двадцать четыре — двадцать пять лет. Крепкого сложения, мускулистый. Лицо… простое такое. Я затрудняюсь его описать. Таких можно встретить везде. Вроде бы, заурядный человек, но вот есть в нем какая-то внутренняя сила. Магнетизм, словом, — Павел помолчал, потом начал с новой строки. — Я попробую его описать. Черные прямые волосы на пробор, тонкий нос, высокие скулы. Цвет глаз… пожалуй, карие, — и выдержав паузу, выговорил, — Знаете, Алексей Никитич, я бы не утверждал, что этот человек нравится мне. Но он притягательный.

— Для Марины?

— И для нее тоже, — уверенно сказал он. — И еще… у меня, похоже, нет выбора. Только этот человек, это лицо в том мире.

— Вы хотите сказать, что за все время, ни разу…

— Пожалуйста, называйте его Свиятой. Он… я не знаю, как сказать, он просто есть, и я попадаю туда… — Павел смешался, а затем заспешил. — Знаете, мои первые сны были смутны и не слишком отчетливы, я будто парил, все время ища кого-то. Долго искал, по-моему, не один даже месяц, пока не обнаружил себя ступающим по земле, бредущим неспешно среди жителей, не обращающего на них внимания, и в ответ не получающего ни подозрительных, ни приветственных взглядов. Внезапно стал своим. И ни разу, сколько не забрасывало меня в Свияту, я не изменял этому человеку.

— И только в… Свияте.

— Да, за исключением того момента, когда… — снова пауза. — Мы с Мариной были в дачном поселке у каких-то родственников с ее стороны, седьмая вода на киселе, они снимали там полдома и пригласили нас на выходные. Кажется, я тогда нигде не работал, конец лета, я только выискивал место поприличней.

Он замолчал, а потом продолжил неожиданно.

— Во снах я не ходил ни на биржу труда, не рассылал почтой резюме, но твердо знаю, что мной интересовались в одном месте, на единственном в Свияте заводе, но оклад мне не подошел, и я продолжал поиски, и вроде как успешно, поскольку очень рассчитывал, после проведенного когда-то, неизвестно когда, собеседования, на положительный ответ.

— Не при вас…. То есть, ваш герой живет своей жизнью, — эта независимость меня насторожила. Равно как и пассивность Павла нашедшего свое олицетворения в Свияте и на том и успокоившемся. Подобных пациентов у меня не было, но о сходном «вселении» я читал, и совсем недавно, монографию некоего Веригина.

— Да, герой достаточно свободен, пока меня нет. И ведет себя вполне адекватно, куда-то ходит, с кем-то встречается, и не только с девушкой. Словно дело происходит в некоем, независимом от меня мире, куда я вроде как вмешиваюсь, но только своим появлением.

Он меня поддел. Я вынужден был согласиться.

— Вот видите, — продолжил Павел, — меня его поведение смущает еще больше. Прибывая в его мир, оказываясь как бы гостем в его сознании, я одномоментно узнаю о переменах в городе, о проведенных героем делах, о новостях Свияты и государства, в котором оно расположено. Обо всем. И некоторое время сам наблюдаю за переменами, о которых узнаю — иногда это длится день, иногда больше, порой, доходит до нескольких суток. Знаете, это как хорошо поставленное кино. С одной стороны, я вроде бы на полотне экрана и играю главного героя, вижу мир его глазами, а с другой, информация поступает ко мне еще откуда-то извне, я являюсь еще и зрителем, просматривающим некие параллельные сцены, в которых мой герой не задействован.

— Любопытно. Вы видите себя, как прежде, вне героя?

— Нет, — он мотнул головой, но как-то неуверенно. — Я не очень понимаю свое состояние зрителя. Если я что-то и вижу, то никак не могу вспомнить. А вот часть сна, где я непосредственно представляюсь молодым человеком, запоминается хорошо.

Первый вывод. Сон Павла можно назвать двухчастным: сперва, он получает общую информацию о мире и затем, в следующем быстром сне — о себе в том новом качестве. Павел пробуждается во время этого второго быстрого сна, естественно, запоминая виденное мгновениями раньше. Возможно, ему следует порекомендовать прогуляться за час перед сном и попить глицин: по таблетке три раза в день перед едой. Этого будет вполне достаточно, чтобы успокоиться и прервать череду видений.

— Они буквально проносятся перед моим взором, когда я пробуждаюсь, — добавил молодой человек. И вопрос с красной строки: — Скажите, доктор, а это, ну, то, что я вижу… распространено?

— Вы имеете в виду свое двуединство во сне? Да, конечно.

В свое время я защитил диссертацию, избрав темой ее сновидчество, способность человека управлять сознанием во время быстрых снов. Практически на собственном опыте. Сон всегда представлялся мне любопытнейшей темой для размышлений.

Возможно, именно это заставило меня так среагировать на слова Елены о своем брате — там, в метро. Мне показалось, я нашел удачное подтверждение одной своей теории. Сейчас я в этом был почти убежден.

— Скажите, а вы способны управлять действиями вашего героя? Скажет, дать задание, приказ, не знаю, как лучше сформулировать, сходить туда-то или встретится с тем-то?

Павел меня разочаровал, снова мотнув головой.

— Я говорю, он живет своей жизнью.

— Даже с вами?

— Мне кажется, тем более, со мной. Он независим, и мои попытки повлиять на эту независимость….

— А они были?

Павел смутился.

— Прежде. Несколько раз. Но как-то… неудачно. Я все хотел поближе познакомиться с ней, а он… вы меня понимаете.

— Хорошо, давайте вернемся к взаимоотношениям вашего героя с Мариной. Кстати, как его зовут?

Самое удивительное, что этот казалось, простой вопрос, застал Павла врасплох. Он замялся, некоторое время смотрел в пустоту перед собой, и так ничего не сказал.

— Он безымянный для вас? Или ваш тезка? — подбодрил я молодого человека.

— Не тезка, нет. Его зовут иначе. И он откликается на свое имя. Но я… странно, да? — я не могу вспомнить его.

Ничего странного, табу на упоминание имени всуе. Лишнее подтверждение моей теории. Никто из посторонних не должен знать его, ведь подобное знание означает власть обладающего им. Вот только, что дает Павлу эта короткая власть, всякий раз прерываемая явью?

— Так что у вас с Мариной? — напомнил суть вопроса я. Павел неожиданно покраснел.

— Было хорошо. Мы встречались общались….

— Эротические сцены?

— О, нет, нет, до этого не дошло. Просто ухаживание. Поцелуи и объятия. И… он иногда достаточно вольно трогает ее….

— Герой от вас ничего не скрывает?

Он посмотрел на меня серьезно.

— Он просто не может скрывать. Мне кажется, он даже не догадывается о моем присутствии. Я хоть и не могу навязать ему что-то, но понимаете… Алексей Никитич, одно наблюдение за ним уже доставляет мне удовольствие.

— Я прекрасно вас понимаю.

— А теперь, все это позади. Наши свидания закончились и надолго.

— Она отказала, — молодой человек покачал головой.

— Она здесь не при чем. Собственно, из-за этого я и проговорился Лене, а она уговорила меня…. Понимаете, доктор, — уже не Алексей Никитич, уже официально, — только по этой причине я и пришел к вам, — он снова замолчал, и я вынужден был вставить слово.

— Я слушаю вас, Павел, очень внимательно.

— Вы не поверите. Это дикость, но…. Началась война, и… меня забрали на фронт.

Глава пятая

Он шел по неприветливым холодным улицам, подняв воротник плаща и изредка посматривая на часы. До встречи оставалось порядком, оставшийся путь краток, но он все равно спешил, не глядя по сторонам, шел к маленькой узловой станции Верховая. Но с какой скоростью ни продвигался он вперед, мыслями был далеко позади. В доме, откуда так поспешно бежал.

— Садитесь, — хозяйка расставила тарелки и снова вернулась к плите. — Я составлю компанию, если не возражаете. А вы, наверное, проголодались?

Он кивнул, но, видя, что хозяйка, повернулась к нему спиной за фарфоровой супницей, ответил:

— Вы правы. Как-то лишь сейчас это заметил.

И продолжил смотреть на ее спину, подойдя к столу, но не садясь. Женщина обернулась.

— Запах восхитительный, — прибавил он.

Она смутилась. Хотя старик и был искренен, произнося эту фразу: ароматы кухни будили воспоминания. Увы, не всегда приятные.

— Присаживайтесь. На первое фасолевый суп. Берите хлеб.

Это уже роскошество — в нынешнее-то время. И жидкий фасолевый суп, напоминающий диетический и хлеб, без вкуса и запаха. Явно не карточные продукты. Тем более, белый хлеб. Настоящий.

Присев на стул, он чуть отодвинулся, смотря на по-мужски крепкие пальцы, что уверенно, ставили перед ним полную тарелку супа. Хозяйка дома, вне сомнения, женщина аккуратная, если не сказать, педантичная. Но маленькие слабости, свойственные всякому человеку, присущи и ей. Одна из таких слабостей — ежеутреннее чтение газет, тех, что небрежной горкой были сложены на серванте, резко выделяясь именно небрежностью своей на фоне идеально прибранной столовой. Поджидая его, она просматривала предпоследнюю страницу с рекламными объявлениями — должно быть, подыскивала прислугу. Сейчас ей приходилось хлопотать по хозяйству в одиночку.

Она присела напротив. Взяла хлеб из аккуратной плетеной вазочки. Тоже оставшейся как напоминание с прежних времен.

— Разговор вас задержал. Что-то серьезное?

Он покачал головой.

— Вы же сами говорили, я первый среди ваших постояльцев, кто столь скоро получает весточки. Это меня удивило и самого. Кстати, а где же они все?

— Здесь проживают всего четверо, кроме вас. Столуются в соседнем кафе, через улицу. Не могу сказать, что их там больше привлекает: стряпня или официантки. Извините, что я так говорю, вы можете подумать, что это сродни ревности, но дело в другом…

Он не слушал, опустошал тарелку, механически поднося ложку ко рту, размышлял над странной мыслью, что пришла ему в голову только сейчас. Поначалу он даже отверг ее с некоторым презрением, что ли, но мысль вернулась, прочно обосновавшись в его голове. Может ли быть, чтобы и эта женщина имела знак отличия, такой же, что носил в своей душе он? Некое тавро, безвидное всякому, кто не имеет о нем ни малейшего представления.

Да, именно тавро. Он действительно был помечен, изначально, с рождения, и лишь узнав об этом — всего-то несколько месяцев назад, сперва искал среди прочих, знакомых и незнакомых ему людей, тех, кто имел тщательно скрываемую посторонних способность, ставящую в душе невыводимую печать, узреть кою может только такой же. Отмеченный.

А ведь он поначалу стремился всеми силами избавиться от невыносимого дара. Не один раз, не одним способом. Доверяя себя чужим рукам и чужой воле, и вместе с тем, не доверяясь никому. Могла ли она обладать тем же проклятым даром, пыталась ли сопротивляться ему, желала ли, как он, избавиться навеки? Он снова взглянул на женщину и отвел взгляд. Мог и ошибиться, последнее время он так часто ошибается.

— Вы только не оставляйте меня, как остальные, на целый день, — не то в шутку, не то всерьез сказала она. — Одной в большом пустом доме просто невыносимо. Особенно вечерами. Вы ведь надолго к нам?

И опустила глаза.

Старик долго молчал, прежде чем ответить ей.

— Вечером, — хрипло произнес он, удивившись собственного голоса, — мне придется покинуть вас. К сожалению.

Она ела, не поднимая глаз. Неужто, в самом деле, решила, что его приезд в город — не командировка на несколько дней, как он сообщил с самого начала, а конечная остановка. Ведь человеку его лет надо где-то остановиться на излете жизни. Где-то и с кем-то, кто доверен был в его беды и радости и заботился о нем по мере собственных, день ото дня убывающих сил.

— Значит, действительно серьезное, если вы, даже не разобравшись с вещами….

— У меня есть еще время.

— Вам далеко идти?

— На Верховую, — он не стал скрываться. — Мне надо встретиться и поговорить с одним человеком.

— Тем, что вам звонил? — это походило на допрос, коли не преследовало бы совсем иные цели. Произнеся эту фразу, хозяйка дома опустила глаза. — Извините, мне кажется, я знаю его.

Старик отставил тарелку.

— Возможно, — и снова подумал о мете. Теперь с куда большей уверенностью. Хозяйка молчала, не решаясь более спрашивать.

Отобедав, старик поднялся к себе. В чемодане лежала лишь одежда да несколько книг; ничего из того, что могло бы вызвать новый поток воспоминаний. Воспоминания доставлены в другое место, туда он должен прибыть в сопровождении отобранного им человека, чей поезд неспешно движется сейчас к станции Верховая. Человек этот еще ни о чем не догадывается, да так оно и лучше. В его незнании, быть может, заключена определенная сила.

Или он лишь пытается убедить в новом ошибочном мнении и себя и к сожалению, всех остальных.

Старик поднял глаза. Дождь закончился, небо медленно светлело, просветы голубого, точно мазки, наносимые на грунтованный холст, становились все шире и ярче.

По дороге его остановил патруль. Двое молодых людей, одетых в черную униформу внутренних войск. Перегородив тротуар, вежливо попросили предъявить документы, как показалось старику, более из скуки, нежели признав в поведении прохожего что-то подозрительное.

Он вынул паспорт и пропуск, и не убрал руки, ожидая, когда бумаги вернут назад. Старший по званию сделал это почти незамедлительно, ему достаточно было только взглянуть на предписание, оттиснутое красными буквами подле номера пропуска.

Когда до станции оставалось всего ничего, его остановили еще раз — на сей раз процедура заняла больше времени и патрульных было уже четверо. Мгновение он подумал, что проходит мимо какого-то секретного объекта, но мысль тотчас выветрилась из головы. Отвлекло другое.

Где-то в доме, мимо которого он проходил, открылось окно, старик поднял голову — на него смотрела пара детских глаз. Он улыбнулся, но в не получил ответной улыбки, вообще ничего, мальчик, высунувшийся из окна почти по пояс, по-прежнему пристально смотрел на старика, провожая его взглядом. Уже пройдя дом, старик чувствовал спиной этот пронзительный взгляд, заставлявший его невольно вжимать голову в плечи и спешить еще больше, ускоряя и ускоряя шаг.

Ямка на тротуаре, он оступился, сбился с шага. Дыхание прервалось, сердце екнуло. Но взгляд, буравящий спину, неожиданно пропал. Он остановился, оглянулся.

Окно с негромким хлопком закрылось.

Старик перешел улицу, сворачивая к станции. Теперь он смотрел только себе под ноги, стараясь не поднимать голову.

Над головой снова хлопнуло окно, скрипнули раздвигаемые ставни. Он поднял глаза, лишь когда ноги вынесли его на площадь. Сердце колотилось неистово, последние метры он почти бежал. От кого, куда — сам не понимал этого.

Знакомая легковая машина с военными номерами стояла подле станции. Он сбавил шаг, медленно подошел к ней, заглянул внутрь.

Никого. Старик осторожно потрогал крышку мотора. Ординарцы, прибывшие за человеком, только что выписавшемся из госпиталя, опередили его всего на пару минут. Металл был горячим, капли недавнего дождя, таяли на черной крышке быстро, словно масло на сковороде.

Он прошел на перрон. Народу на станции немного, несколько десятков человек, рассредоточенных по всей длине перрона. Однако, тех двоих, принесших его вещи, он увидел далеко не сразу. Оба, и молодой человек и зрелый мужчина, стояли в сторонке, за колоннадой, у газетного киоска, намеренно стараясь не мозолить пассажирам глаза.

Он подошел к ординарцам. Пожатие рук, довольно странный жест, ведь они уже встречались, не далее как три часа назад, и тогда обошлись без рукопожатий.

Старик не знал их имен, а потому при пожатии сразу же поинтересовался этим. Секундное замешательство, они представились. Старшего звали Валентин, увядшего юношу — Игнат. Старик кивнул в ответ, вместе они вышли на платформу в ожидании поезда.

Тот прибыл, опоздав на полчаса, за это время Валентин успел выкурить три сигареты и потянуться за четвертой, когда услышал гудок. Он заметно нервничал, сильно переменившись с того момента, как принес со своим напарником вещи старика в его новую квартиру. И только закаменевшее лицо Игната не выдавало ни тревожных мыслей, ни радостных, вообще, никаких. Прежде он казался образцом спокойствия, теперь же и вовсе уподобился собственному могильному барельефу.

Странная мысль, старик смутился ей, и снова взглянул на юношу. И решился спросить, несколько подавленный нарочитым спокойствием одного, на фоне очевидного беспокойства напарника:

— Вам известно, в каком вагоне приедет наш гость?

Юноша покачал головой. Затем ответил, подбирая слова много тщательнее, нежели при первой встрече:

— Вагоны в Милите брались «на ура». Он едет или в голове поезда или в его хвосте. Будем смотреть.

— Да, будем смотреть.

Поезд останавливался, двери распахивались, пассажиры покидали вагоны, не дожидаясь полной остановки состава. И так же спешили зайти — стоянка всего две минуты, и каждому хотелось занять место получше.

Вышедшего из предпоследнего вагона человека в потертой шинели с сержантскими нашивками, старик узнал сразу. Не ожидал, что так получится, но высмотрел среди покинувших состав, и только увидев, немедленно остановил на нем свой взор.

— Заметили? — юноша тоже глядел в сторону подходящего солдата. Снова безо всякого выражения на лице. Старик почему-то не хотел, чтобы с выбранным им человеком первым встретился кто-то, кроме него, и потому поспешил, обогнав ординарцев, к усталому солдату, кутающемуся в не по сезону теплую шинель.

— Добрый день. Вы Максим Волохов? — солдат кивнул, останавливаясь. Нетяжелая котомка на плече составляла все его имущество. Отер холодный пот со лба. Кажется, выздороветь ему так и не дали, спешка, вечная спешка.

Разговор с полковником отнявший столько сил, немедленно вспомнился ему, слова предупреждения об очередной ошибке зазвучали, будто произнесенные секунды назад.

— Я Иван Ильич, — он обернулся, чтобы представить ординарцев, но не успел. Голова закружилась, старик вцепился в худое плечо солдата, пытаясь сохранить равновесие. Ответных слов не услышал.

Бездна открылась перед ним, та самая полуночная бездна, видения которой преследовали его уже больше года — и теперь он, казалось, не отгороженный от жадных краев ее ничем, готовился упасть в никуда, в бесконечность, медленно соскальзывал в стремительные потоки, водовороты безвидного нечто, готовые подхватить, умчать, утащить в разверзшуюся воронку. Поглотить без следов, оставив на месте лишь бессмысленно усмехающийся полутруп, тело, лишенное разума, той неистовой силой, которой, казалось, не дано противостоять.

И все же уголком подсознания старик понимал, что видит лишь смутное видение, осколок истинного кошмара, тот самый осколок, который он столь долго и столь тщетно искал — все это время. И потому лишь он смог отвести взгляд, отвернуться от бездны. Возвратиться в мир, буквально, за мгновение до казалось, неизбежного, окончательного падения в кипящее вращающееся нечто, не имеющее ни формы, ни размера, ни цвета, ни запаха. Приходившее в мир и уходившее из него по собственной воле — и всякий раз одним присутствием своим менявшее сложившуюся картину бытия, разбивавшую на куски и снова склеивающую по живому; грубо, неумело, подобно ребенку, только научившемуся подбирать разрозненные картинки мозаики, но не видящему в них ни малейшего смысла. И оттого картинка, создаваемая им, выходила странной, противоестественной, невозможной — и тем не менее, оставалась именно такой; продолжала существовать, не рассыпаясь. Такова была новая воля. Кому, кроме самого конструктора, решать, будет ли созданное хорошо.

Старик очнулся, огляделся. Ординарцы держали его под руки, тревожно вглядываясь в лицо.

— Благодарю вас, — сказал он, отцепляясь от держащих рук, отводя глаза от встревоженных лиц. — Все в порядке. Спасибо. Это бывает. Головокружение. Перемена погоды.

И замолчал, снова глядя на солдата. Тот стоял рядом, так же готовый придти, если потребуется, на помощь. Старик протянул ему руку. Волохов неохотно пожал ее, опустил взгляд, а затем спросил, немного резко:

— Так это вы по мою душу? — старик, чувствуя слабость голоса, только кивнул в ответ. — Из особого отдела.

Не вопрос, скорее, определение очевидного. И пауза, зависшая над перроном. Начальник станции торопливо прошел мимо них, держа смотанным желтый флажок — сигнал к отправлению поезда.

— Вы правы, — наконец выдавил из себя старик. — Правда, по иному вопросу.

Сердце потревоженное мыслями, застучало сильнее.

— Какому же?

— Узнаете, — неожиданно вмешался Валентин. — Нам пора ехать.

И повернулся, уходя с перрона. Волохов догнал его, резко схватил его за руку.

— Подождите, — голос померк, но через мгновение зазвенел серебряным колокольцем. — Это как-то связано с моим возвращением… оттуда? С тем, кто прибыл со мной….

— Нет, — ответил за ординарца старик. — Это связано только и исключительно с вами. Только с вами. Можете в этом не сомневаться.

Последняя его фраза прозвучала почти восторженно. Все трое взглянули на старика. И только гудок паровоза, отправлявшегося дальше на запад, прозвучал, словно в подтверждение его слов.

Старик не сомневался более. Бездна была рядом, это наполняло его и страхом и восторгом. И так хотелось сказать незнакомому солдату обо всех своих переживаниях, обо всем, что предшествовало их встрече.

Бездна рядом. И это самое важное.

— Садитесь в машину, — произнес Валентин. — К сожалению, у нас не так много времени для выяснения всех деталей. Обстоятельства против нас.

Глава шестая

Морось, продолжавшаяся весь переход, внезапно прекратилась. Но солнце по-прежнему прячется за плотной пеленой туч, так что создается ощущение постоянного предрассветного утра незаметно переходящего в вечер. Группа отделяется, командир последний раз смотрит в мою сторону и показывает кулак с оттопыренным большим пальцем, обращенным вверх. Мол, все в порядке, начнем, как и было запланировано.

Группа — девять человек, включая командира — уходит, теряясь в плотной пелене неведомого. Линии фронта нет, она условна вот уже два месяца, трудно сказать, где располагаются свои части, постоянно маневрирующие перед опасностью обнаружения противником, и где чужие, поступающие в точности так же. После долгих изматывающих боев весны, наступившим летом знаменуется затишье. Войска то уходят в глубь собственной территории, то снова приближаются к противнику на расстояние артиллерийского выстрела. Выманивая его на боестолкновение. Пытаясь осуществить свое основное предназначение: обеспечить должный перевес перед чужаком в нужные три раза хотя бы на нескольких километрах фронта — и тогда — внезапный удар, прорыв, новый удар в освободившееся пространство. Части вкатываются на захваченную территорию и расползаются по ней подобно ртути, отрезая части рубежа от снабжения, замыкая сперва в клещи, а затем и в котел, круша и перемалывая до победного конца.

Впрочем, последние слова во время затишья не слышны. Разговоры идут лишь о временном перевесе, об удачной передислокации. Информбюро тоже молчит, день ото дня передавая вместо сводок сообщения о тружениках тыла, совершающих подвиги ради тех, кто пошел на фронт. После затяжных боев весенних месяцев число призывников резко возросло, это не мобилизация, скорее, душевный порыв, схожий с тем, что был в дни объявления войны.

Впрочем, никому вслух не хочется произносить неприятное слово. Ведь мобилизация означает только одно — война станет всеобщей, войдет в каждый дом. Начнет ежедневно собирать свою дань, уже со всех жителей. И тогда не останется непричастных. Тогда в действие будут введены совсем иные правила жизни. Те самые, о которых пока, даже после серьезных потерь на фронте, никто не говорит вслух.

Кто не с нами, тот против нас.

Сейчас еще можно говорить о безжалостности войны, о неудачном руководстве кампанией. Печатать статьи в газетах, не соответствующие высокому моральному духу сражающейся отчизны — это так теперь называется. Вести беседы о нецелесообразности решения политических задач военными методами. Подсчитывать расходы на оборону и сопоставлять их с реально выделенными из бюджета средствами, оценивая погрешность отнюдь не долями процента.

Но тыкать этим в лицо, выступать на митингах, возмущенно бросать обвинения — это уже равносильно добровольному сумасшествию. Были разгоны. Были аресты. Были суды. После приказа — судов уже не будет.

Туман с каждым днем становится все гуще. И до заветных слов остается совсем немного времени. Особенно, если пауза прервется, передислокация закончится, и удар последует. Не наш удар.

Меня оставляют в дозоре, следить за узкой тропкой перед сараем: по ней может пройти — а может и не пройти, и это тоже неизвестный фактор — солдаты из комендатуры с проверкой. Обычно проверяющие, как сообщила другая группа, проведшая здесь всю прошлую неделю, эту тропку используют редко, только когда хотят срезать крюк, так что моя задача тоже неопределенна. Группа теряется в пелене тумана, окутавшей добрую половину фронта, столь же иллюзорного, как и все вокруг. Мы, уходя в тыл противника, не можем сказать с уверенностью, на чьей сейчас территории, но искренне надеемся, что не забрались слишком глубоко. Или напротив, не выбрались на своих. Прошли часы с момента ухода, а за этот срок наши части могли получить новый секретный план свертывания-развертывания, сняться с места с намерением заманить врага, именно в те минуты, когда мы покинули свой бивуак, отправляясь на разведку.

Это не первый мой уход за передовую, которой нет. Третий, если быть точным. Вот только первые два я не хочу трогать даже в воспоминаниях. Это были походы в пустоту. А первый раз все закончилось перестрелкой со своими — именно по той причине, которую я поминал прежде. Двое раненых и один убитый, артиллерийская канонада на полчаса и еще двадцать два трупа. Наш визит по прилегающей территории это и попытка узнать, имело ли какие-то последствия несуразное боестолкновение. И что предпринято в ответ.

Сарай, который будет служить местом моего наблюдения, только что досконально обследован нашей группой. Он расположен очень удачно, неприметное строение, давно заброшенное, заросшее подушечками кукушкиного льна, имеет два этажа. Вход на второй ведет через чердачную крышку, к которой была прислонена лестница, теперь валяющаяся в глубине крапивы и борщевика. Они окружают сарай со всех сторон, так что подойти к нему, не потревожив мощную поросль, невозможно. Ветра нет, любое шевеление может означать только одно.

В оба слуховых окна я просматриваю пейзаж на значительном удалении от сарая. Быть может, именно поэтому его столь тщательно обследовали. И будут обследовать еще и еще раз. Уже другие. С той стороны.

Возможно, они делали это прежде нас. Но следов пребывания человека в сарае нет. Первый этаж милостиво отдан крысам, шурующим сейчас в двух метрах подо мной, второй полностью в моем распоряжении. Щели в крыше и слуховое окно, удачно выходящее к особняку — подлинной цели путешествия основной группы, — дают мне возможность кругового обзора, не вставая с той лежанки, где я расположился, стараясь как можно меньше тревожить пыль и паутину второго этажа.

Я располагаюсь у окна, винтовка лежит так, чтобы в любой момент ее можно было бы взять в руки и повернуться для использования по назначению, не потревожив раньше времени беспокойных хозяев дома. Хотя, признаться, мне этого очень не хочется. Я стрелял из нее прежде, но еще ни разу она не приносила смерть.

Тишина вокруг, липкая ватная тишина, пропитанная потом жаркого перехода и сыростью погоды. Достаточно провести рукой, чтобы она стала мокрой от застывших в воздухе испарений. Или от той мороси, что до сих пор не долетела до земли. И в ней хорошо, слишком хорошо стали слышны беспокойные хозяева дома. Они подскажут мне, в случае чего, о визите чужака, но они и выдадут меня своим беспокойством. Сколько еще нужно времени, чтобы хозяева сарая приняли бы меня за своего и занялись обыденными делами?

Сборы наши, проходившие весной в тыловой части, внезапно ставшей слишком близко к подошедшему рубежу, и без того скомканные, закончились на половине срока. После чего фронт сам подошел к бывшим призывникам, отправившимся из Свияты под грохот бомбежек, заставив их решать нелегкий вопрос немедленно. Почти все ответили согласием, я поколебался было, но понял, что в данный момент мое мнение почти ничего не решает: разве что место на линии фронта. И те, кто не ответил согласием, тоже остались. Ведь фронт не собирался отступать.

Я всегда хорошо стрелял, верно, в сопроводительных документах этот факт подчеркивался, поскольку, из общей группы после катастрофически проведенной весенней операции, я был выделен немедленно. И неожиданно для себя отдан в распоряжение разведгруппы майора Стеклова, лично занимавшегося мной в течении всего времени кратких сборов. А затем ходатайствовавшего перед начальством о зачислении меня под свое начало.

Тогда я даже не смел спросить, за что мне выпала эта честь. Был преисполнен гордости и считал себя невообразимым везунчиком, встречаясь с бывшими соратниками.

Несколько недель новых целенаправленных тренировок — капитан, новый глава разведгруппы, поставленный вместо майора Стеклова — был вполне доволен и моей стрелковой подготовкой и умением ждать и выгадывать позицию. А остальному я буду обучаться на практике. Поредевший фронт надо спешно законопачивать.

Дозорным я стал впервые. И хотя моя задача удивительно проста, именно простота ее и волнует, заставляя учащенно биться сердце. Я стараюсь успокоиться, вглядываясь в пустой мир, закрытый пеленой, и надеюсь, что группа вернется и без моего вступления в дело. Что все случится как в оба прошлые раза: тихо и пусто.

Ведь до сей поры моя винтовка стреляла только по мишеням.

Как странно сознавать это, оставшись наедине с собой, вглядываясь в молочную пелену и ожидая — чего? Наверное, нежданного протяжного свиста, от которого мурашки по коже, и подрагивание пальцев, сведенных волнением. После нескольких секунд ожидания я снова увижу знакомые лица, и среди них одно, капитана, указывающего мне путь к возвращению.

Все как всегда, как и прежние два раза. Наверное, только об этом я и мечтаю сейчас. Не вспоминая о прошедшем, не задумываясь о будущем, просто лежу на прелой соломе сарая и всматриваюсь стеклянными от напряжения глазами в никуда, в туман, объявший мир предо мной.

Моя стрелковая подготовка — мое любительство пребывать в тире во дни до войны. Все просто, я выбивал мишени, я брал призы и дарил их той, что была рядом, очень часто рядом со мной, когда я стрелял, наклонялась к моему плечу и шептала слова, после которых я не мог не попасть. Милые, пустяшные слова — сколько, должно быть, их слышало людей до меня, услышит после; и всякий раз они будут новы и свежи, и всякий раз будут волновать кровь. И заставлять юношу, с румянцем волнения на всю щеку, кивать едва заметно и тихо тянуть на себя кончиком указательного пальца спусковой крючок старой пневматической винтовки со сбитой мушкой, целясь, не смотря на цель, но чувствуя ее подсознательно, ощущая на линии огня. И только ощутив это единение, сильнее давить на податливый крючок в ожидании отдачи.

Она целовала меня, ведь мы были одни в тире в столь поздний час, если не считать старика хозяина. Он хмыкал, отворачивался, а затем, когда волнение проходила и душная волна спадала, спрашивал, не угодно ли молодому человеку показать себя еще? Я смущался больше, неловко кивал, она же, напротив, смеялась серебряным колокольчиком, и льнула ко мне, не обращая внимание на взгляды, обращенные — нет, не к ней, скорее, в прошлое, далекое прошлое. Ведь у каждого даже самого одинокого человека есть свое прошлое, в котором найдется место подобной сцене, схожей истории, за которую ему и по сей день волнительно на сердце.

После тира мы возвращались по домам уже заполночь. Я провожал ее до подъезда и долго стоял, в ожидании огонька в окне. И едва только огонек зажигался, уходил, тихо, незаметно уходил. Она не знала об этом.

Это был мой секрет, моя тайна, которую моя девушка никогда не должна была узнать.

Сейчас я снова вспоминаю ее, здесь в прохладном сарае, заполненном влажным воздухом сгустившегося тумана. Она написала мне дважды, я трижды ответил ей — и теперь жду письма. Почта работает плохо, письма идут медленно, но все же находят адресата.

У них ничего не изменилось, почти ничего, если не считать тира, где разложены мелкокалиберные винтовки и тренируется молодежь в подавляющем большинстве, только вступившая в призывной возраст. Странно думать о них, неизвестных, как о грядущих сослуживцах. Странно встречать пополнение — волей-неволей я переносился на несколько месяцев назад, в день покидания Свияты. Нет, бомбежек города больше не было, раз только прилетали самолеты, но огнем подвезенных зениток и спаренных пулеметов — теперь весь город ощетинился ими — удалось отогнать, сперва разведчика, а потом и штурмовую группу. Наши самолеты в небе не появлялись, авиация вся нужна фронту, посему надежда именно на скорострельные зенитные установки, заложенные мешками с песком и на перемещающиеся патрульные машины, на чьих бортах установлены крупнокалиберные пулеметы. Это против разведчиков, броня остальных самолетов не позволит нанести им хоть какой-то урон.

Ах, да, еще ввели режим светомаскировки. И подорожали продукты. Но ведь так и положено, мы с тобой читали об этом в книгах, писала она. Во время любой войны всегда происходит так.

Я откладываю винтовку и снова оборачиваюсь. Ничего, тихо. Крысы внизу угомонились. Я вслушиваюсь. И выдохнув, снова смотрю в окно. Пролетела птица, скользнув крылом по крыше сарая. Тихие звуки пугают больше, нежели громогласные, и в этом ничего странного. Ведь я тоже стараюсь не шуметь.

Солнце поднимается все выше, туман начинает редеть. Тучи поднимаются. Я смотрю на время — да, комендантские прошли другой стороной. Мне осталось, скорее всего, только дождаться своих.

Шорох теперь доносится из окна. Я вздрагиваю. Птица, сидевшая на ели метрах в пятидесяти впереди, поднимается, отряхивая с ветви поток капель, и тяжело летит прочь, быстро скрываясь в тумане. Я беру винтовку и смотрю на мир в перекрестье оптического прицела.

Теперь мир совершенно иной, нежели мгновение назад. Оптика сужает обзор и отчетливо выделяет предметы, доселе скрытые пеленой тумана.

Там, под елью, с которой слетела беспокойная птица, проходит покосившийся забор заброшенной усадьбы, в которой нашей группе надлежит установить несколько взрывных устройств, а прямо перед забором — узкая тропка, ведущая из ниоткуда и соединяющаяся вскоре с той, которой пошли мои товарищи. Сама усадьба — трехэтажный особняк постройки прошлого века только сейчас выплывает из тумана, освобождаясь полностью. Наших не видно, сколько я ни вглядывался: ни единого движения. Едва виден только фронтон со сбитым гербом поместья, да сам портик. Меж тонкими ионическими колоннами видны узкие окна, от пола до потолка, они частью выбиты, частью заклеены накрест полосками бумаги. Или забиты фанерой. Усадьба давно потеряла владельца и теперь доживает свой век в одиночестве. Единственное ее назначение — служить неприметным складом боеприпасов для того самого решительного рывка на нашем участке. Часть задания группы заключается в том, чтобы определить, что происходит в усадьбе, если еще что-то происходит, ликвидировать ее.

Странный она имеет вид в перекрестье оптического прицела. Впрочем, теперь она находится на вражеской территории. Как-то непривычно думать об этом. Ведь многие из моего полка бывали здесь раньше, кто-то отмечал у разоренного дворянского гнезда выпускной вечер, кто-то просто приезжал на шашлыки. А теперь к усадьбе можно подобраться, лишь хорошо вооружившись, быстрыми перебежками. Кто мог предположить, даже три месяца назад, что эти земли, эта территория, всегда считавшаяся….

Шорох. Я опускаю прицел ниже.

Покачивающиеся листья крапивы, заблиставшие крупными каплями мороси Среди дымной завесы — словно прочерчен зеленый след. Спешно перевожу прицел чуть ниже по тропке, туда, где она вливается в другую, по которой ушел отряд, в сторону усадьбы.

Фигура в сером столь стремительно попадает в перекрестье, что я невольно отшатываюсь. Слишком близко. Кажется, протяни руку, коснешься. Никогда прежде, я не видел так близко человека, который считается неприятелем. И верно потому так странно ощущать его врагом.

Это с непривычки, говорил мне майор. Я знаю, что с непривычки. Что война все расставит по местам. Но никак не могу навести сызнова прицел на только что промелькнувшего в его перекрестье человека в серой гимнастерке. Потому что это может означать только одно.

Я снова вглядываюсь в прицел — но в нем уже две фигуры. Другие. Это не солдаты комендатуры, в чьи обязанности входит проверка паспортного режима. Оба идущих в маскировочных комбинезонах, винтовки за плечами качаются в такт шагам. Один закрыл лицо капюшоном, его компаньон обнажил голову, подставив влаге, сочащейся из воздуха. Сейчас он медленным движением руки вытирает лицо манжетой. И оборачивается к товарищу: что-то ему говорит. Тот отвечает тем же шепотом. Я не слышу ни звука, сколь не напрягаю слух.

И вспомнив о человеке в гимнастерке, немедленно поднимаю голову, отрываясь от оптического прицела.

Первый — в сером — идет метрах в пяти впереди, не то показывая дорогу, не то незаметно для себя уйдя вперед. Снова прицел. Лычки на вороте гимнастерки говорят, что передо мной лейтенант, сопровождающий группу. Посланную не то на самостоятельное задание в нашем тылу, не то на перехват тех, кто пытается выполнить свою миссию на их земле.

Автомат болтается на груди, чуть прикрытый правой рукой. Лямка перекинута через шею. На поясе, пистолет, две противопехотные гранаты, на длинной деревянной ручке. Такие же гранаты, только в количестве четырех штук, висят на поясах разведгруппы, комбинезоны задевают за кусты репейника, цепляются за оружие, будто предупреждают.

Я снова отрываюсь от окуляра. Веко болит чуть-чуть, должно быть, я слишком сильно надавил, всматриваясь в проходящих тропинкой солдат.

Надо стрелять. Неприятная мысль коробит, царапает мозг, колючими своими коготками. Это тоже пройдет, привыкнешь, говорил мне майор, разглядывая мои упражнения на мишенях. Ростовые мишени тоже изображали людей, пускай и достаточно схематично. Будешь сравнивать их с реальными, привыкнешь еще быстрее, добавлял Стеклов.

Тем более, реальные солдаты, даже если они того не ведают, устремляются вслед за нашей группой. Волей-неволей, но они пересекутся. Быстрый взгляд на часы — наши могут возвращаться с задания. Единственный способ предупредить, упредить почти неизбежное столкновение — сам дозорный.

Их немного, всего трое. Может начаться бой, линия фронта рядом, значит, тревога будет через несколько минут.

Прицел дрожит, когда я начинаю выбирать цель. Странно, что я не могу определиться с тем, на кого направить ствол снайперской винтовки. Мгновения убегают, надо решать.

Надо решать. Тропинка заворачивает за сарай, скрывается за елями. Оттуда я уже не достану ни одного. Офицеру до крайней черты остается пройти всего ничего. Четыре метра. Нет уже три.

Значит, его. Остальные упадут, немедленно залягут, у меня будет немного времени на второй выстрел. Прежде чем они определяться с направлением, прежде, чем вычислят траекторию полета пули. И тогда уже надо отходить. Одному. А там, как карта ляжет. Так я и предупрежу своих, и возможно, смогу отступить к реке. Сейчас Сморода разлилась от долгих, затяжных дождей, проходы к ней затоплены, переправляться придется вплавь. А за ней свои. Близ железной дороги. Крюк в два километра, не факт, что в своих скитаниях я встречу группу, но иначе….

Иначе, я упущу лейтенанта. Мысль, прежде мягко царапавшая, а ныне вонзившаяся в мозг, заставляет снова выцеливать серую фигуру. Лицо крупным планом — лейтенанту около двадцати, чуть моложе меня. Но выглядит серьезней, лицо спокойное, под этим спокойствием в застывших чертах, сжатых в нитку губах, угадывается сильное нервное напряжение, выпрямляющее спину и не дающее лейтенанту оглядываться. Наверное, поэтому он оказался так далеко впереди.

Возможно, он в первый раз ведет за собой маленький отряд.

Его лицо намертво удерживается в перекрестье прицела. Лейтенант шагает ровно, не спеша, каким-то деревянным шагом — и все же вырывается вперед; двое других идут спокойно, на своего старшего почти не смотрят. Сейчас их волнует бесшумный разговор, обмен мнениями, возможно, о предстоящей работе.

Я снова отбрасываю мысли, сосредотачиваясь на фигуре в сером. Лейтенант подошел почти вплотную к невидимой для него границе безопасности, палец сам скользит по крючку, вдавливая его с ненужной силой.

Винтовка бьет в плечо, кажется, невероятно сильно. В последнее мгновение прицел чуть вздрагивает в непослушных руках, но пуля уже вышла из ствола, пороховые газы уже разогнали ее до скорости в полтысячи километров в час и теперь она стремительно поглощает расстояние между мушкой и головой лейтенанта, пожирает метры, пробивая душный застывший воздух, наполненный влагой.

Я ничего не почувствовал во время выстрела, только невиданную прежде сосредоточенность. Выцеливаясь, еще ощущал скребущие коготки мыслей, а сейчас…. Словно включилось что-то.

Миг — и лицо лейтенанта нервно дергается, он стремительно повертывает голову, словно чем-то заинтересовавшись, там за развалившимся забором усадьбы. И начинает поворачиваться всем телом, послушно следуя за новым направлением взгляда. Когда он падает в крапиву, я еще вижу кровавый след на виске. И другой, несравнимо больший, просто чудовищный по размеру, разнесший полголовы — выходного отверстия. А торопливо перевожу взгляд вверх по тропке. В спешке отрываясь от прицела

Двое, следовавших за ним, уже успели обернуться по сторонам и теперь падают. Один чуть задержался, срывая винтовку с плеча. Почти такую же как мою, ему надобно снять ее с предохранителя, передернуть затвор, у него всего несколько секунд подготовку оружия. И еще ему кажется, что стреляли со стороны елей, возможно, из сарая.

Второй просто лег на тропу, и только сейчас шевелится, срывая с плеча оружие, поводя им из стороны в сторону. Снайпер начинает выискивать цель, он по-прежнему стоит на колене, не опускаясь, в глухую зелень, будто нарочно подставляясь под пулю. Мне с трудом видно его, второй полностью скрыт зеленью. Горячий шепот, он говорит снайперу что-то о засаде, я слышу их голоса и понимаю их речь. Язык слишком знаком, его не надо учить в школе, он родственен нашему. Второй спорит, и проигрывает спор молчанию. Снайпер по-прежнему зорко всматривается в ели, в черноту окон сарая. И не опускается. Из высокой травы невозможно уязвить цель, а он хочет именно этого. Он не глядит в окуляр, он ищет глазами, ищет, чувствуя, что вскорости может найти.

Я лежу неподвижно. Я допустил ошибку, я вздрогнул, поднимая глаза от прицела, выискивая разведгруппу, пошевелился. И теперь любое мое движение способно выдать меня. Кажется, снайпер понял это, возможно, он краем глаза увидел мгновение выстрела, озарившейся ярким светом зачерненный ствол винтовки или проблеск оптики в пронизывающем туман солнце и теперь выискивает его. Ждет, когда я снова пошевелюсь, чтобы вычислить среди ветвей и прели человеческую одежду; ждет, когда я поймаю его в перекрестье прицела. И тогда опередит.

Мгновения тянутся бесконечно. Сколько их минуло с тех пор, как лейтенант неловко упал в крапиву? Кажется, протянулась вечность немого противостояния.

А наша группа, услышала ли она одиночный винтовочный выстрел?

Под моим сапогом нащупывается кольцо открытого люка. Я задеваю его раз, другой; металл звенит. В то же мгновение следует выстрел. Яркая вспышка и звон разбитого стекла. И примерно полсекунды на мой ответ, пока он дошлет новый патрон в ствол винтовки. Я приникаю к окуляру — и только теперь понимаю, что снайпер не промахнулся. Но прежде чем осознаю это, успеваю нажать на крючок.

Пули тяжелы, ах, как тяжелы эти пули. И как страшны. Свинец, с высверленным в центре отверстием, заполненным ртутью. При соударении с костью, пуля разбивается на десяток мелких тяжелых шариков, разлетаясь по телу, сокрушая и перемалывая все, встреченное на пути, превращая в пульпу, в никчемную смесь крови и ошметков. И дробью выбрасывается наружу.

У меня осталось еще три таких пули. Возможно, увидев действие первой, снайпер понял, что перед ним новичок и стал выискивать молодого волка, с тем, чтобы тот не превратился в матерого. Не стал бы соперником ему.

А теперь… голова снайпера взрывается словно гнилой арбуз: черно кровавое месиво разбрасывается по сторонам из затылка с каким-то омерзительным всхлипом. Орошает брызгами все вокруг, в том числе и лежащего рядом. Он вскрикивает непроизвольно, последний, оставшийся в живых, и стреляет. Неважно куда, пуля впивается в стену сарая, он успевает откатиться прежде, чем безжизненное тело товарища с изуродованной до невозможности до дикого отвращения головой, упадет на место, мгновением раньше занимаемое им.

Конечно, первым надо было стрелять именно в снайпера. Но я слишком боялся упустить лейтенанта….

Он передергивает затвор.

А я — только слышу, но уже не вижу его. Боль яростно впивается в бедро, подобная бешеной собаке, рвет и кусает плоть. Снайпер не промахнулся и последним в своей жизни выстрелом, попав именно туда, где, по его расчетам должен был находиться молодой стрелок, и не ошибившись, почти не ошибившись в цели. Он ориентировался на слух, не видя меня, предположив, что я отползаю от окна, и сумел достать.

Но боль затмевает мысли, вымывает их едкой своей пеленой, я едва могу сдержаться, чтобы не закричать. Бросив винтовку, позабыв об оставшемся в живых, корчусь в судорогах, истязаемый страхом и мукой. Простреленная нога почти не шевелится, я могу только шевелить пальцами. Брюки маскировочного костюма стремительно пропитываются кровью, кровь быстро наполняет пол чердака, течет в щели, неостановимо. мне кажется, я слышу, как падают тяжелые капли моей жизни вниз, на пол, приводя в шок здешних обитателей. Или в восторг, я не могу знать.

Надо вернуться к винтовке — первое, что приходит в голову. Надо пережать рану, вторая мысль. Кровь все течет, руки слабеют, морозом сковало пальцы, я не могу согнуть их, чтобы добраться до кармана с аптечкой. Там должен быть жгут и бинты. Я шарю, но никак не могу нащупать.

А снаружи меня ждет человек, жаждущий отмстить за гибель товарищей. Время прошло, он уже отошел от первого шока и теперь, возможно, подбирается к сараю, не спеша, осторожно, не высовываясь под выстрел, подбирается, обходя меня с тылу. На нем кровь его друга, без всяких аллегорий, и эта кровь взывает к нему.

И отвечая ей, он медленно обползает мое укрытие.

Жгут вываливается, я неловко хватаю его и старательно поднимаю ногу. В глазах вновь чернота, на какое-то мгновение — или несколько минут, я теряю нить времени, — провал, а затем в сарае снова включается солнце, тускло освещая чердак. Я с удивлением гляжу на ногу — жгут на месте, осталось только затянуть его.

И чья-то рука медленно поднимаясь к бедру, собирается затягивать. Я вздрагиваю, поднимая глаза.

— Жив, курилка, — хриплый голос капитана невозможно спутать ни с каким другим. Значит, услышали, значит, пришли на помощь. Я пытаюсь говорить, ком в горле мешает моим словам.

— Там один… внизу, обходит.

— Только один? Значит, трое. Все, Борис, возвращайся, больше никого, — капитан, не поднимая головы, и не повышая голоса, обращается вниз в чердачный люк. А затем, размеренными движениями, затягивает жгут, а, когда я снова прихожу в себя, меня уже вытаскивают по лестнице с чердака: двое, тот самый Борис Иваньков и сам капитан.

— Идти можешь? Обопрись, — это уже Борис.

— Винтовка?

— У тебя на плече…. Кость не задета. Повезло тебе, парень. Ну что же, как говорят у нас, с потерей пацифистской девственности.

Никто не смеется капитанской шутке. Он и сам произносит ее со странным привкусом горечи на губах. И добавляет:

— Теперь ты один из нас. — И что-то про кровь, я не разбираю слов, снова погружаясь в туман.

Опираясь на плечи Бориса и Артема, своих боевых товарищей, я медленно ковыляю по заветной тропке прочь от сарая. Спереди маячит спина капитана, наискось ее пересекает старый карабин с двумя зарубками. Я не хочу спрашивать, сколько стоит одна зарубка — десять человек или больше. И кого именно имеют зарубки в виду, таких, как я или таких, как тот лейтенант.

Капитан посматривает на часы. До конца действия нашего «окна» на рубеже остается немного времени — солнце уже заходит. А еще идти и идти. Капитану не хочется меня торопить, но он вынужден сделать это. Маленький отряд растянулся в пути, позади нас, поминутно обертываясь, идет младший лейтенант Берзин. Оглянувшись на Берзина, я снова смотрю вперед. На одном из крутых виражей — уже подле разлившейся реки — лишний раз убеждаюсь в том, что мы возвращаемся в полном составе. Почему-то это меня волнует сейчас больше всего.

Глава седьмая

Пауза затянулась. Я никак не мог подобрать нужных слов, такое со мной случалось, конечно, но крайне редко, это был один из таких случаев. Смотрел на своего собеседника, ожидая продолжения. Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, молодой человек объяснился.

— Ну, это не Великая отечественная. Локальный конфликт из-за межевого камня. В истории этого мира не первый случай, когда обе стороны выясняют отношения, что-то вроде спорных Эльзаса и Лотарингии. Да и мой герой получил повестку не на сам фронт, а на прохождение курса молодого бойца в прифронтовой зоне, на несколько месяцев, там он получит аттестацию, звание сержанта. У него нет работы, наверное поэтому пригласили подучиться военному ремеслу. Такое практикуется. У нас профессиональная армия, — с чуть заметной гордецой произнес он, даже не заметив, к кому относилось это его «у нас».

— Тем не менее, фронт будет с вами рядом, по всей видимости, вы его если не увидите, так услышите. Как далеко он от Свияты в настоящий момент?

— Мы глубокий тыл, — снова это «мы». Да и я хорош, тоже начал идентифицировать Павла с его героем. Надо внимательнее. — Километров триста только до сборного пункта. Шесть часов езды поездом. Обещают литерный.

— Это понятно, война все же. Давно она началась.

— Да, — без колебания произнес молодой человек. — Уже как год по местному времени. Видите ли, Алексей Никитич, скорость течения времени в моем мире, — он уже окончательно перестал говорить слово «сон», — и в нашем сильно разнятся, я даже не знаю, насколько. Раза в два, как самая малость. А может, это зависит от моего пребывания, чем оно дольше, тем больше проходит компенсированного времени между снами….

— Любопытная у вас теория.

— Но я же должен чем-то объяснить такое расхождение. За время моего пребывания….

— Знаете, Павел, давайте уговоримся называть все же этот мир сном, — спешно произнес я. Он кивнул.

— Пускай, суть дела не меняет, — о, как он ошибается! Если бы только знал. — Пока я видел во сне город, там прошло более двух лет. Пока я нахожусь в теле этого парня, там прошло больше года, полгода мы встречаемся с девушкой, и почти год длится эта неприметная война. А за время, пока длится война, у нас, в нашем мире закончилась осень, и наступил Новый год. Я урывками вижусь с девушкой, но отношения продвигаются очень неспешно. У них все неспешно. Даже военные действия. Сама война, в ней принимают участие только приграничные части, мотострелковые, ВДВ, и так далее, то есть, профессионалы, о мобилизации речи не идет. Пока их только усиленно готовят, на волне ура-патриотизма, охватившего страну, но я не думаю…. Не могу ручаться, но прежние конфликты так и решались — на границе. Правда, один раз мы чуть не взяли столицу, в прошлой войне.

— Хорошо, тогда вкратце расскажите о противоборствующей державе.

— Да, конечно. Это страна, меньше нашей по размерам раза в три-четыре, расположена на восточной окраине их континента. Язык и культура, видимо, произошли от одного корня, так что я хоть и с трудом, но понимаю разговор красно-белых…

— Кого?

— Так у нас называют соседей. По цвету флага. Да, язык, пожалуй, тоже напоминает польский. Хотя использует кириллицу. Имена… пожалуй тоже из тех мест. Вот например…

Он мог бы говорить долго, но, послушав еще четверть часа историю взаимоотношений его призрачной державы с красно-белыми, я решил, что на сегодня хватит. Одним визитом мы не ограничимся, так что порассказать времени у Павла будет. А я захвачу диктофон.

— А ваш герой — он как относится к войне?

— Примерно, так же как и я: не пацифист, но считает, что это никому не нужная бойня. Впрочем, он мало интересуется политикой, сами понимаете, какие у него интересы.

— Понимаю, — против воли я улыбнулся. — Какая тут война.

— Да, — серьезно ответил Павел. — Я с ним совершенно согласен. Он не хочет расставаться с девушкой. И я тоже не имею желания терять ее. Пускай на эти месяцы, которые для меня — скорее всего, недели две.

— Однако, он не отказался от призыва. Не мог или не захотел?

— Понимаете…. — Павел задумчиво поднял взгляд. — Это покажется нам странным, но у них свое представление о военной службе. Она почетна, престижна… не то, что у нас. Если тебя приглашают, а именно так записано в формуляре, приглашают на сборы, это твой внутренний долг. Ему не откажешь. Даже из-за девушки. Наверное, из-за нее тоже. Ведь это повышает уровень. Прошедший курсы, это не просто штатский. Ну вы помните, как у нас было прежде, при Союзе.

Невольно я нахмурился. Павел взглянул на меня и замолчал.

— Вам она тоже нравится. Знаете, друг мой, я не могу назвать это очень хорошим выбором.

— Знаете, доктор, — в тон ответил Павел, — я тоже не могу. Но выбор-то у меня очень невелик.

— Вы сейчас о герое или о себе?

— Мне тоже нравится эта девушка, она отвечает мне взаимностью, тому мне, который замещает мое убожество в снах. Здесь, сами понимаете, свою половину едва ли найти.

— Как сказать.

— Так и скажите, доктор. Я уже обжигался не раз, знаю. Все мои друзья только в виде списка адресной книги электронной почты. Да, по окончании школы, обо мне никто не вспомнил, — ни те, кто списывал у меня на протяжении одиннадцати лет, ни те, кто изволил приглашать меня в гости, до кучи, что называется.

— Вы слишком сгущаете краски, Павел.

— Я рисую! Просто рисую вам свой портрет. Сестра, наверно, уже успела познакомить вас с ним, но я дополню, — он сделал паузу, ожидая возражения, но я молчал. Молодой человек продолжил:

— Наверно, познакомила. Я не против, пускай. Тем более, мой рассказ не будет сильно отличаться. Моя болезнь, — он ткнул плохо сгибающимися пальцами в почти недвижную правую ногу, — родом из матери. Она алкоголичка. Мы с Леной так и произошли — по пьяной лавочке. Откуда я знаю, кто был моим отцом, мало ли кто мог быть! Приятели приятелей, случайные люди, забредшие на огонек, да оставшиеся на ночь. Приглашения не требовалось, требовалась бутылка и закусон — все! Лена лучше меня знает, что за пьянки устраивались в дни оны, пока мать не хватил первый удар. Она стала потише, но от любви к мужикам ее избавила только могила. В мои десять лет она, наконец, отбросила коньки. Лена, по понятным причинам, не могла закончить ничего, кроме школы — надо было не только меня кормить. Мать не работала, кажется, подворовывала на рынках и от Лены только требовала. Так что в жизни сестре пришлось здорово потолкаться локтями, чтобы чего-то добиться. — Он замолчал, переводя дух.

— А что же врачи? — спросил я.

— Врачи деньги стоят, — Павел немного успокоился. — И чем дальше, тем больше. Денег у нас никогда не было, только последнее время появились, как Лена оказалась на этой работе. И то, ей приходится много тратить на шмотки. Она работает в одной дизайнерской конторе, комфорт и стиль ваших квартир и офисных помещений, — вспомнил он слоган, отскочивший как от зубов. — И каждый день, это обязанность согласно контракту, надо менять фасон одежды. Иначе — вычет. Но даже этих денег хватит на нас двоих и на квартплату останется, вот только…. Поймите и меня правильно. Лена заботится обо мне, как может, но я…. Я не могу висеть на шее у сестры. Стараюсь заработать что-то самостоятельно. Все, что на мне — я заработал сам, принципиально.

Я кивнул.

— Охотно понимаю, сам был такой, — вот только, как я понимаю, дело не столько в сестринской заботе, сколько, в настойчивости предложения с ее стороны. А заработать Павел может не ахти сколько, это понятно. — И чем вы занимаетесь?

— Финансы, — он усмехнулся, — по мне видны. Пенсия по инвалидности полторы тысячи. На работу не берут, потому как потом нельзя уволить. В вуз я не поступил, мне это тяжело. Особенно сейчас… мне до всего добираться тяжело. Вроде и посыпают чем, а потом, когда шлепнешься, непременно что-то треснет. Заживает тяжело, — иммунодефицит, зараза. Тоже от матушки, — последнее слово он произнес как ругательство. — Я работаю дома. Пишу рефераты, дипломы, набиваю сочинения разных графоманов с листа или кассеты, по пятнадцать рублей за страницу, это считается дешево. Сейчас, когда сессия ушла, каникулы начались, — затишье, а так выходило тысячи три — четыре на круг. Ну да графоманы в нашей стране не переводятся.

— А сестра? Я хотел спросить, она вам девушку не подбирала? Ведь в вашем возрасте без первой любви…

— Я понимаю, аномалия. Ну, да она же не сводня. Рада бы, но… — он резко замолчал. Значит, речь шла об обратном.

— А среди ваших друзей по переписке, девушки есть?

— Вроде да… — он заколебался, прежде чем ответить.

— То есть?

— Алексей Никитич, вы ни разу не общались в форуме с человеком под псевдонимом «Саншайн» или «Дарксайд», «Лицо с обложки» или просто «Вот-вот»? Как вы думаете, какого они пола?

— А разве это не обговаривается?

— Если человек не хочет, то нет.

— Подождите, Павел, но как с ним беседы вести. Ведь род надо знать.

— Можно обращаться на «вы» в настоящем времени. «Вы, Дарксайд писали, что я предлагаю невозможное»… кстати, Дарксайд это я, — неожиданно добавил он. — Для тех, кто со мной говорит в форуме, этого достаточно. Если кто-то хочет узнать меня получше, напишет письмо.

— И часто такое случается? — Он вздохнул. — Значит, именно поэтому вы ищете не здесь, а там.

— Я пробовал. Честное слово, я пробовал! Прежде чем понял, что…

И снова тишина.

— Это не выход, — твердо сказал я.

— Просто у вас нет Интернета. Нет знакомых, с которыми можно общаться, не прибегая к понятиям пола и возраста. И нет таких снов. Интересно, — произнес он уже для себя, — я стал видеть странные сны после того, как вышел в Сеть. Может быть, это как-то связано между собой.

— Скорее всего, связано. Это на вас так новый мир подействовал. Открытая дверь, в которую можно войти, за которой можно найти практически все, что угодно,… а можно и закрыть за собой.

Он молчал. Гнойник, прежде тщательно оберегаемый им от чужих глаз, наконец, прорвался. И теперь насущной необходимостью стало лечение открывшейся раны. Главное, чтобы Павел сам поспособствовал ему. Пускай он будет приходить хотя бы пару недель, тогда, вместе, мы найдем ответы на все вопросы, и сумеем, выйти и в наш мир, от которого моего собеседника ныне отгораживает невидное глазу искусственное образование, являющее себя лишь по ночам.

Отказываться от соблазнов этих двух миров вдвойне тяжело. Но надо, необходимо пробовать.

Наверное, именно с этого я и начал свой путь — в это кресло, человека, не на словах, не из учебников и пособий знающего, что такое мир одиночества. Я тоже начинал романтиком, видящим голубые города, и верящим только в них и только им. И мне так же тяжело было отринуть их прочь, расстаться навеки. Ведь я отбрасывал часть себя.

Но только ту часть, что разросшись без всякой меры, стала раковой опухолью моей души. И со временем, постепенно, голубые города исчезли, я освободился от назойливого их присутствия. Мне кажется, не будь их, едва ли я когда-нибудь оказался на этом кресле. Я был бы кем-то другим, занимался бы чем-то для себя важным, но того искреннего желания, помочь освободиться от раковой опухоли кому-то еще, попросту не было бы.

— Закрыть за собой… — медленно произнес он. — Да, это просто.

Молодой человек снова замолчал, оглядывая комнату. Стеллажи с книгами, герань и фикусы на окнах, пустой журнальный столик, выцветший бурый ковер с рисунком олимпийского мишки.

— Но я хочу другого. Понимаете, Алексей Никитич, мне не хочется терять эти сны. Этот мир. Мне хочется обрести и здесь, и там покой. Хочется, чтобы герой мой мог бы снова вернуться к девушке. Хочется прикоснуться к их счастью — раз своего не получается. Хочется просто смотреть за жизнью, которая нравится мне, пускай в качестве безмолвного, беспомощного наблюдателя — мне этого хватает.

— Вы неправы, Павел, — спокойно ответствовал я. — Послушайте меня. Беспомощным наблюдателем в своих снах быть невозможно. Ведь, что бы ни говорили вы, как ни выгораживали своего героя, по сути, он лишь ваша проекция на мир, созданный, да умело, безусловно, впечатляюще, но вашим же воображением, — Павел хотел что-то сказать, но я поднял руку. — Не перебивайте, прошу вас. Вы создали мир, мы все создаем миры, во сне или наяву. Но только одни миры не требуют границ, для других насущно необходимой является преграда для всей прочей вселенной. Ваш сон — именно того порядка. В несходстве с явью его великая сила и великая же слабость. Скажите, только откровенно, что вы будете делать, если сон этот уйдет от вас. Просто прекратится, не сегодня и не завтра, когда еще его можно потерять, не сильно опечалившись, но в тот момент, когда главный герой обвенчается с девушкой, отпразднует свое счастье и останется с ней наедине. И вот тогда, в эту минуту, кончится сон, и более не вернется. Что тогда делать вам, оставленному на пороге?

Павел, нахмурившись, слушал меня, даже не пытаясь прервать. Когда он ответил, мне показалось, его слова были заготовленными ранее. Вероятно, для самого же себя.

— Счастье это лишь миг, Алексей Никитич. Я счастлив несоизмеримо дольше. Разве не грешно всякий раз желать большего, уже имея синицу в руках, — и замолчал, ожидая ответа. Уголки губ тронула улыбка уверенного в своих словах человека.

— Вы желаете, — немедленно ответствовал я. — Иначе вам не снились бы этот город и этот человек. Вы ведь просите меня помочь ему. Но я прежде спрашиваю себя, кто тот герой, кому вы жаждете оказать услугу.

— Научив меня помощи ему, вы поможете и мне.

— Я хочу помочь вам, именно вам, цельному человеку, а не его частям. Поймите, вы не столь пассивны в своих снах, как кажется, да это и невозможно. Человек переносит в сон все, что сопровождает его в яви, всю жизнь свою. Порой так, что невозможно понять, где заканчивается тревога за будущее и воспоминания о счастливом прошлом. Поэтому я говорю: вы и есть полновластный хозяин этого сна, вы со всеми своими надеждами и тревогами. Вне вас нет ни Свияты, ни других государств, все то, что происходит в этом городе, с людьми, столь уже хорошо знакомыми вам или пока еще плохо, все это — вы сами. Вы зрите собственную вселенную — и не верите явленной вам картине. Редко кто видит один и тот же сон столь часто, в таких подробностях, редко кто столь настойчиво возвращается к нему. Но всякий человек, уверяю вас, не аморфный зритель сновидений, он способен вмешиваться в их ход, предотвращать или создавать, отличное от заранее заготовленного видения. Вы подсознательно вторгаетесь в мир Свияты, тем бестелесным и безмолвным духом, коим были и раньше, но теперь, обладая выбранным вами по нужным лекалам героем, не замечаете этого, — и не давая ему ответить, продолжил: — Скажите, Павел, вам снятся кошмары?

Он посмотрел на меня несколько недоуменно. Затем кивнул.

— И какие же?

— В основном, бытового характера. Я выхожу и падаю на внезапно ставшей скользкой улице, а знакомые не обращают на меня внимания, я выхожу из дому без брюк, в одних трусах или вообще…. Я не могу напечатать лист, потому как перестаю разбирать почерк. Я… да много чего.

— И вы боретесь с ними?

— Как? Я просыпаюсь, а потом засыпаю снова.

— Нет. Я имею в виду, вы убеждаете себя, что виденное всего лишь сон, что абсурдно бояться того, чего быть не может?

— Но это же очевидно.

— В таком случае вам остается сделать второй шаг. Убедить себя в этом непосредственно во сне.

— Я… а это возможно?

— Это легко.

Некоторое время он молчал. Мои слова: прежние и нынешние, я видел, — сильно взволновали его. Он хотел ответить, — и не мог возразить. Не мог подобрать нужных аргументов, потому как внезапно ощутил их отсутствие, сильных, весомых аргументов, на которые прежде столь легко опирался, с которым приходилось считаться и самому и окружающим. Мир рассыпался на осколки, потерял материальность.

Наконец, он произнес:

— Признаться, мне трудно в это поверить.

— И тем не менее. Вы же поверили в ваш сонный мир, настолько, что сочли его равным….

— Это не одно и тоже, — всколыхнулся Павел.

— Да, нет, сейчас разговор пойдет именно об этом. Ведь вы постоянно, я вижу это, соотносите один мир с другим. И далеко не в пользу окружающего ныне. Вы делаете соответствующие выводы и глубже погружаетесь в сон. У снов, при всем моем к ним уважении, а признаться, я занимаюсь ими последние пятнадцать лет, нет того запаса прочности, что имеется у реальности. Ведь никогда не можешь быть уверен, даже будучи опытным сновидцем, что, он не подведет тебя, — я помолчал и добавил. — Вы создатель, и то сомневаетесь в своей силе. — Павел хмыкнул, слово резануло его слух. — Но сомневаетесь сознанием. Подсознание ваше, благополучно отправившее героя на фронт, прекрасно осведомлено обо всех ваших возможностях.

— Вы хотите сказать… — он не закончил, не посмел. Я вздохнул с некоторым облегчением. Кажется, сотрудничество найдено.

— Да. Именно. Вам предстоит ответить на брошенный вызов. И вовсе отказаться от этого сна, с чистой совестью предавшись созерцанию иных миров и картин….

Павел неопределенно пожал плечами. Это было странно для него. Впрочем, это было вообще странно. Сражаться с самим собой.

— Это еще не болезнь. Это лишь невроз. И то, что я предлагаю вам, будет лишь обузданием вашего недуга. Но тут я могу помочь лишь советами, ничем более. Коррекцией огня, говоря военным термином. Ваши сознательные фантазии вышли из-под контроля, попытавшись подчинить вас себе, навязать вам себя. А вы пока не заметили этого.

Павел кашлянул нервно, но ничего не ответил.

— Между тем, та часть вас, что осталась независимой противницей фантазий, гнушается их, более того, пытается разрушить их. Благостную иллюзию блаженства она меняет на тревожное ожидание. С той легкостью, с какой мальчишка меняет картонки диапозитивов в проекторе. Было так, стало эдак — и сразу на всю комнату.

Пауза. Павел смотрел на свои руки. Минуту или больше. И только затем задал вопрос:

— Тогда зачем мне идти против себя?

— Не против себя, но согласно с собой. Лучше контролировать себя, но не подсознательно, но на уровне рефлексов и интуиций, а путем познания причин, их пристального изучения. Я представляю, куда вас занесло и почему не вы, а именно ваше подсознание пытается освободиться от сладостного сна, добавляя ложку дегтя в дорогие сердцу виды. Оно переносит, в качестве компенсации за робкое ваше счастье, те проблемы, с которыми вы сталкиваетесь в повседневной жизни. Оно не хочет оставлять вас в покое. Оно привыкло к вашему повседневному неудовольствию и жаждет равновесия — и во сне и наяву.

— И потому вы предложили мне бороться?

— С собой. Странно, да? — он кивнул послушно. — Не совсем так. С тем собой, кого вы пытаетесь отринуть. Кого вы презираете в душе. Кто вам обуза, — он поежился. — С вами в том виде, что вы есть.

— А разве я… Алексей Никитич, но разве я не даю такого шанса, неважно, каким краем сознания…

— Вы отдаляетесь от себя. А вам нужен целиком и полностью вы, не человек другого мира и не проблемы другого мира, скопированные с ваших проблем. А это значит, что ошибки, комплексы и страхи надо решать здесь, а не ждать их появления там.

— И что же вы предлагаете?

Он согласился. Я мельком взглянул на время — почти два часа минуло с начала нашего разговора.

— Первое: сопротивление. Я говорил о контроле над снами, подождите, — я поднялся, подошел к шкафу. — У меня должна была быть одна книжица, которую я писал пару лет назад. Как раз о сновидчестве.

— Простите, о чем?

— Вы читали Лавкрафта? — вопросом на вопрос поинтересовался я. Сестра обмолвилась о любви Павла к произведениям мистическим. Но в ответ он лишь головой покачал. — Ладно, обойдемся другим примером. «Алисой в стране чудес» или в Зазеркалье…. Да, вот она. Не Алиса, моя книга.

Я вынул книжицу в мягкой обложке, с яркой, несколько крикливой надписью, «О сновидении и сновидцах» и совсем незаметной фамилией автора в самом низу. Протянул Павлу.

— Если хотите, могу с дарственной, — улыбаясь, я смотрел, как молодой человек изучает внушительную библиографию книги. Она занимала четыре страницы. — А если серьезно, постарайтесь представлять себя на месте Алисы. Вспомните, она, особенно во второй книге, свободно управляла своими видениями, избегая ненужных конфликтов и неприятностей и перемещаясь постепенно именно туда, куда ей так надо было с самого начала: на восьмой ряд шахматного поля. Она стала королевой, она всегда добивалась своего.

Некоторое время, пока молодой человек был занят изучением полученной в дар книги, я продолжал рассматривать соответствия меж его снами и сказкой Кэрролла. Пару раз я пошутил, он посмеялся моим шуткам, как мне показалось, в охотку. И не обратил внимания на одну простую деталь, выскочившую из нашей беседы — речь шла все-таки о литературном произведении.

Затем я заговорил о лимите времени и предстоящей встрече; на лице Павла отобразилось некоторое недоумение.

— А вы не пропишете мне… чего-нибудь? — спросил, немного смущенно, молодой человек.

— Лучше не злоупотреблять химией. Прогулка за час-два перед сном, никакого кофе или черного чая, сон в одно и тоже время, утренняя гимнастика, легкий завтрак, сытный, но нетяжелый ужин за три часа до сна это сейчас важнее. А раз речь зашла о таблетках: купите глицин, в любой аптеке без рецепта, и принимайте по три раза в день рассасывая по таблетке перед едой. Он стоит от силы двадцать рублей.

— Необременительно, — согласился Павел.

— В пачке пятьдесят таблеток, как раз курс. Это не снотворное, не успокоительное. Это то, чего не хватает вашему серому веществу. Одна из двадцати «волшебных» аминокислот, из которых создан человек. Эта отвечает за работу мозга.

— Значит, без волшебства не обошлось, — пошутил в ответ и он, и мне было приятно слышать его шутку. Мы договорились о следующей встрече, сегодня была среда, завтра-послезавтра у меня консультации в здании напротив, из-за этого понедельник оказывался забит под завязку, так что я записал его на три во вторник. Павла это вполне устроило: «Утром я работаю с графоманскими текстами, а после обеда прихожу в себя после них», — заметил он. Мы попрощались. Павел, выходя, едва не наткнулся на поднявшуюся с кресла сестру.

Елена хотела выяснить немедленно, что именно рассказал брат и как отреагировал я. Я покачал головой и заметил вскользь:

— Если вы завтра свободны, зайдите в обеденный перерыв на пару минут. Я буду здесь; у нас есть с вами, действительно есть, о чем поговорить.

Она незамедлительно кивнула, вполне довольная ответом.

Глава восьмая

Автомобиль выехал с площади, минуя поредевшую толпу. Люди разбредались по городу, кто-то спешил домой, кто-то, напротив, ступал медленно; возможно, искал нужный адрес. Совсем недавно старик так же вертел по сторонам головой, в поисках дома номер шесть, пока хозяйка этого дома не остановила его вопросом. Он вспомнил ее по-мужски крепкие руки, и неожиданно робкую просьбу, прозвучавшую в конце их застольной беседы.

Машина свернула с привокзальной улицы и углубилась в новостройки, квартал, возведенный всего пару лет назад. Его только успели обжить, немногие счастливцы.

Мимо них проехали два автомобиля военной автоинспекции. И следом грузовик с солдатами. Все они направлялись к вокзалу. Старик проводил машины долгим взглядом, но спрашивать не стал.

— Нам далеко? — спросил Волохов. Он сидел рядом со стариком, на заднем сиденье. Игнат правил машиной и не повернулся, услышав вопрос, вместо него ответил другой ординарец:

— Почти прибыли. Два квартала, и мы на месте.

— Что это за место?

— Штаб.

Более он не задавал вопросов. Откинулся на спинку сиденья и смотрел в растекавшуюся синь вечера. Облака почти сошли с небосклона, лишь редкие хлопья спешили на восток, догоняя ушедших собратьев. Спина смотрящего была напряжена, Максим закаменел, глядя на темнеющий вечер. Мыслями он был далеко — в том краю, куда уносились теснимые наступающим вечером, облака. Не повернул головы, даже когда машина резко остановилась на светофоре, Игнат зазевался и едва не проскочил на красный.

Улицы были на удивление безлюдны. Старик пробормотал что-то по поводу наступившего слишком рано вечера, Игнат ответил неразборчиво, старик услышал обрывок фразы: «не успеем». Или «можем не успеть».

Дорогу перегородил патруль — пятеро молодых людей в серой форме пехотинцев. Ими командовал лейтенант возраста явно послепризывного, ему было за пятьдесят, проседь волос выбивалась из-под фуражки. Он подошел к легковушке и нагнув голову к Игнату, попросил у всех документы. При этом не обратив никакого внимания, будто и вовсе не заметив, бумагу, прилепленную к лобовому стеклу: спецпропуск, с красной полосой, требующий от патрулей лишь оказывать содействие, а никак не пытаться узнать имена пассажиров.

Больше всего заявление задело Валентина. Примерно ровесник патрульного, он нагнул голову и хмуро поинтересовался, постаравшись вложить в голос все жесткость своей натуры:

— В чем дело? Вы что, так не видите, с кем имеете дело?

Лейтенант не дрогнул.

— Я сожалею, но мера вынужденная, — он ответил столь же спокойно, как и минуту назад попросил документы. — Район, куда вы направляетесь, оцеплен.

— Давно?

— Нет. Пожалуйста, ваши воинские билеты и пропуска.

— Я ординарец генерал-полковника Савинова, надеюсь, вы слышали о таком.

— Это распоряжение исходит из штаба армии и касается всех, без исключения. Включая и вас.

— И сколько времени действует распоряжение? От кого исходит?

Лейтенант взглянул на часы.

— Час, чуть больше. От генерал-майора Тихомирова. Начштаба Южного фронта. Он закрыл город для всех. Вы тоже надеюсь, о таком слышали, — не без издевки сказал лейтенант.

— Могу я взглянуть на предписание? — не отставал Валентин, кажется, догадываясь об ответе.

— Нет. Предписание передано «воздухом». Приказ еще не подготовлен, но ожидается с минуты на минуту из столицы с вестовым…. — чувствуя свою власть на этом участке, лейтенант не переставал дерзить. — Документы, прошу вас.

Разговор зашел в тупик. Сидевшие на передних сиденьях выразительно молчали. Молчал и патрульный.

Первым не выдержал старик, решив уступить, он протянул военный билет и пропуск лейтенанту. По прошествии нескольких секунд тоже сделали и оба ординарца. Последним подал предписание Волохов. Лейтенант дольше всего рассматривал эту скрепленную многими печатями и подписями бумагу. И посторонился. Игнат завел двигатель и выжал сцепление еще до того, как ему был возвращен билет.

— Я вынужден сообщить главе особого отдела и его полномочным представителям, — заметил лейтенант напоследок, — что улицы Нижняя и Верхняя Масловские перекрыты. В связи с беспорядками.

— Чем? — переспросил старик.

— Объезд по Новосельской. До свидания. Надеюсь, оружие у вас при себе.

Игнат, ни секунды не медля, нажал на газ, машина во мгновение ока добралась до следующего перекрестка, и там, не замедлив крейсерской скорости, проскочила на красный.

— Что это значит? — спросил старик, обращаясь теперь уже к ординарцам. — Я так понимаю, вы знаете о случившемся.

Вновь безмолвие. Машина мчалась по пустой улице, обгоняя редкую цепь невесть откуда взявшихся солдат.

— Я спрашиваю, — теряя терпение, продолжил он, — что происходит в городе? Откуда все это? — снова пауза. — Да ответьте же, наконец!

Выждав еще, Валентин повернул голову.

— У нас действительно неприятности. К сожалению, подробности были неизвестны нам самим — в первую встречу. Но сейчас….

— И почему вы молчали?

Выразительный взгляд назад. Машина резко затормозила.

— Приехали, — зло бросил он. Старик подался вперед, вглядываясь в темноту вечера. Фонари на площади не горели, от этого она казалась вжатой в окружившие ее дома. И в спешно становящееся оцепление по всему периметру.

На слиянии Масловских улиц стоял патрульный внедорожник с брезентовым верхом, подле него, освещенный лишь последними отблесками уходящего дня, ходил взад-вперед командующий, бросая четкие команды расходившимся по улицам солдатам. Шедшая от площади вбок Новосельская улица спешно перекрывалась металлическими решетками. Солдаты занимали позиции вокруг фургонов, те же, которых обогнал по пути следования автомобиль генерала, рассредоточивались вдоль домов. Все это проделывалось практически бесшумно, если не считать равномерного топота сапог и тяжелого позвякивания оружейного металла. Ни одной команды старик так и не услышал в наступившей тишине. Впрочем, времени на разглядывание им отведено было всего ничего: по прошествии нескольких секунд сноп света от нескольких ручных фонарей ударил в лобовое стекло остановившейся легковушки. И чей-то голос, скорее всего, того самого командира у внедорожника, каркающе рявкнул:

— Из машины! Ладони вперед.

Звук десятка передергиваемых автоматов заставил старика вздрогнуть всем телом. Валентин выбрался первым, помахивая пропуском, он сделал несколько шагов вперед и был остановлен новой командой.

— Попрошу стоять у машины. Все на два шага вперед.

Игнат выбрался последним. Подал документы подбежавшим солдатам. И стал ждать прибытия командира, неспешно пересекавшего площадь.

Через минуту выяснилось, что они знакомы — пускай шапочно, но это многое меняло в обстоятельствах задержания. Командир в чине майора был послан командовать спешно создаваемым оцеплением из штаба контрразведки. Как только стало известно о начавшихся беспорядках. Под контроль пока взяты несколько главных площадей по периметру и магистрали. У него приказ — прекратить волнения как можно быстрее и не создавать среди населения паники. Об эвакуации каких-то кварталов не может идти и речи. Операция должна быть молниеносной, пока ничего существенного не произошло.

— А что произошло из существенного? — немедленно поинтересовался старик. Майор хмыкнул, оглянувшись через плечо, точно хотел трижды сплюнуть на всякий случай. — Откуда беспорядки?

— Информация разглашению не подлежит, — холодно ответствовал он, встречаясь со стариком взглядом. — Впрочем, вам я могу сказать кое-что. В тринадцать тридцать была произведена атака на пост дорожной инспекции, трое убитых, один раненый, преступники скрылись, забрав табельное оружие. Это было отвлекающим маневром, как сейчас понятно. Сразу за этим происшествием, когда на место преступления подтянулись части внутренних войск, неизвестные предприняли атаку на арсенал в районе Вышгорода. Человек двадцать, хорошо вооруженные, предположительно партизанские формирования.

— Какие формирования? — неожиданно спросил до того момента молчавший Волохов.

— Хорошо, пятая колонна, десант, заброшенный нам в тыл. Арсенал сдался без единого выстрела.

— Что? — едва слышно пробормотал Валентин.

— Что слышали, — отрезал майор. — Почему я и говорю о партизанах. Да у нас свои партизаны, диверсанты, предатели, пораженцы. На арсенале не так давно проводилась кадровая проверка, было уволено несколько человек именно из-за пораженческих настроений. Рядом с арсеналом секретный военный завод: мины, гранаты и прочее.

— Я в курсе, — ответил старик.

— Завод целиком в руках нападавших. Их поддержали. Те, кто не поддержал, болтаются на проводах. Вся территория оцеплена вот уже два часа. Штурм ожидается с минуты на минуту, — где-то вдалеке раздалась густая пулеметная стрельба, послышался выстрел из гранатомета, грохот взрыва, — или уже начался. Командует операцией полковник Точилин, только что переброшенный из столицы.

Ухнуло два взрыва, казалось, гораздо ближе, в домах зазвенели стекла. Волохов инстинктивно потянулся за несуществующей кобурой, тот же жест проделал Игнат. Вот только у последнего оружие имелось.

— Общее количество восставших? — хрипло произнес старик, пытаясь отгородиться от кошмара, теперь, словно преследовавшего его по пятам.

— Не представляю. Полагаю, никто не представляет.

— Хотя бы приблизительно. Чтобы понимать, во сколько это нам обойдется…

— Уже обошлось изрядно. А сейчас…, — он оглянулся назад, помолчал. Затем покачал головой. — Боюсь данные неверны. Были неверны с самого начала.

— Так сколько?

— В настоящий момент речь идет о сотне хорошо вооруженных людей. Плюс те, кто присоединился к ним на заводе. Сто двадцать — сто тридцать человек, — Волохов присвистнул, — Сейчас задействуются имеющиеся резервы.

— Нам необходимо проехать к генералу, — тишины уже не было, выстрелы последовавшие за взрывом, не прекращались ни на мгновение. Майор покачал головой.

— Невозможно.

— Дело особой важности, — продолжал старик.

— Прекрасно понимаю, к генералу только так и ездят. Но приказ есть приказ. Да и не уверен, что в штабе хоть кто-то остался. Сами понимаете, в подобных случаях первыми эвакуируют…

— Через вас можно связаться?

Он помялся.

— Да, разумеется. Идемте к машине.

Возле легковушки остался только Игнат. Через минуту он подогнал ее к внедорожнику. Когда мотор снова заглох, в конце Нижней Масловской улицы выстрелило орудие, скорее всего, тяжелой самоходной установки или танка. Эхо загуляло вдоль домов, где-то зазвенело разбитое стекло. Последовавший взрыв заглушил протяжный звон. А его, в свою очередь, затопила долгая пулеметная трель — и ответная ей, короткая, сухая.

Сражение усиливалось с каждой секундой. Орудие снова выстрелило, в грохоте взрыва, стало слышно, как ворочается самоходка, выбирая новую позицию. Возможно, к ней присоединилась еще одна — прозвучавший орудийный выстрел случился на секунду раньше ожидаемого. Автоматный треск заглушил прочие звуки, разрывы гранат тонули в нем, слышимые краем сознания. Новый грохот орудия — и странный резкий звук, переходящий в змеиный шип. Взрыв и тут же еще один во много раз сильнее прежнего. Мостовая содрогнулась под ногами. Брусчатку неподалеку засыпало осколками разбитых фонарей.

— Кумулятивный фаустпатрон, — неприятно спокойно прокомментировал майор, почти демонстративно отряхиваясь от упавших на фуражку осколков. — Кажется, попали в самоходку.

— Послушайте, но неужели завод надо штурмовать при помощи танков. Ведь весь район….

— Не разнесет, — прервал старика командир. — Завод не работает четыре дня, вся продукция вывезена после начала проверки. Еще повезло с этим. А пальба — тоже отвлекающий маневр. Уже наш. Сами понимаете, куда важнее арсенал. Главное, захватить его и лишить противника того влияния…. Ведь это пороховая бочка.

Старик не ответил. Он смотрел в даль улицы. Глаз заметил странный белесый предмет, мелькнувший в окне одного из домов.

Когда Валентин взял в руки телефон, тот зазвенел сам. Майор резко выхватил трубку из рук ординарца и приник, вслушиваясь в каждое слово. Минуту спустя, положил ее в углубление автомобильного радиотелефона. И ответил, потянувшемуся было Валентину, предупреждая его жест.

— Разворачивайтесь и немедленно уезжайте. Штаба нет.

— Эвакуирован?

Вопрос показался майору нелепым.

— Частично. Кто остался в живых, — и резко, яростным выкриком: — Я же сказал, в городе партизаны! И черт его знает, сколько. Те, что захватили завод — вершина айсберга. Сейчас передали — обстреляна колонна бронетехники, на подходе к городу. Там тоже идут бои. Вы понимаете, что происходит? Живо сваливайте, откуда приехали.

— Мы оттуда и приехали, — едва слышно ответил Игнат. — Вы можете сказать, что с генералом?

— Неизвестно. Разгребают завалы. А вы убирайтесь к станции! Там безопаснее. Через полчаса прибудет литерный, он вас вывезет в столицу или еще куда дальше.

— Куда дальше? — спросил Игнат.

— Куда хотите. Впрочем, если вам неймется, можете добраться до следующего поста. На Болотной. Оттуда мне звонили, там вам подробно все объяснят. Если… — фраза осталась незаконченной.

— Мы так и сделаем.

Майор даже не посмотрел на бледного ординарца. Обернувшись к солдатам, выглядывающим за отблесками далекого сражения, он зычно выкрикнул в темноту:

— Рота, по машинам! Остальным занять оборону. Не пропускать никого. Держать до последнего.

Он с юношеской легкостью запрыгнул на водительское сиденье внедорожника — видимо, так и приехал на площадь один, без сопровождения, — и вывернув руль, рванул вперед, по Нижней Масловской. Спустя полминуты за ним последовали менее поворотливые фургоны. В последний еще запрыгивал подотставший солдат, неловко ухватившийся за борт.

Игнат сел за руль, остальные, последовав его примеру, разместились в машине.

— Сейчас в объезд, — тихо произнес он, — по Новосельской. До Болотной площади, а там видно будет. Прорываться или отступить. Все вызнать надо.

Эта непривычно долгая речь будто измотала его. Игнат посмотрел на своего старшего товарища. Валентин, секунду помедлив, кивнул.

— Другого выхода у нас все равно нет.

— Как сказать, — ответил старик. — Но все равно, подбросьте нас до Болотной.

— И что дальше?

— Мы выйдем. Нам с Максимом присутствие не столь обязательно. Задание это все равно мое, мне его и выполнять.

Позади раздался лязг железа об асфальт: приближалась тяжелая техника. Все четверо синхронно оглянулись — мимо них через площадь проехали три самоходных установки, первая неожиданно свернула на Новосельскую, две других походным порядком проследовали по Нижней Масловской Грохот боя, доносившийся из глубины улицы, для сидевших в машине стал фоном, и не воспринимался так остро, как в первые несколько минут.

— Союзническая техника, — медленно произнес Волохов. — Это они?..

— Нет, — обрезал Валентин. — Помощь в кредит. Сотня танков, четыреста самоходок. Присылают с начала месяца, через час по чайной ложке.

— Хорошо хоть это…

— Да… все сюда и уйдет, — обернувшись к старику, он спросил: — Иван Ильич, а вы как дальше?

Старик пожал плечами.

— Для проверки мне любое место подойдет. Возможно, мы вернемся ко мне в пансион. Или на станцию.

— Надо договориться о встрече. Мало ли что. Ведь все это неспроста, вы же понимаете. Придется выезжать, не сейчас так завтра с утра. Значит, неладное творится, не только в городе, но и… — продолжать он не осмелился, слова комом застряли в горле. Только кивок в сторону востока, туда, где затянувшееся молчание рубежа могло внезапно прерваться. И столь же непредсказуемо, что и здесь.

— Я все это прекрасно понимаю, — странная улыбка исказила лицо старика. Словно нелепая маска. — Кажется, даже лучше, чем вы. Да, верно лучше. Я даже думаю, что вы не ошибаетесь, насчет заварухи… там. — И он не решился произнести простое короткое слово. Вместо этого обратился к Игнату: — Давайте, пока до Болотной.

Он кивнул, выжимая газ. Машина развернулась и помчалась следом за ушедшей самоходкой.

Волохов, откинувшись на спинку сиденья, начал кусать губы.

— Мне-то вы хоть объясните свою радость? — зло спросил он, делая ударение на каждом слове. Старик кивнул.

— Разумеется. Только чуть позже.