Бесплатный фрагмент - Огненный занавес

Глава 1. К вопросу о первоначальном накоплении капитала

Воздух столичного города Берлина в мае сорок пятого года был густ, как добротный суп-харчо, и состоял из трёх, а то и четырёх неравных частей. Во-первых, из сладковатой пыли, в которую обратились тысячелетние имперские амбиции. Во-вторых, из едкого, отеческого дыма солдатской махорки. В-третьих, из тягучего аромата триумфа, от которого делалось щекотно в ноздрях. Этим воздухом с одинаковым удовольствием дышали все: от маршалов, чьи сапоги сверкали ярче любого зеркала, до последнего пехотинца, приспосабливающего трофейные шелковые нитки для починки своей многострадальной гимнастерки.

Все, кроме одной примечательной личности — капитана-интенданта Виктора Петровича Крымова. Для него, человека строгого и чуждого поэтических излишеств, воздух состоял исключительно из кислорода, азота и прочих взвешенных частиц, имевших неприятное свойство оседать на самом главном — на бумагах.

Последняя, решающая битва Великой Отечественной для капитана Крымова разворачивалась не на улицах, где счастливые до икоты танкисты купали в фонтанах свои видавшие виды шлемофоны, а в тиши кабинета безвестного немецкого крючкотвора. Кабинет пах нафталином и юридической тоской. И противниками Крымова были не жалкие остатки вермахта, а несметные полчища накладных, легионы актов списания и хитрые, как лиса, инвентарные ведомости, замаскированные под безобидный канцелярский слог.

Герой, прошедший огни и воды, должен был бы сейчас с наслаждением вытянуть гудящие ноги и, смежив веки, предаваться воспоминаниям о дымных рассветах атак. Но Виктор Петрович не был героем в общепринятом смысле этого слова. Он был интендантом. И эта должность, подобно сильнодействующему химическому составу, навсегда вытравила из его души всякие сантименты, заменив их строгим и единственно правильным чувством порядка. Мир для него делился не на добро и зло, а на то, что оприходовано, и то, что требует немедленного и строжайшего учета.

И вот в тот самый момент, когда его ручка, подобно скальпелю в руках опытного хирурга, выводила в ведомости: «Саксофон трофейный, бывший в употреблении, 1 (одна) штука», дверь кабинета распахнулась с такой силой, будто ее вышиб не человек, а сам исторический вихрь. На пороге, румяный от восторга и, вероятно, от трофейного шнапса, стоял молоденький лейтенант.

— Товарищ капитан! — выдохнул он, едва переводя дух. — Нашли! В подвале самого министерства пропаганды! Рояль! Лично Геббельса! Черный, с вензелями! Настоящий!

Крымов медленно оторвал от бумаг свои бесцветные, уставшие от бесконечных цифр глаза. Он не стал интересоваться, музицировал ли на этом рояле сам министр пропаганды и какие лживые мелодии рождались под его тонкими пальцами. Он даже не поинтересовался, имеется ли на инструменте автограф фюрера.

— Габариты? — спросил он сухо, как будто речь шла о ящике с консервами.

Лейтенант, не ожидавший такого прозаического вопроса, запнулся.

— Ну… он большой. Концертный.

— Я спрашиваю точные габариты. Длина, ширина, высота. Вес? Хотя бы приблизительный. В вагон-теплушку поместится?

— Да кто ж его мерил, товарищ капитан… Он же огромный! Его человек десять еле сдвинут! В вагон… это вряд ли.

Крымов на мгновение прикрыл глаза, словно мысленно совещаясь с верховным божеством всех снабженцев и интендантов. Затем его веки вновь открылись, и взгляд прояснился. Решение было принято.

— Значит, так, лейтенант. Оприходовать объект по частям. Пишите акт. Первое: «Дрова, ценных пород, дуб лакированный, 1 (одна) штука». Второе: «Струны металлические, цветной металл, на вес, примерно…» — он на секунду задумался, прикидывая в уме, — «…килограммов сто пятьдесят». И третье: «Клавиши из слоновой коти, 88 штук». Их оформим отдельной ведомостью как «сувениры-безделушки, для нужд политотдела». Выполняйте.

Лейтенант, чей мир только что сузился от исторического артефакта до кубометра дров, растерянно моргнул, отдал честь и вышел, тихо притворив за собой дверь.

А капитан Крымов снова склонился над столом. Его ручка заскрипела, как маленький полковой мышонок, доедающий последние крошки поверженного Рейха. Война почти закончилась. Начиналась работа.

Выйдя из затхлой атмосферы канцелярии на улицу, Крымов на мгновение зажмурился. Майское солнце, еще не получившее официального уведомления об окончании войны, по старой привычке било наотмашь, заставляя слезиться глаза. Улицы Берлина напоминали гигантский антикварный салон, в котором изрядно порезвилась пьяная ватага грузчиков. Мимо Виктора Петровича солдаты с гиканьем и улюлюканьем катили на тачке бронзового Бисмарка, лишившегося в суматохе головы. Проехали три «студебеккера», доверху груженные персидскими коврами, из-под которых кокетливо выглядывали ножки позолоченных кресел и чьи-то восторженные, поющие хриплыми басами лица. Где-то неподалеку надрывно, до слез, играла гармонь, и под ее трехрядные страдания кто-то отплясывал чечетку на рассыпанном по мостовой мейсенском фарфоре.

Вся армия-победительница, казалось, превратилась в одну большую, стихийную комиссионку. Сержанты, еще вчера с блеском бравшие пулеметные гнезда, сегодня с не меньшим азартом брали на абордаж брошенные буржуазные квартиры. Рядовые, штыком добывшие себе славу в веках, тем же самым штыком теперь сноровисто вскрывали замки комодов в поисках саксонских мадонн и серебряных ложечек.

Обычный человек на месте капитана Крымова, вероятно, упивался бы моментом исторической справедливости. Смотрите, мол, как оно обернулось: хотели наш самовар — так подавитесь теперь нашим патефоном. Но Виктор Петрович не был обычным человеком. Он был интендантом. И потому, глядя на этот безудержный и хаотичный вывоз ценностей из логова поверженного врага, он испытывал не праведный гнев и не законную гордость, а легкую, почти физическую бухгалтерскую тошноту.

Его натренированный взгляд скользил по толпе, мгновенно оценивая и каталогизируя всё и вся. Вот старшина в расстегнутом кителе несет под мышкой фарфоровую пастушку династии Цин, которую он, без всякого сомнения, в ближайшей подворотне обменяет на литр разведенного спирта, тем самым совершив самую невыгодную сделку со времен продажи Аляски. А вон тот долговязый боец прижимает к своей широкой груди гобелен с изображением охоты на единорога, даже не подозревая, что нитки, которыми вышит этот сказочный зверь, стоят больше, чем вся его будущая жизнь со всеми зарплатами, премиями и пенсией.

Всё это богатство, вся эта материализованная история утекала сквозь пальцы победившего государства, как вода, как песок, не оставляя после себя ничего, кроме пыльных анекдотов и смутных воспоминаний о былом величии. Крымов видел не триумф, а колоссальную, вселенских масштабов бесхозяйственность. Он шел сквозь ликующий, поющий и пьющий город, и в его голове, как костяшки на счетах, щелкали цифры упущенной выгоды. Он был чужим на этом празднике жизни. Точнее, он был единственным трезвым на этой грандиозной попойке, который уже прикидывал, кто и как будет за все это платить.

Дорога в новую армейскую комендатуру, где ему предстояло поставить финальную, самую жирную печать на акте о полной и безоговорочной капитуляции вражеского имущества, вела Виктора Петровича прямиком к Рейхсбанку. Монументальное серое здание, похожее на гранитный гроб для несметных сокровищ, почти не пострадало. Лишь несколько свежих оспин от снарядов нарушали его угрюмую симметрию, словно какая-то могучая сила легонько пощелкала его по фасаду, призывая к порядку.

Внутри царил холод, свойственный всем местам, где хранятся либо очень большие деньги, либо покойники. Густая, пропитанная запахом архивной пыли и сургуча тишина, нарушалась лишь гулкими шагами самого Крымова. Его сапоги выбивали по мраморному полу дробь, похожую на отчет ревизионной комиссии: топ-топ, дебет-кредит, топ-топ, дебет-кредит.

Комендатура расположилась на верхних этажах, изгнав из кабинетов невидимых духов немецких финансистов. Но нужный Крымову полковник, чья подпись должна была увенчать титанический труд по учету и каталогизации трофеев, отсутствовал. «В подвалах они, — махнул рукой скучающий адъютант. — Какую-то бумажную гниль жгут, чтоб заразу не разводить».

Крымов кивнул и начал спуск в преисподнюю. С каждым шагом вниз по широкой лестнице дневной свет отступал, уступая место желтому, нездоровому сиянию редких лампочек. Воздух становился гуще и холоднее. По стенам коридоров были разбросаны пустые папки с готическими надписями, вспоротые холщовые мешки, из которых сиротливо выглядывали уголки каких-то реестров, и медные таблички с именами давно исчезнувших клерков. Это было похоже на путешествие в выпотрошенное чрево финансового Левиафана. Здесь, в этих катакомбах, билось его бумажное сердце, здесь сплетались в тугой узел невидимые нити, управлявшие заводами, армиями и судьбами. А теперь всё это было мертво. Просто мусор на пути капитана-интенданта к последней гербовой печати.

Легкий запах дыма указал ему верную дорогу. Он свернул в один из боковых коридоров, и гулкое эхо его шагов утонуло в новом, странном звуке — тихом, вкрадчивом шелесте, будто тысячи мышей разом точили сухари.

В дальнем зале подвала, куда Крымов вошел, следуя за запахом гари, его взору открылась картина до того будничная в своей абсурдности, что казалась сном. Посреди помещения, заваленного распотрошенными сейфами и опрокинутыми картотеками, стояла ржавая печка-буржуйка. Ее раскаленное брюхо светилось в полумраке недобрым багровым светом. Рядом с печкой на груде пустых инкассаторских мешков сидели двое солдат. Их лица выражали ту смесь скуки и смирения, которая появляется у людей, занятых бессмысленным, но обязательным трудом.

Перед ними высились аккуратные, высотой по пояс, столбики банковских пачек. Тугие прямоугольники бумаги, перехваченные бумажными лентами с орлами и готическими цифрами. Рейхсмарки. Миллионы и миллионы рейхсмарок. Солдаты, выполняя приказ начальства «уничтожить вражескую макулатуру, чтоб не засорять помещение», лениво, по очереди, брали по пачке, сбивали ее о колено, чтобы распушить, и подсовывали в ненасытное жерло буржуйки.

— Плохо горит, зараза, — сказал один, лениво ковыряя кочергой в печи, откуда вырвался сноп зеленоватых искр. — Краска, что ли, ядовитая. Коптит, аж в горле першит.

— А ты думал, фрицы себе деньги из березовой коры делали? — отозвался второй, молодой, курносый боец. — Бумага-то знатная. Плотная. На такой бы самокрутки крутить, а не печку топить.

Крымов застыл на пороге, невидимый в тени дверного проема. Он смотрел на огонь. Он видел, как тугая пачка с портретом какого-то бородатого немца, за которую еще месяц назад можно было купить небольшой заводик, съеживается, чернеет по краям и, вспыхнув на мгновение изумрудным пламенем, рассыпается в невесомый серый пепел.

В этот самый момент в голове капитана Крымова, героя, педанта и отличника боевой и политической подготовки, произошла химическая реакция невероятной силы. Он вдруг с кристальной, почти болезненной ясностью понял то, о чем смутно догадывались все великие авантюристы мира. Деньги не имеют никакой ценности. Это просто бумага. Важна не она, а великая, всеобщая, молчаливая договоренность считать эту бумагу чем-то значимым. Система.

Пламя в буржуйке было не просто огнем. Это был наглядный, бесплатный семинар по основам политической экономии, устроенный специально для него. И Виктор Крымов, в отличие от скучающих солдат, оказался самым прилежным и благодарным слушателем. Он смотрел, как в топке, словно в доменной печи истории, сгорает дотла чужая финансовая система, и в его meticulously organized brain, в его аккуратной, разграфленной на дебет и кредит душе, уже рождался четкий, ясный, как строчка в приказе, чертеж своей собственной. Маленькой, уютной, идеально подогнанной под себя системы.

Курносый солдат зевнул, взял очередную пачку в сто тысяч рейхсмарок и ловко зашвырнул ее в огонь.

А Виктор Петрович Крымов молча развернулся и пошел наверх. Он нашел то, что искал. Нет, не подпись полковника. Он нашел Идею. Свою личную идею, которая, он был в этом абсолютно уверен, вывезет его из любого, даже самого безнадежного пожара.

Конечно, вот второй вариант, стилизованный в духе сатирической прозы, с сохранением сюжетной канвы, но с измененной интонацией и образностью.

Глава 2. Удельный вес воздуха свободы

Белорусский вокзал в июне сорок пятого года представлял собой гигантский котел, в котором круглосуточно бурлило варево, составленное по сложному рецепту. В него были брошены: всенародное счастье — одна часть, казенный пафос — две части, и тихое, как репчатый лук, вдовье горе — по вкусу. Музыкальные репродукторы надрывались с утра до глубокой ночи, очевидно, для того, чтобы оглохшие на фронте солдаты не отвыкали от привычной им канонады. Девицы в ситцевых платьях, повинуясь сладкому головокружению от только что завоеванного мира, кидались на шею не только своим, но и совершенно посторонним лейтенантам.

Поезд «Берлин-Москва» подползал к перрону медленно, с достоинством гигантского удава, только что проглотившего целую армию. Едва состав замер, его вагоны немедленно изрыгнули из себя помятое, обросшее щетиной, но безмерно довольное жизнью содержимое. Демобилизованные граждане выпрыгивали на платформу, падали на колени, целовали асфальт, выкрикивали что-то нечленораздельное и тотчас тонули в объятиях встречающих, образуя живые скульптурные группы на тему «Возвращение героя».

Капитан-интендант Виктор Крымов сошел на перрон последним. Без лишней суеты. Его неторопливость была не позой, а свойством организма. Он не высматривал в толпе знакомых лиц и не вслушивался в фамилии, которые выкрикивал в жестяной рупор вокзальный диктор. Он взирал на происходящее взглядом опытного ревизора, отмечая все огрехи в срежиссированном народном ликовании.

Вот группа пионеров с букетами астр, явно срезанных на даче у какого-то ответственного работника. Дети, измученные многочасовым ожиданием, вяло переступали с ноги на ногу, ожидая команды от своей начальницы в ослепительно белой, но уже слегка помятой блузке. А вон там, у сверкающих черным лаком «Эмок», застыло несколько граждан в одинаковых серых костюмах и шляпах, надвинутых на самые глаза. Они тоже встречали, но делали это тихо, по-деловому, словно принимали ценный груз. Их добычей были не простые солдаты, а штабные полковники и генералы, выходившие из специального салон-вагона. Объятия здесь были скупыми, рукопожатия — деловитыми, а разговоры — почти беззвучными.

Крымов вдохнул полной грудью. Московский воздух, который, по идее, должен был ударить в голову, как шампанское, на вкус оказался совершенно дистиллированным. Словно из него заблаговременно выпарили весь градус подлинного чувства, оставив лишь выверенную рецептуру торжественного мероприятия. Он стоял посреди этого бурлящего человеческого моря, как утес, — неподвижный, чужой и абсолютно трезвый. Он вернулся не домой. Он прибыл к новому месту службы.

***

Он как раз прикидывал, с какого фланга лучше подойти к шеренге таксомоторов, напоминавшей армию усталых жуков-скарабеев, когда мир накренился, сжался и оглушительно рявкнул ему прямо в ухо. Две руки, похожие на шатуны от тракторного двигателя, сжали его в тисках, оторвали от земли и основательно встряхнули, как мешок с казенным овсом. Воздух вокруг мгновенно загустел от запахов махорки, лука, невыветрившегося спирта и такой безграничной, почти щенячьей радости, что у Крымова на мгновение перехватило дух.

— Витька! Стервец! Интендантская ты душа! — ревел над ним громоподобный бас. — Живой, чтоб мне пусто было!

Крымов, поставленный наконец на землю и развернутый лицом к источнику шума, увидел перед собой Геннадия Орлова. Генка. Его однополчанин, командир разведроты, кавалер ордена и человек, чей запас жизненной силы мог бы, кажется, обеспечить электричеством небольшой уездный город. Огромный, рыжий, с лицом, которое будто наспех вытесали из куска гранита и забыли отшлифовать, он сиял так, что боевая награда на его выцветшей гимнастерке казалась тусклой жестянкой.

— Я ж знал, что тебя ни одна сволочь-бомба не возьмет! — не унимался Генка, хлопая Крымова по спине ладонью, которой впору было забивать сваи. — Ты ж любую воронку в акт о списании оформишь как «нецелевое использование ландшафта»!

Крымов молча пытался восстановить дыхание и придать лицу выражение, соответствующее торжественности момента.

— Здравствуй, Гена, — произнес он наконец. — Тоже, значит, покончил с войной.

— К черту! — рявкнул Орлов. — Мы ее победили! Нам теперь все можно! Пошли кутить! Кутить так, Витька, чтоб в Кремле стекла дрожали! Чтоб сам товарищ Сталин ночью проснулся, подошел к окну и строго спросил: «Лаврентий, что за шум?». А тот ему в ответ: «Товарищ Сталин, не извольте беспокоиться. Это герои Орлов и Крымов победу празднуют…». И Вождь улыбнется в усы и скажет: «А, ну если герои Орлов и Крымов, тогда пусть. Заслужили!».

Он снова сгреб ошеломленного Крымова в охапку и, не слушая возражений, поволок его сквозь толпу, как буксир тащит за собой неповоротливую баржу.

— Куда? — только и смог выговорить Виктор Петрович, чувствуя, как его аккуратный, разграфленный на колонки мир трещит по швам.

— Туда! — неопределенно махнул рукой Генка в сторону центра столицы. — Туда, где скатерти белые, посуда хрустальная и котлеты куриные! Заливать горечь победы шампанским! Ты вообще в курсе, что мы войну выиграли?

И, не дожидаясь ответа, он с оглушительным хохотом потащил своего боевого товарища навстречу новой, мирной и совершенно непредсказуемой жизни.

***

Привратник у «Метрополя» — старик с лицом римского сенатора и выправкой отставного фельдмаршала — преградил им путь не телом, а одним лишь скорбным взглядом. Этот взгляд, отточенный десятилетиями службы, умел без слов объяснить фронтовику, что его ордена здесь не имеют никакой котировки, а гимнастерка оскорбляет чувства паркета. Но Генка Орлов обладал врожденным иммунитетом к взглядам. Он не стал бряцать наградами. Он просто извлек из кармана галифе толстую, неаккуратную пачку ассигнаций, отделил от нее несколько купюр и с дружелюбной улыбкой вложил их в унизанную перстнями руку сенатора. Взгляд привратника мгновенно потеплел. Линия обороны была прорвана без единого выстрела.

Они очутились в полумраке, напоминавшем о прохладной глубине аквариума, где неспешно плавают диковинные, сытые рыбы. Белые скатерти, начищенный до зеркального блеска хрусталь, тихий перезвон вилок о тарелки и вкрадчивая скрипичная мелодия, сочившаяся из угла, — все это было из другого, довоенного, а может, и вовсе неземного мира. Генка, которому вокзальная суета была роднее этого чинного благолепия, тут же оглушил сонного официанта заказом: «Нам — водки! Много! И закуски. Всего, что есть, и пожирнее!».

Пока на столе, словно по мановению волшебной палочки, материализовались запотевший графин, икорница, похожая на черную жемчужину, и горка нарезанного балыка, Генка вел повествование. Он говорил громко, сочно, увлеченно, как будто снова вел свою роту в атаку, вспоминал убитых друзей, смешные случаи на передовой и то, как они с Витькой однажды делили одну банку американской тушенки на пятерых под артобстрелом.

Но Крымов почти не слушал. Он, как и положено прирожденному снабженцу, проводил рекогносцировку местности. Его внимание было приковано к соседнему столу.

Там сидели граждане иного покроя. Двое — в военных кителях, но таких безукоризненно отглаженных, без единой полевой складки, что казалось, их только что доставили прямо с фабрики. Третий был в штатском. Костюм из той заграничной ткани, что не мнется даже во время ареста, сидел на нем как влитой. Их спутницы, с высокими прическами и алыми ногтями, пахли не порохом и слезами, а французскими духами, и скучающе ковыряли серебряными вилочками в крошечных пирожных.

Эти люди не пили водку — они ее дегустировали, наливая в крохотные рюмочки и деликатно оттопыривая мизинец. Они не кричали тосты — они тихо, одними губами, произносили какие-то свои, понятные лишь им одним слова. Они не радовались Победе. Они ее констатировали. Как удачно завершенную коммерческую операцию.

В то время как Генка Орлов в своих воспоминаниях словесно брал очередной Рейхстаг, Виктор Крымов изучал другую, куда более неприступную линию обороны. Эту линию нельзя было прорвать танковым клином или штыковой атакой. Она была соткана из скрипа дорогих кожаных портфелей, из шелеста спецталонов, из невидимых телефонных звонков и связей, прочных, как броня. За соседним столиком сидели настоящие победители. Те, кто выиграл эту войну, ни разу не испачкав сапог в прифронтовой грязи.

***

Водка сделала свое дело. Гранитное лицо Генки Орлова порозовело и стало почти благостным. Он уже не говорил — он вещал, как пророк, которому открылись все тайны мироздания. Наконец, наполнив рюмки остатками из второго графина, он приподнялся, насколько это было возможно, не вставая из-за стола.

— Ну! — его голос дрогнул от искреннего, неразбавленного чувства. — За Победу! За нашу! За то, что мы им всем… показали! Что мы живы, Витька!

Крымов молча поднял свою рюмку. В этот момент его взгляд случайно встретился с глазами того самого человека в штатском за соседним столиком. Тот, видимо, обернулся на слишком громкий Генкин возглас. В его взгляде не было ни вражды, ни осуждения. Там было лишь легкое, снисходительное, почти научное любопытство. Так энтомолог, должно быть, разглядывает в микроскоп незамысловатое насекомое, удивляясь простоте и шумности его устройства. Длился этот обмен взглядами не более секунды.

Человек в штатском едва заметно усмехнулся в уголок рта и снова отвернулся к своим собеседникам.

Крымов выпил. Залпом, до дна. Но тост его был о другом. Он пил за точное, холодное и горькое, как хина, понимание, которое только что пронзило его насквозь. Понимание того, что «показали» не они. Показали им. Их место. Пока он четыре года, рискуя жизнью, делил на передовой тушенку, патроны и вшей, здесь, в глубоком тылу, уже давно и без лишнего шума поделили все остальное: будущее, возможности, теплые кресла и право сидеть за столиками с хрусталем, глядя на вернувшихся с войны героев, как на забавных, но слегка утомительных дикарей. Его личная великая победа оказалась всего лишь билетом в последний ряд партера.

Он с силой поставил пустую рюмку на белоснежную скатерть.

Дзынь.

Этот тихий стеклянный звук прозвучал в его голове громче артиллерийского залпа. Это была точка. Не в разговоре с Генкой. А в целой главе его собственной биографии, озаглавленной «Честный слуга Отечества».

Решение, смутной идеей родившееся в чадном дыму берлинского подвала, только что было окончательно утверждено и скреплено гербовой печатью самой московской реальности. Он будет играть. Но теперь — за своим собственным столом и по своим собственным правилам.

Глава 3. Философия умеренности и аккуратности

Марьина Роща встретила капитана Крымова симфонией запахов, утвержденной, казалось, на самом высоком государственном уровне в качестве стандарта для всех старых московских дворов. В состав этого гербового аромата входили: сырость подвальная, сорт «безысходность» — одна часть; беспризорность кошачья, категория «гуляй сама по себе» — одна часть; и, наконец, вечный, как сама идея коммунизма, дух вареной капусты, служивший основной нотой и идеологическим стержнем всей композиции.

Крымов шел по двору своего детства, и начищенные до зеркального блеска сапоги ступали по выщербленному асфальту с чужеродной, почти вызывающей гулкостью. Его трофейный китель, сшитый в безымянном берлинском ателье из сукна превосходного качества, сидел на нем как влитой, но здесь, среди облупившейся штукатурки и ржавых водосточных артерий, казался предметом с другой планеты, оскорбляющим своим добротным видом общую идею ветхости и тлена. Даже местные голуби, казалось, давно перешли на пеший образ жизни, справедливо полагая, что в условиях послевоенной экономии калорий махать крыльями есть непозволительная роскошь.

На скамье у подъезда заседала постоянно действующая комиссия по надзору за входящими и исходящими в составе трех старушек. Это был верховный трибунал двора, суровый и закаленный в боях за место в очередях, который мгновенно сканировал каждого прохожего, сверял с внутренней картотекой и выносил окончательный вердикт, обжаловать который было сложнее, чем решение Нюрнбергского процесса. Заметив Крымова, они на мгновение прервали важное совещание на тему мизерной прибавки к хлебным карточкам.

«Витюшка Семенов… глянь, в цацках весь. Выбился в люди», — беззвучно прошелестел коллективный старушечий разум, после чего заседание продолжилось. Признание состоялось. Дело было рассмотрено и сдано в архив.

Крымов кивнул им, как равным по званию, и шагнул в темный зев подъезда, пахнущий мышами и вечностью. Он поднимался по истертой до глянцевой желтизны лестнице и чувствовал, как с каждой ступенькой с него осыпается налет берлинского триумфа и ресторанного шика. Здесь, в этом мире фанерных перегородок и общей уборной, все его медали имели не большую ценность, чем коллекция пивных этикеток. Он шел в гости к своему прошлому, чтобы окончательно решить, стоит ли заключать с ним договор на будущее.

***

Дверь в комнату дяди была обита старой, потрескавшейся клеенкой того мышиного цвета, который, по замыслу производителя, должен был символизировать скромность и лояльность к власти. Крымов постучал. За дверью послышался шорох, звук падения легкого предмета, и лишь потом раздался старческий, дребезжащий тенорок: «Кто там?».

— Это я, дядя Сёма. Витя.

Замок на двери щелкнул не менее трех раз, словно отпирали не комнату в коммуналке, а хранилище Гохрана. На пороге возник Семен Семенович — маленький, усохший старичок в застиранной сатиновой рубашке и штопаных брюках. Увидев племянника в военной форме и при орденах, он сначала просиял слабой, беззубой улыбкой, а потом эта улыбка тут же увяла, сменившись выражением панического ужаса. Он втянул Крымова в комнату и поспешно запер дверь на все засовы.

— Витюша… герой… — прошептал он, и Крымову показалось, что само слово «герой» вызывает у дяди нервную дрожь.

Комната представляла собой двенадцать квадратных метров концентрированного страха и была не просто жилищем, а скорее материализовавшейся философией своего обитателя. Старая железная кровать. Шкаф, источавший запах нафталина. Комод, на котором стояли единственные реликвии — выцветший портрет покойной тети и старые конторские счеты. Их костяшки, отполированные десятилетиями бухгалтерского труда, казались четками мученика от бухгалтерии.

Семен Семенович принадлежал к той особой породе советских граждан, которые, однажды попав под колесо государственной машины, до конца жизни боялись переходить улицу даже на зеленый свет и в сопровождении милиционера. Пять лет в лагере, куда он угодил по доносу за якобы неправильно сведенный баланс, научили его главному искусству выживания — искусству быть незаметным. Он достиг в этом такого совершенства, что, казалось, стремился свести свое физическое присутствие в мире к абсолютному минимуму, дабы его тень не падала слишком резко и не привлекала ничьего внимания.

— Садись, садись, Витя, — засуетился он, смахнув с колченогого стула невидимую пылинку. — Вот… а я все думаю…

Он говорил шепотом, постоянно оглядываясь на тонкую дверь, за которой текла шумная жизнь коммунальной квартиры. Словно ожидал, что в замочную скважину вот-вот заглянет всевидящее око участкового или, что еще хуже, любопытный глаз соседа. Руки его, покрытые старческой гречкой, слегка подрагивали. Крымов смотрел на этого маленького, испуганного человека и с ледяным ужасом понимал, что видит не просто дядю. Он видит призрак своего собственного будущего, если это будущее пустить на самотек.

***

На столе, накрытом скатертью, которую штопали так часто, что она сама стала похожа на топографическую карту, появилось угощение: вареная в мундире картошка, испускавшая сиротливый пар, и несколько соленых огурцов, сморщенных, как пальцы прачки. Центральным элементом композиции служили граненая рюмка и неполная четвертинка казенной водки.

Семен Семенович разливал водку с торжественностью священнослужителя. Его дрожащие руки придавали этому простому действию оттенок трагической важности, словно он наливал не сорокаградусный спирт, а микстуру храбрости, без которой серьезный разговор в их отечестве был решительно невозможен.

Выпили молча. Дядя крякнул, занюхал рукавом и, слегка набравшись смелости, начал свою проповедь. Это было евангелие маленького человека, символ веры, выстраданный в бараках и утвержденный в кабинетах следователей.

— Витя, ты герой, я все понимаю, — начал он своим испуганным шепотом, который не становился громче, а лишь обретал некоторую страстность. — Ордена. Почет. Но война, Витюша, кончилась. Герои теперь не нужны. Герои теперь опасны. Теперь нужны тихие.

Он подался вперед, и его выцветшие глаза впились в лицо Крымова.

— Запомни. Главное — не высовываться. Упаси тебя бог от трудовых подвигов. Получил зарплату — скажи спасибо. Выдали премию — поклонись в пояс. Сломал стул — напиши докладную. Починил — составь акт. Будь как все. Нет, будь еще серéе, чем все! Чтобы тебя не заметили. Чтобы в списках, в отчетах ты был где-то посередине. Не первым, потому что первых бьют. И не последним, потому что последних увольняют. Будь просто строчкой в табеле. Понимаешь? И тогда, может быть, доживешь. До пенсии.

Крымов молчал. Он смотрел на дрожащие дядины руки, на убогую картошку, на пятна на скатерти. Он видел перед собой наглядное пособие по честной жизни. Он видел саму Нищету и сам Страх, которые сидели за столом третьим и четвертым, молчаливо кивая каждому слову Семена Семеновича. И эта картина была убедительней любых проповедей.

***

Он вышел на лестничную клетку. Его тут же ударил в лицо густой кухонный чад — смесь запахов жареного лука, дешевого мыла и мокрого белья. Из-за какой-то двери доносился надрывный плач ребенка, за другой — глухо ругались, деля, вероятно, общую кастрюлю.

Крымов остановился, прислонившись плечом к холодной, влажной стене. Он медленно достал папиросу, размял ее и щелкнул немецкой зажигалкой. Короткое пламя на миг выхватило из полумрака язвы облупившейся краски и слепой глаз электрического счетчика под потолком.

Он вышел от дяди с тяжелым сердцем и абсолютно ясной головой. Семен Семенович, сам того не ведая, оказал племяннику последнюю и самую важную услугу: он подвел итоговый баланс.

В графе «Дебет» значилась честная жизнь: коммуналка, вареная картошка, штопаная скатерть и всепроникающий страх как итог.

А в графе «Кредит» — неизвестность, смертельный риск, нарушение всех законов, но шанс. Шанс никогда больше не видеть этой облупившейся краски и не дышать этим капустным чадом.

Глядя на тусклую лампочку, высасывавшую из стен остатки цвета, Виктор Крымов понял, что его личная война только начинается. Противник теперь был куда страшнее — он был вездесущ, невидим и назывался «так жить нельзя».

Он отбросил папиросу на грязный пол и с силой раздавил ее каблуком. Короткий злой хруст прозвучал в тишине, как щелчок замка, навсегда запирающего дверь в его прошлое.

Капитан-интендант спускался вниз по лестнице, чтобы принять командование на новом фронте.

Глава 4. Проектно-сметная документация великого замысла

Вернувшийся с войны фронтовик, по всем неписаным законам, должен был отдыхать, принимать поздравления от дальних родственников и чинно прогуливаться по вечерам в Парке Культуры и Отдыха. Но Виктор Крымов не был обычным фронтовиком. Он был стратегом, чья главная битва только начиналась. Посему, сняв крохотную комнату на окраине города, он немедленно превратил ее в свой личный генеральный штаб.

Обстановка штаба отличалась спартанской простотой, граничащей с полным отсутствием обстановки как таковой: железная кровать с провисшей до пола сеткой, одинокий стул и стол, покрытый позавчерашней газетой. Единственным предметом, намекавшим на богатство — не существующее, а будущее, — был видавший виды офицерский чемодан. Он стоял в углу, как несгораемый сейф, хранящий в себе главный капитал — Идею.

Ночами, когда столица засыпала, убаюканная гудками маневровых паровозов, в штабе капитана Крымова кипела работа. Он не предавался сладким воспоминаниям и не писал мемуаров для потомков. Он, как монах-отшельник, склонялся над священными текстами. Только тексты эти были особого рода. Вместо Маркса и Энгельса на его столе лежали подшивки «Вестника Наркомфина». Вместо фронтовых сводок — циркуляры Госснаба. А главной книгой, заменявшей ему и Библию, и «Капитал», стал пухлый, отпечатанный на серой бумаге «Сборник инструкций по утилизации и переработке вторичного сырья».

Крымов подходил к советскому законодательству не как законопослушный гражданин, а как опытный сапер к минному полю. Он не читал — он прощупывал каждую строчку, каждый параграф, каждый подпункт, отмеченный мелкой буквой «б». Он искал не правила, а лазейки. Не запреты, а двусмысленные формулировки. Он выискивал в монолитном, казалось бы, здании государственного права те самые трещинки и пустоты, куда можно было бы аккуратно заложить свой маленький заряд.

Изучая эти талмуды советской бюрократии, Виктор Петрович испытывал почти физическое наслаждение, восторг первооткрывателя. Он обнаружил, что вся грозная плановая экономика, подобно хорошему швейцарскому сыру, состояла в основном из дыр, лишь слегка скрепленных тонкой корочкой грозных постановлений. Особенно большой, привлекательной и, казалось, совершенно бездонной была дыра под названием «Вторсырье». Учесть точное количество ржавых железяк, собранных на местах бывших боев, или тонн бумажного мусора, вывезенного из архивов, было невозможно в принципе. А все, что невозможно учесть, открывало перед человеком с системным мышлением поистине безграничные горизонты.

Под тусклой лампочкой, на обратной стороне трофейных немецких карт, капитан-интендант чертил схемы. Но это были не планы наступлений, а диаграммы движения фиктивных финансовых потоков. Здесь, в тишине прокуренной комнаты, рождался устав будущего предприятия, созданного для тихого и методичного изъятия государственных средств в частное пользование.

***

Когда стратегия была готова, настало время тактики. Крымов отодвинул в сторону сборники инструкций, взял чистый лист плотной бумаги, обмакнул казенное перо в пузырек с фиолетовыми чернилами «Радуга-2» и замер. Он придумывал имя своему детищу.

Имя, как известно, — это судьба. Оно должно было быть идеологически безупречным, как передовица в главной газете страны, и скучным, как осенний дождь. Оно не должно было ласкать слух, а наоборот, убаюкивать бдительность. В нем не должно было быть ни намека на полет фантазии, ни искры коммерческого азарта. Оно должно было пахнуть пылью, мышами и безнадегой.

После десяти минут напряженных размышлений шедевр родился. Крымов аккуратным, почти каллиграфическим почерком вывел на бумаге два слова: Промысловая артель «Вторресурс».

Идеально. В этом названии было все: и намек на полезную для народного хозяйства деятельность, и модное слово «ресурс», и старинное, почти святое слово «артель». Звучало так уныло, так серо и так по-государственному, что у любого ревизора, услышавшего его, должна была немедленно начаться зевота.

Дальше работа пошла как по маслу. Крымов, войдя в роль советского бюрократа, писал устав. Это была не просто бумага. Это была поэма. Гимн канцелярскому стилю. Каждая фраза была отлита из самого тяжеловесного словесного чугуна.

«Во исполнение исторических решений Партии и Правительства об ускоренном восстановлении народного хозяйства…» — торжественно начинался первый параграф.

«…в целях дальнейшей мобилизации внутренних резервов и неиспользованных ресурсов, таящихся в недрах социалистического способа производства…» — витиевато продолжал второй.

«…артель „Вторресурс“ ставит своей главной и непреложной задачей всемерное содействие государственным органам в деле сбора, учета и дальнейшей переработки вторичного сырья…».

Он писал, и за каждым этим мертвым, нафталиновым словом проглядывала одна-единственная, простая, как мычание, и честная, как удар кастетом, мысль: красть у этого самого государства его же деньги. Но мысль эта была так хорошо замаскирована, так надежно укрыта под тремя слоями идеологически выверенной словесной шелухи, что становилась практически невидимой. Это был шедевр мимикрии.

***

Следующим пунктом оперативного плана был поиск логова. Крымов потратил на поиски почти неделю. Он методично обходил окраины Москвы, отвергая любые светлые и чистые помещения. Ему нужна была не контора, а алиби.

Наконец, в одном из промышленных районов, в глубине двора, заваленного ржавыми бочками, он нашел то, что искал. Это был полуподвал старого купеческого дома. Сырые кирпичные стены покрывал живописный слой зеленой плесени. С низкого потолка свисала одинокая лампочка без абажура, источавшая желтый, больничный свет. Воздух был густым и пах вечностью, мышами и безысходностью.

Контора будущего миллионера выглядела значительно хуже, чем карцер на гауптвахте. И в этом заключался гениальный расчет Виктора Петровича. В стране, где бедность была официальной добродетелью, лучшим сейфом для грядущих миллионов могли служить только эти обшарпанные, плачущие от сырости стены.

Первым делом Крымов совершил важный идеологический ритуал. Он сходил на толкучку и за бесценок приобрел большой портрет товарища Сталина. Генералиссимус смотрел с картона строго, с легким прищуром, словно говорил: «Я все про вас знаю, товарищ Крымов, но раз надо для дела — действуйте».

Вернувшись в свой полуподвал, Виктор Петрович собственноручно вбил в стену самый ржавый гвоздь и повесил портрет Вождя на самое видное место. Теперь помещение перестало быть просто подвалом. Оно стало официальным учреждением. Присутствие Вождя на стене как бы освящало и узаконивало любую деятельность, которая будет происходить под его мудрым и всевидящим взглядом.

***

Последним рубежом на пути к легализации был Райисполком. Крымов шел туда, как на штурм. На нем был парадный китель, под мышкой он нес папку с документами.

Кабинет, куда его направили, был квинтэссенцией бюрократического мира. Воздух здесь был тяжелым от запаха сургуча и скуки. За огромным, как аэродром, столом сидел чиновник — усатое, одутловатое существо в засаленном френче, чье лицо выражало вселенскую усталость.

Крымов, чеканя шаг, подошел к столу и с безупречной почтительностью изложил суть визита, говоря о нуждах народного хозяйства и важности вторичных ресурсов.

Чиновник слушал его вполуха. Его интересовали только бумаги. Он взял устав и начал изучать его с такой страстью, с какой нумизмат изучает редкую монету. Он не вникал в смысл. Он упивался формой. Его толстый, похожий на гусеницу палец медленно полз по строчкам.

— Так-с… — промычал он, ткнув пальцем в середину страницы. — «Обеспечение… хм… сохранности социалистической собственности…». Это правильно. Это, товарищ, по-нашему, по-государственному.

— Так точно, товарищ, — со скромным достоинством ответил Крымов. — Интересы государства — это самое главное.

Проверка длилась еще минут десять. Наконец, чиновник, не найдя ни единого изъяна в этой поэме бюрократического абсурда, удовлетворенно хмыкнул. Он извлек из ящика стола главное оружие любого советского учреждения — большую круглую печать.

Он с кряхтением навис над ней, обильно, сочно дохнул, словно передавая ей часть своей государственной души, и, прицелившись, с силой обрушил ее на устав артели «Вторресурс».

БАМ!

Звук получился оглушительным, сочным, окончательным. Он прокатился по унылому кабинету, как выстрел крейсера.

Этим гулким, державным ударом советское государство, в лице своего усатого представителя, только что добровольно благословило на жизнь предприятие, единственной целью которого было его же планомерное и систематическое расхищение.

Архитектор великого предприятия получил официальную лицензию на кражу.

Глава 5. Формирование кадрового состава

Пивная на задворках Сухаревского рынка являлась учреждением неофициальным, но крайне важным. Сюда, как в отстойник, стекались все граждане, которых мирная жизнь обманула, обобрала или попросту забыла внести в списки на получение благ. Воздух в заведении был настолько густ от табачного дыма, зычных криков и запаха кислого пива, что его, казалось, можно было нарезать брусками и продавать в качестве нового строительного материала.

Именно здесь, в самом эпицентре этого человеческого водоворота, Виктор Крымов и обнаружил Геннадия Орлова. Бывший командир разведроты сидел за липким, залитым пивом столом и вел тихую, интеллигентную беседу с пустым граненым стаканом. Парадный китель с орденом давно уже был обращен в жидкий эквивалент. Теперь на Генке была лишь выцветшая майка и старые галифе. Спустив за неделю беспробудного празднования Победы все трофейные ассигнации, он достиг той философской стадии бедности, когда человек становится мрачнее протокола о сдаче в утиль целого паровозного депо.

Крымов подошел к столу и молча сел напротив.

— Хватит проводить ревизию пустой тары, герой, — сказал он тихо, но так, что его голос легко прорезал общий гвалт. — Есть дело. Серьезное. Нужны люди, которым я могу доверять.

Генка медленно поднял на него мутные глаза.

— Какое еще дело? — прохрипел он. — Вагоны разгружать? Благодарю покорно, я свою норму по разгрузке выполнил на четыре года вперед.

— Дело денежное. В особо крупных размерах, — в голосе Крымова не было ни капли сочувствия, только сухая констатация факта. — Я открываю артель. Будешь у меня начальником материально-технического снабжения. Это по бумагам. А не по бумагам… — он сделал паузу, — …будешь решать вопросы. Так, как ты умеешь. Резко и без лишней бюрократии.

Генка криво усмехнулся. Начальник снабжения… Звучало почти так же солидно, как и «командир разведроты».

Не дожидаясь ответа, Крымов спокойно, без театральных жестов, извлек из внутреннего кармана толстую пачку денег и положил ее на липкий стол. Новенькие, хрустящие червонцы, перехваченные банковской лентой. Для Генки, у которого в кармане уже неделю выла в тоске голодная вошь, вид этой денежной массы подействовал, как мощный электрический разряд. Его потухшие глаза на мгновение вспыхнули осмысленным огнем. Он смотрел на деньги, потом на спокойное, непроницаемое лицо Крымова.

— Записывай в штат, — сказал он хрипло, но уже совсем другим, трезвым голосом. Он накрыл пачку широкой ладонью, словно боялся, что она испарится в пивном чаду, и придвинул к себе. — Только объясни, Витя, по-простому… Что делать-то надо будет?

— Пока — ничего, — ответил Крымов, поднимаясь. — Просто быть. В полной боевой готовности. И ждать моих распоряжений.

Он развернулся и пошел к выходу. Он знал, что первый, самый важный узел его будущей машины только что был закреплен. Не за идею. Не за дружбу. А за единственную валюту, которая никогда не падает в цене, — за надежду.

***

Во второй раз Крымов пришел к дяде не как племянник, а как ревизор, прибывший с внеплановой проверкой. Он не стал стучать. Он нажал на кнопку звонка, который, судя по дребезжащему звуку, не использовали со времен электрификации всей страны. Это была демонстрация намерения.

И он пришел не с пустыми руками. Вместо сиротливой четвертинки он принес с собой тяжелый сверток из серой оберточной бумаги. Когда он развернул его на столе, Семен Семенович тихо ахнул. На заплатанной скатерти, словно диковинные заморские фрукты, легли пачка сливочного масла, килограммовый мешочек сахарного песка, кольцо краковской колбасы и — в качестве главного, оглушающего аргумента — большая консервная банка американской свиной тушенки с гордой надписью «Tushonka».

— Дядя Сёма, я пришел просить у вас помощи, — начал Крымов тем же спокойным голосом, каким отдавал приказы под огнем. — Мне нужен главный бухгалтер. Самый лучший. Человек, который понимает в цифрах больше, чем нарком финансов. Мне нужен человек, который сможет составить такой баланс, чтобы ни одна проверка не нашла ни одной ошибки.

Семен Семенович смотрел на тушенку, как завороженный. Его ноздри трепетали, улавливая забытый, божественный аромат сытой жизни.

— Витя, ты… ты в своем уме, — пролепетал он, переводя испуганный взгляд с еды на племянника. — Какая бухгалтерия? Мне бы до пенсии дожить… Тихо…

— Тихо — это вот так? — Крымов обвел взглядом убогую комнату. — С вареной картошкой и вечным страхом, что соседка напишет на вас донос за лишний киловатт? Я предлагаю вам другое, Семен Семенович. Я предлагаю вам спокойную, безбедную старость. Свой собственный, теплый угол. Хорошую еду. Каждый день. Я предлагаю вам заплатить столько, чтобы вы смогли наконец купить себе право больше никогда и ничего не бояться.

Он пододвинул стул и сел напротив дяди. Он мягко, но неумолимо, как хирург, вскрывал старые дядины страхи. Он объяснил суть. Нужно будет вести два учета. Один — кристально чистый, для государства. Второй — маленький, неприметный, — настоящий. Для него. Крымов не апеллировал к жадности. Он бил в самую больную точку — в профессиональную гордость старого счетовода и в его панический ужас перед нищетой.

Семен Семенович молчал. Его взгляд был прикован к банке тушенки. В этом простом жестяном цилиндре для него сейчас сошелся весь мир. Весь его прошлый страх перед лагерем вступил в смертельную схватку с его нынешним страхом умереть от голода в этой промозглой комнате.

— Это же… подсудное дело, Витюша… — наконец произнес он почти беззвучно.

— Жить в нищете — тоже подсудное дело, дядя Сёма, — тихо, но твердо ответил Крымов. — Только судит тебя не прокурор, а собственная жизнь. Каждый день. За то, что не смог, не посмел, не решился. Так какой приговор вы выбираете?

Семен Семенович медленно поднял глаза. Они были полны слез. Он посмотрел на племянника, потом снова на тушенку. Закрыл глаза, словно шагая в пропасть, и медленно, почти незаметно, кивнул.

Приговор был отменен.

***

Вечером того же дня в холодном и сыром полуподвале артели «Вторресурс» состоялось первое учредительное собрание. Под строгим, всепонимающим взглядом товарища Сталина с портрета за единственным столом сидели три человека. Три столпа, на которых отныне должен был держаться весь рискованный проект.

Виктор Крымов, мозг и верховный руководитель, сидел во главе стола — спокойный, собранный, непроницаемый, как шифровальный аппарат. Справа от него, уже успевший привести себя в порядок и даже нацепить орден на свежую гимнастерку, сидел Генка Орлов. Он был силовым кулаком и тараном этого предприятия, его главным аргументом в спорах. Слева, маленький, съежившийся, примостился Семен Семенович. Он был финансовой совестью, хранителем тайны и, одновременно, главным нервным узлом всей операции.

Они сидели в гулкой тишине, нарушаемой лишь гудением одинокой лампочки, и походили не на учредителей промысловой артели, а на заговорщиков. Так сформировался руководящий состав частного предприятия, которое, подняв для отвода глаз унылый флаг сбора утильсырья, готовилось отправиться в большое и опасное плавание по мутным водам советской экономики.

Наконец Крымов нарушил молчание. Он без единого слова достал из своего неизменного офицерского чемодана два предмета.

Первый — большую, толстую конторскую книгу в обложке из искусственного мрамора. Он положил ее на стол прямо перед Семеном Семеновичем.

— Это, дядя Сёма, — сказал он тихо, — для отчетов. Чтобы все было красиво.

Затем он извлек вторую вещь — ту самую пачку денег. Стартовый капитал. Он положил пачку перед Орловым.

— А это, Гена, — его голос стал еще тише, — для расходов. Оперативных. Чтобы у тебя никогда не болела голова, как решать вопросы.

Генка сглотнул и с благоговением посмотрел на деньги. Семен Семенович, наоборот, посмотрел на конторскую книгу с таким ужасом, будто ему подсунули живую змею.

Крымов обвел обоих своим холодным, оценивающим взглядом. Механизм был собран. Каждый винтик был на своем месте. Оставалось только повернуть ключ зажигания.

Глава 6. Бумага как двигатель прогресса

Пробиться в святая святых советского министерства было делом не столько трудным, сколько требующим знания местной топографии. Виктор Крымов, одетый в свой единственный, но безупречно отутюженный штатский костюм, не стал штурмовать приемную министра. Он знал, что в любой крепости имеется черный ход, и охраняют его, как правило, не генералы, а мелкие, обиженные жизнью чиновники низшего звена.

В длинном, гулком, как аэродинамическая труба, министерском коридоре, пахнущем мастикой для паркета, ведомственной тоской и табаком «Дукат», он и обнаружил свою цель. Это был маленький, юркий человечек в застиранном до синевы пиджаке, с лицом вечно озабоченного хомяка. Звали его Афанасий Игнатьевич Голубчиков, и занимал он скромную, но ключевую должность заведующего хозяйством. В его ведении находились все гвозди, все лампочки и все тайные желания этого огромного бюрократического организма.

Крымов не стал предлагать ему взятку. Это было бы грубо и непедагогично. Он применил оружие куда более тонкое. Он развернул перед завхозом широкое полотно своих сетований на тяготы послевоенной жизни, на несправедливость, с которой сталкивается честный фронтовик, и на то, как трудно найти свое место под мирным небом. Голубчиков, чья жизнь была бесконечной битвой за дефицитную олифу и туалетную бумагу, слушал, и его хомячьи глазки теплели. Он видел перед собой не просителя, а родственную душу, такого же «делового человека», страдающего от всеобщего разгильдяйства.

Лишь когда почва была достаточно удобрена сочувствием, Крымов как бы между прочим обронил ключевую фразу:

— Вот и мы, с ребятами-фронтовиками, артель создали. «Вторресурс». Стараемся, помогаем государству. Конечно, артель наша всегда помнит тех людей, которые по-настоящему радеют за народное хозяйство…

Голубчиков все понял. Его глаза блеснули. Он огляделся по сторонам, притянул Крымова за локоть к пыльному окну и, понизив голос до заговорщицкого шепота, дал дружеский совет:

— Тут у нас, Виктор Петрович, бедствие… Архив трещит по швам. Бумага на бумаге сидит и бумагой погоняет. С тридцатых годов хлам лежит. Начальство за голову хватается, а сделать ничего не может — боятся. Ответственность. Вы бы… — он многозначительно кашлянул, — …вы бы могли оказать содействие. Государству. Конкурс на днях объявлять будут. Вы уж зайдите.

Крымов с достоинством кивнул, крепко пожал вялую, влажную руку завхоза и удалился. Наживка была проглочена. Маленькая, но очень важная дверца в большой государственной машине только что приоткрылась ровно настолько, чтобы в нее можно было просунуть ногу.

***

Битва за министерский подряд, проходившая в пыльном кабинете завхоза Голубчикова, напоминала театр в трех действиях с прологом.

Первым выступал представитель государственного треста «Главбумпереработка». Это был пожилой, совершенно сонный чиновник, который полчаса не мог найти в своем пузатом портфеле нужную смету, а когда нашел, начал зачитывать ее таким монотонным голосом, что казалось, он читает не финансовый документ, а заклинание для вызова сна. Цены, которые он предлагал, были астрономическими и предусматривали расходы на «командировочные», «представительские» и даже «непредвиденный износ конской сбруи», хотя лошадей в тресте не видели со времен революции.

Вторым номером шли два жуликоватых типа в кепках, представлявшие кооператив «Деловой подход». Они, наоборот, предложили откровенно демпинговую, почти нереальную цену, чем сразу вызвали у комиссии во главе с Голубчиковым острое подозрение. От них пахло дешевой водкой и авантюрой, и было ясно, что, получив аванс, эти «дельцы» исчезнут в тот же день.

Выступление Крымова на этом фоне было подобно явлению полководца после двух неумелых ополченцев. Его бумаги были в идеальном порядке. Цена, которую он предложил, была рассчитана с гениальной точностью: чуть ниже, чем у неповоротливого госТреста, но значительно солиднее, чем у подозрительных кооператоров, что намекало на надежность и основательность.

Но главный удар Крымов нанес не цифрами, а словами. Встав и скромно потупив взор, он заявил, что его артель готова провести работы по очистке архивов «со скоростью и четкостью хорошо спланированной войсковой операции». В конце своей короткой речи он произнес фразу, гениальную в своей бюрократической бессмысленности:

— И самое главное, товарищи, мы гарантируем полную идеологическую сохранность и документальную стерильность всего процесса.

Что такое «документальная стерильность», не знал никто, включая самого Крымова. Но звучало это так по-научному, так по-государственному, что члены комиссии мгновенно почувствовали облегчение. Эта волшебная фраза снимала с них любую возможную ответственность.

Голубчиков торжественно кашлянул и произнес историческое:

— Ну, я думаю, вопрос ясен. Победила артель «Втор-ре-сурс».

Крымов победил не ценой. Он победил стилем. Он заговорил с бюрократической гидрой на ее родном, нечеловеческом языке. И гидра, услышав знакомые заклинания, послушно склонила перед ним голову.

***

Операция «Чистый архив» началась на следующее утро. Двор министерства наполнился шумом и деловитой суетой. Генка Орлов, назначенный ответственным за исполнение, носился между грузовиками, изрыгая такие громовые команды, что казалось, он руководит не вывозом макулатуры, а штурмом укрепрайона. Несколько крепких парней, нанятых по случаю, с энтузиазмом создавали видимость кипучей деятельности: они с криками «Раз-два, взяли!» таскали какие-то пыльные папки, создавая максимум шума при минимуме реальной работы. Весь этот спектакль был рассчитан на десятки чиновничьих глаз, с любопытством взиравших на происходящее из окон.

А истинный механизм аферы работал в тишине. В самом дальнем крыле архивного подвала сидел Семен Семенович. При свете тусклой лампочки его лицо казалось пергаментным. Руки старого бухгалтера заметно дрожали. Напротив него сидела пожилая, похожая на высохшую моль архивариус. Семен Семенович, преодолевая внутреннюю дрожь, методично подсовывал ей один за другим пухлые бланки актов на списание.

— Папочки из дела «Об учете поголовья сусликов в Тамбовской губернии», сорок второй год, семь тонн… — вкрадчивым голосом говорил он. — Распишитесь, милая, вот здесь.

Архивариус, даже не глядя, выводила свою закорючку.

— Стенограммы заседаний «Комиссии по борьбе с долгоносиком», тридцать девятый год, двенадцать тонн… Будьте так добры…

Цифры брались с потолка. Их масштаб был ограничен лишь фантазией Крымова. Тем временем грузовики, загруженные для вида парой сотен килограммов реальной макулатуры, делали несколько рейсов на городскую свалку, где получали квитанцию о сдаче груза. Потом возвращались обратно, чтобы снова быть «загруженными» новыми, абсолютно виртуальными тоннами.

Великая операция строилась на одном простом принципе: чиновник верит не глазам своим, а официальной бумажке с печатью. Согласно документам, артель «Вторресурс» в тот день совершила трудовой подвиг. В действительности же единственным ресурсом, который был потрачен в промышленных масштабах, были чернила в авторучке Семена Семеновича и нервные клетки его многострадальной души.

***

Глубокой ночью в полуподвале «Вторресурса» состоялся завершающий акт. Крымов вернулся из министерской бухгалтерии. Он вошел в контору, молча поставил на стол старый брезентовый портфель и неторопливо расстегнул его.

Генка Орлов, сидевший тут же, замер. Семен Семенович посмотрел на содержимое портфеля с таким смертным ужасом, будто ему показали план его будущей казни.

Из портфеля на грязную поверхность стола выплыли деньги. Не просто деньги. А целое море денег. Тугие, плотные, пахнущие свежей типографской краской и государственной наивностью банковские пачки.

Но Крымов не праздновал. Он работал. С тем же холодным, методичным спокойствием, с каким он когда-то разбирал пулемет, он выложил пачки на стол и пересчитал их. Сумма оказалась даже больше, чем он предполагал. Первый миллион. Слово, которое до этого казалось абстракцией, теперь лежало на столе, обретя вес, цвет и запах.

Пересчитав деньги, Крымов подошел к своему старому офицерскому чемодану. Он бережно положил его на стол и открыл. Затем достал маленький сапожный нож и аккуратно поддел тонкое фанерное дно. Дно мягко отошло, открывая под собой второе, потайное отделение.

Медленно, пачка за пачкой, словно совершая таинственный ритуал, он начал укладывать свой первый миллион в эту пустоту. Чемодан, хранивший его скудные солдатские пожитки, его воспоминания о прошлой, честной жизни, на его глазах превращался в нечто иное. Он становился сейфом. Хранилищем его новой, тайной сути.

Когда последняя пачка легла на место, Крымов так же аккуратно закрыл фальшивое дно, потом — сам чемодан, и щелкнул замками. Превращение было завершено.

Глава 7. Вопросы оперативного прикрытия