Бесплатный фрагмент - Одинокость

Одинокость

Глава первая

Анне Кашкиной, выдающемуся поэту…

Отец умер неделю назад… Я никак не мог смириться с этой мыслью. Когда за три дня до этого навещал его в больнице, то видел перед собой крепкого мужчину, случайно лежащего на койке и говорящего всем своим жизнеутверждающим видом: «Протяну минимум сто лет — на меньшее не согласен!» — но утренний звонок лечащего врача подвёл черту под шестидесятилетней жизнью отца. Он так и не успел подержать на руках внучку…

В связи с этим печальным событием мы были вынуждены приехать из Петербурга в родной Челябинск, и, пока жена с дочерью пытались успокоить мать, я, чтобы излишне не тревожить и так измученное тоской сердце, решил посетить знакомый сквер, завсегдатаем которого был отец.

Шагая, мне казалось, что он, как в детстве, окликнет меня: «Мишка, холодно уже, надень шапку!» — и я, не без возмущения повиновавшись приказу, пойду на зов бархатного баритона, в котором нежность, победившая строгость, ложилась бальзамом на душу… Но ничего подобного не было: ветер сотрясал воздух, отнимая у деревьев последние пожелтевшие листья; да какой-то мужчина звал непослушного сына, который, как и я тридцать лет назад, искал острые ощущения.

Ещё мне показалось, что оставленные на тротуаре следы отображают протектор отцовской подошвы. Но я не мог удостовериться в этом до конца, потому что, откуда ни возьмись, пошёл колющий каплями дождь, смывающий грязь в одно большое месиво и морозящий мои и без того онемевшие пальцы, — я был вынужден направиться в сторону дома, мной избегаемого.

Я шёл быстро, глядя под ноги, опасаясь зацепить взглядом деревья, напоминавшие мне кладбищенские, с располагающимися между ними крестами, которые наряду с похоронной процессией наводили ужас даже на самое чёрствое и бессердечное существо… Я до дрожи боялся, что, забывшись, случайно подниму голову и вновь увижу ту самую картину. Но вдали уже виднелся дом. Я стал сильнее размахивать руками, пытаясь как будто бы взлететь, чтобы скорее выйти за границы ранящего меня мира…

Наконец я подошёл к дому. Это был многоквартирный пятиэтажный дом со шлакоблочными стенами, именуемый в народе «матрасиком». Немного постояв около подъезда, я подумал, что в квартире мне станет легче, открыл дверь, неохотно взобрался по ступенькам, с каждым шагом оттягивая роковую минуту объяснения с матерью, заставил себя подняться на лестничную площадку четвёртого этажа и позвонить в звонок.

Дверь открыла жена, две недели не отходившая от моей матери. Я был поражён тем, насколько скорбь исказила милые черты лица.

— Как мама? — спросил я, прорезывая голос сквозь образовавшийся в горле комок.

Но за глупостью вопроса ответа не последовало. И я был безмерно благодарен ей за это! Действительно, как может чувствовать себя человек, привыкший на протяжении сорока лет совместной жизни опираться на плечо близкого, поверяя ему даже такие секреты, о которых можно было бы рассказать только Богу, — а сейчас всё это рухнуло в одночасье.

Наташа постояла чуть-чуть и решила пойти к матери, а я, взяв её легонько за руку, притянул к себе и поцеловал в лоб. Меня словно током ударило — в памяти всплыл эпизод, как я теми же губами целую отца, лежащего в гробу. Оторопев от внезапного сравнения, я быстро пошёл в ванную, умылся, стремясь отогнать кладбищенские мысли, сильно терзавшие.

Я вышел оттуда. Из зала показалось лицо матери, скрывшееся обратно со звуком моих шагов. Мне хотелось верить, что никакого лица не было и всё это продукт моего расстроенного воображения, или, даже если лицо и было, то спряталось оно совершенно по другой причине, — но я слишком хорошо знал, что и лицо было, и причина его исчезновения — я.

Как мне объяснить ей, почему мы все эти годы обещали приехать к ним, но между ними и отдыхом в Турции выбирали последний? Сказать, что всё это Наташа, а я, мол, ни при чём, заложник ситуации?.. Но разве не я бронировал номера в отеле, а по приезде первым делом не отправлялся на пляж плескаться в солёной воде и дышать одурманивающим морским воздухом?.. Каждый вопрос ложился на совесть непосильной ношей.

Из зала выбежала дочка. Маша была единственной из нас, сохраняющей радостную улыбку в силу четырёхлетнего возраста, оберегающего её психику от понимания происходящего. Она стояла и немного смущалась белоснежного локона, непокорно выбивающегося из-за уха и не желающего подчиняться движениям пухленькой ручки, тщетно пытающейся обратно его завести. Я взял Машу на руки и поцеловал — она словно и ждала этого. Дочь крепко обхватила мою шею и беспомощно повисла, находясь в таком положении около нескольких минут, — до того момента, пока мой взгляд не остановился на двери отцовского кабинета. Я поставил Машу на пол, а сам подошёл к двери.

Не хотелось заходить в кабинет отца… Изначально я был твёрдо уверен, что он вылечится и опять сутки напролёт будет сидеть в нём, а теперь у меня сжималось сердце, — но я понимал, что рано или поздно это придётся сделать, и, проявив волевое усилие, открыл дверь.

Те же стены, давно обклеенные обоями, не выдерживающими критики, ещё не осознавшие утраты хозяина и продолжавшие безмятежно висеть. Зеркала деревянного шкафа отражали солнечные лучи, а на большом массивном столе лежали учебники по физике, вызывавшие интерес у отца до последних дней жизни.

Я сел за стол и вытащил из ящиков папки, среди которых попалась ветхая тетрадь, недовольно выругавшаяся шелестом истрепанных листов, после того как я случайно уронил её на пол.

Разложив всё бумажное наследие по стопкам и решив про себя, что на сегодня хватит волокиты, увидел всё ещё смиренно лежащую на паркете тетрадь, взял, неторопливо открыл и начал читать… Пытаясь понять: откуда взялась здесь эта тетрадь?.. чья она?.. и кто эти люди, о которых в ней повествуется?..

Мартиролог

Посвящается Леночке Воронцовой,

которую, надеюсь (знаю — не переубедите), увижу!

С почтением, уважением и признательностью,

С.Е.

2 сентября.

Здравствуй, Елена! В будущем — дорогая. Нужно, чтобы время прошло (для приличия). Предупреждаю сейчас, а то потом забуду и окажусь в неловком положении! Решил писать эту тетрадь для тебя (точнее — к тебе). Это не дневник и не исповедь. Не дневник, — отсутствие перечислений бытовых забот. Не исповедь — недостаток предельно сентиментальных формулировок. Назову это — мартиролог (то есть, повествование о пережитых страданиях). Краткость — сестра таланта, а сокращение — брат речевой бедности. Поэтому — то есть, а не т.е.! Я — поэт, страдание — второе имя. Всегда будет, о чём рассказать! Клянусь — использую всю мощь словарного запаса, очищу все резервы и погреба! Без крика — поэзии нет. Нет силы, способной вырвать талант наружу. Всё творчество — от боли! Посему считаю — название удачное. Хочу писать тебе в форме писем, не требующих ответа. Я сам — письмо, потерявшееся… Жанр — эпистолярный (для истории — как знать…).

Не знаю, был ли это рок судьбы, или я выбрал тебя, движимый душевными терзаниями, но очень надеюсь на твоё понимание этого фатального выбора…

Наша первая встреча до сих пор стоит у меня перед глазами…

Я помню Вас идущей в летнем свете,

взирая на могучие холмы, —

увидев, не нуждался я в ответе,

мне было ясно — стихотворец Вы!

Скользил Ваш взгляд по саду и аллее,

рисуя светлый образ и любя,

одев деревья в тёплые хореи

скамейку, трясогузку и меня…

А я смотрел исподтишка, угрюмо

и думал, не смогу заговорить,

но понимал, что сквозь людского шума,

мне очень нужно с Вами рядом быть!

Я подошёл, Вы не смутились даже,

Вы словно ждали этого всю жизнь,

и в унисон сердца забились наши,

когда сказали робко: «Улыбнись!»

Прости мне «Вы». Стихотворение написано, когда мы ещё были на «Вы». Переделывать не стал — ты поймёшь меня как поэт.

Жалко, что ты не смогла дать мне свой адрес (причина уважительная — не обижаюсь). Зато у тебя от меня — тетрадь, вложенная в сборник Роальда Мандельштама. Это здорово!

Пишу и вижу, как ты уже читаешь следующим летом. Сегодня — вступительная часть. Далее — от возможности до возможности. Надеюсь, мой почерк читабелен. Это не будут отписки — всё развёрнуто, без купюр и обиняков. Надеюсь, тебе понравится и этот труд станет настольной роскошью!

С уважением,

С.Е.

9 сентября.

Здравствуй, Елена! Прогуливался по парку навстречу сентябрьскому ветру. Смутил его любознательностью. Заметил — осень наступает сверху вниз. Взгляни: макушки деревьев уже одеты в жёлтый цвет, а растущая под ними трава ещё пышет зеленью в неведении. Все это напоминает наступление человеческой старости: седина благородно покрывает голову, а тело ещё не думало дряхлеть и отдаваться минорным мотивам возраста! Знаю, в будущем стану таким же. Единственное — пусть душу никогда не покидает весна, а всё остальное может смело поглощать осень!

Год умирает в ноябре, чтобы воскреснуть первым декабрьским снегом! Прошу, сидя за очередным новогодним столом, слыша, как кто-то прощается со старым годом, — если не поправь его, то сама не поддайся нелепости. Ещё лучше — предварительно, 30 ноября, пройдись по улице, поскорби у каждого дерева, кустика. Раздели их жалкую участь!.. Это верный способ провода старого года!

—

Впрочем, осень только наступила — давай же думать о ней! Это время года, когда выживает исключительно верующий в Бога. В такие минуты остро понимаешь собственную уязвимость перед природной силой. Большинство — отпустили восвояси улыбки, сделали «кислые лица» и, кажется, слезами помогают дождю размывать дороги. На их фоне особенно ярко видны немногие сохраняющие бодрость духа — их расправленные спины возвышаются в толпе согнувшихся и осунувшихся, их решимость завораживает — они близки к истине!.. Понимаю, что я в большинстве… Меня эта очевидность расстраивает — захожу домой, избегая зеркал, падаю в подушку и… плачу. Не могу жить в осени и не чувствовать осень! Хотя — всё оправдание…

Уж отблеск пламени на листьях

сжигает их зелёный цвет, —

мне хочется взять в руки кисти,

чтоб проронить весенний свет!

На окнах ангел разрисует

сюжеты из библейских книг.

Всё ожиданьем околдует —

проснёмся под сосулек крик!

И в зеркале поры осенней

не будет моего лица, —

средь заунывных настроений

и злополучного конца!

Пускай сентябрь губит травы

и ткёт соломенный ковёр,

срывает крыши для забавы

и наполняет грязью двор…

Октябрь пусть ломает ветки,

всё превращая в сухостой,

в боязни шепчутся ранетки,

и издаёт рябина вой…

А под ноябрьской печатью

оставят место декабрю —

ворвётся он со снежной ратью,

развеселит страну мою!

—

Извечное состояние сна. Весна — против сна. А осень — за! Засмотришься на её величие — моментально усыпит. Поэтому держу руку на пульсе, пощипывая запястье. Но осеннее убаюкивание ничто в сравнении с монотонным голосом педагога.

Я — поэт по природе своей. Рядом со мной — совершенно далекие от творчества люди. Зовут их — одноклассники, одногруппники, коллеги… Где бы мне было комфортно? В твоём обществе и в обществе таких же, как ты… Но, к сожалению, на нас не учатся — нами становятся!..

Вспомнилось… Учебный материал знаю хорошо. Но это знание никогда не шло мне на пользу в глазах окружающих…

Например: биология, учитель: — Как переводится «Homo Habilis»?

Я: — Человек умелый.

Результат — она в ступоре, двадцать семь человек, находящихся в классе, — в оторопи.

Не отчаялась, спросила: — Где находится самое старое захоронение человеческих останков?

Я: — В Кении.

А тут — поникла! Сняла маску интервьюера — надела чтеца. Раскрыла учебник, начала бурчать себе под нос что-то про древнего человека, беззастенчиво удивляясь прочитанному. Подождёшь чуть-чуть — и день прошёл.

Сидишь на уроке, не знаешь, чем себя занять. Может, у кого-то что-то занять? Хоть какое-то разнообразие! Кто-то бесцеремонно спит на парте, а кто-то, положив голову на руки, имитирует ученическое прилежание… Но, по факту, бдящих нет!

Висящие как дамоклов меч неотложные дела заставляют закончить сегодняшнее повествование.

С уважением,

С.Е.

17 сентября.

Здравствуй, Елена! Тоскую ли я от наступления осени? Нет! Мне кажется, тоскуют от того, чего нет, а когда-то что-то есть — унывают… Я же тоскую от отсутствия тебя перед глазами! Тебя — букв, строчек, стихов, предложений. Тебя — голоса, фотографий. Тебя — поэта, человека. Последнее — болезненно и абсурдно, за ещё нескорым наступлением!

А осень — люблю! Есть некоторые эстеты, рассуждающие об осенней красоте. Ложь! Красуются! Осень лишена красоты! Весну — любят за красоту, а осень — за то, что осталось вместо (в месте?)!.. Я люблю природную неряшливость: слякоть, холод, обездоленность, каскад падающих листьев, пронизывающий ветер, потрескивающий будущим морозом дождь, — вроде бы всё описал, ничего не забыл!.. И, созерцая осенний московский вечер, наблюдая, как помутневший, возгордившийся небесный океан монотонным бесконечным потоком, не стремительно, а медленно, заунывно растянув удовольствие на дни, часы, минуты, нещадно заливает обнаженную землю, — невозможно не вдохновиться:

Звёзды — умершие души,

что мерцают нам из рая, —

взгляд опустишь — их потушишь,

вновь поднимешь — всё сияют!

Пролетит в ночи комета,

рассекая небосвод, —

может, падший ангел это

в землю грешную идёт?

Запятнает чёрный кратер

блеск серебряной луны —

будто страшный узурпатор

захватил её пласты!

Мировое покаяние

только вызволит луну,

и тогда её сверканье

одолеет светом тьму!

—

Настроение — скверное! Вспоминаю… Готовлюсь к экзамену по истории России — голимое противоречие! Россию — люблю, историю — терпеть не могу! Первая — живая, нерушимая, великая; вторая — чёрствая, относительная, мёртвая, развевающая прах в ту или иную сторону, в зависимости от преследования частных интересов… В истории — у каждого своя правда, а поэт — глашатай правды! Поэзия — абсолютна, история — cмутна! Воспламеняюсь, слыша слово «Россия», угасаю во время перечисления дат, с ней связанных. Даты — бесчувственны и недостойны событий, за ними закреплённых! Вообще, цифры — зло! Раньше людей считали «душами», а теперь — статистическими цифрами! А дальше — больше! В России — язык, в истории — цифры! Художественная литература и поэзия вырвали человека из истории, чтобы его не поглотила значимость военных сражений, пактов и договоров… Поэтому — я поэт, а не историк! Но историю знать нужно — из её побед, достижений, ошибок, крови и предательства, торжества справедливости и заслуженной гордости складывается великая и красивая общность, да и каждый из нас несёт в себе отпечаток прошлого…

—

Ещё — для размышлений! Позавчера звонила семилетняя племянница, поступившая в первый класс — вся в слезах! Ей в школе педагог запретила говорить «люблю» всем подряд! Это, по её мнению, неприлично! Недопустимо! Я — научил, а учитель (запретитель) — запретила! Я всю жизнь говорю «люблю», не представляя случая, когда бы отказался от такого удовольствия! Если с малых лет не научить любить — всё уйдёт в ненависть! Прощаем мы — умом, принимаем — умом, ненавидим — всем нутром! Ненависть — неукрощённая любовь! Любить, любить, любить — всех и вся, направо и налево, безмерно и безнадёжно — это мой девиз!

С уважением,

С.Е.

30 сентября.

Здравствуй, Елена! Над последующими отрывками буду обозначать дату написания. Так ты лучше поймёшь хронологию развития моего нынешнего упадничества. Не знаю, по какой причине всё это может пройти. Какое чудо произойти?! Буду писать откровенно — как гений гению (что-то откровеннее представить сложно)! Готовься!

25 сентября.

Выходные провёл на даче. Утро — серое, мрачное. Смахнул с глаз остатки сна — синхронно пришла мысль: «Животные бездушны! Душа — это разум и чувства. Чувства — относительные понятия, возможные для выражения при наличии разума. Выходит, круговая порука!» Уточнил в энциклопедии — там были написаны радостные строки, возвещавшие о том, что к такому же выводу давным-давно пришёл Декарт. Я — заразился радостью строк, удваивая осознание тем, что не придумал ничего нового!

Не отчаялся — решил нагулять умные мысли! Взял мусорный пакет, пошёл выбрасывать. Вышел за калитку — увидел овчарку. Она увязалась за мной. Пришёл, накормил её колбасой и ушёл в дом, погрузившись в дела на весь день. Вечером вышел, а собака до сих пор верноподданно лежит около забора. Грудь у неё — бередит душу. Глаза — наполнены всепонимающей человеческой тоской. Как поверить, что у животных нет души? Увиденное разрывало мое сердце на части! Человек может сказать, объяснить, закричать о своей беде! А животное… У меня всегда вызывали острую жалость женщины, затравленные житейскими трудностями. А тут — и женщина, и собака — две беды в одинокой беспомощности! Собака создана, чтобы дарить радость человеку — и она не отказывается от своего предназначения, она готова искренне, без остатка отдать свою жизнь на служение, но человек не готов принять, оценить этот замечательный дар природы, становясь после этого даже не животным, а бесчувственным предметом, без привязанностей, ответственности и любви. Собака не в силах ничего исправить, предпринять — только смотрит щемящей надеждой и ждёт… нежности!

Почему до боли её понимаю? Страдаю, сильно страдаю от отсутствия нежности! Боюсь кому-либо сказать — клеймом обернётся! Родители — не балуют объятиями. Наверно, им кажется, что прижать взрослого ребёнка — показать слабость всех участвующих в этом семейном действе! Забота от них и к ним — колоссальная, любовь — неземная, а нежность — низведённая в рамки социальных приличий (выдуманных кем?). Кого могу безгранично обнять, приласкать? Изредка появляющуюся младшую сестру. Когда приезжает — подолгу висит на моей шее, а я… плачу! Голос пропадает, лицо заливается краской — теряюсь, смущаюсь, тушуюсь. Тебе — пишу (ключевое слово), потому что не вижу! Напомню, мне по паспорту — 28, по виду — всего 20, в душе — маленький, робкий ребёнок, не готовый принять жестокий мир… Все переживания — в творчество! Знай: ни один страстный поцелуй не заменит душевные объятия! Поцелуй — механика, объятия — высшее слияние. Первое — частичное соединение, второе — полное поглощение! В своих поисках нежности похож на воздух, бьющийся в стенах закрытого помещения и потому становящийся истощённым и спёртым в этой бесперспективной борьбе…

Моя жизнь — поиск нежности

среди чёрствых людей,

среди будничной серости

и нелепых идей!

Продвигаясь колоннами

и не мысля назад,

совершаю покорно я

каждый шаг точно в такт!

Обернувшись на голоса

расщепляющий звук,

посмотрю, только искоса —

может, это мой друг?

— Это ветер сентябрьский

мою душу дробит,

извлекая клок радости,

грусть зашить норовит!

И в заплатках прохожие

словно ветошь вокруг.

Выход в нежность возможен ли

или замкнутый круг?

27 сентября.

Днём ходил на местную речушку. Скорее, уютное болотце — вся в ряске и в мошкаре. Томик Ахматовой — в мошкаре, я — в мошкаре, — красота неописуемая! Московская городская природа — как бельмо на глазу! Деревья обволакивает серая пыль, делая их сталактитами! Засыхаю от однотипности — многократно пережитые эмоции и впечатления — вот простор для вдохновения! Я как Кнорозов, ждущий поездки в Мексику, чтобы посмотреть на потомков тех, чей язык он разгадал. В городе — квартира — чудесная, выдержанная в лучших литературных традициях. Разноцветные обои — единственное разнообразие, которым располагаю. А так… нудно! Да, в общем-то, дело не в природе или квартире… а в городе, обрамлённом пределами, узником которых являюсь на протяжении четырех лет! Это — пытка калёной столицей!

29 сентября.

Вернулся в город. Утром встал с трудом — голова долго искала геометрическую фигуру, способную лучше передать её состояние. Вечером сидел на балконе, пытаясь что-то написать. Представлял тебя… Чувствую — горячее дыхание. Воображение укутывает меня в приятную негу — твоё! Хочу положить голову на плечо… Сумасшедший? Нет. Несчастный! Боюсь признаться в этом себе. Родители с раннего детства говорили: «Руки, ноги есть — счастлив!» А я не чувствую этих ног, когда не на что душе опереться. Не чувствую этих рук, когда им не за кого держаться… Сижу как истукан — не исполин. Исполин — смешение колен Сима и Хама. Я — целиком и полностью Сим, без права выбора. Выходит — самый настоящий истукан!

Я устал от дрожания мира,

от спокойствия облачных гор,

что так мало дышащих эфиром

и идущих судьбе напролом!

Разорвётся земное ядро,

опалит голубой небосвод,

мы уснём — и проснёмся потом

в окружении райских широт…

Мы не будем как прежде людьми,

облачимся в овец и козлов,

разбредёмся в свои колеи

по природе свершённых грехов!

И двенадцать Израильских колен

упокоятся Божьим крылом —

в мир вернется добро насовсем,

взявши верх над смертельным одром!

С уважением,

С.Е.

9 октября.

Здравствуй, Елена! Я… тоскую по тебе…

Посуди сама: прихожу на работу, радостно: — Всем привет!

Коллега, мрачно, «через губу»: — И тебе не хворать!

Остальные — безучастное молчание. За что мне это? Я — будто против законов физики. Всё должно к чему-то притягиваться, а я — невесомый! Всё должно на что-то опираться, а я балансирую, судорожно ища помощь. Человеческое плечо заменяет дверной косяк. Не жизнь — метание. Броуновское движение меня в их городской среде. Метание мной бисера перед ними…

А недавно в обеденный перерыв написал стих девушке — новой сотруднице, за которой наблюдал несколько дней.

Ваш лик скреплён Ахматовской печатью:

и нос с горбинкой, и овал лица…

Смотрю на Вас и вдохновляюсь, — знайте, —

и упиваюсь грустью без конца…

Уста колышет робкая улыбка,

рука проводит утренний обзор.

Фальшивит осень на душевной скрипке,

мажоры модулирую в минор…

Но Вы спокойны к мировым порывам,

всё так же пропускают кудри свет —

их ветер снова путает игриво

и улетает провожать рассвет.

А Вы сидите, сохраняя август,

сентябрьскую отрицая боль —

от Вас исходит подлинная святость,

Вы ждёте лето — как ждала Ассоль.

Писал на клочке бумаги — черновик. Перенёс на красивую бумагу. Выписывал каждую буковку и вымерял одинаковое расстояние между строфами — потрачено два часа! Вдохнул уверенности, стал подходить к ней и… разочаровался!

От Ахматовой у неё — нос горбинкой. А так — квёлая, дебелая и косолапая!

Каллиграфически исписанный лист застыл у меня в руках. Бумага размякла от пота, чернила размазались… Пульс — метроном! Побежал неведомо куда, ступая наугад, надеясь дойти. Чувствовал, как спину прожигает презрительный взгляд коллег, — оттого она невыносимо чесалась.

Правы ли мы с ней? Нет. Оба — невиноваты! Она — живёт в неведении, я — вижу её неведение и пытаюсь как-то жить с этим! Не могут два противоположных мира на одной планете мирно сосуществовать!

Боль — внутри меня. Страдания — внутри меня. Слёзы — на лице, кажется, застыли каплями ледяного отчаяния. Потому что: мои слёзы, моя боль, мои страдания. Моё — не отдам! Не дождутся — не увидят! Расстроился не понаслышке!..

Люблю человечество в совокупности, но каждый отдельно взятый чаще всего — мерзок. Ты его рихтуешь, выкристаллизовываешь — от любви к нему, дураку, не ценящему твоих страданий и душевных терзаний. Не способному оценить! Примитивизм и ограниченность пищат, да лезут в нём! Всё безуспешно — всё в пустоту! Мой крест — тяжёл.

На такой ноте заканчиваю.

С уважением,

С.Е.

17 октября.

Ехал в библиотеку на трамвае. Рядом сидела семья: мама и две дочки пяти и двух лет. Расположил в порядке убывания — заметь! Старшая — смотрела в окно. Младшая — юлила, привлекала взоры пассажиров, капризничала. Мать — всячески ублажала младшую, не обращая внимания на старшую. Было очевидно, что для этой семьи такая ситуация статичная и привычная. От мамы исходила глубокая жизненная усталость, которая, видимо, и была причиной обделённости старшей дочери. В автобусе жарко дышал обогреватель, укутывая сидящих в потоки тёплого воздуха. Мать сняла с сестёр шапки.

Старшая, с неподдельной улыбкой: — Спасибо, мамочка, ты такая хорошая!

Младшая — восприняла всё с королевским достоинством, обнаружив новый интересный для себя объект, начала задирать старшую.

Рядом сидящая старуха, подняв указательный палец, отреагировала на очередную шалость тоном воспитателя: — Деточка, слушайся маму! Нельзя так!

Младшая затихла, явно не ожидая такого поворота событий, выпучила глаза. Испугалась — то ли грозящего пальца старухи, то ли раздувающихся при улыбке впалых старухиных щёк.

На остановке к этой случайно сложившейся компании присоединилась еще одна старуха. Вторая — мало отличалась от прежней, разве что кожа у нее была более желтая и смуглая. «Ой, какая девочка красивая!» — обратилась присоединившаяся к младшенькой, и все рядом сидящие пассажиры согласились с её словами.

Старшая девочка ревностно отнеслась к похвале в адрес сестры. Решив, что тоже может рассчитывать на признание, тихонько запела: — Ля-ля-ля, — видя, что не достигла желаемого эффекта, затянула громче: — Ля-ля-ля, ля-я!

Но окружающие были равнодушны к её душевным порывам. Присущая возрасту непосредственность младшей сестры брала верх, оставляя глубокие раны в душе ребёнка старшего, непонятого, недолюбленного, недоласканного…

Тянет дочь за куртку мамы,

хочет быть гвоздём программы,

но несметливая мать

не желает замечать!

А девчонка так и лезет,

напридумывала песен, —

тянет звонко нотку «ля»,

только нет внимания!

Как же можно не заметить?

Нас в вагоне мало едет:

даже птицы за окном

подхватили в унисон,

даже бабушка напротив

подпевает этой ноте, —

скоро запоёт трамвай —

так что, мама, замечай!

Трамвай подъехал к нужной остановке. Мать — застегнула дочерям куртки.

Старшая, не теряя надежды, стараясь быть образцовым ребенком: — Мамочка, а ты шапочки нам наденешь?

Но житейская усталость снова взяла верх над материнским пониманием. Женщина — пробурчала что-то невнятное. Вытолкала дочерей на улицу — всё!

Мне было жалко старшую. До боли знакомо её одиночество. Её душа — в оковах непонимания. Сердце — в ранах безразличия. Близкие люди, словно чужие — не вникают. Жаль, что не имею возможности забрать ребёнка к себе и окружить всей нерастраченной нежностью и заботой… А может, мне всё это показалось? Может, и нет его, этого детского одиночества? Может, это моё одиночество искажает представление об окружающем мире, ища схожести, проводя параллели, рисуя жизненные драмы?..

—

В библиотеке. Победил сотню ступенек в поисках нужного этажа. Подошёл к столу. Библиотекарь: на вид — пятьдесят, по паспорту, наверно, где-то тридцать. Общество книг явно прибавило ей лет двадцать. Вот она — сила книги! Женщина стояла и любовалась полками с многочисленными собраниями сочинений. Наверное — это её единственная любовь. Безымянный палец правой руки отчаялся быть окольцованным! Я попросил у неё выдать мне книгу Хайдеггера.

Она, растерянно: — К сожалению, у нас такой книги нет.

Я, отступив: — Жаль, очень хотелось прочитать… Ладно — буду искать!

Она, воодушевлённо: — Ой, что вы! А вы поезжайте в Санкт-Петербург. Там наверняка… наверняка есть!

Я, шутливо: — Спасибо за совет! Обязательно поеду!

Она, более воодушевлённо: — Съездите, возьмёте! А когда её прочитаете, можете оставить книгу у нас в библиотеке, чтобы два раза не ездить. У нас единая библиотечная сеть — мы сами обратно передадим!

Я, еле сдерживая приступ смеха: — Да что вы! Мне в Санкт-Петербург за радость два раза съездить!

Позже, идя по улице, я вспомнил растерянного библиотекаря. Мне стало её жалко. Наверняка не от хорошей жизни… Бедная… И я ничем не могу помочь ей…

Ладно. Пойду спать.

С уважением,

С.Е.

24 октября.

Совещание. Сижу рядом с коллегой. Та положила голову на стол и стала томно дышать в мою сторону. «Влюбилась!» — первая мысль! Думаю — заговорю. Спрашиваю — мнётся, отвечая… Стесняется, значит! А потом начала бойко рассказывать про своего молодого человека… Я поддержал разговор. С бухты-барахты нельзя обрывать! Глаза отвожу в сторону. Замолчала — выдохнул. Остался с болью наедине. Зачем она так сделала? Она явно вдыхала для себя, а выдыхала для меня — на меня! Я вдыхаю и выдыхаю в пустоту — не придерёшься! А она — на меня! Уверен — умышленно! Профиль говорит больше, чем анфас. А профиль у неё — ординарный. Не знала, что я поэт? Не знала, что я ранимый? Не знала, что влюбляюсь мгновенно и до гроба? Ложь! Решила потешить самолюбие! Ещё недопонимание: зачем он ей? Он — обычный. Я — поэт. Скажешь: «Никто насильно не заставлял влюбляться!» Правильно — обязывал! Я без любви не могу жить. Мне — жизненно необходима забота. Я посвящаю стихи человечеству, а кто-то должен посвятить жизнь мне. Жертва своими интересами с её стороны — оправдана. С моей — непростительна! У меня иное предназначение!

—

Сегодня целый день кряхчу с недовольством. Невидимая паутина опутала меня. Горло обросло бугорками, через которые проходит кашель. Состояние — вязкое и вялое. Нос не дышит — пыжится. Сердце устало ишачить, поэтому по старой памяти норовит задеть лёгкие редкими ударами. Я не болею — изнемогаю. Когда болеют — лежат в постели, ноют, капризничают. А я — на работе — вникаю, пишу, отвечаю. Думаю, это аллергия на образование! Пишу эпиграммы:

Без платочка плохо очень,

насморком я озабочен.

***

Рядом кашляют на славу,

накрывает словно лава…

***

Начал я давать ответ:

насморк есть, а звука нет!

—

Ещё новость — пропал голос. Он даже не стремился это сделать — я всё сделал за него! Связки сковал коварный ветер, — теперь они ощущаются как бамбуковые стволы…

Болеют ветки за окном,

трясясь от сдавленного кашля.

Лекарства — снова да ладом —

бесславят стол. А я — неряшлив:

летит с таблетками флакон,

с собою взявши спрей для горла —

всё бьётся вдребезги об пол,

и ждёт, чтоб тряпку взял, подтёр.

Воробушек на проводах

кричит о новой пандемии.

Ворчат старушки: «Ох, да ах,

где мы простуду подцепили?!»

А я — лечусь, а я — творю,

пишу про зиму и про сосны,

кричу: «Я выздоровею

и встречу будущие вёсны!»

Писать в таком состоянии — тяжело. Но никаких отсрочек быть не может — долг перед потомками! В обычное время — мысль зарождается и распускается. А сейчас — зарождается — надувается — взрывается — разлетается, — и пытаешься собрать осколки в пазл. На совещании — сижу с тетрадкой и записываю. Конспект? Стихи! Свой конспект! Главное — иметь постоянную возможность записать!

Пришёл домой. Пойду лечиться. Как соберусь с мыслями — напишу.

С уважением,

С.Е.

31 октября

Здравствуй, Елена! Всё плохо. Ты даже не можешь представить — насколько. Поэзия заболела. У меня тоже тридцать восемь. Из дома не выхожу, и стихи на бумагу не ложатся… Они… умерли? Не знаю. Порою мне кажется, что с неба сыпет их прахом… Изнуряю себя, как могу. Всё угнетает. Ум напирает, разум отступает — уникальных мыслей нет. Ничего не радует — сжимаю, сжигаю, выжидаю (разрешения?)…

А с нынешним насморком ни на что уповать не приходится — третий день бездельничаю! Ты не представляешь, как сурово я себя корю за лень! Истязаю мучительно и нещадно — смотрю на часы и жду, когда проснётся совесть…

Холод внутри откликается на стук холода снаружи. Озяб, лежу под одеялом — состояние отрешённое! Смотрю на окружающее грустным взглядом. Радует, что взгляд грустный — значит, мой. Значит, я сохранил себя. Не поддался общему одурманиванию пустым весельем!

Может, я просто разучился писать стихи? Зачем духовная смерть при физической жизни? Мёртвым смерть не страшна! Не должны карать убившего исписавшегося поэта! Он поступил благородно — литературный санитар!

В такие минуты рядом со мной должен быть Человек! Он меня — человеческой любовью, я его — нечеловеческой. Если я когда-нибудь сделаю предложение девушке, то скажу: «Хочешь ли ты со мной страдать: и в горе, и в радости; и вместе, и порознь; и близко, и далеко…» Стра-адать! Искренне, глубоко, от сердца — пока всю душу слезами не омоешь! Я такой, какой я есть — не навязываюсь и не вверяюсь.