Бесплатный фрагмент - Обознатушки

Эдуард Коридоров
ОБОЗНАТУШКИ

История одной избирательной кампании

Все совпадения имен и событий этой повести с реальными — случайны.

*ОБОЗНАТУШКИ (или ~ПЕРЕПРЯТУШКИ). Говорится человеку, который ошибся, обознался, напутал что-л. <Из детск.>

В. С. Елистратов. Словарь московского арго

1

На въезде в богом забытый поселок Верхний Уй, затерявшийся на самой границе Шайтанского автономного округа, остановился автобус. Корявая лесная дорога слабо освещалась восходящим летним солнышком, но роса еще не успела высохнуть. Отовсюду уверенно доносился птичий перещелк и пересвист, звучно пели крупные комары.

Из автобуса, почесываясь и ежась, вывалился заспанный мясистый мужчина в белых просторных штанах. Он добыл из-под пуза мобильник, быстро набрал номер и доложил:

— Мы на месте.

Закурив, мясистый выгрузил несколько плотных, тяжелых пачек, хмуро крикнул внутрь автобуса:

— Пять минут на оправку! — и принялся перебирать и раскладывать листовки.

Из автобусного нутра в лес тут же высыпала стайка девушек и, тихо переговариваясь, скрылась за деревьями. Вернулись быстро и без лишних разговоров, отшлепываясь и отмахиваясь от комаров, снова залезли в автобус. Мясистый задумчиво поглядел со взгорка в сторону поселка — тот был как на ладони. На подворьях вовсю копошились местные жители.

— Две улицы, сто пятьдесят дворов, — снова крикнул он девушкам. — Будете работать четырьмя командами, двигайтесь по улицам навстречу друг другу. Времени вам даю не больше полутора часов. В диалоги не вступать, всех, кто попадется, крестить и благословлять. Вперед, подруги…

Девушки послушно покинули автобус. Теперь их было не узнать: каждая переоделась в рясу, на головах были туго стянуты скорбные черные платки, грудь украшали тускло блестевшие православные крестики.

Равнодушно скользнув взглядом по своей преобразившейся команде, мясистый раздал листовки и выразительно постучал по циферблату дорогих наручных часов. Монашенки степенно потянулись вниз по тропинке.

Покосившаяся избенка Ивана Полоротова стояла у самого леса, окнами к сосняку, так что зимой Иван, бывало, видел, как в сумерках прямо к чахлому плетню пробираются волки. В поселке Иван слыл бездельником, поскольку хозяйства своего не вел, жил оглоедом, пробавляясь батрачеством у соседей. Глаза он продирал, когда все уже занимались делом.

Вот и на сей раз Иван добрых два часа еще кряхтел и ворочался на лежанке после того, как поселковый пастух собрал по дворам скотину. Выйдя во двор по малой нужде, Полоротов уставился поверх плетня — и забыл, за чем шел. Из леса прямо к нему в абсолютном молчании направлялся аккуратный отряд молодых монашенок. Мягкий ветерок чуть колыхал черные одежды, а погожее солнышко золотило нагрудные кресты.

— Господи, помилуй! — прошептал Иван и попытался перекреститься, но не смог: давненько не приходилось. Церковь в Верхнем Уе отсутствовала, ее сожгли большевики еще в восемнадцатом году.

Двое монашенок подошли к полоротовскому плетню. Одна сказала, моргая необыкновенно длинными махровыми ресницами:

— Бог в помощь, раб божий. Господь тебя благослови.

Вторая протянула какой-то листочек и положила на остолбеневшего Ивана размашистый крест. Обе двинулись дальше, и пока они не скрылись за углом, Полоротов как завороженный глядел на их белоснежные, как крыло ангела, кроссовки, ступавшие то ли по грешной верхнеуйской земле, то ли по воздуху.

Медленно вернувшись в избу, Иван расправил выданный монашками листочек и прочел, шевеля губами:

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь

Дорогие братья и сестры!

Пишет вам раба Божия страстотерпица инокиня Варвара (Всеволожская). Сказано: «…и станет зрак его темным, аки нощь, и речи его станут грохотанию подобными, и искушение сатанинское принесет он с собою».

Знайте, всякий, кому богомольцы передадут это писмо: мрак великий движется тучею на нас и скоро покроет весь край наш. Повсюду вижу я греховные письмена бесами одержимого Повидлова Евгения. Берегитесь же, братия и сестры! Ибо лежит на нем, Повидлове Евгении, порча, от Сатаны ниспосланная. А получит Повидлов власть над Шайтанском, — и ляжет порча на весь край, разрушатся дома его и люди сопьются и предадутся Сатане.

Верный знак порченого Сатаною: глаз темный, тяжелый, речи крикливые и обольстительные, и Пятно проклятое лежит ниже поясницы его.

Молю вас, православные: кто касался греховных посланий Повидлова Евгения, берегите себя от порчи. Послания и письмена его поражены порчей, сожгите их немедля, а дом свой трижды обойдите с зажженной лампадою. Пуще всего следите, чтобы Детушки ваши не касались бесовской гадости этой, ибо ляжет на них Пятно и порча, и пропадут слабые души их.

Это Святое Голубиное письмо несет благословение Святых Отцов Православной Церкви. Кто болеет за судьбу близких своих, пять раз перепишите это письмо со святою молитвой и передайте людям, кого знаете. Поставьте письмо это под образа и пять дней держите, чтобы порча не вошла в дом ваш.

Не дадим же Сатане взять Власть над нами! Да пребудет с нами благодать Господня, дорогие братья и сестры!

Аминь!

Полоротов, нещадно скрипя мозгами, припомнил, кто такой этот страшный Повидлов. По радио говорили, что он хочет стать новым губернатором. Недавно бродил по поселку неведомый мужик, будто с Луны упавший, и пришлепывал на столбы и заборы красивые плакаты, изображавшие Повидлова. Один плакат он пришлепал даже на дверь конторы леспромхоза, место священное, куда вывешивались только объявления о задержке зарплаты. Оклеив весь поселок, мужик пропал так же загадочно, как появился, а самая склочная верхнеуйская баба Полетаиха долго поносила его на крыльце леспромхоза, а затем сняла плакат с дверей и пришпандорила, дура, его у себя в горнице.

После монашеского обхода поселок загудел. Люди бросили все занятия и, жужжа по-пчелиному, стали кучковаться, переходя от двора к двору. Бледная Полетаиха вынесла свой плакат на люди, порвала его на мелкие клочки и подпалила тут же, на улице, под молитвы старушек. Мужики сошлись отдельно и, достав самогон, до вечера обсуждали Голубиное Письмо. Мнение было такое: страстотерпица Варвара зря смущает народ, но в последние годы на шайтанской земле и впрямь что-то нечисто. К примеру, в Верхний Уй так и не протянули газ, хотя и сильно обещали, и от этого из поселка съехали в другие края уже шесть семей. Одна за другой закрылись школа и больница на две койки, а леспромхоз обанкротился. Все за это ругали Ельцина, но даже ребенку ясно было, что столько бед не могло случиться без вмешательства недобрых потусторонних сил.

Пока мужики судили и рядили до беспамятства, с заборов и столбов кто-то старательно соскреб повидловские плакаты. Упал вечер, хозяйки, охая, укладывали спать детей и усталых мужей.

В эту не позднюю еще пору на полянке, где утром стоял автобус, остановился автомобиль с красным крестом и надписью «Скорая медицинская помощь». Оттуда высадился десант девушек в белых халатах, с фонендоскопами на груди. Они понесли в Верхний Уй листовки с броской шапкой: «Диагноз — алкоголизм». Автор листовки, некий доктор Старопромысловский, убедительно доказывал, что действующему губернатору Василию Папченко срочно требуется принудительное лечение.

2

В Шайтанске нарастало безумие. Оклеенный листовками, осажденный социологами, оболтанный агитаторами город не знал, как добраться до заветной выборной даты. Продержаться оставалось полтора летних месяца.

На всех углах торчали студенты Шайтанского госуниверситета, они работали на действующего губернатора Папченко. Уличное торчание засчитывалось им вместо практики, поэтому студентов было много. Всех их одели в оранжевые футболки с физиономией губернатора и обязали приставать с агитацией к каждому прохожему. Контролировали студентов милицейские патрули.

Учащейся молодежи противостояли безработные. Главный соперник губернатора Папченко — его первый заместитель Повидлов тоже раздал своей армии футболки, только зеленые, и армия ринулась бороться за чистоту и порядок.

Студенты весело подначивали безработных и бросали окурки исключительно наземь. Безработные в отместку воровали у зазевавшихся студентов сумки с агитпродукцией и увозили ее на свалку.

Одна окончательно свихнувшаяся, а может, подкупленная студентка из числа папченковских как-то пробилась через толпу к моложавому Повидлову, при всех оголила бюст и чмокнула кандидата в щечку. Повидлов смущенно покосился на прелести вражеской агитаторши и подарил ей услужливо подсунутую кем-то зеленую экологическую футболку. Сеанс предвыборного стриптиза всю неделю показывали по шайтанским телеканалам, пару раз сюжет мелькнул и на российском ТВ.

На центральной городской площади друг на друга глядели два огромных щита. Упитанный краснощекий здоровяк в пиджаке, но без галстука, гордо высился среди березок и перелесков. Лозунг гласил: «Чужого не надо, своего не отдадим. Василий Папченко». Со щита напротив грустными карими глазами неотрывно глядел на здоровяка красавец в интеллигентских очочках, весь в белом, снятый на фоне дымящихся заводских труб. Правой рукой он продвигал в народ девиз: «Хлеб с Повидловым».

Под повидловским щитом постоянно дрыхли бомжи самого отвратительного вида. Ходил слух, что их специально нанял Папченко.

Шла тихая драка за шайтанские школы, садики, больницы, за тюрьму, военный городок, за театры и музеи, за советы ветеранов и инвалидные общества, за вещевой и колхозный рынки, за борта автобусов и трамваев, за стены домов и заборы.

В штабе Папченко царило уныние. Губернатор лидировал с отрывом всего в пять процентов. Его рейтинг падал.

В штабе Повидлова тоже нарастала депрессия. Рейтинг кандидата, рванувший было вверх, вот уже неделю стоял на месте, несмотря на все усилия. Взбесившийся Повидлов прогнал своих пиарщиков, а заменить их было некем.

В довершение всех бед на Шайтанск упала тридцатиградусная жара, все ходили, по-рыбьи хватая воздух ртом. Избиратель массово таскал воду на огороды и слышать не желал о выборах.

Гроза ощутимо собиралась, но все не могла начаться.

3

У человека с полированной лысиной было несколько кабинетов в разных концах столицы, и это делало его вездесущим и всезнающим, о чем обществу регулярно докладывала оппозиционная пресса. Лысого звали Андрей Вольфрамович. Никто толком не знал, чем он занимается сегодня и сейчас, зато было точно известно, что Вольфрамыч при желании может все. От него исходил тонкий запах небожителя, и если кому выпадала удача вдохнуть этот запах, земной прах сам опадал с башмаков счастливчика. Надышавшись, он попадал в шефы Госкомрыболовства или садился править таможней, или получал на откуп атомную энергетику. До Вольфрамыча добраться было труднее, чем до Кощея Бессмертного, зато от Вольфрамыча дороги бежали в самый зенит.

Именно к нему, недосягаемому, несли Матвея Козлова стоптанные ботинки нехитрого челябинского производства. Со своей обуткой, многажды чиненной, Козлов не расставался — считал талисманом. В этих ботинках ему везло. В них, наперекор враждебным обстоятельствам, он привел к власти пьяного больного президента, окруженного шайкой шпионов и прохиндеев. В них Козлов вымостил дорогу в большую политику двум олигархам, которыми среднестатистические матери пугали детей.

Странный тип в пыльных ботинках, в мятой шляпе почти как у охотника на привале и в легкомысленно развевающемся буром плаще быстрым шагом прошел через Спасские ворота и, встреченный референтом, беззаботно двинулся дальше толстостенными кремлевскими коридорами, что овеяны государственной тишиной.

Так, в шляпе и плаще, Козлов уселся перед небожителем, будто заглянул к соседу пивка дернуть.

— Шайтанск? — спросил он полированную лысину, сияющую напротив.

Вольфрамыч поднял голову от стола и подтвердил:

— Шайтанск.

— Зачем? — не вынимая рук из карманов, безучастно продолжал Козлов.

— Кто подогревает Повидлова? — задал ответный вопрос Вольфрамыч.

— Сметанин и Рабинович.

— А кто накачивает Папченко?

— Рабинович и Сметанин.

— Они оба — финансируют. А чей человек Повидлов?

— Сметанинский.

— Ну вот. Если мы поможем Повидлову и он победит, завтра он вместе со Сметаниным будет нас шантажировать. Если мы поможем Папченко, он станет ручным. Потому что Папченко — ничей человек. Общий. Мотя, господин Повидлов должен стать трупом. Политическим.

— Сколько бабла отгрузишь, Андрей Вольфрамыч?

— Столько, столько и еще полстолька.

— Мне нужно, чтобы Папченко исчез из Шайтанска до конца выборов. Ушлите его куда угодно, только смотрите, чтобы не спился вконец. Мне нужны полномочия, как у Саддама Хусейна. И еще столько и полстолька «зеленых», чтобы грузить местные коробки из-под ксерокса.

— Принято. Летишь завтра утром, тебя встретят.

Обратно модного пиарщика Козлова везла кремлевская машина.

— Знаешь, в чем фундаментальное отличие виртуальной стратегии от всякой обычной? — спросил он водителя. — А вот в чем: мы имеем дело не с отдельным сущим, брат, а с проекцией его бытия. Крути по Садовому, — и Матвей принялся терзать свой мобильник.

4

Алексей Баранов терпеть не мог политических убийств. За них он брал двойной тариф. Потому что — моральный ущерб.

Заказчиков Баранов знал в лицо. Как правило, они являлись попеременно, с интервалом примерно в месяц. Едва успеешь оприходовать гонорар от людей Рабиновича, приходят делегаты от олигарха Сметанина. И так далее — в режиме карусели.

Нынче утром Алексей проснулся на час раньше обычного и понял, что придут сметанинские. Была их очередь. Он с полчаса помедитировал, сделал пять дыхательных упражнений по самурайской системе Кавадзаки и прочел наизусть стихотворение Максима Горького «Иду межой среди овса» — для тренировки памяти. Затем последовали короткий бой с фантомом в стиле «пьяный кулак», упражнения с мечом и отработка длинной серии хуков справа. Завершилось утро метанием дротиков в поясную мишень.

Сметанинские явились, когда проступил драгоценный седьмой пот. Посланцы были хорошо знакомы Баранову. Низкорослый ушастый шкет развалился в кожаном кресле, а позади молча застыл «качок», вечно таскавший министерский пухлый портфель.

— Есть работа, — пропищал шкет, вяло наблюдая, как Баранов подтягивается на турнике. — Ты такую не любишь.

Алексей молча сел на шпагат. Шкет закинул ногу на ногу и пожаловался:

— А у меня вот импотенция — болезнь интеллигентов. Наш объект — шайтанский губернатор. Вот евонное табло — не промахнешься.

«Качок» выудил из портфеля фотографию, и она быстро проделала путь к Алексею. Иногда, взглянув на физиономию клиента, Баранов отказывался от заказа. Редко, но бывало. В тех случаях, когда объект был хотя бы отдаленно похож на барановского кумира — непревзойденного мастера восточных единоборств Джимми Маккуксиса, известного под боевой кличкой «Одинокий волк, идущий опасной тропой по предгорьям Фудзи в поисках последнего самурая, потерявшего разум, данный ему высшей силой для постижения девяти глубин тайной магии озера Титикака».

Шайтанский губернатор Папченко мало смахивал на прославленного Джимми. Маккуксис был негр, а на фотографии красовался жидковолосый апоплексический толстяк с мокрыми губищами и чрезвычайно довольным выражением лица.

— Он чего такой радостный? — спросил Алексей, возвращая фото.

— С похмелья, — пожал плечиками шкет. — У него каждый день праздник. Прилетишь — тебя будет ждать командир на черном «мерсе». Скажешь, мол, я привез лекарства для вашего папы. Он тебе ответит, мол, папе стало гораздо лучше. Ну, а дальше как обычно — поселят, экипируют, пиф-паф, и наше вам с кисточкой.

Сметанинские оставили денег столько, столько и еще столько. Выстроив две аккуратные долларовые башенки, Баранов сделал на них стойку на руках. Заказ был легкий. Уйдет на него дня три, не больше.

5

Ректор Шайтанского госуниверситета Стыдобьев всегда приходил на работу рано. В восемь утра он уже восседал за своим антикварным толстоногим столом и нес вахту. Задача Стыдобьева в эти заповедные часы была — ждать. Со стороны могло показаться, что грузный, проплешивевший, синеносый ректор придремал, но нет, он чутко прислушивался к телефонному аппарату, одному из трех, выстроившихся невдалеке от правого ректорского уха. Утром Стыдобьеву обычно звонили люди, которых он мучительно боялся и ненавидел.

У него было две больших безысходных беды. Во-первых, университет был единственным государственным вузом в Шайтанске. Во-вторых, сам Стыдобьев был единственным академиком на огромном пространстве от Шайтанска до Японского моря — остальные скучковались в столице. Все это отравило ректору жизнь — сделало этаким академическим козлом отпущения. Сначала, представительствуя от науки на различных торжествах, Стыдобьев с наслаждением толкал речи, жал руки и поднимал бокалы. С годами наслаждение сменилось тихой смертной тоской. Подчиняясь голосам из телефонной трубки, он последовательно поддерживал все партии и группировки, создававшиеся при московской и местной кормушках. Он, как заведенный, перерезал красные ленточки, подписывал обращения и письма, мял зад в президиумах и голосовал на заседаниях. На выборах он позировал перед фотографами для листовок с теми кандидатами, за которых утром успел замолвить словечко телефон.

Как-то зимой, когда Стыдобьев выступал на уличном митинге, в глотке у него что-то сочно надорвалось, и с тех пор ректор только сипел, как закипающий чайник, а пытаясь произносить длинные фразы — булькал. Он понадеялся было, что теперь телефон успокоится. Однако голосовая недееспособность лишь повысила ценность Стыдобьева как свадебного генерала. Длинно говорить он был не в состоянии, а краткие спичи седовласого академика шли на ура.

Тогда Стыдобьев приноровился выдергивать сентенции из официальной «Шайтанской окружной газеты» и на каждом публичном мероприятии произносил не более одной, самой подходящей. «Наш бюджет — не дойная корова, он должен работать на всех», — вещал ректор на слете доярок-ударниц. «Обалтывание, охаивание и огульное очернение действительности — вот что мешает нам двигаться вперед», — сипел и булькал он на форуме журналистов округа. «Долгое время наши органы лежали на боку, пора поднять их с колен», — провозглашал Стыдобьев на юбилее окружной милиции. Губернатора Папченко ректор называл не иначе как мудрым дальновидным хозяйственником, вице-губернатора Повидлова — грамотным организатором и экономистом.

Когда начались губернаторские выборы, ректор сразу понял, что добром они для него не кончатся. Мудрый хозяйственник и грамотный экономист расплевались друг с другом раз и навсегда, а расплевавшись, принялись требовательно и назойливо названивать Стыдобьеву. Он должен был кого-то из них поддержать. Кого-то из них выбрать.

— Ты, туда-сюда, не юли, — басил в трубку губернатор Папченко. — Ты, туда-сюда, вспомни, кто тебя кормит-поит, кто тебе перед Богом свечку ставит. Ты, сипатый, покажь мне лояльность. А будешь с Повидловым-уродом в детские игры играться, хвостом своим облезлым увиливать — мы тогда с тобой по-нашему, по-русски, как с предателем. Суши тогда сухари, туда-сюда!

— Определяйтесь, господин Стыдобьев, — мягко предлагал вице-губернатор Повидлов. — Вы должны понимать: если свяжетесь с придурком Папченко, к вам придет прокурор и побеседует о нецелевом расходовании бюджетных средств.

Прошла неделя телефонного кошмара, и Стыдобьев осознал: больше он не продержится. А глаза все равно распахивались в семь утра, руки застегивали костюм, ноги несли в университет.

Однажды, заняв свой утренний боевой пост, ректор быстро принял на грудь загодя припасенную бутылку и, опьянев, окаменел. Со стоическим спокойствием Будды восседал он, не замечая телефонных трелей. Это была почти нирвана, только где-то в самом глухом закоулке измученного мозга еще трепыхалась неиспользованная крылатая фраза из газетной передовицы: «Оценивая перспективы, мы должны быть трезвыми как никогда».

За несколько последующих дней фраза обрела некую плавность и певучесть и превратилась в заклинание. Секретарша, утратив надежду вернуть академика к прежней жизни, лепетала в ответ всем абонентам: «Стыдобьев очень занят». В конце рабочего дня академик подымался с кресла и монументально, как статуя командора, спускался к служебной машине, ни с кем не вступая в разговоры. Через неделю губернатор Папченко лично заявился в ректорат.

Большие напольные часы в кабинете гулко пробили девять утра. Стыдобьев уже прочно вошел в роль Будды, и президент страны с портрета молитвенно взирал на застывшую академическую проплешину. Нос академика напоминал перезревшую, слегка продавленную сливу, но дышал ровно и свободно. Выражение стыдобьевского лица было строгим и счастливым.

Папченко открыл двери пузом, донес его до середины кабинета, остановился, осмотрелся. Следом за ним, подпрыгивая, как горошины, в цитадель Стыдобьева проникли советник, помощник и референт. Секретарша ректора, охая и причитая, егозила перед губернатором.

— Приходит и сидит, — хныкала секретарша. — Как придет, так и сядет. Мы и так, и сяк, а он — сиднем сидит.

Папченко подошел к ректору и заглянул ему в лицо.

— Стыдобьев, — нараспев позвал губернатор. — Коммунизм проспишь, туда-сюда!

Не меняя истуканской позы, ректор неожиданно отозвался на знакомый голос. Внутри Стыдобьева что-то проскрежетало, пару раз булькнуло, и он отчетливо и довольно строго просипел:

— Оценивая перспективы, мы должны быть трезвыми как никогда. Как никогда.

Вымучив эту фразу, Стыдобьев будто освободился от своей последней мирской обязанности. Лицо у него моментально подобрело и разгладилось, как у разрешившейся от бремени роженицы, а голова свалилась набок. Секунду спустя ректор захрапел, и стало ясно, что он еще на этом свете.

— Вот это артист! — восхитился Папченко. — Вот это шоумен, понимаешь, из погорелого театра! В баньку его, немедленно. Поддайте пару, опохмелите, по-нашему, по-русски, туда-сюда. И чтоб ни один волос с его рейтинга не упал! Вечером приеду, будем оценивать перспективы.

Спящего ректора бережно пронесли по храму науки, вложили в автомобильное чрево и увезли за город.

Нагрянувший в университет часом позже вице-губернатор Повидлов застал только зареванную и слегка поддатую секретаршу: она наткнулась на одну из «заначек» своего шефа и подлечила нервы.

6

Матвей Козлов был не просто модным пиарщиком. Во время выборов он становился кормильцем для десятков семей. Еще вчера Козлов одиноко шатался в неизменном плащике и мятой шляпе по крутым московским офисам, а сегодня, глядишь, он, как пчелиная матка в улье, сидит в лучшей провинциальной гостинице, а вокруг него роем снуют рабочие пчелы, увешанные мобильниками, видеокамерами, диктофонами, ноутбуками и черт-те чем еще.

Всего за один вечер до вылета в Шайтанск Козлов мобилизовал могучую бригаду креативщиков, полевиков, орговиков, экспертов, журналистов, социологов, режиссеров, операторов, монтажеров и прочих узких специалистов, в карманы которых должна была перекочевать изрядная часть долларов Сметанина и Рабиновича — олигархов, которые, собственно, и бились на шайтанских выборах. Правда, и тот, и другой на всякий случай финансировали обоих фаворитов — и Папченко, и Повидлова. Так что доллары проделывали весьма извилистый путь. Сначала они, от истока близ северных нефтяных скважин, мощно текли в одном русле, затем река раздваивалась и орошала владения двух олигархов, а дальше, послушная их воле, вновь соединялась и мерно падала на мельницы шайтанских конкурентов. Брызги при этом летели во все стороны и жадно улавливались разнорабочими избирательной индустрии. В то же самое время зеленые воды совершали где-то, наверное, под землей невидимое движение в сторону кремлевских башен. Там умелые руки подымали их на свет божий и раскладывали крепенькие пачки по сейфам и тумбочкам, по кредиткам и банковским счетам. Водил умелыми руками давний друг Козлова, человек с полированной лысиной, всемогущий и всезнающий Андрей Вольфрамыч.

Модный киллер Алексей Баранов, в отличие от пиарщика Козлова, всегда работал в одиночку. И очень удивился, когда оторвал в кассах аэровокзала самый последний билет на Шайтанск. Рейс оказался купленным на корню.

Баранов летел налегке. Оружие ему должны были передать на месте. В легкую спортивную сумку он положил смену белья, разную бытовую мелочь, а основное место занял ноутбук. В недрах компьютера таился всего один любимый Барановым рабочий файл — фильм «Москва слезам не верит». Выше этого шедевра киллер ставил только ленты с участием своего кумира — интеллигентного кикбоксера Джимми Маккуксиса. Джимми первым в истории начал, разбивая противникам черепа, декламировать хокку в подлиннике. А теперь Джимми отошел от спортивной борьбы, открыл по всему миру сеть быстрых закусочных «Маккуксис» и все свое время посвятил медитации с перерывами на подсчет доходов.

Перед выездом в аэропорт Баранов принялся вдумчиво решать, как он будет одет. Встроенный платяной шкаф занимал добрую половину спальни. Баранов рыскал по всей Москве, скупая любую носильную вещь, на которой не останавливался взгляд. Его шкаф ломился от неприметных джемперочков, тусклых свитеров, затрапезных курточек, облезлых штанов, нечищенных ботинок. Перебрав свою коллекцию, Алексей остановился на кургузом серо-буром плаще, вышедшем из моды лет двадцать назад, и, поразмыслив еще с полчаса, напялил шляпчонку, мятую до такой степени, что ее владельцу хотелось помочь материально.

Баранов благополучно преодолел все уровни аэропортовского ада и в числе последних не торопясь взошел по трапу. В салоне стояла необычная нервная суета — с прихохатываниями, похлопываниями по плечам и прочей чепухой. Похоже было, что в Шайтанск летела одна большая дружная компания.

Раза два киллеру наступили на ногу, но он смолчал: обуви было не жалко. Один верзила с прокуренной рыжей бородой почему-то закричал, увидев Баранова: «Здорово, старик!» — и полез обниматься. Алексей вежливо обнялся с сумасшедшим и даже выдавил: «Очень приятно!».

Наконец он пролез в хвост самолета, к своему месту. Машинально поставив сумку на кресло, он взглянул на соседа и обомлел. Рядом, раскрыв ноутбук и ожесточенно настукивая по клавишам, сидел его двойник — такой же плащ, такая же шляпа. Баранов снял головной убор, помял его еще сильнее и смущенно вернул обратно.

А пиарщик Козлов не обратил никакого внимания на соседа. Он должен был за время полета сочинить концепцию избирательной кампании. Он и сочинял. «Мочить соперника будем так», — энергично прыгали буковки на экране ноутбука…

7

До 11 лет Саша Грешняков рос тихим, добрым, покладистым мальчишкой. Пока не случилось то, что перевернуло его жизнь и лишило покоя.

Учительнице истории вздумалось провести в Сашином классе урок по Конституции СССР. В близлежащем книжном магазине моментально был раскуплен весь залежавшийся запас брошюрок — пионеры готовились к уроку. Приобрел Конституцию и Саша. Дома он добросовестно открыл ее и принялся читать. И вдруг с ужасом осознал, что не понимает ровным счетом ничего. Прочитанное, плавно покувыркавшись по Сашиным извилинам, в конце концов без остатка пропадало в какой-то черной дыре. На мальчика напала нервная икота.

Родители еле уложили его в кровать, Саша плакал и вырывался. Ночью он вскочил и вновь бросился к Конституции. Дело пошло еще хуже. Теперь маленький Грешняков не мог даже прочесть брошюрку. Буквы не хотели складываться в слова. Саша в панике развернул лежавшую рядом папину газету «Правда» — все было нормально. «Правду» он читал и понимал. Но Конституция упорно сопротивлялась.

Остаток ночи мальчик мучился кошмарами. Во сне он плутал какими-то длинными улицами, а за ним неотступно следовал черный автомобиль. Время от времени из «членовоза» вылезал строгий старик и кричал в лицо перепуганному Грешнякову: «Выучил Конституцию, поганец?».

Урок прошел как в тумане. Когда Грешнякова вызвали к доске, он чуть не упал в обморок. С «двойкой» в дневнике Саша вышел из класса и побрел куда глаза глядят.

Неподалеку от школы он наткнулся на лошадь. Она, изредка перетаптываясь, смирно жевала подсыхающую осеннюю травку. Сзади, в пустой телеге, лежал какой-то скарб, но хозяина не было. Грешняков отражался в грустных карих глазах лошади, как будто плавал в море сострадания.

В затмении Саша достал из ранца Конституцию и протянул ее к щетинистым лошадиным губам. Лошадь задумчиво съела брошюру, вздохнула и вдруг сказала ровным баском:

— Что же ты наделал, пионер Грешняков? Ведь ты меня отравил Конституцией. Теперь на тебе всегда будет лежать лошадиное проклятие.

Проклятие подействовало сразу. Саша сильно изменился. Он стал пугаться, когда его окликали, плохо спал, раз в неделю обязательно писался во сне. Временами Грешняков беспричинно всхрапывал, как конь. Во сне его допрашивали, пытали, мучили важные дядьки в лоснящихся костюмах: «Где Конституция? Куда ты ее дел? Зачем отравил лошадь?».

Судьба Грешнякова развивалась противоречиво и насмешливо. Со стороны все выглядело вполне замечательно, но сам Саша, минуя очередную жизненную веху, наполнялся ужасом. Его влекло по пути, которого он больше всего желал избежать. Грешняков с блеском окончил юридический институт, легко вписался в тогдашнюю партийную номенклатуру. При всем при этом молодой юрист Александр Семенович совершенно не понимал законов, указов и постановлений. Он даже не мог их прочесть. Но ему фантастически везло. В институте Грешнякову автоматически ставили «зачеты», а на экзаменах не задавали вопросов. Позже, в судах, прокуратурах и иных присутственных местах, дела, которые вел Грешняков, разрешались сами собой, без всякого усилия с его стороны. И все равно Александр Семенович волновался, трясся, как осиновый лист, унимал тремор и тревожно всхрапывал. Контроль над собой он терял полностью, если рядом звучало слово «Конституция». В эти моменты Грешняков вытягивался в струнку и впадал в забытье. Ему казалось, что он дает признательные показания в некоем мрачном подземелье, и в протокол вносится самая жгучая тайна — о том, как он скормил лошади Конституцию. На самом деле, впав в забытье, Грешняков, отстраненно глядя в пространство, металлическим голосом произносил всякий раз одно и то же:

— Основной закон, товарищи, дан нам не для того, чтобы бесконечно пережевывать его на всех углах. Мы не лошади, а Конституция — не сено. Прошу иметь в виду: я этого не потерплю. О ваших антигосударственных выходках будет доложено куда следует.

Придя в себя, Грешняков мучительно пытался выяснить, выдал ли он тайну. Но после нескольких таких монологов вокруг Александра Семеновича образовалась настоящая полоса отчуждения. Коллеги его сторонились. Грешняков понимал это по-своему. Он был убежден, что юристы брезгуют подавать руку человеку, который отравил Конституцией неповинную животину.

Свой тяжкий крест Грешняков протащил по многим ступеням служебной лестницы. Эпоху демократизации он встретил членом коллегии Верховного суда. Тогда-то его и вызвал к себе президент страны.

— Есть такое мнение, — сказал президент Грешнякову, не знавшему, куда девать потные ладони, — шта-а нашей стране нужен специальный судебный орган — Конституционный суд. И есть предложение поставить вас во главе. Как вы на это смотрите, уважаемый Александр Семеныч?

Грешняков неожиданно вскочил, опрокинув стул, и вперившись в президента водянистыми голубыми глазками, отчеканил уже известный нам монолог о сене, лошадях и Конституции. Пригрозив президенту доложить куда следует, Александр Семеныч всхрапнул, и его вздыбившиеся рыжие волосики улеглись на место. Трясущимися руками подняв стул, Грешняков пролепетал:

— Мы все, как один — за главенство законов… И за верховенство… И даже за диктатуру… А что касается лошадей — это случайность. Это нечаянно…

Александр Семеныч был уверен, что потерпел крах. Но жизнь непостижимым образом продолжалась. И вскоре президент назначил Грешнякова председателем Центризбиркома.

Александр Семеныч потел, трясся и всхрапывал в прежнем ударном режиме. В хроническом испуге он получал в администрации президента руководящие указания и воплощал их в жизнь, мотаясь по регионам. Выборы должны были заканчиваться так, как хотел всесильный Андрей Вольфрамыч, человек с полированной лысиной. И Грешняков отчаянно бросался в самую стремнину бесчисленных предвыборных конфликтов и интриг, чтобы привести их к нужному знаменателю. Душа Александра Семеныча прочно обосновалась в пятках и редко напоминала о себе.

Председатель Центризбиркома всегда был готов к худшему. Оно неминуемо случилось бы, если б Андрей Вольфрамыч хоть раз произнес слово «Конституция». Но человек с полированной лысиной обходился другими словами. И звезда Грешнякова все сияла на политическом небосклоне. В газетах о нем писали: «Непримиримый защитник конституционных основ».