Бесплатный фрагмент - Обожжённые Словом

Обожжённые Словом

СЦЕНАРИЙ ДЛЯ ВЕЛИКОГО ФИЛЬМА

СОДЕРЖАНИЕ

Сцена 1. Трое, Геббельс и другие

Сцена 2. Дуэль на Неве

Сцена 3. Бал в Санкт-Петербурге

Сцена 4. Огорчения под Штрауса

Сцена 5. Макс и Цезария

Сцена 6. Учёный спор

Сцена 7. Начало русского словаря

Сцена 8. Филолог со «Шмайсером»

Сцена 9. Железная бумага

Сцена 10. Гестапо или ВЧК?

Сцена 11. Я Вас люблю, профессор!

Сцена 12. Любовь в кафе Вольфа

Сцена 13. Польско-немецкий развод

Сцена 14. В концлагере

Сцена 15. Взорвать рукопись

Сцена 16. ЭПИЛОГ

Действующие лица

Максимилиан Романович Фасмер — филолог, профессор Славянского института Берлинского университета, действительный член Саксонской и Прусской Академий, член АН Стокгольма и Копенгагена, член-корреспондент АН СССР. Родился 28 февраля 1886 г. в Санкт-Петербурге. Автор «Этимологического словаря русского языка». Умер 30 ноября 1962 в Западном Берлине.

Рихард Фасмер (младший брат М. Фасмера) –нумизмат, востоковед-арабист, хранитель восточных монет Эрмитажа, член Шведской археологической академии. Родился 9 октября 1888 года в Санкт-Петербурге. Репрессирован в 30-е годы. Умер в ОЛТП (отдельный лагерь трудового перевоспитания) №19 УМВД Узбекской ССР.

Доктор Геббельс — доктор филологии, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Германии, гауляйтер Берлина, рейхсканцлер (30 апреля — 1 мая 1945 года). Родился 29 октября 1897 года, Рейдт, Пруссия. Покончил с собой 1 мая 1945 года, Берлин.

Йоханн фон Леерс — профессор-филолог, работавший у Йозефа Геббельса. Дворянин. Родился 25 января 1902, Карбов-Фитлюббе, Мекленбург. Умер 5 марта 1965 г. в Каире.

Цезария Бодуэн де Куртенэ — дочь академика И. А. Бодуэна де Куртенэ, первая жена М. Фасмера. Филолог, лингвист, фольклорист, антрополог. Первая женщина-профессор. Президент Польского университета в изгнании. Умерла в 1967 году в Лондоне.

Маргарита Вольтнер — ученица, многолетняя ассистентка и преемница М. Фасмера в редактировании «Журнала славянской филологии». После второй мировой войны — ректор Института славистики в Боннском университете. Умерла в 1984 г. Германия.

Ефрейтор СС Генрих Брайер — студент-филолог, активист молодёжной организации национал-социалистов. Ученик М. Фасмера.

Академик И. А. Бодуэн де Куртенэ — филолог, российский и польский языковед. Член-корреспондент Польской и Петербургской Академии наук. Редактор словаря В. И. Даля. Потомок древнего французского рода. Родился 13 марта 1845 г. под Варшавой. Умер 3 ноября 1929, Варшава.

Действительный статский советник А. А. Шахматов — филолог, лингвист и историк, основоположник исторического изучения русского языка, древнерусского летописания и литературы. Академик. Профессор Петербургского университета. Родился 17 июня 1864 г. (Нарва). Умер от голода 16 августа 1920 г. в Петрограде.

Дмитрий Мануильский (сокурсник М. Фасмера) — журналист, комиссар, русско-украинский политический деятель. Первый секретарь ЦК КПСС Украины. Академик АН УССР. Родился 3 октября 1883 г., Святец, Кременецкий уезд, Волынская губерния, Россия. Учился в университете СПб. Умер 22 февраля 1959, Киев, СССР. 1 ноября 1966 года в Киеве ему был открыт памятник. Табличка на постаменте гласит: «Выдающийся деятель Коммунистической партии советского государства и международного коммунистического движения Дмитрий Захарович Мануильский». 22 февраля 2014 года памятник был сброшен с постамента.

Граф Юрий Александрович Олсуфьев — русский искусствовед, реставратор. Учился на филологическом и юридическом факультетах Санкт-Петербургского университета. Председатель Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры. Руководитель секции реставрации древнерусской живописи в Третьяковской галерее. В 1925 году обвинён в «контрреволюционной деятельности в целях свержения Советской власти»; находился в Бутырской тюрьме. В 1938 году повторно арестован, осуждён тройкой при НКВД по Московской области за «распространение антисоветских слухов». Расстрелян 14 марта 1938 года на Бутовском полигоне.

Виктор Адамович Масальский-Сурин — (1870—1916), муж сестры академика А. А. Шахматова, надворный советник, уездный предводитель дворянства. Его жена Евгения Александровна 2 декабря 1930 арестована в Ленинграде и заключена в ДПЗ. В апреле 1931 — о её судьбе запрашивала Е. П. Пешкову жена академика А. А. Шахматова и просила помощи в её освобождении. В 1940 г. — скончалась.

Дмитрий Иванович Иловайский — русский историк. Доктор наук, профессор. Антинорманист, монархист. Родился 11 февраля 1832 г. — Раненбург, Рязанская губерния. Несколько раз арестовывался ЧК. Умер 15 февраля 1920 года.

Следователь ВЧК (Следователь гестапо) — один актёр

Солдаты, гимназисты, гости и др.

Сцена 1. Трое, Геббельс и другие

Берлин. 1939 год. Большой кабинет учёного. Все стены — от пола до высокого потолка — книжные полки, заставленные солидными фолиантами. Массивный шкаф, большой письменный стол. Большой кожаный чёрный диван в нише книжных полок.

За столом, несколько теряясь на его фоне, сидит мужчина. Не молод, но подтянут, худощав, редкие блондинистые волосы гладко зачёсаны на прямой пробор. Одет в тёплый домашний халат, под которым — белая рубашка, чёрный узкий галстук. На носу — пенсне.

Справа и слева от учёного — несколько толстых книг, две из них раскрыты. Между ними — длинные сигарные коробки с картонными карточками. Карточки аккуратно разделены выступающими буквами русского алфавита. Массивная настольная лампа с ярко-зелёным стеклянным абажуром включена, свет падает на тонкие руки, бережно держащие карточки.

Это — академик, профессор, доктор филологических наук Макс Фасмер. Он достаёт карточки, вчитывается. Сверяется с чем-то в раскрытых книгах. Потом делает запись в разложенном перед ним белом листе. Временами — задумывается, глядя в пространство.

В кабинете витает атмосфера академической науки, лишь откуда-то из-за закрытой двери слабо доносятся звуки марша, едва различимые митинговые речи, передаваемые по радио. Перед столом — тяжёлый стул тёмного дерева с грубой резьбой. Поодаль — просторное кресло, обитое чёрной кожей. В глубине — кожаный же диван из гарнитура.

Из окна падает мягкий свет ранней осени.

Внезапно массивная резная дверь кабинета распахивается от резкого толчка. Звуки марша врываются в комнату. Одновременно вбегают военные в форме СС с автоматами наперевес, встают вдоль книжных полок. Один из них, самый крупный, тоже — в каске, но с нашивками ефрейтора, быстро пересекает кабинет и встаёт за спиной учёного. Он кладёт руку на плечо хозяина кабинета, удерживая от того, чтобы тот поднялся. Фасмер в недоумении и растерянности, он пытается приподняться, но человек сзади придавил его. Другая рука ефрейтора придерживает автомат на груди, кожаный ремень оружия перекинут через шею.

Сквозь строй солдат в чёрных мундирах быстро входит в кабинет маленький человек в штатском. Чёрный костюм, накрахмаленная рубаха, строгий галстук. На лацкане пиджака — массивный знак НСДРП.

Это — доктор Геббельс, министр культуры и пропаганды.

Остановившись на открытом пространстве между дверью и столом, он начинает яростно кричать.

Геббельс: — Max Julius Friedrich Vasmer, Sie wissen, dass die Menschen in großen deutschen macht mit Ihren Feinden?! Sie wissen, dass der Feind Deutschland ist und der persönliche Feind des Führers, mein persönlicher Feind?! Die große Deutschland hat dich, der den verlorenen Sohn zurück in Ihre Familie, und Sie beschlossen, zu beißen? Du hast nutzte die Gastfreundschaft unseres Volkes und jetzt Schlange versuchst Spritzen Gift?! Aber wir können den Feind erkennen und оборонить sich von seinem Stachel!

(НИЖНИЕ ТИТРЫ: — Макс Юлиус Фридрих Фасмер, Вы знаете, что народ Великой Германии делает со своими врагами?! Вы знаете, что враг Германии — это и личный враг фюрера, и это мой личный враг?! Великая Германия приняла тебя, блудного сына, вернула в свою семью, а ты решил укусить? Ты воспользовался гостеприимством нашего народа и теперь змеёй шипишь, пытаешься впрыснуть яд?! Но мы умеем распознать врага и оборонить себя от его жала!)

Геббельсу неудобно, стоя на полу, он видит за большим высоким столом только часть головы Фасмера: лоб и опущенные глаза. Он не ощущает реакцию и это его раздражает. Практически не прекращая речи, в паузе, Геббельс ловко вскакивает на прочный тевтонский стул:

— Dein Lampoon, dass unsere große Deutsche Nation, angeblich, erbte eine Kultur, die slawischen Untermenschen — abscheuliche Verbrechen gegen Deutschland und seine Menschen! Solche Spione notwendig, nicht nur zu Schießen, dich ein wenig im Ofen verbrannt und die Asche über das Heilige Land unserer Vorfahren, um aus der Asche deines wuchsen die schönen Farben der großen Deutschland!

Mir, Paul Joseph Goebbels, Doktor Filology, auch böse nennen Kollegen solche прихвостня Russischen Juden und Kommunisten, извратителя Geschichte und Wahrheit! Und wenn du selbst nicht вырвешь sich Ihre abscheulichen Sprache, es ist dein Stachel, machen wir das!

(ТИТРЫ:– Твой пасквиль, что наша великая немецкая нация, якобы, унаследовала некую культуру у славянских недочеловеков — мерзкое преступление против Германии и её народа! Таких шпионов надо не просто расстреливать, тебя мало сжечь в печи и прах развеять над священной землёй наших предков, чтобы из праха твоего вырастали прекрасные цветы Великой Германии!

Мне, Паулю Йозефу Геббельсу, доктору филологии, даже противно назвать коллегой такого прихвостня евреев и коммунистов, извратителя истории и истины! И, если ты сам не вырвешь себе свой гнусный язык, это своё змеиное жало, мы — сделаем это!).

Он спрыгивает со стула и тут же садится на него в позе оскорблённого, но гордого человека, упёршись ладонями в колени. Спина — прямая, шея вытянута. Желваки не перестают ходить. Взгляд уставлен через стол на учёного.

Фасмер (быстро сняв и положив на стол пенсне): — Ваше превосходительство… (стушевался, поняв, что говорит по-русски, но, взяв себя в руки, продолжает по-немецки). Herr Minister, ich Liebe Deutschland und seine Menschen, und nicht unternahm nichts, was könnte der Schaden für unser Volk. Ich bin einfach ein Wissenschaftler, der Philologe, der linguist. Ich störe in der Politik, analysiere einfach die Sprachen, die Ortsnamen…

(ТИТРЫ: Господин министр, я люблю Германию и её народ, а не предпринимал ничего такого, что могло бы навредить нашему народу. Я — просто учёный, филолог, лингвист. Я не вмешиваюсь в политику, просто анализирую языки, топонимы…).

Геббельс: — Er vergleicht! Er lügt! Hast du gedacht, dass der Große Reich nicht bemerken deine abscheulichen Bücher, dass einige slawische wilden — wahre Meister der deutschen Länder?! Hey, (кричит он в сторону открытой двери) gib mir diese Sammlung von Lügen und Desinformation!

(ТИТРЫ: Он — сравнивает! Он врёт! Ты думал, что Великий Рейх не заметит твоей гнусной книжонки о том, что какие-то славянские дикари — настоящие хозяева германских земель?! Эй, дайте-ка мне этот сборник лжи и дезинформации!).

В кабинет из-за двери входит длинный худой мужчина. Он находился за дверью всё время.

При его появлении Фасмер растерянно моргает.

Фасмер: — Йоханн фон Леерс…

Вошедший одет в полувоенный френч, перетянутый ремнём. Тонкий ремешок перехлёстывает и грудь. Волосы — по гитлеровской моде — чёлкой набок. В руке — книга. Он, не глядя на сидящего за столом, быстро подходит к Геббельсу — протягивает книгу.

Геббельс, потрясая тяжёлой книгой, победно глядит на Фасмера.

Геббельс: — Siehe, hier ist der Beweis Verrat!

(ТИТРЫ: Вот, вот доказательство предательства!).

Он ведёт пальцем по заглавию на обложке, вид — спокоен, голос его ровен.

Геббельс: — Grundriss der slavischen Philologie und Kulturgeschichte.

(ТИТРЫ: Очерки по славянской филологии и истории культуры).

И тут же срывается в крик, в фальцет, повернувшись к Йоханну фон Леерсу.

Геббельс: — Kultur! Er fand die Kultur bei den niederen Rassen! Alte arische Kultur, die er versucht, zu verwandeln in Port Mädchen unter betrunken slawischen Matrose! Wird nicht funktionieren! Die Leute in Deutschland nicht erlauben, nicht zulassen, dass die Verzerrung der Geschichte und Mobbing über Ihren netten Vorfahren!

(ТИТРЫ: Культура! Он нашёл культуру у низших рас! Древнюю арийскую культуру он пытается превратить в портовую девку под пьяным славянским матросом! Не выйдет! Народ Германии не допустит этого, не допустит искажения истории и издевательства над своими славными предками!).

Фасмер: — Es ist nicht so, Herr Minister…. Erlauben Sie zu erklären… Ich habe nichts getan…

(ТИТРЫ: Это не так, господин министр…. Разрешите объяснить…. Я ничего не сделал…).

Геббельс: — Aufstehen! Wäre besser, wenn du blies die Brücke oder den Bundestag! Das wäre das kleinere übel, als Ablenkung ideologische! Wer dich misshandelt, Max Vasmer? Welche Spyware Aufgaben hast du?! Sprich oder morgen wirst du düngen die Felder unten Schlesien…

(ТИТРЫ: Встать! Лучше бы ты взорвал мост или Бундестаг! Это было бы меньшее зло, чем диверсия идеологическая! Кто тебя заслал, Макс Фасмер? Какие ещё шпионские задания ты получил?! Говори или завтра будешь удобрять поля нижней Селезии…).

Фасмер: — Entschuldigen Siemich, ich bin immerbereit zum achenfürdiegroßen deutschen! Ich habe mich geirrt! Ich bin bereit, es zu beheben. Was Sie wollen?!

(ТИТРЫ: Простите меня, я всё готов сделать для Великой Германии! Я ошибался! Я готов всё исправить. Что вы хотите?!).

Геббельс: — Mir — esist Zeit. Herbert, du bleibst. Johann, erklär ihm unsere Position. Hier wird er nicht von Sankt-Petersburg.

(ТИТРЫ: Мне — пора. Генрих, ты останься. Йоханн, объясни ему нашу позицию. Здесь ему не Санкт-Петербург).

Геббельс быстро поворачивается и уходит. Военный марш вновь оказывается за дверью. В кабинете наступает неожиданная тишина.

Трое мужчин стоят молча. Генрих Брайер, положив руки на автомат, спокойно смотрит на учёного. Йоханн фон Леерс опустил глаза в пол. Фасмер выходит из-за стола, подходит к окну, прижимается лбом к стеклу.

Сцена 2. Дуэль на Неве

Санкт-Петербург. 1906 год. Набережная перед Университетом. Редкое солнечное утро поздней осени. Снег летит редкими крупными хлопьями. Студенты в форменных шинелях спешат на лекции. В одном из окон университета видна фигура. Молодой человек прижался лбом к стеклу. Он смотрит на улицу невидящими глазами. Это — молодой Максимилиан Фасмер.

За спиной — студенческие столы и скамьи, расположенные амфитеатром. Внизу — кафедра. Аудитория заполняется, слышится студенческий гомон.

Прямо за спиной Фасмера, заняв столы двух рядов, сгрудилась кучка студентов, человек 5—6. Они о чём-то оживлённо беседуют, жестикулируют, вдруг — громко хохочут. Один из группы студентов, Дмитрий Мануильский, что-то увлечённо рассказывает своим сокурсникам. Слышится: «Вчера, господа, сам имел честь лицезреть, как господин Шаляпин господина Бунина на закорках вынес из „Европейской“. Тот был мертвецки пьян, господа. Я даже им дверь открыть сподобился на манер швейцара. Мы, кстати, тоже хорошо там погуляли…».

Фасмер поворачивается к ним, продолжая думать о своём, внутреннем, проходит чуть далее, вниз амфитеатра аудитории, садится за стол.

Мануильский, заметив Фасмера, делает картинный жест в его сторону.

Мануильский: — О! Максимилиан! Мы опять тебе мешаем!

Дмитрий Мануильский взывает к своей компании, привлекая к себе внимание.

Мануильский: — Представляете, господа! В прошлом годе — смута, Кровавое воскресение, волнения масс, бесчинства полиции, а Фасмер капризно так заявляет: (как бы подражает противным голосом): «Нельзя ли потише с вашей революцией? К сессии готовиться невозможно…»!

Студенты смеются.

Сверху спускается темноволосая девушка с большими глазами, тетрадкой в руках. Это студентка-первокурсница Цезария Бодуэн де Куртенэ, дочка профессора университета, академика.

Цезария: — Пустой вы человек, господин Мануильский, потому и звените громко! Вот и папа считает, что пустой. Пока вы про революции трезвонили, Максимилиан Фасмер прекрасную работу сделал о греческих заимствованиях, за которую университету не стыдно, а гордо.

Мануильский (бубнит): — Знаем мы, как он делал эту работу….

Эта реплика тонет в общем шуме. Однако Фасмер встаёт со своего места и поворачивается к Мануильскому:

Фасмер: — Господин Мануильский, я вызываю вас на дуэль. Предлагаю сегодня после занятий переплыть Неву: с нашей набережной ниже по течению по ориентиру на Исаакиевский Собор. Господ Турбина и Лазарева приглашаю в секунданты. Побеждает тот, кто доплывёт.

Студенты разом смолкают. Все поворачиваются к Дмитрию Мануильскому, ожидая ответа. Ясно, что зимнее купание может оказаться для дуэлянтов смертельным.

Мануильский: — Что за дичь пришла вам в голову, Фасмер! Тоже мне Пушкин нашёлся, дуэли устраивать. Я и плавать-то не умею! (он хохотнул, апеллируя к товарищам, но те молчат). Может: кто дальше плюнет…? Кто в секунданты?

Неловкую ситуацию прерывает звон колокольчика. Студент стоит возле кафедры, размахивает массивным колокольчиком, возвещая начало лекции.

Цезария подсаживается к Фасмеру. Он продолжает стоять, наблюдая замешательство Мануильского. Она поднимает голову, говорит снизу вверх.

Цезария: — Какой вы герой, Максимилиан! Я и не думала…. Вы ведь сегодня к нам придёте…? Вечером увидимся. Я побегу к себе на лекции, а вам хотела просто сказать спасибо за те молитвы Деве Марии, которые вы передали мне третьего дня… Ладно, потом поговорим. До вечера…, Максимилиан.

Она быстро вскакивает, бежит из аудитории. К кафедре приближается её отец, профессор Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ.

Сцена 3. Бал в Санкт-Петербурге

Вечер того же дня. Парадная зала великолепного петербургского дома наполнена людьми. Столики с винами и лёгкими закусками. Поодаль — стол для игроков в карты, который уже занят четырьмя людьми. В другой стороне — большой овальный стол, стулья поставлены вкруг. Напротив каждого стула — листы белой бумаги, поверх листов — перо. Между — чернильницы (из расчёта одна — на двоих пишущих).

За овальным столом сидит уже несколько человек. Хозяин дома И. А. Бодуэн де Куртенэ, худощавый, коротко стриженый, но с окладистой аккуратно расчёсанной бородой, подводит к ним Фасмера.

Бодуэн де Куртенэ (обращаясь к сидящим): — Молодого человека большинство из вас знает. Вновь прибывшим рад представить молодое дарование нашего университета Максимилиана Романовича Фасмера. Весьма недурные успехи показывает. Алексей Александрович, любезнейший, соблаговолите взять на себя командование сегодняшним научным вечером.

Бодуэн де Куртенэ слегка поклонился, адресуясь сидящему во голове овального стола приятному и солидному мужчине 32 лет.

Это — академик А. А. Шахматов, он приветливо улыбается, машинально поправляет шикарные густые усы, широким жестом показывает Фасмеру место слева от себя. С другой стороны овала столешницы, ближе к председательскому месту хозяина дома — граф Юрий Александрович Олсуфьев, который выделяется от других одеждой, одет «под графа Толстого». Он несколько старше Фасмера, но ещё может составить завидную партию для любой барышни.

Шахматов (Фасмеру): — Милости прошу вот сюда, молодой человек. Мы здесь запросто, без чинов.

Бодуэн де Куртенэ: — Да, здесь правит наука! А перед наукою все равны. Ещё несколько гостей, и мы начнём.

Шахматов (чуть повернувшись к Фасмеру): — Максимилиан Романович, ваша работа о греческих заимстовованиях в славянских языках вызвала, если не фурор, то довольно серьёзное внимание. Это решительная заявка на продолжение исследования с возможностью последующего получения степени.

Фасмер: — Вы слишком добры ко мне, Ваше превосходительство! Мне, иностранцу, хотя и рождённому в Санкт-Петербурге, сложно вникать в этимологию русского языка, сложно прослеживать происхождение русских слов. Если бы не ваши с Иваном Александровичем бдения в отношении меня, если бы не эти публичные обсуждения, не ваши гениальные подсказки и даже, не побоюсь признать, прямые научные указания, то, моей работы, получившей столь высокие ваши оценки и оценки петербургского научного сообщества, возможно, и не было бы. Вы-то ведь сами в 14-летнем возрасте сделали основополагающие выводы по фонетике праславянских языков, это ли не достойнейший пример для юношей, которых науки питают?!

Олсуфьев: — Да-да, глубокоуважаемый Алексей Александрович, ваши исторические исследования — сверх всяческих похвал, движут науку, заставляют мысли шевелиться. Хотя и не все рады вашим выводам: и в этимологии, и в истории!

Шахматов: — Человеческие амбиции и политика всегда во вред объективности научной!

К столу подходят Бодуэн де Куртенэ с двумя учёными мужами. Они садятся на свободные места, хозяин — во главу стола, прямо напротив Шахматова.

Бодуэн де Куртенэ: — Вот все и в сборе, господа! Сегодня у нас лакомое блюдо. Сегодня Алексей Александрович любезно соблаговолит попотчевать своими изысканиями в разных сферах. По традиции, прошу не стесняться, высказываться, спорить, предлагать свои решения. Для того мы здесь и собираемся, чтобы оттачивать свои теории, наполнять их общим знанием. Итак, прошу, дорогой Алексей Александрович!

Шахматов: — Сегодня, господа, мне хотелось бы побеседовать о темах не столько языковых, сколько литературно-исторических. Занимает меня, господа, Корсунская легенда о крещении князя Владимира. Я тщательнейшим образом исследовал и проанализировал этот летописный рассказ, который многими чертами обнаруживает свой составной и, если так можно выразиться, компилятивный характер. В нём, доложу я вам, сказалось несколько источников, содержащих порой явные противоречия.

К примеру, первый из эпизодов принятия веры христианской начинается с прибытия к Владимиру в Киев послов от магометан, немцев, козарских иудеев. Вслед за ними является от греков философ, который в кратких, но энергичных выражениях опровергает истинность их учений. Владимир, заинтересовавшись тем, что Бог принял распятие и, воскресши, взошел на небеса, спросил философа: «что ради сниде Бог на землю и страсть такову прия»? В ответ миссионер произнёс длинную речь о сотворении мира и человека, о событиях ветхого завета, о пророчествах. Владимир, пораженный длинною цепью пророчеств о Христе, с тревогой спрашивает: исполнились ли они уже или исполнятся ещё только в будущем? Философ перешёл к изложению земной жизни Спасителя, рассказал о Его страданиях, упомянул и о сошествии Святого Духа на апостолов, разошедшихся по вселенной, уча и крестя водою. Но Владимир хочет уяснить себе внутренний смысл новозаветных событий. Он вновь спрашивает: «что ради от жены родися, и на древе распятъся, и водою крестися»? Греку пришлось тогда связать преобразовательное значение Ветхаго Завета с главными событиями земной жизни Иисуса Христа: рождением от Девы, распятием на кресте и крещением в воде, а апостолы, напомнил вновь, разошлись по вселенной, уча и крестя водою: «их же ученье мы Греци прияхомъ; вселенная верует ученью их». На этом собственно и оканчивается речь философа.

Бодуэн де Куртенэ: — Дерзну реплику вставить, дорогой Алексей Александрович!

Шахматов: — Сделайте милость, хозяин гостеприимный!

Бодуэн де Куртенэ: — Мне показался в Корсуньской летописи забавным один эпизод, господа. Посланец земли греческой решился подействовать на Владимира наглядным изображением страшнаго суда. Объяснил русскому князю: с правой стороны — праведные, направляющиеся в рай, а с левой — грешники, идущие в муку. Владимир вроде бы убежден красноречием проповедника, поражён нарисованною ему картиною. Опытный миссионер, желая закрепить результат, тут же предлагает Владимиру креститься. Но, оказывается, философ ошибся в своих ожиданиях: князь остается язычником, он небрежно отвечает: «пожду ещё мало». Не правда ли, слышится некая подсмешка автора, а, господа?

Гости кивают, довольно ухмыляются, поддакивают.

Шахматов: Очень тонко и точно подмечено, любезнейший Иван Александрович! Приняв во внимание религиозное миросозерцание средневекового человека, нам приходится остановиться в недоумении перед вопросом: каким образом получилось внутреннее противоречие в дошедшем до нас рассказе об испытании разных вер князем Владимиром. Всё, решительно всё готовит торжество греческой вере: и неудачные предложения магометан и иудеев, и находчивые ответы им со стороны Владимира, и опровержение их со стороны философа, и убедительная проповедь грека, и поразительное действие картины страшного суда — ясно, что все это призвано уничтожить всякие сомнения во Владимире и привести его к принятию крещения от греков. А между тем, усилия благочестивого проповедника терпят полное поражение; Владимир отвечает, как было замечено: «пожду еще мало»…

Масальский-Сурин: — От чего же такое свободомыслие в летописи, жанре церковной исторической литературы?

Шахматов: — Считаю, господа, что летописный рассказ о крещении Владимира в Корсуне — суть народная легенда, сложившаяся не без влияния былинного элемента. Причём, легенда, окрасившая два действительных исторических факта: взятие Корсуни и женитьбу Владимира на царевне Анне.

Фасмер: — Возможно, сюда же можно включить и влияние собственно греческой культуры. Вспомним, что Корсунь — град греческий, издревле бывший форпостом греческой культуры в языческом славянском окружении. Даже само слово «гостеприимство», справедливо упомянутое вами, уважаемый Алексей Александрович, по отношению к нашему радушному хозяину Ивану Александровичу, даже это слово очевидным образом связано с греческими ξενοδοχία и φιλοξενία, и построено по продуктивной модели, распространенной в старославянских текстах.

Олсуфьев: — Полноте, Максимилиан Романович, вы, думается, по младости лет делаете большое преувеличение. Мне приходилось слышать, что некоторые усматривают греческое звучание и в названии горы Ликоерос в Корсуни, но мне вполне ясно, что это — «ликующий рос». А озеро Саки на том же Крымском полуострове…. Каких только чудных толкований не пришлось услыхать! Но — попробуйте солёную водичку из этого озера, сразу плюнете: тфу, скажите, ссаки, как ссаки! Вполне себе по-русски. Вот и вся этимология! А ведь топонимы — древнейшие хранители истории и языка! Возможно, вам, человеку, для которого, как вы изволили заметить, русский язык не является родным, сложно чувствовать такие нюансы!

Бодуэн де Куртенэ: — Замечание по сути верное, но верно и то, что для многих, сидящих здесь, русский язык не является родным, но знание его выше, чем у многих природных русаков будет. Так что, последние ваши слова, извините, пусты.

Юрий Олсуфьев молча, с достоинством поклонился в знак согласия.

Бодуэн де Куртенэ: — Если же говорить о Корсуне, Херсоне. То и греческие, и русские источники утверждают: греки прибыли туда не на пустое место, они прибыли туда именно к более древним местным жителям, как я полагаю — к славянам, суть — скифам, бывшим с ними в языковом и кровном родстве. И, кстати сказать, в ту пору сами греки со своим пантеоном богов также были большими язычниками. Ведь и слово «язычник», задумывались ли вы, господа, указывает на объединённость по языку в отсутствие веры в единого бога, «язык» — это не только орган речи, не только сама речь, но имеет и синоним «народ». Здесь есть, над чем поразмышлять.

Да, и этимология самого топонима Крым весьма примечательна. Есть версия, что это от тюркского «кырым», что означает «ров», а речь идёт о Перекопском оборонительном сооружении, отделяющем полуостров от материка. Но, на мой взгляд, такое объяснение, натянуто. Ведь не логично, что люди, жившие здесь издревле, соорудившие означенный ров, ни как бы не называли себя и свою родину тогда, когда рва не было. Вспомним, что в древнейших рукописях эти края именовались Киммерия, Скифия, Сарматия, Таврия. Всё это — разные названия славян. Утверждение, что тот же Перекоп соорудили татары, не выдерживает критики, как и то, что этим занимались пришлые греки. Да, в 15 веке н.э. хан Герей обновил перекопские укрепления, но это говорит о том, что они были ранее. То же и с греческими усилиями. А люди жили здесь ранее. Наиболее древние могилы в этих местах — скифские. И, понятно, что названия всему давали именно первожители данных мест.

Шахматов: — Как верно вы это подметили, Иван Александрович, меня также занимал этот вопрос.

Бодуэн де Куртенэ: — И, что же?

Шахматов: — Тёмное это слово — Крым. Мне нравится его этимология — «Клин» с последующим озвончением Л — в Р и трансформацией Н в позднее М. Согласитесь, это больше похоже на географическое описание данной части материка, чем надуманный «ров», появившийся гораздо позднее, чем человеческая речь. Названия же топонимам давались в основном по внешнему виду. Но нельзя не обратить внимания и на бытующее повсеместно слово «крынка». Тем более, что сёла с таким названием есть в Российской империи совершенно в разных местах. Полуостров, конечно, не какая-то крынка, это — большой КРЫН!

Древним рыбакам-мореходам важно было давать названия по внешним приметам, это логично.

Масальский-Сурин: — И то сказать, господа, моё село Сарата, что в Аккерманском уезде, — чем вам не Саратов? До Саратова-то греки, чать не доходили…. И тут я склоняюсь, господа, к мысли, что производство названия Саратова от тюркского «Сары-тау» (жёлтая гора) не выдерживают никакой критики. Ну, есть там гора, так она издревле Соколиной зовётся. А вот Сарат, думаю, восходит к древнеиндийскому корню sarat, что в переводе — течёт, текущая. Немало, скажу вам, на Руси рек и находящихся рядом поселений, с этим именем — Сарат. Но ведь не индийцы приходили сюда названия давать! Получается, что славяне — суть древние индийцы!? А, кстати, в Крыму, возле городка Белокаменска есть развалины крепости Инкерман! Случайно ли такое созвучие «Аккерман-Инкерман», господа?

Олсуфьев: — Позвольте и мне слово молвить, господа! Считаю, что не случайно именно сюда совершили «лингвистическое паломничество» Кирилл и Мефодий. И не случайно именно Крым, старославянскую Корсунь, избрал князь Владимир местом крещения. Само имя города, произносимое на греческий манер как Херсон, явно имеет праславянские корни, связанные с крепостью, мужской силой….

Возле стола с беседующими учёными, прервав говорящего, появляется Цезария. Она звенит над их головами в колокольчик, диспут смолкает.

Цезария: — Господа-господа, милости прошу прервать вашу высоконаучную дискуссию, чтобы отведать напитков и лёгких закусок, развлечь дам танцами и приятным разговором. А потом вам предстоит второй раунд!

Учёные оставляют свои стулья, идут к массе гостей, где дамы блещут нарядами, мужчины — мундирами.

Фасмер отрывается от бумаг, на которых что-то быстро записывал, переворачивает листок, кладёт сверху перо. Лишь затем встаёт из-за стола, следует за всеми.

Сцена 4. Огорчения под Штрауса

В том же зале. Обычная суета с тонкими бокалами, толстыми бутылками, фамильными тарелками и серебряными вилками вокруг длинного, покрытого белоснежной скатертью фуршетного стола. Возле дальней стены расположилась небольшая группа музыкантов, они уже настроились и наигрывают что-то лёгкое из Штрауса. Первые пары уже начинают кружиться.

Среди вальсирующих пар — Цезария Бодуэн де Куртенэ и Юрий Олсуфьев. Как и все молодые дамы, она одета в воздушное платье, её вьющиеся чёрные волосы убраны живыми цветами, на голых плечах — лёгкая меховая горжетка с изящной головкой лисички, отделанной опытным ювелиром. Граф Олсуфьев — в мягких войлочных сапогах на низкой подошве, что доставляет даже некоторое удобство в вальсе. Одет в длинную серую домотканую рубаху-толстовку, широкие «мужицкие» штаны.

Сквозь музыку слышится их разговор.

Олсуфьев: — Каковы продвижения Вашего прожекта по созданию музыкальной антологии славянской музыки, милая Цезария? Сумели Вы соотнестись с Георгием Алексеевичем Римским-Корсаковым? Он ведь, кажется, однокашник протеже Вашего батюшки — Максимилиана Фасмера?

Цезария: — О, Вы запомнили наш давишний разговор…? Нет, дорогой Юрий, с Римским-Корсаковым я пока не соотнеслась, материала мало. Но я воспользуюсь Вашим советом устроить эту встречу через Максимилиана. Однако я уже беседовала с профессором консерватории Преображенским, он дал мне несколько дельных советов. Правда, о многом, что он сказал, я и сама догадывалась.

Олсуфьев: — Вот Вы, прелестная Цезария Ивановна, благодаря Вашему папеньке и Вашей маменьке, умны, начитаны, здоровы. Значит, это дар Природы, не так ли?

Цезария: — Пока — так, но к чему это Вы клоните, граф Олсуфьев? Я всегда знаю: Ваши вопросы неспроста….

Олсуфьев: — А к тому, что на прекрасных раменах Ваших сейчас, простите великодушно, устроена могила этой самой Природы. Невинная зверушка, убитая для Вашего каприза, и больше — ни для чего! И вместо глаз у неё теперь — бездушные камни, хотя и сверкающие, но — мёртвые.

Цезария: — Знаете, досточтимый Юрий Александрович, с тех пор, как Вы увлеклись идеями Льва Николаевича Толстого, стали просто несносным. И одеваетесь этак шутовски. Это у вас, у людей графского титула — такое помешательство, что ли? Род чумы? Мадам Лопатина из Москвы приезжала, так анекдот рассказала. Едет она, глядит, а граф Лев Николаевич Толстой собственноручно тяжёлую бочку с водой на салазках толкает. А кучер её тут и крякнул: «Какой он к чёрту граф! Он — шальной!». Вот так и горничная моя Глаша говорит: «Баре с жиру бесятся…».

Олсуфьев: — С каких это пор, барышня Цезария Бодуэн де Куренэ стала с простолюдинским мнением считаться? Мы с Вами одинаково «при блате великом возросли», да и предки ваши французские, думаю, не меньше моих знатны древностью своей и… дремучестью, а того более — зверья разного тьмы и тьмы побили. От злобы их, да от жадности, а, главное, от глупости — все беды на Земле происходят, войны, предательства, зависть. Прав Лев Николаевич, пора разорвать этот порочный круг, пора остановить кровавую вакханалию.

Цезария: — Ах, вот, как я Вас узнала!

Олсуфьев (насмешливо): — И как же?!

Цезария: — Вы — двуличный, неискренний человек. Вы насмехаетесь надо мною и моим папа…. И… и давешним словам вашим я теперь не верю…!

Цезария изящно уворачивается из объятий партнёра и, всплеснув руками, быстро, почти бегом, уходит. Общество в недоумении наблюдает сцену, провожает её глазами.

Граф Юрий Олсуфьев с напускным равнодушием проследует к выходу, про себя тихо бурчит: «Верно заметила графиня Софья Андреевна: брак — это грех и падение, искупление — только дети». Потом, видимо, передумав, он поворачивает к карточному столу.

Сцена 5. Макс и Цезария

Там же. Вечер продолжается. Вальсы сменяются мазурками. Лакеи во фраках не устают подливать шампанское, подносить печенье и тортики. Идёт общий гомон и движение.

Фасмер стоит у высокого окна. Тяжёлые портьеры раздвинуты. Он глядит на Неву, на ломанные линии горизонта Санкт-Петербурга. Закат.

В руке его бокал с шампанским, в другой — маленькая серебряная ложечка. Тарелочка китайского фарфора с пирожным поставлена на широкий подоконник, так удобнее. Он — неподвижен, задумчив.

К Фасмеру подходит Цезария.

Цезария: — Отчего Вы не танцуете, милый Максимилиан Романович?

Фасмер, не слыша, продолжает смотреть вдаль. Цезария растеряна, она осторожно кладёт свою ладонь на его руку.

Цезария: — Максимилиан Романович, Вы где?