Бесплатный фрагмент - Оборотень, или Последняя гастроль Артиста

Посвящаю моему сыну Сергею

Люди наиболее готовы к убийству, когда они находятся в смысловом вакууме.

Роберт Лифтон, «История и выживание человечества»

День первый

1.

Прежде чем начать свой рассказ, я хотел бы представиться. Зовут меня Максим Чудаков, мне тридцать четыре года, я коренной москвич, холост, работаю экспедитором в НИИ Труб и Рычагов в тамошней столовой, живу один в однокомнатной квартире на проспекте Мира возле метро «Щербаковская» в старом, довоенной постройки, доме. Родственников за границей не имею.

Взяться за перо меня побудили три обстоятельства. Во-первых, если это не сделаю я, то инициативу перехватит какой-нибудь писака, совершенно не разобравшийся в существе дела, и до неузнаваемости исказит события, как это уже было в истории с убийством профессора Красницкого. Где, каким образом и от кого автор раздобыл необходимую информацию, мне так и не удалось узнать, но одно могу сказать: всё было совершенно иначе. Как-нибудь на досуге, когда выдастся свободное время, я сяду и изложу всё сам — добросовестно, в соответствии с фактами, с привлечением документальных материалов. А пока — пока вступает в силу второе обстоятельство: события, которые произошли со мной буквально неделю назад и о которых пойдёт речь в этой повести, настолько ещё свежи в моей памяти, что не изложить их на бумаге со всеми подробностями, нюансами и штрихами я просто не в силах — какой-то зуд не даёт мне покоя, гложет изнутри и вкладывает перо в мои неумелые пальцы. И наконец, обстоятельство третье — это мой долг перед гениальным детективом нашего времени капитаном Щегловым. Я никоим образом не претендую на роль летописца или биографа, подобно капитану Гастингсу или доктору Уотсону, на весь мир прославивших замечательных сыщиков Эркюля Пуаро и Шерлока Холмса, — нет, такую ответственность я на себя не возьму, но не рассказать о старшем следователе МУРа Семёне Кондратьевиче Щеглове не могу: это мой долг не только перед ним, но и перед истиной — ведь именно благодаря его уму, таланту и неиссякаемой энергии дело, краткий обзор которого я даю на этих страницах, успешным образом завершилось. Честь ему и хвала. Правда — если уж быть до конца объективным и беспристрастным, — вынужден признать (вопреки характерной для меня скромности): в этом ужасном деле я принимал самое непосредственное участие, и часть славы, лучи которой способны ослепить кого угодно, но только не Щеглова, причитается и на мою долю.

С Щегловым судьба свела меня более полугода назад при обстоятельствах, как нельзя более характерных для его профессии: в кабинете следователя МУРа. Только что был убит профессор Красницкий, известный на весь мир учёный-энтомолог, и я, невольный свидетель, а позже — и участник трагических событий, держал ответ перед грозным капитаном угрозыска. А к концу следствия мы уже были друзьями. С тех пор я виделся с ним раза два-три, не больше — его постоянная занятость, бешеные гонки за преступниками, дела, от которых волосы дыбом становятся, и бессонные ночи рядового, но от того не менее гениального, сотрудника МУРа не позволяли мне настаивать на более тесном общении. А как бы я этого хотел! Ведь моя страсть к криминалистике, сыску и детективному чтиву не знает предела.

В истории, о которой пойдёт речь, судьба снова столкнула нас. Именно здесь, в старом доме отдыха, во всю ширь развернулся талант криминалиста и гений психолога и аналитика старшего следователя Московского угрозыска капитана Щеглова. Ему и посвящаю я этот рассказ.

Всё началось с путёвки. Обыкновенной горящей путёвки, совершенно бесплатной и никому не нужной путёвки, которую я рискнул взять.

Чтобы понять мотивы, толкнувшие меня на этот поступок, необходимо вновь оглянуться назад. Не прошло ещё и трёх месяцев, как я работал на новом месте. Научно-исследовательский институт с замысловатым названием только-только открылся, и ничего примечательного в нём не было, если не считать одного обстоятельства: он находился в трёх минутах ходьбы от моего дома. Магазин «Овощи-фрукты», где я работал прежде, этим преимуществом не обладал: до него мне приходилось пилить целых семь остановок на автобусе, да ещё пешком минут десять — и так каждый день. Но, пожалуй, главная причина перемены места работы крылась в другом. После той истории с убийством профессора Красницкого и разоблачения банды Боброва отношение ко мне в родном коллективе в корне изменилось. И если в глазах рядовых торговых работников я превратился в героя дня, в эдакого Робина Гуда, то директор магазина, человек в общем-то неплохой, но до ужаса трусливый, стал относиться ко мне с опаской. Не знаю, были ли за ним какие грехи по торговой линии или тут просто сработал инстинкт самосохранения (ещё бы! под самым носом сыщик-любитель работает — да мало ли что может случиться…), только сосуществовать со мной под одной крышей ему стало тесно. Собственно, именно он подкинул мне идею о вакансии в НИИ и порекомендовал меня тамошнему директору столовой, причём на новом месте мне светила довольно-таки приличная зарплата. (Впрочем, может ли она быть приличной при нынешнем скачке инфляции?) Я дал своё согласие, ибо предложение действительно казалось заманчивым.

Теперь о путёвке. Работая в магазине «Овощи-фрукты», я не только не пользовался никакими профсоюзными благами, включая путёвки, но даже никогда и не слышал, чтобы они у нас были. Поэтому здесь, в институте, как только по местному радио промелькнуло сообщение о горящей путёвке в подмосковный дом отдыха, я сразу же отправился в местком, написал заявление и стал её законным владельцем. Отъезд намечался через день.

Стояли крещенские морозы. Зима выдалась на славу, и поездка обещала быть великолепной. Я всегда любил перемену места обитания, и эти две недели, которые, согласно отметке в путёвке, мне предстояло провести в глухом, почти таёжном подмосковном лесу, в таинственном доме отдыха, должны были внести приятное разнообразие в мою серую, будничную жизнь. И как ни отговаривали меня мои новые коллеги по работе от столь опрометчивого шага, приводя в качестве аргументов такие замечания, что, мол, это не дом отдыха, а дыра, каких ещё свет не видывал, что холодрыга там несусветная и что при их нормах питания я не то что две — и одной недели не протяну, — я не внял их искренним предостережениям и остался непоколебим. Трудности меня притягивали, а в отношении жизненных удобств я всегда был неприхотлив. В конце концов, пожимая плечами и в недоумении разводя руками, они оставили меня в покое.

2.

А через день, в шесть часов вечера, — уже стемнело — я вышел из горящей огнями тёплой электрички на совершенно тёмную, пустынную платформу, обильно усыпанную свежим, мягким, недавно выпавшим снегом, чья гладкая, девственная поверхность не несла ещё ни одного человеческого следа. Похоже, нога человека не ступала здесь, по крайней мере, на протяжении всего текущего дня. Впрочем нет, я был не один, на платформу с поезда помимо меня сошли ещё два человека, причём сошли они вместе и теперь растерянно озирались по сторонам. Я направился к ним, с трудом вынимая ноги из глубоких рыхлых сугробов. Это была молодая пара: высокий, атлетического сложения мужчина с холёным лицом, в норковой шапке-ушанке и дублёнке — и небольшого роста хрупкая девушка, доверчиво прижавшаяся к нему.

— Простите, — сказала девушка, обращаясь ко мне, — вы не знаете, откуда отходит автобус в дом отдыха «Лесной»? Мы впервые здесь… — она смущённо улыбнулась.

— А, так вы тоже туда едете! — обрадовался я. — Значит, нам по пути. Но вот насчёт автобуса ничего сказать не могу — я здесь тоже в первый раз.

— И вы в «Лесной»? — в свою очередь обрадовалась она. Я кивнул. — Тогда давайте искать вместе.

— С удовольствием.

Её спутник за всё время нашего короткого диалога не проронил ни слова. Он стоял и лениво разглядывал меня с высоты своего роста. Не думаю, что мой вид произвёл на него сильное впечатление.

— А у нас свадебное путешествие, — весело сказала она, когда мы, словно полярные первопроходцы, осваивали снежную целину безымянной платформы.

— Да ладно тебе, — недовольно проворчал парень, дёрнув её за рукав.

— А как вас зовут? — с любопытством спросила она, заглядывая мне в глаза.

Меня всегда умиляла человеческая непосредственность, но женская — в особенности.

— Максим.

— А по отчеству?

Я махнул рукой:

— Да какое там отчество. Я ведь немногим старше вас, так что зовите просто — Максим.

— А я Лида.

— Очень приятно.

— Сергей, — неохотно буркнул парень; было видно, что это короткое слово он выдавил с трудом, из вежливости, по необходимости, лишь затем, чтобы завершить некий обязательный ритуал знакомства, опрометчиво затеянный его очаровательной спутницей.

— Мой муж, — гордо и с некоторым вызовом произнесла Лида; слово «муж» прозвучало в её устах, я бы сказал, с большой буквы. Она боготворила его, чего, похоже, нельзя было сказать о нём.

Наконец мы достигли края платформы, скатились по невидимым под снегом ступенькам и, завидев чуть в стороне от железнодорожного полотна группу огней, пошли к ним. Сколько времени мы добирались до них, я уже не помню, но зато хорошо запомнилось ощущение от этого снежного марш-броска и ассоциации, с ним связанные: Клондайк, Доусон, цепочка отважных золотоискателей, неистовый лай собак, пятьдесят градусов ниже нулевой отметки, треск могучих, промёрзших насквозь сосен, вой голодных волков, и впереди — призывные огни северного сияния. Да, всё было почти по Джеку Лондону, только путь нам освещало не северное сияние, а несколько тусклых фонарей вперемешку с десятком таких же тусклых окон.

Интуиция подсказала нам верное направление: совершенно неожиданно на нашем пути вырос столб с почти полностью занесённой снегом ржавой металлической табличкой, которая указывала, что автобус в дом отдыха «Лесной» отходит отсюда.

— Ну, наконец-то! — обрадовался я.

— Осталось совсем немного, — недовольным баском произнёс Сергей, — дождаться этот самый автобус.

— Дождёмся, — уверенно сказала Лида. — А как здесь хорошо, правда?

Нужно было быть отчаянным и неизлечимым романтиком, чтобы согласиться с этой чудесной девушкой. Судя по замечанию парня о том, что ничего, мол, здесь хорошего, тьмутаракань и тундра, он таковым не являлся. Что же касается меня, то, хотя я тоже не причислял себя к этой счастливой категории рода человеческого, в данный момент я был настроен весьма романтически, поэтому горячо поддержал девушку, полной грудью вдыхая колючий, щиплющий за нос морозный воздух:

— Здесь прекрасно, в этом вы правы. Согласитесь, что русская зима — это царство снега, чистого, мягкого, искрящегося таинственным голубым сиянием при свете полной луны. Обилие снега так характерно для нашей зимней природы. К сожалению, это большая редкость в последние годы.

— Вы, наверное, стихи пишете, Максим? — спросила она с интересом.

— Увы, не дал Бог таланта, — развёл я руками и печально улыбнулся, чем, по-видимому, несколько разочаровал Лиду.

Если же быть до конца откровенным, — и здесь я был вынужден признать справедливость доводов моих коллег — то это место, действительно, было дремучей дырой. Несмотря на то, что памятью своей я поистине мог гордиться, название платформы, на которую нас выбросили, словно вражеский десант в глубокий тыл врага, напрочь вылетело у меня из головы. Небольшой населённый пункт утопал в снегу и был окружён сплошной стеной тёмного, замершего в ожидании весны леса. Нитка железной дороги делила мир строго пополам, исчезая и теряясь во тьме сразу же по выходе из деревни (или города?), и лишь просвет между деревьями говорил о том, куда уносятся бесконечные рельсы. Темень стояла такая, какая возможна только в глухомани, лишённой привычного нам городского электрического освещения. Было очень тихо и совершенно безветренно.

Автобус мы прождали около двух часов. К концу этого срока не только Сергей — даже я стал терять терпение и самообладание, но Лида — вот характер! — лучилась таким неиссякаемым оптимизмом и искренней радостью, что я не мог не восхититься ею. Заметно подморозило, и мы отчаянно топали, чтобы согреться. Пока мы тряслись от холода в этой пустыне, мимо нас не проехала ни одна машина, ни одно живое существо не попало в поле нашего зрения — и лишь один древний дед в телогрейке и валенках, скорее похожий на домового или лешего (я бы не удивился, если бы узнал, что в этой глуши они всё ещё водятся), чем на живого человека, проковылял мимо нас, бурча себе под нос: «И куда их черти несут на ночь глядя? Сидели бы по домам…»

Но вот наконец долгожданный, объятый паром автобус затормозил возле нас, и мы, счастливые и довольные, что он вообще пришёл, ворвались в салон и с наслаждением вдохнули запах бензина, старой ветоши, сваленной у задней двери, и ещё чего-то, неуловимого, что так живо напоминало нам о цивилизации. Водитель, пожилой, небритый мужчина, откровенно зевал и почти что спал за рулём. Я выразил опасение, способен ли он вообще вести автобус, на что тот промычал нечто нечленораздельное, означавшее, видимо, что-то вроде: будь спок, парень, довезу в лучшем виде, — и отчаянно зевнул — протяжно, с подвыванием, до слёз в глазах, до хруста в скулах. Я пожал плечами и занял место в середине салона; молодая супружеская пара уселась впереди. Старые, давно не смазываемые двери заскрипели и с грохотом захлопнулись, автобус взвыл, дёрнулся и покатил во тьму.

Наше путешествие в кромешной темноте (оставалось удивляться, как только спящий водитель различает дорогу, которой здесь, по-моему, не было с самого основания мира), — итак, наше путешествие длилось минут сорок. Я задремал. Внезапный толчок и наступившая затем тишина заставили меня очнуться. Автобус стоял у слабо освещённого подъезда. Сергей и Лида уже выходили через переднюю дверь, я же, чтобы не мешать им, решил воспользоваться задней, но… Каково же было моё удивление, когда я нос к носу столкнулся с низеньким, кругленьким мужчиной неопределённого возраста с лукавыми глазами, который тоже намеревался покинуть автобус. Видя моё недоумение, он вежливо улыбнулся и остановился, уступая мне дорогу.

— Прошу, — произнёс он, сопровождая приглашение жестом руки. — Молодым везде у нас дорога.

Я вышел из автобуса, попутно ломая голову над необычным обстоятельством: каким образом этот гражданин проник в автобус, если автобус ни разу не останавливался? Это могло произойти только там, на конечной, но тогда почему ни я, ни те двое молодых людей не заметили его? Ответ мог быть только одним: он вскочил в автобус через заднюю дверь перед самым его отправлением, и там же, на задней площадке, оставался все сорок минут. Скрежет закрывающихся дверей заглушил шум от его появления, поэтому он остался не только никем не замеченным, но и не услышанным. Видимо, он очень спешил и влетел в автобус в самый последний момент. Всё встало на свои места. Я удовлетворённо вздохнул, и хотя никакого криминала в этом незначительном эпизоде не было, мне всё же доставило некоторое удовольствие поломать голову над ним и в конце концов решить эту нехитрую задачу. Наверное, у меня навязчивая идея — походя решать всяческие головоломки, подобно тому, как шахматист мысленно расставляет фигуры на кафельном полу.

3.

В сыром мрачном вестибюле нас встретила пожилая женщина в синем халате, похожая на уборщицу, проверила путёвки, проворчала что-то по поводу нашего позднего появления и проводила на второй этаж к директору дома отдыха, который должен был зафиксировать наше прибытие и разместить по комнатам. Мы ввалились в его кабинет все вчетвером: Сергей, Лида, я и тот круглый незнакомец, так внезапно обнаруживший себя к концу поездки. Директор сидел за столом и раскладывал пасьянс. Это был крупный мужчина лет пятидесяти пяти, бледный, сутулый, обрюзгший, с тяжёлыми синюшными мешками под глазами, копной неухоженных волос по обе стороны небольшой лысины, длинными чёрными усами и безразличным ко всему взглядом; он был в старом, поношенном пиджаке, на нижней губе висел потухший окурок. Лениво подняв глаза, он вдруг резко выпрямился, замер с раскрытым ртом и, выронив окурок, уставился на нас, словно на выходцев с того света. Мы нерешительно топтались в дверях. Наконец круглый гражданин выступил вперёд и, сияя широкой, радушной улыбкой, протянул руку.

— Здравствуйте, товарищ директор! Так-то вы гостей встречаете.

Говорил он приятным, бархатистым баском. Директор медленно поднялся, но своей руки в ответ не протянул.

— Вы… вы кто?

— Мы-то? — Круглый гражданин обернулся и лукаво подмигнул нам, как бы призывая в свидетели бестолковости администратора. — Мы — отдыхающие, желающие приятно провести время в вашем чудесном доме отдыха. Вот наши путёвки. — И он протянул свою путёвку директору; мы тут же последовали его примеру.

— Ax, отдыхающие! — воскликнул директор и рассмеялся, но глаза его по-прежнему оставались тревожными. — Ну, тогда другое дело. Проходите сюда, пожалуйста.

Дальнейшая процедура нашего благоустройства прошла быстро и без каких-либо заминок. Внеся нас в книгу регистрации, директор порылся в столе и извлёк оттуда два ключа.

— Сейчас зима, — произнёс он, как бы оправдываясь, — желающих ехать в такую даль немного, поэтому под нужды отдыхающих мы отвели только третий этаж. В связи с этим штат сокращён чуть ли не на две трети, и мне, как видите, — он погремел ключами, — приходится совмещать в своём лице и роль директора, и роль ключника, и ещё множество других ролей. Но, уверяю вас, товарищи отдыхающие, на вашем отдыхе это никоим образом не отразится. Берите ключи и размещайтесь. Как устроитесь, спускайтесь в столовую, она на первом этаже, насчёт ужина я распоряжусь. Это ваш, молодые люди, — он протянул один ключ Сергею и попытался улыбнуться, но потерпел фиаско, — а это… — он запнулся, передавая мне второй ключ, и удручённо вздохнул, как бы желая сказать, что ничего, мол, не поделаешь, придётся вас временно поселить с голодным тигром, — а это вам. К сожалению, одноместных палат у нас нет. — Он виновато развёл руками.

Я взял ключ, недоумевая, к чему директор употребил это больничное слово — «палата».

— О чём речь! — весело воскликнул круглый гражданин. — Не графья — перебьёмся. Вдвоём даже веселей. Правда ведь, товарищ?

Я ответил, что, да, конечно, но веселиться сейчас мне что-то не хочется, а хочется, честно говоря, отдохнуть — устал как собака.

Мы поблагодарили директора и вышли. Молодожёны тут же убежали вперёд, а я остался наедине с весёлым гражданином. Он пыхтя догнал меня и фамильярно просунул руку под мой локоть.

— Послушайте, — доверительно заговорил он, шепча мне в самое ухо, — раз судьба определила нас в один номер, или палату, как выражается этот сухарь директор, то, по-моему, первым делом нам нужно с вами познакомиться. Я — Мячиков Григорий Адамович, можно просто — Гриша. А вас как величать?

— Чудаков Максим Леонидович, — представился я в свою очередь.

— О! Прекрасное имя — Максим! Настоящее русское, не то что все эти Эдуарды, Альберты, Рудольфы и Арнольды.

Мы поднялись на третий этаж и очутились в просторном холле; в дальнем его углу стоял телевизор, облепленный со всех сторон многочисленной группой зрителей. Шёл «Вход в лабиринт» — многосерийный детектив по роману братьев Вайнеров.

— Опять эту халтуру крутят, — скривился Мячиков. (Просто удивительно, до чего же порой фамилия соответствует внешности её владельца!)

При звуке его голоса несколько человек оторвались от экрана и повернули головы в нашу сторону. Их угрюмые физиономии ничуть не обескуражили моего спутника: он мягко улыбнулся и приветливо помахал им рукой:

— Добрый вечер, друзья!

Ему никто не ответил, и мы отправились на поиски нашего номера, комнаты или палаты — называйте как хотите, но последнее, по-моему, больше отвечало архитектурным особенностям и самому духу этого заведения. Действительно, всё здесь напоминало больницу: длинный-предлинный коридор с холлом посередине, по обе стороны коридора — номера-палаты; отдыхающие, которые скорее походили на больных, нежели на здоровых, причём некоторые из них, если судить по их маниакальным, сверлящим взглядам, — на психических; тусклый полумрак, который царил здесь повсюду. Нет, это явно не Рио-де-Жанейро, как сказал бы незабвенный Остап-Сулейман, попади он в это богоугодное заведение. Но я не падал духом: во-первых, я был неприхотлив и материальные удобства играли в моей жизни второстепенную роль, а во-вторых, жизнерадостный, брызжущий через край оптимизм моего спутника заражал и меня.

Свой номер мы нашли в самом конце коридора, в левом его крыле, как раз напротив мужского туалета. Мячиков по этому поводу сострил, что более удачное расположение и представить трудно. Номер был сырым и холодным, из мебели мы нашли лишь две поржавевшие кровати, застеленные чистым, туго накрахмаленным бельём, от которого веяло чем-то могильным, небольшой стол и стенной шкаф для одежды. И здесь дух больницы!

— А знаете что, Максим Леонидович, — предложил Мячиков, когда мы поделили койко-места, распаковали свои вещи и переоделись, — давайте поужинаем здесь, а не в столовой. У меня есть небольшой запасец продуктов на чёрный день, а то, знаете, общепитовская кухня способна угробить даже самый здоровый организм, не то что наши, насквозь гнилые, обильно сдобренные нитратами и светящиеся полным набором изотопов урана. Присоединяйтесь, а? У меня сервелатик, шпроты, свежие огурчики, кофе в термосе. — Я замялся в нерешительности. — Нет-нет, Максим Леонидович, это мне нисколько не обременительно, и в голову не берите! Наоборот, я буду очень, очень рад угодить вам.

Я сдался. Действительно, если человек просит, почему я должен ему отказывать? Тем более что человек был мне приятен и общение с ним обещало доставить удовольствие.

— Вы согласны! — искренне обрадовался Мячиков. — Да мы сейчас такой пир отгрохаем!.. Язык проглотите.

В мгновение ока на столе появились консервы, свежие овощи, зелень, колбаса, термос, чашки и даже банка с горчицей.

— А вы предусмотрительны, Григорий Адамович, — улыбнулся я. «Гришей» называть его я почему-то не мог.

— А куда ж сейчас без этого, — ответил он, сокрушённо качая головой и орудуя консервным ножом. — Жизнь такая… Вы думаете, в столовой сейчас что? Холодные пережаренные котлеты без единого намёка на мясо, слипшиеся и тоже холодные макароны и вода из местного водопровода, именуемая у них почему-то компотом. Вот и весь ассортимент. Так что кушайте, Максим Леонидович, и радуйтесь жизни.

Я кушал и радовался. С соседом мне явно повезло. А это, по-моему, самое главное в подобных заведениях, где кроме надежды на приятного собеседника больше рассчитывать было не на что.

Пока мы ужинали, Мячиков болтал без умолку. Оказалось, что он работает преподавателем математики в одном из московских ПТУ, в дом отдыха попал совершенно случайно и то лишь потому, что бесплатную путёвку ему всучили чуть ли не силой. Живёт один, ни жены, ни детей не имеет. Я слушал и удивлялся, до чего же его судьба схожа с моей, но когда он сообщил, что одержим страстью к детективным романам, а его любимая писательница — Агата Кристи, я счёл нашу встречу знамением Божьим. Я восторженно внимал своему визави, а когда он закончил, открыл ему тайну своей любви, предметом которой являлась всё та же Агата Кристи, но при этом заметил, что Чейз тоже неплох. «О да! — воскликнул он. — Чейз просто великолепен». В конце концов я не сдержался и рассказал ему о своём друге, капитане Щеглове, о нашем совместном участии в деле профессора Красницкого, о блестящем завершении его и поимке отпетых негодяев-валютчиков. О более внимательном слушателе не мог бы мечтать и сам Ираклий Андронников, великий мастер устного рассказа, — настолько поглощён был Мячиков моим повествованием. Когда я закончил, он с завистью и искренним восхищением пожал мне руку. Пожал молча и больше не проронил ни слова.

Чтобы слегка взбодрить себя после трудного дня, я рискнул выпить чашечку кофе, хотя было уже девять часов вечера. Теперь не засну, подумал я, но оказался не прав: уже через четверть часа я почувствовал такую сонливость, что вынужден был извиниться перед Мячиковым и отправиться на боковую. Видимо, тяготы минувшего дня и долгая дорога в этот заброшенный на самый край света дом отдыха окончательно вымотали меня. Уже засыпая, я отметил, что мой сосед, Мячиков Григорий Адамович, тоже готовится отойти ко сну.

День второй

1.

Проснулся я от какого-то страшного грохота. Спросонья я подумал было, что на наш дом отдыха «Лесной» обрушился Ниагарский водопад, потом решил, что нет, водопадов здесь не бывает, а вот землетрясение вполне может приключиться, — и проснулся.

Храпел Мячиков. Храпел виртуозно, с чувством, со знанием дела, используя весь набор воспринимаемых человеческим ухом частот, и главное — громко. Впрочем, громко — это слишком мягко сказано. Мне казалось, что потолок не выдержит и вот-вот рухнет на нас. Я взглянул на часы, поймав блик одинокого ночного фонаря. Без двадцати три. В темноте смутно вырисовывался круглый контур Мячикова, скрытого под одеялом. Я мысленно чертыхнулся. Вот напасть-то! Не хватало мне ещё соседа-храпуна! Да за две недели от эдакого соседства и свихнуться недолго.

Я лежал, слушая переливы мячиковского храпа, и в душе клял судьбу за вечные её сюрпризы. Где-то пробило три.

Внезапно, в период затишья между двумя взрывами богатырского храпа, до моего слуха донёсся тихий шорох — будто кто-то осторожно царапался в дверь. Кошка, что ли, скребётся? Или мыши? Мышей я не боялся, к кошкам тоже относился спокойно, поэтому решил не реагировать на этот звук, но не тут-то было: звук не умолкал и отличался завидной настойчивостью. Что ж, придётся вставать, подумал я, откинул одеяло, содрогнулся от холода, с трудом натянул тренировочные брюки, впотьмах дошлёпал до двери и тихо приоткрыл её. Коридор освещался тусклым светом ночных светильников и был абсолютно пуст. Я пожал плечами и хотел было вернуться в тёплую постель, но тут услышал далёкий, чуть различимый звук, напоминающий стон. Сердце моё забилось вдвое быстрее. Я оставил дверь приоткрытой и шагнул в коридор. До холла было метров пятнадцать, и я решил было добраться до него, но не сделал я и десяти шагов, как где-то сбоку щёлкнул замок, а сзади, как мне почудилось, пронёсся кто-то невидимый. Я остановился и прислушался. Всё тихо — ни стона, ни шороха, ни дыхания — ничего, кроме храпа Мячикова, преследующего меня по пятам сквозь щель в приоткрытой двери нашего с ним номера. Да полноте! — вдруг подумалось мне. Все эти ночные страхи и всевозможные звуки навеяны выпитым на ночь кофе, нервным переутомлением и ночным временем. Что с того, что кто-то где-то застонал? Здесь сейчас спит около трёх десятков человек, каждому из них может что-нибудь присниться, и каждый вправе во сне застонать, всхлипнуть или даже пройтись по карнизу. Что мне всё время мерещатся какие-то тёмные дела, чей-то злой умысел, преступные намерения? Проще надо смотреть на вещи, Максим Леонидович, проще! Тем более в три часа ночи. Вокруг, за этими дверьми, спят простые люди, которые звёзд с неба не хватают, потому что звёзд этих никто им не даёт, живущие тихими радостями, способные позволить себе отдых лишь в такого вот больничного типа заведении и понятия не имеющие о курортах Средиземноморья или, скажем, Багамских островах. Взять, к примеру Сергея с Лидой — ну чем плохие ребята? Или тот же Мячиков…

Вдруг я поймал себя на мысли, что больше не слышу его храпа. Опять-таки, ну что из того, что человек перестал храпеть? Перевернулся на другой бок — и замолк. Ведь не специально же он это сделал, чтобы заставить меня поломать себе голову! Я усмехнулся, повернул назад и пошлёпал к своему номеру. Остановившись напротив туалета, я заглянул туда, но не успел переступить порог, как под ногой что-то звякнуло и покатилось по кафельному полу. И здесь был всё тот же тусклый полумрак, но я всё же сумел найти то, что послужило причиной шума, взорвавшего ночную тишину и наверняка разбудившего, как мне тогда казалось, весь дом отдыха сверху донизу. Это была пустая стеклянная ампула со странной надписью «омнопон». Осторожно проведя пальцами по неровному зазубренному краю, я почувствовал влагу. Значит, ею недавно воспользовались. Я пожал плечами и бросил ампулу в урну. В этом тоже не было ничего особенного: не раз, когда под рукой не оказывалось таблетки анальгина, а голова трещала так, что я боялся за её сохранность, я просто вскрывал ампулу с тем же болеутоляющим средством и вливал его в себя. Вероятно, здесь был тот же случай, тем более что сейчас с лекарствами особенно туго. Вот только название такое я встречаю впервые.

Вернувшись в номер, я обнаружил, что Мячиков, действительно, повернулся на другой бок и больше не храпит. Его довольная круглая физиономия блаженно улыбалась во сне. Тем лучше, подумал я, значит, есть шанс провести остаток ночи в относительной тишине. Только бы он не захрапел снова, только бы не захрапел… Уже засыпая, я снова взглянул на часы: половина четвёртого.

2.

Утром я встал рано, оделся, умылся, привёл себя в полный порядок и покинул номер, бросив напоследок взгляд на круглое, луноподобное лицо безмятежно спящего Мячикова, моего соседа-храпуна. Сейчас он не храпел.

Проходя по коридору, я не встретил ни единой души. Интересно, куда же все подевались? Но, дойдя до холла, я вдруг увидел толпу, сгрудившуюся у лестницы и беспокойно гудящую. По бледным, вытянутым лицам я понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Я протолкался вперёд и остолбенел.

Прямо передо мной, у лестничного пролёта, ведущего на четвёртый этаж, в луже крови лежал мужчина средних лет. Даже мне, дилетанту в вопросах медицины, сразу же стало ясно: он был безнадёжно мёртв. Мне показалось, что он — один из тех, кто провожал нас с Мячиковым хмурым взглядом, когда мы накануне искали свой номер.

— Что с ним? — дрогнувшим голосом спросил я.

— Убили, — глухо произнёс у самого моего уха женский голос. — Сегодня ночью.

Ночью! Ко мне вдруг вернулись все мои недавние ночные страхи. И шорохи, и поворот ключа в замке, и — главное — стон! Теперь-то я уже на всё смотрел иначе, теперь всё выглядело в совершенно ином свете. Мой ум прирождённого сыщика, постоянно терзаемый детективной беллетристикой, заработал на всю катушку. Главное — не упустить ни одной детали, и прежде всего — восстановить в памяти весь ход ночных событий. Итак: без двадцати три я проснулся, в три выглянул за дверь, в это же самое время, то есть в три или, в крайнем случае, минут пять четвёртого, я услышал стон, следом — поворот ключа в неизвестном номере (жаль, что я не обратил тогда на него внимания), далее — пустая ампула на кафельном полу туалета (слово «омнопон» теперь казалось мне зловещим), и в двадцать минут четвёртого я снова лёг спать. Значит, этот несчастный стонал (если, конечно, стонал именно этот несчастный) примерно в три часа ночи или что-то около того. А отсюда следует, что в этот час он был ещё жив, но уже смертельно ранен. Однако, повторяю, все эти рассуждения справедливы лишь в том случае, если ночью стонал именно этот мужчина, а не кто-нибудь ещё. А стонать мог любой из трёх десятков человек, здесь собравшихся.

— Врач был? — спросил я.

— Что толку! — махнул рукой стоявший рядом мужчина. — Не врач, а дерьмо. Пьян в стельку.

— Милицию вызвали?

— Вызвали, — ответил кто-то. — Полчаса дозвониться не могли. Единственный аппарат — у директора, да и тот работает через раз.

— Какой ужас! — услышал я знакомый голос и обернулся. Лида стояла в двух шагах от меня и круглыми от потрясения глазами смотрела на неподвижное тело. Её била мелкая дрожь.

— Пойдёмте отсюда, — сказал я, беря её за руку и выводя из толпы. — Это зрелище не для вас.

Откуда-то вырос бледно-зелёный Сергей и увёл её вниз по лестнице. Я же стоял и растерянно озирался. Надо что-то предпринять — но что?.. Тут я увидел бодро шагающего Мячикова, весёлого, с блестящими от возбуждения глазами, с румянцем во всю щеку, с ласковой улыбкой на круглом лице — он не шёл, а буквально катился, словно мячик. Вот уж кому сон пошёл на пользу!

— Доброе утро, дорогой Максим Леонидович! — приветливо заговорил он, подходя ближе. — Что же вы меня не разбудили? Ай-ай-ай, нехорошо! После завтрака — махнём на лыжах, а? Ходите на лыжах? По-моему, лыжи — это единственное, на что здесь можно рассчитывать в качестве источника удовольствия… Что случилось? — Он настороженно посмотрел вокруг, только сейчас заметив, что в доме отдыха творится что-то неладное.

— Человека убили, — ответил я, хмуря брови.

— Убили?! — Он выкатил глаза от изумления. — Да не может такого быть! Чтобы здесь — да убийство! Да никогда не поверю!

— Взгляните сами, — произнёс я, жестом руки приглашая его к месту происшествия.

Впрочем, его слова показались мне не лишёнными смысла: для убийства более подходил бы какой-нибудь фешенебельный отель, чем эта захолустная конура. Но убийство совершено — и это было непреложным фактом.

Мячиков вынырнул из толпы. Вид у него был донельзя расстроенный, он всерьёз переживал, принимая трагедию слишком близко к сердцу.

— Не могу я смотреть на такие вещи, — чуть слышно произнёс он, бледнея буквально на глазах. — С самого детства.

Появился директор. Он тоже был бледен и испуган.

— Товарищи, товарищи, соблюдайте спокойствие! Отойдите, пожалуйста, от тела, сейчас прибудет милиция и во всём разберётся.

— И дёрнул меня чёрт приехать сюда, — в сердцах произнёс кто-то рядом.

— И не говорите! — ответили ему в тон. — Сидели бы лучше дома.

— А главное — убийца где-то среди нас! — добавил третий.

Последние слова прозвучали зловеще. Люди разом смолкли и исподлобья уставились друг на друга. Какая-то женщина в спортивном костюме громко взвизгнула и собралась было грохнуться в обморок, но вовремя одумалась и судорожно закурила. В воздухе повисла настороженность.

— Кто этот несчастный? — шёпотом спросил меня Мячиков.

Я пожал плечами:

— Понятия не имею.

— Пойдёмте спросим у директора, — предложил он и, не дожидаясь моего согласия, потащил меня в другой конец холла — туда, где директор пытался навести порядок.

— Товарищ директор, позвольте полюбопытствовать, — начал Мячиков, когда мы приблизились к директору, стоявшему к нам спиной.

— А? — дёрнулся тот и резко обернулся. — Вы что-то хотели спросить? — Он смотрел исключительно на меня и Мячикова, казалось, вообще не замечал.

— Кто этот несчастный? — повторил вопрос мой спутник.

Тусклый взгляд директора лишь коснулся Мячикова и снова вернулся ко мне.

— Передовик производства, с Алтая, — пояснил он, уткнувшись взглядом мне в переносицу и почему-то боясь смотреть в глаза, — с какого-то рудника. Их целая группа приехала, пять человек, в порядке поощрения за трудовые успехи.

«Вот так поощрение!» — удивился я. Да неужели на Алтае нет места, чтобы на лыжах покататься да по лесу побродить? Да никогда не поверю! Вот если бы их в Крым либо в Пицунду отправили, тогда другое дело, тогда ещё можно как-то расценить это мероприятие как поощрение, а так… Впрочем, нам, москвичам, не понять психологии провинциалов: возможно, их притягивает близость Москвы, столицы нашей Родины — кто знает?

— Спасибо, — поблагодарил я директора, и мы с Мячиковым отошли.

— Что за нервный тип! — покачал головой Мячиков, косясь на сутулую спину директора. — Как только вы к нему подходите, дорогой Максим Леонидович, его в дрожь бросает. Заметили? И вчера, в его кабинете — помните?

Да, действительно, это казалось странным. Мой вид, похоже, вызывал у директора дома отдыха какое-то беспокойство, иначе не смотрел бы он на меня столь пристально и с какой-то патологической неприязнью.

Я пожал плечами.

— Возможно, я ему кого-то напоминаю. Хотя должен согласиться с вами — его поведение довольно-таки странно.

На завтрак никто не пошёл, полагаю, аппетитом в то утро никто не отличался. Все сидели и ждали приезда милиции. К десяти часам кое-кто отправился собирать вещи. Ещё минут через двадцать часть отдыхающих с чемоданами в руках столпилась в холле, требуя от директора немедленной отправки в Москву или хотя бы на станцию, но директор, загораживая своим торсом проход на лестницу, отвечал:

— Без паники, товарищи, без паники! Соблюдайте спокойствие. Без ведома органов правопорядка я не имею права отправить автобус на станцию — таково распоряжение местного УВД. Потерпите ещё немного, с минуты на минуту появится милиция и решит вопрос о вашем пребывании здесь.

— А я, например, не собираюсь отсюда никуда уезжать, — шепнул Мячиков. — Вы ведь тоже останетесь, Максим Леонидович, не правда ли?

— Бесспорно, — твёрдо ответил я, уже почуяв возможность окунуться в новую детективную историю и не желая эту возможность терять. — Бесспорно, я остаюсь.

— Вот и ладненько, — пропел Мячиков, радостно потирая свои маленькие пухлые ручки. — Как только наши доблестные органы разберутся с этим делом, сразу же махнём на лыжах. Идёт? Посмотрите, Максим Леонидович, какая чудесная стоит погода!

Я кивнул. Погода в это утро, безусловно, была прекрасной. Солнце слепило сквозь пыльные стёкла окон, редкие лёгкие снежинки медленно кружились, купаясь в лучах дневного светила, ежеминутно переливаясь, вспыхивая отражённым светом. Полное безветрие — и ни облачка на чистом, прозрачно-голубом небе; морозный воздух парил над белоснежной землёй, снег искрился и хрустел под множеством чьих-то ног… А, вот и они!

3.

Прибытие милиции внесло в атмосферу дома отдыха некоторый порядок и спокойствие, люди с облегчением вздохнули, почувствовав себя под надёжной защитой дюжины человек в серой форме. Нас всех попросили разойтись по номерам и ждать вызова с целью дачи показаний. Мы безропотно подчинились.

Когда очередь дошла до меня, Мячиков похлопал меня по плечу, пожелал удачи и посоветовал говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Я покинул номер со стеснённым чувством. Опрос потенциальных свидетелей проводился в кабинете директора, который любезно согласился предоставить свои апартаменты под нужды уголовного розыска. Беседу вёл розовощёкий молодой человек в очках и со стрижкой «бобриком». Он был проникнут сознанием собственной значимости и больше всего на свете желал, как мне казалось, сам, лично, без чьей-либо помощи, найти убийцу, а если удастся — то и обезвредить его. Ему от силы было года двадцать три — двадцать четыре, но гонора ему было не занимать. Пытаясь казаться суровым, он неумело хмурил брови и отчаянно травился «Беломором», однако сквозь всю эту напускную важность и строгость отчётливо проглядывался неплохой в общем-то и неглупый парень, но при этом такой «зелёный», что я едва сдержал улыбку, совершенно неуместную в данных обстоятельствах. Помимо него в кабинете находилось ещё три человека: один в штатском, и двое — в милицейской форме.

С самого начала я решил подробно рассказать следователю всю правду о моей ночной вылазке, не утаивая ничего и ничего не скрывая. Во-первых, мои правдивые показания могли принести пользу следствию, а во-вторых, причин что-либо скрывать у меня не было, так как никакой вины я за собой не чувствовал. Я выложил ему всё, расписав своё ночное похождение буквально по минутам, опустив, однако, эпизод с ампулой: она казалась мне к делу совершенно непричастной. От усердия и охватившего его вдруг азарта молодой следователь нетерпеливо ёрзал в директорском кресле, то и дело протирал очки, а когда я закончил, многозначительно переглянулся со своим коллегой в штатском. Без сомнения, мои слова произвели на него должное впечатление.

— М-да, ваш рассказ интересен, — произнёс он, пристально глядя мне в глаза, — но, по-моему, в нём есть некоторые неточности.

— Неточности? — удивился я.

— Да, неточности. Вы уверены, что описываемые вами события произошли именно в три часа ночи, а не раньше и не позже?

— Абсолютно. За точность своих часов я ручаюсь. Вот, взгляните, идут секунда в секунду, по ним можно кремлёвские ставить — и не ошибётесь.

Он сверил мои часы со своими и удовлетворённо кивнул. Но следующий его вопрос поверг меня в совершеннейшее недоумение.

— Что вы делали в холле в столь позднее время?

— В холле? — снова удивился я. — Но я не был в холле!

— Разве? — Он подозрительно посмотрел на мои ботинки.

— Клянусь! Я дошёл лишь до середины коридора.

— Вот-вот, это-то и непонятно. Вы слышали стон, но дошли только до середины коридора и почему-то повернули обратно, даже не поинтересовавшись его источником. Неужели вы, гражданин Чудаков, настолько лишены любопытства?

Я попытался вкратце описать ему те чувства, которые испытывал тогда, в тёмном коридоре, но он, по-моему, так ничего и не понял и продолжал недоверчиво коситься на мои ботинки.

— Всё это прекрасно, гражданин Чудаков, только, знаете, чувства — это не в моей компетенции. Давайте разберёмся в фактах. Вы утверждаете, что слышали звук ключа, поворачивающегося в замке одной из дверей. Так?

— Так.

— И, конечно же, номера на двери вы не запомнили?

Я развёл руками.

— К сожалению, не запомнил.

— Вот видите, как у вас всё получается, — покачал головой следователь, — кто стонал — не знаете, номера не запомнили, зачем вообще выходили из номера, тоже непонятно…

— Так я же вам… — попытался было возразить я, но он жестом остановил меня.

— Ладно, допустим, всё так и было…

— Да почему же допустим!..

— Хорошо, хорошо, пусть всё так и было. Тогда ответьте мне хотя бы на такой вопрос: саму дверь вы найти смогли бы?

— Думаю, что да. Где-то в середине коридора, по левой стороне.

— По левой стороне?

— Ну да, по левой. Это если идти в сторону холла.

— Вот как? И вы утверждаете, гражданин Чудаков, что шли именно в эту сторону, когда щёлкнул замок?

— Разумеется, — ответил я с раздражением. — Простите, гражданин следователь, но мне не совсем понятен столь пристальный интерес к моим словам. Я что-то не так говорю?

Он кинул на меня быстрый, пронизывающий взгляд, в котором сквозило явное недоверие, полистал какие-то бумаги, нашёл что-то, заинтересовавшее его, и ответил:

— Вот показания гражданина Хомякова, это у его номера вы остановились нынешней ночью. — Следователь поднял на меня вооружённые очками глаза. — Гражданин Хомяков утверждает, что видел вас идущим по коридору в начале четвёртого ночи, но…

— Но? — Я подался вперёд.

— Но, — следователь умышленно затянул паузу, чтобы придать значительность своим следующим словам, — и, надо сказать, преуспел в этом, — но видел он вас идущим со стороны холла! Так-то, гражданин Чудаков. — Он торжествующе усмехнулся, и стёкла его очков радостно заблестели.

— Это ложь! — вскочил я, потрясённый услышанным и возмущённый до глубины души. — Это или ложь, или ошибка — одно из двух.

Следователь кивнул.

— Возможно. Возможно, правы вы, а не Хомяков… Итак, вы настаиваете на своих показаниях, гражданин Чудаков?

— Ещё бы! Конечно, настаиваю, — ответил я решительно. — Более того, я настаиваю также на очной ставке с Хомяковым. Немедленно!

Моя горячность лишь позабавила этого розовощёкого молокососа.

— Нет, гражданин Чудаков, — покачал он головой, — никаких очных ставок я проводить не буду — не вижу смысла. Что же касается вас, то вы лично можете устраивать очные ставки с кем вам заблагорассудится — никто вас этого права не лишает. Вам ясно?

— Ясно, — буркнул я, решив сегодня же, нет, сейчас же повидать Хомякова и как следует его потрясти.

— Ну, если вам всё ясно, то у меня к вам последний вопрос. В то самое время, когда вы отлучались из номера, то есть около трёх часов ночи, что делал ваш сосед — кажется, Мячиков его фамилия?

— Спал, — уверенно ответил я. — Это так же верно, как то, что Земля круглая.

— Вы не ошибаетесь?

— В чём? В том, что Земля имеет форму шара? — Я усмехнулся. — Нет, не ошибаюсь.

Он быстро посмотрел на меня поверх очков и залился ярким румянцем. Сейчас закипит, решил я. Но он сдержался.

— Его храп, — добавил я, — наверняка был слышен не только мне.

Следователь утвердительно кивнул.

— Верно, его слышали и в других номерах… Что ж, гражданин Чудаков, — произнёс он сухо, — следствие учтёт ваши показания. Надеюсь, что они правдивы. Благодарю вас, вы можете идти.

Но я не торопился покидать кабинет, мне хотелось выложить ему всё до конца.

— Послушайте, — сказал я решительно, в упор глядя на его вспотевшую переносицу, — я хочу вам дать один совет: нажмите как следует на Хомякова. Возможно, он тоже был в коридоре в тот час ночи, но по каким-то причинам решил это скрыть; возможно также, что ему выгодно, чтобы подозрения пали на меня, — это отвлекло бы следствие от него самого.

Следователь высокомерно вскинул бритый подбородок.

— Смею вас заверить, гражданин Чудаков, — сухо произнёс он, — следствие в силах само решить, на кого ему поднажать, а кого обойти вниманием. Вас это должно касаться меньше всего.

Меня очень смешило, когда этот желторотый юнец отождествлял свою персону с неким абстрактным понятием «следствие».

— Ошибаетесь, — упрямо возразил я, — меня-то как раз это касается в первую очередь — ведь я не дурак и вижу, что я для вас — кандидат в преступники номер один. Не так, скажете?

Следователь недовольно поморщился.

— Довольно! Вы себе слишком много позволяете. Если бы ваши слова хоть как-то соответствовали действительности, я бы давно отдал приказ о вашем задержании. Идите и не мешайте нам работать.

Я махнул рукой и вышел. Ну о чём ещё с ним говорить!

4.

Последним вызвали Мячикова. С ним они разделались в два счёта, и уже через пять минут он вернулся — всё такой же беспечный, жизнерадостный и уверенный в себе. Должен признаться: в ту минуту я сильно завидовал ему. Не успел он переступить порога нашей комнаты, как уже выложил мне весь разговор со следователем, который, правда, сводился к одному очень короткому вопросу и одному ещё более короткому ответу: «Что вы делали минувшей ночью?» — «Спал». Отвечая на его откровенность, я поведал свой вариант беседы с ретивым следователем, который он выслушал с нескрываемым интересом.

— Хомяков, Хомяков… любопытно, — в раздумье произнёс он. — Знаете, Максим Леонидович, я бы на вашем месте не упоминал про некоторые детали, например, тот же стон вы вполне могли и не слышать. Впрочем, с другой стороны, скрывать что-либо от следствия — это тоже, знаете ли, чревато… — Он с пониманием заглянул мне в лицо и вдруг зашептал, выпучив от волнения круглые глаза: — А давайте-ка мы с вами, дорогой друг, займёмся этим делом сами, не дожидаясь, пока официальное следствие со своей традиционной медлительностью добьётся каких-нибудь результатов, а? Над вами нависло тяжёлое обвинение, а я искренне хочу помочь вам. Давайте найдём этого пресловутого Хомякова и поговорим с ним по-мужски. Идёт?

Да, этот человек любил преподносить сюрпризы. Я с удивлением уставился в его луноподобное лицо, чувство глубокой признательности и искренней благодарности захлестнуло меня, и если до сего момента я относился к нему просто с симпатией, то теперь, после его слов, пусть наивных, пусть мальчишеских, но от души, от самого сердца сказанных, я вдруг понял, что судьба послала мне друга. Я порывисто схватил его руку и горячо затряс её.

— По рукам! — воскликнул я. — Вы себе не представляете, Григорий Адамович, как я вам благодарен. От всей души…

— Полноте, — смутился он, — экий пустяк. Я ведь предложил вам, Максим Леонидович, что-то вроде новой игры…

— …ставкой в которой является человеческая жизнь, — возразил я. — Нет, Григорий Адамович, это не игра, а серьёзная, кропотливая работа, порой неблагодарная, и если вы действительно согласны окунуться в неё с головой, то я всецело с вами.

— Вы правы, дорогой друг, — кивнул Мячиков, посерьёзнев, — смерть человека — это далеко не игра. Я согласен с вами. Вот вам моя рука.

Мы скрепили наш договор крепким рукопожатием. В конце концов, Мячиков был единственным человеком во всём доме отдыха, за которого я мог поручиться, что он не убивал того несчастного: у него было стопроцентное алиби. А вот Хомяков вызывал у меня весьма противоречивые чувства, и здесь я был совершенно согласен со своим компаньоном: Хомякова надо брать в оборот.

Но прежде чем отправиться на поиски загадочного свидетеля моего ночного похода, Мячиков, который не переставал меня удивлять, преподнёс мне такой сюрприз, что я даже растерялся. Лукаво подмигнув мне, он тихо подкрался к входной двери, осторожно запер её на ключ, приложил палец к пухлым губам, на цыпочках подошёл к своему чемодану, открыл его, сунул руку аж по самый локоть куда-то вглубь его и вдруг вынул новенький… пистолет! Я отпрянул к стене, не веря своим глазам. Мячиков — и пистолет! Абсурд какой-то…

— Тсс! — прошипел он, испуганно косясь на дверь. — Я вам сейчас всё объясню, дорогой Максим Леонидович. Дело в том, — продолжая шипеть, он сунул пистолет в боковой карман пиджака, — что эту штуковину я совершенно случайно приобрёл на Рижском рынке у какого-то забулдыги. Бедняга весь трясся, ища у окружающих сочувствия и тыча пистолетом в животы, но все от него только шарахались. А я вот не растерялся — и купил! Ага, предвижу вполне законный вопрос: зачем? Да не затем, конечно, чтобы в людей стрелять, а так, для собственного успокоения, для пущей уверенности, для самоутверждения, что ли… Я ведь стрелять не умею и никогда подобных игрушек в руках не держал, более того, я его даже боюсь. Но главное не в этом — главное в цене, которую он с меня запросил и которая в конце концов решила мои сомнения в пользу покупки. Как вы думаете, Максим Леонидович, сколько я за него отдал? — Он хитро прищурился.

Я пожал плечами.

— Понятия не имею, почём нынче пистолеты на Рижском рынке.

— Вот и я не имел, — продолжал Мячиков, — пока не наткнулся на этого бедолагу. А взял он с меня — ну, не догадались? — червонец! Представляете? Всего десять рублей! А у меня как раз лишний червонец завалялся — ну, я и купил. Только вы никому, ладно?

Я не разделял восторга Мячикова по поводу приобретения этой, как он выразился, штуковины. Незаконное владение огнестрельным оружием каралось законом, и довольно-таки строго, а я привык всегда и во всём придерживаться золотого правила всё того же незабвенного Остапа-Сулеймана, гласящего: кодекс нужно чтить. Да, ничего противозаконного в наших действиях быть не должно, тем более сейчас, в такой ситуации, когда на нас всех смотрят как на потенциальных преступников. Не дай Бог милиция пронюхает о пистолете — что тогда? Тогда не только Мячикова — и меня притянут к ответу — как сообщника или как кого-нибудь ещё, но достанется нам, безусловно, по всей строгости закона. Я выразил Мячикову свои сомнения по поводу его приобретения, но он заверил меня, что всё будет о’кей и паниковать раньше времени не стоит. И всё же пистолет он, скрепя сердце, сунул обратно в чемодан.

К Хомякову мы отправились тотчас же, благо его номер находился через один от нашего, но он не впустил нас и даже не соизволил показаться, ответив сквозь дверь, что никого не желает видеть и что пусть все катятся к чертям собачьим — причём, выговаривая это, он еле ворочал языком. Мы с Мячиковым понимающе переглянулись.

— Не исключено, что и ночью он был подшафе, — подытожил мой сообщник, на что я согласно кивнул.

На обед отправились единицы. Большинство отдыхающих (хорош отдых!) заперлись и открывали только сотрудникам милиции, а те, кто отваживался покинуть свои кельи, угрюмо проходили по коридору, настороженно и исподтишка косясь друг на друга и прижимаясь к стене при приближении кого-либо; пройтись по середине коридора не хватало духу даже у самых смелых. Тот факт, что дом отдыха находился у чёрта на рогах, в глуши, в стороне от дорог и населённых пунктов, приводил нас к следующему умозаключению: убийца где-то здесь, среди нас. Конечно, у него была возможность улизнуть, но Мячикову краем уха удалось услышать, что согласно проведённой сотрудниками милиции проверке все отдыхающие, прибывшие вчера, а также весь обслуживающий персонал, включая и работников общепита, были налицо, каковой факт бросал тень подозрения на всех нас поровну и в то же время ни на кого конкретно. Вот почему люди смотрели друг на друга так, словно ожидая удара ножом в спину, вот почему в воздухе витало напряжение, смешанное с изрядной долей чисто животного ужаса.

Прибывшие вместе с сотрудниками милиции медицинские работники позаботились о теле, и вскоре на лестничной площадке, ставшей местом трагедии, не осталось и следа от убийства. К каким выводам пришла следственная группа и что дал предварительный осмотр тела экспертом-медиком, нам с Мячиковым оставалось только гадать. В довершение ко всему директор дома отдыха обратился к нам с настоятельной просьбой не покидать здания вплоть до особого распоряжения руководителя следственной группы. Подозреваю, что все входы и выходы были блокированы сотрудниками милиции.

5.

Так прошёл день — в кропотливой работе одних и бездействии других. В семь часов вечера, когда наступило время ужина, большинство отдыхающих спустилось на первый этаж, в столовую, и отдалось вечерней трапезе. Видно, голод взял своё — смерть одного совсем не означала прекращение жизни для всех остальных. Мячиков идти в столовую наотрез отказался, а я решил всё-таки сходить, чтобы осмотреться, потереться среди публики, проникнуться общим настроением, а заодно и покушать. Столовая отличалась такой же мрачностью и сыростью, как и всё здание в целом. Столики были маленькими, круглыми, неудобными, рассчитанными, по-моему, максимум на две персоны; стулья были под стать столам и вызывали вполне обоснованную тревогу ввиду их явной неустойчивости. Но все эти неудобства с лихвой окупалось открывающейся перспективой: я мог спокойно лицезреть почти весь контингент отдыхающих дома отдыха «Лесной», а при работе, в которую мы с Мячиковым впряглись, это было просто необходимо. Напротив меня, за одним со мной столиком, сидел лохматый, длинноволосый тип с пушистыми усами, боярской бородой и смиренным взглядом голубых, почти бесцветных глаз на благообразном лице. Он не ел — он трапезничал, соблюдая некий ритуал. Наверное, священнослужитель, резюмировал про себя я. Он молча поглощал жидкое голубое пюре и прокисшую, лишённую мяса котлету, не желая нарушать своего уединения, — молчал и я. К великой своей радости, за соседним столиком я обнаружил моих знакомых молодожёнов — Сергея и Лиду. Сергей вяло ковырял вилкой в тарелке, капризно кривил губы и недовольно брюзжал, а Лида, так и не притронувшаяся к своей порции, бледная, осунувшаяся, но с неизменным огоньком в глазах, что-то без умолку говорила ему, но что именно, я не расслышал. Я невесело кивнул им, и они ответили мне тем же.

В дальнем углу я заметил четырёх угрюмых мужчин — мускулистых, поджарых, смуглолицых. Они сидели за двумя сдвинутыми вместе столиками и, не обращая ни на кого внимания, молча уничтожали бутылку водки, причём никакой закуски, даже куска хлеба, у них на столах не было. Передовики с Алтая, догадался я, поминают своего погибшего товарища. Что ж, дело святое…

Чуть поодаль от них громко ссорилась пожилая чета. Полная безликая женщина отчитывала своего супруга за то, что он привёз её сюда, в это страшное место, в этот бандитский притон, где убивают людей чуть ли не на каждом шагу — и упрёкам тем не было конца, а мужчина виновато, будто он специально подстроил это убийство — лишь бы позлить супругу, — пялил глаза на свою дражайшую половину и вяло оправдывался.

Интересно, а Хомяков тоже здесь? Я ведь так и не знаю, как он выглядит.

Что же касается остальных присутствующих в этом зале, то ничего примечательного они из себя не представляли: обычные люди, подавленные происшедшей трагедией, молчаливые, настороженные, порой кидающие быстрые косые взгляды на того или иного сотрапезника.

Вернувшись в номер, я застал Мячикова за чтением книги.

— Что читаем? — поинтересовался я.

Он повернул книгу так, чтобы я смог рассмотреть обложку с названием. Агата Кристи, «Убийство на поле для гольфа». Вот оно что! Мячиков лукаво улыбнулся..

— Читали? — спросил он. Я кивнул. — Я тоже, сейчас вот перечитываю. Помогает думать. Вам не кажется, дорогой друг, что есть что-то общее в этих двух ситуациях — в книжной и в реальной?

Я пожал плечами и ответил, что похожего пока что мало.

— Ну, не скажите, Максим Леонидович, — возразил Мячиков, всё так же улыбаясь. — Обратите внимание: и там, и тут узкий круг людей, и убийца — в этом кругу. Это ли не общая особенность обоих преступлений?

— Это лишь внешнее сходство, — в свою очередь возразил я, — об истинном же сходстве можно будет говорить, лишь распознав и сравнив мотивы обоих преступлений. А мы пока что в этом направлении не продвинулись ни на йоту… Кстати, видел этих передовиков с Алтая, друзей убитого.

— Ну и как? — встрепенулся Мячиков. — Как они?

— Да никак. Сидят, пьют водку.

— Вот как! — Глаза его заблестели. — Водка — это дело хорошее. Нехай пьют…

В десять я лёг спать. Мячиков ещё немного почитал и тоже отправился на боковую — я видел, как он погасил свет. И снова, как и в прошлую ночь, я был разбужен богатырским храпом, похожим на рёв Ниагарского водопада, снова я встал и, зевая, отправился в туалет, снова на кафельному полу обнаружил пустую ампулу со странным названием «омнопон». На этот раз я не выбросил её, а сунул в карман, смутно подозревая, что появление этой, теперь уже второй, ампулы здесь не случайно. И снова, вернувшись в номер, при свете уличного фонаря я увидел безмятежное, счастливое лицо спящего Мячикова — вот только храпа теперь не было слышно. А утром, наперекор моему дурному предчувствию, я с облегчением узнал, что ночь прошла спокойно и никто больше не убит.

День третий

1.

Проснулся я поздно. Голова трещала так, что, казалось, вот-вот лопнет. В номер как раз входил Мячиков — быстрый, уверенный в себе и, если бы не вчерашнее убийство, я бы сказал — счастливый.

— Вы ещё спите? — с ласковой укоризной произнёс он. — Эх вы, соня! А я вот, не в пример вам, времени даром не терял.

— Доброе утро, Григорий Адамович. Неужто убийцу нашли?

— Как знать, как знать, — загадочно улыбнулся Мячиков. — По крайней мере, некоторую полезную информацию мне раздобыть удалось. И раз уж мы с вами взялись за это тёмное дело, то вам наверняка небезынтересно будет узнать то, что уже известно мне. Во-первых, пока вы спали, я успел обойти весь дом отдыха и теперь имею некоторое представление о его архитектурных особенностях, а также расположении ряда служб, включая кабинет директора, медпункт, кухню и так далее. На первом этаже, помимо столовой, мне удалось обнаружить небольшой спортивный зал с теннисными столами, биллиардную, видеосалон — правда, не функционирующий ввиду отсутствия необходимой аппаратуры, а также зал игровых автоматов, в котором аппаратура хотя и присутствует, но неисправна. Возле столовой расположен склад спортинвентаря, где, кстати, можно взять напрокат лыжи. Второй этаж отведён под жилые помещения обслуживающего персонала и сотрудников дома отдыха; здесь же размещены все административные службы, включая кабинет врача. Третий этаж целиком и полностью отдан нам, отдыхающим. Кстати, раз уж я коснулся жилой части здания, то хочу сообщить вам, любезный Максим Леонидович, прелюбопытную деталь: соседний с нами номер, тот, что разделяет наш и хомяковский, пустует.

— Вот как? — заинтересовался я.

— Именно так. Теперь, во-вторых…

— Позвольте, Григорий Адамович, — перебил я его, — есть ещё четвёртый этаж.

— Четвёртый? — быстро спросил он, в упор глядя на меня. — А что — четвёртый? Этаж как этаж. Дело в том, что я там не был — не успел. Так, понаслышке, выяснил, что в основном он занят под складские помещения, где месяцами пылится постельное белье, как чистое, так и грязное, ждущее отправки в прачечную, тут же свалена нераспакованная мебель, моющие средства и так далее. Словом, нормальному человеку там делать нечего. Теперь, во-вторых: я виделся с Хомяковым. Да-да, виделся, и даже переговорил с ним. И надо вам сказать, Максим Леонидович, личное знакомство ещё больше усугубило моё отрицательное мнение о нём. Грубый, неотёсанный тип, краснорожий верзила, похожий на объевшегося борова. Но, как ни странно, на вопросы мои ответил. И знаете, что он мне сказал? В ту ночь, когда он видел вас, он был трезв как стёклышко.

— И тем не менее он продолжает утверждать, что видел, как я шёл по коридору со стороны холла? — спросил я.

— Да, — ответил Мячиков, медленно прохаживаясь по номеру. — Продолжает утверждать. Это-то и странно. Знаете, что я подумал? — Он остановился и резко повернулся ко мне. — Если он был трезв, то ошибиться не мог — это факт. Согласны? — Я кивнул. — А раз он продолжает стоять на своём, значит его заявление — заведомая ложь, а отсюда следует, что, клевеща на вас, он преследует вполне определённую цель.

— Какую же?

— Вы не догадываетесь? По-моему, это ясно: он пытается свалить вину на вас.

— Так вы думаете, что это именно он убил алтайца?

— Кстати, фамилия алтайца — Мартынов, это я тоже выяснил между делом… По поводу же того, кто убийца, я пока судить не берусь, но тот факт, что Хомяков каким-то образом причастен к этому делу, по-моему, не оставляет сомнений.

— Он мог солгать, когда говорил, что был трезв в ту ночь, — предположил я.

— Зачем? — быстро спросил Мячиков. — Зачем ему лгать? Не кажется ли вам, Максим Леонидович, что он специально стоит на своём, чтобы ему поверили — трезвому веры больше. И следователь, кажется, клюнул на эту приманку. А был он пьян или трезв, это значения не имеет, важно то, что он сказал на допросе. На допросе же он самым наглым образом поставил под удар вас, любезный Максим Леонидович. И самое неприятное для вас то, что вы действительно были в коридоре.

— Он в номере живёт один?

— Нет, — повернулся ко мне Мячиков и устремил на меня любопытный взгляд, — не один. Вопрос правомерен. Браво, мой друг! Когда я заходил к Хомякову, в его номере была женщина.

— Женщина? Жена, наверное?

— Исключено, — замотал головой Мячиков. — По двум-трём оброненным ими словам я понял, что, хотя они и прибыли сюда вместе, в супружестве не состоят.

— Ясно, — кивнул я, — решили приятно провести время вдали от любопытных глаз знакомых и, возможно, своих законных супругов.

— Вот-вот, — согласился он, — так я и подумал. Кстати, именно наличие женщины и подтверждает слова Хомякова о том, что он был трезв или, по крайней мере, только слегка выпивши. Но только слегка. Посудите сами, Максим Леонидович, какая женщина позволит своему любовнику напиться в первую же выпавшую на их долю ночь, свободную от посторонних, как вы верно заметили, глаз? Да никакая, если, конечно, не предположить, что единственной целью их уединения явилась обоюдная патологическая страсть к спиртному. Но в это верится с трудом. Вы согласны со мной, дорогой друг?

— Абсолютно, — ответил я.

— Итак, — продолжал Мячиков, — Хомяков был трезв или только слегка пьян — и в том и в другом случае он не мог видеть вас идущим по коридору со стороны холла. Отсюда вывод: его показания заведомо лживы. А ложь всегда наводит на некоторые размышления. По крайней мере, Хомякова ни в коем случае нельзя упускать из виду.

Я задумался.

— Что ж, — сказал я наконец, — за рабочую гипотезу Хомякова принять можно, хотя на данном этапе ничего конкретного я бы утверждать не взялся. Кстати, Григорий Адамович, что вы можете сказать об этих так называемых алтайских передовиках? Вот у кого наверняка могли быть мотивы к убийству.

— Да, с этими отчаянными парнями шутки плохи. Возможно, в чём-то они не поладили, повздорили — и одним стало меньше. Алтай — совершенно дикая страна, и живут там одни дикари, для которых жизнь человека не дороже бутылки водки или, скажем, ставки в преферанс. И всё же я более склонен поверить в версию с Хомяковым.

— Любая версия должна опираться на факты, — возразил я.

— Согласен, — кивнул Мячиков, — именно факты и привели меня к этой версии. Хомяков повинен в одном величайшем грехе — во лжи. Это факт? Факт, по крайней мере, мы с вами только что выяснили его. А ложь, по моему разумению, всегда страшней любого деяния честного человека, как бы неприглядно это деяние ни выглядело на первый взгляд. Вы согласны? — Я, подумав, кивнул. — Итак, Хомяков — кандидат номер один. Если допустить, что наши логические построения верны, то события прошлой ночи можно представить следующим образом. Около трёх часов Хомяков встретился в холле, вернее, на лестничной площадке, с тем несчастным, которого то ли в результате внезапно вспыхнувшей ссоры, то ли по заранее обдуманному плану — истинных причин убийства мы, к сожалению, пока не знаем — вышеупомянутый Хомяков ударил ножом и смертельно ранил. Потом он вернулся в номер, оставив умирающего на месте преступления, но, прежде чем закрыть за собой дверь, увидел вас: вы крадучись шли по коридору, озираясь по сторонам и прислушиваясь. Первым его чувством был испуг, но потом отчаянная мысль пришла ему в голову: он решил всё содеянное им свалить на вас. Именно так он и поступил, когда подошла его очередь отвечать на вопросы следователя, но сделал это умно и тонко: говоря о вас, дорогой друг, он ни на йоту не отступил от истины, изменив лишь направление вашего движения по коридору. Так что к разговору с вами следователь был уже основательно подготовлен. Можно предположить, что вашему рассказу он не поверил…

— Так оно и было, — вставил я.

Он кивнул:

— Тем самым следователь включил вас в список подозреваемых, и теперь вы, дорогой Максим Леонидович, у него, как говорится, «под колпаком». Но я уверен, справедливость восторжествует, и всё тайное в конце концов станет явным. По крайней мере, мы должны приложить к этому максимум усилий.

Версия Мячикова показалась мне убедительной. Пожалуй, из числа всех кандидатов в преступники Хомяков был наиболее яркой фигурой. Мячиков прав: даже самая маленькая ложь чёрным, несмываемым пятном ложится на любого, пусть кристально чистого человека. Но одна мысль всё же не давала мне покоя: ложь Хомякова, с другой стороны, вовсе не означала, что он причастен к убийству, могли ведь быть у него и иные причины лгать. И тем не менее я был доволен ходом нашего расследования — хотя моё участие в нём было пока что чисто символическим — и искренне восхищён кипучей деятельностью, которую развил неунывающий Мячиков с самого раннего утра.

— А вы действительно не теряли времени даром, Григорий Адамович, — улыбнулся я ему, одеваясь и приводя себя в порядок. В голове стучало и ухало с такой силой, что я невольно поморщился, когда резко поднялся с кровати.

— Что с вами? — участливо спросил Мячиков, заметив моё состояние.

— Пустяки, — махнул я рукой. — Голова разболелась. Пройдёт.

— Конечно, пройдёт, — подхватил Мячиков, сокрушённо хмуря брови, — но всё-таки какая неприятность…

— Не берите в голову, пустяки.

— Хороши пустяки! — Он вдруг хлопнул себя ладонью по круглому выпуклому лбу, озарённый внезапной мыслью. — Бог ты мой! Какой же я осёл! А вы молчите, Максим Леонидович, ни слова мне не говорите. Я ведь не предупредил вас, что по ночам храплю, и, говорят, сильно. Сам-то я этого не замечаю, а вас наверняка донимаю вот уже вторую ночь. Вот незадача-то! Вы бы сразу сказали, дорогой мой. Оттого и голова болит, что я вам спать не даю. Очень, очень сожалею об этом и искренне раскаиваюсь в содеянном.

Бесспорно, он был прав. Мой организм выразил своеобразный протест против его чудовищного храпа — в виде бессонницы и вызванной ею головной боли. Мозг Мячикова был поистине кладезем всевозможных мыслей, среди которых немало было и мудрых. Вот и сейчас одна такая мысль, видимо, выплыла на поверхность его сознания и разгладила морщины на лбу.

— Я знаю, что делать! — радостно потирая руки, возвестил он. — Только прошу вас, Максим Леонидович, дорогой, не усмотрите в моих словах что-нибудь обидное — моими помыслами движет исключительно расположение к вам, участие и желание помочь. Верьте мне. Кроме того, это может послужить интересам нашего общего дела. — Он сделал небольшую паузу. — Не перебраться ли вам, дорогой друг, в соседний номер — ведь он пустует?

Идея показалась мне неожиданной и действительно представляющей интерес. Я был далёк от мысли подозревать этого добряка в желании избавиться от меня и попытке завладеть номером в единоличное пользование.

— Представляете, какое преимущество мы получим, если вы переселитесь туда! — продолжал он, воодушевляясь. — Ведь через стену — а стены здесь, заметьте, очень тонкие — будет находиться комната Хомякова, за которым мы сможем установить наблюдение гораздо более тщательное, чем сейчас. Этим переездом мы убьём, так сказать, сразу двух зайцев: избавим вас от неприятного соседа-храпуна и вплотную приблизимся — по крайней мере, территориально — к предполагаемому убийце. Ну, соглашайтесь! А нет — так я сам перееду, чтобы не затруднять вас лишними хлопотами. А, Максим Леонидович?

Я поймал себя на мысли, что всё, что бы ни делал или ни говорил Мячиков, всегда отвечало моим собственным намерениям, — словом, между нами наметилась полная гармония. Общаться с ним было легко и приятно. Вот и сейчас, высказывая своё предложение, он словно бы читал мои мысли, вернее, предсказывал: не предложи он мне этого сейчас, я бы сам наверняка додумался до того же часом позже — настолько предложение Мячикова соответствовало моим желаниям.

— Вы как всегда правы, Григорий Адамович, — сказал я. — Я сегодня же переговорю с директором.

— Вот и отлично. Только не откладывайте на потом, поговорите тотчас же — а то, не дай Бог, номер займёт кто-нибудь другой.

Я вновь был вынужден согласиться с ним.

2.

Кабинет директора оказался запертым, но я решил не уходить и во что бы то ни стало дождаться его, дабы не возвращаться к вопросу о переезде вторично. От нечего делать я начал бродить по пустынному коридору второго этажа, пока моё внимание не привлёк хриплый, натуженный голос Вилли Токарева из-за приоткрытой двери, на которой красовалась табличка с аккуратной надписью «Медпункт». Я вспомнил о своей головной боли и решительно толкнул дверь. В нос мне ударил запах спирта и табачного перегара. В кабинете царили беспорядок и хаос, за столом, заваленном всевозможным хламом, какими-то бумагами и пустыми коробками из-под лекарств, сидел молодой блондин в грязном, некогда белом халате и печальными глазами изучал меня.

— А, пациент, — сказал он, слегка приглушив магнитофон и выпуская к потолку сизую струю дыма. — Заходите, пациент. На что жалуетесь? На местную кухню, полагаю?

Я сказал, что нет, на кухню я давно уже не жалуюсь, бесполезно, а вот головная боль, действительно, с самого утра беспокоит; в заключение я попросил чего-нибудь от головы.

Пока я говорил, он печально кивал, уперев неподвижный взгляд в переполненную пепельницу. Среди вороха бумаг красовались совершенно неуместные на этом столе надкушенный солёный огурец, горбушка чёрного хлеба и наполовину опорожнённый стакан с какой-то бесцветной жидкостью. «Спирт!» — мелькнуло у меня в голове, и тут только я заметил, что врач — а молодой человек, несомненно, был врачом — изрядно пьян. Он развёл руками и с трудом сфокусировался на моей персоне.

— Увы! В эту дыру лекарства перестали поступать ещё полгода назад. Вы небось анальгин желаете? — Я кивнул. — Во-во, анальгин нынче все хотят. Как-то сразу у всех головы, зубы и животы разболелись — у всей нашей страны необъятной, от края и до края, — а анальгина-то нетути, нема, амба, исчез с концами, и до конца века не ожидается. Впрочем, у спекулянтов за восемь рэ пачка вы его ещё сможете достать, но торопитесь, скоро и у них не будет.

Я выразил слабую надежду, что у него, возможно, найдётся какое-нибудь другое болеутоляющее средство, не столь дорогостоящее и менее дефицитное, но он решительно покачал головой и участливо заглянул мне в глаза.

— Сильно болит, да? Я вас понимаю, ох как понимаю! Может, давление? — Я пожал плечами. — Давайте померяем. — Давление оказалось в норме. — А знаете, я могу предложить вам одно великолепное средство, только вы никому, хорошо? — Я сказал, что готов хоть на трепанацию черепа, лишь бы унять эту проклятую боль. — Учтите, средство народное, и пользоваться им нужно осторожно. — Он. хихикнул, подмигнул и достал из-под стола четырёхгранную зелёную бутыль, в которой плескалось ещё изрядное количество жидкости.

— Цэ два аш пять о аш, — прочитал он надпись на этикетке, — это по научному. А по-нашему, по-простому, это звучит куда приятней: спирт этиловый медицинский. Обратите внимание, пациент, — как слеза. Средство верное, проверенное, панацея от всех зол, бед и болезней. Пить чистым, неразбавленным, в отношении закуски никаких противопоказаний нет. Больше ста грамм зараз пить не советую, ибо от большего вас развезёт. Ну как, устроит вас подобное средство? Я вам рекомендую его как врач.

Я махнул рукой и согласился. А что мне ещё оставалось делать, если с минуты на минуту голова моя готова была взорваться, словно паровой котёл? Он, похоже, остался доволен. Умелой рукой плеснув в чистый стакан обещанное количество лекарства, он не забыл налить и себе.

— За ваше здоровье, — провозгласил он, и это пожелание прозвучало сейчас как нельзя более кстати, особенно в устах врача. Мы выпили одновременно, и одновременно же схватились за огурец, но он, как гостеприимный хозяин и человек тактичный, первый убрал руку, и я сунул в рот непочатый ещё тупорылый конец огурца, пытаясь сдержать слёзы и не задохнуться. Придя в себя, я заметил на себе его снисходительный взгляд.

— Удачно? — спросил он.

— Вполне, — прохрипел я и подумал, что, наверное, окончательно сошёл с ума, если пью спирт с незнакомым мне человеком, да ещё в его кабинете и при исполнении им своих служебных обязанностей. Внезапно на ум пришла интересная мысль. Я вынул из кармана найденную накануне ампулу и положил её на стол.

— Скажите, доктор, вот такое лекарство случайно не от головной боли?

Он бросил быстрый взгляд на ампулу и на какое-то короткое мгновение изменился в лице.

— Откуда она у вас? — спросил он безразличным тоном, исподлобья наблюдая за мной.

Я готов был побиться об заклад, что моя находка произвела на него сильное впечатление.

— Скажем, я её нашёл, — ответил я, давая ему понять, что не намерен открывать перед ним все свои карты. — Итак?

Он пожал плечами.

— Если хотите, можете считать это средством от головной боли. Но вам бы я его не порекомендовал: слишком уж много у него побочных эффектов… Да выбросьте вы её, что вы на неё уставились! — Он вдруг схватил ампулу и запустил её в дальний угол кабинета, метко попав в стоявшую там урну.

От его участия не осталось и следа, теперь он смотрел на меня подозрительно и настороженно. Моё присутствие явно тяготило его, я же не торопился уходить, так как надеялся что-нибудь у него выпытать.

Дверь резко распахнулась, и в кабинет, не замечая меня, влетел взмыленный директор.

— Всё, свалили ищейки, — он презрительно скривил губы, — так и не донюхались. Я еле сдержался, чтобы не сказать им… Плесни-ка мне спиртяшки грамм этак сто пятьдесят. Фу, устал как собака…

Тут он заметил меня и сильно побледнел, челюсть его отвисла.

— А вам что здесь нужно? — грубо спросил он.

Я не успел ответить, меня опередил доктор.

— Милостивый государь, — с достоинством произнёс он, вставая и в упор глядя на директора, — этот гражданин пришёл ко мне по делу, которое вас как человека, ничего общего с медициной не имеющего, совершенно не касается. Вы забываете, что помимо ваших… — он запнулся, — ваших делишек у меня есть ещё свои прямые обязанности — обязанности врача. Будьте так добры, покиньте кабинет.

Директор весь как-то осунулся, словно его отходили плёткой, затравленно и зло посмотрел на доктора, плюнул на пол и со словами «Болван!» выскочил за дверь.

Мне показались странными их взаимоотношения, впрочем, мне казалось странным всё, увиденное и услышанное в этом кабинете.

— Свинья, — произнёс с огорчением, но без злости доктор и закурил новую сигарету. От табачного дыма — а он, если не ошибаюсь, курил кубинские, хотя я, как человек некурящий, вполне мог ошибиться — голова у меня разболелась ещё больше.

— Зря вы с ним связались, — сказал он, печально качая головой и стряхивая пепел прямо в груду бумаг на столе.

— С кем? — полюбопытствовал я, весь обратившись во внимание.

Он бросил на меня быстрый, совершенно трезвый взгляд и тут же опустил глаза.

— Сами знаете — с кем… А если нет, то тем лучше для вас, — добавил он. — Эх, пропала моя головушка, пропала! А, теперь уж всё равно…

Он налил себе ещё добрых полстакана спирта, залпом выпил, крякнул, впился зубами в огурец и на какое-то мгновение застыл в этой позе. Потом мутными глазами уставился на меня и, похоже, очень удивился.

— А, пациент… вы ещё здесь? Как голова? Не прошла? Плюньте вы на неё — пройдёт.

Он уронил голову на стол и выключился. Я осторожно вышел из кабинета и прикрыл дверь. Несмотря на всё моё отвращение к нему, мне было искренне жаль этого молодого спившегося врача. Чем-то он был мне симпатичен — может быть, своей безысходной печалью?

Я заметил, что дверь в кабинет директора приоткрыта, и решил войти. Выпитый спирт уже начал оказывать своё действие. Директор мрачным взглядом прошёлся по мне и холодно спросил:

— Вы ко мне?

— К вам, — ответил я и в двух словах объяснил ему суть своего дела.

Он молча выслушал меня, с минуту размышлял, потом выдвинул ящик стола, вынул оттуда ключ и протянул его мне.

— Берите и спите спокойно. — Он вдруг ухмыльнулся и ехидненько так спросил: — Значит, храпит ваш сосед? Интересное дельце… Не знал. Это для меня, прямо скажу, новость.

Почему, недоумевал я, идя по коридору, его удивил тот факт, что Мячиков храпит?

3.

Вернувшись в номер, я застал там сияющего Мячикова.

— Хочу вас обрадовать, дорогой Максим Леонидович, — воскликнул он, поднимаясь мне навстречу, — следственная группа уехала.

— Я знаю, — сказал я.

— Знаете? — слегка удивился он. — Вы их видели?

— Нет, я слышал это от директора.

— А! Значит, вы слышали также, что с собой они увезли и нашего подозреваемого, Хомякова?

— Хомякова? — в свою очередь удивился я. — Нет, об этом я слышу впервые.

Он хитро прищурился.

— Представьте себе, наши прогнозы сбылись. Видимо, милиция шла по тому же пути, что и мы, и вышла на Хомякова. Не забывайте также, что в их распоряжении гораздо больше информации, чем у нас, — ведь они опросили всё население дома отдыха.

Лично для меня причастность Хомякова к убийству не была очевидной, но, может быть, Мячиков прав, и у следователя, безусловно знакомого с фактами лучше нас, были веские основания к задержанию Хомякова. Но так или иначе, а следственная группа уехала, убийца арестован и увезён, и дело, следовательно, можно считать закрытым.

— Раз так, — сказал я с облегчением и улыбнулся, — то наше дальнейшее расследование, думаю, не имеет теперь никакого смысла.

— Вот именно, — улыбнулся в ответ Мячиков. — Давайте на этом прекратим его.

Я согласился и тут же подумал, что теперь, пожалуй, не имеет смысла рассказывать ему о том странном впечатлении, которое оставили у меня визиты к доктору и директору, но Мячиков сам спросил меня об этом.

— Ну, как сходили к директору? Успешно?

Я показал ему полученный от директора ключ.

— И что же, он прямо вот так взял и рассказал вам об отъезде следственной группы?

— Нет, я слышал, как он говорил об этом местному врачу.

— Вот оно что! — понимающе кивнул Мячиков, продолжая проявлять интерес к моим похождениям. — Так вы были у врача?

— Да, я зашёл к нему за анальгином, так как директора в тот момент не было на месте, но анальгина не оказалось, и доктор предложил мне, — я слегка смутился, — спирту.

— Ха-ха-ха! — добродушно рассмеялся Мячиков. — То-то я смотрю, у вас глаза блестят. Ну и как, помогло?

Я сказал, что да, сейчас вроде лучше, и даже намного лучше, можно даже сказать, что совсем прошло. Потом я всё-таки вкратце рассказал ему о впечатлении, произведённом на меня недавним визитом, не забыв упомянуть о словах, сказанных директором доктору, причём я постарался передать их дословно. Единственное, что у меня совершенно вылетело из головы, — это пустая ампула из-под таинственного лекарства. Но чем больше я говорил, тем быстрее остывал его интерес к моим словам. Наконец Мячиков сказал:

— В конце концов, это уже не имеет никакого значения. Дело окончено, и все эти странности и якобы подозрительные слова смело можно списать на причуды упомянутых вами, дорогой друг, лиц. Словом, плюньте вы на всё это и забудьте.

— Легко сказать — забыть, — возразил я.

— А вы всё-таки забудьте. И давайте-ка после обеда рванём на лыжах. Идёт?

Я охотно согласился.

4.

На обед Мячиков снова не пошёл, и мне пришлось отправиться одному. У входа в столовую я столкнулся с Лидой, которая тоже была одна и выглядела усталой и измученной. Что-то у них с Сергеем явно не ладилось. Она натянуто улыбнулась, желая, видимо, на моём месте видеть своего капризного супруга.

— Вы не думайте, Максим, Сергей хороший, — сказала она убеждённо, когда мы уселись с ней за один столик, — просто… просто он не привык ко всему этому…

— Я, знаете ли, тоже не привык к ежедневным убийствам, — с некоторой язвительностью произнёс я, хотя она, видит Бог, этого не заслуживала.

— Я не о том… — она запнулась. — Видите ли, Сергею всегда всё легко давалось в жизни, все его двадцать четыре года прошли ровно, гладко: ни трудности, ни критические ситуации, ни сложные житейские проблемы не коснулись его. Он из интеллигентной, обеспеченной семьи, где всё без исключения решалось его отцом, директором какого-то крупного завода, а на долю Сергея приходилось только подчинение. Единственным его самостоятельным шагом была женитьба: его родители были категорически против. Поэтому сейчас, в этом мрачном, ужасном месте, связанном со смертью человека и допросом у следователя, он сразу же раскис.

— Он просто эгоист, — жестоко отрезал я.

— Все мы в какой-то степени эгоисты, — философски заметила Лида.

— Мне кажется, жизнь была к вам менее благосклонна, нежели к вашему супругу, — произнёс я, заглядывая в её удивительные глаза.

— Вы правы, Максим, — печально улыбнулась она. — Я ведь уже была замужем. Мой первый муж погиб под Кандагаром.

— Простите, — смутился я, чувствуя себя настоящим ослом.

Она кивнула и отвернулась. Я решил сменить тему разговора и отвлечь её от невесёлых дум.

— А знаете, Лида, берите своего Сергея — и айда после обеда на лыжах! А? Мы с Григорием Адамовичем, моим соседом по номеру, уже собрались. Присоединяйтесь к нашей компании, нам всем нужна хорошая встряска.

Её лицо прояснилось.

— Он ведь у меня спортсмен, — с гордостью сказала она, и я не сразу сообразил, что она имеет в виду боготворимого ею Сергея, — академической греблей занимался. В прошлом году на чемпионате Европы в Берлине пятое место занял, даже приз получил. Не один, конечно, — с командой, — добавила она тихо.

— Если бы вы знали, Лида, как я завидую вашему супругу, — восторженно произнёс я.

— Вы бы тоже хотели заниматься академической греблей? — с воодушевлением спросила она.

— Возможно. Но я не о том. Ему крупно повезло, что он ослушался своих родителей и женился на вас. Вы, по-моему, лучший приз в его жизни.

Её щёки вспыхнули ярким румянцем.

— Не сердитесь, Лида, — сказал я с улыбкой.

— Я не сержусь, — улыбнулась она в ответ, и глаза её засветились благодарностью.

— Итак, после обеда я жду вас с Сергеем в холле первого этажа. С лыжами.

Она неуверенно посмотрела мне в глаза.

— Я попробую… его уговорить. И потом… знаете… после всего, что произошло… эта страшная смерть…

— Ну, теперь всё позади, теперь бояться нечего. Убийца арестован и увезён под надёжной охраной.

— Как! — удивлению её не было предела. — Его уже нашли?

— Так вы ничего не знаете? — в свою очередь удивился я. — И ничего не слышали о Хомякове?

— Ничего. Кто это?

— Вот так так. В таком случае спешу вас обрадовать, Лида: убийцей оказался один из отдыхающих, но он вовремя обезврежен и никакой опасности теперь не представляет. Это некто Хомяков.

— Не может быть! — воскликнула она. — Как быстро! Откуда вам всё это известно, Максим?

— Профессиональная тайна, — заговорщически подмигнул я ей и улыбнулся. — А если серьёзно, то всё это видел Мячиков — и отъезд милиции, и увоз Хомякова.

— Мячиков?

— Ну да, Мячиков, мой сосед по номеру.

— А! — поняла она и, озарённая внезапной мыслью, вскочила из-за стола. — Тогда я пойду, обрадую Сергея! Думаю, это известие излечит его от хандры. До скорой встречи, Максим!..

5.

Но поход на лыжах не состоялся. Внезапно повалил такой обильный и густой снег, что весь мир за окном превратился в единый гигантский сугроб, а наш дом отдыха — в замурованную в нём искорку жизни. Ко всему прочему столбик термометра резко подскочил до пяти градусов выше нулевой отметки.

— Ну и погодка, — произнёс Мячиков, глядя на сплошную белую стену за окном. — Вот и сходили на лыжах.

— Не беда, Григорий Адамович, — подбодрил я его, — сходим ещё.

— Разумеется, — подхватил он, — разумеется, сходим. Тут двух мнений быть не может.

Мячиков завалился на кровать с томиком Агаты Кристи, а я собрал свои пожитки и перебрался в соседний номер. Даже если отпала необходимость использовать его в качестве наблюдательного пункта, то храпеть, я думаю, Мячиков стал не меньше.

— Заходите вечерком, поболтаем, — напутствовал меня мой луноподобный сосед.

К вечеру весть о поимке преступника облетела весь дом отдыха. Люди вздохнули с облегчением, на некоторых лицах даже появились улыбки. Они делились впечатлениями, гурьбой высыпав из своих номеров, выплёскивали друг на друга накопившиеся страсти и в конце концов пришли к единодушному мнению, что, несмотря на в общем-то скорую развязку, оставаться в доме отдыха им всё же не следует, так как живы ещё впечатления от этого ужаса, который всем пришлось пережить. С тем и отправились к директору, дабы согласовать с ним порядок отъезда, а также вопрос о выделении транспортного средства, способного доставить всех желающих на ближайшую станцию. Но директор отказался выполнить просьбу отдыхающих, сославшись, во-первых, на погоду, и во-вторых, на незначительную поломку в автобусе, которую дня через два местный механик, он же водитель, обещал устранить.

— Поймите, товарищи, — увещевал он нас, — в такую погоду просто физически невозможно куда-либо добраться, тем более на неисправном автобусе. Видите, какой снег валит? Ладно бы ещё просто валил — так нет, он тут же тает. Если это светопреставление продолжится два дня, то нас всех зальёт — ведь здание расположено в низине. А вы мне толкуете об отъезде! Потерпите, прошу вас…

Что-либо возразить на вполне справедливые доводы директора не смог никто. Не удалось это и мне. Люди расходились понурые, разочарованные, но уже без прежнего страха перед друг другом и неизвестностью.

После ужина я слонялся по этажам, не зная, чем себя занять. Сидеть в номере мне не хотелось, идти к Мячикову я собрался чуть позже, где-то после девяти, а смотреть телевизор, который в этот вечер вновь включили (вчера, в день убийства, о нём никто и не вспомнил), мне было неинтересно. Совершенно случайно я оказался на втором этаже и, проходя мимо кабинета директора, сквозь неплотно прикрытую дверь вдруг услышал два голоса, один из которых заставил меня остановиться и прислушаться. В первое мгновение я подумал было, что ослышался, но вот дверь распахнулась, и мимо меня вихрем промчался мой старый знакомый Щеглов собственной персоной.

Да-да, это был именно он, Семён Кондратьевич Щеглов, старший следователь Московского уголовного розыска, с кем впервые я столкнулся около полугода назад при расследовании таинственной смерти профессора Красницкого. Это был именно тот человек, который внушал мне чувство искреннего восхищения, трепетного преклонения и глубокого уважения. Это был гений в обличии простого смертного.

Он вылетел от директора, больно толкнул меня плечом, буркнул на ходу «Простите!», мельком взглянул мне в лицо и… не узнал. Я хотел было окликнуть его, когда услышал сзади голос директора.

— Чудак человек, — произнёс тот, задумчиво глядя вслед уносившемуся Щеглову. — Все отсюда рвутся, а он, наоборот, сюда прикатил. Тоже мне — лыжный инструктор! Да какие ж теперь лыжи!.. — Директор махнул рукой и скрылся за дверью. А я бросился за Щегловым, смутно подозревая, что он назвался лыжным инструктором неспроста.

Щеглова нигде не было. Он словно сквозь землю провалился. Я ворвался в холл третьего этажа, надеясь перехватить его там, но оба крыла коридора были пустынны: почти всё население дома отдыха застыло у телевизора, пытаясь восполнить вчерашний пробел в телесериале «Вход в лабиринт» с помощью интуиции, логики и опыта. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться в свой номер. Но едва я распахнул дверь, как Щеглов, приложив палец к губам, втянул меня внутрь и захлопнул её за моей спиной. Его суровое лицо тут же расплылось в улыбке, а железная пятерня тряхнула мою руку с такой силой, с какой, по-моему, обычно вправляют вывихнутый сустав.

— Говори, пожалуйста, в полголоса, — предостерёг он меня и только потом приступил к расспросам: — Ну как ты тут, дружище Максим? Сто лет тебя не видал. Всё дела, дела, сам знаешь. А ты тут, я вижу, в самой гуще событий оказался. Не страшно?

— Страшно? — удивился я. — Так чего ж бояться, когда всё уже позади?

— Позади? — Голос его зазвенел. — Что позади? Я что-то ничего не пойму.

— Ведь Хомяков задержан и дело, насколько я понимаю, подходит к концу.

— Хомяков? — Он пристально посмотрел мне в глаза, пытаясь, видно, заглянуть внутрь моей черепной коробки. — Так-так, интересно… Вот что, Максим, садись-ка вот сюда и расскажи мне всё толком, с самыми мельчайшими подробностями, распиши буквально по минутам все три дня своего пребывания здесь, а если есть у тебя какие-либо соображения на этот счёт, то я с удовольствием выслушаю и их — ты же знаешь, что твоё мнение мне небезразлично.

Последние слова прозвучали для меня райской музыкой. Я был уверен, что в устах такого человека, как Щеглов, любая лесть является истиной в последней инстанции. Я рассказал ему всё, всё от начала до конца, стараясь не упустить ни единой детали, ни одной мелочи, — и, кажется, преуспел в этом. Щеглов сидел на подоконнике с закрытыми глазами, беспрерывно дымил своим неизменным «Беломором» и внимательно слушал, и лишь отдельные его кивки говорили о том, что он не спит.

— Неплохо, неплохо, — пробормотал он, когда я закончил.

Он несколько раз прошёлся по комнате, в раздумье теребя гладко выбритый подбородок, прикурил новую папиросу от прежней, уже догоревшей, и наконец сказал:

— Я внимательно выслушал тебя, Максим, теперь послушай меня ты. Всё, что ты мне сейчас рассказал, несомненно представляет определённый интерес и в основном соответствует тем фактам, которые уже известны следствию. Но в одном ты ошибся: убийца не Хомяков. Более того, преступник до сих пор на свободе и, вероятно, находится здесь, в доме отдыха. В самый короткий срок он должен быть найден и обезврежен, иначе от него можно ожидать всего, что угодно. К сожалению, нам неизвестны мотивы, толкнувшие его на убийство, и эта неизвестность во многом определяет сложность поставленной задачи. Следственная группа провела здесь целый день, но результатов не добилась. Следователь Васильев, которому было поручено это дело, смог лишь опросить обитателей дома отдыха — правда, сделал он это на совесть. Результаты опроса как раз и натолкнули его на мысль, что преступник — ты. Ознакомившись с материалами дела, я категорически отверг это обвинение, взяв на себя ответственность за твою честность и заявив, что достаточно хорошо тебя знаю — причём, лично, чтобы даже допустить мысль о твоей причастности к убийству.

— Благодарю вас, Семён Кондратьевич, но согласитесь, в таком деле, как это, полагаться на чувства и личные симпатии — непозволительная роскошь.

— Да, да, знаю. Знаю, что единственное наше оружие — это факты, неопровержимые, веские, уличающие, убедительные факты. Но именно этих фактов и не хватало молодому следователю Васильеву, чтобы окончательно уличить тебя, версия его была построена лишь на собственных, ничем не подкреплённых домыслах, а также на желании в рекордные сроки и с блеском распутать этот клубок и тем самым отличиться перед начальством. Молод ещё, горяч, самонадеян…

— А Хомяков? — вдруг вспомнил я. — Как же так получилось, что под подозрением оказался я, а арестовали его? Что это — ошибка, недоразумение или тонкий расчёт?

— Хомяков, говоришь? — Щеглов сделал неопределённый жест плечами и как-то странно посмотрел на меня. — Вот что, Максим, давай сразу же договоримся: Хомякова пока касаться не будем. Тут дело тёмное, мне самому здесь ещё не всё ясно, поэтому оставим эту тему на потом. Одно лишь скажу тебе со всей ответственностью: убийца не он. А вот кто, это мне и предстоит выяснить, за этим-то я и послан сюда, и я очень надеюсь, Максим, на твою помощь.

— Я к вашим услугам, Семён Кондратьевич! — воскликнул я с воодушевлением.

Он кивнул.

— Другого ответа я и не ожидал услышать, мой друг, но твоё участие в этом деле возможно лишь при соблюдении двух условий. Во-первых, — он окинул меня строгим взглядом, — никакой самодеятельности. Слышишь? Все свои действия ты должен согласовывать со мной — это приказ. Во-вторых, ни одна живая душа не должна знать, кто я и зачем я здесь. Для всех я — инструктор по лыжному спорту, именно так я и представился местному директору. Боюсь, игра в открытую может спугнуть преступника.

— А как же Мячиков? — перебил я его. — До сих пор у нас не было друг от друга секретов. Может быть, стоит посвятить его в наши дела, а, Семён Кондратьевич? Он принял такое деятельное участие в расследовании убийства, развил столь бурную деятельность, что, думаю, принесёт пользу и сейчас.

— Мячиков… — задумался Щеглов, весь утонув в облаке табачного дыма. — Зря, конечно, ты рассказал ему обо мне, теперь он и сам без труда поймёт, кто я на самом деле. Впрочем, твоей вины здесь нет… Это он сообщил тебе об аресте Хомякова?

— Да, он, — удивился я. — А какое это имеет…

— Пока никакого. Просто хочу составить себе портрет человека, которого намерен завербовать, — так, кажется, это звучит в лексиконе шпионских детективов? Ещё один вопрос: он показывал тебе свой пистолет? — Я ответил, что да, показывал; Щеглов, похоже, ответом остался доволен. — Что ж, Максим, я был бы рад обрести ещё одного верного помощника в этом сложном и опасном деле. Так ему и передай. При случае сведи меня с ним, будь так добр, и лучше, если этот случай представится как можно быстрее.

— Обязательно! — обрадовался я. — Обязательно сведу! А хотите, прямо сейчас? Я как раз собирался заглянуть к Григорию Адамовичу вечерком, он наверняка ждёт меня.

— Отлично, Максим, — согласился Щеглов, — я жду его здесь. Кстати, ты не очень будешь возражать, если я поселюсь в твоём номере?

— Да я сочту это за великое счастье, Семён Кондратьевич! — воскликнул я, ничуть не кривя душой.

— Я так и думал, — лукаво сощурился он, — когда объявил директору о своём желании поселиться именно в этом номере.

— Позвольте, Семён Кондратьевич, — в недоумении спросил я, — а откуда вы узнали, в каком я номере?

— Вот-вот, — улыбнулся он, — именно такими незатейливыми фокусами и покупают доверчивых читателей коварные авторы детективных романов. А всё проще простого: будучи в кабинете директора, я бросил всего лишь один-единственный взгляд на книгу регистрации отдыхающих, которая в тот момент лежала на его столе и была открыта на нужной мне странице. Теперь ясно?

— Ясно.

6.

Мячикова я застал в той же позе, в какой оставил его перед ужином. Он был бледен и выглядел неважно. Желая как-то расшевелить и приободрить его, я сразу же выложил ему всё, что со мной приключилось в последние два-три часа, а напоследок объявил о предложении великого сыщика Щеглова сотрудничать с ним. Мой рассказ подействовал на него ошеломляюще. Мячиков побледнел ещё больше и до крайней степени разволновался. Он судорожно тёр лоб и растерянно бормотал:

— Такая ответственность, такая ответственность… Не знаю, справлюсь ли… А что он сказал по поводу моего пистолета? Не грозился привлечь?.. Ну слава Богу…

Наконец он собрался с духом и сказал:

— Я чрезвычайно польщён возможностью сотрудничать с таким человеком, как капитан Щеглов, и бесконечно благодарен вам, Максим Леонидович, за вашу рекомендацию. Пойдёмте к нему, я готов предстать пред его грозные очи.

Туман дымовой завесы надёжно скрывал Щеглова от наших взглядов, и мы не сразу обнаружили его на фоне тёмного ночного окна.

Я представил их друг другу, после чего покинул номер, решив дать им возможность побеседовать наедине. К тому же от табачного дыма у меня снова разболелась голова, и мне необходима была основательная порция свежего воздуха, чтобы не дать ей расколоться пополам. Надо будет намекнуть Щеглову, подумал я, чтобы он не дымил в номере, но только как-нибудь эдак поделикатнее, а то он, не дай Бог, обидится… Последнее, что я успел заметить, покидая номер, был неподвижный взгляд Щеглова, которым он просвечивал своего визави, и Мячикова, от смущения не находившего себе места. Он сидел на самом краешке стула, положив руки на колени, и был похож на школьника, которого вызвали к директору на «ковёр». В глазах его читался испуг.

Вернулся я минут через десять. Щеглов догадался открыть форточку, и к моему приходу воздух в номере заметно посвежел. Понял, наверное, что я не переношу запаха табака. Мячиков выглядел усталым и всё таким же бледным. Вообще он казался каким-то странным и явно был не в своей тарелке. Разговор между ними, видимо, уже состоялся, так как они болтали теперь о каких-то пустяках. Моё появление прервало их беседу. Щеглов поднялся мне навстречу и приветливо улыбнулся.

— Заходи, Максим. Я переговорил с твоим другом и надеюсь, что он понял меня. На моё предложение о сотрудничестве Григорий Адамович ответил согласием. Что ж, рад, искренне рад: теперь, когда нас трое, успех дела обеспечен… Что с вами, Григорий Адамович? — с тревогой спросил Щеглов. — На вас лица нет!

— Голова раскалывается, — натянуто улыбнулся Мячиков. — Вы уж меня извините, Семён Кондратьевич…

Щеглов вынул из кармана пачку анальгина и протянул её Мячикову.

— Вот, возьмите, — сказал он. — Должно помочь.

Мячиков взял, хотя и без особого энтузиазма. Зато у меня при виде бесценных таблеток загорелись глаза.

— О, вашим запасам, Семён Кондратьевич, могла бы позавидовать любая аптека! — воскликнул я. — Разрешите таблетку, Григорий Адамович, у меня, знаете ли, с самого утра…

— Да-да, конечно, — с готовностью ответил Мячиков, — берите всю пачку, анальгин мне всё равно не поможет — уже пробовал…

Судя по его кислому виду и мутному взгляду, чувствовал он себя действительно неважно. Я мысленно посочувствовал ему, отлично зная, что такое головная боль. Не меньшее сочувствие вызвал он и у Щеглова.

— Может быть, стоит попробовать другое лекарство? Что вы обычно принимаете?

Мячиков махнул рукой.

— Да не надо никакого лекарства. Я вообще противник всей этой химии, от неё больше вреда, нежели пользы. Пройдёт. Лучшее лекарство — это сон и свежий воздух. Ручаюсь вам, что утром я буду совершенно здоров.

Пожелав нам спокойной ночи, Мячиков торопливо покинул номер. Какое-то время Щеглов задумчиво смотрел ему вслед и усиленно тёр подбородок.

— Ну как вам Мячиков? — поинтересовался я у него, когда пауза чрезмерно затянулась.

Щеглов пожал плечами.

— Да никак. Время покажет, а пока никакого особенного впечатления он на меня не произвёл.

— Честно говоря, он какой-то странный сегодня, — заметил я.

— Да? Ты находишь? — с любопытством спросил Щеглов. — А каким он бывает обычно?

— О! Обычно он — сгусток энергии и оптимизма.

— И особенно по утрам, верно?

— Да… возможно, — неуверенно ответил я, несколько обескураженный вопросом. — Собственно говоря, у меня ещё не было достаточно времени изучить его. Два дня — это не слишком большой срок.

— Конечно, конечно, — согласился Щеглов. — Ладно, оставим Мячикова в покое, пусть поправляется, а мы тем временем составим план действий на завтрашний день. Согласен?

Я выразил своё согласие столь бурно, что Щеглову пришлось охладить мой пыл.

— Главное в нашем деле — спокойствие, — строго сказал он, — иначе не стоит за него и браться. Усвоил?

Я смущённо кивнул. Щеглов достал папиросу и хотел было закурить, но я собрался с духом и попросил его не делать этого. На этот раз смутился он. Извинившись, он пообещал курить исключительно в коридоре. Что тотчас же и сделал.

Так закончился третий день моего пребывания в доме отдыха «Лесной».

День четвёртый

1.

Когда на следующее утро Мячиков вновь появился в нашем номере, вид у него был цветущий и пышущий здоровьем. Глаза блестели, зубы сверкали в ослепительной улыбке, а круглые щёки пылали ярким румянцем. Он весь кипел от переполнявшей его энергии и вот-вот готов был лопнуть от распиравшей его жажды деятельности. Пожелав всем доброго утра, он выразил надежду, что сегодняшний день будет для нас удачным.

Щеглов, напротив, был сдержан и, как только привёл себя в порядок, облачившись в синий спортивный костюм, соответствующий его новой роли лыжного инструктора, куда-то скрылся, уже в дверях объявив, что намерен провести небольшую рекогносцировку. Мячиков пришёл в восторг от этого термина и пожелал ему удачи.

К завтраку Щеглов не явился, поэтому в столовую я опять пошёл один. Мячиков сообщил, что у него ещё остались кое-какие припасы, поэтому в услугах местной кухни он пока не нуждается. В столовой я вновь оказался за одним столиком с тем длинноволосым типом, которого принял за священнослужителя. Рядом хмуро ковырялись в тарелках двое передовиков с Алтая, от которых за версту разило спиртным перегаром. На четвёртый день моего пребывания здесь я уже начал различать этих угрюмых людей друг от друга, по крайней мере один из них — а он как раз сидел сейчас за соседним столиком — заметно выделялся из их среды. Это был верзила под два метра ростом, с крупным лошадиным лицом, массивной нижней челюстью, золотыми зубами, жёсткими соломенными волосами, тёмно-багровой кожей, покрытой густой рыжеватой растительностью, похожей на ржавчину, и мощными кулаками, каждый величиной с голову годовалого ребёнка; на правой руке у него не хватало пальца. Впрочем, его товарищи отличались в основном только размерами, в остальном же они были точными копиями этого гиганта.

Чувствуя душевный подъём в связи с приездом Щеглова и желая излить душу первому встречному, я решил завязать беседу со своим соседом по столику, который тем временем с методичностью мясорубки перемалывал похожий на подмётку шмоток горелого мяса.

— Скверная погода, не правда ли? — применил я старый испытанный приём.

Из недр ниспадающих в тарелку длинных, давно не мытых волос метнулся подозрительный взгляд. Сосед что-то промычал в ответ и снова принялся за трапезу.

— Вы меня извините за назойливость, — не отставал я, — но ваш вид наводит на мысль, что вы имеете какое-то отношение к церкви. Я не ошибся?

Эта тема, видимо, представляла для него интерес, и немалый. Привычным взмахом головы мой сосед спровадил гриву за плечи, показав довольно-таки приятное лицо с неглупыми, пытливыми глазами.

— Сан я ещё не принял, — хорошо поставленным иерейским баском ответил он, — но к церкви отношение, действительно, имею. Я учусь в духовной семинарии. Фома.