Бесплатный фрагмент - Обезглавленный девиант

Солнце мягко пригревало, и снег чуть ли не таял на глазах, поблёскивая во всех сторонах. Чёрные проталины выбивались из общего пейзажа, как уголь. Снег уже изрядно сошёл повсеместно, уступая место новой, живой зелени. Тоненькие сосны, ещё не снесённые ледорубами или бульдозерами бизнесменов, вытягивались в полный рост, словно тянулись к небу. Апрель.

Медведица лежала убитой в большой лужи крови, натёкшей из многочисленных ран. Медвежонок, тоже застреленный, лежал чуть подальше. Охотники выволокли его из берлоги, предварительно выстрелив пару раз. Пёс всё ещё лаял и рычал, но теперь Водкин снова держал его на поводке. Лицо его, изрядно обмёрзшее и ощетинившееся, сияло удовлетворённой улыбкой. Он, как и любой охотник, получал настоящее удовольствие от убийств. Он даже возбудился, увидев агонию животного.

Романовский же тяжело дышал и отряхивал свой тёмно-синий комбинезон от снега. В одной руке он сжимал разряженный карабин — все пули охотник выпустил в медведицу, а теперь смотрел на её труп очень злобно. Ему хотелось её оживить, чтобы ещё раз убить.

Когда медведица выскочила из берлоги после первых выстрелов, она хотела кинуться именно на него, защищая своего малыша, и он, отпрыгнув назад, споткнулся и упал. Повезло, что Водкин и Плиннер принялись стрелять в неё с двух сторон из своего оружия. И она никак не могла понять, на кого броситься. Падала, поднималась, опять падала, истекая кровью. Никаких престарелых двустволок, только новенькие карабины.

Расстреляли её без всякой жалости, даже с большим удовольствием, а потом и её медвежонка. Каждый из охотников получил несказанное наслаждение, достреливая животное, слыша его стоны и хрипы. Медвежонка Романовский даже пнул.

— Доставай камеру, Яша, — сказал он Плиннеру.

Худощавый Яков Яковлевич повесил на плечо свой карабин, едва ли не больше него самого, и принялся доставать из кармана «Айфон». Неуклюже — толстые перчатки лишили его проворности, хоть он и никогда не отличался её. Финансовому директору транспортной компании ни к чему проворность. Там нужно высшее образование, усидчивость и любовь к цифрам. Он ещё любил убивать, конечно. Но это, как говорится, занятие для настоящих мужчин, так что всё нормально.

Водкин же, бывший из всех троих самым молодым, самодовольно улыбался. Это была его не первая охота и, естественно, не последняя. Кроме крутого карабина в руках, у него на поясе ещё и висел широченный охотничий нож, которым он перерезал горло или потрошил живот. Парень внимательно наблюдал, как Плиннер стал фотографировать Романовского — тот горделиво поставил свои кожаный ботинок на убитую медведицу, шерсть которой превратилась в красно-коричневое месиво и застыло култыхами. Он позировал, величаво вскинув своё оружие, может быть, даже представлял себя великим императором, выигравшим тяжёлую битву…

— Как я получился?! Как? — спрашивал Романовский, и Плиннер отвечал ему, что он «очень хорошо получился».

Потом они поменялись местами. Фотографироваться не стал только лишь Водкин — он не любил фотографии, и ему совершенно было плевать, что там запомниться от его жизни, а что — нет. Он жил здесь и сейчас.

Пёс же, сорвавшись с поводка, принялся обнюхивать кровь убитых и рычать.

— Поехали, — сказал Романовский. — Времени уже много… А там водка греется и бабы стынут.

Бросив тела убитых, как, собственно говоря, и своего пса, они двинулись обратно — их внедорожник стоял поблизости. Ельник был крайне редкий, и охотники смогли забраться

очень далеко. Поехали довольно рано, ещё затемно. Каждый предвкушал что-то мощное… И предчувствия их не подвели.

Внедорожник серо-стального цвета с огромными колёсами и тяжеленным кенгурятником зафыркал, зарычал и рванулся вниз — обратно к цивилизации… Городские здания показались через час, не раньше.

— Поговорим о делах, — сказал Плиннер внезапно.

— Давайте только не сегодня. Единственный выходной! — взмолился Водкин. — Надо отдохнуть…

— На том свете отдохнёшь, — огрызнулся Романовский. Он лично сидел за рулём внедорожника и злобно крутил руль. Казалось, он всё делал злобно — такое уж лицо у него было. Тяжёлый лоб, густые брови, пухлые губы. Глубоко посаженные глаза.

— Со мной связался человек по фамилии Нухаев. Очень влиятельный человек, — произнёс Яков Яковлевич Плиннер.

— И что же ему нужно?

— Он сказал, что другой влиятельный человек… Чью фамилию он не назвал, конечно… Ищет себе девушку. Так сказать, домработницу, — Плиннер усмехнулся собственным же словам.

— И что? — раздражённо спросил Романовский.

— И ничего. Водкин, это задача как раз по тебе. Найди девушку лет девятнадцати, светленькую. С синими глазами.

— Я-то тут при чём? — задохнулся от возмущения Водкин.

— Ну, ты же у нас надзиратель в приюте трудового исправления. Поройся. По сусекам поскреби. Найдёшь?

Последнее слово было сказано с такой убедительностью и таким нажимом, будто Яков Яковлевич и вовсе не спрашивал, а лишь утверждал, приказывал.

— Нет-нет, это без меня, — резко ответил он. — В прошлый раз вот…

— Не ной, — отрезал Романовский. — Тебе сказали: найдёшь. Из семьи алкашей каких-нибудь. Воровку… Или кто там у вас в приют поступает. Привезёшь.

— Да как я могу это сделать?! — вспыхнул Водкин. — Карл Маркович будет против… Да и Костылёв…

— У Карла Марковича твоего рыло в пуху похлеще, чем у нас всех вместе взятых. Или ты думаешь, что он такую ряху наел на бюджетных харчах? Добрая душа, взвалил на себя заботу о несчастной поросли, споткнувшейся и сбившейся с дороги… Уж я-то знаю, какие скелетища у твоего Карла Марковича в шкафу.

Водкин фыркнул.

— Конечно, ты знаешь, ты же Майор, — прозвище у Романовского было под стать званию. — Только почему вы не можете сами приехать, сказать так и так…

Яков Яковлевич и Всеволод Владиславович удивлённо вытаращились друг на друга, а потом обернулись на Водкина. На лицах их читалось крайнее удивление.

— Ты что, сбрендил? — спросил Романовский. — Я же говорю, что у твоего хозяина подворотня тёмная. С ним опасно иметь дела. Поэтому надо всё сделать так, чтобы стояла тишина. Чтобы круги по воде не расходились. Понял?

— Какой же ты косноязычный, — выдохнул Плиннер.

— Карл Маркович не из таких людей, за чьей спиной можно проворачивать дела безнаказанно, — уклончиво отозвался Водкин.

Романовский посмотрел на него в зеркало, и взгляд его показался невероятно тяжёлым, будто вместо зрачков у него расплескалась ртуть.

— Выбора у тебя нет, мальчик. Тут одна лодка. И ты в ней — собака.

Плиннер заулыбался. Видимо, сия реприза понравилась ему.

Щёки Водкина вспыхнули ярко-красным, будто он обмазался вареньем.

— Может, Карл Маркович и ничего не заметит… Ну, подумаешь, воспитанница утонула в унитазе, с кем не бывает, да… Но Костылёв…

— А Костылёв это…

— Костылёв это главный надзиратель и редкостный сукин сын, — ответил Плиннеру Водкин. — Раньше там был нормальный парень, Раневский. Но тот уволился, и вместо него взяли Костылёва. А он редкостный… Блюститель инструкций. Хоть подростню и терпеть не может, а против инструкции не попрёт. Следит яростно, чтобы никто не вспарывался, не травился, не пропадал и не мыл ладошками писсуары.

— Неужели там нет больше нормальных работников? Темнишь, парень, — улыбнулся Плиннер, обернувшись. Во взгляде его сквозил холодный металл.

— Есть, — после некоторого раздумья ответил Водкин. — Что-нибудь придумаю.

— Ты уж придумай, — бросил Романовский. — Не разочаровывай меня.

— Завтра заезд. Как раз присмотрю там кого-нибудь.

— Почему нельзя присмотреть кого-то из тех, кто уже есть? — не унимался Романовский.

— Потому что старые уже примелькались. И воспитателям, и Костылёву, и самому Карлу Марковичу, — огрызнулся Водкин. — Проблемы будут.

— Тебе виднее, конечно. Но на следующей неделе уже должен быть результат, — заметил Плиннер. — Всё понятно?

Водкину всё было понятно, и он ничуть не собирался спорить. Конечно, ему зудело сказать что-нибудь поперёк, чтобы эти две престарелых скряги с эго, раздутым до размеров Африки, заткнулись и не смели ему указывать, но ничего сколько-то приличное ему в голову не приходило. Его подростковая взрывчатость зачастую мешала коммуникации не только с персоналом приюта, но и с его обитателями.

— Если бы у вас был собачий приют, вы бы могли сказать, что они погибли от голода или замёрзли, — рассмеялся Романовский, словно подумал о чём-то похожем. — А теперь ломай тут голову, да?

Водкин промолчал и в этот раз. Ему расхотелось ехать к элитным проституткам и дорогому алкоголю, чтобы «выходнячить», как двое других его знакомых. Друзьями их нельзя было назвать, конечно… Водкин чувствовал себя всё чаще придворным шутом, и его это ужасно бесило.

В город они приехали к полудню, и Водкин окончательно исхмурился.

— Останови здесь, — бросил он Романовскому, когда они ехали мимо «Театра высокой игры Евгении Серебренниковой». Большое светлое здание с просторными окнами, выходящими на солнечную сторону. Летом, наверное, там непереносимая духота, но весной или зимой там поистине хорошо. Водкин так предполагал. Театры не любил. Как и фильмы. Он вообще ничего не любил. Даже себя.

Романовский удивлённо вскинул брови.

— Ты с нами не поедешь сегодня?!

— Нет. Что-то устал.

— Вот тряпка, — буркнул Майор, но стал спешно притормаживать. — Иди простынку смени, малец.

— И тебе удачи.

Как только Водкин открыл дверь, чтобы вылезти, Плиннер обернулся тоже. Лицо его очень изменилось, стало застывшим, будто он нацепил на себя пластиковую маску из придорожного магазинчика дешёвых сувениров.

— Эй, парень. Не забудь. На следующей неделе. На той, которая начнётся завтра.

Водкин оценивающим взглядом окинул впереди сидящих джентльменов и с размаху захлопнул дверь внедорожника. Когда же он пошёл прочь, Романовский открыл дверь и что-то кричал ему в спину. Гневно, гнусно. Но он не оборачивался, идя по тротуару мимо «Театра…», ещё дальше, где столпотворение сигналящих машин начало рассасываться.

Остаток дня он провёл в одиночестве, обнимаясь с синей бутылкой дорогого алкоголя. На чём-на чём, но на таком Водкин не экономил. Может быть, его фамилия обязывала быть таким разборчивым, может быть, ещё что. Завтра ему предстояла очередная смена в учреждении «ПТИЦА». Кроме того, ожидался завоз новых воспитанников — подростков, нарушивших закон, но не по тяжёлым статьям. Или подростков, оставшихся без попечения родственников. Или подростков, у которых очень сильно хромала дисциплина, они не уживались в коллективах, чинили беспорядки в своих учебных заведениях.

В «ПТИЦЕ» им прививали любовь к труду, давали образование. Сам же Карл Маркович — меценат-основатель, говорил, что «каждый имеет шанс на исправление, каждый имеет шанс вернуться на дорогу, если вдруг споткнулся и потерял её из виду в темноте диких зарослей цивилизации».

Туда направляли подростков, которых не могли направить в детский дом — из-за возраста, ибо каждый воспитанник уже достиг восемнадцати лет, но которых и не отправляли в исправительную колонию — за примирением сторон после возбуждения дела или по причине не особой тяжести правонарушения. Можно было назвать это учреждение «ВТОРОЙ ШАНС», но Карл Маркович придумал другое, аббревиатуру.

Водкин напился до беспамятства. Это звучало очень бы забавно, но самому парню было не до смеха. Он видел, что ему пытался дозвониться Бурьянов — старший надзиратель, ответственный за завоз новеньких, но Водкин не взял.

«Да пошёл ты», — подумал он и закрыл глаза.

В его маленькой коричневой квартирке, прокуренной насквозь, бубнил маленький телевизор, стоявший на старой облупившейся тумбочке. В ней он хранил кучу денег, заработанных на левых схемах с Романовским и Плиннером. Но никуда не тратил. Водкин сам себе поражался — он никогда не слыл алчным, но каждый раз впутывался в разные дела. То ли азарт им двигал, то ли ещё что… Деньги у него лежали бумажным грузом и обесценивались.

И сейчас он задумался опять… Перед ним стояла новая задача, которую предстояло выполнить, и думая о ней, его сознание мылилось, расплывалось, он медленно соскользнул в тяжёлый и утомительный сон, наполненный криками людей, животных и кровью, разливающейся по снегу страшными, живыми цветами с переливающимися лепестками.

Утром, когда он пытался оторвать голову от подушки, он чётко ощущал, как она трещит по швам, пульсирует и раскалывается от выпитого накануне. Парень поднялся, украдкой поглядывая на экран телевизора. Его шатало из стороны в сторону, а к горлу подкатывала тошнота, сопряжённая с отвратительным алкогольным привкусом.

Оказалось, что Бурьянов звонил ему целых три раза — или тоже был пьян, или хотел сказать что-то важное.

«Пошёл ты, ещё и так терпеть тебя всю неделю, — подумал Водкин и принялся натягивать на себя рубашку болотного цвета, смятую, скомканную. — Как будто из жопы».

Он вышел из своего заплёванного подъезда. Утро оказалось пасмурным, радикально противоположным вчерашнему солнечному воскресенью. Водкин прошёл до трамвайной остановки, засунув руки в карманы куртки. Его глаза блуждали по длинным юбкам и тёплым толстым колготкам встречных девушек и серым капюшонам встреченных мужчин.

Путь был неблизкий — «ПТИЦА» находилась за городом, как психушка или тюрьма, но больше собой напоминала коричневый особняк за каменным забором. На железных воротах красовался золотистый аист — логотип, придуманный лично Карлом Марковичем.

Работники туда добирались и на своих автомобилях, и на такси, и на автобусах… Водкин ездил на автобусе — особенно это пригождалось в зимнее время. Никаких запар с личным автомобилем, стоянкой, морозами, антифризами, сезонными шинами…

Хоть иногда он и полчаса ждал автобус, но всё равно не отказывался от этой привычки. Это, конечно, породило множество колкостей от коллег.

«Знаешь, кто такой лох? — спрашивал у Водкина Бурьянов — тот старший надзиратель. Маленький такой, с рыжестью в своих серо-коричневых волосах и гроздью красных родинок на щеке. — Лох — это каждый пассажир автобуса старше тридцати лет».

И после этого Бурьянов смеялся своим скрипучим задыхающимся смехом.

«Я даже мать твою купить мог бы, не то что машину», — думал в ответ Водкин, но вслух ничего не говорил. Бурьянов — правая рука Костылёва. Злющий сукин сын. Как Романовский, но только в персиковой робе надзирателя. И ругаться с ним нельзя… А место в «ПТИЦЕ» не такое плохое. Тепло, да и кормят. Что ещё надо для счастья? Плюсом работка от Майора и Плиннера… На безбедную старость он уже накопил.

Автобус урчал, кряхтел, плевался, но всё же смог доставить Водкина до конечной остановки — оттуда он топал пешком в одиночестве, но это его не смущало. Плохо заасфальтированная дорога, змеящаяся посреди жиденького соснового леса, вела его прямо к воротам «ПТИЦЫ».

Учреждение виднелось ещё издалека — полностью коричневое, дубовое, огороженное серой каменной стеной, чтобы никто точно не смог сбежать из этого прекрасного и, что самое важное, такого приятного места. И, кроме стены, почти на всех окнах двух этажей были металлические решётки. Их не было только на самом верхнем, на третьем. И в одном месте второго этажа… В медсанчасти.

В воротах было небольшое окошечко, напоминающее собой выпуклый телевизор — своеобразный домофон с кнопкой микрофона. Водкин знал охранников — сегодня понедельник, а значит, настало время для смены весёлого парня по фамилии Шеварднадзе. Водкин нажал кнопку и гнусаво сказал:

— Открывайтесь, мать вашу. Хватит спать.

Почти мгновенно прозвучал длинный звук, оповещающий открытие ворот.

— Ты знаешь, что «дзе» значит «сын»? А «швили» значит «ребёнок»?

— Знаю, — ответил тот протяжно, — ты мне это каждую смену повторяешь. Тебе не надоело?

— Надоело.

— Слава Вселенной. Я рад это слышать… Кстати, мальчик мой, а ты знаешь, что «ин» означает благородное происхождение? А «ов» — крестьянское? У тебя дворянская фамилия. Жаль, что имя не дворянское.

— Знаю, — ответил Водкин, продолжая топтаться н мете. Никак не хотелось ему заходить внутрь, но надо было. Он поплёлся на работу.

Двор «ПТИЦЫ» был очень просторным — к крыльцу вела вымощенная камнем тёмная дорожка. Её каждый день подметал дворник, потому она блестела. Вокруг ещё лежал снег с проталинами, но через три недели тут будет кругом зелень. Именно здесь происходил первый инструктаж новоприбывших воспитанников. И сегодня будет очередной завоз.

С другой стороны «ПТИЦЫ» была построена спортивная площадка с примыкающим к зданию инвентарным помещением и парковкой автомобилей для работников. Туда был сделан специальный заезд с другой стороны. Внутри же учреждения — урочные аудитории, административные помещения, актовый зал, санчасть, столовая и целый этаж для ночёвки персонала, включая охранников.

Надзиратели в «ПТИЦЕ» работали сменами. Кто-то выходил в день, кто-то в ночь. Пять через два. Водкин работал днём… Как и Бурьянов.

Только войдя внутрь двора, Водкин увидел на крыльце парня с рыжевато-коричневой шевелюрой и в ярко-красном свитере. Он курил, и плечи его мелко подрагивали. Он озяб, но всё равно стоял. Небольшого роста, неприятный такой… Брр. И как он раньше этого не замечал?

— Много наубивал, живодёр чёртов? Маньяк, — приглушённо сказал Бурьянов, не вынимая сигарету изо рта. Ему было, на самом-то деле, плевать на животных каких бы то ни было, попросту он любил язвить всё время и над всеми, кроме Костылёва и Карла Марковича.

— Много. Кровищи была уйма, — ответил Водкин. — Ты бы только видел.

Он шёл не спеша, хотя понимал, что Бурьянов стоит здесь не просто так.

— Ты хоть подрочил? — не унимался старший надзиратель.

— Дважды… Чего ты выперся и почему одет не по форме, салага?

— Имею право, — Бурьянов швырнул окурок в Водкина, но не докинул. Зевнул. — Ты почему трубку не брал, когда я тебе звонил? Ты позабыл «инстру-у-укцию»? — он протянул последнее слово в своеобразной манере, как говорил Костылёв. Они все знали, что устав учреждения был превыше всего для него.

— Спал, наверное… А что ты хотел? Соскучился по мне?

— Хотел убедиться, что ты выйдешь на работу… На самую лучшую работу в мире. Принимать пополнение.

Водкин встал рядом с Бурьяновым на крыльце.

— Выйду, куда я денусь. Кушать-то хочется.

— Да, ты ещё тот дистрофик.

Водкин презрительно осмотрел Бурьянова, бывшего вдвое меньше, чем он сам, тяжко вздохнул, а потом пошёл в здание. Высокая, резная дверь действительно могла принадлежать какому-нибудь роскошному особняку, а не «ПТИЦЕ».

Внутри «ПТИЦА» отличилась длинными и хорошо освещёнными коридорами, свет здесь жгли нещадно, киловатты накручивались сутками. Стояла относительная тишина — время только подходило к семи утра, а значит, подъём ещё не трубили. По этой-то причине Бурьянов был не в надзирательской робе. Его смена не началась.

Он попытался что-то рассказать Водкину, но последний не стал слушать его невнятные скабрезные истории, а пошёл на верхний этаж — закрытый.

Первый этаж «ПТИЦЫ» представлял собой сборище административных помещений. На входе — пункт охраны, где сейчас сидел Шеварднадзе за закрытой дверью и смотрел по камерам за тем, что происходит в стенах сего благопристойного заведения. «Охранницкая» скрывалась за закрытой железной дверцей зелёного цвета, и внутренности её не просматривались из коридора, то есть новоприбывшие воспитанники не могли беспрепятственно туда попасть.

Дальше же шёл «приёмник» с красной дверью, на котором висела табличка «КАБИНЕТ УЧЁТА И КОНТРОЛЯ». Именно отсюда начиналась новая жизнь воспитанников, привозимых дребезжащим автобусом. Там работала красотка по имени Октябрина.

После него — «КАБИНЕТ ВОСПИТАТЕЛЬНОЙ РАБОТЫ». В нём составлялись все программы — и не только образовательные, но и трудовые, ведь воспитанники облагораживались ещё и физической работой. Что, как не ручной труд, может изменить сознание человека в лучшую сторону?! Больше ничего.

«КАБИНЕТ ГЛАВНОГО НАДЗИРАТЕЛЯ» находился в одном конце первого этажа, но Костылёв редко там появлялся — он старался контролировать всё лично и сутками бегал по этажам, исправляя нарушения. Рядом с его-то кабинетом и высилась деревянная лестница на другие этажи. И там же был выход на задний двор со спортивной площадкой и пресловутыми складскими помещениями, на которые завозили продукты.

В другом же конце первого этажа был спуск в «карантинную», как её называли воспитанники, хотя это было просто сборище унитазов и душевых на нулевом уровне. Их водили туда под присмотром; окон там не было вообще, только длинные белые плафоны.

Второй этаж «ПТИЦЫ» был отведён под классы, где воспитанники занимались науками под руководством учителей. Решали математические задачки, писали диктанты, изучали юриспруденцию и маркетинг, соционику и естествознание. Одно крайнее крыло второго этажа включало в себя столовую с упитанными поварихами и длинными красными скамейками, а другое — санитарную часть с местным врачом, который раз в неделю осматривал воспитанников на предмет ссадин и прочих удовольствий жизни в закрытом учреждении. Отсюда же был проход в казарменную — там стояли двухъярусные кровати. В ней ночевали воспитанники. В помещении, обозначенном литерой «М» — парни, а в «Ж» — девушки, соответственно.

А третий же этаж был закрытым — комнаты персонала. Или, точнее сказать, казармы. Там они отдыхали, переодевались, ночевали, ибо работали неделю от выходных и до выходных. Именно туда-то Водкин и направился, слушая бесконечный трёп Бурьянова.

— Если бы ты умел затыкаться, цены бы тебе не было, — сказал Водкин, топая по лестнице.

Тот, разумеется, следовал неотступно.

После каждого пролёта так и было написано «ПЕРВЫЙ ЭТАЖ», «ВТОРОЙ ЭТАЖ» и так далее… Видимо, для удобства работников.

— Разговаривай попроще со своим начальником, — посоветовал Бурьянов, но Водкин ничего не успел ответить — заиграла попсовая мелодия, установленная на простенький телефончик старшего надзирателя.

— Слушаю Вас, Костылёв! — гаркнул тот, подняв трубку. — Есть! Будить сукиных детей! Рацию сейчас возьму! И форму…

Костылёв ещё что-то бубнил на том конце провода, но Бурьянов уже сбросил звонок.

— Командовать подъём пора, семь утра уже, — сообщил он Водкину.

— Не слишком ли ты жёстко со своим начальником?

— Ничего обидного я ему не сказал, не переживай за меня.

— Я и не переживал.

На лестнице появился парень — брюнет, костлявый, взъерошенный, с такими большими синяками под глазами, что появлялись опасения за его здоровье. Он был одет в клетчатую рубашку, потёртые джинсы и кеды, а на плечах его покоилась голубая толстая куртка. Уголки рта его дёрнулись в приветствии.

— А вот и наш Ремешок, — сказал Бурьянов, довольно улыбаясь. — Не будешь оставаться здесь на день?

Парень едва заметно мотнул головой и проскользнул между двумя надзирателями, поднимающимися по лестнице.

— А зря… — не унимался старший. — Сегодня будет завоз. Оставайся, посмотрим, что за перцы модные нарисуются.

«Ремешок» не реагировал и просто скрылся из виду.

— Ремнёв, ты очень разговорчив, спасибо за тёплую беседу! — крикнул Бурьянов ему вслед.

— Оставь Ремнёва, — одёрнул Водкин начальника. — Пусть идёт.

— Вот Му-Му, а… Утопить бы его?

Водкин не понял серьёзность вопроса и просто посмотрел на горящее красное лицо Бурьянова.

— Однажды его… Вот эта вот молчаливость сыграет злую шутку, попомни мои слова.

— Вряд ли, — усомнился Водкин. — Он же немой, а значит, его даже в разведку можно с собой брать. Никого не выдаст, даже если захочет.

Они всё же поднялись на самый верхний — третий — этаж, отгороженный дверью с замком. На двери гласила надпись: «ВНИМАНИЕ! ДОСТУП ЗАПРЕЩЁН! ТОЛЬКО ПЕРСОНАЛ!». И ниже — приклеенный листок с корявыми прописными буквами: «закрывайте замок и выключайте свет, идиоты, или я вас всех отсюда выкину».

Бурьянов сорвал его и бросил под ноги с показным омерзением. Но за ключом полез — каждый работник носил его с собой всегда, пока был в здании.

— Ключ выносить нельзя, — напомнил Водкин.

— Кстати, где твой?

Водкин промолчал, потому что его ключ тоже был при нём. Они вошли туда и тут же зажгли пресловутый свет резким ударом по выключателю. Тут же плафоны залили белым светом этаж, состоявший из нескольких комнат. Тут была и комната охраны, где они могли ночевать, и спортзал для надзирателей, и их спальня на восемь мест со шкафчиками для вещей. И холодильник, и телевизор. Тут ещё были комнаты для местной начальницы воспитательной работы и заведующей образованием, но они всё время были закрыты — те ездили домой, не рискуя ночевать бок о бок с потными и прыщавыми надзирателями, у которых глаза на лоб лезли только лишь от вида груди четвёртого размера, коей и обладала «начвээр»… Только Водкина она не интересовала, он никогда её не разглядывал и не провожал взглядом. Он всегда роился только в своих мыслях.

Бурьянов продолжал упорно трындеть, но Водкин снова его не слушал — переоделся в оранжевую форму надзирателя и теперь стоял перед зеркалом. У Бурьянова была такая же, только с красной повязкой на плече — так обозначался старший смены.

— Пошли, — оборвал его любитель охоты и любитель складывать деньги в тумбочку. — Тебе сказали будить воспитанников…

Бурьянов саркастически хмыкнул и пошёл прочь. Водкин пошёл за ним, нарочно не выключив свет и не замкнув этаж для персонала — они так выдрессировали оставшихся воспитанников, что те сюда бы не полезли даже за деньги.

Бурьянов спустился на этаж со спальнями и подошёл к звонку, которым оповещали, как о начале уроков, так и о подъёмах или отбоях. Он нажал кнопку, и по этажам полетело дребезжание.

— Подъём, сукины дети! — гаркнул Бурьянов. — Вставайте и любите этот день, этот город, это место. Водкин, брат, выпускай бычков!

Водкин послушно затопал к спальням — двери были закрыты на большие щеколды снаружи. Если кому-то ночью приспичивало в туалет или к доктору, на этот случай в каждой комнате была кнопка экстренного вызова… Хотя, разумеется, Бурьянов запрещал использовать её воспитанникам.

Они — сонные, в дурацких разноцветных пижамах — повалили в коридор, ударяясь друг о друга, одёргивая свою одёжку. Их было человек пятнадцать, не больше — половина мальчиков и половина девочек.

— Слушайте меня, дорогие мои! — Бурьянов значительно поднял палец. — Обратите внимание, что большая часть из вас уже перевоспиталась и слиняла отсюда, чтобы больше никогда не попадать в это чудесное место… Поэтому сегодня нас всех ждёт пополнение. Не обижайте новеньких…

У него зашипела рация. Это снова был Костылёв.

— Водкин рядом? — спросил он.

— Да, выводим молодняк к водопою.

— Пусть он зайдёт. Прямо сейчас.

Бурьянов вопросительно взглянул на помощника — тот всё слышал.

— Я пойду… А ты своди их поссать, посрать, помыться… И — жрать.

— Не указывай мне, — хохотнул Бурьянов. — Я сам знаю, что мне делать. Нале-во! Шагом — марш!

Воспитанники послушно развернулись и потопали в указанном направлении. Водкин же мельком оглядел всё это сборище, возглавляемое старшим надзирателем, и пошёл к лестнице, чтобы спуститься к главному надзирателю.

Кабинета директора и учредителя в этом «прекрасном заведении» не предусматривалось — он находился всё время в другом месте… Где-то. Оставив всё заведение на попечении НАМЕСТНИКА по фамилии Костылёв. Единого управления в «ПТИЦЕ» не было — каждый управляющий заведовал своей частью. Сам же «дженерал менеджер» просто получал еженедельные отчёты.

Водкин подошёл к закрытой двери кабинета и постучался.

— Входи, — тут же отозвались оттуда.

Надзиратель открыл дверь и сразу же зашёл туда, внутрь, предварительно не заглядывая. Просто заскочил.

Кабинет Костылёва был маленьким и неказистым, с металлическим шкафчиком около одной стены и раскидистым цветком с другой, а сам он — длинный, сутулый, с непонятной причёской и круглыми нелепыми очками — сидел за столом, вжавшись в кресло на колёсиках. На его плечах был накинут клетчатый плед, а сам он уставился в небольшой ноутбук, сжимая белёсыми пальцами красную кружку с кофе. Он ждал, когда же в зарешёченное окно за его спиной заглянет солнце и разогреет. Он ничуть не изменил позу, когда Водкин вошёл; только лишь его глаза оторвались от экрана ноутбука и вперились в вошедшего, будто он примёрз к креслу.

— Звали?

— Вызывал, — он тяжело вздохнул, будто ему не хватало пять рублей на пачку сигарет, а курить очень хотелось. — Слушай внимательно… Мне тут Карл Маркыч написал, что на неделе будет проверка.

— Какая проверка? — встрепенулся Водкин.

— Не перебивай меня. Я сейчас говорю, — голос Костылёва был тяжёлым, обволакивающим, и говорил он так медленно, будто собирался уснуть. — Будет проверка. Из города приедет ответственный по делам беспризорников. И мент ещё с ним приедет. Будут проверять, в каких условиях детишки живут. Хватает ли еды, нет ли синяков. И так далее. Про жалобы будут спрашивать.

Водкин помолчал, чтобы убедиться, что речь Костылёва подошла к концу.

— А я здесь при чём? Старший надзиратель — Бурьянов.

— Он идиот. — Ещё один тяжёлый вздох. — Я на него не могу положиться. Но ставленник он не мой, так что и убрать его я не могу без последствий для себя… В общем, тебе надо проконтролировать, чтобы всё было отлично. Хотя бы эту недельку…

— А что проверять-то будут, зачем…

Костылёв посмотрел на него, как на придурка.

— Это же очевидно. Если всё хорошо, очередная материальная помощь для нашего славного учреждения, как говорит Бурьянов. Если всё хреново, то кого-то и по тюрьмам могут рассадить.

— Ладно, — кивнул Водкин и прислушался — нарастал гул приближающегося автобуса. — Кажется, к нам едет ревизор.

Костылёв поднялся — во все свои сто девяносто сантиметров роста — и пошёл к выходу из кабинета. Водкин же последовал за ним. Рядышком, как двое закоренелых друзей, они прошли на первый этаж и вышли на крыльцо. Время неуклонно капало, потому и солнце разогревало всё сильнее. В воздухе уже вовсю чувствовалась настоящая весна.

— Кончай бухать, — неожиданно сказал Костылёв и повернул к Водкину голову. — Бурьянов хоть и псих, но не пьянствует. От тебя несёт, как от выгребной ямы. Как ты собираешься честь «ПТИЦЫ» представлять перед новобранцами?

— Виноват, — коротко ответил надзиратель, потому что надо было что-то ответить, а молчать просто было бы невежливо.

Огромный автобус подъехал к воротам — синий, многоместный. На боку его красовался уже знакомый аист. Ворота начали открываться — сопровождающий воспитанников человек нажал на кнопку, связался с охранником и теперь освобождал дорогу для подростков.

— Встречай, — только успел распорядиться Костылёв, как на крыльце появился Бурьянов с явным неудовольствием на лице.

— Что это тут происходит? Почему меня не дождались? — спросил Бурьянов совершенно другим, серьёзным тоном, в котором отчётливо проступала обида.

Костылёв просто махнул рукой:

— Бурьянов, командуй парадом.

Старший надзиратель заулыбался своими прокуренными зубами и заспешил к воротам.

— Выползай из автобуса! Стройся! Стройся, сукины дети! — кричал он, упорно переставляя ноги.

Костылёв тяжело вздохнул в очередной раз и нажал кнопку на рации:

— Не «сукины дети», а «дорогие воспитанники». Где твои манеры?

— СТРОЙСЯ!

Груда подростков, которых сопровождающий выпихнул из автобуса и теперь отряхивал свои руки, неуверенно прошагала внутрь двора. Разношёрстная — и парни, и девушки, и брюнеты, и блондинки. Кто в чём одет — от спортивных костюмов до пиджаков с выпускного. Они все жались друг к другу и смотрели испуганно, жалобно.

— Стройся, я сказал! Или вы глухие? Ну, ничего, мы вам уши прочистим и научим любить этот город и нашего дядюшку Карла. По двое в шеренгу — становись!

Те безропотно подчинились.

— Шагом марш! За мной!

Бурьянов зашагал обратно и довёл своих новых подопечных до крыльца. Водкин вглядывался в их лица, и вся эта уродливая плаксивая толпа начала приобретать очертания. Он увидел высокую, худую девушку в сером свитере. С острыми чертами лица, в особенности — с острым подбородком. Рядом — удивительно спокойный — стоял бритоголовый парень в спортивном костюме. Его мощные предплечья проглядывали даже сквозь рукава мастерки. Двое смуглых стояли с противоположной стороны и жались друг к другу. Ещё там была низкая и крайне толстая девчонка в очках с короткой стрижкой. Ещё там был парень в рубахе и квадратных окулярах — типичный ботаник, выглядевший крайне инородно, а лицо его выражало эмоции человека, очнувшегося от ночного кошмара. Там были и другие ребята… Всего человек двадцать. Но заприметил он одну — очень красивую, невысокую, голубоглазую блондинку — она старалась держаться обособленно, засунув руки в глубокие карманы своего свитера.

— Становись! — рявкнул Бурьянов и вскочил на крыльцо, а воспитанники сгрудились внизу, переступая своими грязными кроссовками и туфлями. От командования он получал столько же удовольствия, сколько Водкин — от убийств. — По решению районного суда — да просуществует он вечно — вы будете находиться в этом прекрасном месте и перевоспитываться, мать вашу! Тут теперь я вам и мать, и бать, и нянька. Всё понятно?

Воспитанники испуганно закивали — кроме троих, Водкин это чётко подметил. Бритоголовый, остролицая и ещё один парень в капюшоне с подбитым лицом никак не отреагировали на его спич.

— Отвечайте, как положено, сукины дети!

— Бурьянов, — неожиданно прервал его Костылёв. — Я тебе сказал уже, не «сукины дети», а «дорогие воспитанники». И хватит пропихивать армейщину, терпеть этого не могу. Ты вроде бы работаешь на лекарства? Вот и работай!

Бурьянов налился красным. Несомненно, Костылёв поставил его репутацию под удар, втоптал его авторитет в апрельскую грязь. Как теперь воспитанники будут его уважать? Всё правильно, никак. Но отетить он не успел — на крыльцо подоспели две женщины — одна низенькая, иссушенная, в строгом костюме, а другая — высокая, габаритная, с крайне внушительной грудью, облачённая в красно-чёрное приталенное платье.

— Это ваши начальницы, — представил их Костылёв. — Наталья Артёмовна, начальник по воспитательной работе и дисциплине. И Инесса Ивановна, заведующая образовательным процессом.

Наталья Артёмовна, крупная и чем-то напоминающая акулу, сказала:

— Если возникнут какие-то жалобы, то сразу ко мне.

— Слушайте меня, су… дорогие воспитанники! — воскликнул Бурьянов. — Наш «начвээр» — всё видит и всё знает. «Начвээр» — сила и свет. Но как же может быть «начвээр» без помощников? Надзиратели — правые руки Натальи Артёмовны. Как говорится, глаза боятся, а руки делают…

Наталья Артёмовна выстрелила в него суровым взглядом, но он, впрочем, ничуть не смутился.

— Вы получили второй шанс для перевоспитания, — сказала она. — Поэтому, я надеюсь, вы приложите все усилия для исправления и уже скоро выйдете отсюда совершенно другими людьми. Мы же обязуемся предоставить вам и питание, и образование, и медицинскую помощь…

— Слушать меня, старшего надзирателя! Мой непосредственный начальник — Костылёв, — Бурьянов показал на него кивком головы.

— Николай Игоревич, — продолжил Костылёв. — Мой кабинет находится в конце этажа…

— Сейчас вы пройдёте процедуру регистрации в нашем заведении, — перебила его Наталья Артёмовна. — И затем отправитесь на осмотр местным врачом для предварительного освидетельствования.

— А почему решётки на вашем заведении? — неожиданно подала голос та остролицая. Уверенно, вызывающе. Она в упор смотрела на Наталью Артёмовну. — Это не тюрьма, или я чего-то не понимаю? Ваше место такое классное, что из него каждый воспитанник пытается встать на лыжи?

От такой наглости «начвээр» сразу же потерялась, но вот Бурьянов быстро нашёлся с ответом:

— Воспитанница по кличке «Акулья морда», быстро выйди из строя!

Остролицая передёрнулась.

— У меня нет такой клички…

— А теперь будет. И я тебя поздравляю. На моей памяти никто так быстро не поступал в трудовое исправление, как ты. Оно начнётся у тебя сегодня же. Ты заступаешь на кухню, и весь день будешь драить кастрюли и чистить картошку. Наша повариха — тётя Зина — добрейший души человек. Она тебе объяснит, что к чему.

— Нет, ты не можешь!.. — нелепо воскликнула она, всплеснув руками.

— Нет, я-то как раз всё могу, — ухмыльнулся Бурьянов в ответ. — Ты поступила в «приют трудового исправления», усекла? И ты тут будешь трудиться, пока дурь из башки не выветрится… А решётки на окнах у нас для того, чтобы никто не хотел оттуда выпрыгнуть, а то мало ли среди вас каких недоумков.

— Наш мальчик, конечно, говорит очень грубо, потому за это получит выговор, — затараторила Наталья Артёмовна сразу же. — Но, в общем и целом, он сказал по сути. «ПТИЦА» — приют трудового исправления целенаправленных асоциалов. Наша задача — сделать так, чтобы вы перестали упорствовать в своём губительном стремлении к асоциальному поведению. Я ознакомилась мельком с делами, которые привезли ещё вчера. Увидела множество моментов, над которыми предстоит трудиться нашим специалистам.

— Слушай мою команду! — гаркнул Бурьянов так, что даже Водкин поёжился. — Сейчас вы проходите в это прекрасное место по два человека, друг за другом. Я вас сопровождаю к месту регистрации, там сверяются ваши личные дела и всё остальное. А потом вы идёте, как было сказано, к докторам. Кто-то после этого идёт мыться, а кто-то — чистить картошку. Всё ясно?

— Это не так уж и справедливо, — опять подала голос остролицая, скрестив руки на груди.

Водкин усмехнулся её характеру, а вот Бурьянов опять налился до состояния томата.

— Я знаю тебя пять минут, а ты уже меня раздражаешь, — сказал он. — Но ничего, я возьму твоё дело на личный контроль. У тебя на первой же странице будет полоска красной изоленты, означающей…

— Всё, пошли! — скомандовал Николай Игоревич. — Хватит болтовни. Время идёт.

Бурьянов метнул молнию взглядом в своего начальника, но не возразил. Лишь злобно мотнул головой, указывая в сторону двери.

Наталья Артёмовна и Инесса Ивановна поспешили войти первыми, чтобы не мяться около новоиспечённых воспитанников. Затем шёл Костылёв, после него — Бурьянов. Водкин же стоял на месте, вглядывался в лица, запоминал. Взгляд его уцепился за ту голубоглазую блондинку и никак не хотел отрываться… Кто она?

Самый муторный процесс — процесс регистрации, но надзиратели терпеливо наблюдали за оформлением их дел.

Остролицая оказалась Ингой Островой-Проволокиной. Была исключена из ВУЗа за систематические нарушения дисциплины. Потом угнала автомобиль и сбила велосипедиста на тротуаре… По счастью, он отделался лишь переломом, но обиделся и заявление написал. Так она оказалась здесь.

«Ну, какая же у тебя дурацкая фамилия! — сказал ей Бурьянов. — Добро пожаловать, дорогая. А теперь жди в коридоре!»

В этот раз Инга никак не отреагировала, нахмурилась, скрестив руки на почти отсутствующей груди, но подчинилась.

Примерно же через час, когда регистрация новичков была закончена, и надзиратели их сопроводили в медчасть, оставив их на попечение Костылёва — он обязан был проследить, чтобы медик ни у кого не нашёл вшей или псориаза, или чего ещё похуже — Водкин и Бурьянов вернулись в регистрационный кабинет.

— Сходи покурить, — сказал Бурьянов азиаточке в очках с редчайшим именем Октябрина. — Мы тут покараулим.

Регистраторша хмыкнула и покинула кабинет, не преминув взять с собой сумочку — мало ли что у этих извращенцев на уме.

— Ты посмотри, сколько уродов! — Бурьянов плюхнулся в её кресло и звучно вдохнул. — Мм, какие же у неё духи, как она пахнет! Я бы к ней подкатил…

— Ты говорил что-то про уродов? — напомнил Водкин, усевшись на обитый кожей стул, где сидели десять минут назад новые воспитанники.

— Да ты сам посмотри, — Бурьянов начал перекладывать пластиковые папки, открывать их. — Острова эта… Или вот, Кинжальский Эдуард. Такое, напротив, красивое имя, а быдло быдлом — футбольный фанат, хулиган, дебошир. Или Алиев. Приставал к своей мачехе, ты подумай…

— Он что, извращенец?

— Ну, может быть и нет. Тут написано, что ей двадцать шесть лет всего.

Водкин нахмурился, продолжая выслушивать Бурьянова.

— Или вот эта толстуха, Стеклова, алкоголичка со стажем. Или Мокров, суицидник недоделанный… Синяков, Железнякова, Берман… Амбарцумян, налётчик несостоявшийся. В банде был пойман, но, блин, по глупости залез, хоть никого пришить не успел… Наврузов. Ивановский. Или вот эта — Черникина, беспризорница. Но красивая… Хоть одна красоточка.

Водкин спохватился, будто на него плеснули холодной водой, быстро выхватил папку у Бурьянова, отчего тот рассмеялся.

— Тише ты, спокойнее… Отсутствие личной жизни до добра не доводит.

Водкин открыл дело и тут же понял: она. Та самая, которая нужна. Голубоглазая блондинка, худенькая… У родителей-алкашей была отобрана, сбегала из детдома — попала в него уже в шестнадцать лет. Потом её взяли в приёмную семью — в многодетную — сбегала и оттуда. Были подозрения и в проституции, но, к счастью, обошлось. Судом направлена в «ПТИЦУ» на перевоспитание на триста шестьдесят дней.

Бурьянов что-то сказал.

— Чего? — Водкина это уже начало раздражать.

— Я говорю, рот закрой, а то у тебя сейчас слюни капать начнут на страницы.

— Отвали.

— Понравилась она тебе?

Водкин ничего не сказал, просто поднялся. Теперь ему предстояло придумать, как обставить дело с её исчезновением. И чтобы вопросов не было ни у «начвээра», ни у Костылёва, ни у самого Карла Марковича. Последнего, честно сказать, он побаивался. Видел он его всего лишь несколько раз, и тот выглядел как совершенно другой человек, не

из их мира — мира надзирателей, воспитанников, охранников, грузчиков… Нет, он был весь такой важный, манерный, напыщенный. Низенький, коротконогий, толстенький. В дорогущем чёрном костюмчике, блестящем. И в белой накрахмаленной рубашке с шёлковым бордовым галстуком. Рыжие волосы у него торчали по обе стороны лысеющей головы, а на носу сидели тонюсенькие очки. Казалось бы, он был такой… Как пудинг. Мягкий-мягкий человек. На первый взгляд. Потому что глаза его — серые, глубоко сидящие — смотрели так надменно и нахраписто, что складывалось впечатление, будто он смотрит на таракана, а не на человека. В общем, неприятный тип. Но ботинки и часы — дорогущие, наверное, как его собственный чёрный «Мерседес». И с ним могут быть проблемы… Если он поймает его — Водкина — век его сократится в сотню раз. Он отвечал головой за воспитанников, имел с этого бизнеса крупный доход — гранты и бюджеты никто не отменял.

Бурьянов не унимался, продолжая гнусаво тараторить.

— Что?! — раздражённо воскликнул Водкин. Ему захотелось вмазать Бурьянову чем-нибудь по голове, чтобы тот заткнулся.

— Как зовут, говорю… Чего ты такой нервный?!

Водкин снова взял папку искомой асоциалки и открыл. Действительно, он даже не обратил внимания на её имя…

— Дарья Черникина, — прочитал Водкин. — Всё?

— Красиво звучит, — протянул Бурьянов. — Возьму над ней шефство.

— Я тебе возьму…

Водкин потянулся и пошёл на выход, старший же надзиратель, несомненно, тут же потопал за ним.

Не успели они пройти и двух десятков шагов, как рация Бурьянова снова ожила.

— В медкабинет, живо! Ходом! — заорал Костылёв.

Они перешли на бег. Водкин готов был уже вызывать охранников — те ребята в чёрной униформе носили при себе и пластиковые путы и резиновые дубинки. Глядишь, при случае могли и помочь…

Медкабинет был небольшим, и там помещалась лишь женщина-терапевт со своей медсестричкой… Иногда, конечно, там был и медбрат. Кроме стола и двух стульев, там стояли и шкафчики с лекарствами, занимающие почти всё пространство. Когда Бурьянов и Водкин ворвались туда, прорвавшись сквозь толпу воспитанников, они обнаружили там Костылёва — разъярённого, растерянных врачих и одного из подростков, одетого в чёрный спортивный костюм. Он нагло улыбался.

— Что случилось? — машинально спросил Водкин, но догадался в следующую же секунду.

— Приглядывайте за этим джентльменом, — сказал им Николай Игоревич гораздо спокойнее. Подросток же продолжал гадостно улыбаться, но смотрел на медсестричку…

— Он схватил за грудь мою медсестру, — произнесла терапевт. Ей было, приблизительно, лет шестьдесят, поэтому она за свою грудь могла не переживать. — Я, конечно, повидала всяких-разных, но этот…

Бурьянов — молча и сильно — пнул воспитанника по ногам. Тот скривился от боли и чуть присел.

— Фамилия, сукин сын! Назови мне её!

— Алиев, — ответил парень и впился в лицо Бурьянова яростным взглядом.

— Я за тобой лично пригляжу. А теперь пошёл подметать склад! Пошёл! Пошёл, я тебе сказал! Вы у меня научитесь вести себя на людях! Я вас буду е… Дрессировать!

Когда медосмотр был закончен, их всех сопроводили в казарменную, и Костылёв — при поддержке двух старых воспитанников, которые тут были уже год, — принялся одевать их и обувать. Примерным поведением эти двое заслужили доверие главного надзирателя и теперь помогали по хозяйству. Завхоза здесь звали Ян Миронович, и он находился большую часть дня на складских помещениях. Именно оттуда принесли единую форму для новых воспитанников — тёмно-зелёные робы с нарисованным аистом на спине.

Ингу же, разумеется, Бурьянов отправил на кухню, как и обещал. Она смотрела на него с нескрываемой ненавистью, но всё равно подчинилась.

Алиев же был отправлен на помощь Яну Мироновичу, но с ним снова возникли проблемы. Он сломал метлу и никак не хотел выполнять грязную работу, ссылаясь на что угодно. Тогда Бурьянов пнул его ещё раз — быстро и смачно, как собаку.

— Я понимаю, что ты там — на улице — привык быть главным. Но в твоём личном деле написано, что тебя сдал собственный папашка. Думаю, он одобрит, если я тебя перевоспитаю. Наверное, ты его задолбал так, что уже невмоготу.

Пришлось и ему подчиниться. Бурьянов хоть и выглядел для Водкина редкостной падлой, со своими обязанностями он справлялся на отлично. Даже несмотря на блат при трудоустройстве.

— Учиться вы будете вместе, мальчики и девочки, а вот ночевать, естественно, отдельно, — сказал Костылёв. — Для социализации. Чтобы не кидались на людей, когда выйдете… Чтобы привычку не потерять. Чтобы общаться. Усекли?

Почти все закивали, кроме бритоголового и большерукого, смуглого и черноглазого брюнета, и Черникиной. Её Водкин запомнил… Ещё полдня у него ушло на то, чтобы запомнить: бритоголовый — это Эдуард Кинжальский, тот самый дебошир-армрестлер и футбольный фанат. Брюнет тот — Тигран Амбарцумян, задержанный во время ограбления. Ну и Дарья Черникина, беспризорница.

Этот понедельник очень вымотал Водкина — даже убийство медведей его так не выматывало, как возня с поступившими воспитанниками, но этот день всё равно закончился. И хорошо.

Он собирался уходить, снова поднявшись на четвёртый этаж. Вездесущий Бурьянов тоже там был. Его смена тоже закончилась. Когда они переодевались, вошёл Ремнёв.

— О, наша птица-говорун, — поприветствовал его Бурьянов. — Как дела?

Ремнёв, естественно, молча кивнул и стал надевать приютскую форму.

— Короче, слушай анекдот…

— Бурьянов, отстань от него, — сказал Водкин, натягивая куртку.

— …в общем, собирается немой кататься на лыжах. Выходит из дома, встречает соседа. А тот его спрашивает: «ты куда собрался?». Немой жестами показал предстоящий процесс. А сосед ему отвечает: «понятно. А лыжи зачем взял?»

Ремнёв никак не отреагировал, ни один мускул не дрогнул на его лице, а вот Бурьянов расхохотался. В комнату для переодеваний вошёл ещё один парень — шатен с лёгкой бородатостью и светлыми глазами. В серой кофте и серых джинсах. Ещё один надзиратель — старший ночной смены.

— Здорово, Чесноков, — тут же оживился старший надзиратель дневной смены. — Хоть один нормальный человек пришёл.

Шатен кивнул и вежливо улыбнулся.

— Скажи мне, — не останавливался ни на мгновение Бурьянов, — вот ты же адекватный человек, образованный. Закончил институт с красным дипломом. Что ты здесь-то забыл?

— Я окончил институт по специальности социальной работы. Я работаю по специальности, — ответил Чесноков удивительно мягким голосом и приветливо улыбнулся ещё раз.

— Да похрен, — ответил Бурьянов. — Я в стрип-бар «Галь Гадот». Кто со мной, поцыки?

— Уж нет, спасибо, — буркнул Водкин. — Ну и название… Хорошо хоть не «Эвелина Блёданс».

— Прикольная тётка… Могли бы и назвать. Я всю юность на неё дёргал, — заметил Бурьянов.

— Я знаю историю и про то, что ты хотел свою училку, которой было… шестьдесят два? — продолжил Водкин.

— Я такого не говорил! — хохотнул Бурьянов. — А если и говорил… Я наврал.

— Ты же тоже… Адекватный человек, — сказал Чесноков любителю входить в бары по ночам, натягивая повязку на плечо. Сказал, чтобы прервать их диалог, их поток нескончаемых юморесок. — Почему ты здесь?

— Скажем так, меня попросили тут быть. Кто, если не я?

Последнюю фразу Водкин ещё слышал… А потом перестал что-либо разбирать. Он сдерживался, чтобы не побежать к выходу. Его достало это место, а дома ждал собственный бар.

Ночь его прошла без особых происшествий, он напился и заснул, а наутро проснулся в собственной блевотине. Водкин матерился, рычал, поднимался… Но он был дома. И предстояло снова ехать на работу, менять надзирателей ночной смены.

Ночь же на новом месте всегда тягостна. И для больного в госпитале, и для солдата в казарме, и для заключённого — в тюрьме. «ПТИЦА» не была чем-то из этого, но совмещала в себе всё сразу.

Когда прозвучал звонок отбоя, и парней с девушками разделили по разным комнатам, немой надзиратель принялся замыкать двери на щеколду. В наступившей мгле воспитанники ещё долго пыхтели, ворочались, скрипели двухъярусными кроватями, переговаривались.

Андрей Синяков проснулся рано. В первую секунду — подсознательно — он надеялся, что всё это было дурным сном, но во вторую уже осознал: всё произошедшее — наяву. Правда. Его доставили в воспитательно-трудовое учреждение, и теперь он спит с кучей парней… В темноте светилась красная кнопка экстренного вызова надзирателя, размещённая на стене… Но свет в зарешёченных окнах сообщал о том, что наступило утро. Он не мог понять, что же его разбудило… Но тут же услышал бубнёж на соседней койке:

— Слышь, а ты не знаешь… Слышь, а ты не знаешь?! Если эрегированный член отрезать, он уменьшится или останется таким же?!

Синяков мотнул головой: ему показалось?

— Слышь… а ты не знаешь? Слышь, а ты?

Андрей поднял голову и посмотрел по сторонам: щуплый очкарик в белой майке и фиолетовых трусах ходил между кроватями — согнутый, озирающийся… И задавал этот вопрос всем. Некоторых он тряс за плечо.

— Шизик, отвали от меня! — рявкнул тот парень, который приставал вчера к терапевту. Он поднял кулак, намекая, что будет с шизиком, если он не отвалит.

— Нет, я не псих, нет! — взвизгнул он и отпрыгнул в сторону. Он заскочил на свою кровать и принялся судорожно натягивать на себя одеяло.

— Закрой пасть, э! — снова гаркнул тот же парень, подпрыгивая на своём месте. Вот-вот он был готов напасть на шизика.

«Куда я попал, куда», — мерно простучало в голове у Андрея, и он принялся укрываться с головой. Он знал ответ на этот вполне себе риторический вопрос.

Звонок всё же прозвучал — мерзкий и громкий. Начало нового дня.

— Подъём, сукины дети! — заорал Бурьянов, и Андрей подумал, что он всех их ненавидит. — Вставайте, прыгайте до потолка! Радуйтесь жизни! Строиться! Быстро! Берите принадлежности для мытья! Кто вчера не взял, будет без мыла и без полотенца круглый год сидеть тут!

Синяков принялся подниматься и натягивать на себя форму. Он вчера взял «комплект мытья»: зубную щётку, полотенце и кусок мыла. Выдавал на складе тот приветливый старичок, исхудалый, будто туберкулёзник, к которому отправили подметать двор Алиева…

Андрей же сильно не спешил к выходу, чтобы не толпиться со всеми этими колючими и одичалыми воспитанниками. Первыми к выходу шли те двое, что вчера приносили одежду — выглядели они похоже друг на друга, невзрачно. Синякову даже подумалось, что ЭТО место стирает идентичность.

Они вышли в коридор и начали толпиться, не понимая, кто за кем должен стоять. Девочки, вышедшие из другой казармы, жались друг к другу, не спеша перемешиваться с мальчиками.

— Ничего, вы ещё научитесь построениям, — сказал старший надзиратель, проведя рукой по волосам. — Не жмитесь, не жмитесь!

Водкин с посиневшим лицом стоял тут же и покачивался после своей трудовой ночи.

— Сегодня у нас вторник, а это значит, что вы будете приучаться к труду… В первой половине дня у вас будут занятия по социологии, адаптации и прочему. Будете знакомиться, а уже после обеда поедете добывать себе пищу. Кто не работает, тот не ест! Запомните. Но сначала вы пойдёте мыться, потому что чистота — залог здоровья. А потом — жрать. Не то кони двинете. Хотя и перекармливать вас нельзя…

— Пойдёмте, его хрен переслушаешь, — скомандовал Водкин. — Нале-во!

Они послушали его, и он им больше симпатизировал, чем старший надзиратель. Последнего ужасно бесило, что каждый пытается его поставить на место и нарушить его авторитет перед воспитанниками, но он лишь бессильно злобствовал внутри себя.

Андрей присматривался к окружающим его людям, и всё больше деталей он мог рассмотреть, этому способствовали короткие рукава на их форме. Например, у лысого крепыша на локте красовалась паутина; у одного из смугловатых брюнетов — шрам на щеке, как от осколка или ножа, а у высокого и бледнющего блондина, крайне истощённого — глубокие шрамы на запястьях. Ботаник в очках сопел и вытирал слёзы на щеках, продолжая испуганно оглядываться. Он, возможно, никак не мог поверить, что сюда попал… Шизик же тоже оглядывался по сторонам, но улыбался. В своей тарелке.

Девочек он пока рассмотреть не мог — они шли позади, в другой колонне, но он отчётливо слышал их голоса.

Их провели на первый этаж в душевую — сырое и тёмное место.

— Кому надо в туалет, проходите направо. Только не толпитесь и не спотыкайтесь, — послышался голос второго надзирателя, более адекватного, чем старший.

Андрей не преминул воспользоваться предложением и увидел дверь туалета с такой же надписью. Он рванулся туда, краем глаза заметив перекорёженное лицо Бурьянова — тот, может быть, хотел схватить его и швырнуть об стену, но сдержался.

Унитазы все были засраны, писсуары — зассаны. Ржавчина прошибла всё вокруг. Воняло здесь жутко, будто уборщицы сюда и не заходили.

— Смывайте за собой, сукины дети! — послышался возмущённый голос того рыжевато-коричневатого надзирателя с едкой фамилией. — Уборщицы нам все мозги уже прогрызли!

За Синяковым забежала парочка парней и сразу же кинулась к унитазам. Синяков же просто забрался на свой в кедах, которые им тоже выдали. В туалет не хотелось, но передохнуть от гаркающих надзирателей не помешало бы.

Он закрыл глаза, слушая, как журчит моча в унитазах. Его затошнило.

— Под струи заходите! — надрывался Бурьянов. — Мыться, я кому сказал!

Андрей подумал, что ходить грязным здесь вряд ли доставит дополнительное удовольствие, поэтому он спрыгнул и поплёлся к выходу, где началась страшная суматоха. В общем, полная жесть. Двое надзирателей рассортировывали людей по разным душевым…

— Вы знаете, почему в Китае так много людей? Потому что там бани были общие… Допёрли, в чём дело, только тогда, когда численность за миллиард перевалила, — сообщил Водкин. Неизвестно, шутил он или говорил серьёзно. — Так что… Разделяйтесь по первичным половым признакам. И не тритесь так друг о друга. Держите дистанцию, я вас прошу

Вода была тёплой — удивительно. Синяков подумал, что вода будет холодной и пропахшей хлоркой насквозь, но повезло, что нет. Мыло — бесцветное и безвкусное, но пенилось нормально…

Душ шуршал, и парни, которые успели первыми проскочить вместе с Синяковым, принялись намыливаться и намываться. Андрей пытался не смотреть на их члены, и у него это получилось… Как говорится, «не думай о белой обезьяне».

— Всё! Закончили помывку! — рявкнул Бурьянов. — Следующие, следующие проходите! Не задерживайте поезд!

Быстро обмахнувшись полотенцем и схватив форму, повешенную на батарею, он пошлёпал босыми ногами к выходу, куда уже заваливали другие воспитанники. Алиев пихнул шизика в спину, и тот заскользил ногами по мокрой плитке.

Наверное, на помывку всей кодлы воспитанников ушло не более тридцати минут, и их повели в столовую; горячую, пропахшую подгоревшей кашей. Видимо, поварьё работало тут и в ночную смену тоже.

— Рассаживаемся по скамейкам! — подал голос Водкин. — Старшие групп, за едой, быстро!

Старшими групп, как уже было обрисовано, назначались воспитанники, кои «содержались тут давно и заслужили довери…»

«Птицевские» ринулись выполнять приказание и начали юркать на кухню.

— Аккуратнее вы, бестолочи! — крикнула невидимая отсюда повариха зычным голосом. — Не побейте посуду!

Бурьянов стоял в проходе, а Водкин сказал ему что-то на ухо, и пошёл в кухню… Обратно он вернулся со стаканом воды. И стоял, пил её. Прикладывал стакан ко лбу. Изнывал от похмелья. Синяков уже видел такое. Видел своих пьянствующих родственников, видел их похмелье…

Каша оказалась гречкой — слипшимся комком она застряла у него в глотке, но он всё равно съел её всю. День обещал быть тяжёлым, могли пригодиться силы.

— Окончить приём пищи! — рявкнул старший надзиратель. — Командующие группами, собрать посуду!

Сами надзиратели не спешили завтракать — наверняка пойдут набивать брюхо, как усадят воспитанников за парты… Пока же следили. И Андрей следил за ними. Ему почему-то это казалось очень важным… Запоминать это всё. Всех этих людей. Все эти этажи. Все эти решётки на окнах.

Когда они пришли в аудиторию, преподавательница в чёрном пиджаке и белой блузке уже была там — грузная женщина с ярко-красными губищами и коротковолосой кудрявой причёской.

— Рассаживайтесь в свободном порядке, — сообщил Водкин. — Но соблюдайте одно правило: мальчик-девочка, мальчик-девочка…

Он в свою очередь тоже наблюдал. Но не за всеми, а за одной девочкой — Черникиной. И она уселась к тому парню, что выглядел самым мрачным и в то же время самым спокойным из всей этой клятой ватаги недопреступников-недостудентов.

— Звонок на урок, дзынь-дзынь-дзынь! — Бурьянов захлопал в ладоши. — Угомонились! И слушаем препода…

— Меня зовут Большакова Виолетта Васильевна, — представилась она. — Я буду преподавать вам социологию, соционику, деловую иерархию и взаимоотношение полов. Кто знает, что такое соционика?

Черникина робко подняла руку, чем заработала у Водкина немало очков.

— Представься, потом ответь, — кивнула Большакова.

— Меня зовут Дарья… Соционика — это концепция взаимоотношений между личностями.

Синяков тоже поднял руку, скосив глаза на свою соседку.

— Хочешь дополнить? Давай.

— Это псевдонаучная теория, основанная на учении Юнга.

— Представься, — напомнила Большакова.

— Синяков. Моя фамилия — Синяков.

— Так или иначе, вам придётся взаимодействовать друг с другом. Сейчас вы будете рассказывать нам о том, за что вы сюда попали… Решение проблемы начинается с её принятия, как и исправление человека — с осознания…

— Пойду и пожру пока, — сказал Бурьянов. — Потом подменю тебя. Договор?

— Иди, — кивнул Водкин. — Я тут пригляжу.

Он начал изучать новоприбывших, вслушиваться в их истории…

— Синяков, будь добр, расскажи нам, почему ты оказался здесь, — попросила Большакова.

Андрей оглянулся на присутствующих, ловя в себя не только заинтересованные, но и явно недоброжелательные взгляды.

— Побег из Шоушенка, — ответил он, ухмыляясь одним углом рта.

— Не остри, остряк, — бросил Водкин. — Отвечай по делу.

— Заступился за девушку неудачно, — пояснил Синяков, и взгляд его неосознанно пополз в сторону Даши Черникиной. Она смотрела на него чистыми, голубыми глазами и даже не моргала. И было что-то такое пронзительное и завораживающее в её глазах, неотрывное… Её светлые чистые локоны ниспадали по щекам. Она внимательно его слушала. Синяков даже растерялся и забыл, что хотел сказать, просто смотрел.

— И что потом было? — спросила Большакова.

— Отчисление, изолятор, решение суда. Классическая история.

— Хотим подробностей, — настояла Виолетта Васильевна.

— После пар в собственном ВУЗе я пошёл домой. Увидел, как у крыльца один из местных короткостриженых хулиганов пытается первокурсницу затолкать в свой «УАЗ». Пришлось приложить его булыжником. Здоровый был, падла.

Бритоголовый с паутиной на локте мрачно хмыкнул.

— Не ругайся, — заметила преподавательница.

— Кто ж знал, что он окажется племянником ректора. Дальше рассказывать смысла нет, я и так заболтался, — после этих слов Андрей хотел пододвинуть стул ближе к парте, но не смог — оказалось, что он привинчен к полу. Осмотрел конструкцию парты — и она привинчена. Чтобы во время теоретического бунта воспитанники не смогли использовать это как оружие. Или материалы для баррикад. Умно, ничего не возразишь.

— Так, понятно… А ты, мальчик. Кто такой и как здесь оказался?

Синяков увидел, что смотрит Виолетта Васильевна прямо на шизика, который утром доставал всех со своим животрепещущим вопросом. Он сидел в самом конце, один за свой партой, припал к ней и пальцем выводил по серой поверхности какой-то знак. Но он отвлёкся, интуитивно почуяв, что обращаются именно к нему.

— Я? Я не знаю, как я сюда попал… Меня похитили демоны. Я не знаю зачем, я не знаю! — глаза шизика наполнились слезами, он начал оглядываться по сторонам, будто ища брешь, в которую можно выскользнуть из аудитории.

— Это Лепестков, — подал голос ботаник — У него срыв… Нервный срыв. А так пошёл за хулиганку. За нудизм, за битые стёкла… В общем, так себе пассажир. Не очень хочется с ним спать в одном помещении… А то шарканёт вилкой ночью.

— Ты-то откуда знаешь, ботан? — спросил Водкин.

— Его при мне оформляли… Запомнил.

— Ладно, следующая… Стеклова, — объявила Большакова, потирая собственные виски.

Водкин стал погружаться в информацию, которая ему была совершенно не нужна. Стеклова пьянствовала и прогуливала ВУЗ, за что была благополучна выпнута из института. Потом карманные кражи, ПДН, затем совершеннолетие. После — снова кражи, и теперь её отправили в «ПТИЦУ». Крепкий короткостриженый парень по фамилии Амбарцумян оказался немногословным, но тот паршивый октябрьский вечер он запомнил очень хорошо, когда оказался в компании злой бандоты, с которой влетел в дом толстосума по фамилии Ладыжский. Он ушёл, испугался и просто ушёл оттуда, когда его подельники начали стрелять по безоружным людям. Острова-Проволокина же отказалась что-либо о себе рассказывать, да ещё показала средний палец оставшемуся надзирателю. Бермана взяли за мошенничество, а Алиев чуть не устроил дебош прямо на паре, из-за чего Водкин схватился за рацию.

— Успокойся, мальчик! — рявкнул надзиратель. — Я сейчас вызову охрану, и сюда придёт парень со смешной фамилией Латунь и не такой смешной резиновой дубинкой. Понял?

Кареглазый красавчик решил не испытывать судьбу и уселся на стул.

— Я твою мать трахал, — сообщил он Водкину.

— Прёшься по старушкам, извращенец? — хохотнул он.

— Тихо, — вполголоса сказала Большакова. — Тихо всем.

Там были и другие… Немичев, Величко, Андреев, Кузнецов… Горин, Углёв, Вторницкий, Глушко, Ибрагимов, Ромашкевич, Егоров… Все эти фамилии и истории сливались воедино. И Водкин почти уснул, но тут появился Бурьянов с довольной физиономией. Он ярко пах какой-то острой приправой. У них была своя еда и свой стол.

— Всё, я пришёл.

— Я чуть не уснул, пока тебя ждал. Нельзя ли быть как-то порасторопнее?

Водкин выскользнул из аудитории, не дожидаясь ответа старшего надзирателя. Он быстро вернулся в столовую, пройдя по пустующим коридорам… Тётя Зина — грузная, но очень высокая, стояла у своего столовского окошка и отряхивала свой фартук, замазанный кашей. Она бубнила себе что-то под нос и не обращала внимания на надзирателя, пока он не подошёл практически вплотную.

— Здрасьте, Зинаида Афанасьевна ещё раз, — поприветствовал её Водкин, чтобы обратить на себя внимание.

— Ты уже здоровался же, — напомнила повариха. — Совсем плохо? Алкашка плохая попалась?

— Нет…

Водкину есть не хотелось, и он сам не понимал, зачем пришёл. Просто ему надоело смотреть на воспитанников. Он вдыхал ароматы каши и супа, и продолжал буравить взглядом женщину. Она тяжело дышала и усердно тёрла свой фартук, оттирая кашу. И это выглядело очень уж тошнотворно…

— Вся замызгалась, как свинья, — говорила она себе под нос. — Что ж такое… Идиотизм оголтелый. Совсем криворукая… Ты чего хотел-то?

— Да воды просто…

— Чего-то ты стал к бутылке часто прикладываться, дружок, ты страдаешь?

Водкин поднял свои воспалённые глаза на тётю Зину.

— С чего бы мне страдать. Работа есть. Руки-ноги — тоже.

— А чего ж пьёшь тогда? Вижу каждый день тебя таким. Хоть бы раз был свежим.

— Каждый отдыхает так, как может. Налейте мне воды.

— Может, чего покрепче налить? — спросила она с прищуром.

— А есть?

— Есть компот забродивший. Нацедить?

Водкин отказался, высушив пару стаканов воды, от которых заныл желудок. Он просидел там до тех пор, пока его рация не ожила:

— Куда ты провалился? Почему я тебя искать должен? Погрузка!

Это был Костылёв. Николай Игоревич, мать его. Умеет появляться в нужном месте в нужное время. У Водкина вылетело из головы, что они сегодня везут воспитанников на вылазку — начинается трудовое исправление. Как говорится, человеку в труде всякая мысль усваивается лучше.

Водкин быстро снова пошёл к аудитории, борясь с жутким головокружением, но там никого не обнаружил, кроме пыхтящей Большаковой, заполняющей журнал. Бурьянов уже повёл воспитанников садиться в автобус. Он напоминал собой пастуха в стаде, и только не хватало ему хорошенького кнута.

Автобусы Карлу Марковичу поставляла транспортная компания, в которой и работал Яков Яковлевич Плиннер… Но это не имело значения сейчас. Неуместные мысли особенно тягостны при концентрации.

Большой и синий, неповоротливый, двухэтажный, он стоял около открытых ворот, и воспитанники толпились у дверей, толкаясь и мешая грязь. На боку автобуса красовалась большая белая надпись «ДЕТИ». Бурьянов что-то снова орал, Алиев орал в ответ. Первый попытался пнуть второго, но тот вспрыгнул по ступенькам автобуса. Костылёв же просто стоял поодаль, изнывая от этой картины.

Водкин остановился, затем же вышел на волну охраны. Рация затрещала.

— Латунь, это Водкин, — сообщил надзиратель. — Третьяков вышел сегодня на работу?

— Вышел, — отозвался тот. Латунь очень был похожим на Ремнёва — тоже обычно молчал. Только ходил в чёрном свитере и чёрных брюках, облысевший уже в свои двадцать пять лет.

— Пусть придёт. Поедет на вылазку с нами. Могут быть проблемы с этими… Детьми.

Латунь отключился без всяких «вас понял» и «конец связи», но Водкин ещё не успел даже дойти до замершего Костылёва, как на крыльце появился бородатый мужик в чёрной каске, кирасе и налокотниках. На груди красовалась надпись «ОХРАНА», а на поясе висела резиновая дубинка.

Николай Игоревич ничего не сказал, но в глазах его читалась боязнь оказаться вторым, а то и третьим… Боязнь бесполезности.

— Трогаемся, трогаемся! — орал Бурьянов, угрожая расколоть голову Водкина на множество мелких осколков. — Сукины дети, сидите тихо, не дёргайтесь, или Третьяков вас дубинкой успокоит!

Третьяков сам ничего не сказал, разместившись в задней части автобуса на первом этаже. Он протискивался между воспитанниками, стараясь не сшибить их мощными плечами.

Тройка надзирателей же уселась около водителя — седого мужичка, незаметного такого. С татуировками на обеих руках. Он почти не смотрел ни на коллег, ни на воспитанников. Возможно, он десятки лет крутил руль автобуса, и перевёз за свою жизнь десятки тысяч человек.

— Едем на ферму, — скомандовал Костылёв. — Её держит один депутат-меценат. В общем, хороший человек. Двадцать километров отсюда. Около села Оксановка. Знаете такое?

— Знаю, — кивнул водитель и захрустел передачей.

— Дети мои, — снова начал Бурьянов, как только транспорт зарычал, закачался и начал разгоняться. — Труд сделал из обезьяны человека. И вас сделает людьми.

— Пристегнуться всем, кто не пристегнулся! — скомандовал Водкин.

Все начали щёлкать ремнями. Синяков оказался рядом со Стекловой — желтозубой, не очень хорошо пахнущей, и ему даже захотелось опять увидеть светлые, голубые глаза Черникиной, но она сидела где-то не здесь.

— Привет, — сказала Стеклова и заулыбалась.

— Виделись уже, — ответил Синяков, нарочно выглядывая в окно так внимательно, будто пытался сосчитать ветки у встречающихся деревьев.

— Ты симпатичный, — призналась она.

Андрей задумался. У него наклёвывалось несколько вариантов ответа. Можно было ей сказать, что у неё отвратительный вкус, и исхудалый брюнет с диким взглядом не может нравиться даме в здравом уме. Ещё можно было признаться, что она ему не нравится. Или просто промолчать.

— Понял, — ответил он, не найдя ничего лучше. Он не смотрел на свою спутницу, но чувствовал её всепожирающий взгляд.

— Тебя на сколько сюда закрыли? — не унималась она.

— До полного перевоспитания и исправления, — буркнул он.

— Ммм. Понятно, — протянула она с явным неудовольствием. — Говорить не хочешь?

— Нет. Я оттуда, где люди не говорят, если им нечего сказать.

Наверное, это могло обидеть Стеклову, но, если честно, Андрея это не беспокоило. Вот если бы Черникина с ним пыталась заговорить… Другое дело.

— ОТПУСТИТЕ МЕНЯ, ДЕМОНЫ! — начал верещать кто-то внезапно, отчего водитель от неожиданности ударил по тормозам. — ОТПУСТИТЕ! КУДА ВЫ МЕНЯ ЗАКРЫЛИ?!

Синяков машинально вздрогнул… Оглянулся. Через два сиденья от него сидел бритоголовый крепыш с выражением на лице крайне подавленной агрессии — словно он сжал монету зубами и изо всех сил старался её разгрызть. Но кричал не он — рядом сидел тот шизик, любящий разговоры о членах.

— Заткните его! — взвизгнула Острова-Проволокина, и начался настоящий кошмар.

— Третьяков, вдарь ему по башке! — скомандовал Бурьянов, но охранник не успел подчиниться — только вскочил со своего места, срывая с пояса дубинку.

— Охрана, назад! — рявкнул Костылёв. — Здесь я заправляю этой чертовщиной.

— …ОТПУСТИТЕ!…

— Пожалуйста, сделайте что-нибудь! — подал голос ещё кто-то и захныкал.

— Да? — прошипел Бурьянов. — Так делай! Или я сам размажу ему башку!

— Да кто ты такой вообще? Место своё знай! — рявкнул Костылёв в ответ.

— Если тебе дорого твоё место… А оно тебе, несомненно, дорого, ты слушать меня будешь! — возопил в ответ Бурьянов. Разница между ними была в две головы, и в тесном коридоре автобуса это подчёркивалось ещё сильнее.

— Если ты со мной будешь разговаривать в таком тоне…

Стеклова заплакала. Берман — мальчик с волосами, выкрашенными в розовый цвет, — начал истерично раскачиваться.

— ДЕМОНЫ! ОТПУСТИТЕ МЕНЯ!

Шизик и не думал успокаиваться, продолжал вопить.

Водкин решил взять ситуацию под свой контроль и пошёл назад… Стараясь не наступить ни на кого. Но почувствовал на лице чей-то чуткий взгляд, отвлёкся и всё же споткнулся о ноги Антоновской… Единственной воспитанницы, зататуированной полностью — с ног до головы. Она ойкнула… Но Водкин не свалился на пол, а просто навалился на неё. Тут же отпрянул и принялся искать того, кто пялился…

Черникина. Сидела у окна посередине автобуса и не моргала. Смотрела прямо ему в лицо… Вокруг стоял страшный шум, будто гремело торнадо, но она никак не реагировала на это.

Водкин заставил себя продолжить движение и добрался до шизика. Опустился на колено перед ним… Лицо психа — белое и искривившееся — моталось из стороны в сторону, а руки молотили воздух.

— Успокойся, приятель, успокойся… Как тебя, Лепестков?

— ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ! — заорал шизик, брызганув снопом слюны прямо в лицо Водкину. — ДЕМОН! Вы все демоны!

— Если ты не успокоишься… Тебе тот крепкий парень в твёрдой каске раздаст лещей, и тебе придётся взять в себе в руки. Придётся, понимаешь?

— Да что ты с этим психом говоришь! — подал голос кто-то из воспитанников, может, Алиев. — Пинком его заткни!

— Я НЕ ПСИХ! — заорал Лепестков. — Это вы психи… Вы все сумасшедшие! Вас всех нужно разорвать на куски! Вы блохи на теле собаки! Вы пауки в банке! Я буду вас давить!..

Водкин схватил его за плечи и тряхнул.

— Успокойся! Приди в себя!

Он не заметил, как рядом оказался Бурьянов. Тот шагнул к нему и ударил его кулаком по голове. Шизик замолчал, обхватив лицо руками. Сквозь них послышались рыдания.

— Всем слушать меня, только меня! — обратился Бурьянов к воспитанникам. — Хотите этого вы или нет, но нам придётся вместе коротать быт и досуг. Так что привыкайте быть паиньками. И мне всё равно, с какими диагнозами и за какие преступления вы сюда попали. Сукины дети! Гаврилыч, трогай!

Водитель снова двинул автобус по назначенному маршруту. Костылёв стоял на месте, краснолицый, пристыженный. Но говорить Бурьянову больше ничего не собирался.

Водкин медленно поднялся на ноги и смотрел на старшего надзирателя с нескрываемым презрением.

— Чего ты на меня так пялишься? — спросил тот.

— Ты мерзкий, — признался ему Водкин.

— Ну да, это же не медвежатам глотки перерезать, это гадко и гнусно. Шизиков этих на место ставить.

— Это вообще другое… — почему-то надзиратель растерялся и оглядывался по сторонам в поисках поддержки — какой поддержки он искал у воспитанников с волчьими глазами? Только голубые и светлые глаза Черникиной неотрывно следили за ним.

— Я тебе так скажу… — продолжал Бурьянов, начинающий злиться. — С собаками надо по-собачьи. Ты думал о животных, которых режешь? Нет. А это — те же животные.

— Нет! Это — другое! Это — живые люди!

— Да ну? — лицо Бурьянова почернело от злости. — Это — чистое зверьё. И с ними надо только так. Они понимают только силу! Иначе их не обуздаешь. Дай только волю, они сядут тебе на шею. Как в той поговорке: против лома нет приёма, если нет другого…

— Да что ты несёшь?! — Водкин схватил Бурьянова за грудки. — Очнись! Ты сошёл с ума!

— Вполне может быть, — согласился Бурьянов. — С кем поведёшься, от того и наберёшься… Как в том анекдоте: если закрыть психиатра и психа в палате на год, кто оттуда выйдет? Два психиатра? Или два психа?

— Ты…

— И хватит трогать меня, алкашня, — Бурьянов рывком оттолкнул от себя Водкина. — Третьяков, смотри тут в оба. Если что, успокаивай дубинкой. Всех. Даже меня.

Он пошёл обратно к водителю.

— Вынужден буду доложить обо всём Карлу Марковичу, — выдавил из себя Костылёв. Щёки его стали пунцовыми.

— Удачи, гринго.

Дорога пролетела быстро, и больше никаких эксцессов не было — воспитанники даже дышать громко боялись. И вправду говорят: бей своих, чтобы чужие боялись.

Леса, тянувшиеся на всём протяжение асфальтовой дороги, начали иссякать. Оксановка показалась внезапно: копна ветхих домиков, окружённых огромным рвом. Через него пролегал тоненький мостик, отсюда казавшийся ещё более хлипким, чем являлся на самом деле.

Но их дорога пролегала мимо Оксановки — зелёные возделанные поля фермера-депутата тянулись чуть ли не до горизонта. Белая ферма возвышалась посредине всего этого, и к ней змеилась пыльная дорога.

— Подъезжаем, — объявил Гаврилыч, нарушая гнетущую темноту.

— Готовьтесь к выходу, — сказал Бурьянов. — Сдать бельё, сукины дети.

— Пошёл ты, урод! — закричал Алиев. — Я тебя убью!