Стояло изнурительно жаркое сухое лето. Семен Бокалов как обычно проснулся в шесть часов утра. Точнее сказать, в шесть часов утра зазвонил будильник. Семен нащупал телефон, открыл один глаз, нажал кнопку, чтобы приостановить на десять минут взрывающие сонный мозг звуки, и, довольный, погрузился в сон. Через десять минут телефонный динамик, разрывая кисейную оболочку Бокаловской дремы, вновь загрохотал победоносным шествием, визитной карточкой ушедшей в небытие эпохи социализма — Свиридовским маршем «Время вперед». Недовольный Семен поднялся, отключил будильник и направился в туалет.

— Утро начинается не с кофе, — стоя над унитазом, пробормотал он заспанным голосом.

Справив нужду, Бокалов принял душ, не спеша позавтракал и стал собираться на работу.

Не очень-то доверяя прогнозу погоды и вечно привирающему термометру, Семен выглянул в окно. Утро было душным и жарким, воздух пах выхлопными газами. Внизу, на остановке, стояли люди в шортах и майках, томительно ожидая прихода автобуса.

В семь пятнадцать Бокалов вышел из дома. Одет он был в легкие джинсы, красную футболку с изображением маленького чертика и надписью «Windows XPень». На ногах красовались кожаные сандалии, на голову он нахлобучил бейсболку цвета хаки, купленную им в Ашане за смешную цену.

Жил Бокалов в подмосковных Мытищах, на дорогу до работы тратил полтора часа своей жизни и еще полтора часа обратно — а иногда получалось, что и по два. Все зависело от дорожной ситуации. Ближайшее Подмосковье давно уже проглочено и переварено ненасытным столичным монстром-мегаполисом, а Москва без пробок — это как Русь-Матушка без белых красавиц березок и синих стремительных рек. Пробки — это главная современная достопримечательность столицы. Большую часть своей жизни среднестатистический москвич проводит именно там, стоя в каком-нибудь из колец: Бульварном, Садовом, Третьем транспортном или МКАДе.

Хорошо, если рядом с твоим домом есть метро, и плохо тому, у кого его рядом нет.

До метро Бокалов добирался на автобусе, практически всегда долго и печально. Садясь в кряхтяще-дребезжащее транспортное средство, Семен надевал наушники, включал русский рок и, закрывая глаза, пытался украсть у так рано начавшегося дня хотя бы минут тридцать-сорок, отыграть их в пользу ночи. Затем, доехав до конечной остановки, он просыпался, выходил из автобуса, и молчаливая, угрюмая, вялотекущая река напряженного народа, подхватив словно тоненькую щепку весенний ручей, несла его под землю. Втиснутый в поезд метро как килька в консервную банку, Семен, зажатый в тиски упругих тел различной половой принадлежности, источающих всевозможные запахи и ароматы, вновь закрывал глаза и проваливался в легкую дрему еще минут на сорок. Благо, пересадка в метро с ветки на ветку ему не требовалась.

В тот день все было также, как всегда. Семен пришел на работу, отпер дверь и бухнулся на небольшой, но очень удобный, обтянутый белой кожей, продавленный искусствоведческой задницей диван.

Бокалов с рождения был склонен к творческому мышлению, по сути своей Семен был гуманитарий. Точные науки с грехом пополам давались ему в школе. «Сегодня ты гуманитарий, а завтра моешь планетарий», — иногда шутил он тихо сам с собой. Без труда поступив, а затем и окончив, Институт культуры, в открытый мир Семен вышел с дипломом государственного образца синего цвета, в котором было выведено каллиграфическим подчерком «Искусствовед». Бокалов был горд своей редкой профессией, себя считая одним из немногих. Однако окружающий юношу мир оказался равнодушен и холоден к редкой профессии Бокалова. Нет, он совсем не был враждебен по отношению к самому Семену — этому миру было просто наплевать на Бокалова, как и на многих подобных ему гуманитариев. Это молодой специалист почувствовал, как только начал искать работу. В нашем сложном многомерном мире есть закон: нет работы — нет денег. А если нет денег — нет ничего. Буквально через месяц Семен стал подозревать, что люди с его специальностью в этом странном капиталистическом раю, мягко говоря, никому не нужны. Через полгода он осознал это в полной мере. Через год скитаний по различным конторам Бог, космос или провиденье сжалились над ним, и Семену подвернулась работа продавцом-консультантом в художественной галерее. Он отработал там пять лет и галерея закрылась. Ему опять повезло, он стал продавать картины частным образом на Вернисаже, рядом с ЦДХ. Но и это занятие быстро закончилось. Семен нашел еще галерею, которая вскоре тоже закрылась, затем другую, и, наконец, остановился на этой. Обычно московские галереи открываются не ранее одиннадцати часов. Та, в которой работал Бокалов, располагалась в огромном торговом центре, и по условиям контракта об аренде должна была открываться в 9 утра, а закрываться в 10 вечера. Все это Семена ужасно напрягало, однако в его работе были и плюсы. Два дня он работал, два отдыхал. И сама работа была не слишком трудоемка, состояла она из просиживания штанов на диване. Так как Бокалов был человеком творческим, тринадцатичасовое сидение на белом диванчике его нисколько не удручало. Более того, чрезвычайно напрягало появление в галерее различных псевдо-продвинутых клиентов, у которых что и имелось, так это претенциозное поведение, стремление покрасоваться, произвести некое впечатление на собеседника, в простонародье называемое понтами. У некоторых индивидуумов этих понтов было так много, что хоть грузи мешками и отвози на базар. Семена буквально тошнило от таких людей. Он, как человек воспитанный с одной стороны, с другой же, как лицо заинтересованное и клиентоориентированное, старался не подавать вида, но внутри Бокалова в моменты общения с подобными неприятными личностями все бурлило и клокотало. А таких людей было немало, и заходили они в галерею довольно часто. Конечно же, это был не плюс, а самый натуральный минус. Но на этот минус Семен закрывал глаза. В тот момент, когда в галерее никого не было, а такое бывало тоже нередко, он доставал свой маленький ноутбук и принимался писать. Писал всего понемногу: и прозу, и стихи. Когда страдала душа и буквально разрывалась на части, Бокалов сочинял стихи, и ни о какой прозе и думать не мог. Но как только душевная рана затягивалась, стихи тут же пропадали, и на их месте появлялась проза.

Семен, как фигура гуманитарная и романтическая, постоянно прибывал в сладких грезах, мечтая то об одном, то о другом. Он все время размышлял, что было бы, если…? Бокаловская история, как никакая другая, имела сослагательное наклонение и вполне нормально с ним уживалась. Недостатка в фантазии Семен никогда не испытывал, а что касаемо всего остального, в этом случае было все не так гладко.

— Наверное, я родился не в то время, — говорил он, общаясь с самим собой.

А когда Семен всерьез задумался, какое время для него было бы идеальным, или, по крайней мере, в каком времени и стране он хотел бы жить, будь на то его воля, ответа не было. Его привлекала Америка 60-х годов, движение хиппи, рок-н-ролл, свободная любовь, ЛСД и все прочее. Но при более детальном погружении в тему он приходил к выводу, что вряд ли ему бы понравилось скитаться, как это делал Керуак, или пить, не просыхая, с утра до вечера, перемешивая это занятие с написанием рассказов и изнурительной мастурбацией, ставшей чуть ли не смыслом жизни для писателя Чарльза Буковски. Семену это не подходило, как не подходил и наркотический угар Берроуза и Кизи. До всей этой свободы Бокалов, конечно же, хотел дотронуться пальцем, коснуться кончиком языка, вдохнуть аромат этого прекрасного варева. Но не более. Погружаться в сказочную болотную трясину его никак не привлекало. И Кастанеды Бокалову вполне хватало на бумаге.

Еще одна страница истории, овеянная романтическим ореолом, манила Семена своей куртуазностью. Это были рыцарские времена, времена Ричарда Львиное сердце и его верного оруженосца Айвенго. Советский фильм про этих героев с балладами Владимира Семеновича Высоцкого запал в трепетную юную душу беззаботного вихрастого парнишки, и к двадцати пяти годам не изгнил и не растаял, словно туман, а напротив, разросся, поднялся и расцвел благоухающим цветком. Однако дипломированный специалист — это не шестиклассник, многое в подобной романтике его отпугивает, а некоторое даже пугает. Да и специалист, в отличие от ребенка, уже способен разобрать, где вымысел, и что из себя представляет обратная сторона этой медали — явь. А правда такова, что средневековье было не лучшим временем в истории человечества, и Семен это прекрасно понимал. Несмотря на все неприятные моменты, было еще несколько привлекательных для Бокалова общественно-экономических формаций в истории человечества — это древняя Греция с ее философией, поэзией, софистикой. Семену очень нравились греки с их позитивным мышлением, светлой, воспевающей культ красоты и гармонии культурой. Семен представлял, как на базаре встретит Сократа, как спросит его о чем-нибудь. Хотя, о чем спросить Сократа он так и не придумал. Но это было не так важно. Бокалов мог бы рассказать Архимеду про зубчатые колеса, шестеренки, и о том, что человек способен летать и опускаться под воду. Семен попытался бы объяснить Пифагору, что в 20-м веке придумали виртуальную реальность, которая состоит из цифр, и музыка, которую слушает современный человек, тоже оцифрована. Бокалов был уверен, что Пифагор как никто другой понял бы его, ведь именно этот мудрейший из философов Эллады учил о том, что весь мир состоит из цифр, совершенно не догадываясь, что должно пройти неимоверное количество лет, когда его предположение люди возьмут на вооружение и станут применять в быту. И, возможно, чем-то еще поделился бы Семен с древними греками, если бы попал в этот мифически сказочный мир.

Всякий раз мечты уносили Бокалова далеко от тихой, серой и безрадостной повседневной жизни в иные пустоши, в иные завиточки.

И в тот день Семен как обычно сидел на мягком белом диванчике и с довольным лицом искусствоведа тихо мечтал о чем-то сокровенном. В галерею вошла девушка. Несмотря на летнюю жару, одета она была тепло. Мечтания Бокалова прогнал странный шелест. Это был звук, который издавали болоньевые штаны незнакомки. Штаны, в которых зимой катаются с горок на лыжах или санках, такие теплые непромокаемые штаны, которые трутся при ходьбе и шуршат. Сверху на девушке была надета штормовка, за спиной висел рюкзак. Глядя на эту особу, можно было подумать, что она собралась в поход.

— Здравствуйте, — сказала незнакомка голосом, который очень подходил к ее внешнему виду.

— Да, здравствуйте, — ответил Бокалов, нехотя возвращаясь из своих дум, словно пробуждаясь ото сна, — Вас что-то интересует?

Девушка ничего не ответила, она принялась рассматривать картины, висящие на белых, в тон дивану, стенах.

— А вот это Ваши работы? — спросила она, не смотря на Семена, словно бы обращаясь к кому-то невидимому.

Так как в галерее никого, кроме Бокалова, не было, он решил, что вопрос адресован ему.

— Нет, я не умею рисовать, я не художник.

— А, вот… — вновь продолжила девушка в той же манере, растягивая слова, подобно тянущейся жвачке, — Вы холсты почем принимаете?

— Холсты… — без всякой интонации, словно попугай, повторил за ней Семен.

— Ну, это… масло… — уточнила девушка так, чтобы было более понятно.

И, конечно же, Бокалов все понял.

— Нет, девушка, — произнес он, выдавив из себя подобие улыбки, — ни холстов, ни масла мы не принимаем, у нас тут галерея, а не бакалея.

Девушка никак не отреагировала на явную саркастическую тональность Бокалова, словно не заметив ее.

— А, вот… Байкал у вас есть? — продолжила нести свой бред незнакомка, погружая Семена в ипохондриальное уныние.

— Нет, — ответил Бокалов ровно, без малейшего намека на недовольство, хотя был близок к этому, но сдержался.

— А, вот… Байкал… Там красиво, я была… Мы там… Байкал…

Девушка что-то бормотала себе под нос, лишь некоторые слова доносились до слуха Бокалова, и это дико его раздражало. Ему хотелось взять эту странную Золушку за шкирку, подвести к выходу и пнуть под жопу со всей силы со словами. Нецензурными словами. Но Семен был воспитанным человеком, и, если и совершал подобные противоправные действия когда-либо, то только в своем бурном, неукротимом воображении. А воображение у него было бурное и неукротимое. Просиживая штаны на работе, Семен не только смотрел на картины и летал в облаках — иногда он придумывал различные фантастические истории. Нет, не про марсиан, посетивших землю, и не про межгалактические войны роботов-мутантов. В его голове рождались причудливые образы вполне обычных людей, попадающих в странные мистические ситуации.

Вот одна из таких историй.

История Весенняя

Неторопливой походкой Апрель шел по задымленному выхлопами машин городу. Он не был похож на определенное время года, это был молодой человек с короткой стрижкой и со смешно торчащими в разные стороны ушами. Само его имя было слегка странным для сероглазого юноши с улыбчивым добродушным лицом. Но в этом мире многое кажется странным, если нам неизвестна истинная природа вещей. А эта природа чаще всего бывает скрыта от наших глаз, или же мы ее вовсе не хотим замечать. Что же касается юноши, то Апрель всегда идет за Мартом. По этой самой причине папа назвал своего отпрыска этим странным именем. Да, и еще была на то одна причина — Апрель Мартович родился в День космонавтики. А папа очень любил людей этой профессии, и всегда и всем советовал брать с них пример. Он даже бросал курить по-космонавтски, как рассказывала мама. Этот метод был очень простым и ни к полетам в космос, ни к тем, кто туда летает, никакого отношения не имел. Однако Март Февральевич любил все, что бы он не делал, поперчить космическим перцем. Суть метода заключалась в том, что, как только захочешь покурить, нужно налить стакан воды и выпить его залпом, до дна. Так ли точно Март Февральевич бросил курить, или же и вовсе никогда не курил, Апрель Мартович не знал. Когда Апрель родился, отец безвозвратно покинул их семью, оставив младенца на воспитание Весны. Так звали маму Апреля. Март и Весна познакомились в глубоком детстве, это была любовь с первого взгляда: чистая, невинная и прекрасная, как теплый весенний ветерок. Весна, забежав за кустики, присела по-девчачьи пописать, а Март, не подозревая, что так делать нехорошо, подталкиваемый любопытством, подошел к девочке, нагнулся и стал смотреть, что и как это она делает.

— Я — Весна, — сказал девочка, ничуть не смутившись, — я писаю.

Тогда Март оторвал свой любопытный взгляд от журчащей струйки и заглянул в голубые, словно небеса, глаза девочки.

— Я — Март, — произнес он робко, — и я смотрю, как ты странно писаешь.

И их маленькие симпатичные мордашки рассмеялись звонким детским смехом.

В школе до восьмого класса их дразнили «тили-тили-тесто, жених и невеста». Они всегда были вместе: вместе шли в школу, вместе возвращались домой, сидели за одной партой, на двоих делили бутерброд и домашние задания. Только справлять нужду ходили по отдельности, но это потому, что туалеты различались на мужские и женские.

В классе седьмом, когда девочки стали уже формироваться, созревать и расцветать, Марта каждый день донимали в туалете одноклассники.

— Ну что, ты уже чпокнул ее? — при этом щелкая двумя пальцами о большой палец другой руки, спрашивали они. — А титьки-то трогал, трогал?

На все эти скабрезности Март лишь отмахивался, глупо улыбаясь, и, справив нужду, поскорее уходил из туалета, оставляя возбужденным одноклассникам огромное непаханое поле для их наивных сексуальных фантазий.

Но как-то раз днем после уроков Март, проводив Весну домой, по обыкновению зашел к ней для того, чтобы сделать примеры по алгебре.

Пока он мыл в ванной руки, Весна, забежав в свою комнату, переоделась в домашнее. Она надела розовые шорты, в которых всегда ходила дома, и белую футболку. Футболка была ей слегка большая и висела на девочке словно мешок. Весна поспешила на кухню накормить песика, йоркширского терьера Тяпу. Март вошел в кухню, когда Весна, наклонившись, насыпала из банки в миску Тяпы сухой корм. Тяпа визжал, вращая хвостом словно пропеллером, и тыкался своей смешной мордашкой в руки хозяйки, непроизвольно мешая ей насыпать корм в миску. Девушка старалась отогнать пса, склоняясь все ниже. Слишком большая горловина ее футболки оттопырилась, обнажая худосочное, еще только начинающее формироваться тело с острыми, похожими на крысиные мордочки грудками, увенчанными маленькими розовыми сосочками. Март стоял и, словно завороженный, смотрел на это невиданное чудо. Весна заметила его взгляд и лишь улыбнулась, на что Март, смутившись, тут же отвел глаза.

— Сделать бутерброды? — спросила Весна, выпрямляясь.

Март молча покачал головой, затем проглотил подкативший к горлу ком и выбежал из кухни.

— Ты куда? — бросилась догонять его Весна.

Она догнала своего будущего мужа у самой двери, обхватив руками, крепко прижалась к нему.

— Что с тобой? — прошептала она в горевшее от стыда ухо.

— Мне… мне нужно… — попытался скрыть волнение Март, — я обещал… Мне домой…

Весна развернула его и прикоснулась жаркими, полными огня губами к его тонким, испуганно вздрагивающим губам.

Никакое домашнее задание в этот день они не делали, закрывшись от Тяпы в комнате. Молодые любовники завалились в широкую Весеннюю постель и целовались-обнимались до самого вечера.

На следующий день Март пришел в школу один, без Весны. Ему казалось, что вся школа уже знает, чем они с Весной вчера занимались. Март молча прошел по коридору, вошел в класс и сел за свою парту. В школе ничего не изменилось, все было по-прежнему, лишь один одноклассник поинтересовался у него мимоходом, где Весна. Но, не получив ответа, удалился восвояси.

Прозвенел звонок, все расселись по местам, ожидая учителя. Март заметно нервничал, соседнее место за его партой было пусто. Он с надеждой смотрел на дверь и проклинал себя за малодушие и непорядочность. Ему было стыдно за вчерашнее, за тот сладостный опьяняющий грех, который и грехом-то можно назвать с натяжкой.

В класс вошел учитель, все встали, приветствуя его.

— Садитесь, садитесь! — словно цыпленок, собирающийся взлететь, замахал руками учитель истории.

Класс сел, зашуршали тетради и учебники. Учитель, худосочный мужчина среднего роста, поправил пальцем съехавшие на нос очки и открыл журнал.

— Кто отсутствует? — привычно спросил он.

— Ложкин. Болеет! — выкрикнули с последней парты.

— Ивличев руку сломал, — донеслось из класса.

— А как с ногами? — спросил учитель, прищурившись, оглядывая класс.

— А что с ногами? — спросил второгодник с последней парты.

— Ноги не сломал, ходить может? — уточнил учитель.

— Не, ноги целы.

— Так и чего же не пришел? — не отступал учитель.

— Говорят же, руку сломал, правую.

— И что? — учитель сделал вид, будто не понимает.

— Писать-то он не сможет, — заступилась за Ивличева девочка с третьей парты.

— Голова, надеюсь, у него в порядке, голову не сломал, уши слышат, голова соображает? У нас ведь не физкультура, здесь через козла прыгать не нужно.

От слова «козел» класс воодушевился.

— Через него самого можно прыгать, — раздалось откуда-то сбоку.

— Он, наверное, через козла не смог перепрыгнуть, вот и грохнулся, — зазвучал другой.

И гул голосов наполнил класс, словно вода пустой сосуд.

— Отставить! — рявкнул учитель, восстановив прежнюю тишину. — Кого еще нет?

Он вновь был спокоен, уткнувшись своим длинным носом в журнал, что-то высматривая там, водя ручкой.

— Еще Холодной нет, — словно снаряд разорвался в голове Марта.

— Весны? — удивленно произнес учитель и устремил свой умный дотошливый взгляд на Марта.

Юноша покраснел, словно рак, боясь, что сейчас все вскроется. Но то ли учитель заметил его смятение, то ли провидение оказалось к Марту благосклонным — историк закрыл журнал.

— Итак, — произнес он делово и громогласно, — сегодня мы поговорим с вами о Сократе. Кто из вас знает, кто такой Сократ?

Класс молчал, никто не смотрел на учителя. Головы учеников были либо повернуты в сторону, либо изучали надписи на парте.

— Март, — обратился учитель, — что случилось с Весной? Тоже руку сломала?

Март хотел подняться, но учитель дал ему знак рукой, чтобы тот оставался на месте.

— Сократ был философ, — с трудом выдавил из себя юноша.

Историк угрожающе сощурился и, слегка помолчав, произнес:

— Не совсем так, но в общем и целом верно. Сократ был мудрец. Он был мудр как никто ни до, ни после него. Все, чем он занимался, так это ходил по Афинам и разговаривал с жителями города. Он был ужасно некрасив собой, просто уродлив, и к тому же беден. У него была сварливая жена, которая ругалась с ним. А он каждый день пил вино и разговаривал со знакомыми и незнакомыми людьми, доходя всякий раз в разговоре до истины, побеждая всех в споре.

— Бомж, короче, конченый! — раздалось с последней парты.

— Да, выглядел он примерно так, — на удивление всех спокойно произнес историк, не сделав замечание за выкрик.

— И как вы думаете, что с ним стало? Не бойтесь, смелее, я слушаю ваши предположения.

— Грохнули, наверное, кому охота идиотом выглядеть! — вновь заголосила галерка.

— Да и пил еще, — поддержали девочки, — может, в пьяной драке пырнули ножом и все.

— Или заказали его киллеру.

— Спился, да и делов-то! — заржал второгодник. — Как пахан у Серика.

На все голоса завязалась дискуссия.

— А ты как думаешь, Март? — вновь персонально обратился историк.

— Я не знаю, почему она не пришла, — набрался духу и произнес Март.

— Угу, — понимающе покачал головой историк, — да, отчасти вы правы. Но лишь отчасти. Сократа приговорили к смерти. А обвинили его в том, что он не почитает Афинских богов. И еще в том, что растлевает афинскую молодежь. Его пригласили в суд, и он выступал в свою защиту. И как вы думаете: величайший человек в истории, мудрец, который не чета нам, не мог бы защитить себя перед кучкой жалких ничтожных людишек? Конечно же мог бы, ему не стоило никакого труда оправдать себя. Но мудрец на то и мудрец, он с легкостью, стоически принял этот приговор. Выпил чашу цикуты — это чаша с ядом. Друзья отговаривали его пить этот кубок смерти, склоняли к побегу, говорили, что все устроят. Но Сократ отказался.

— От зеленого вина отрекалася она, — довольно громко произнес вихрастый парень, сидящий за четвертой партой рядом с окном.

— Похвально, Тютин, что ты знаешь Пушкина. Но, как обычно, ты все перепутал. Сократ совсем не походил на царевну, и от зеленого вина никогда не отрекался. И цикуту выпил добровольно, хоть и был к ней приговорен. Это скорее добровольная смерть. Он мог бежать, его никто не держал. Он мог выиграть этот судебный процесс, но тоже не стал. Ах, какая блистательная речь была произнесена им на суде!

— А почему он это сделал? — спросила девочка, сидящая за первой партой и жадно глотающая каждое слово учителя.

— Добровольно ушел из жизни? — улыбаясь кончиками губ, спросил историк. — Много причин. Вы знаете, он учил молодежь простым житейским истинам, тому, что нужно быть смелым, сильным, честным. Но как-то раз один афинянин разговорился с Сократом и сказал ему: «Вот ты, Сократ, учишь молодежь быть честными, сильными, смелыми, они сидят и слушают тебя, даже, наверное, думают, что такие и есть. А если я налью им вина покрепче да позову к гетерам развратничать, они тут же отрекутся от тебя и твоего учения и пойдут со мной». На что мудрейший Сократ ответил ему: «Безусловно, ты прав, ведь катиться вниз всегда проще, чем подниматься вверх». Быть честным, смелым, добродетельным — это удел немногих, это сложный, тяжелый путь на вершину крутой горы. Предать, отречься легко. Человек слаб по натуре своей. Но в нем достаточно мужества, чтобы исправить ошибки. Чтобы раскаяться в малодушии и впредь так не поступать. Коль уж мы заговорили об этой теме, давайте подумаем вот над чем. Два ученика Христа, два апостола: Иуда Искариот и Петр. Петр отрекся от своего Учителя, Сына Божьего, от Бога, отрекся трижды и всю оставшуюся жизнь искупал свой грех. Он стал тем камнем, на котором стоит христианская церковь. И другой, Иуда — тот, который предал Христа за 30 серебряников. Петр сделал это невольно, по малодушию, и затем всю жизнь исправлял эту роковую ошибку. А поступок Иуды не малодушие, не страх и не боязнь за собственную жизнь, здесь иной мотив. Раскаянием было повешение, Иуда удавился. В христианстве это один из самых жутких грехов, он так и называется — Иудин грех. Самоубийство — это Иудин грех. Иуда предал Христа сознательно, за деньги, обдуманно. Не так, как Петр, в порыве навалившихся на него событий. Но кто мы такие, чтобы судить? Кто из вас возьмет на себя эту ношу, кто осудит Иуду или Петра?

Учитель замолк, в классе стояла гробовая тишина, распахнутые словно окна доверчивые детские глаза смотрели на него внимательно.

И тут учитель увидел поднятую руку.

— Да, Март, ты что-то хотел?

— Можно мне уйти? — негромко, но твердо произнес мальчик.

— Конечно, — кивнул головой довольный учитель, — иди и не беспокойся, я скажу, что тебе нездоровилось, и я отпустил тебя домой. Тебе ведь нездоровится, я правильно понимаю?

— Да, — буркнул Март.

Март взял уже собранный к этому моменту портфель и вышел из класса. Сквозь закрытую дверь до него донеслось:

— Я вам расскажу притчу про зерна…

После окончания школы Март и Весна поженились. Через несколько лет у них родился сын.

— Прости, — сказал Март своей жене, — но я больше не люблю тебя.

— А как же Апрель? — спросила она.

— Апрель приходит, когда уходит март, — сказал он на прощание.»

— Он очень большой, этот Байкал, — произнесла девушка уже внятно и отчетливо, — большущий. У вас есть картины про Байкал?

— Нет у нас про Байкал, — раздраженно, хотя и вполне сдержанно, ответил Семен.

Девушка расстегнула молнию на штормовке и засунула руку за пазуху. Мгновение, и она извлекла оттуда бутылку с водой.

— У вас тут жарко, — произнесла она, открутив крышку и принялась пить.

— Да, есть немного.

И тут Бокалову словно наяву привиделась такая картинка.

Эта девушка — бывшая лыжница, и приступ шизофрении, так внезапно напавший на нее из-за елки, заставил ее упасть и забиться в конвульсиях прямо на лыжне. Пока она лежала и вздрагивала, пораженная конвульсиями, соревнующиеся лыжно-атлеты проезжали прямо по девушке на своих натертых мазью пластиковых лыжах. Тем самым эти юные чемпионы нанесли коллеге глубокий психосоматический урон. Истоптанную пластиковыми лыжами и поруганную алюминиевыми палками, врачи скорой помощи увезли страждущую душу и изнемогающее тело в «Кащенко», приют заблудших душ. Ее там долго лечили электричеством и прочими пилюльками, лыжница от этого полюбила спорт еще больше. Девушка и до этого его очень сильно любила, а после еще сильнее стала. И вдруг летом у главврача — юбилей, шестидесятилетие, все врачи, братья и сестры, ясное дело, в хлам. Ну и наша Глаша ноги в брюки и ходу. «Лыжню, дайте даме лыжню!». Вот так и доковыляла до галереи.

— Вы любите лыжный спорт? — устав от нечленораздельного бормотания девушки, спросил Семен.

— Нет, — ответила девушка, не услышав в вопросе Семена никакого тайного подвоха, — может, у вас есть что-то с Байкалом? Он большой, красивый … — завела опять свою шарманку Глаша.

— Девушка, нет у нас Байкала, нет! — уже не выдержал Семен, — закончился Байкал, весь выпили!

— Закончился… — произнесла лыжница так, словно она — Джульетта, а Ромео как раз скончался.

— Да, — сочувственно выдохнул Семен, — что поделаешь. Вы приходите через полгодика, может, появится. Если принесут, я Вам один оставлю, честное слово.

— Байкал? — обнадеживающе произнесла лыжница.

— Байкал, — уверил ее Семен. — Байкал, что же еще.

— Ну ладно, — вновь как-то грустно произнесла она, — я, пожалуй, пойду.

Семен ничего не ответил, он боялся спугнуть столь благостное настроение, которое повлекло девушку прочь из этого живописного храма. Подальше от храма, поближе к Байкалу.

Любительница самого большого пресноводного озера ушла. Семен вновь погрузился в думы.

Он давно мечтал написать большой роман: про себя, про нелегкую жизнь искусствоведа среднего звена, и там отобразить всех этих сумасшедших, которые заходят к нему с подобными Байкалами. И еще, без лишней скромности подумал он об экранизации своего ненаписанного романа. И больше всего его заботила именно эта сцена с сумасшедшей лыжницей. Во-первых, представлял он себе, следовало начать с подбора знакомых актрис на роль любительницы озера Байкал. Первым делом Семен примерил Дженнифер Лопес. Но так как Бокалов не собирался убивать в своем фильме эту полоумную в лыжном обмундировании, по этой причине Лопес на эту роль не годилась. Как-то однажды Семен включил телевизор, там как раз только началось американское кино. Он открыл пиво, чипсы и принялся смотреть, смакуя из стеклянной пивной кружки бодрящий янтарный напиток. Но только Бокалов сделал хороший глоток, как на экране появилась красотка Лопес. Минут пять он откашливался и приходил в себя. И как только пришел и уже собирался переключить канал, как, о чудо! — на шестой минуте Дженнифер Лопес скоропостижно скончалась. Хорошо, что Семен не сделал еще один глоток, а то бы уже не оправился от такого счастья. Фильм Бокалову очень понравился. Будь Семен в числе американских киноакадемиков — режиссер мог бы смело рассчитывать на Оскар.

Следующей после Лопес в списке шла Джулия Робертс. Ее оскароносная улыбка слегка смущала Семена. Он представил сумасшедшую спортсменку в затасканном лыжном костюме в тридцатиградусную жару с ослепительной улыбкой Джулии и ему чуть не поплохело. Искусствовед решил, что эта тоже не подойдет. Затем шли вереницей различные голливудские матрешки Барби. И, наконец, Семен переключился на российских актрис. Сначала он копался в советском кинематографе, тщательно подбирая фактуру на роль лыжницы. Не найдя и там подходящих кандидатур, занялся российской сериальной машиной, поставляющей звезд, словно печеные пирожки.

Но вскоре, утомившись, оставил эту затею вовсе. И попытался поскорее забыть странную девушку в лыжном костюме.

Глава 2

Время шло своим чередом. Семен все так же ходил на работу, просиживал там два дня, выходные пролеживал на диване, смотря очередной фильм, выпивая очередную бутылку пива, заедая ее очередным вяленым лещом и порезанным кольцами луком.

Раз в месяц Бокалов получал крохотную зарплату, которой только и хватало, чтобы заплатить за квартиру, купить пива, леща, лук и сигареты, да и прочие товары первой необходимости. На все остальное, если вдруг возникали непредвиденные расходы, требовалось занимать. Занимал он в основном у друзей и знакомых. Занимал не часто, но потом долго не мог отдать. Нужная сумма все никак не накапливалась. Семен был напрочь лишен этого дара — копить деньги. Он пробовал откладывать в ящик стола, но, как не старался, все равно, рано или поздно, приходилось залезать в укромное хранилище и опустошать его под корень. При всем желании иметь финансы, разбогатеть ему не грозило, Семен не любил деньги, и деньги отвечали ему взаимностью. Хотя, может быть, будет неправильно сказать, что Семен не любил деньги. Разве же есть в нашем мире человек, который не любит деньги? Или любит что-то больше денег? Конечно же, Семен любил эти разноцветные бумажки, но любовь была какая-то чахлая, не сердечная. Что касается денег, то они и вовсе не любили Семена, и, как он не старался, никак не хотели задерживаться в карманах искусствоведа. Неуютно им было под его руководством.

Жил Семен один, без семьи, без любимого человека, даже друзья и те перестали его навещать. Он им слишком много задолжал, а отдавать было нечем. И девушку Бокалов тоже не мог найти именно из-за банального отсутствия денег.

День и ночь, прибывая в своих фантазиях, искусствовед, пытаясь переквалифицироваться в писателя, постоянно что-то сочинял, а после размещал свои художественные опусы на всевозможных окололитературных сайтах.

Так и катилась неспеша тихая размеренная жизнь: два дня Семен ходил на работу, два дня чувствовал себя писателем. Пил и мечтал реализовать задуманное, написать роман. А голова его была словно котел с супом, и много всего там кипело и варилось. Но только наружу никак не выплескивалось, все выкипало и выветривалось вместе с паром. Однако Семена это не печалило, подобный суп в его голове варился практически постоянно. Только один выветривался, сразу закипал другой. Нельзя сказать, что Бокалов не пытался свои мысли и идеи выразить с помощью слов, увековечить их в бессмертном произведении. Нет, он этого страстно желал, и раз в неделю его словно магнитом тянуло к компьютеру для того, чтобы написать рассказ, эссе, повесть. Но только он садился, включал компьютер, открывал ворд, как муза покидала начинающего прозаика. Мысль, до этого времени текшая и пенившаяся бурной рекой, вдруг высыхала напрочь, не оставляя даже маленького, тоненького ручейка. И Семен, чтобы вдохновиться, открывал интернет и пропадал там. Однажды ему на глаза попалась интересная статья про сценаристов. Из нее Бокалов узнал, чем отличается американский сценарист от русского. Американский сценарист до того, как стать известным, знаменитым и богатым, работает в кафе, моет посуду или на заправке заправляет машины. В свободное время он пишет. И если такому сценаристу предложить снять фильм по его сценарию, то он достанет из-за пазухи уже написанные два, а то и три сценария. Если то же самое предложение адресовать нашему псевдосценаристу, он, конечно, с радостью согласится и даже расскажет, сколько замечательных идей имеет на этот счет.

Семен больше походил на русского сценариста, до американского ему было еще далеко.

На досуге, когда приступы черной меланхолии накрывали его с головой, Бокалов садился за компьютер и начинал есть себя поедом. Это походило на диалог с внутренним инквизитором, который нещадно бичевал ранимую и трепетную душу искусствоведа.

«- Разве у тебя нет желания купить новый красивый автомобиль? Например, какой-нибудь джип. Ты открываешь дверь, садишься в него и слышишь, как скрипят новые кожаные сидения, и запах, удивительный запах новой вещи. Но это не просто вещь, это новый джип, и ты- в нем. Есть у тебя такое желание?

— Предположим, что есть, и что из того? Желание у меня есть, у меня средств для осуществления этого желания нет.

— Или нет желания, никакого желания. Нет желания — нет средств. Есть желание — найдутся и средства, это уж я тебе как краевед говорю. Главное, захотеть. Я знаю одного человека, который имеет желание сидеть дома и пить алкоголь. Других желаний у него нет. Нет, есть, конечно, мелкие желания, но я о другом, в глобальном смысле. У него имеется такое желание пить алкоголь, и он его пьет. Дома, в гостях, на работе, не важно, главное, пьет. В этом-то все и дело. Скажи, а если бы желания исполнялись, пусть одно, но глобальное…

— Чего бы я пожелал?

— Да.

— Даже не знаю, так, с ходу, сложно сказать, надо подумать…

— Не надо думать.

— Почему?

— Потому что оно и так уже сбылось. Ты целыми днями словно увалень сидишь дома, ничего не делаешь и не хочешь делать. Ну, иной раз обед приготовишь, другой раз пол подметешь. И все. Как ты перебрался в эту квартиру, так по сути все сидишь дома. Твоя глобальная мечта, считай, сбылась. Ты работаешь по сменам: два дня работаешь, а другие два дня просто валяешься на диване. Тебе не нужно думать — все сбылось давно. Если ты станешь думать, ты придумаешь много различных клише: деньги, путешествия, славу и прочую ерунду, которые не являются твоей мечтой. Мечта она вот, здесь, под левою грудью, бьется, стучит, ее не нужно проговаривать. Слова лишь запутывают и уводят непонятно куда. Мечта — она бессловесна, сидит внутри и ждет своего часа. Поначалу ты грыз землю, рвал жилы, одним словом, добивался реализации своей мечты. Ты думал, что хочешь стать известным, популярным, добиться успеха и славы. И судьба давала тебе тысячу шансов, мимо которых ты либо проходил, либо затыкал уши и закрывал глаза. Тебе раздали столько козырных карт на руки, что любой другой давно обыграл бы всех и вся, но не ты. Ты все свои козыри просто побросал на корм свиньям и остался тем, кем и был, не добившись ничего, чего хотел. Но не мечтал, мечта твоя была в другом, в этом и весь секрет. Прошло несколько лет, и твоя мечта сбылась, ты сидишь дома, смотришь телевизор, пьешь пиво и иногда приводишь в свой дом девушек, что бывает крайне редко. Теперь все наносное ушло, осталось одно чистое золото без примесей. Золото твоей мечты.

Ты сидишь дома, смотришь в окно и жалеешь бездарно прожитые годы. Так и хочется сказать: «Аминь»».

Подобными вещами Бокалов занимался довольно часто, самобичевание стало нормой его скучной одинокой жизни. Всякий раз, когда Семен начинал плакаться в жилетку своего компьютера, его самооценка падала настолько низко, что после с трудом приходилось выползать из-под этого плинтуса.

Однажды Семен даже хотел открыть клуб неудачников, в котором бы он занял место председателя. Бокалов даже собрался разработать манифест клуба неудачников, навроде манифеста дадаистов и сюрреалистов. Конечно, никакого клуба он не создал и манифеста не написал, но настолько погрузился в это страшное болото под названием «неудачник», что ушел с головой и остался в этой трясине.

Так он и жил, бездарно и никчемно проживая свою жизнь, давя диван и медитируя на телевизор.

По прошествии двух дней Семен вновь отправлялся на работу и терзался муками раскаянья за бездарно убитое время. В эти два дня его мозг трудился с двойной выработкой. Но эти безумные обороты, как обычно, работали вхолостую. Помимо мозговой деятельности, работа Бокалова являла собой кладезь различных историй для рассказов. Каждый день в галерею заходили типы один страннее другого и выносили Семену мозг напрочь. А Бокалов тем временем лишь напрягался, вместо того, чтобы внимательно слушать, проникать в суть вещей, а затем записывать все это. Если бы он исправно трудился каждый день, записывая новую историю, он вполне мог бы стать вторым Чеховым, ну или кем-то еще, не менее значимым в литературном мире.

История культурологическая

В художественной галерее сидел скучающий продавец-консультант. Вошел мужчина лет 50-ти. Продавец опытным взглядом распознал в нем художника.

— А-а-а… — начал тянуть посетитель кота за яйца, не зная, как начать разговор, — вы тут продаете?

Консультант кивнул головой, явно не желая разговаривать.

— А-а-а… — вновь продолжил мужчина издеваться над бедным котейкой, — вот эта сколько стоит?

Консультант спросил:

— С какой целью Вы интересуетесь?

В голосе у консультанта явно прослеживались нотки недовольства.

— Я как-то заходил к вам, — враскачку начал мужчина продвигать свою тему, — так-то я художник. Мы сейчас в ЦДХ стоим, выставка там у нас. Вот уходить собираемся. Вы берете на реализацию?

Консультант словно бы нехотя выдавил из себя:

— Нет. У нас много всего.

— У меня недорого, за пять тысяч, — не сдавался художник.

— Да, за пять тысяч, — повторил за художником консультант, — нет, не берем и за пять.

— А почему не берете? У меня хорошо покупают, в разных салонах, — опустился до примитивной лжи мужчина.

— Рад за Вас, — высокомерно произнес консультант, — только у нас плохо покупают. У нас художников в десять раз больше, чем покупателей. Куда? Складировать, что ли? Вообще нет покупателей. А художников у нас хватает вполне, даже с избытком.

Художник ушел. Консультант присел на диван, закинул ногу на ногу, взял каталог по искусству и принялся его листать.

Вошла женщина лет 30-ти.

Консультант посмотрел на нее оценивающе.

— Добрый день, — произнес он стандартную фразу.

Женщина никак на это не среагировала. Консультант потерял к ней интерес и продолжил рассматривать картинки из каталога. Женщина несмело пошла по галерее, внимательно изучая каждую картину, затем подошла к консультанту.

— Добрый день, — вновь произнес консультант, — подсказать что-то?

— Да. Вы ведь покупаете работы?

На лице консультанта появилась ехидная надменная улыбочка.

— Нет.

— Ну, а как же вот это все? — девушка в замешательстве развела руками, указывая на висящие на стенах картины.

Консультант молчал, словно бы не понимая смысла вопроса.

— Это разве Вы не купили все? — девушка показала консультанту на висящие на стенах картины.

На лице консультанта блуждала все та же улыбка.

— Нет.

— А что же мне делать? — в отчаянии задала женщина консультанту вечный вопрос русской интеллигенции.

Консультант, вполне себе образованный молодой человек, продолжил молчать, делая вид, что не понимает, что от него хотят. Если великий и могучий Чернышевский не ответил, так кто он такой, чтобы давать какие-либо разъяснения на подобные вопросы?

— У меня тоже не купите? — уже не надеясь на положительный ответ, спросила женщина.

И тут словно бы спящий внутри консультанта любопытный маленький зверек проснулся. И этому зверьку стало интересно, что это за странная особа, и что она хочет продать.

— А что Вы хотите нам продать? — полюбопытствовал консультант.

— Вы знаете, я художник. У вас, конечно, салон, а у меня такие картины, таких нигде нет. Я сама их пишу, у меня свой собственный стиль. Это…

— Простите, а кто Вы, где учились? — перебил ее консультант.

— Я вообще-то мультипликатор, а училась я во ВГИКе. Но это неважно, у меня, знаете, такая очень интересная живопись, для вашего салона может не подойти. Это точно ни на что не похожее.

— Хотите, я Вам расскажу одну историю, — воспользовавшись тем, что художница перевела дух, вклинился консультант. — Марк Захаров попросил Геннадия Гладкова, чтобы тот написал ему несколько тем для очередного фильма. Гладков потрудился на славу. И когда к нему пришел Захаров, тот показал десять придуманных для фильма тем. Захаров сказал: все беру. И спросил, есть ли еще что-то. Гладков признался, что есть еще одна, но он ее не покажет режиссеру. «Почему?» — удивился Захаров.

«Потому что друзья говорят, что она очень похожа на какое-то другое произведение». На какое другое, Гладков не сказал. На что великий режиссер произнес гениальную фразу: «Послушай, Геннадий, если музыка ни на что не похожа, то она нахрен никому не нужна».

Консультант замолчал, внимательно уставившись на женщину с целью выяснить, какой эффект на нее произвели эти слова.

Но художница оказалась к словам равнодушна, она продолжала гнуть свою линию.

— У меня это… — вновь принялась рассказывать она о своей живописи, словно бы консультант ничего не говорил, — и сюрреализм, и немного импрессионизма, ну и, конечно, модерн, так никто не пишет.

Диагноз был налицо.

— Есть еще экспрессионизм, кубизм, фовизм и другие живописные направления, — сыронизировал консультант.

Женщина засмеялась.

— Нет, у меня этого нет. Сюрреализм — это там такой научный подход, он выявляет потусторонний мир человека. Я Фрейда прочла уже в 12 лет, и Юнга тоже.

— Что, тоже в 12? Юнга?

— Да, конечно, это очень, очень интересно.

— Простите, и что же Вы для себя почерпнули из этих книг?

— Очень многое. Да, но ведь сюрреализм — это как раз теория Фрейда. Наши художники — они слабее западных, намного. У нас не очень сильные были художники.

— Это вы сейчас о ком? — удивился консультант.

— Я про 19-й век, там у них художники гораздо сильнее были, — на полном серьезе произнесла девушка, совершенно безапелляционно, словно являясь в этой области экспертом если не номер один, то где-то очень близко.

— Да что вы говорите?! — загадочно улыбнулся консультант, — можете назвать кто?

Женщина слегка замялась, но вовремя нашлась.

— Ну, вот, те же импрессионисты хотя бы.

Чушь и болтовня потихоньку начинали раздражать консультанта, человека хоть и неблестяще, но образованного и работающего в этой галерее на ставке искусствоведа.

— Да что Вы такое говорите?! — возмутился консультант.

— Да, да и вот, если сейчас взять, тоже. У них там художники гораздо лучше, чем наши.

— Гораздо лучше, чем наши… — повторил глупую фразу консультант. — Можете назвать хоть одного современного западного художника?

Тут девушка чуть было не села в лужу, но развернула паровоз на свои рельсы и покатила.

— Моду даже возьмите, вот в центре Москвы есть бутики, если бы Вы знали, сколько там стоит нижнее белье. Я уже не говорю о платье. Это безумные деньги. Это же известные Дома, они уже давно существуют. И художники там. Ну, у нас может Бакст был вот с такой рукой поставленной.

Она говорила так, что человек не сведущий в истории живописи мог бы подумать, что Бакст — это такой теннисист. Тонны словесного мусора сыпались на консультанта. Он молчал и слушал. Но вдруг ему это слегка надоело. И он попытался сбить пыл этой особы.

— Возможно, Жорж Армани не чета по таланту и гениальности посредственному художнику Репину, — саркастически произнес консультант, — только нижнее белье, платья и прочая чушь никакого отношения к искусству не имеет. И кто такие Коко и Кристианы все вместе взятые против одного только Репина?

— Вы что, это же старые Дома мод, им больше ста лет уже! — захлопала глазками женщина.

Консультант явно устал от разговора, он заметно сник и больше не хотел спорить с невежественной тупой гусыней.

Однако дама и не собиралась прекращать столь интересную беседу и продолжала блистать своим недюжинным интеллектом.

— У нас только кино хорошее, эти голливудские боевики надоели уже всем. Там ни ума, ни фантазии, одни спецэффекты, скучно. То ли дело наше кино, современное. У меня есть друг, он сценарист, сейчас пишет сценарий про наш концлагерь.

Консультант чуть не подпрыгнул от возмущения.

— Какое наше кино?! Да Вы что?! Это совершенно бездарное, тупое, неуклюже снятое за три копейки, напрочь лишенное оригинальности кино — лучше голливудского?

От столь бурного эмоционального всплеска его лоб покрылся легкой испариной.

— Вы посмотрите, — не унимался он, — разве это сценарии?! Возьмите Голливуд, сценаристы просто один другого краше, настолько оригинальные ходы, задумки, выкрутасы, смотришь и удивляешься. Вот они — современные сказочники нашего мира. А у нас что? Один сплошной концлагерь и нихрена больше. Кровь, насилие, любовь с извечными проблемами «ты бросил меня, ты бросил меня…»

— Это Вы, наверное, то, что по телевизору показывают, смотрите? — спокойно возразила женщина консультанту.

— Какой телевизор? Я его вообще пытаюсь не включать. Нет, не телевизор, скачаю и смотрю. Раньше советский кинематограф, не все, но это было ярко, самобытно, интересно. Это был чудо, что за кинематограф! И актеры, и режиссеры, и операторы. А сейчас нарушилась связь времен. Мы не умеем снимать так, как снимали тогда, мы не умеем снимать так, как снимают теперь на Западе. И получается у нас один сплошной арт-хаус. Уж лучше мы об этом совсем не будем говорить.

— Да, да, — согласилась женщина. — Спасибо, мне приятно было пообщаться с Вами. Я в Подмосковье живу, дом свой, народу нет совсем. Очень скучно, не с кем словом перекинуться. Нужно в Москву перебираться, тут жизнь кипит, бурлит.

— Такова, видимо, природа человека, — улыбнулся консультант. — Когда слишком шумно и суетливо, нам хочется туда, где тихо и спокойно, и нет никого. Но как только мы попадем в эту тишину, так у нас сразу появляется необходимость оказаться в круговороте событий.

— Да, — печально произнесла дамочка, — тишина и одиночество хороши для творческих людей, у которых есть талант.

Женщина как-то печально выдохнула, как бы давая понять, что она этим талантом почему-то обделена.

Искусствовед увидел в этом выдохе что-то обреченно-трагичное и решил поддержать девушку.

— Талант? — нарочито усмехнулся он. — Это своего рода пилюлька и не больше. Скажем, есть у Вас талант, и что? Вы думаете, это навек? Вовсе нет. Это типа ускоритель, который помогает набрать необходимую скорость, а потом все заканчивается. И молодость, и бензин, и деньги, и талант.

— Это как так? — скривила удивленную гримасу женщина. — Мне всегда казалось, что если талант есть — он есть, а если его нет — то его нет. И так будет всегда.

— Нет, — возразил ей искусствовед, — вовсе нет. То, что касается «есть» и «нет» — так и будет всегда, правда Ваша. Но это правда — лишь отчасти правда, а отчасти и неверна эта правда. Скажем, не было у меня таланта петь, он и не появится, но это вовсе не значит, что я не могу петь. Бесконечное количество певцов и певиц бесталантные напрочь, а поют.

— Так уж и бесталантные! — возразила женщина искусствоведу, при этом загадочно улыбнувшись. — Быть может, у них нет голоса, а талант-то есть! Талант — это не голос. Как они держатся на сцене практически без одежды и танцуют при этом и поют еще? Для всего этого тоже талант нужен.

— И опять я с Вами позволю не согласиться, — учтиво ей возразил искусствовед, — для этого нужен вовсе не талант, а нечто другое. Определенная конфигурация, подходящая под стандарт «90-60-90», и талант тут, увы, ни при чем. Но я ведь, собственно, не об этом. Вот, скажем, у человека проснулся талант. Когда он проснулся? В 17 — 19 лет. И этот молодой человек стал писать стихи, нарисовал свою первую картину, придумал научно-фантастический рассказ, склеил из пустых сигаретных пачек робота, вырезал из палки ложку, научился играть на гитаре и стал песни сочинять и сам их исполнять. И все это его творчество было слегка корявое, угловатое, наивное и много разных подобных эпитетов. Но все отметили про себя: он талантливый малый. Время шло, и он не стал ни певцом, ни художником, ни писателем, никем. Почему, спросите Вы? Где же его талант, спрошу я? Ответ очевиден: талант прошел «как с белых яблонь дым, увяданья золотом охваченный я уже не буду молодым». Вот и весь секрет.

— Нет, — не согласилась с такой трактовкой женщина, — это не у всех так, кто-то становится и художниками, и писателями, и поэтами, и певцами. Это не у всех так.

— Конечно, не у всех так, Ваша правда, — согласился с ней искусствовед. — Тут есть другая сторона этой монеты. Талант — это всего лишь молодость, и не более того. А дальше молодость проходит безвозвратно для всех без исключения, и талант тоже. Но только тот, кто нашел этому таланту применение, потеряв его, обрел мастерство. И при написании стихов, прозаических текстов, картин творец — писатель, художник, без разницы — уже не рассчитывает на свой талант, получится — не получится, он уже действует как мастер, зная, куда и как положить жирный мазок, а где наметить пожиже. Ему уже не нужен талант, он обладает профессией, он знает, что и как. А талант не знает наверняка, талант пробует, пытается, стремится, при этом нередко ошибается, но не отчаивается, а вновь и вновь бросается в драку и добивается задуманного. Поэтому он ярок, индивидуален, лишен клише и всякий раз стремится достигнуть вершин совершенства. Но совершенство — это смерть для таланта. Смерть для таланта — это мастерство.

— Наверное, — сдалась женщина и, сделав паузу, добавила, — наверное, Вы правы. Быть может, это так и есть, как Вы говорите. Но мне почему-то кажется, что Пушкин…

— Да Вы что! — прервал ход ее дальнейших размышлений искусствовед. — Вы же образованный человек. Назвать Александра Сергеевича талантливым — это оскорбить его! Пушкин — гений, а талант и мастерство ничего общего с гениальностью не имеют. Талант — это проходящее, мастерство — наживное. Мастерство — это что-то навроде опыта, жизненного опыта, если хотите. Пусть у Вас изначально и не было никакого таланта, но Вы занялись ювелирным делом, и через десять лет кропотливого, упорного труда Вы достигните удивительного результата, не обладая при этом талантом. Вы станете мастером и любой узор будет Вам по плечу.

— Так уж и любой? — хмыкнула женщина.

— Думаю, что любой. Вода не обладает талантом, она обладает упорством и этого вполне хватает ей, чтобы разрушить твердую породу или сделать ее гладкой.

— Разрушить, но не создать Венеру Милосскую, ни Микеланджеловского «Давида», ни Роденовский «Поцелуй».

— Ну, правильно. Микеланджело, когда он взялся за «Давида», было 26 лет, он был молод и талантлив. Безусловно, он был талантлив. Роден начал ваять свой «Поцелуй» в возрасте 41 года, к тому времени он уже был мастер. Ему уже не нужен был талант, он прекрасно знал, какой кусок в этой мраморной глыбе лишний и, хоть и не без труда, отсек лишние куски и получился шедевр.

— Мировой шедевр, — поправила женщина.

— Мировой шедевр, — согласился с ней искусствовед. — Роден тоже был в свое время талантлив, как и Микеланджело. А потом Микеланджело тоже стал мастером, великим мастером. Однако Леонардо не был ни тем, ни другим, он, как известно, был гением. А это, повторюсь, не одно и то же. И Микеланджело это прекрасно понимал, за это и ненавидел Леонардо, завидовал и ненавидел. Кстати, подобная история произошла с Буниным и Набоковым. Право слово, я не знаю, кто из них был гением, по мне — так никто. Один был Нобелевский лауреат, а второму так и не дали Нобелевскую премию.

— Я не знаю, правы Вы или нет, но мне пора, — произнесла женщина, печально улыбнувшись, — спасибо Вам за интересную беседу. Скажите, а Вы талантливы?

Женщина удалилась. Консультант немного подождал и вышел в туалет, закрыв за собой галерею.

Глава 3

Семен дописал рассказ, поставил точку и задумался.

Принято считать, что молодость заканчивается в тридцать лет. Затем идет средний возраст, и в шестьдесят — старость. Но, наверное, так было не всегда.

Иван Сусанин, этот могучий бородатый старец, герой России, заведший поганых ляхов в непроходимую топь болотную, был не так уж и стар. Из разных источников нам известно, что он родился в конце 16 века. То есть вычислить его годы жизни на момент подвига можно только примерно. Но это не меняет сути дела кардинально. Конец века — это явно не пятидесятые и не шестидесятые годы. Пятидесятые и шестидесятые — это середина века, а конец — это, возможно, начиная с семидесятых. Пусть так. Даже если Сусанин родился в 1570 году, то на момент подвига в 1613 году ему было 43 года. Должно быть, по меркам того времени он был уже старик. А в наше время, конечно, 43-летний мужчина — это уже не юноша, но и в старики его записывать слишком рано. На данный момент нашему президенту за 60, но никто его дедушкой не называет. А Ленину было 54, когда он умер. Дети Страны советов называли его дедушка Ленин, хотя ни детей, ни внуков у него не было. Вот еще удивительный факт: старик Каренин из романа Льва Николаевича Толстого был не совсем и старик. На пенсию ему было точно рано. Анне на момент повествования было лет 26, Каренин был ее старше на двадцать лет, значит, ему было 46. А матери Джульетты было 28 — почтенная дама. «Какой кошмар!» — подумал Бокалов и отогнал от себя мрачные литературные думы.

Вообще, возраст героев — это всегда такая морока. Дотошные копатели, искатели правды, непременно найдут какое-нибудь несоответствие в возрасте персонажа и обязательно ткнут читателя мордой в эту несуразицу. По этой причине Семен старался описывать персонажи своих произведений, не давая им четких возрастных характеристик, ну и, как обычно, путался в датах. Один и тот же человек у него мог быть пожилым и молодым одновременно, да и времена года порой мешались, словно колода карт.

Семен дошел до кухни, налил в кружку кипяченой воды из кувшина и выпил залпом, затушив внезапно возникшую жажду. Он взялся налить еще воды и вдруг что-то кольнуло его в палец. Большой палец правой руки заныл. Семен взглянул и увидел на подушечке пальца маленькую черную точку. Это явно была заноза. Семен надавил с двух сторон и зашипел от боли. Он принялся вспоминать, когда же посадил эту занозу.

В голову ничего не шло, весь вчерашний день Бокалов не брал в руки ни рубанок, ни шкурку, ни лобзик. И вообще не имел с деревом никаких контактов. Вчерашний день был выходным, на работу Семен не ходил. Проснувшись в обед, он сделал себе яичницу с колбасой и помидоркой. Яичница числилась дежурным блюдом Бокалова. Когда случалось нечего есть и не хотелось заморачиваться, Семен по-быстрому варганил яичницу. Готовить Бокалов любил, в его доме было аж несколько кулинарных книг, включая скаченный в электронном виде «Большой кулинарный словарь» Александра Дюма-отца. Труд оказался на редкость большой и увлекательный, Семен прочитал его наполовину. Бокалов, хоть и имел различные книги, посвященные еде, крайне редко прибегал к каким бы то ни было инструкциям. Готовил он по наитию, внутреннее чувство подсказывало ему, сколько нужно кинуть щепоток соли, сколько ложек сахара и прочее. Что касается яичницы, то она была у Бокалова нескольких видов. От обычной глазуньи: на сковороду разбиваются три яйца, солятся и жарятся — до кулинарных изысков: яичница с беконом, луком, помидорами, несколькими дольками красного перца и различными специями, травками наподобие укропа, молотого чеснока, петрушки. Когда в доме обнаруживалось молоко, что случалось крайне редко, Семен делал омлет. Резал много лука, обжаривал его на сковороде. Пока жарился лук, юный кулинар разбивал два или три яйца в пузатую кружку, взбивал ложкой, добавляя соль и специи, заливал все это молоком. Затем вновь, орудуя столовым инструментом, доводил содержимое до единой массы и выливал на шкварчащую сковороду. После накрывал крышкой и ждал несколько минут.

В этот день яичница была не сказать, что простой, но без лишних изысков. Бокалов расправился с приготовленной едой, заварил чай и на три часа провалился в интернет. Затем посидел на горшке и направился в ванну. В ванной любитель водных процедур пролежал два с половиной часа, а затем, распаренный, завернутый в полотенце, добрался до холодильника. Холодное пиво, мойва и кольцами порезанный лук — все это Семен отправлял внутрь, наслаждаясь голливудским блокбастером, заранее скаченным с просторов интернета. Весь вечер Бокалов пил пиво и смотрел киношки. В перерыве между просмотрами он заглянул в социальную сеть и наткнулся там на высказывание Питера Пауля Рубенса: «Основное различие между жизнью нашего века и жизнью древних — праздность и отсутствие физических упражнений; ведь ясно, что еда и питье не способствуют укреплению тела. Потому-то появляется отвислый живот, ожирение от постоянного обжорства, дряблые ноги и руки, истощенные собственным бездельем».

Проходя мимо зеркала в туалет, Семен задрал майку и посмотрел на свой живот, похлопав себя по пузу, икнул, поднял вверх палец, одобрительно кивнул головой и многозначительно произнес:

— Гений.

На втором литре Семен задремал и приснился ему эротический сон. Лето, жара. Бокалов потный шел по улице. Городская духота и пар от раскаленного асфальта бросали его в пот. Бокалову очень хотелось пить, рот его пересох и потрескался. Вдруг к нему подошла девушка в короткой юбке и белой майке с тонкими бретельками на покатых загорелых плечах. Семен посмотрел на ее восхитительную грудь и увидел, как просвечивают из-под майки темные, аккуратные соски.

Девушка, улыбаясь, спустила бретельку с плеча, обнажая грудь. Эта бесстыдная нимфа подошла вплотную к Бокалову и ее длинные, липкие от пота пальцы нырнули в его штаны и сильно сжали возбужденный уд. Шершавый язык вавилонской блудницы проник в сухой, измученный жаждой рот Семена. И пока девушка целовала Бокалова, ее рука сжималась все сильнее и сильнее, превращаясь в стальные, безжалостно сдавливающие член тиски. Семен попробовал высвободиться, но все усилия были напрасны. Незнакомка, словно паук, расправляющийся с угодившей в паутину мухой, уже высасывала соки из захваченного врасплох искусствоведа.

Бокалов вдруг почувствовал, что не может дышать, он стал задыхаться. А дама продолжала душить его своим языком, навалившись всем телом, сдавливая грудь.

Семен открыл глаза и принялся жадно хватать пересохшим ртом воздух. Сердце бешено колотилось в груди. Кое-как отдышавшись он стал потихоньку приходить в себя. Во рту был какой-то кислый привкус пива и рыбы, при этом язык высох и сделался деревянным на ощупь. Семен взглянул на будильник: электронное табло показывало 5.55 утра.

Поднявшись с постели, он поправил неудобно торчащий член и отправился в ванну отмачивать язык.

Войдя в ванную комнату, Семен открыл кран с холодной водой и подставил свой окаменелый язык под струю, затем вынул из трусов к тому времени уже опавший член и стал мочиться в ванну.

Мочился он долго, это выходило вчерашнее пиво. Закончив утренний моцион, Семен умылся и вышел из ванной.

Изучая свой проколотый палец, он не мог понять, откуда что взялось. Семен даванул, черное жало на долю миллиметра показалось на поверхности кожи. Бокалов хотел его ухватить, но ничего не получилось. Полчаса он провел, разыскивая иголку, эта затея успехом не увенчалась. Тогда Семен переключился на поиски пинцета. Благо, пинцет нашелся уже на двадцатой минуте поисков и изощренных идиоматических трехэтажных словесных конструкций. Находка пинцета тоже не дала ожидаемого результата, заноза прочно сидела в пальце, лишь слегка высовывая свою черную мордочку, но тут же прятала ее обратно в норку. В порыве раздражения Семен швырнул пинцет и кинулся на кухню. Ярость его настолько пульсировала и бушевала, что он уже был готов схватить нож и оттяпать себе полпальца вместе с занозой. Но Бокалов лишь открыл на полную мощность кран с холодной водой и сунул под струю пульсирующий, горящий перст. Слегка успокоившись, Семен закрыл воду и вновь попытался извлечь посторонний предмет. Он со всей силы сжал ногтями палец, и маленькая черная занозка вышла с капелькой крови из кожицы. Не то, что бы Семен был доволен, но определенная гордость теплилась в его душе, он справился, победил занозу. Собравшись, Бокалов поспешил на работу. Доехав до работы и усевшись на свой белый протертый диван, Семен невзначай посмотрел на палец и чуть не взвизгнул от негодования. В пальце чернела новая заноза. И откуда она взялась на этот раз было уже совсем непонятно. Ту прошлую Семен извлек, сомнений не было. Бокалов вновь принялся давить палец ногтями, но кроме капелек сукровицы ничего из раны не выходило, а заноза продолжала оставаться под кожей. То ли от инородного предмета внутри, то ли от того, что Семен безжалостно давил ногтями, палец распух и дико ныл.

В этот момент в галерею вошел очередной сумасшедший. Это был мужчина лет сорока. Грязные немытые волосы на его голове торчали в разные стороны, щеки были покрыты густой, неравномерно седеющей щетиной. Странная потусторонняя улыбка блуждала лице. Мужчина как-то хитро искоса поглядывал на Бокалова. Обычно так смотрят себялюбивые звезды, входя в магазин или в кафе, боковым зрением наблюдая и пытаясь понять, узнали их или нет. Семен не узнал незнакомца, а сумасшедшие давно перестали вызывать у него интерес. Бокалов пробежался глазами по неряшливой засаленной одежде посетителя и устремил взор на занозу.

Мужичок, заметив, что на него не обращают внимания, покашлял. Но этот кашель не дал никаких результатов, тогда он принялся бормотать себе под нос, делая вид, что рассматривает картинки.

Бокалов оторвался от своей болячки и вновь взглянул на мужика.

— Подсказать Вам что-то? — автоматически произнес он.

Мужичек пригладил свою бородку и ухмыльнувшись произнес:

— А если бы Вам сказали, что Вы через неделю умрете? — голос незнакомца показался Семену мерзким и противным, напоминающий звук скрипящего пенопласта.

Семен напрягся, почуяв если не прямую угрозу, то надвигающуюся опасность.

— Что? — спросил он в надежде на то, что ему показалось.

— Предположим, если Вам скажут, что Вы через неделю умрете, — повторил свой странный то ли вопрос, то ли утверждение незнакомец.

— От чего я должен умереть? — растерянно пробормотал Семен, сам не понимая, что говорит.

Сердце его учащенно забилось, к горлу подкатил комок, в висках застучало, а голова принялась гудеть словно море в ракушке.

— Да, нет, нет! — замахал руками мужик, словно бы оправдываясь, — я это так, к слову, ну, чтобы разговор завести. А на Вас, вон, и лица нет. Это я так, так, к слову. Что, если бы, не более того. А люди, они ведь смертные. Да и, собственно говоря, любая ерунда их может свести в могилу. Даже обычная занозка, а потом — заражение крови, и вспоминай, как звали.

— Занозка? — в глазах у Семена помутнело, словно его с головой окунули в густой непроглядный туман.

Придя в себя, Бокалов огляделся по сторонам, незнакомец растаял как дым. Не было даже намека на его присутствие. Все выглядело так, словно Семен только что пришел на работу и сел на диван, чтобы перевести дух. В галерее царила тишина, все находилось на своих местах — на стенах висели картины, горел свет. Семен вдруг почувствовал дикий голод, он решил попить чаю и чем-нибудь перекусить. Бокалов приподнялся с дивана и в этот момент в галерею вошел тот самый мужичок.

— Вы меня, пожалуйста, не пугайтесь, — произнес незнакомец доверительным голосом.

На его лице, словно луна в небе, висела печальная улыбка. Печальной она казалось от того, что глаза были холодными и грустными, а рот кривился усмешкой.

— Кто Вы? — с опаской спросил Бокалов, шаря глазами в поисках тяжелого предмета.

— Вот так просто я не смогу Вам ответить, кто я. Не то, чтобы не смогу, боюсь, Вы не поймете. Или поймете неправильно. Хочу Вас сразу заверить, я не сумасшедший.

— Но что Вам нужно? Вы хотите что-то приобрести? Картину?

— Нет, я к Вам, — незнакомец был спокоен и открыт.

Что-то доверительное было в его манере говорить, стоять, смотреть.

Это слегка успокоило Бокалова, но лишь самую малость.

— Вы были здесь несколько минут назад и несли бред о том, что я должен умереть. Это что, игра какая-то? — раздраженно спросил Семен, слегка повысив голос.

— Нет, — произнес незнакомец.

И от этого «нет» мурашки забегали по спине Семена.

— Что значит «нет»?

— Значит, не игра, — серьезно ответил мужчина.

— А что?

— Это очень сложно объяснить. И Вы вряд ли в это поверите. Это не очевидный факт.

— Вы точно не сумасшедший? — оскорбительно произнес Семен, начиная подозревать, что его либо разыгрывают, либо человек, ведущий с ним беседу, психически не здоров.

— Хорошо, — выдохнул мужчина, — не знаю, с чего начать. Как обычно, есть две новости.

— Подождите, догадаюсь, — перебил его Семен — плохая и очень плохая?

— Нет, плохая и хорошая, — кивнул головой мужчина.

— Плохая, я так понимаю, что через неделю я должен буду умереть, так? — сделал предположение Семен и попытался усмехнуться, но получилось очень неправдоподобно. Он был взволнован, и голос его слегка дрожал.

— Да, — печально произнес незнакомец, — это Ваш палец.

Семен взглянул на распухший палец, черная точка наподобие пчелиного жала торчала внутри его плоти.

— Это? — Семен показал палец мужчине.

— Да, — подтвердил тот.

— Что это, откуда это взялось у меня?

— Это оса, — произнес словно страшную тайну незнакомец.

— Какая еще оса? — удивленно воскликнул Семен. — Меня всего лишь раз кусала оса, в детстве. И кусала не в палец, а в ногу, кажется. Или, может, это оса из сна?

— Из сна? — вздернул брови незнакомец, — Вам снилась оса? Как это было, можете рассказать?

— Нет, мне не снилась никакая оса, — произнес Семен, не отводя глаз от собеседника, — в последнее время…

Он хотел сказать, что в последнее время ему вообще не снились сны, но вдруг вспомнил свой дурной сон, и в голове всплыло воспоминание предыдущего сна, который был намного зловещее последнего, приснившегося этой ночью.

Ему снился его покойный отец, который уже несколько лет не приходил во снах. Сразу после смерти отец приходил к Семену практически каждую ночь и звал его с собой, но в их разговор постоянно вклинивалась мать и уводила отца. Затем отец стал все реже и реже появляться в Бокаловских кошмарах, а после и вовсе пропал. И вот несколько дней назад он вновь объявился. Это был какой-то странный, непонятный сон, там было много всего, но осы там не было.

— Осы не было, — твердо заявил Семен.

— Эта оса не из сна. Я не смогу объяснить внятно, так, чтобы тебе стало до конца ясно про эту самую осу. Она существует, но ты ее не сможешь увидеть, почувствовать, отмахнуться от нее. Если она решила тебя укусить, значит, она тебя укусит, не сомневайся. Вот только каковы мотивы для укуса — я не знаю. Порой она ведет себя, как обычная оса, и кусает тех, кто чем-то потревожил ее. По крайней мере, можно выстроить логику ее укусов. А в твоем случае — что-то странное. Хотя, должно быть, у нее есть своя логика, не просто же так она кусает. Я пытаюсь не вдаваться в подробности. Я лишь посредник, обычный служащий и не больше. Она тебя укусила, и через неделю ты умрешь.

После этих слов Семен почувствовал, как холодными струями по спине побежал пот, ноги затряслись. Ему стало трудно дышать.

— Только не нужно опять падать в обморок, ты же не дама 19-го века. Вот, выпей.

Мужчина протянул Семену стакан с жидкостью. Опустошив стакан залпом, Семен понял, что в стакане была не вода. Внутри живота вдруг стало тепло, и оно потекло, распространяясь по всему организму приятной снимающей скованность истомой. Голова вмиг сделалась словно ватная. И хотя Семен прекрасно понимал, что говорит ему незнакомец, все это казалось некой игрой, в которой нужно делать выбор.

Мужчина заглянул Семену в глаза и продолжил:

— Ты умрешь через неделю, тебя укусила оса.

Он говорил сухо и четко, словно бы перечисляя ряд фактов, читая их по бумажке, как читает диктор телевидения последние новости в стране и мире.

Семену от этого судьбоносного для него приговора, произнесенного таким монотонным голосом, почему-то сделалось смешно.

— Ты что, смеешься? — спросил незнакомец, и глубокие продольные морщины поделили его лоб пополам.

— Ага, — еще шире улыбнулся Семен, — смеюсь.

— Что же в этом смешного?

— Ничего, — ответил Семен, не отпуская улыбку, — смеюсь над нелепостью этой ситуации. Почему-то мне в нее не хочется верить. Какая-то непонятная оса, непонятно по какой причине укусила зачем-то именно меня, и из-за всей этой херни я должен умереть. Разве это не смешно? Вы точно не сумасшедший?

— Нет, — совершенно серьезно ответил мужик, — не смешно. Скорее, грустно. Ну, да дело твое, хочешь думать, что я — того, думай, хочешь смеяться — смейся, хочешь реветь — реви, только в обморок не падай. Впрочем, уже не упадешь. Итак, я продолжаю. Твоя жизнь не должна оборваться на этом.

— Почему ты так решил? — перебил его Семен.

— Я ничего не решаю, так записано.

— Записано? Где записано? Кем записано? Что записано?

Семен все это спросил скорее от природного любопытства, нежели по каким-то иным соображениям.

Незнакомец слегка помялся, словно решая для себя, рассказать или промолчать.

— Проболтался? — доверительно улыбнулся Бокалов.

— Да, знаешь ли, такой дурной у меня характер. Постоянно какие-то косяки, к вам же ко всем нужен индивидуальный подход. Вы же не можете жить как все нормальные люди, поэтому вас оса и кусает. Будь моя воля…

И он замолчал, словно бы боясь опять сказать что-то лишнее.

— Хорошо, и что дальше?

— Ладно уж, — смягчился незнакомец, — у всех людей есть судьба, слышал, наверное, про такую?

— Слышал, — кивнул головой Семен.

— Судьба у каждого своя. Судьба — это своего рода твоя медицинская карта или книга, где все учтено, причем очень подробно и очень детально. Только не думай, что это какая-то метрическая бумажная книга. Нет. Это не записано буквами и цифрами, я как бы не пытался, не смогу тебе толком объяснить, что это.

— В общем и целом я понял. Все это так банально и предсказуемо. Есть один маленький вопрос: что, совсем никакой свободы? — сыронизировал Семен.

— Я точно не знаю, но мне кажется, когда ты начинаешь грести против течения или сбиваешься с намеченного для тебя пути, то…

Мужчина на мгновение замолчал, затем продолжил:

— Каждый твой шаг не то, чтобы выверен — дороги проложены с поворотами, развилками, местами проживания и прочее. А возможно, и более детально, не знаю. Кто-то трудился как архитектор, чертил твою жизнь, выводя ее линией за линией. А ты теперь возводишь это здание.

— Кто? — лукаво посмотрел на незнакомца Семен.

— Неважно. Я сейчас о другом. Этот проект, чтобы тебе было понятно, он не полностью воплощен в жизнь. И когда ты отходишь от плана постройки своей жизни, вот тут вмешивается другая мощная сила, которой данные обстоятельства не нравятся, и она стремится прекратить этот проект, попросту его закрыть. И несомненно закроет, если… — незнакомец замолчал, что-то обдумывая, а затем продолжил.

— Тебе дается возможность реализовать этот проект, начерченный для тебя. Возвести, так сказать, свое здание и создать очаг, наполнить его предметами по твоему вкусу. Только…

Мужчина вновь замолчал, испытующе смотря на Бокалова.

— Только? — повторил Семен с вопросительной интонацией.

— В другом времени.

— В другом времени?

— Ты что, передразниваешь меня?! — возмутился мужик.

— Нет, — вновь улыбнулся Семен, — не передразниваю. Просто это все очень странно и смешно. В другом времени.

— Да, в другом времени. Я доставлю тебя туда, куда пожелаешь. Жизнь кардинально не изменится, она останется такой же, как есть, как написано в книге, лишь поменяется время и люди вокруг тебя.

— Как же это может быть, чтобы люди и время вокруг меня поменялись, а жизнь моя не изменилась?

— В том-то все и дело: чтобы не переписывать заново, таких, как ты, помещают в другое время, и человек проживает жизнь в том времени, в котором ему будет комфортно, а затем он, как все, умирает.

— А в этом времени что будет со мной?

— Ничего, — ответил незнакомец. — Просто тебя здесь не будет. Ты не подумай, что это какое-то метафизическое перемещение: здесь ты умер, а там родился вновь, нет. Я перемещу тебя вместе с телом, в том, в чем ты сейчас есть. Из этого времени ты исчезнешь без следа. Возможно, тебя объявят в розыск, если, конечно, есть кому, станут искать, но не найдут. Ты объявишься в том времени, в каком пожелаешь, а я постараюсь встроить тебя в окружающую среду.

— А если бы Пушкин знал исход своего похода на Черную речку? Если бы ему не просто сказали, что его убьют, а показали бы все это как наяву? Чтобы он выбрал? Мне кажется, что он все равно бы пошел.

— Может, и пошел бы, — пожал плечами незнакомец, — возможно, повел бы себя там по-другому.

— Нет. В том-то и дело, что не повел бы. Он бы не смог убить ненавистного ему Дантеса. В пушкинском гении злодей не водился, увы. А в Дантесе не водилось ничего, кроме злодея.

— Ты можешь не переживать по этому поводу, — произнес незнакомец негромко, воровато оглядевшись по сторонам.

— По поводу Дантеса?

— Нет. По поводу другого.

— Пушкина?

— Да. Он нормально дожил, я его… — незнакомец сердито откашлялся, словно бы давая понять, что этот разговор окончен. — Так что?

— Что «так что»? — не понял Бокалов, о чем идет речь.

— Насчет тебя что? Остаешься или…?

— А что же Пушкин-то? Я не понял.

Незнакомец вновь оглянулся.

— Стихов он больше не писал, — негромко, но со знанием дела, произнес тот.

— Стихов? — повторил за ним Бокалов.

Вид у него был совершенно потерянный.

— А что тогда писал? — спросил Семен, удивленно вскинув брови.

— Прозу, — по-военному четко и кратко ответил мужик, и для ясности картины добавил, — толстые романы. Во Франции, если че.

— Если че? — совершенно не понимая, о чем идет речь, повторил за незнакомцем Бокалов.

— Ну, он сказал, что давно любит Францию и французский роман, в частности. В детстве он прочитал всю обширную библиотеку отца. А потом у него у самого была библиотека.

— Да, знаю, знаю, — кивнул Бокалов, — и то, что кличка у него была француз, тоже знаю. Но романы?

— Ничего странного. Гений, он и у французов гений.

— А чего же эта оса… — Бокалов не договорил и замолчал, вопросительно глядя на незнакомца.

— Гения почему? — уточнил вопрос мужик. — Так она абы кого не кусает. Все норовит гениев укусить, да не всегда получается, они ведь не грибы — эти гении. Раз в сто лет рождаются, а, может, и реже. По этой причине она кусает всех, кого ни попадя, — мужик понял, что сказал лишнего и тут же осекся.

— Это Вы сейчас на меня намекаете? — тут же откликнулся на его слова Семен.

— Нет, нет, что Вы, — попытался выправить ситуацию незнакомец, — простите, если я, не желая того, обидел Вас.

— Да нет, ничего, — махнул рукой Семен, — Вы правы. Я не Пушкин, по-французски не говорю. И вряд ли буду писать толстые романы там, куда Вы меня доставите. Я, право, даже не знаю, куда Вы меня доставите.

— А куда Вы хотите?

Мужичок смотрел внимательно, не отводя от Бокалова своих цепких желтых, словно ночной уличный фонарь, глаз.

— Куда? Я не знаю. Это настолько бредово — то, что Вы говорите. Мне кажется, что кто-то из нас серьезно болен. Жар с бредом, не иначе. А может…

— Нет, — перебил Семена незнакомец, — Вам это не снится, и Вы не бредите. В это сложно поверить, но это так. Вам ничего не нужно делать, просто решите для себя, в какой стране и времени Вы бы хотели дожить свой остаток жизни.

— Остаток? — печально произнес Бокалов.

— Не переживайте: если выберите, куда Вас переместить, то он будет гораздо длиннее, чем уже прожитая Вами жизнь.

— Длиннее? — с надеждой в голосе произнес Семен.

— Намного.

— А если я захочу, скажем, поменять…

— Не меньше сорока лет в обе стороны, — не дав закончить вопроса, ответил мужик.

— Это как?

— Будущее, прошлое. Это самое близкое, куда Вы могли бы быть помещены.

Бокалов принялся подсчитывать в уме, какой это будет год, если от сегодняшнего отнять сорок лет. В будущее ему не хотелось никак. Он не любил будущего, быть может, потому, что вся его жизнь, все его радостные моменты были пережиты им в прошлом. Настоящее, и тем более будущее, Семен не любил.

— Слушайте, это прям какие-то у Вас глубинные залежи идиотизма, — пустился в разоблачительные размышления Семен, — Вы это сами придумываете что ли, на ходу? В том, что Вы говорите, вообще нет не то, что логики — простой последовательности. Вы утверждаете, что судьба каждого человека заранее прописана, и, если в этом времени невозможно построить на практике этот чертеж, тупо можно поменять время. Но в этом времени я искусствовед, и в моей небесной метрической книге бесцветными чернилами прописано, что я искусствовед. Прихожу на работу, опускаю свою жопу на этот диван и сижу до вечера, затем иду домой. А теперь мне нужно выбрать эпоху. Хорошо, предположим, я выбираю древнюю Грецию, пятый век до нашей эры, Афины. Ну, или, скажем, времена крестовых походов короля Ричарда. Это так, к примеру, просто. Я пока ничего не выбираю. Так вот, меня туда перенесут вместе с этой галереей и я, несмотря на глухое средневековье, буду ходить себе тихонько на работу, два через два? «О, привет, Айвенго, как дела, чувак? Отлично, бро, как сам? Все путем! В галерею? Ну да. А ты? А мы тут с Ричардом решили до Иерусалима прокатиться, Гроб Господен отвоевать у сарацин.» Это как-то так будет? — с издевкой спросил незнакомца Семен.

Мужчина молча смотрел на Бокалова, давая ему высказаться, полностью опустошить сосуд своего раздражения и непонимания.

— Хорошо, — не дождавшись ответа, продолжил Семен, — сорок лет. Это что за такая магическая цифра? Почему сорок, а, скажем, не сорок три или четыре с половиной, или лучше, сорок четыре года, семь месяцев, три недели и два дня. Как Вам такой расклад? Вы как ребенок, который придумывает на ходу и выдает эту ересь за чистую монету и при этом, конечно же, сам в это верит. Вы на всякий случай проверились бы у врача.

Мужчина не возражал. У Семена создалось такое впечатление, что вся эта ироничная тирада, произнесенная им, просто пролетела мимо ушей собеседника.

— А к Пушкину можно? — чтобы хоть как-то вернуть незнакомца к разговору спросил Бокалов и ухмыльнулся.

— По идее, можно, — на полном серьезе, без малейшего намека на улыбку, произнес незнакомец, — но есть вероятность, что Вы не встретитесь, просто будете жить в одно время и все.

— Как это все?! — возмущенно произнес Семен. — Если я буду знать, что в Питере живет здоровый невредимый Пушкин, неужели Вы думаете, что я не отважусь посмотреть на него, не приду и не спрошусь побеседовать с ним? Это, честное слово, смешно.

— В том времени Вы можете оказаться холопом, и Александр Сергеевич вряд ли захочет общаться с Вами. Тут я не решаю, — как бы оправдываясь, произнес мужик, — это не в моей юрисдикции. Я навроде курьера, только доставляю товар по нужному адресу.

— Кому? — напрягся Семен, почуяв в словах незнакомца подвох.

— Заказчику, то есть Вам. Вы заказываете, я доставляю, — совершенно не смутившись произнес тот.

— То есть я для вас товар?

— Некоторым образом это так. Простите за этот термин.

Семен много значительно покачал головой.

— Ничего. Только это не курьер тогда получается, а, скорее, сталкер. Зачем Вы это делаете, и кто Вам платит? — задал вполне резонный вопрос Семен.

— Мне не платят, — с досадой в голосе произнес незнакомец, — я волонтер. Я доволен тем, что могу заниматься чем занимаюсь, путешествуя по миру и времени.

— По миру и времени, — повторил за ним Семен. — А Высоцкий тоже?

Незнакомец молча кивнул головой.

— А он куда отправился?

— Эта закрытая информация. Если есть желание с ним встретиться — то шестидесятые, семидесятые, вплоть до восьмидесятых. Точно так же, как с Пушкиным. Еще можно посетить Серебренный век, там много поэтов. Но время не самое, я Вам скажу, спокойное и безопасное.

— И все равно я не понимаю! — негодуя, пожал плечами Семен. — То Вы говорите, что все прописано вплоть до запятой, то странная оса, то теперь время не безопасное.

— Много горя, крови, голод опять же, вши и тиф. Быть может, Вы не умрете, но, вполне возможно, что будете голодать, мерзнуть в холодных квартирах без электричества, газа и прочих удобств, вот в чем дело.

— Да, — задумчиво произнес Семен, — и антибиотиков там еще нет. Ваша правда, время не самое благоприятное, но какие поэты, художники… Там же просто вулкан, да что там вулкан, вулканище! — восхищенно произнес Семен. — Блок, Маяковский, Есенин, Цветаева, Волошин, Гумилев, Ахматова, Хармс, Олейников, Введенский. Можно бесконечно долго повторять, только язык натрешь. Булгаков, Ильф и Петров, Чехов, Толстой, Горький. Голова кругом идет от всего этого многообразия талантов, великих, великих литераторов. А художники! Один Репин чего стоит, а там еще Малевич, Павел Филонов, Кандинский, Бурлюк, Нестеров, Левитан, да кого там только нет!

У Семена кружилась голова от восторга, когда он произносил эти имена. Для него это были величайшие люди, о которых он всегда говорил с огромным пиететом, и вдруг есть такая возможность увидеть их воочию, а, может, даже познакомиться и подружиться.

Семен вновь усмехнулся нелепости подобной ситуации.

Незнакомец же, напротив, был крайне сосредоточен и угрюм, ему, по всей видимости, не казалось все это смешным, или же он так искусно играл свою роль.

— Я так понимаю, Вы выбрали? — словно поторапливая Семена, произнес он.

— Нет, — встрепенулся Бокалов, будто на него плеснули холодной водой из ковша, — все это прелестно, но мне почему-то кажется, что я человек совершенно другой формации, не похож на них. И еще я где-то читал, что лучше не приближаться к своим кумирам, если ты не хочешь в них разочароваться. Это первое. А второе — это лишь хорошо в кино смотреть о людях, которые жили в то время, а сам я туда никак не хочу попасть. Я лучше куда-нибудь поближе к настоящему. Пусть на сорок лет, пусть на пятьдесят, не важно, но, все же, это, как-то, родней мне, что ли. А туда дальше чего-то не хочется.

— Дело Ваше, — сухо произнес незнакомец, — так, значит, в 70-е?

— Почему нет? — задумчиво произнес Семен. — Молодой Гребенщиков, Цой, Майк, Башлачев, все живы, здоровы. И даже Высоцкий, в самом расцвете и все, все, все… Почему бы и нет? Слушайте, еще Джон Леннон живой.

— Хорошо, — произнес незнакомец обыденно, без всякой эмоциональной окраски. — Можно я картины посмотрю? Страсть как люблю это дело.

— Любите? — почему-то удивился его словам Семен. — А кто из живописцев прошлого Вам нравится, если не секрет?

— Почему же секрет? — спокойно произнес незнакомец, и на лице его отобразилась маска задумчивости. — Мне нравятся работы Вермеера, я их нахожу слегка странными, не могу объяснить, почему — он и сам при всех его, казалось бы, нормальностях, был слегка странным. Чего нельзя сказать об Микеланджело Меризи да Караваджо, этот был не просто странным, он был настоящим сумасшедшим, причем буйно помешанным.

— Его тоже укусила…

Семен не договорил, внимательно наблюдая за лицом незнакомца, пытаясь уловить хоть малейший намек на ложь.

— Да, — кивнул тот, — он один из немногих, кто отказался куда-либо прятаться, и умер в положенный срок в маленьком портовом городке.

— А как он умер?

— Банально зарезали. Разбойник, который грабил его, был так напуган, что, когда спящий Караваджо закашлялся во сне, испугавшись, вонзил ему в сердце нож. А затем отволок труп и бросил в какую-то яму, я не знаю подробностей. Меня это не касается. Он отказался, на этом моя миссия для него была закончена.

— Вы что, видели Вермеера и Караваджо? — спросил незнакомца Семен, и голос, которым он задал вопрос, показался ему каким-то не родным, далеким, принадлежавшим кому-то другому.

— Да, — совершенно спокойно ответил тот, — и многих других, точно так же, как сейчас вижу Вас.

Семен усмехнулся.

— Тут одно из двух: либо я еще не проснулся, либо другой вариант, но о нем я почему-то совсем не хочу думать.

— Шизофрения? — полюбопытствовал незнакомец.

— Что-то навроде того, — подтвердил догадку Семен, — а, собственно, откуда?

— Не переживайте, как говорится, не Вы первый, не Вы последний. Я уже так давно этим занимаюсь, что хочу сказать Вам, что 90% людей реагируют на меня стандартно. Точно так же, как вы. Лишь 8% ведут себя непредсказуемо.

— Восемь? — удивился Семен. — А два? Куда же девались еще два процента?

— Это те, кто ничего не хочет слушать, посылают меня куда подальше и вскоре умирают. Последователи Караваджо.

— Караваджизм, — глубокомысленно произнес Семен, — а до него, что же, никого не было?

— Были и до него, просто он известная личность. Я посмотрю тут? — переключился на другую тему как ни в чем не бывало незнакомец.

— Да, конечно, — по обыкновению ответил Семен, но тут же опомнился. — А что со мной-то? Я так и не понял. Мне не очень хочется в эти два процента.

— Не переживайте, в два процента Вы не попадете, — казалось, незнакомец отвечал на вопросы механически, словно объявлял автобусные остановки.

Семену подобное никак не нравилось, ведь это была его собственная жизнь и она, по словам этого странного незнакомца, висела на волоске.

— А куда я попаду?

— Туда, куда больше всего хотите. Вы сами не заметите, как окажитесь в другом времени. Я не могу Вам рассказать, что Вы будете ощущать, потому что это у всех по-разному, — попытался успокоить Семена мужик. — Главное, не бойтесь, я буду незримо курировать Вас, пока не пойму, что, выражаясь современным языком, все устаканилось.

— Бред какой-то, — выдохнул Семен, — скорее всего, шизофрения. С волками жить — по-волчьи выть. Или как там: с кем поведешься, от того и наберешься… Вы не были случайно на Байкале? — обратился Семен к мужчине.

Ответа не последовало.

Бокалов был крайне возбужден и напуган несмотря на то, что ему по-прежнему казалось, что все это не больше чем странный страшный сон.

Мужчина ходил по галерее как ни в чем не бывало и неспешно рассматривал висящие на стенах картины, подолгу вглядываясь в каждую живописную работу, словно бы пытаясь там что-то разглядеть. То ли какой-то тайный код, то ли зашифрованное послание художника миру, а, может быть, что-то еще.

Семен смотрел на незнакомца, но никак не мог сконцентрироваться, голова шла ходуном, тысячи мыслей маленькими головастиками мелькали и гудели в ней.

— У Вас интересная галерея, — многозначительно произнес мужчина, — но только слегка однообразная. Хотя разные жанры и направления представлены здесь, на мой вкус не хватает жизни, какого-то куражу. Не знаю. В отдельности смотришь — практически каждая работа отлично написана, достойная работа, видно, что не просто абы кто кистью махал, а профессионал старался. Но когда они все вместе, то создается впечатление, что чего-то не хватает. Когда слишком много интересного, уже становится неинтересно. Это, знаете, своего рода природный постулат, перефразируя крылатое высказывание не знаю кого: пока ты не познакомишься со злом, не узнаешь, что такое добро.

— Что? — спросил Семен, не понимая, глядя на мужчину. — Что Вы говорите?

— Вы знаете, раньше душевнее, что ли, были работы. Хотя вот многие ругают «Черный квадрат» Малевича, а Вы знаете, что квадратов было четыре?

Семен молча смотрел на незнакомца и не мог понять, что он несет, что за бредовая ситуация происходит с ним или вокруг него. Семен знал точно только одно: он участвует во всем этом спектакле. Еще непонятна его роль, но то, что он участвует, он знал твердо.

— Второй был написан в 24 году, — донеслось до Семена занудное бормотание мужика. — Квадрат был значительно больше, метр на метр. Малевичу помогали писать его ученики.

Мужчина вдруг сделался веселым и рассмеялся детским звонким смехом.

— Черный квадрат, помогали писать ученики, аж целых три или даже четыре ученика, неужели не смешно? — обратился он к Семену, добродушно улыбаясь, будто ища в нем подтверждение своим веселым догадкам.

— Я не совсем понимаю, о чем Вы говорите, — совершенно потерянно развел руками Семен. — Вы либо спятили, либо просто издеваетесь надо мной.

Голос его был негромок, а вид нелеп.

— Простите, — извинился мужчина, — я совсем не хотел Вас обидеть. Мне казалось, что тема квадратов отвлечет Вас от мрачных дум. Еще раз простите.

Семен молча покачал головой, смотря пустым взглядом непонятно куда, а затем произнес:

— Он писал его для биеннале в Венеции, это был 23 год.

Бокалов поднял глаза, посмотрел на мужчину и заметив, что тот тоже чего-то не понимает, добавил:

— Второй квадрат Малевич написал в 23 году. В 36-ом жена Малевича отдала его в дар Русскому музею.

— Да, да, — соглашаясь, закивал мужчина, — наверное, так. У Вас, я смотрю, тоже много авангарда, только современного типа, я бы сказал.

Мужчина спустился по лестнице на этаж ниже. Семен остался сидеть на белом диванчике, пытаясь собраться с мыслями.

Глава 4

Галерея была расположена на трех этажах. Она находилась на лестнице, в самом углу огромного торгового центра, это был запасный выход. Чтобы пространство не пропадало просто так, было решено его сдать в аренду. Недорого, но мимо кассы. Хозяйка, молодая симпатичная бизнес-вумен, увлекающаяся живописью, открыла в этом месте галерею. Во-первых, для престижа, во-вторых, для тусовок со своими бизнес-подружками, а в-третьих, у нее было слишком много своих разукрашенных в разные цвета холстов, чтобы хранить их дома.

По всей видимости, слава великого американского художника с русскими корнями Марка Родко не давала ей покоя. Некоторые из работ походили на российского классика с польским именем Казимир.

Шедевры писались быстро, в результате их было много и требовалось место не только под хранение, но и для того, чтобы люди могли их видеть и наслаждаться настоящим творчеством. По этой причине она арендовала это помещение, чтобы устроить в нем галерею.

Предпринимательницу не волновала финансовая составляющая этого проекта, потому что она не рассматривала все это как средство для заработка. В галерее работали две дамы пенсионного возраста. Бабушки просто сидели и вышивали, не обращая особого внимания на посетителей. Зато картины принимали практически у всех обратившихся к ним художников. Так сказать, наполняли галерею и разнообразили ее шедеврами других не менее талантливых и гениальных мастеров, правда, уступающих в гениальности хозяйке.

Выглядело это так.

Входит в галерею солидный человек лет сорока пяти. На нем костюм темного цвета, галстук, до блеска начищенные туфли. Он, улыбаясь, смотрит на сидящую на диванчике бабульку.

— Добрый день.

Та поднимает на него свои полусонные глаза.

— Здравствуйте.

— Я смотрю, у вас тут галерея, — не снимая лоснящуюся улыбку с лица, произносит мужчина.

— Да, — отвечает бабушка, и глаза у нее добрые, добрые, — а что Вы хотели?

— Я художник, — все так же улыбаясь, произносит мужчина, — работаю в крупном банке менеджером. Вы принимаете работы? У меня вот…

Он достает новый, блестящий планшет, включает его и на идеально чистом с огромным разрешением экране показывает фото своих исключительных работ.

— Конечно, приносите, — восторженно произносит бабушка.

Как же можно отказать сотруднику банка, с таким большим талантом и прилагающимся к нему планшетом?

На следующий день менеджер крупного банка приносит в галерею свои шедевры, которые он пишет в выходные дни и по вечерам, и они с бабушкой, сотрудником этой галереи, развешивают их на стены.

Когда Семен впервые посетил данное место, он молча ужаснулся тому, что там висело. Все это благолепие сложно было назвать галереей, самое подходящие для всего этого чуда слово было «склад для хранения картин».

«Авгиевы конюшни, — подумал он. — Их нужно чистить и чистить».

Когда его взяли на работу, первым делом Семен разобрал всю документацию и понял, что авторы работ, представленных на этом складе, набирались как попало, у многих не было даже номеров телефонов, не говоря уже о высшем художественном образовании. Тем, у кого в конце толстой зеленой тетради значились имя, фамилия и координаты для связи, Семен позвонил и настоятельно предложил забрать работы.

Первые два месяца неизвестно откуда появившийся искусствовед регулярно огребал проклятия разгневанных художников-менеджеров, домохозяек, пенсионерок, артистов цирка и других трудящихся различных специальностей, никаким боком не соприкасающихся с живописью. Так или иначе весь сор, который не очень глубоко врос корнями в эту галерею, Семену удалось вымести обратно на улицу. На их место Бокалов привел талантливых профессиональных художников, занимающихся живописью много лет. Все из этих мастеров состояли в различных союзах, закончили высшие учебные заведения, и не по математике, географии, химии, а профильные, связанные с живописью. И буквально сразу галерея преобразилась и пошли первые серьезные продажи.

Вот тут-то хозяйка и встрепенулась, и посмотрела на все это предприятие совершенно под другим углом.

Галерея начала развиваться и приносить небольшой, но доход. Деньги от продажи картин сразу же исчезали в бездонном кармане алчной бизнесменши. В связи с этим галерея задолжала художникам приличную сумму. Тогда предприимчивая леди решила продать галерею. Она нашла одну солидную даму, давно занимающуюся частным художественным бизнесом, и продала ей все это с сотрудниками и долгами в личное пользование. Дама, специализирующаяся на авангардно-концептуальном искусстве, в свою очередь, назвав по крупицам созданную Бокаловым галерею «помойкой», почистила ее на свой лад, а оставшихся художников, обозвав их произведения «зелепуким реалистическим говном», спустила вниз, на второй и первый этаж.

После очередной смены экспозиции на верхнем этаже расположились авторские работы художников-нонконформистов, авангардистов, абстракционистов, так называемых художников модернистского толка. Широко были представлены модные на современном российском арт-рынке бабушки-старушки. Высоко на стене висел метровый, густо удобренный блестками «Архангел» работы Кати Медведевой, «королевы» наивного искусства. Под ней располагалась картина другой великой бабушки-художницы Клары Голицыной. С соседней стены на них молча взирали кривые человечки с полотна легендарной и не менее великой Натты Конешевой. Все эти художницы были глубоко почтенного возраста, их работы известны по всему миру, представлены в собраниях Третьяковки, Русском и других российских музеях. Кроме работ прославленных бабушек, на стенах висели картины так называемого «живого классика русского авангарда», широко известного в кругу своих друзей и почитателей его великого таланта, художника, якобы продающего свои работы на аукционе Сотбис, абстракциониста, закончившего Суриковку.

Второй этаж был заполнен традиционной живописью: пейзаж, натюрморт, моря, города. «Зелепукий эвридей», — высказывалась о подобной живописи хозяйка галереи. «И ведь кто-то это говно покупает!» — любила добавить она многозначительно, раскуривая свою тонкую сигарету. Семен терпеть не мог подобные высказывания по поводу реалистического искусства, которому он служил верой и правдой, да и к тому же многих художников из представленных в галерее знал лично. Негодование кипело в нем, когда хозяйка галереи смешивала с грязью заслуженных и народных художников, совершенно не понимая и не разбираясь, где искусство, а где его имитация.

Семен же мог определить руку мастера с первого взгляда на картину. За долгое время работы в галереях он научился определять, где живопись, прошедшая школу и опыт, а где мазня начинающего дилетанта с претензией на якобы гениальность.

Обычно таких псевдогениев видно сразу. Они сначала долго рассказывают о своих работах, о себе, в каких Амстердамах проходили их выставки, кто из знаменитых людей приобрел их картины, а затем задают стандартный вопрос, можно ли у вас выставиться. И у Семена резонно возникал встречный вопрос: а зачем? Если Вы выставляетесь в Амстердамах, если Ваши великие полотна расходятся, как горячие пирожки, так зачем Вы пришли к нам? И кому, на Ваш взгляд, мы должны продавать Ваши полотна, если они достойны, по меньшей мере, Лувра?

Но, конечно, ничего такого подобным художникам Семен не говорил. Хотя был тверд в своем решении. Если живопись очередного «Микеланджело» была искусствоведу не по душе, он не принимал ее. На этот счет у Семена была масса отговорок. То, что картин очень много, а покупателей нет вовсе. Некоторым просто говорил: нам не надо, у нас есть свои художники, с которыми мы работаем. Были и разные другие отговорки. И художники тоже попадались разные. Некоторые на слова Семена лишь пожимали плечами, собирали свои работы и отправлялись на поиски других галерей. Некоторые спрашивали, не знает ли он, где принимают картины на реализацию. И тогда Бокалов с присущей ему широтой души рассказывал о всех знакомых ему галереях. Говорил, где какое направление доминирует, лояльные или не очень сотрудники и директора, к кому лучше подойти, чтобы уж наверняка, а к кому и вовсе не стоит. Совершенно бесплатно давал полную и исчерпывающую информацию по галереям Москвы. Никто из тех, кому он все это рассказывал, не пришел его поблагодарить, однако многим его советы пригодились.

Были среди отвергнутых Семеном гениев и другие художники: пробивные, настойчивые, которых не страшил отказ какого-то продавца-консультанта. Про таких обычно говорят «не мытьем, так катаньем». Они приходили в то время, когда у Семена был выходной. Выясняли у напарника Бокалова, кто принимает решение о приеме работ, а затем, когда тот открывал им горькую правду, беззастенчиво врали ему, что якобы Бокалов все одобрил. Сотрудник галереи без лишних мыслей принимал от них работы, выписывал накладную, и они вместе развешивали «шедевры» на стенку. Когда на следующий день в галерею приходил Семен и видел очередное убожество отвергнутого им художника, он лишь негодуя разводил руками, обвиняя в непрофессионализме своего напарника. Были и такие, которые втирались в доверие к директору, на это Семен никак повлиять не мог. Он молча злился и при любом удобном случае для сравнения показывал своим клиентам, что есть искусство, а что таковым не является. Это всегда работало, когда бездарная, намалеванная разукрашка, попавшая в галерею по блату, выдается за произведение искусства — человеку несведущему сложно разобраться, обманывают его или говорят правду. Но если есть что этому противопоставить, то разница является очевидной. Это своего рода красавица и чудовище, поставь их рядом — и тут уже классическим сказочным вариациям не будет места. Между Ладой и Мерседесом, если убрать фактор цены, пропасть величиной с две китайских стены по протяженности. И всем без слов понятно, кто есть кто.

А вот когда рядом нет Мерседеса, тут уж и Лада покажется крутой машиной.

Та же история с картинами. Семен продавал одну работу, в его понятии являющуюся «Мерседесом», а другую демонстрировал в качестве антипода, как «Ладу». Этот трюк действовал в 85-ти процентах. 5 процентов любителей живописи никак не хотели воспринимать слова и наглядное пособие искусствоведа, считая свой вкус и свое знание живописи на уровне профессорском, не меньше. И на Семена смотрели свысока, с неким пренебрежением. Оставшиеся же 10 процентов просто махали рукой, давая понять, что разницы особой нет, лишь бы цена подходила, они покупали картины не для себя, в подарок.

Еще одна уловка при общении с покупателем была у Семена. Бокалов как бы не продавал картину, а предлагал взять ее для примерки, чтобы посмотреть, как она впишется в интерьер.

— Картина, — говорил он, — это целый мир, это не просто товар, она наполнена энергией автора. С ней нужно некоторое время пожить, и Вы поймете, вписывается она в Вашу жизнь или нет. Оставляйте залог и берите картину. Поживете с ней пару-тройку дней, и все поймете. Не подойдет — принесете обратно, я верну Вам Ваши деньги в полном объеме. Не переживайте, в любом случае Вы ничего не теряете.

Клиент решал, что это разумно, и забирал картину на примерку. Этот прием работал безотказно. За всю Бокаловскую практику ни одна проданная таким образом картина не была возвращена обратно. Хотя другие живописные работы, проданные сразу, возвращались — немного, но было на практике Семена и такое.

Однако Бокалов уважал умного и заинтересованного покупателя. И если он и применял подобные уловки, то это только для того, чтобы живописный холст попал в правильные руки. Это для Семена было значимо. Преданный всей душой искусству, он знал и разбирался в картинах. И если картина по каким-то соображениям ему не нравилась, он не предлагал ее, но и никогда не отказывал и не переубеждал, если работой интересовались. Семен видел, как работают другие галеристы, которые продают только то, что им нравится и ничего другого продать не то, что не могут, а просто не хотят. Однажды Бокалов гулял по Красной площади, затем зашел в ГУМ, поднялся на эскалаторе на второй этаж, покрутился от нечего делать вокруг фонтана, поглазел на праздношатающийся счастливый народ. Вскоре он утомился и от этого места, и от народа, и от невыносимой духоты, разъедающей глаза. Семен спустился вниз и вышел в первый попавшийся выход. Глотнув полной грудью задымленного воздуха, обитающего в центре Москвы, Бокалов пошел куда глядят глаза и вскоре наткнулся на стоящий железный баннер, на котором было написано большими желтыми буквами на синем фоне: Галерея современного искусства. Профессиональная любознательность не дала Семену пройти мимо. Он поднялся по ступенькам, вошел в холл, огляделся по сторонам. Увидев за стеклянными дверями картины, Бокалов прямиком направился туда.

Семен уже с порога оценил уровень находящихся там картин. Это был высочайший класс. Некоторых художников, работы которых там выставлялись, он знал лично, это были большие профессионалы своего дела, мастера, чьи имена, по огромному убеждению Семена, еще будут вписаны в золотой фонд нашей страны, а, может быть, и мира.

Бокалов без труда узнал работы любимого им дедушки, народного художника Юрия Васильевича Карапаева. Он вспомнил, как они вместе готовили выставку Юрия Васильевича, как тот учил его правильно делать развеску, по нижней линии. Вспомнил Семен и как приглашал его народный художник к себе в Федоскино на рюмку коньяка. Семен все собирался приехать, но так и не получилось, Юрий Васильевич скончался. По слухам, у него был рак. Вспомнил Бокалов, как наткнулся в Русском музее на шкатулки, расписанные Юрием Васильевичем.

Воспоминания Семена прервались, когда он услышал голоса. Галерея была небольшая, но словно бы разделенная на три секции. Войдя в двери, попадаешь в первый зал, затем из него, слегка завернув, проходишь по вытянутому помещению, напоминающему коридор, за ним еще один зал, который имеет небольшое углубление. Потолки в галерее очень низкие, и совершенно нет окон. Однако картины грамотно подсвечены, что во многом говорило о профессионализме работающих там. Бокалов услышал голоса и решил, что называется, погреть уши. Ему была интересна эта галерея — картины, висящие на стенах, были выше всяких похвал. Он подошел поближе. Беседовали три женщины. Профессиональным взглядом продавца Семен сразу определил, что две из них покупательницы, это было видно по их восторженным откликам. А третья женщина явно была продавцом, причем не самым лучшим, но и не самым худшим. Она нахваливала живопись, которую явно хотела продать. Холсты стояли на полу. Всего работ шесть. Среди них был зимний пейзаж ярославского художника. Этот мастер имел множество титулов и наград, включая медаль от академии искусств.

— А вот эта работа — просто чудо! — ткнула пальцем покупательница в зимний пейзаж, написанный этим художником.

И тут Бокалову чуть не сделалось дурно, после того, как он услышал ответ женщины продавца:

— Ну, не знаю… — произнесла она, словно покупатели перепутали мех шиншиллы с кроликом, — это слабенький художник, да и работа не очень.

Бокалов уже хотел было вмешаться, но ответная реакция покупательницы охладила его пыл.

— А это заметно, — произнесла она, как словно бы была в курсе, что это кролик, а не шиншилла.

Бокалов не стал дальше слушать всей этой фальшивой, наигранной светской болтовни. Было все предельно ясно, и он в совершенном негодовании вышел из этой прекрасной, но не во всех отношениях галереи.

При встрече с этим ярославским художником, когда тот привез Бокалову новые работы, Семен спросил про ту галерею, не вдаваясь в подробности увиденного.

— Там уже полгода ничего не продается, наверное, я заберу оттуда свои работы, — сказал художник.

На что Бокалов лишь сочувственно покачал головой.

Глава 5

Семен сидел на диване, погруженный в думы, голова шла кувырком. Мужчина все не поднимался, хотя времени прошло уже больше часа с тех пор, как он спустился вниз. Дверь на первом этаже была закрыта на замок, и, стало быть, там выйти было невозможно. Бокалов встал и проследовал за мужчиной. Дошел до первого этажа, но в галерее никого не было. Семен поднялся и вновь занял свое рабочее место. Он сидел, смотрел на картины и размышлял над случившимся. В какой-то момент все произошедшее показалось ему обычным наваждением, бредом, розыгрышем.

— Сюрреализм какой-то, — произнес Семен вслух.

В это время в галерею вошла женщина в годах, она внимательно посмотрела на Семена, а затем переключилась на картины.

— Добрый день, — Семен поднялся и сделал шаг навстречу посетительнице.

Женщина проигнорировала и то, и другое. Она внимательно изучала шедевры мастеров современности. Видя незаинтересованность клиента в нем как в консультанте, Бокалов вновь уселся на диван. Женщина медленно продвигалась вдоль стены и, когда дошла до дивана, на котором сидел Семен, как-то небрежно обратилась к нему, без всякого «здрасьте» и подобных вещей.

— А как, вот, стать знаменитой? — выплеснула она на Семена.

— Что, простите? — не понял он вопроса.

— Понимаете, я тоже пишу картины, — в голосе женщины чувствовалось некоторое волнение, — и мне интересно, как стать известным художником, что для этого нужно?

Если бы этот вопрос прозвучал из уст молоденькой девушки, Семен, не задумываясь, подсказал бы ей один из самых популярных ответов на этот не такой простой вопрос. Но перед Бокаловым стояла женщина явно пенсионного возраста и просила открыть секрет, которого Семен не знал.

— Я не совсем Вас понимаю, — Бокалов не стал шутить на эту тему, — что значит знаменитым? У нас в стране нет знаменитых художников, ну, может, два или три, но назвать их художниками, у меня, по крайней мере, язык не поворачивается.

— Кого Вы имеете в виду? — явно провоцируя Бокалова на долгий разговор, спросила женщина.

После этого профессионального вопроса, Семен вдруг забыл, что с ним произошло несколько минут назад, и с головой окунулся в тему известности современных художников.

— Называть имена было бы неправильным просто по этическим соображениям. Но хочу Вам сказать, что для меня вся эта ситуация с успехом и популярностью выглядит подобным образом. У нас в России сложилось так, что есть своего рода высший свет, некая элита, шабаши которой постоянно транслируют по телевидению, при этом смакуя персонально каждую тусующуюся персону. Так вот, в этой самой тусовке все роли расписаны. Там каждый играет свою роль, у каждого есть своя ниша. Один — актер всеми любимый, другая — певица, третий — поэт, четвертая — писательница, и так далее. И есть человек, который в этой тусовке занимает свое место, нишу художника, и никого туда не пускает. К искусству это отношения никакого не имеет. А вот к бизнесу и популярности — да. Как сказал кто-то: «если зад лошади каждый день показывать по телевизору, то и он в скором времени станет знаменит», имеется в виду зад. Так и тут. Однако это вполне считается, для обывателя это катит, простите за столь вульгарную лексику. Сегодня, чтобы быть художником известным, — последнее слово Бокалов выделил особо, — не нужно быть ни Репиным, ни Левитаном. Но то, что они заняли свою нишу и назвали себя художниками, повторюсь — это считается. Ведь эти господа — они для обывателя художники. А само название художник — это не более, чем ярлык, опознавательная табличка, мандат или членский билет в этот элитарный клуб. По большому счету, всей этой элите и обывателям все равно, кто ты, если у тебя есть деньги — не важно, как ты их зарабатываешь. Главное — это наличие средств. Если ты можешь себе позволить жить с видом на Кремль, покупать бутылку шампанского за сто тысяч, то будь ты хоть кто, хоть Буратино, все будут хлопать тебе и петь осанну. Сложно туда войти. Редко кому удается с главного входа. По очень простой причине: слишком много желающих попасть в этот эдем, а дверь слишком узкая. Вот и стоят они в очередь и пихают друг друга локтями и бьются за теплое место под солнцем. А в это время кто-то занимает их место, войдя с заднего входа.

Вот Вам и весь секрет известности современного художника.

Женщина внимательно слушала Семена, то и дело кивая головой, словно соглашаясь с ним. За все время монолога она даже не попыталась перебить собеседника. И только когда он закончил, спросила.

— А как же выставки? В ЦДХ постоянно проходят различные биеннале современных художников.

— Проходят, — согласился с ней Бокалов, — но секрет очень прост, да и нет никакого секрета. Раньше, чтобы попасть на такую выставку, нужно было сначала представить картины на суд экспертов, профессионалов, понимающих в живописи, любящих и разбирающихся в ней. А теперь эксперт один — наличность. И не важно, что ты пишешь. Есть деньги — покупай место и развешивай, хоть, простите, свое нижнее белье на это место и говори всем, что это искусство, а ты — художник. Конечно, я слегка сгустил краски, и там бывает, что встречаются хорошие художники, настоящие живописцы с сильными произведениями. Но сегодня живопись никому не нужна. Понимаете, если раньше завскладом был уважаемый человек, то теперь он просто завскладом и все.

Женщина стояла и кивала. А затем, дождавшись, когда Бокалов закончит свою обвинительную речь, спросила:

— И что же мне делать?

— Не знаю, — улыбнулся Семен, — попробуйте себя в поэзии, хотя данный вид искусства еще менее востребован обществом.

— Вы смеетесь, — печально вздохнула женщина, — а мне не до смеха. Я на пенсии, а пенсия, сами знаете, небольшая. Думала, может стану известной художницей, буду писать, продавать свои работы. А можно я Вам принесу показать, а Вы мне скажете?

— Нет, не нужно, — отрезал Бокалов, — что я могу Вам сказать? У нас хватает и картин, и художников. Каждый божий день приходит по пять, а то и больше, великих гениев. Но у нас просто нет места, чтобы брать работы у всех. У нас, извините, не Лувр.

— Вы меня не так поняли, я просто принесу Вам показать, — попыталась разъяснить свою позицию женщина.

— Я понял, понял, но не нужно. У каждого творческого человека свое видение, и я не берусь судить, плохо это или хорошо. У меня есть свои пристрастия.

— А что Вам нравится из того, что у вас есть в галерее? Можете просто показать? — никак не хотела отставать от Семена женщина.

Ее назойливость потихоньку стала напрягать Бокалова.

— Да, конечно.

Семен показал ей пару картин, рассказал о художниках, которые эти картины написали, и многозначительно замолчал, давая понять, что аудиенция окончена.

Женщина покрутила головой, а затем раскланялась со словами:

— Спасибо Вам, извините, что отняла у Вас столько времени.

— Ну, что Вы, — выдавил из себя подобие улыбки Семен, — это моя работа.

Женщина ушла.

Семен открыл ноутбук и принялся писать. Просто, без цели, ни о чем.

Казалось, что строки сами появляются на экране монитора без лишних усилий с чьей-либо стороны.

«Что она за оса такая непонятная?» — подумал Бокалов, на мгновение перестав писать.

Он вдруг вспомнил, как однажды летом, когда он был еще маленьким и гостил у бабушки в частном доме, его укусила оса. Он играл во дворе в мяч, просто играл, никого не трогая, а противная мерзкая оса его тяпнула в ногу, и нога распухла. Семену было больно, но он не заплакал, он возмутился и стал ругать осу.

— Ты что меня кусаешь? Я тебя не трогал. Я просто играл в мяч. Зачем же ты меня укусила?

Услышав голос внука, во двор вышла бабушка.

— Что, оса укусила? — заботливо спросила она.

— Да, в ногу, вот, — и Семен показал место укуса.

— Ну, сейчас, схожу, принесу йод, надо помазать.

И бабушка ушла в дом. В скором времени она вернулась с маленьким темным бутыльком и клочком ватки. Бабушка открутила крышку и налила йод на ватку. Ватка в одно мгновение из снежно-белой превратилась в противную, пугающую темно-коричневую какашку.

— Давай-ка свою ногу, — приготовилась бабушка намазать внуку осиный укус.

— Да ладно, не надо, — отмахнулся Семен, — все уже, ничего не болит.

— Не «ладно», не надо ему. Давай, говорят тебе! — и бабушка намазала йодом укус.

— А, щиплет! — вскрикнул Бокалов. — Больно же!

— Ниче, терпи, щас пройдет. Пойдем-ка, чего покажу.

И бабушка пошла на задний двор, где были постройки — сарай и баня.

Семен зашагал следом. Они подошли к бане, зашли в предбанник.

— Смотри, — сказала бабушка, подняв голову вверх.

— Куда смотреть?

— Вон, на крышу смотри, туда, дальше.

И Бокалов увидел в дальнем углу, там, где один бок крыши упирается в другой, серое, словно из войлока, яйцо огромного размера.

— Что это? — испуганно спросил он, будто увидел неопознанный летающий объект.

— Это гнездо осиное, — спокойно произнесла бабушка, — как-то надо от него избавиться.

— А как?

— Сжигают их.

— А как же баня? — удивленно посмотрел на бабушку Семен, — она ведь сгорит вместе с этим яйцом!

— По осени они гнездо оставляют и в землю уходят зимовать. Вот гнездо сшибают да жгут. А весной осам лететь некуда, они новое место ищут и там гнездо вьют. Так что до осени придется ждать. Если сейчас сбить, то целый рой растревожишь, горя не оберешься. Но они безобидные, ты их не трогай, и они тебя не будут.

— Да слышал уже, — огрызнулся Семен, — я ее не трогал, а она…

— Ты руками, поди, махал, бегал. А она ведь неразумная, взяла, да и тяпнула тебя.

— И чего? Мне теперь и в мяч не поиграть, что ли? — еще больше возмутился Семен.

— Да играй ты себе в мяч, авось и не тронут тебя больше. А лучше бы взял банку да набрал малинки в огороде. Глядишь, поели бы с молочком. Да сахарком присыпать, вкуснятина. Пойди, набери баночку.

— Ладно уж, — нехотя согласился Семен, — давай свою банку.

Семен всегда с нежностью вспоминал бабушку, он любил ее. У нее было много внуков, и всех она любила особенной любовью, и каждому по секрету шептала на ушко, что он самый любимый ее внучек.

Бокалов взглянул на часы, до конца смены оставалось полчаса. Он практически не заметил, как пролетел этот сумасшедший день.

За его галерейную практику встречалось много разных сумасшедших, но так, чтобы пугали его смертью, не было. Семен бы и рад был выбросить из головы весь этот бред, но бред никак не хотел выбрасываться, а напротив, все глубже и глубже проникал в мозг, растекаясь змеиным ядом по всему организму.

Бокалов собрался, выключил свет, запер галерею и отправился домой.

Выйдя на улицу, он закурил, подождал, когда загорится зеленый свет светофора, перешел дорогу и, не торопясь, шаркая подошвой по асфальту, направился к метро. Было тепло и сухо, дул приносящий ночную прохладу легкий приятный ветерок. На небе ярко светила луна, то и дело ныряя в темный омут очередной серой тучки и вновь выныривая обратно.

Народу возле метро было немного, и потому никто не толкался у входа. Перед стеклянной дверью эмоционально беседовали о своем два пьяных бомжа, матеря и проклиная то ли жизнь, то ли правительство, то ли еще неведомо кого. Семен прошел мимо, делая вид, что не замечает их. Спустился по эскалатору вниз и прошел по длинной платформе в самый конец. Обычно возвращаясь домой, Бокалов садился в последний вагон метро и ехал до конечной станции. Раза два или три, будучи в состоянии крайнего алкогольного опьянения, Семен умудрялся проезжать мимо своей станции. Поезд со спящим Семеном заезжал в тупик и возвращался обратно.

Пьяным или трезвым, когда Семен ехал в вагоне метро, если удавалось сесть, он всегда дремал. А если все места были заняты, то Бокалов находил на что опереться, доставал мобильный телефон, открывал специальное приложение и читал. Последние год или два Семен читал немного, забыв про бумажные книги напрочь. А раньше он покупал дорогие его сердцу романы и сборники стихов пачками. В его квартире было десять огромных картонных коробок, полностью забитых книгами. Иногда, что случалось крайне редко, Семен брал тряпку и принимался протирать пыль. И когда он вытирал от пыли коробки с книгами, то неизменно открывал картонный сундук, вынимал одну книгу, листал ее, нюхал, читал несколько строк. Затем вынимал другую и проделывал с ней тоже самое. Бокалов любил нюхать книги, это был его маленький пунктик. Семен был уверен, что каждая книга имеет свой уникальный запах, который меняется на протяжении жизни книги. Как человек с годами приобретает опыт, так книга впитывает в себя различные ароматы, полагал Бокалов. Особенно ему нравился запах новых книг, еще никем не читанных. Этот аромат типографской краски просто сводил Бокалова с ума. И при всем фанатизме к печатным книгам, он без всякого сожаления променял их на цифровой формат. Бокалов не любил читать книги дома. Обычно открыв книгу, он укладывался на диван, и уже на второй минуте чтения его клонило в сон, на пятой он начинал клевать носом, на седьмой уже крепко спал. Книги он читал исключительно в метро. Но читать в метро книгу, если ты стоишь, и народу в вагоне как килек в банке, очень неудобно. Нужно держать ее двумя руками, переворачивать страницы, при этом как-то реагируя на различные волнения агрессивной толпы. Именно из-за удобства Бокалов променял столь любимые им книги на смартфон. Телефон всегда легко достать, страницы можно перелистывать одним пальцем и совсем не нужно искать страницу, на которой ты остановился в прошлый раз. Хотя некоторые, по мнению Бокалова, некультурные люди, читая книги, загибают страницы, чтобы потом было легко открыть на нужном месте. Таких людей Бокалов считал варварами, он никогда не загибал уголки страниц и никогда не клал открытую книгу текстом вниз. К печатным книгам Бокалов относился с трепетом, как к неким вещам, принадлежащим определенному культу.

Семен дошел до конца платформы и увидел в темном туннеле свет — это прибывал поезд. Бокалов вошел в последнюю дверь. Народу в вагоне было очень мало, полно было свободных мест. Но Семен почему-то не сел. Он стоял, опершись о стенку, и думал об осе.

На следующей остановке в вагон никто не зашел, и Бокалов решил присесть.

Усевшись на сидение, искусствовед достал мобильник, открыл приложение и стал читать.

Это были «Сатанинские суры» Салмана Ружди. Впервые Семен услышал имя автора из новостей, когда за это произведение иранский великий аятолла Хомейни публично проклял его и приговорил к смертной казни, назначив награду в размере 2 миллионов долларов тому, кто убьет писателя.

В следующий раз с именем скандального прозаика Бокалов столкнулся на книжном развале в Олимпийском. Это был один из самых больших книжных рынков в Москве, располагавшийся в здании Олимпийского дворца, за вход нужно было платить деньги. Семен пришел туда в поисках книг Бориса Виана. Прочитав «Пену дней», он, можно сказать, влюбился в произведения этого француза. Вообще Семену нравились парижские авторы начала и середины века. Он с упоением зачитывался французским периодом Миллера, Кортасара. Тяжеловесная экзистенциальность Сартра и Камю не очень нравились Семену, но для широты кругозора он прочел и «Тошноту», и «Чуму», и другие произведения этих Нобелевских лауреатов. У Жана Поля Бокалову понравилось лишь одно его произведение — это отказ от Нобелевской премии. Сартр объяснил свой поступок тем, что ни один из номинированных писателей не написал ничего стоящего после того, как получил эту премию. А он еще надеется достигнуть более высоких вершин в своем творчестве. Конечно, не только из-за этого отказался Сартр от премии, или, скорее всего, вовсе не из-за этого. Он был социалист и свято ненавидел все буржуазное, считая весь Нобелевский комитет орудием в руках буржуазной пропаганды против социализма.

Гуляя по книжному развалу, Семен неожиданно наткнулся на толстую книгу с надписью на обложке «Прощальный вздох мавра», а выше этого названия было выведено имя автора — Салман Рушди.

Семен взял увесистый фолиант в руки, открыл и первым делом вдохнул носом аромат свежевыпеченной книги. Затем перевернув книгу, недовольно покосился на вполне внушительную цену, приклеенную в виде бумажки.

— А его стихи у вас есть? — спросил Бокалов у продавца.

— Нет, — ответил тот равнодушно, — их вообще в переводе нет. Одно издательство собралось публиковать, нужно было сделать перевод. Заказали перевод, переводчик умер, а издательство неожиданно сгорело. Вот, — продавец указал пальцем на книгу, которую держал в руках Семен, — возьмите, почитайте, отличный роман, не пожалеете. Там в этих стихах ничего хорошего нет.

Уже спустя несколько лет Семен узнал, что «Сатанинские стихи» — это вовсе не поэзия, а большой непонятный роман. Бокалов брался за него раз десять, читая по двадцать, тридцать страниц, совершенно ничего не понимая, откладывал в сторону. Какой-то актер, падающий с неба, никак не мог уместиться в голове Бокалова после «вздоха Мавра» — семейной саги, написанной в толстовском стиле. «Стихи» напомнили Семену так и не осиленного им Джойсовского «Улисса», которого галерейный искусствовед считал бредом сивой кобылы.

В очередной раз Семен открыл на своем смартфоне «Сатанинские суры», которые скачал с интернета и без всякого интереса принялся читать, чтобы хоть как-то занять время.

Через несколько минут чтения отплясывающего стояк-коровяк текста Семен стал клевать носом.

— Конечная, милок, — кто-то потряс его за плечо.

Глава 6

Бокалов открыл глаза и увидел черные кеды с красной резиновой подошвой, точь-в-точь из его детства. Такие кеды ему купила мама в Детском мире, когда он учился в пятом классе. Чтобы, выражаясь современным языком, сделать тюнинг чмошным нищенским кедам, Семен по совету друга вымочил их в хлорке, сворованной у технички в школе. После того, как кеды постояли около часа в растворе хлора, Бокалов постирал их хозяйственным мылом. Чудо свершилось, кеды стали ультрамодного белого цвета, практически близнецами китайских «двух мячей». Бокалов был на седьмом небе от счастья. Круче этих были только настоящие китайские у двух парней из старших классов. Семен, не менее сияющий, чем его кеды, ходил по школе, ловя на себе завистливые взгляды учеников. Это был его школьный звездный час. Но радость Семена была недолгой, буквально на следующий день подошва просто отвалилась от исхудавшей от хлорки материи. Бокалов привязал шнурками подошву к кедам и так, не поднимая головы, чтобы ненароком не встретиться с кем-нибудь взглядом, доковылял до дому. И конечно, ему влетело за химические опыты и испорченную обувь. Мама вновь купила Семену точь-в-точь такие же, как и были до фантастической метаморфозы кеды «сатанинской» раскраски и строго-настрого запретила вновь менять цвет.

Увидев спустя столько лет эту пугающую расцветку на кедах из прошлой жизни, Семен поежился. Он поднялся и направился вслед за народом.

Станция, на которой он вышел, была совершенно незнакома Семену.

— Что за станция такая? — спросил он у женщины лет тридцати.

— Дибуны или Ямская? — пошутила женщина, с улыбкой посмотрев на заспанного Семена.

— А с платформы говорят… — продолжил Бокалов, но тут же осекся, — нет, правда, как называется станция?

— Как и прежде ВДНХ, конечная, — весело произнесла женщина и пошла дальше.

— Странно, — Семен огляделся по сторонам, — переделали что ли, раньше вроде по-другому было.

Бокалов остался ждать следующего поезда. Так часто бывало, что поезда доезжали до ВДНХ и дальше шли в депо. Приходилось выходить и ждать следующий поезд, который идет до Медведково. И в этот раз Семену ничего не оставалось, как покориться судьбе и ждать.

Через несколько минут пришла другая электричка, но она тоже шла в депо.

Семен еще подождал, но и из третьей вышел весь народ, а из вагона донесся казенный, бархатистый, но вместе с тем скрипучий, словно кожаные кресла в этом поезде, голос диктора:

— Конечная, поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны.

— Послушайте, я что-то не понимаю, — обратился он к мужчине, — чего они все в депо-то идут, там авария что ли случилась?

Семен смотрел на мужчину и не мог понять, что с ним не так. Смущало вовсе не то, что мужчина был слегка пьян, небрит и помят — что-то другое. Что Семен никак не мог понять. На вид мужчине было лет двадцать пять — тридцать. Не длинные, но явно переросшие волосы были пострижены как-то странно, и расчесаны на прямой пробор. Сам этот человек выглядел так нелепо, словно сбежал из фильма про неформалов семидесятых годов.

— Авария? — удивился тот. — Что за авария?

— Не знаю, — недоверчиво посмотрел на него Семен, — если нет аварии, почему все едут только до ВДНХ?

Мужчина что-то прикинул у себя в уме, нащупал руками содержимое внутренних карманов, убедившись, что все на месте, довольный произнес:

— Потому что это конечная, ты чего, приезжий что ли?

— Ясно, — состроил недовольную мину Семен, — и что, до Медведково уже сегодня не будет, все отъездились?

— Тебе до Медведково что ли? Ну, дык, поднимайся да садись на трамвай. А то, может, раскумаримся?

Мужчина сунул руку за пазуху и слегка вынул из кармана бутылку, показав Бокалову зеленое горлышко.

— «И у меня был рубль, и у него четыре, в связи с этим мы купили три бутылки вина», — выдохнув, произнес Семен слова из песни.

— Это чего? — напрягся мужик.

— Да так, типа стихи.

— Типа? Стихи? — подвижное лицо мужчины выражало крайний интерес.

— Текст песни, — пояснил Семен.

— Крезово, — произнес многозначительно незнакомец — ты поэт? И на гитаре лабаешь? По-любому надо кирнуть. Я уважаю поэтов, не этих, конечно, — он сделал какие-то пасы руками, а потом просто отмахнулся, как бы давая Семену понять, что это не важно.

— Вообще-то я пишу стихи и даже песни, но эта не моя, Майка.

— Майка, — одобрительно кивнул незнакомец — а он кто?

— Майк кто?

Семен не удивился, что незнакомец не знает, кто такой Майк, он подумал, что мужчина просто не в теме.

— Майк — великий русский поэт, рок-музыкант.

Глаза мужчины округлились до невероятных размеров.

— Рок… — с придыханием произнес он и воровски огляделся по сторонам.

— Да, рок-музыкант. Группа Зоопарк.

Семен тоже оглянулся на всякий случай, не совсем понимая, что происходит.

— Братуха! — расчувствовался мужичок и кинулся обнимать Семена.

Семен не ожидал подобного поворота событий, он тупо стоял и хлопал глазами.

Мужик смахнул рукой самую настоящую слезу и, схватив Бокалова за рукав, потянул за собой.

— Э, чего за дела? — пришел в себя Семен и высвободил руку.

— Ты это, чувак, все путем, пис, — мужик оттопырил два пальца.

— Пис? — недоуменно повторил за ним Бокалов.

— Пойдем, у меня два батла вайна, не дрейфь, я сам с андеграунда, художник абстракцист.

— Абстракционист? — уточнил Семен.

— Ну, говорю же, абстакцист, пойдем, у меня тут флэт рядом, пипл подтянем, кирнем нормально, потрем.

— Слушай, кругом одни художники, куда от вас деваться? — усмехнулся Бокалов.

Он слегка успокоился. Услышав о том, что этот странный тип художник, для искусствоведа все сразу стало на свои места. Семен в своей жизни видел разных художников, и этот по большому счету не отличался от других. Бокалов был уверен, что художник должен быть асоциальным типом, более того — слегка сумасшедшим. И этот тип был именно из таких.

— Нет, мне в Мытищи надо. А автобус из Медведково последний в 11 вечера. Не успею вовремя, чего делать буду? Пешком далеко.

— Какие базары? Впишешься у меня на найт, завтра отчалишь.

— Заманчиво, конечно, но, скорее всего, нет.

— Динамишь, чувак, а еще поэт, — расстроился мужичок.

Семен остался ждать поезд. Но и незнакомец не торопился уходить.

— Слышь, поэт, а чего ты торчишь-то тут, если в Медведково опаздываешь? — вновь заговорил мужик.

— Как чего, жду поезд.

— Крезовые вы поэты, хотя все мы немного не в себе. Как сказал Маяковский, все мы немного лошади. Слышь, тебе как вообще Маяковский? По секрету, у него не только стихи о советском паспорте, у него такое есть, что вслух ни-ни.

— Это ты про «где мне взять такой хер, чтобы доставить ей удовольствие»? — совершенно равнодушно произнес Семен.

— Точно! — с уважением посмотрел на Бокалова незнакомец, — крезово. Слышь, тут конечная, поезд дальше не пойдет. Похиляли, а? Там и кости кинем, тусанем, вайн подринчим. Что мне сделать, чтобы доказать тебе благие намерения? Ну, а хочешь, давай прямо тут, пока поезда нет. Мужика в шляпе будешь?

— Чего? — недоверчиво посмотрел на незнакомца Семен.

— Молдавский розовый, — художник вытащил из внутреннего кармана бутылку, — топориков не было, но мужик в шляпе тоже кайфово.

На этикетке Семен разглядел мужика в шляпе.

Бокалов сглотнул подкативший к горлу ком и произнес:

— Крезово.

— Ну, а я о чем!

Абстракцист вынул зубами пластиковую пробку из бутылки, сделал три глотка прямо из горлышка и протянул бутылку Семену.

— Давай, дринчи. Пис, короче.

Семен взял бутылку в руку, недоверчиво посмотрев на мужика, затем понюхал содержимое бутылки.

В нос ударил неприятный резко-сладковатый запах портвейна.

— Давай не динамь, чего ты?

Семен недоверчиво поднес бутылку к губам и сделал небольшой глоток.

Его лицо перекосило от вкуса алкоголя.

— Ты чего, трезвенник что ли? Это ж не водка, — удивился подобной реакции незнакомец. — Тоже мне, поэт еще называется.

— Не то, чтобы трезвенник, давно не пил. А портвейн — так вообще фиг знает, когда, лет семнадцать мне было, наверное. Мы тогда, я помню, «Кавказ» глушили, «Агдам», «Три семерки», ну и, собственно, вот, «Мужика в шляпе». Я уж думал, что такое не продают нигде. Кстати, ниче так, вроде и не бодяжный даже.

— Да кому его надо бодяжить, ты че?

Когда уехала в депо очередная электричка, «Мужик в шляпе» практически опустел.

— Вот из ё нейм твой? — спросил захмелевший художник.

— Мой нейм Семен, — протянул руку Бокалов, — а твой?

— Папа Джон, — хлопнул по Бокаловской ладони мужичок, — пис, чувак! Короче, надо идти, а то свинтить могут. Ну, ты как? Герлов позовем, щас по дороге вайну еще прихватим, я знаю где. Посидим, подринкаем, замутим тусу. Ну, чего ты?

— Пойдем, — махнул рукой изрядно закосевший Семен.

В голове у него гудело, в желудке было тепло и тошнотворно.

Семен и Папа Джон вышли на улицу, дошли до ближайших кустов допили портвейн.

— Слушай, — прилично захмелев, заплетающимся языком произнес Семен, — чего ты так странно разговариваешь?

— Как странно? — удивился Папа Джон. — Ты чего, чувак? Ты Битлз слушал? — спросил он шепотом, слегка склонившись к Семену.

Вопрос Семену показался подозрительным, он нахмурил лоб и внимательно посмотрел на Джона, не издевается ли тот. Однако выражение лица Бокаловского собутыльника было безмятежно, одухотворенно и загадочно.

— Кого? — переспросил Семен, решив, что неправильно услышал.

— Зе Би-тлз, жуки в переводе, — словно бы опасаясь чего-то, не разжимая зубов, пробормотал Папа Джон и по-воровски оглянулся.

— Кинь бабе лом, что ли? — совершенно открыто, ничего не боясь, произнес Семен.

— Чего? — теперь уже напрягся Джон.

— Кинь бабе ло-о-ом, — затянул Семен, используя бутылку портвейна словно микрофон.

— Вау, круто, — оглядываясь по сторонам, прошептал Папа Джон, — только слышь, давай потише, а то сам понимаешь.

— Да, — произнес Семен многозначительно, — понимаю. Короче, как-то раз мы рояль перевозили. Тяжелый такой рояль. Или, постой-ка, это не рояль был, пианино. Мы его сначала спустили со второго этажа. Спустили легко и непринужденно, а вот поднимать нужно было аж на четвертый. Вот там мы помучались конкретно. Но затащили, поставили. И нам, как водится, поставили тоже. В те далекие уже времена рассчитывались не деньгами, а бухлом, да ты, наверное, сам в курсе.

— Можно подумать, сейчас чем-то другим рассчитываются, — хмыкнул Джон.

— Сейчас… сейчас рай, все есть. Надо переехать — нанимай грузчиков. Залез в интернет и никаких проблем, только башляй. Рай для тех, у кого бабло есть. Сейчас это долбанное пианино в лучшем случае до мусорки бы дотащили и бросили там. На кой оно нужно, если в любом магазине ты можешь себе электронное купить. И места не занимает, и звук ничем не отличается.

Папа Джон недоверчиво посмотрел на Семена, но ничего не сказал.

— Короче, рассказываю дальше. Поставили нам за перевоз несколько бутылок портвейна. А мы — голодные студенты, много ли нам надо? Выпили и пошли домой. Человек пять нас было. Зашли в магазин, купили еще по бутылке, взяли хлеба. Батон белого, как сейчас помню. И как-то разбрелись, кто-то вперед убежал, кто-то позади тащится. И те, кто был впереди, вообще пропали из вида. Вдруг прибегает приятель и говорит, короче, тех свинтили менты. Мы стоим, репы чешем, чего делать не знаем. Вдруг кто-то такой: надо идти выручать.

— И чего, пошли? — недобро хихикнул Папа Джон.

— Пошли, куда же мы денемся. Надо было выручать своих. Отделение находилось с торца дома, в подвале. Нас трое, по-моему, было, мы спустились по лестнице, там коридор, вдоль стены стулья стоят, напротив батарея, к ней парень какой-то наручниками пристегнут. Рядом с ним милиционер стоит. Милиционер как нас увидел, глаза у него округлились, вы кто, говорит, такие, чего, де, надо? Мы ему все без утайки выложили. А он так довольно улыбнулся и наши документы попросил. У меня не было, а у приятеля моего был студенческий, он и отдал этот студенческий. Мент сказал, стойте здесь, а сам в кабинет зашел. Ну, мы стоим, ждем. А парень, который к батарее прикованный, улыбается, чуть не хохочет: вы чего говорит, совсем дебилы?

— Это он правильно говорит, — поддержал его Папа Джон.

— «Этот, — показал парень на приятеля, — отдал документы, а Вы-то ничего не отдали, бегите, никто Вас не задерживал, имен, фамилий не знают. А ему штраф за трезвак выпишут, а то и вообще на пятнадцать суток заберут». Нам показались его доводы вполне разумными, причем чувак был не пьяный, вполне трезвый и здравомыслящий. Мы поднялись из подвала наверх и тиканули.

— Отчаянные вы парни, я бы не отважился сам в их логово спуститься, добровольно, — произнес Папа Джон с уважением.

Дальнейшее для Семена происходило словно в тумане. Он шел, сам не зная, куда и зачем. Терпеливо слушал о рок-н-ролле, свободе и любви, поэтах, художниках, хиппи и весь этот бред, который нес Джон, сам что-то говорил, читал своему новому другу художнику абстракцисту стихи Майка Науменко.

— «…И он привел меня в странные гости,

Там все сидели за накрытым столом.

Там пили портвейн, там играли в кости

И называли друг друга говном.

Все было так, как бывает в мансардах,

Из двух колонок доносился Бах.

И каждый думал о своем, кто о шести миллиардах,

А кто всего лишь о пяти рублях…»

Папа Джон остановил Семена. Взял его голову руками и стал пристально вглядываться в хмельные глаза Бокалова.

— Это гениально, чувак, крутяк нереальный. Ты — Пушкин наших дней. Не, Высоцкий — это клево, он кайфовый, без базара. Но у тебя по-другому, у тебя как у хиппарей, все, в натуре, клево. По кайфу, давай еще чего-нибудь.

— Щас, — Семен задумался, чего бы такого ему спеть, — а, вот. Хотя не, это не пойдет.

— Давай че знаешь, все пойдет, рвани на всю катушку!

Папа Джон, уже изрядно захмелев, перестал озираться по сторонам и переходить на шепот. Алкоголь сделал свое дело, Джон был раскован, весел и словоохотлив.

— Границы ключ переломлен пополам, — завопил Семен во все горло — а наш батюшка Ленин совсем усох. Он разложился на плесень и на липовый мед…

Бокалов не успел допеть первый куплет, к нему словно метеор подскочил Папа Джон, сбил его с ног, навалился всем телом и заткнул рот.

— Ты че, мать твою, идиот? — заорал шепотом Бокалову в самое ухо Папа Джон.

Семен лежал, придавленный тушей Джона и вращал глазами.

Джон убрал руку с его рта.

— Ты чего, Джон? — негромко произнес Бокалов, не вполне понимая, что произошло.

— Я чего? Это ты чего, в уме ли ты? Свинтят к хренам собачьим, и меня с тобой загребут под эту лавочку.

— Под какую лавочку? — спихнул на землю Джона Семен.

Поднявшись с земли, Бокалов стал отряхиваться.

— Я домой пойду, — обиженно произнес он и огляделся по сторонам.

Стояла ночь, на улице было темно. Как не пытался сконцентрироваться Семен, ему никак не удавалось.

— Мы где? — обратился он к Джону.

— В Караганде, — зло произнес тот, — на ВДНХ, конечно.

— Ну да, — понятливо кивнул головой Семен, — только это, по-моему, не ВДНХ или не совсем ВДНХ, это какая-то жопа мира.

— Ладно уж, пошли, — простил нелепую выходку Джон, отряхнув Бокалову грязную спину.

Они долго и печально шли, Папа Джон молчал, словно бы Семен его чем-то обидел. Бокалов все не решался спросить, в чем дело, переваривая в голове случившееся, и никак не мог понять, что же произошло.

— Постой, Джон, — остановился Семен, — знаешь, я не очень хорошо схожусь с людьми. Сам не знаю, почему я пошел с тобой. Может быть, вспомнил юность свою беззаботную. Тогда все было легко и непринуждённо, как в тех стихах.

— Довольно стихов, — грубо прервал его Джон, — ты не врубаешься что ли, чувак, это уже не пьянка, даже не уголовка. Это либо психушка с пожизненным проживанием, либо лесоповал.

Видно было, что он все еще за что-то сердился на Бокалова.

— Слушай, — попытался стряхнуть со своей головы хмель Семен, — что случилось, какая психушка, какой лесоповал? Зачем ты наскочил на меня, и что вообще происходит?

— Ты что, тупой, или правда не понимаешь, или прикидываешься? Может быть, ты бесстрашный, может быть, крезанутый на всю голову?

— Да о чем ты вообще? — никак не мог понять Семен, что ему хочет сказать Джон.

— О том, что за такое тебя либо на зону, либо в психушку упекут, и меня с тобой заодно. А я не хочу.

Джон говорил тихо, но зло и очень напряженно, то и дело оглядываясь по сторонам, боясь, не услышал ли кто их.

— Слушай, я правда не понимаю, — в полном недоумении развел руками Семен, — что происходит? За что меня должны упрятать в психушку?

— Может быть, и не в психушку, а на лесосеку, дадут тебе кайло в зубы и трудись на славу партии родной, — с обидой в голосе произнес Джон.

— За что? — чуть не крича произнес Семен.

— Не ори ты, — одернул его Джон, — за то, что вся страна отмечает столетие нашего великого вождя, а ты его пле…

Джон осекся, еще раз оглянулся и зло, сквозь зубы, проворчал:

— Все, пришли, наш дом.

Они вошли в грязный обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Джон долго звонил, затем стучал в квартиру.

— Слушай, там, наверно, нет никого? — обратился Семен к Джону.

— Ага, нет. Ты чего, там такая туса гудит, что тебе и не снилось.

— Чего тогда они не открывают, если туса?

— А то и не открывают, что не слышат. Песни небось орут во всю глотку, может, там домашний концерт у них идет.

— Это как это он идет, а мы ничего не слышим? — удивился Бокалов. — Что это за концерт такой, если не то, что в округе, на лестничной площадке ничего не слышно?

— Не дрефь, щас все будет.

Джон принялся яростно колотить ногой в дверь.

Когда он замолк, замок в двери скрипнул, и дверь приоткрылась на маленькую щелочку.

— Кто? — спросил хриплый прокуренный голос.

Вместе с ним из этой маленькой щелочки вырвалась небольшая дымная струйка бушующего там праздника.

— Хай, чувак! Здесь Папа Джон.

После этих слов дверь открылась. Невысокий патлатый хоббит с красными крысиными глазами буквально втащил Джона в квартиру и захлопнул дверь.

Семен остался стоять в темноте лестничной площадки, совершенно не понимая, что делать дальше. Мысль о том, что он полный дебил и идиот, незамедлительно постучалась в его голову. Нужно было как-то выбираться из этого темного непонятного царства, из этой странно-глупой пугающей ситуации.

И вдруг Семен почувствовал себя таким одиноким и пьяным, что ему захотелось завыть от осознания своей никчемности. Он сел на ступеньку и закурил. Слезы размером с горошину как-то невзначай, сами собой навернулись на глаза, и он безмолвно заплакал.

Ему было по-детски жаль себя, его одинокая никчемная жизнь всякий раз обламывала его, раздаривая щедрые оплеухи от знакомых и незнакомых.

Его предавали все, кому не лень: друзья, знакомые, любимые девушки, и вот он остался совсем один, в этом темном пустом подъезде. Он уже собирался встать и пойти искать дорогу домой, как вдруг услышал негромкие женские голоса. Невзирая на то, что девушки говорили практически шепотом, в пустом подъезде все было разборчиво слышно.

— Он гений, величайший гений человечества, наверное, равный Леонардо, — восхищенно произнес один голос.

— А мне как-то не очень. Часы какие-то плавленые, словно сыр… — возразил другой.

— Причем здесь часы-то? Нет, ты не права. За одну только работу его уже можно назвать гением. Как же называется? — девушка явно принялась мучительно вспоминать, она замолчала на мгновение, но так и не вспомнив название, продолжила. — Женщина там обнаженная лежит, спит. Ну, как ее?

— Не знаю, да и мне кажется, это не важно. Есть более важные вещи в этом мире, — произнес другой голос, словно открестившись от чего-то недостойного.

— Тигры на нее еще прыгают. Два тигра.

Девушки замолчали, увидев Бокалова.

— Ты кто? — спросила блондинка с плетеной тесемкой на голове.

Семен шмыгнул носом, утер ладонью слезы и представился:

— Семен.

— А чего тут сидишь? — вновь задала вопрос блондинка.

Вторая, хрупкая, невысокая, миниатюрная девушка, молча смотрела на Семена.

— Дурак потому что, вот и сижу, — печально выдохнул Бокалов.

— А ты кто вообще? Дай прикурить, — блондинка достала из кармана пачку папирос. Затем лихо вытащила из пачки длинную папиросу, дунула, пальцами зажала гильзу и вставила в рот.

Семен чиркнул зажигалкой, давая ей прикурить. Девушка прикурила, взяв руку Семена своей рукой и, не давая Бокалову потушить зажигалку, осветила его лицо.

— Что за дичь? — разглядев папиросу во рту девушки, удивился Семен. — Такое еще выпускают?

Он указал пальцем на папиросу.

— Дай дерну.

Бокалов бесцеремонно вынул изо рта девушки дымящуюся папиросу и жадно затянулся. От крепости табака горло сдавил спазм, и Семен, не будучи готов к такой неожиданности, закашлялся. Откашлявшись он произнес, вытирая с лица слезы.

— Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения.

— Да, точно, как-то так называется, — произнесла она совершенно потерянно, — кайфово.

— Картина была написана в 1944 году. На ней изображена спящая жена Дали, Гала. «Вся жизнетворящая биология возникает из лопнувшего граната», — высказывался по поводу этой работы сам автор.

— Да это свой чел! — хлопнула его по плечу блондинка, словно была знакома с Семеном всю жизнь. — Подъем! — весело произнесла она и принялась поднимать ничего не понимающего Семена.

— Пошли, пошли! — скомандовала она.

— Куда опять? — огрызнулся Семен.

— Как куда? — удивилась вопросу девушка, — на улицу Труда.

И она показала на дверь.

— Там закрыто.

— Ничего, нет таких дверей, которые мы не смогли бы открыть, — звонко рассмеялась блондинка. — Я Натка, а это — Софья.

Натка показала на подругу.

— Это Вас так зовут? — ляпнул невпопад, первое что пришло в голову Семен.

Он все еще был расстроен, мысли его летали словно у Сальвадора Дали, по темным и тоскливым переулкам бессознательного.

— Эй, чувак, а че ты выкаешь? Мы вроде не на партсобрании, — грубо наехала на Семена Натка, — ладно, расслабься, шучу. Клевая у тебя штучка, где взял?

Натка взяла из рук Семена зажигалку и чиркнула пару раз колесиком, извлекая небольшое пламя.

— Как ни странно, — развел руки в стороны Семен от удивления, — в ларьке. Где еще? Это же просто зажигалка и все.

Ната взялась за ручку и потянула на себя дверь. Дверь без труда открылась.

— Ну вот, а чего-ты говоришь, что закрыта? Пойдем.

Семен пропустил вперед девушек и вошел сам. В квартире было душно и ужасно накурено. Запах табака и портвейна, словно утренний туман, заполнил все пространство квартиры.

— Давай, проходи, как там тебя?

— Семен, — вновь представился Бокалов.

— Давай, Семен, чувствуй себя как дома.

Семен толком не успел разглядеть Нату, она зашла в комнату. Софья мило улыбнулась Семену.

— Тебе правда нравится подобное творчество? — ее нежный голос показался Бокалову таким теплым и каким-то родным.

Семен сначала не понял, о чем его спросили, но тут же вспомнил разговор на лестничной площадке.

— Ты про сюрреализм, или про Дали конкретно? — уточнил он.

— А какая разница? — наивно, не придавая этой болтовне и доли серьезности, спросила девушка.

— Очень большая!

И тут же, не давая девушке покинуть его, пустился Семен в объяснения:

— Сюрреализм зародился не в художественной среде, а в литературной. Андре Бретон в 1924 году написал манифест сюрреализма. А Дали присоединился к сюрреалистам лишь в тридцатые годы. Отвечая на Ваш вопрос, я Вам скажу так, что сюрреализм мне нравится, а творчество Сальвадора Дали — не так что бы, но, в общем и целом. В Пушкинском музее была не так давно его выставка. Мне не очень понравилась, я, честно говоря, был слегка расстроен.

Девушка, как-то странно улыбаясь, посмотрела на Семена, словно он слегка не в себе.

— Пойдем, — взяла она его за руку и повлекла за собой.

Они зашли на кухню. Кухня была большая, метров десять, а то и больше. В ней легко помещалось шесть человек. Двое сидели на подоконнике — юноша лет двадцати пяти с длинными прямыми волосами до плеч, в расшитой пацификами и прочими хипповыми узорами рубахе. Рядом с ним сидела миловидная молодая девушка подобного же вида — прямые, длинные распущенные волосы, расчесанные на пробор, на руках феньки, на шее бусы с большим кулоном в виде голубиной лапки, похожим на эмблему мерседеса. Ее бледное лицо с ослепительно голубыми глазами, словно лик ангела, сошедшего с древней фрески, выражало отстраненную сосредоточенность, граничащую с возвышенной задумчивостью. Увидев вошедших, девушка улыбнулась тонкими безжизненными губами, при этом глаза ее были холодны, как весенняя вода в родниковом озере. За столом сидели два длинноволосых парня, они походили на некую карикатуру. Один из них был худой с острыми торчащими скулами на вытянутом лице, а другой — маленький и кругленький, с пышной кудрявой шевелюрой. Эта пара вполне бы подошла для очередной новомодной экранизации бессмертного романа Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Еще двое, юноша и девушка, ничем не отличающиеся по виду от других собравшихся в этой кухне, просто стояли, навалившись на рабочий кухонный стол.

Все они курили — кто папиросы, кто сигареты. Но Семен заметил, что одна папироса была общей, она ходила по кругу из рук в руки. Тот, кому попадала эта папироса, делал глубокую затяжку, задерживая дым где-то внутри себя, спустя некоторое время шумно выпускал его через рот или нос со словом «кайф».

Дым от этой папиросы пах как жженый березовый веник. Это была трава. Так на сленге называли марихуану.

— Хай, пипл! — поздоровались с вошедшими Софьей и Семеном сидящие на подоконнике.

Все присутствующие показали им рогатку из двух пальцев.

— Ага, привет, — пробурчал Семен.

— Привет, Софья, — зазвучало со всех сторон.

Софья подошла к каждому и чмокнула в губы.

— Новенький? — обратилась к Софье сидящая на подоконнике девушка, разглядывая Семена со всех сторон.

— Ага, — произнесла та, принимая переходящий косяк.

— Твой? — спросила стоящая.

Софья, задержав дыхание, отрицательно покачала головой.

— Ты кто? — в очередной раз за этот вечер задали Семену один и тот же вопрос.

— Шизовая майка, — разглядев чертика и надпись на футболке Семена «Windows XPень», улыбнулась сидящая на подоконнике девушка.

— Слышь, тебя не винтят в этой майке? — спросил Санчо Панса.

— Это как? Да и кто? — удивленно произнес Семен.

— Менты, Березка… — пояснил Дон Кихот.

— Какая еще березка? Зачем? — еще больше удивился Семен, — Футболка и футболка. Я ничего такого не делаю, чтобы меня винтила какая-то там березка. Что за бред?

— Нет, старичок, не бред, — произнес сидящий на подоконнике юноша, — ты чего, марсианин что ли?

— А что такое вин-до-ус, и чего вообще у тебя такое написано? — прочитала по слогам стоящая девушка.

Семен недоверчиво посмотрел на девушку, затем перевел свой взгляд на других участников заседания.

— «Окна хрень» у него написано, — блеснула эрудицией Софья.

— Это типа московских окон негасимый свет? — ухмыльнулся Санчо Панса.

— Славно. Вы так шутите, что ли? — насторожено произнес Бокалов, решив, что ребята затеяли с ним какую-то нехорошую игру.

Но ребята молчали и явно ждали от Семена ответа.

— Это операционная система ХР.

Обитатели кухни переглянулись между собой.

— Система, — многозначительно произнес Дон Кихот.

— А чем ты по жизни занимаешься?

Девушка, сидящая на подоконнике, явно запала на Семена. Ее чистые, голубые с красным отливом глаза, блестели в тусклом свете лампочки Ильича, висящей на тонком сером шнуре.

— Я типа искусствовед, — скромно произнес Семен.

— Кто? — чуть не хором переспросили его обитатели кухни.

— Ему сюрреализм нравится, — вставила Софья.

— Слышь, чувак, клево! — одобрительно покачал головой стоящий хиппарь.

— Я в галерее работаю, консультантом. Картины продаю, — пояснил Семен.

— Крезово, — произнес Санчо Панса.

— В Третьяковской, что ли? — внимательно посмотрела на Семена Софья. — Так там картины не продают.

— Что ты, в какой Третьяковской? Нет, конечно. На Вавилова, там большой торговый центр. В нем и работаю.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.