Бесплатный фрагмент - Новый сорт ивняка

Изогнётся невесомость небозначимая,

чтобы спать возле ног полутайн несозданных,

прорастёт сквозь тебя по другие стороны,

треснешь в раз на три равных полюса,

каждый полюс сплошной верлибр испорченный,

новый сорт ивняка — несгибаемотоненький…

перерождения

Здесь всё, что создано, поёт,

хотя давно печалью.

Рассвет всё так же большерот

в груди востока. Ланью

страницы дня бегут. Вода

на небе копошится,

гроза грозится кулаком,

в сердцах ужились птицы.

Над плавниками рек туман,

на ивах чётки ливня

повисли, вертятся. Шалман

в колодцах душ, где эхо

по чашкам разливает ночь

в оливках звёзд. Стрекозы

меняют крылья на цветы,

и улетают в поле.

И я, влюблённая в тоску

перерождений лета,

лечу, снимая трав росу,

обвенчанная с ветром.

июньский приют

И опять горько-вечный июнь:

мотыльковый раздрай отголосков,

гибкость рек, разогретых дождём,

в роли клоуна — сердце на солнце.

Тополиная память болит:

разбросала пушистые слёзы,

в каждой капле душа говорит

тиховейным бессмертным голосом.

В бесконечность открыты глаза,

прикрываются речью улыбки,

лён кукушкин цветёт в облаках,

обвивая закат человечий.

Мир раскидан на тысячи чувств,

логос счастья оглох по-летнему,

и на небном приюте звёзд

обнимаются кошки с медведями.

пишу, продолжая

пишу, пока моя жизнь за дверью

ускользает за грань картин Дали,

пока кто-то присылает письма

любви, приглашает пройтись по аллеям

безветренной осени, сломав времени ход,

надев ходули на коньки, и шагает

по невидимым дням зимы,

по девяти лунным морганиям

на одной точке из полутьмы,

прыгает с разбега в паутинное лето,

в прихожую шмелей, в хмель утра,

в пшеничное солнце,

в ежевичную ночь

с лягушиными созвездиями,

кричит «люблю тебя,…»

пишу, продолжая жить…

отснятая

Моя чреватая любовь,

ты очень многого не знаешь:

ты в платоническом аду

своей органикой страдаешь.

Во мне давно скулит война

на фоне смятого верлибра,

я вне себя не умерла,

внутри — зелёная палитра.

Ты мне не голодом нужна

и не доверчивой улыбкой,

а ты зовёшь в свои места,

в свою невнятную обитель.

Когда уже поймёшь меня,

что я приду к тебе не скоро,

пока его не обниму,

пока не скажет он «не больно».

Тогда явлюсь у Леты вновь,

шепну течениям секреты,

моя отснятая любовь,

мой морок грешности раздетый…

о тебе говорить

О тебе не писала стихов,

как и связных витых верлибров.

А ты знаешь, что небо спит,

когда лёгкий туман ершится,

пахнет пихтой, лесными жарками:

здесь их много, но всё равно

не увидит любой цвет пламени,

как и света оранжевых зорь.

А сегодня латаю мыслями

лоскуты корабельных одежд,

ухожу в деликатное плавание,

чайки тучные кружат уже.

Для меня не хватает неба,

где начертан твой век и имя,

я хочу прописаться в море,

и ему говорить о тебе…

внутри вне изнанки

Море упало в небо,

в небе лежит вода,

солнце упало в воду:

моет свои глаза.

Тень стрекозы летает,

крыльями мнёт траву,

камни идут на берег,

берег идёт ко дну.

Мир на изнанке света,

свет на изнанке дня,

воздух висит на нервах,

нервы жужжат в жуках.

Пчёлы в раю нектара,

рай на хвосте шмеля,

сердце внутри экстаза,

бабочки вне себя.

Сон заползает в звёзды,

звёзды стоят в строю.

Бог по частям воссоздан,

строит свою ладью…

всё, как прежде

всё, как прежде.

знаешь, всё как прежде:

вместо роз краснеют вечера,

тот же ветер мается без цвета,

с тем же скоморошеством дома.

на рассвете пьют туман цикуты,

тишина средь выжженных степей.

здесь живут всегда на день короче

и длиннее вечности ночей.

всё, как прежде.

знаешь, всё как прежде:

утопает море в островах,

те же скуки, те же числа в теле,

те же маячки на светлячках.

у тоски коньячные бемоли,

мотыльки порхают у луны.

здесь передвигаются пустоты

на высоковольтной частоте.

всё, как прежде.

знаешь, всё как прежде:

я учусь по-птичьему летать.

всё непросто,

знаешь, всё непросто:

сложно в одиночестве взлетать…

за

За моим окном седьмое лето,

тридцать пятый день календаря,

осень девятнадцатого века,

и спиралью кружит снегопад.

За моей спиной визитка жизни —

синяя кукушка по весне,

запятых горбатых из чернильниц,

жирных точек чернота над «и».

За моей душой примяты травы,

дрожь нагих от плача хрупких плеч,

сумраки, играющие в прятки,

стены обезлюженных земель.

А вдали, за древними морями,

птицелов на сов расставил сеть:

там я заблудилась между днями

в поисках его среди потерь…

тонкий уровень

Трепет фона гор далёких,

реки в жёлтых башмаках.

Губы ангелов неловких

шепчут мантры шептунам.

У земли края загнулись,

убегают голоса,

черти лунные проснулись,

ночью выжжены луга.

Я стою под светопадом,

наблюдая кривизну

временной петли распада —

ада в собственном раю.

У меня украли терцы

перезаписи морей:

тонкий уровень на сердце,

мякоть солнечной руки.

Поцелуй горит на теле

руной грёз из талых вод,

растянулось рукоделье

затяжных мохнатых гроз.

Коды памяти открыты,

отстегнули слова синь

и упали в отраженье

отражением любви…

илсе

ах, если бы, ах, если

переписать блокнот печальных откровений,

где гласных долгота, согласных — глубина,

перекричать тоску субботы с воскресеньем,

и понедельники по пятницам считать,

перемечтать мечту, за море закатиться,

где влажные круги по тонкости воды,

где белые киты катают смуглолицых

на берегах своих огромных гладких спин,

перелатать себя до осени смазливой

в тонических стихах под хрупкостью дождя,

и прятаться в саду влюблённых ощущений

по тёплой широте одной большой души,

илсе ха ыб, илсе…

ночлежное

Жёлтый зной во днях кудрявых,

У печали тонкий стан,

В небе ткани поменялись

На дырявый белый хлам.

У теней краснеют щёки,

Берегов бежит песок,

Муравьи под подорожник

Прячут рыжее тепло.

У полыни вянет запах,

У степей свободный ню,

Ветер смотрит в южный запад,

Вязнет в сухости восток.

Излохматилось пространство

Перевёрнутых котлов,

На земле шипит янтарство,

Мысли просятся в ночлег

Под неправду звёзд скрипучих,

На холодный океан.

Плавит Агни сердце, душу…

Айсберг милый, где ты? Там?

суп из грусти

В избытке немота да загнанное лето

в утиль ещё одной непрожитой любви,

и хочется забыть заветные желанья,

пока другие сны рождают бытие.

Жизнь прожита насквозь космической тоскою,

пустынник и изгой мне подарил себя,

научена варить из грусти суп про море,

и получать тепло от лунных дочерей.

Возвестник божьих дел диктует постоянство:

мой херувим устал от ветра перемен.

Вдеваюсь тенью дня в ушко иглы пространства,

в котором всё трудней существовать, светлеть…

если опротивеет тьма

Когда мне опротивеет тьма,

тогда, быть может, я заговорю,

сейчас же сею маревую марь

вокруг себя, и тихну тишиной.

Покой ночей заброшенный шалаш

на долготе назад идущих снов,

у смеха смех — украденный размах,

у воли воля — ратующий ор.

И пусть в себе я заключаю жизнь,

похожую на бледность января,

не выпаду осадком снежных букв

на куклость мира, на улыбку Джа.

Быть может я молчком заговорю?

Н о е с л и о п р о т и в е е т т ь м а.

до вчера

От послезавтра до вчера

болотно мякнет звездочушь,

земля хоронит мощь воды

с великовозрастной хвоёй.

Налёт сакральный на ветру,

со вкусом солнца неба чип,

твердеют сочности лета,

важнеет камень, стынет миг.

Харизма слова вертит голь,

у Бога уши в облаках.

Торчат молитвы в тонком теле

от послезавтра до вчера.

лишнепервое

Дышать как жить — есть исповедь в молчаньи.

Спроси меня, что думаю — отвечу,

но не скажу, что будет завтра нами,

мир равно сжал густую бесконечность:

по капле чужеродного бессмертья,

по дозе светотьмы, пустот и масла,

по островку стигматов безутешных,

по допингу пригубленного счастья.

Мы есть, как мотыльки на водопоях:

крылами без одежд и знаний лета,

приходим вне себя — уходим в море,

рождаем из земли — пускаем в небо.

Мы есть края, в которых нас не видно,

а если видно, то в глубинах сонных:

похожести на нечто из свободы

до миллиметров вдохов матерей.

Спроси меня о жизни — не отвечу:

меня склевал творец из одиночеств.

Я написала слишком много буков,

ещё одна здесь будет л и ш н е п е р в о й…

длинные мысли

Длинные мысли, сжатые жизни,

вера лежком на готичной луне,

спрятаны смыслы сводником мира —

цвет люциферов планетных мощей.

Копи любви вдоль недосознанья,

мягкая опухоль грустной души,

я по тебе тоскую стихами,

я без тебя разрушаюсь в себе.

На высоте горбаты ответы:

не было встреч и не будет разлук,

я бесконечна в собственных чувствах,

и обтекаема личным табу.

Небо пророчит тайнами Кали,

уши устали ловить каламбур,

я у себя теряю дыханье,

я у себя бесполезная суть…

трогать слёзы вечера

Канцелярит сверху мудрость,

бьёт по темечку мошка,

в окнах пляшет камасутра,

на земле лежит тоска.

Кошек тихое рычанье,

звон вечерний у стрижей,

голод в душах голубиных,

сны из глюков у бомжей.

Перебит закат хрустальный,

несерьёзный горизонт,

тьма в деревьях отдыхает,

трав поклон перед грозой.

Мир обманут тёмным цветом,

в лужах ночи зеркала,

фонарей торчки вопросов

растолстели на дрожжах.

Воздух пахнет свежим плачем,

дирижабли туч висят.

Выхожу в экстазе голой

под прелюдию дождя…

Заходи и ты в мой вечер,

будем трогать слёзы. Да?

неоднозначная плюшевость

Не готова менять эту жизнь на бессменное время,

пусть к душе прилипает смертельная пряность листвы,

пусть курчавый туман проникает под тёплую кожу,

пока Он ещё в силах включать все свои ночнички.

Не готова отдать эту жизнь за трилогию утра,

чтобы клоны моих одиночеств не знали имён,

чтобы плюшевость света нагрела промокшие ноги,

пока Он ещё может быть в нас безнадёжно влюблён.

Не готова бросать эту жизнь за беспутство свободы,

даже если мой путь не продлят за астральной каймой,

я готова быть в мире под тёмным игрушечным небом

с лёгким запахом ветра, где мною любим человек…

спячка

Голый вечер, молчаливый Будда,

рваная свобода на ветру,

я своё накалываю слово

на неразговорчивую тьму.

Глина небосиняя твердеет,

трын-трава в обёртке тишины,

смерть моя бессмертная мертвеет:

у неё тепло моё горит.

Человечьи гнёзда расставаний:

чувства улетают не на юг,

мир греховных чар недосягаем,

если у любви украден Ом.

Время разложило нас на леммы,

залатало в склеенные дни.

Я впадаю в медленную спячку

на изломе зыбкой пустоты…

мы дольше

Я помню нас дольше, чем мир помнит первый свой вдох среди ясельных звёзд да чёрный румянец ночей под ризой прозрачной вселенского поля. Мы знаем, что в каждом кромешном покое живёт белокурый старик,

пьёт чай бесконечный из блюдца сусального солнца и ест одинокую мысль,

его подбородок дрожит, как при первом рождении грома.

Запутаны коды, шлифуются смыслы, меняется мода любви — от глупой «вцветочек» улыбки до хлипких истерик «вплаточек».

В припадке печали мы пьём тот же чай, как поэты смотрим на море,

мотаем круги вокруг боли, и шпульки тоски втыкаем в швейные души,

но… всё же,

я знаю нас дольше, чем мир знает нас,

я помню — мы любим… Ты помнишь?

Мы дольше…

втёплое

по утрам я ищу свои жизни

голубями убитые соколы

меняю любимые прихоти

на священные тихие осени

а по ним да внутри как нарочно

колобродит туда и обратно

воспалёнными веками солнце

и любовная недостаточность

лип засохших унылые тайны

руки ломит у завязей тверди

не хочу я с тобою прощаться

не хочу чтобы «былонебыло»

зёрна серые собраны манной

смех земли у влагалищ дзынькает

поседеть бы успеть до мёртвого

после мёртвого снова в тёплое

ДД днейдевиантность

за край вселенского вранья

уходит небное начало

плодится воздух сентябрём по шепелявости листвы

пахучий лик миров урёмой вянет

царапки рек на пузе тянут камни

тоскливы капли из неловких запятых

передо мной как шустрая амёба

раздвоен день на чьи-то голоса

на древнем языке бормочут ночи

набита плотно перьями в ней тьма

за обе лапы солнце держит землю

в золе зернистой ходят облака

теряет облик время

церкви те же всё ярче их мирские купола

подвижны вечеров печали

душевный сок под вытяжкой дымит

добро в ломбардах ждёт своих хозяев

кошачьи сны по-тёплому крепки

мёд зреет на губах у пчеловода

трава шипит смеётся старый бомж

плюётся Бог на скучную нирвану

и ни о чём с тобою говорит

внутрикитовое сновидение

а я не знаю твоего лица

очнулись сны

толкают в бок прохожие прохожих

омега с альфой пишут буквари

заборов лаз от сказок загорожен

в сердцах невыразимые черты

ненастье нянчит будущее ложе

зелёных водопадов тлеют дни

а я не помню твоего лица

лишь голос

капли нежности бессмертия

размыт

несчастный случай на бумаге

без спроса изнутри моей души

подходишь ты

глазами зимними огромными лучишься

а я не помню что такое я

а ты а ты мне очень часто снишься

внутри кита на неизвестной широте

не

Время прожорливо и эфемерно,

миром жонглирует осени шут.

Левое ухо облизано небом,

капает смертью на чахлый лопух.

Злы философии райского сада,

свет понарошку, да ландыши мрут,

у одиночества рот нараспашку

и черномузыки полная грудь.

Ласки б твоей нахлебаться влюблённой

с привкусом лёгких туманов и лжи:

преобразиться и препримириться,

пересмолиться на лунную суть,

но на судьбе кто-то месяцы спутал,

числа порезал, другие пришил.

К бесам иди, звездопадная мудрость,

если с тобой ничего не найти,

если с тобой умирать даже скучно,

если с тобой до него не дойти…

необъятными

В этом городе все сумасшедшие

не успели дойти до радуги,

возбудиться беспутной свободой,

насладиться простыми взглядами:

комом пали под яблоньки голые,

чёрным градом в черёмухи рваные,

стрекозою предсмертной в бархатцы,

на асфальтовы лужи мятые.

Разложились на колкие формочки

афоризмами твёрдого опыта,

стоном бывшего синего моря,

ряской грустной мёртвого озера,

безнадёжно чужими, сжатыми

в предвкушении мокрого недуга,

безразличными в собственной радости,

недоваренным звёздным компотом,

совершенно другими кратными —

н е д о с ч и т а н н ы м и,

н е о б ъ я т н ы м и…

за бесполезностью

бесполезный тяжёлый дождь суточной лепры

водоёмами мутными лежит под ногами

настроение жить под большим одеялом

под которым включается часто фонарик

пересмешницы боль возвращается мукой

чайкой сон улетает в запределье остатков мира

где кто-то море мне сделал твердью

сам того не понимая

имя его выбрасывается за борт губ

сердце нагло толстеет

жжёт огнивом

жестокой становится нежность

теряется здравомыслие

в анабиозе мой дом

повторяются жизни

сор из ночных стихов

потрёпанная усталая смерть просит прощение

угощается чаем малиной забивает рот

и растворяется лепрой суточного дождя тяжёлой бесполезности

аллитерация ночи изнутри глаз на мякише языкого шатуна

Шуршащая обшивка тишины,

кишат мышами штольни ночи —

горошки глаз зашорены, чужи.

На крошечной небесной вышине

мешают лунно-шпаловым лучам туч шевелюры,

где няшный шляпник шмыгает простудно,

шьёт вечерам шершавые штаны

из шерсти мякушки, как шкодник шпульный.

Закатный шлейф шныряет в шуры-муры,

на шивороте душ шаманов кашель

ошмётками шипит на шкурных шрамах,

вши снов — шалуньи — хрумкают киш-миш,

хмелея от мурашечных масштабов…