Бесплатный фрагмент - Ничё — жить можно

Ничё, жить можно. АПОЙ И ЖЕНА

Половину жителей посёлка составляли старики: бывшие железнодорожники, шахтёры… Как говорили посельчане: угольщики, да мазутники. Летними вечерами, управившись с хозяйством, выходили они на улицы, садились на лавочки, скамеечки под тополями, акациями…, пристраивали тяжёлые ладони на колени и разговаривали. Совсем старые доходили до заборов, опирались на них грудью и, склонив головы, прислушивались. Тихими были эти разговоры, как тихим был плач и тех, кого оставили дети, уехав в город, кто пережил детей своих, кто стал завсегдатаем бусугарни (поселковая пивная) и прирос к рюмке. Выходил из дома и Апой садился на лавочку под акацией с морщинистым стволом, как и его лицо.

— В бусугарню пойдёшь, Апой? — спрашивал его сосед, сидевший на своей лавочке под своей акацией.

Построили бусугарню после войны в парке среди сирени, акаций, деревянных резных беседок. Акации и сирень после вырубили, беседки снесли и выстроили деревянный летний клуб и танцплощадку рядом с бусугарней. Словом, внесли развлечения, а то, что мешало развлечениям потеснили и упрятали под землю. Молодой взгляд пусть веселиться, а старому пора уже и за переезд (за переездом кладбище). В бусугарне пахло пивом и шахтёрками: одеждой рабочих. Они заходили в неё после смены в депо или на шахте и сидели до закрытия, разговаривая о начальстве, заработках, пенсии, войне, погоде…

— Не пойдёшь, Апой, — спрашивал сосед. — А я пойду. Куда нашему брату ещё идти?..

— А я слышал, что наш посёлок скоро городом станет, — говорил Апой.

— От кого? — настораживался сосед.

Вечерело. Поднимался лёгкий ветер. Спадали жара. Воздух становился свежее. Шелестела акация, стряхивая с листьев пыль.

— От кума. Председателя поссовета, — говорил Апой.

— Эх, — зло вздыхал сосед. — Дома, огороды, сады снесут под фабрики и заводы и дадут квартиру на этаже. Как пчелы жужжать будем. Мёд соскребли, а соты оставили.

— Пусть сносят, — отвечал Апой. — Лишь бы горд был…

— Да зачем тебе город? — закипал сосед, — штовхаться в очередях за петрушкой?

На станции изредка гудели тепловозы. Гудки были усталыми.

— Хотя бы и в очереди. Веселее.

— Дурак ты, Апой. Живём, как в раю. С огородов и садов кормимся. В магазин за спичками и солью только ходим. Начальства будет больше! — сердился сосед. — Больше начальства — меньше порядка.

Сосед уходил. Апой думал, глядя на бугры, окружавшие посёлок. С бугров хорошо смотреть на него. Особенно весной, когда расцветает сирень, белеет акация, в балках пахнет ландышами, среди садов видны одни только крыши домов, а над всем возносятся тополя. Их верхушки слегка покачиваются от ветра, тянутся ввысь, словно высматривая кого-то…

— Мне город не нужен, — думал Апой.- Город им нужен.

Уже слегка темнело, когда на улицу выходила жена Апоя. Она вначале опиралась руками на лавочку, а потом садилась. Сидела молча, устремив неподвижный взгляд на акации за переездом.

— Снова смотришь? — вздыхал Апой. — Эх, мать, мать.

За переездом находилось новое кладбище. Старое с деревянными крестами и могилами, заросшими бурьяном, разровняли бульдозерами под площадку и построили «Дом быта». На новом стояли памятники с крестиками и звёздочками, а под крестиками и звёздочками — напутствия, поклоны. Были могилы и без памятников, огороженные одной только железной решёткой, сваренной в депо рабочими.

.- Ты, мать, вот что, — говорил Апой, видя неподвижный взгляд жены, — сыновья у нас, внуки. Понимаешь?

— Понимаю, — вяло отвечала она. — А Люда, дочечка, погибла, сестра умерла.

— Жизнь, — вздыхал Апой. — И сам ляжешь, а других не подымешь.

— Может, сходим к ним. Попроведуем. Соскучились они за нами.

— Не пойдём, — Апой смотрел на распухшие ноги жены. — Посиди. Отдохни трошки.

— А может, пойдём, — говорила она. — Я как их попроведую, так мне и легче. Как дома побывала. Пойдём, — просила она, — Гостинца отнесём. Поговорим.

Они заходили во двор. Апой садился на крыльцо, потуже завязывал закостеневшие коленки платками, доставал две палки, а она собирала узелок: яблоки, пряники, конфеты… таблетки…

— Может взять тебе рюмочку? — говорила она.

— Можно и рюмочку.

На кладбище было тихо, как бывает тихо тёплыми летними безветренными вечерами. Не шелестела акация. Не доносились шумы машин, гудки тепловозов. Казалось, что здесь никогда не бывает ни слез, ни плача, а только одна тишина: спокойная и задумчивая, которой чужды и горечи, и радости…

— Хорошо тут, — вздыхала она. — Душой отдыхаешь. Так и осталась бы здесь.

Она даже слегка улыбалась, поправляла платье, волосы, словно собиралась к кому-то в гости.

— А я? А сыны? — глухо говорил Апой.

Он смотрел, как улыбается жена, как радуется тишине, и думал, что скоро всё уйдёт из его жизни, жизни жены, как уйдёт и из жизни сыновей, как ушло из жизни его отца, матери и как бы ни хотел человек задержаться в этом мире — не задержится.

Апой и жена проходили к высокой старой акации и останавливались возле могилы, обнесённой железной узорчатой оградкой, за которой стояли столик, лавочка. Апой и жена заходили за оградку, садились на лавочку.

— Тоскуешь ты, мать, — говорил Апой. — Тоска тебя к другой жизни и тянет.

— Тянет, — соглашалась она и смотрела на фотографию, с которой улыбалась дочь. — А я вот живу, Люда, — говорила она, — и папка живёт.

Говорила так, словно упрекала себя, что зажилась на этом свете, словно отняла у дочери какую-то радость, словно её жизнь была и лучше, и светлей. Она развязывала узелок, доставала пряники, конфеты, рюмку…

— Ты пока выпей, — говорила она Апою, — а я побеседую с дочкой. Это тебе, Люда, от меня и папки, — она раскладывала пряники, конфеты, — когда солнышко зайдёт, ты выйди, погуляй. У нас тут акации, тепло…

Она рассказывала о том, что не успела рассказать, что раньше не замечала и не чувствовала, и звала в мир своей выдумки.

— Мать, — говорил Апой. — Ты лучше поплачь. Тоска со слезами и выйдет.

— А я сейчас не тоскую, — отвечала она. — Мне сейчас хорошо. Я с дочкой говорю. Ты выпей.

— Может, и ты приголубишь? — спрашивал Апой. — Трошки.

— Трошки можно.

Апой наливал водку в гранёную рюмку, жена слегка прикасалась к рюмке, а потом становилась на колени и руками разглаживала песок на могиле, словно ласкала. Апой смотрел на её опущенную голову, руки, перебиравшие искусственные цветы, и никак не мог смириться с тем, что уже поджидало и его, и жену.

Лёгкий ветер пробегал по верхушке старой акации. Она тихо шелестела листьями. И Апою казалось, что старая акация, как и он, тоже когда-то знала и видела другой мир.

— Я когда умру, так ты меня похорони с дочкой. Мать возле дочери должна лежать, — говорил она. — И сам потом к нам приходи. Мы тебя ждать будем. Что тебе одному тут делать.

Апой выпивал ещё рюмку, а легче не становилось. А жена все говорила и говорила, как говорила уже не раз. И Апой чувствовал, что она привыкла к этой мысли, смирилась, не пугалась, а ждала…

— А ты знаешь что, мать, — начинал Апой. — Мы с тобой в этом году в дом отдыха поедем. Купим путёвки и к морю. Ты море видела?

— Море? — этом откликалась она. — Нет.

— И я тоже. А вот поедем и увидим. Дадут нам комнатку возле моря. Сядем и будем через окошко на море смотреть и чай пить. А вечером возьмём палочки и гулять пойдём.

Она поднимала голову и смотрела на Апоя. Так смотрят дети.

— А где мы денег возьмём?

— Продадим что-нибудь из хозяйства. А когда приедем, расскажем дочке, как отдохнули. Пусть она за нас там порадуется.

— Возле моря, наверное, хорошо.

— Говорят, что там воздух свежий, вольный. Как в степи. А я степь люблю. Степь и кормит, и поит, и отдых даёт человеку. В степи все видно: и дорогу, и птицу… Надо нам с тобой сходить по зорьке к кургану.

Апой показывал на курган, на котором стояла заброшенная буровая вышка.

— А мне хочется на родину съездить, в Курск, — говорила жена. — Забыла, когда и была.

— И на родину твою съездим. Сядем на поезд и поедем. За хозяйством кума Ивана попросим посмотреть. Мы теперь с тобой люди вольные. На работу не ходим.

Ветер гнал по степи перекати-поле. Над буграми кружили птицы. Они и не догадывались, что их жизнь так похожа на жизнь человека.

— Никуда мы уже с тобой не поедем.

— Поедем, мать. Что нас держит? Вольные…

— Нам бы волю с молодости, а в старости воля хуже палки.

Домой возвращались они, когда солнце уходило за бугры. Они проходили через переезд и выходили к улице, вдоль которой росли акации, а под акациями на лавочках сидели соседи, кумовья: дружки Апоя и подружки его жены. Они сидели, опираясь руками на палочки, одетые в фуфайки, валенки, шапки… Многие дома были без хозяев. Палисадники зарастали травой. Подкашивались заборы. Чернели от дождя и снега стены. И Апой, глядя на дома, думал, что дома тоже болеют, теряют силу и умирают, когда их покидают хозяева.

— Сидайте, куманьки, — приглашали Апоя и его жену.

— Спасибочко, — говорила она и присаживалась вместе с Апоем.

— Ну как там? — тихо спрашивали её.

— Хорошо, — она улыбалась, словно пыталась успокоить своей улыбкой. — Попроведали.

— А я рюмочкой разжился, — хвастался Апой. — Да и вам не мешало бы по рюмочке. А?