Бесплатный фрагмент - Невспоротые жилы

Елене

Выпить тебя до дна

Это как кабак в храме

Преступление века

Означает только одно

Преступление против богини

Совершенное человеком

Но такое сладкое воскрешение ото сна

И беспечный побег в неизвестность

После первого же глотка

После первой проверки на трещинки

Губ

после сотого поцелуя

После наглого взгляда твоих обнаженных ключиц.

После, после…

После — обесточенные города.

А до твоего прихода

Просто

Обескровленные года.

Просто

Надо еще подождать немного.

А если уже проснулся пора скидывать одеяло.

Вставать и идти на рынок

Продавать за тебя свою душу

дьяволу.

Вместо пролога

Повесть о любви. Было бы слишком просто. Знаешь, все эти любовные романы из 90-х — их печатали в мягкой обложке. Зато они были доступны. Доступны, как бублики в булочной, доступны, как беляши на пригородном вокзале, доступны, как секс с придорожной проституткой. Конечно, были и любовные романы классом повыше, да и сейчас они есть — обложка твердая, оформление сдержанное, для ценителей от целителей. Для ценителей слова от целителей словом. Ценители собирают бережно нектар слов, смакуют его и посапывают от удовольствия. Но это подготовительный этап. Конечная цель — разнести нектар по знакомым и друзьям. «А ты читал N?» Так собачки принюхиваются друг к другу на прогулке. Тут либо пан, либо пропал — либо поспешно отвечать: «Конечно!», испытывая угрызения совести, либо твердо говорить «Нет!», балдея от собственной безнаказанности.

Так вот. Повесть о любви — было бы слишком просто. Повесть о нелюбви к самому себе — задача немногим сложнее. Судьба причудливо тасует колоду любви и нелюбви к себе. Одним достается джокер — они полны уверенности в себе, здоровые светлолицые хищники с отбеленными клыками, другие завязли в бою внутри своей черепной коробки, где отбывают пожизненный срок за изнасилование самих себя.

Нелюбовь к себе обычно встречает стойкое одобрение у публики — этакий интересный экземпляр, надо бы поместить его в свою коллекцию, пришпилить булавкой, как диковинную бабочку. Тяжелее, когда твоя нелюбовь индуцирует такую же нелюбовь в самом близком тебе человеке. В особо тяжком случае, если близкий тоже страдает нелюбовью к себе, союз обречен на провал. Спасатель должен любить себя. Это прежде всего. Тогда только он может спасти страдающего от нелюбви к самому себе. Но так устроен мир, что сильные не связываются со слабыми, это их порочит.

Хотя бывают и исключения. Тема повести не нова — она об исключениях и об исцелении через любовь. Чеканя шаг следует любовь по свету, метя в темя нелюбви. Прицел. Выстрел. Так становится одним счастливым больше в этом мире. Одним исцеленным больше.

                                       * * *

Лена, Елена, Леночка! Вернись ко мне! Я кричал, как раненый зверь в пустоту. Выхода нет, но ты есть, ты мой выход. Даже когда я еду в долбанном метро, и у меня то ли паническая атака, то ли просто не хватает воздуха. Мне кажется, что выхода нет из этого сжимающего виски пространства, пространство сужается, зрачки расширяются, я лечу, как будто в пустоту. Нет времени, нет места. Только зудящая боль. Куда несется поезд, алё, машинист? Машинист мне ответил: пусть тревожные тревожатся, а не тревожные будут спокойны. Аминь! Я рад за машиниста, что у него есть поезд, и что у поезда есть машинист. Я рад. Это правда. Но что делать, если Елена покинула меня, и я лечу на поезде без машиниста, и кажется, — существенная деталь — мне о ней сказал один деловой товарищ, без спроса ворвавшийся в мой кромешный кошмар, он сказал: поезд-то без тормозов. Грустно хихикнул и отвалил.

Боль, помноженная на стыд. Стыд, помноженный на страсть. Страсть, помноженная на безысходность. И кто здесь прав? Покажите хоть одного. Тот, кто выиграл в этой схватке и сорвал куш? У любви нет правил. И нет правых и виноватых. Это знает даже подросток. И вот я лечу на этом поезде. Лечу и шепчу твое имя. Елена. Я могу вспоминать тебя всю. И это — дрожь. Я могу вспоминать тебя по частям. Да, возможно, это — извращение, ты не конструктор ЛЕГО. Но я люблю вспоминать твои глаза, выражение этих глаз, когда оно еще принадлежало мне, только мне. Твои губы, ладно, губы это банально, но только дьявол заставит меня забыть твой восхитительный продольный носовой желобок — он бесподобен… Твоя улыбка лишала меня рассудка, особенно, когда обнажались зубы. Два больших белых резца. Я помню, что сделал комплимент твоим зубам, сказал, что они сводят меня с ума. Ты рассмеялась: никто мне такого не говорил. Но это безумно, чертовски красиво. Как и ложбинка на твоей спине. Чуть повыше крестца. Боже! Какая ложбинка. Я не посмел бы туда кончить, хотя и очень хотел… но целовать, и целовать, и целовать… И вон тот позвонок, он какой-то слишком непокорный, он такой же непокорный, как ты. Непокорный, но одинокий в своей непокорности, поэтому его так хотелось приласкать. Я любил его щекотать.

Елена. Я не знаю, пройдет ли мое безумие, но я страстно хочу, чтобы оно не кончалось никогда. Елена-Леночка-Лена. Ты мое сердце, ты моя душа, ты мои долбанные потроха, ты мои чресла, и, конечно, ты — огонь между чресел. До встречи с тобой я не дышал. Я был мертв. Все — они — эти люди, что были со мной, — некрофилы. Причем такие, второразрядные некрофилы, ненастоящие. Почему ненастоящие? Настоящий некрофил догадался бы, что я полутруп, что, возможно, я еще встречу свою любовь. Смысл возиться с полутрупом? Так себе трата времени. Не та игра, и не те игроки.

Игра была моя. До времени. Как знать, может, я смогу вернуться? И выиграть тебя у судьбы.

Книга I.
Бегство Елены

Я лежал в собственном говне. Под потолком кружила муха. Говно было теплое и липкое. Конечно, срать под себя мне совсем не хотелось, поэтому акту дефекации предшествовала продолжительная борьба с вязками. Мне даже удалось сделать несколько выстрелов в промежуток между койкой и стеной. Стоило это неимоверных усилий — санитары постарались на славу, когда связывали мне сначала руки, а потом и ноги. Когда ты лежишь распятым, сложно быть метким и срать туда, куда хочешь. Казалось бы, такая малость, о которой я раньше и не задумывался, срать — куда хочешь. Но нет. Удалось сделать только два залпа, остальное под себя.

За спиной раздался недовольный голос санитара:

— Блядь! Новенький обосрался! Какого хуя? Уберите кто-нибудь за ним!

Вокруг меня столпилось человек пять пациентов. Один из них храбро парировал:

— Юрьич, он просил, чтоб его отвязали, но никому дела не было.

— Похуй! Уберите это быстро!

Меня отвязали. Обессиленный от укола я сполз на пол. Тут же меня подхватил низенький чернявый парень с растерянным лицом.

— Пойдем, пойдем, помоемся.

Ноги меня не слушались, голова кружилась, говно стекало по ноге. Парень подхватил меня под руки, так мы поковыляли к ванной. Он помог мне раздеться, принес мыло. Мылся я уже сам, хотя тело по-прежнему плохо слушалось.

— Ну, вот, другое дело, — сказал парень. — Как тебя зовут?

— Саша.

— Я — Игорь. Курить хочешь?

— Очень.

Игорь протянул мне полпачки «Примы» с фильтром.

— Никому только не давай! Никому! Будут стрелять — никому не давай!

— Хорошо.

Я поковылял курить в толчок. Сигареты у меня расстреляли, так как я был в бреду и мне казалось, что это знак — необходимо следовать ему и отдавать сигареты всем, кто попросит.

Из толчка поплелся к своей койке. Добрые люди из числа пациентов уже поменяли белье. Я забрался в свою чистую постель и забылся сном.

                                      * * *

Тот март был поганым во всех отношениях. Во-первых, погода: мокрая холодная дрянь сыпала и сыпала с неба, мокрая каша под ногами. Во-вторых, каша в голове. Мне было уже двадцать семь, самое время чего-то достичь, думал я, ну хоть чего-нибудь. Но вот уже восемь месяцев, как я лишился престижной должности ведущего логиста в крупном холдинге. Да, мне прочили повышение — до начальника отдела. Жизнь постепенно налаживалась, наконец-то стало хватать денег не только на памперсы годовалой дочери, но иногда и на развлечения. Развлечения не ахти какие — сходить с женой в суши. Но это всяко было гламурнее, чем хлестать пиво из горла в парке.

Рухнуло все очень быстро, даже не успев толком начаться. Пришел какой-то ипотечный кризис из-за бугра. Большие дяди делали большие деньги, и их не заботила ни моя судьба, ни судьба миллионов работяг по всему миру. Экономику моей Родины — уже в третий раз на моей памяти — разорвало в клочья. Контора, где я работал, была продана с молотка. Успешный президент холдинга, наш «папа» Андрей Маратович, отвалил на ответственный пост куда-то в тьмутаракань, вроде под Вологду, руководить каким-то убыточным заводом. У меня знакомств такого масштаба не было. Поэтому пришлось возвращаться туда, где я начинал свою карьеру еще студентом, а именно — в охрану.

Правда, были у меня знакомства другого рода. Усилиями моей научной я был удостоен 0,1 ставки младшего научного сотрудника в РАН.

В принципе, эта ситуация и создавала кашу в голове. Это был классический ролевой конфликт, если говорить в социологических терминах. Ты уж разберись, Саша, говорил я сам себе, то ли ты охранник, то ли ты ученый. Про работу в охране у нас же, охранников, гуляла шутка: «Пойду или в армию, или в ментуру, или на худой конец в охрану, но работать все равно ни хуя не буду!» Самоирония — всегда хорошо. Когда смешно — не так страшно. Не так погано на душе, и не таким все кажется безысходным. Вот охраннички и угорали над самими же собой.

Охранял я контейнер с автомобильными покрышками. Одинокий такой контейнер стоял на неогороженной территории в отдаленной промзоне. Напротив стояла моя будка. Кровати в будке не было, зато были стул и стол. Спал я на полу, подстелив под себя охранный тулуп и укрывшись гражданской курткой. Спать ложился обычно после трех ночи, после того как приезжал проверяющий. А до этого момента — работа над диссером и научной статьей. Благо в будке было электричество. Ровно в 21—00 я садился за свой старенький ноутбук IBM ThinkPad, купленный по объявлению в газете, на деньги, которые я одолжил у своей бабули. Ноутбуку было, наверное, уже лет десять, вполне возможно, это был аппарат из самой первой серии ноутбуков, которые завезли в нашу страну. Работа шла споро, и где-то за три месяца была готова первая версия моего «кирпича» и моя третья по счету, но первая серьезная, научная статья.

Помимо конфликта ролевого стремительно разворачивался конфликт семейный. Жрать было нечего, жена Татьяна сидела с маленькой дочерью, я ходил погруженный в себя, мрачный и неудобный. Ежедневно Татьяна впадала в натуральное буйство. Оскорбления перемежались угрозами развода, и где-то после 22—00 все, как положено, завершалось салютом. Из битой посуды и летящих по непредсказуемой траектории столовых приборов. Я был почти уничтожен. Масла в огонь периодически подливала моя научная — Ольга Эдуардовна. Она, видите ли, изволила делать на меня большие ставки как на подающего надежды молодого ученого и продолжателя, как ей казалось, ее научной школы.

— Саша, — чуть ли не кричала в телефонную трубку Ольга Эдуардовна, — очнись уже! Я переговорила с Вен Мейером и Эмили Вульф, тебя ждут на стажировку в Голландии и в Германии! Собирай манатки и едь!

— Спасибо, Ольга Эдуардовна, какая там стипендия для меня?

— Нормальная стипендия — 400 долларов! Жилье предоставляют, будешь жить в студенческом общежитии.

— Спасибо, Ольга Эдуардовна, я подумаю.

— Саша, что тут думать! Идиот!

Ольга Эдуардовна бросала трубку.

А думать-то в целом было о чем. 400 баксов я на тот момент «поднимал» в охране. И их едва хватало на еду. Нихера себе ситуация, размышлял я, отваливаю это я, значит, к бюргерам, стажируюсь, с учетом их цен прожираю видимо баксов 300, а 100 высылаю жене с дочкой — вернувшись, нахожу две жертвы голодной смерти. Чудная перспектива! Зато постажировался.

В общем, тот март был поганым во всех отношениях.

Апрель не обещал быть лучше.

Но случилось то, что случилось. А то, что случилось, перевернуло мою жизнь на хрен знает сколько градусов. Первого апреля позвонила Ольга Эдуардовна, но, судя по тону, шутить она не собиралась, а собиралась вновь поведать мне о чем-то серьезном. Опять стажировка, с грустью подумал я.

— Саша, у меня к тебе просьба. Я улетаю в Афины, нужно, чтобы ты подменил меня на лекции. Ты аспирант, диссертация у тебя приличная, тебе есть, что рассказать студентам.

— Да я… даже не знаю…

— Все будет нормально, возьми главу из диссертации и адаптируй под лекцию, можешь и две адаптировать, и теоретическую, и эмпирическую.

— Хорошо, Ольга Эдуардовна, когда занятие?

— Завтра в 777-й аудитории.

— Хорошо, что не вчера, — попытался съязвить я.

Мне предстояла бессонная ночь. Это было мое первое занятие со студентами в университете. Все бы ничего, но я уже начинал себя накручивать. Страх публичных выступлений, который всегда был мне свойственен, так и не был изжит, несмотря на то что я уже участвовал в нескольких научных конференциях и имел возможность выступать перед уважаемой публикой — профессурой и прочим научным и преподавательским людом.

                                       * * *

Я заснул только под утро, измочаленный подготовкой к лекции. Измочаленный, но довольный. Разбудил меня не будильник, а сладострастные вопли бродячей кошки, раздававшиеся на весь наш двор-колодец. Хоть у кого-то есть личная жизнь, подумал я. Мы с женой не разговаривали уже неделю, спала она в детской с ребенком. Открытое противостояние сменилось холодной войной. Я взглянул на часы и запаниковал — до начала лекции осталось всего 40 минут. Бросился совершать мыльно-рыльные процедуры, одновременно набирая номер такси. Через 10 минут я уже выбежал из дома в разных носках и с неизменной сигаретой во рту. Немедленно вернулся и проверил, закрыта ли дверь, потеряв еще несколько минут. Машина ждала меня напротив моей арки. Я забрался в салон, и мы тронулись.

Университет располагался в бывшем особняке какого-то графа на канале Грибоедова. Здание переоборудовали для образовательных целей в 30-х годах XX века. Сказать, что с задачей не справились — ничего не сказать. Аудитории были раскиданы хаотично, а номера им присваивали скорее всего с помощью генератора случайных чисел. В аудитории 777 я не бывал никогда. Пришлось воспользоваться мужской интуицией. Интуиция привела меня на шестой этаж, в причердачное помещение. Так. 697-я, 789-я и — о-па — аудитория 55, а сразу за ней — моя, 777-я. На поиски я убил еще добрых 15 минут. Вошел, огляделся. Студентов было всего пятеро. Четыре девушки и юноша.

— Где остальные? — поинтересовался я.

— Остальные ушли, не дождавшись, — сообщила юная блондинка с ярко накрашенным ртом.

Она сидела на первой парте, вплотную к моему столу; сразу же стала с интересом меня изучать, как будто я был каким-то новым видом преподавательской фауны.

Я представился и начал занятие. Юноша явно скучал, то изучая свои ногти, то поглядывая в окно. Две девушки держали нейтралитет: с одной стороны, им, видимо, был небезынтересен молодой препод и формат изложения, с другой, содержание их не цепляло. Слева от блондинки сидела брюнетка, в ее взгляде читался сдержанный интерес к происходящему. Ладно, решил я — буду работать для блондинки и брюнетки. Так меня учила моя научная — концентрироваться на тех в аудитории, кому интересно, даже если это один студент из всего потока.

Первые пять минут я с трудом подбирал слова, волнение зашкаливало. Потом я собрался и погнал, видимо, мне был необходим прогрев, как мотору автомобиля зимой. Блондинка напротив откровенно строила мне глазки. Не могу сказать, что мне было это неприятно, но и особого восторга я не испытывал.

Вспомнился эпизод годичной давности. Я тогда собирал эмпирику для диссера и, по совету коллеги из охраны, обратился в дворовую школу Калининского района, там учителем работала жена коллеги. Материал я там собирал почти весь учебный день. Начал с 8-го класса, а последним был опрос одиннадцатиклассников. Помню, как вошел в класс, и, прежде чем раздать анкеты, оценивающе оглядел учеников. Расстроился. Девочки были сплошь серые мышки. «А где же бляди?», — мелькнуло у меня в голове. В каждом 11-м классе полагается быть хотя бы двум блядям, такова статистика, если хотите. В этот момент дверь открылась, и в класс нырнули три фигуристые девахи с хорошим слоем штукатурки на лицах. Среди прочего в анкете был вопрос о том, что важно в жизни школьников. Три торопящиеся стать взрослыми красотки сдали анкеты последними; у всех в графе ответов на этот вопрос стояло «секс», причем трижды. Анкеты украшали номера телефонов и сердечки.

«Ну и ну», — подумал я, и, собрав анкеты, пошел на улицу покурить. Три сексуально озабоченные школьницы уже поджидали меня на крыльце. Покурили. Не помню как, но вот уже мы вчетвером едем в троллейбусе.

— Саша, мы в субботу в Юбилейный на «Колбасный цех», будет куча экстази и мефа, у нас проверенный поставщик, так что все четко! Ты с нами? — без предисловий поинтересовалась короткостриженная, прижимаясь ко мне бедром.

— Нет, я больше по алкашке, — ответил я.

Школьница явно расстроилась.

С наркотой у меня отношения так и не сложились, особенно после того как меня накурил «фольксвагеном», народной повозкой, мой коллега охранник Евген, дилер и скинхед. Накурил почти до потери пульса, с тех пор у меня как отрезало.

Не люблю наркоманок и тупых, подумал я. Во-первых, женская глупость дезорганизующе и непредсказуемо влияла на мою потенцию, а во-вторых, где-то в подкорке еще с подросткового возраста сидела страшная мысль — обрюхатишь дуру, и жить потом с ней всю жизнь. Так себе перспективки. Безумие, согласен. Но в девочках меня всегда возбуждал ум. Разумеется, в комплексе с физической привлекательностью. Так что школьницы сошли на следующей остановке, а я поехал дальше.

Это воспоминание промелькнуло на долю секунды, но поставило жирную точку на самой мысли подыгрывать студентке напротив. «Нафиг», — решил я. Был и еще момент — за четыре года брака я так и не изменил жене, совесть не позволяла начинать, тем более вот так.

Лекцию я отчитал на славу, в последние двадцать минут даже юноша растерял свой скучающий вид. Я попрощался и вышел. На улице было солнечно.

                                       * * *

Проснулся ночью. Было тихо. Больничный коридор освещала лампочка Ильича. Вокруг нее выплясывала муха. Возможно, та самая, свидетельница моего позора. Дико хотелось курить и я пошел в туалет. Как оказалось, в туалете шла своя жизнь, и жизнь довольно насыщенная. Сухонький мужичонка, взобравшись на унитаз с ногами, изо всех сил старался избавиться от ужина. Тем временем на подоконнике открылся ночной клуб. Надо было только понять — закрытый он или принимает любых гостей, или это просто клуб, но с жестким фейс-контролем. На подоконнике расположились два пациента, перед ними на кортанах сидел третий. Все трое дымили сигаретами, на подоконнике стояли три металлические кружки, распространяя аромат растворимого кофе и, кажется, чифиря. Пиршество сопровождалось музыкой из портативного радиоприемника, лежавшего там же на подоконнике.

Курить хотелось жутко… «Ну, что же, проверим, насколько это закрытый клуб», — подумал я.

— Покурить найдется? — спросил я как бы в воздух, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому определенно.

— Нет! — отрезал молодой парень с подоконника. — Пришел поссать, ссы и проваливай.

— Да, ладно, Колян, — включился в разговор крепкий мужчина неопределенного возраста, лет от сорока до пятидесяти пяти.

Он походил то ли на отставного советского мясника с Кузнечного рынка, то ли на бывшего бодибилдера, который злоупотребляет горячительным.

— Малой, я тебе оставлю, — сказал Мясник, на долю секунды мне даже показалось, что на его лице промелькнула тень улыбки.

Оставив примерно треть сигареты, мясник передал ее мне. Сладкий дым обжег легкие. Немного повело голову.

— Чифирь будешь? — спросил Мясник.

— Давай.

— Почему здесь? Наркота? Что ж вы ее все жрете-то, как не в себя? Бросай ты это дело, парень, ты молодой еще.

— Да у меня так, просто… личное там… — замялся я.

— Шерше ля фам? — заржал Колян. — Тебя надо с Игорьком свести и с Ромкой. Игорек из-за несчастной любви нажрался феназепама, то ли 40, то ли 60 таблеток употребил и водярой полирнул. Еле откачали. Долбоящер! На военного медика учился, все теперь — какой военный, какой медик? Как так можно из-за бабы? Называется, «За пизду полжизни!» — гнусаво затянул Колян, пародируя популярную тогда «За звезду полжизни».

— Тут уже не полжизни, а сама жизнь, — вернул себе инициативу в разговоре Мясник. Да-а-а, ребята, ну вы даете… Баба же это как троллейбус, трамвай, автобус. Ушла, другая через пять минут придет. Причем, что показательно, если подождать пятнадцать минут, придет троллейбус с тем же номером.

Колян заржал.

— Ну, Игорек-то понятно, а что Ромка? — встрял в разговор парень, сидевший на кортанах. Он был с дредами, глаза его блестели каким-то нездоровым блеском.

«Торчок», — предположил я.

— Что Ромка? — еще раз спросил парень с дредами.

— Ромку бросила девушка, он отъехал, крыша потекла, на корпоративе на теплоходе разделся и давай бегать голым по палубе, кричал «Марина, любимая, вернись». Там его, на теплоходе, и забрали санитары. А ты голым не бегал?

— Нет, ответил я, — я просто почти месяц не спал. Практически не спал. И не ел.

— Это китайская пытка, пытка бессонницей, — сказал Мясник. После такого любой здоровый с ума сойдет, причем, возможно, навсегда — безвозвратно… Ох-х-х… ну вы все и мудаки, — вздохнул Мясник.

— Что, Серега, как домашний отпуск твой? — обратился Мясник к парню с дредами.

— Нормально, дядя Саша! Братве позвонил, сразу же притащили, только в дом вошел, у меня уже все было. Достало полтора месяца на сухую переламываться! Звери просто!

— Не на сухую, что пиздишь-то! — сказал Колян. — Тебе галоперидол дают, не надо ля-ля.

— Хули толку от него, — возмутился Серега. — Ни поссать нормально, да и не стоит от него, вот и весь эффект. Врачи — собаки! Родакам никогда не прощу, насильно мне скорую вызвали. Лучше бы в рехаб, чем сюда. Еще и в острое, с натуральными психами, людоедами и извращенцами. Серега обернулся и метко плюнул в унитаз, как раз в то место, где еще недавно сидел мужичонка.

— Ладно, спать пора, через час подъем, — сказал дядя Саша. Расходись!

— Тебя как зовут? — обратился ко мне дядя Саша.

— Александр.

— Ага, тезка, значит.

— А шерше ля фам как зовут?

— Елена.

— Она больше не придет, запомни это. Теперь тем более.

Я отвернулся, пошел к унитазу, справил нужду, пошел на свою койку. Заснул сразу же. Мне приснилась Елена. Обнаженная она лежала на большой кровати и чистила мандарин. Сок брызнул на ее миниатюрную аккуратную грудь, прямо на сосок. Сосок привстал. Я проснулся. Санитарка кричала всех на завтрак.

                                       * * *

Был чертовски холодный июнь. Чертовски холодный для того, кто спит на мостовой на Дворцовой. Только что съел доширак, заел его горбушей из банки. Ну, и чай из пакетика, «Принцесса Нури». Неплохо. Только холодно. Всю ночь ворочался, но не из-за того, что начальство рядом: начальник охраны был мужик мировой, сам спал (правда в машине) на другой стороне Дворцовой; ворочался я из-за ролевого конфликта — «тварь я дрожащая или аспирант и м. н. с. Академии Наук?» Вопрос отпал сам собой, когда ливанул дождь — тварь, определенно тварь дрожащая. Все так. Однако тень сомнения внесла, как всегда, моя научная. Звонок в 9 утра. Я только прикурил, допивал «Нури», как из трубки понеслось: «Саша, до какого посинения я должна тебе звонить? Ты где вообще? В Петергофе Международная научная летняя школа! Будут финны и немцы. Заполняй заявку и дуй туда! Саша, ты же понимаешь, чтобы этих дебилов убедить в чем-то, нужно шкуркой наружу вывернуться! Дуй короче!» В трубке раздались гудки. Как обычно.

Заявку на Летнюю школу приняли, как ни странно. Научная сказала бы: «У них не было выбора, у дебилов!» Ну, выбор-то, возможно, был. Но пал выбор на меня, на смуглянку с раскосыми глазами из Казани, на толстушку из Астрахани, на гомикоподобного юношу из Калининграда и еще на десяток аспирантов с просторов нашей необъятной Родины. Готовился я к своему выступлению серьезно, сидя в электричке все еще доделывал презентацию.

Подойдя к отелю, я впервые увидел «цвет нации» собственными глазами: юноши и девушки весело балагурили у крыльца, пили пиво и курили, не забывая при этом флиртовать. Многостаночники. Проходя вестибюлем, мельком глянул на ларек: пиво «Балтика», сигареты нескольких марок, презервативы «Контекс»; сельпо чистейшее, и ни одного научного труда или программы/раздатки, как это принято на конференциях. «Значит, нетворкинг», — предположил я.

Нетворкинг стартовал в тот же вечер, когда за столом, уставленным горячительными и прохладительными напитками, торжественно открылась Летняя школа. Сначала слово взяли русские профессора, затем зарубежные. Вскоре началось общение неформальное. Напротив меня сидел крупный юноша, похожий на молодого Довлатова. К нему подсела ширококостная аспирантка, короткая стрижка и ноль косметики. Все по классике, сейчас начнет выдавать феминистскую базу, решил я.

— Саша, привет! — обратилась ко мне девушка. — Я Ира из Воронежа, помнишь, мы на Соловьевских чтениях год назад встречались?

Я судорожно вспоминал.

— Ну, Ира, Ира — миграционная политика, — настаивала на том, чтобы быть узнанной девушка.

— Ах, да, Ира! — спохватился я.

— А тебя как зовут? — обратилась Ира к молодому Довлатову. Девушка развивала бурную деятельность.

— Я — Дима, из Большого, — пробасил Довлатов.

— А давайте выпьем! — все не успокаивалась Ира. — Саша, что будешь?

— Вино.

— Дима?

— Я пью только водку.

Выпили.

У меня зазвонил телефон. Звонила Татьяна. Я вышел поговорить и заодно покурить.

— Что делаешь?

— Да банкет тут.

— Пьешь, значит?

— Значит, пью.

— Бабы есть?

— Есть.

— Много?

— Много.

— Красивые?

— Разные.

— Выебал уже кого-то?

— Нет.

— Собираешься?

— Нет. Таня, что ты хочешь от меня? Настя спит?

— Спит. Как ты мог уехать от семьи, чтобы пить с какими-то бабами? Нам так плохо без тебя. А ты думаешь только о себе. Саша, ты всегда думаешь только о себе. Ты — эгоист. Нахуя ты туда поехал? Бухать и ебаться? Это когда у тебя маленький ребенок и абсолютно уставшая жена!

Татьяна уже начинала взвизгивать, как болгарка на максимальной скорости. Сейчас ее поднесут к металлу, и посыплется сноп искр, подумал я.

— Все, Таня, пока, меня зовут познакомиться с профессором из Финляндии, — соврал я.

— Ну и еби тогда своего профессора, а ко мне даже не смей подходить!

Татьяна бросила трубку. Я закурил вторую сигарету. Уставился на дым. Докурил и решил немного прогуляться, посмотреть окрестности.

Когда я вернулся за стол, градус нетворкинга зашкаливал. Перед Димой стояла почти пустая литровая бутылка водки, а раскрасневшаяся Ирина положила ему голову на плечо. Внезапно Дима вскочил и попросил слово.

— Коллеги, я хочу поднять тост за всех собравшихся! За российских ученых! За европейских ученых! Россия всегда была частью Европы, остается частью Европы и всегда будет! Я как человек европейской культуры не могу оставить этот факт без внимания! За плодотворное сотрудничество наших стран, за сотрудничество наших ученых!

Зазвенели бокалы. Человек европейской культуры выпил и пошатываясь, расстегивая на ходу ширинку, направился к окну. Встав за занавеску, человек европейской культуры отлил на подоконник. Затем достал сигарету и попытался прикурить фильтр. Разочаровавшись в неприкуренной сигарете, он открыл окно и выпрыгнул. Благо, был первый этаж. Больше на Летней школе Диму никто не видел.

Поняв и признав, что Дима с ее крючка сорвался, Ира поспешно переключилась на меня.

— Саша, давай украдем бутылочку шампанского и пойдем ко мне в номер.

— Ира, я выпил, у меня не встанет.

— Боже, Саша, да я же не про это!

— А про что тогда, Ира?

— Ну, просто посидим, поговорим про миграционную политику там, про гендерные исследования.

Я встал из-за стола и вышел. Во-первых, у меня была совесть, и жене я не изменял, несмотря на все ее закидоны. Помимо моральных принципов, у меня был шкурный интерес: просто я был уверен, что шарик круглый, и больше всего я не хотел бы сам оказаться обманутым. Во-вторых, Ира, конечно, была и умная, и хорошая девочка, но больно уж инициативная, да и просто не в моем вкусе.

Перекурив, я отправился спать в номер.

                                       * * *

Ольга Эдуардовна меня восхищала с самого нашего знакомства. Доктор наук, профессор, создатель собственной программы для анализа данных. Программа она разработала в 1992 году, когда в стране почти ни у кого еще не было компьютеров. Фантастика, что ни говори! Она была человеком, который сделал себя сам. Приехала из глубокой провинции, смогла пройти чудовищный конкурс в один из лучших вузов страны — ЛГУ, на один из самых престижных факультетов. Денег отчаянно не хватало, и она подрабатывала во время учебы где только могла — и на хлебозаводе, и, как и я, сторожем. Профессор от сохи, одним словом. Спустя двадцать лет после приезда в Ленинград она жила в доме Римского-Корсакова. Сама она так говорила: «Саша, ты же понимаешь, Ольга Эдуардовна такая девушка, которая начинает с повышения ставок. Если уж приехала сюда из деревни под Таганрогом, то где еще жить, как не в доме Римского-Корсакова! Поэтому, Саша, я и советую тебе всегда начинать с повышения ставок. Высокие ставки в случае чего можно и понизить. А вот если начнешь с пониженных ставок, так и останешься с носом».

Нас многое объединяло, наверное, мы оба это чувствовали. Поэтому-то она меня так и опекала. Я, хотя и был коренным ленинградцем, и вырос в интеллигентной семье, и был начитан, но так сложилось, что жизнь на старте дала мне минимум ресурсов. Был я из низкоресурсной группы. Проще сказать, денег в семье не было совсем. Развалился Союз, и отец так и не устроился в жизни в новую эпоху турбулентности. Он очень старался, надо отдать ему должное, он был талантливым инженером и изобретателем, постоянно мутил бизнеса, связанные со своими передовыми разработками. Толкал свои приборы то одной конторе, то другой. Но ему тупо не везло. Только они с друзьями организовали что-то вроде кооператива, толкнули партию своей продукции и сорвали реально большой куш, как развалился СССР. И все эти деньги превратились в бумагу. Одна и та же ситуация повторялась несколько раз. Последний раз в 1998 году, когда грянул дефолт. Хотя, возможно, дело было не в везении. Отец был интеллигентом до мозга костей и не обладал бизнес-мышлением — иначе говоря, совесть ему не позволяла обманывать людей, хотя в лихие девяностые многие этим грешили.

Да и райончик, где я вырос, был довольно специфичным, в 1990-е там располагался самый большой в городе рынок наркотиков. Героин стоил дешевле бутылки пива. К тому же, пить было не модно, не то что торчать. Торчали вокруг все поголовно. Меня спасло только то, что в какой-то момент я всерьез увлекся чтением и просто ушел с улицы. Мне повезло больше, чем моим дворовым друзьям и некоторым одноклассникам. Смерть от передоза в 16 лет, в 17 лет, в 18 лет… Мне просто несказанно везло.

Еще везение — в конце 7-го класса я разругался со своим закадычным другом, с которым дружил с начала школы. В 7-м разругались, а в 8-м он уже был крупным наркодилером. К 9-му классу он уже владел собственным автопарком поддержанных автомобилей, от старого «москвича» до BMW и «мерседесов». Гонял он в свои 15 лет, разумеется, без прав. Без прав и зачастую пьяным. Я же все больше и больше уходил в книги; мне очень хотелось вырваться из всего этого говна, что меня окружало — торчки и алкаши, проститутки на дорогах. А еще у нашего метро была штаб-квартира всех беспризорников Питера, размещалась она под ларьком с мороженным «Принцесса», мягкое такое мороженное, которое сейчас продают во всех ресторанах быстрого питания, а тогда оно было в новинку. Про эту штаб-квартиру даже кинематографисты снимали фильм, по 5-му каналу его потом показывали. Единственный путь вырваться из этого говна был через образование, причем у меня не было, просто не было, других вариантов, кроме как поступить на бюджет. Либо пан, либо пропал.

Цели я своей добился. Поступил. С научной же своей познакомился абсолютно случайно. Она у нас даже не преподавала. В начале 5-го курса, в октябре кажется, на кафедре утверждали темы дипломных работ. И так уж вышло, что мою тему не утвердили. У меня у единственного со всего потока почему-то не утвердили тему. Мало того, что тему не утвердили, так и еще и выбранного мною научного руководителя отвергли. Зав. кафедрой, сидя за огромным столом из какого-то редкого и, надо полагать, ценного дерева, закурила тоненькую сигарету, выпустила дым, стряхнула пепел в огромную хрустальную пепельницу и обратилась ко мне:

— Александр, вам следует найти Ольгу Эдуардовну и попросить ее стать вашим научным руководителем, понятно, Александр? И тему менять. Ну, это вы уже с ней согласуете.

— Хорошо, Светлана Владимировна, — ответил я.

Вот так еще одна случайность изменила мою жизнь. Не очень уважаю атеистов. Если все, что со мной происходило, не Божий промысел, тогда что же это?

С Ольгой Эдуардовной мы встретились только через четыре месяца, она ездила на стажировку в Польшу. До диплома оставалось, по сути, два месяца. Разговор был коротким:

— Саша, вот тебе моя книга, изучай, посмотри методики. Обрати особое внимание на методику семь.

На том и расстались. По поведению Ольги Эдуардовны, я понял, что я ее абсолютно не впечатлил, что она просто терпит меня, так как меня ей навязало начальство. Я на это очень и очень разозлился. А злость часто мотивирует. Поэтому уже через две недели я стоял на пороге дома Ольги Эдуардовны, держа в руках 156 заполненных анкет.

— Кто там? — Ольга Эдуардовна меня даже сперва на узнала. — А, это ты! Проходи. Что в руках?

— Я опросил по методике семь 156 студентов из трех вузов.

— Да ладно! — лицо Ольги Эдуардовны приобрело удивленно-заинтересованно-озабоченный вид. — Как тебе три вуза-то удалось опросить? Как ты с ними со всеми договорился? Да еще и за две недели?

— Ну, вот так… Если долго мучиться, что-нибудь получится.

— Хорошо, проходи тогда на кухню, чаем напою.

                                       * * *

Спустя пять лет я снова стоял на пороге дома Ольги Эдуардовны. Приехал утром, как раз со смены в охране. Ольга Эдуардовна открыла, даже не поинтересовавшись, кто там. Зашел, как всегда, ее не было у дверей, откуда-то из глубины огромной квартиры донеслось:

— Саша, раздевайся, тапки в углу. Проходи на кухню.

Я разделся и прошел на кухню.

— Борщ будешь? Только сварила.

— Ну… Не откажусь…

Ольга Эдуардовна наполнила большую тарелку.

— Давай, ешь. Потом будем чай с имбирем пить. Беру имбирь на Кузнечном рынке, стоит копейки, но полезный… жуть! От всех болезней, тем более если с медом.

Я поел, борщ оказался вкуснейшим. Приступили к чаю с имбирем.

— Саша, вот для чего я тебя пригласила. Есть у меня одна идея, хотела с тобой обсудить. Я хочу организовать некоммерческую организацию — НКО, что-то вроде независимого социологического центра.

— Как у Знаменкова?

— Да, что-то вроде. Только лучше. Здесь три причины: во-первых, я устала от идиотов в РАН, мне нужна хоть какая-то независимость; во-вторых, под юридические лица дают очень жирные гранты; в-третьих, хочется заниматься новыми интересными проектами самостоятельно, со своей командой, а не черте с кем! Что скажешь?

— Я, Ольга Эдуардовна, как принято говорить у студентов, за любой кипиш, кроме голодовки.

— Вот и хорошо! Начнем с регистрации юридического лица. В команде, соответственно, я, ты и моя лучшая на данный момент студентка — Лена. Я тебя с ней познакомлю. Или точнее, сам с ней познакомишься, встретьтесь завтра или послезавтра, поезжайте в «Центр» к Знаменкову, он в курсе, расскажет все тонкости. Все, давай, дуй, я тебе позвоню, а мне статью дописывать надо. А, да! Запиши телефон Лены, позвони лучше сам и договорись с ней.

Я записал телефон, оделся и вышел.

Мы договорились с Еленой о встрече.

Завтра в полдень.

                                       * * *

Я сошел с эскалатора метро Лиговский проспект. Стоял, оглядывался в поисках лучшей студентки Ольги Эдуардовны. Но тут откуда-то, извне поля моего зрения, появилась девушка. Миниатюрная. Брюнетка. С карими глазами. Карие глаза были просто огромными.

— Привет, Саша, я — Лена.

— Привет, Лена.

— А ты что, меня не помнишь?

— Ну… так…

— Ты читал нам лекцию весной.

— Да, кажется, вспоминаю… Это ты сидела слева от блондинки?

— Да, Наташи. Да, я.

Я был обескуражен и даже зол на себя: как я мог тогда повестись на заигрывания этой Наташи, упустив из вида такой бриллиант. Лена была действительно красива. Россия богата на хорошеньких девушек: много смазливых, много симпатичных, немало и действительно красивых. Но Лена обладала красотой редкой — красотой непорочной, наивной и трогательной. Почему-то все это пронеслось у меня в голове за долю секунды. Еще не зная ее вовсе, я почувствовал, едва перебросившись парой фраз, что она очень умна. Я был действительно поражен, заинтригован и, пожалуй, впервые с тринадцати лет почувствовал себя рядом с девушкой по-настоящему не в своей тарелке. Меня охватила робость, помноженная на трепет.

— Ну… Что же мы стоим? Пойдем, — выдавил я.

— Пойдем, Саша.

Мы вышли из метро и двинулись в сторону «Центра Знаменкова». Конец июня в Питере был восхитителен: мягкое тепло лилось сверху, тепло от асфальта поднималось снизу. На Елене были синие джинсы в обтяжку и синяя же футболка со стразами. Июньское тепло клубилось, обещая мнимую перспективу жаркого лета. Но рядом с Еленой и без того было жарко. Не знаю, что творилось у нее в голове, но я чувствовал, как между нами пробегает ток. Пожалуй, за мои двадцать семь лет такое было впервые. Эти покачивающиеся бедра, эти широко распахнутые карие глаза, эта мимолетная улыбка, — все это сводило меня с ума. По дороге мы вели непринужденный разговор, как будто, ни о чем, но было впечатление, что именно в этом «ни о чем» и таилось что-то важное, сокровенное. Мы перебрасывались словами, как заядлые теннисисты мячом на корте. Бывает соберутся давние друзья и играют в теннис, не ради победы, а ради самой игры, в самой игре находя гармонию. Безусловно, кто-то в итоге проигрывает, но это лишь логический конец встречи друзей-теннисистов. Они знают друг друга как облупленных, в конце поединка жмут друг другу руки и идут делиться новостями за чашкой чая. Так было и с нами: мне казалось, что я знаю Елену уже много лет, что я чувствую ее и предугадываю каждую ее следующую фразу.

Наконец мы добрались до «Центра», миновали пост охраны, оформили пропуска и ринулись на третий этаж. Независимый центр исследований занимал все левое крыло здания. Знаменков был из породы предприимчивых. Долгие годы работал в РАН, но как только началась Перестройка и в страну заглянули зарубежные научные фонды с приятными предложениями жирных грантов, он подсуетился и открыл свой исследовательский центр. И — о чудо! — спустя буквально пару лет выторговал у немцев большой грант на приобретение помещения. Так бывший РАНовский ученый стал собственником левого крыла здания в самом центре города. Бывают чудеса, конечно, но в целом, это было в духе того времени. Это было время жаворонков — надо было либо вставать в четыре утра, либо вообще не ложиться, желательно, не спать неделями, чтобы тапки оказались твоими. Да, 1990-е не благоволили совам. Знаменков встретил нас лично. Это явно был знак уважения. Разумеется, не к нам как таковым, но к Ольге Эдуардовне. Пригласил выпить кофе. Кухня занимала отдельное большое помещение с барной стойкой, что по тем временам было весьма экзотично. Мы с Леной расположились на барных стульях за стойкой, слушая Знаменкова.

— Друзья мои, известен ли вам примечательный факт? Все студенты, которых приводила сюда Ольга Эдуардовна, становились в будущем крупными исследователями. Так что… Вам не отвертеться, понимаете? Это судьба, с судьбой шутки плохи! — улыбнулся Знаменков.

У него зазвонил телефон, и он вышел переговорить.

Мы закончили с кофе. Елена грациозно спрыгнула с высокого стула. Обнаружила развязавшийся шнурок на своем кроссовке. Наклонилась завязать. Моему взгляду представилась идеальная женская попа в обтягивающих джинсах. Кровь ударила в голову.

Знаменков вернулся. Еще минут сорок обсуждали юридические тонкости организации некоммерческого научного центра. Потом распрощались.

Мы с Еленой вышли на улицу и двинулись к метро. Остановились на светофоре.

— Мне налево.

— Ты не на метро?

— Я на машине. Тебя подвезти?

— Смотря куда ты едешь, Лена.

— Мне на Московскую.

— Мне в другую сторону, ты просто потеряешь время в пробках. Кстати, сейчас хожу в автошколу, осенью буду сдавать на права.

— Отлично, прокатишь меня потом на своей машине?

— Обязательно!

— Пока!

— Пока…

На автопилоте я вошел в метро, сбежал по эскалатору и впрыгнул в вагон. Только через две остановки осознал, что еду в другую сторону. Пересел. Добрался до своей станции. Прошло всего полчаса с тех пор как мы расстались, а меня уже сверлила нехватка Елены. Как будто я вознамерился проплыть под водой два бассейна, показать свою молодецкую удаль, но не рассчитал количество кислорода. Было физически плохо — из-за того, что ЕЕ не было рядом. Я написал СМС: «Елена, я так был поражен нашей встречей, что уехал на метро не в ту сторону». Тут же пришел ответ: «Рано у тебя появились привычки заядлого автомобилиста, Алекс». Я улыбнулся. Очень хотелось позвонить, чтобы услышать ее голос, но в этот момент позвонила Татьяна.

— Где ты шляешься?

— Скоро буду.

                                       * * *

Разбудили меня завывания. Кто-то выл протяжно, как раненый зверь. В просоночном состоянии мне даже показалось, что я и правда в лесу и рядом со мной воют волки. Открыл глаза и попытался встать. Картинка поехала перед глазами. Головокружение не отступало. По всей видимости, так действовали лекарства. «Так, немного передохнуть, и все будет в порядке», — сказал я сам себе. Действительно, спустя несколько минут голова перестала кружиться. Завывания усилились, они раздавались из дальнего левого угла палаты. Я встал с кровати и решился увидеть источник этих страшных звуков. Подошел к крайней койке. На голом матрасе лежал совсем молоденький паренек, лет пятнадцати-шестнадцати. Подушки не было, одеяла тоже. Матрас был искромсан. Будто в него методично метали ножи ВДВшники, используя в качестве мишени. Паренек лежал, свернувшись калачиком, в позе эмбриона, он обхватил согнутые ноги руками и плотно прижимал к коленям голову. При этом дрожал как осиновый лист и выл, выл, выл. Подошел худощавый дедок с армейской выправкой.

— Это — Маугли, — представил дедок паренька. — Бедная мать не смогла с ним жить и сдала сюда, здесь он хотя бы под постоянным присмотром. Но навещает его во все дни посещений, — пояснил мне дедок.

— Кирилл! — позвал дедок. — Скажи Марии, Маугли опять плохо, пусть укол сделают, а то переполошил всех. Первоходов особенно, — буркнул он, мельком взглянув на меня.

Пришла медсестра и сделала Маугли укол. Маугли стал завывать менее протяжно, потом тихонько запостанывал и наконец замолчал. «Спи, спи мальчик», — сказала медсестра и удалилась.

Я пошел совершать утренние процедуры. Больничный туалет впервые предстал передо мной в дневном свете. Зрелище малоприятное: отколотый кафель грязно-голубого цвета, потолок весь в протечках, облупившаяся краска. Из всех удобств — грязная раковина со старым латунным краном, который обеспечивал постояльцев только холодной водой, грязная, вся в ржавчине, ванна и три унитаза. Унитазы возвышались на постаментах и не были закрыты. Так что приходилось справлять нужду на глазах у всех. Для первохода, согласно терминологии дедка, это было крайне неприятно.

Дурдом немедленно лишал постояльца права на свое: одежду отбирали и сдавали в камеру хранения, выдавали больничную пижаму в клеточку, прямо как в фильме «Кавказская пленница». Впервые увидев этот великий советский фильм, я подумал, что это какая-то карикатура. Увы, все так и было — клетчатые пижамы. Даже размер клеточек и цвет были точь в точь как в фильме. Мог ли я представить, когда смотрел кино, что спустя каких-то двадцать лет окажусь в этом месте и буду не зрителем, а непосредственным участником. В общем, за считанные минуты ты лишался всего. Одежды. Украшений. Даже обручальное кольцо забрали и сдали в камеру хранения. Отобрали и мобильный телефон. Делалось это из благих побуждений — чтобы неприятные звонки не нарушали хрупкое психическое здоровье пациентов и не препятствовали плановому выздоровлению. Однако была и оборотная сторона медали. Сутками постояльцы были лишены общения с родными. Связь осуществлялась по стационарному телефону в кабинете врача, через врача же. В крайнем случае можно было переговорить не более пяти минут с родными из кабинета врача под его присмотром. Но это было скорее исключением, чем правилом.

О тонкостях больничного распорядка мне рассказал вчера Игорь, парень, который помог мне отмыться от дерьма. Больница лишала пациента малейшей надежды на свое, на какую-либо интимность. Об этом и сообщали унитазы, гордо возвышавшиеся на постаменте. Они как бы говорили: чувак, ты не дома, скажи спасибо, что живой, скажи спасибо, что тебя пока еще не закололи до нейролептического синдрома. Такие истории пациенты пересказывали в избытке — как врачи не удосуживались узнать о непереносимости галоперидола, и человека потом откачивали всем отделением, хорошо, если успевали откачать. А ведь кого-то и не успевали. Значит, не повезло ему.

Я был рад, что за большой нуждой мне пока было без надобности, но малую справить было просто необходимо. Приспустив больничные брюки, я встал перед унитазом. Начал процесс мочеиспускания. Но… Что это? Одна капля, затем еще одна. На этом процесс прервался. У соседнего унитаза пристроился молодой парень, пришел за тем же. Как оказалось, и у него та же история. Так мы стояли и стояли, тужились и тужились, выдавливали по капле — две струйки мочи.

— Тоже никак? — по-свойски поинтересовался парень. — Это все ебанный галоперидол, от него не поссать по-человечески. Как бы ни хотелось. Читать любишь?

— Да, люблю.

— Забудь об этом, пока тебе колют аминазин. Все буквы расплываются. Так вроде видишь всё, лица там, всё такое, а читать, нет — ни хуя.

— Да хрен знает, что мне там колют…

— Аминазин всем новеньким дают. Так, для профилактики. Чтобы чего не учудили. Ладно, хорошенького понемножку, — заключил парень и сунул член обратно в клетчатые штаны.

Я последовал его примеру. В ванной, как выяснилось, мыться каждый день тоже было нельзя. Для мытья был выделен банный день, раз в десять дней, тогда же меняли постельное белье и выдавали свежие пижамы. Поэтому я исхитрился вымыть голову и ополоснуться под раковиной. Холодной водой. Хорошо, что сентябрь, подумал я, а если бы декабрь?

Только я завершил утренние процедуры, как позвали на завтрак. Столовая располагалась в просторном холле, или скорее рекреации между палатами. Там стояли длинные деревянные столы и длинные же деревянные скамьи. Все это убранство напоминало какой-то средневековый трактир, прямо как в клипе группы «Король и шут». «Ели мясо мужики, пивом запивали». Так-то оно так, но, похоже, что не только пива, но и мяса не предвиделось вовсе. Столы были уже сервированы — в ряд стояли алюминиевые миски, рядом лежали алюминиевые же ложки. В мисках плескалась какая-то непонятная субстанция цвета детской неожиданности, издававшая зловонный запах. Я сел за стол.

— Что это? — поинтересовался я у соседа.

— Капусточка, — непринужденно отозвался сосед. — Пичкают нас трижды в день. Капустная диета. Глав. врач пиздит деньги и оптом закупает капусту. Вот и всё.

— А свое можно есть?

— Если передачку принесли, ее вечером в шесть выдают. Холодильника на отделении нет. Только в сестринской.

— Понятно.

— Ты что в остром-то забыл, парень? — продолжил разговор сосед. — С топором за благоверной, что ли, бегал?

— Да нет…

— Здесь основной костяк — зэкули, «зашкваринг инкорпорейтед». Я вот тоже случайно под раздачу попал.

Тем временем в столовую на четвереньках, перебежками, оглядываясь по сторонам, влетел Маугли. Медсестра принесла ему миску с едой, хлеб, компот. Маугли забился в угол и стал жадно есть руками.

— Знаешь его историю? — кивнул на Маугли сосед. И не дожидаясь ответа, начал рассказ: бедный мальчик и его несчастная мать. Он сошел с ума всего год назад, и посмотри, во что превратился. Представляешь, сошел с ума за одну ночь! Мать проснулась и увидела это… Знаешь, кем он был до этой ночи?

— Нет.

— Вундеркиндом он был, ё-маё, математическим гением. Учился в лучшей гимназии города, физико-математической. Постоянно занимал первые места по математике и программированию не только в России, но и в Европе там… Про мир не знаю, конечно, но в Европе — да. Вот судьба у человека… а ты говоришь. Вся жизнь по пизде пошла не только у него, но и у матери его. Не столько у него, хотя и у него тоже, но мать… Отец сразу же за хлебом ушел и не появляется. Она сколько боролась — все впустую. Злокачественная шизофрения или что там… не знаю… Короче, единственный выход для нее был — сюда его сдать, и под присмотром, и лекарства всегда под рукой, да и она хоть работать может.

— Сколько он еще проживет?

— Никто не знает… — вздохнул разговорчивый сосед.

Однако как-то нужно было расправиться со зловонной капустой. К тому же за разговорами она остыла. Эта субстанция в миске вызывала рвотный рефлекс. Но жрать хотелось, а, значит, выбора у меня не было. Кое-как в несколько приемов, усиленно заедая хлебом и запивая компотом, я справился со своей порцией. Почувствовал, как в желудке словно улегся камень. Хотя голод и отступил. А на ком еще экономить, как не на психах, подумал я, молодец глав. врач, фишку сечет. «Сука…», — пронеслось у меня в голове.

— Пошли, пошли, — поторопил меня сосед, сейчас сигареты давать будут.

— А сколько раз в день?

— Три раза по сигарете.

— Что?

— Три сигареты в день. После завтрака, обеда и ужина. У зэкуль сигареты блоками, только они никому не дают, естественно. Есть еще шанс заработать у санитаров — там, пол помыть, горшки надраить. Так можешь еще парочку сигарет заработать. По́том и кровью, как говорится, — хихикнул сосед.

Действительно, началась раздача сигарет. Санитар вынес большой деревянный ящик, в который было понатыкано несколько десятков разномастных пачек. Пачки были подписаны. Санитар задорно выкрикивал фамилию, пациент подходил и получал заветную сигарету. Когда все ушли, я спросил:

— Меня в списке нет?

— Как фамилия?

Я назвал свою фамилию.

— Сейчас посмотрю. Не-а. Тебе передавали?

— Да нет, не знаю…

— Ладно, — смилостивился санитар. — Бери из общих.

Дал мне сигарету. Потом дал мне прикурить.

Я пошел курить, на ходу разглядывая марку. Столичные. Ага, самые дешевые по 30 рублей за пачку, вспомнил я.

Зашел в туалет. Там уже толпился народ, дым стоял стобом. Я затянулся. Сигарета, естественно, была так себе, как будто в нее напихали дров. Но все же это была единственная радость, доступная постояльцам. Затянулся еще раз, выпустил дым. Ну, все, теперь я псих. Теперь окончательно и бесповоротно, законодательно, с грустью подумал я, ну что ж, нужно вживаться в новую роль.

Через зарешеченное окно, сквозь немытое годами стекло проглядывал кусок синего неба. Все так… все так… подумал я.

                                       * * *

С Татьяной мы познакомились на первом курсе института. По ее словам, она заприметила меня еще на вступительных экзаменах, я же упорно ее не замечал. Меня из девушек нашей группы привлекала разве что Лиза, голубоглазая блондинка с женственными бедрами и женственной же попой. Девушкам с такой фигурой бабки в деревнях говорят «Рожать будешь легко!» Но Лиза была предельно странненькой, она как будто пребывала где-то на границе между этим миром и миром потусторонним, и никак не могла определиться наконец, в каком из двух ей жить. Мне же не хотелось в этом ей помогать, мне бы со своими демонами разобраться…

Итак, она звалась Татьяна… Справедливости ради, на Татьяну у меня все-таки встал однажды, когда она выступала перед аудиторией с докладом в обтягивающей кофточке. Грудь у нее была что надо. Если у Лизы грудь отсутствовала, то Татьяна грудью смело могла похвастать, да она и хвастала.

По-настоящему у нас все закрутилось только после первой сессии, когда мы пошли отмечать окончание экзаменов, и первая сессия чуть было не стала для меня первой сексией с Татьяной. Татьяна была смелой девочкой и знала, чего хочет. А хотела она меня. Меня и точка. Конечно, тогда в баре по пьяной лавочке этот напор, возможно, и был уместен, но в дальнейшем он меня расхолаживал, так что мы практически не общались два месяца.