Бесплатный фрагмент - Невская русалка

Глава 1.
Газеты нападают

Я был так молод в этот год,

Когда на набережной Ниццы,

Под солнцем тая, как мокрица,

Беспечный тешился народ,

Болтая вздор и небылицы,

Что близится времён исход.

Мол, вдруг индейский календарь

Не врёт, и очень может статься,

Что год две тысячи двенадцать

Последним станет, чтоянварь

Навряд ли нам застать удастся.

А всё ж тот год умчался вдаль,

А солнце дарит людям свет.

Всё так же мир неколебимый

Летит в простор необозримый,

Но кто теперь нам даст ответ:

Была ли та угроза мнимой?

Быть может, молодой поэт?

* * *

Облокотясь о парапет,

Искал я новых вдохновений.

Мне дела не было до мнений

Пустых и болтовни газет.

Меж ветра свежих дуновений

Замыслил было я сюжет.

Но непоседа летний бриз —

Он что-то доносил такое,

Что не давало мне покоя.

Средь звуков, что в один слились,

Сумел я различить родное,

Судьба шепнула: «Оглянись».

Я обернулся. Две подружки

За чашкой кофе щебетали

По-русски. Подойти? Едва ли.

Прогонят тут же хохотушки.

Я продолжал взирать на дали,

И вдруг, представьте, как из пушки,

На брег шальной ворвался ветер,

Он начал всё подряд волочь.

Он был до баловства охоч.

Ко мне он мчался при газете,

Желая, видно, мне помочь,

И стал теперь за всё в ответе.

Газета взмыла, понеслась,

Порхали в воздухе страницы,

Прохожие отворотили лица,

Она же, словно с перепугу,

Зависнув, начала валиться

На стол к болтающим подругам.

Я ринулся судьбе навстречу

И вмиг проказницу достал.

Пред девушками я предстал

Как бог младой. Лучист и светел,

И нимб над головой блистал,

И волос чуть тревожил ветер.

Они сидели недвижимы

И жадничали улыбнуться,

Надменные. Глаза смеются,

Эмоции неудержимы,

Как ни крути, они прорвутся

Сквозь чопорность и слóи грима.

«Что встал? — повис немой вопрос. —

Мы клоуна не вызывали.

Иди-ка, мол, глядеть на дали».

Обидных слов не взяв всерьёз,

К тому же их и не сказали,

Я с расстановкой произнёс:

«На вас газета нападала…

Я спас, позволите присесть?»

«Уже садитесь, вы уж здесь,

Неужто зря козлом скакали.

Заход ваш решено зачесть,

Ещё такого не видали».

Мы познакомились. Эльвира —

Та, что вступила в разговор.

Любовь — молчала до тех пор,

Такая вся… как из эфира…

И голос, что ручей меж гор,

Как дуновение зефира,

Промолвил: «Много ль довелось

Опасных отловить газет

У побережья?“ — „Вовсе нет,

Напротив. Мне искать пришлось

Уединения. Я — поэт,

А вы, мол, «видим вас насквозь».

«Поэт?! И будете читать

Для нас свои произведенья?» —

Спросила Люба. «Без сомненья,

Коль вы готовы мне внимать.

Стихи томятся в нетерпении,

Желая слух ваш ублажать».

И я читал. Своё, из Блока,

Из нынешних, да неизвестных,

Вадима Шефнера чудесных

Я почитал стихов немного,

И озорных, и полновесных,

Но знал я меру монолога.

«Как у судьбы рука легка, —

Сказала Люба. — Что за лето!

Вчера (спасибо интернету)

Встречали Эле жениха,

Сегодня — слушаем поэта,

Внимаем красоте стиха,

И я ещё готова слушать,

Серьёзных и белиберды.

Подруга, что же скажешь ты?»

Та отвечала: «Было б лучше

Без философской скукоты,

Но слог хорош. Ласкает уши».

Потом взглянула с хитрецой:

«Все говорят, что отпускные

Поэты вечно холостые.

Так вот, увидев вас в лицо,

Желают девушки простые

Узнать: вы спрятали кольцо?»

Я отвечал: «На дне вулкана

Моё кольцо нашло покой.

Чтоб путь земной окончить свой,

Ждёт. Огнедышащая рана

Откроется, и пламенной струёй

Сожжёт его, хотя романа

Два года как конец настал.

Но удивительное дело:

Пока в тартар не улетело,

Терзаться я не перестал.

Всё сердце каялось, болело.

Нет, я жене не изменял,

Любил её, но был поэтом,

А жить с поэтом — тяжкий крест.

Живут как люди все окрест,

А мы же ни зимой, ни летом

Родных не покидаем мест

И возмущаемся при этом,

Что гениев не признают,

Что все издатели — уроды,

Что критики в рабах у моды —

То воду, то помои льют,

И что духовной нет свободы,

И что, как прежде, тёмен люд.

Моя привычка рифмовать

Без удержу её бесила,

И наконец любовь остыла.

Хотел стишок ей прочитать,

Сказала: «Баста! Нету силы», —

И ключ швырнула на кровать».

У Любы навернулись слёзы.

«А что кольцо?.. И впрямь в вулкан?

Или фантазий ураган

Вас в поэтические грёзы

Увёл и образный обман

Собой украсил жизни прозу?»

Ну как же Люба хороша!

Как чудно говорить умеет.

Вот-вот пред нею занемеет

Моя ранимая душа.

«В Везувии, где пеплом веет

Из исполинского ковша.

Я нёс его точь-в-точь как Фродо,

Чем выше, тем труднее путь,

Всё тяжелей сжимало грудь

Порой с утра без бутерброда,

Но час настал. Кольцо швырнуть

Хватило силы — и свобода

Свои расправила крыла,

Лечу… хожу… брожу… один.

Поэт… художник… пилигрим.

«Никита, я всё поняла!

Вам срочно нужен псевдоним. —

Эльвира паузу взяла. —

Без псевдонима как же можно?!

Раз вы ещё и пилигрим,

Философ, жизнию гоним…

Как вам… Никита Безнадёжный?

Вы будете неотразим.

Друзья, должна я неотложно

Покинуть вас. Мне, право, жаль».

И пересмешница вспорхнула,

Едва подруге подмигнула,

Через плечо накинув шаль,

Исчезла средь людского гула.

* * *

Что дальше, как не догадаться:

Влюбился я, и влюблена

Была она, и дотемна,

И досветла… И надо ж статься:

Теперь она моя жена.

Пришлось мне сильно постараться,

И вот счастливая газета,

Теперь в формате А-четыре,

Уже висит у нас в квартире

На стенке, в рамке из багета,

Мила душе моей и лире,

Воспевшей сказочное лето,

Страстей и нег запретный плод.

А в ней рисунок со статьёй,

Где тень нависла над Землёй

И близится времён исход.

Пренебрегал я ерундой,

Я был так молод в этот год!

Глава 2.
У пруда

Мечтал я осенью златой

Уже назвать её супругой,

Ну а пока, томясь разлукой,

Вёл образ жизни холостой.

Терзалась Люба той же мукой

В своей деревне день-деньской.

Ей было велено с семьёй

До свадьбы пребывать на даче,

Решать насущные задачи:

Полоть, бороться со стернёй.

Не помогли ни крик, ни плачи.

И я как мог искал покой.

Мы как-то засиделись с другом.

Его я до маршрутки проводил,

Да в темноте немного приблудил,

И пруд мы огибали кругом.

Мы — это я и пёс мой Нил.

Полночным возвращаясь лугом,

Нил вдалеке один гуляет,

Ко мне презрение храня.

Он игнорирует меня,

Поскольку пьянство осуждает.

То возле пня, то вдоль плетня

Всё рыщет. Пёс один лишь знает,

Чего он ищет, и на что-то щерится.

А то вдруг рявкнет в пустоту,

Сорвётся с места, за версту

Умчаться в чащу вознамерится.

Бессменны в небе на посту,

Хохочут надо мной Медведица

И присоседившийся Умка.

«Нил! Где ты, чёрт тебя дери?!»

Смеются даже фонари

Из полутёмного проулка,

Тут хоть ори, хоть не ори.

Виновна стременная рюмка.

А результат один — бойкот.

Но вот несётся, озорник,

Мой пудель. На плече язык,

И веток хруст, и в пене рот,

Но вдруг, издав тревожный рык,

Он словно вкопанный встаёт

У пру́да. Хвост приопустил,

И лапы широко в упор.

«Кому-то хочешь дать отпор?

Давно не дрался? Загрустил

И с кем-то затеваешь спор?»

Пёс на полшага отступил.

А после, выйдя на мостки,

К воде он голову пригнул

И воздух медленно втянул,

Но осторожно вдоль доски

Попятился. Никак струхнул?!

«Нил! Там опавшие листки

Да стебельками камышинок

Плотва играет — нету никого».

Собаку эту менее всего

Пугает рыба меж кувшинок,

Но неизвестность для него

Причина страха. Тут ужимок

И всех причуд его не счесть:

То гавкает, то след берёт,

Бросает, на дыбы встаёт…

Что в голове его — бог весть.

«Ну что тебе недостаёт?!

Несчастный трус! Утратил честь,

Мой пёс, отважный пудель мой?!

Считаешь драки ты забавой,

Покрытый шрамами и славой

В разборках с пёсьей гопотой.

Ну что?! Засел в пруду лукавый?!

Так ведь тебе он вроде свой.

Читали, помнишь, Гёте «Фауст»?

Там всё как будто про тебя.

Возьми уж в… лапы ты себя,

Уймись, и без тебя всё хаос…

И пруд, бессмысленно рябя,

Напоминает лишь, что август,

Что холодает. Что пора

Пришла уже идти домой».

Вдруг всплеск и голос за спиной.

Купальщица, да как быстра,

Плывёт ко мне: «Поэт, постой!»

Не разглядеть, темна, мутна

Водица, вроде голышом.

«Не пялься на меня, поэт».

«Да… я, простите… в смысле… нет…»

«Да ладно, все вы о большом

Твердить горазды столько лет,

Да после вертитесь ужом.

Да после девушки рыдают,

Да старятся в монастырях,

Да пропадают в полыньях,

Да — ужас! — в петлях повисают.

Ни в ад, ни в рай. Во всех краях

В непрошеных гостях блуждают.

И на Земле, и вне Земли

Они считаются за нечисть,

Они вне жизни. С ними встречи

Искать иль дружбы… можно ли?!

О том не может быть и речи».

Я перебил: «Вы б не могли

Напомнить мне, где мы встречались?

Вы, верно, знаете меня,

Коль, род мужской во всём виня,

Ко мне вплотную подобрались.

Перекупались вы и иссиня

Бледны. Видать, что обыскались

Вас санитары и врачи.

Вы б возвращались в заведенье,

Вам там помогут, без сомненья…»

«Поэт, ты лучше помолчи,

Вот пёсик твой другого мненья.

Сидит, внимает, не ворчит.

Идёт беда, послушай, ты.

Беда идёт, меня послушай.

Все неприкаянные души

Трясутся в страхе, что листы».

Мы с Нилом навострили уши,

Спросил я робко: «Кто же ты?»

«А я тут местная русалка».

Шагами смерил я помост:

«Ах вот как! Предъявите хвост.

Прицеплена у вас мочалка?»

«Хвост предъявить мне не вопрос.

Хвост предъявить совсем не жалко.

Я мигом». И на глубину

Ушла, и пруд застыл в тиши,

В сон погрузились камыши.

Ушла, с собой забрав волну,

И снова боле ни души,

И долго так. Всплывай же, ну…

Как не было, иль это сон?

А вдруг она уже у дна

Лежит и в ил погружена?

Коряги, лом со всех сторон,

Ей помощь срочная нужна…

Но нет. Она брала разгон.

Пруд разорвало сонмом брызг.

И брызги вод, и брызги света!

Русалка устремилась ввысь.

Не сыщут слов уста поэта!

Дельфин такого пируэта

Не сделает. Каков изыск!

Лес, очарованный, проснулся!

Однако… Завершён кульбит,

На ветви девушка сидит,

Мне позволяет прикоснуться.

Я хвост потрогал. Он блестит

И во всюда умеет гнуться.

И чешуя, и плавники —

Всё как у рыбы. И водица

По телу гибкому струится

На деревянные мостки.

А в остальном краса-девица.

Мне кровь ударила в виски.

«Поэт, оставь мои бока,

Мне, право, от смущенья жарко…

Уж Нил твой понял: я — русалка.

Нет, вы видали чудака?!

Укрыл бы лучше полушалком

Мне грудь и плечи хоть слегка.

---

Конечно, ты не взял платка,

Но дай же мне хоть что-нибудь,

Любую тряпочку на грудь,

Я возвращу, дай на пока».

И уж пытается стянуть

Футболку гибкая рука.

«Да на ж, возьми, да без умолку

Не тарахти, надень наряд,

Пусть на тебя все поглядят.

А вот возьми ещё бейсболку».

«Меня увидит парочка щурят,

Для них в нарядах мало толку.

Мы людям не тревожим взгляды,

Мы в параллели, мы — тот свет…

Ах! Что за душка ты, поэт!

Такого не носила кряду…

Да я не помню, сколько лет.

С тех пор, как выпила я яду.

Я помню, как деревней всей

Меня уж было откачали,

Но края не было печали,

Я с головою меж ветвей

Нырнула, люди закричали…

Куда там… Уж и сорок дней

Прошло, и сорок сороков —

Моя душа не улетала,

Но вот русалкою я стала,

Прохладный пруд — теперь мой кров.

Из камыша постель соткала

На дне, где каменный альков

Из валунов давно сложился.

Пришли два чёртика, рогаты,

Чертовки, с ними бесенята,

И старый водяной явился.

Все развесёлые ребята.

Мой друг, что на другой женился,

Меня коварно обольстив

И опозорив пред народом,

Однажды утро пред восходом,

Встречал в трактире. Прокутив

Всё с оголтелым, пьяным сбродом,

Вон вышел, но с собою прихватив

Двух размалёванных блудниц,

Что были из моих подружек,

Из двух русалок-лоскотушек.

Сквозь поволоку их ресниц,

Чуть жив от смеси бормотушек,

Не видел лиц и небылиц

Дурацких их не понимал,

«Полынь, — они его спросили, —

Или петрушка?» Тут Василий

Глазами хлопал да икал,

В глазах-то чёртики кружили,

И приговор он подписал

Себе, когда сказал: «Петрушка».

Они же ну его ласкать,

А после стали щекотать,

Да до смерти: «Ты наша душка».

Ну а с собою забирать

Не захотели, ведь полушка,

Да без рубля, его душа.

К чертям её препроводили.

Те и того не заплатили.

Воспоминанья вороша,

Всплакнётся иногда меж лилий,

Да тьфу! Не стоят и гроша

Все эти страсти, я-то знаю,

Ведь из-за ерунды, ей-ей,

Я вечность в обществе чертей

В пруду покорно коротаю

Да маюсь от тоски своей…

Смотрю я, пудель твой зевает,

Попасть домой скорей мечтает.

Что ж, разговоры с полурыбой

Навряд его увлечь могли бы.

К тому ж он пьянство осуждает.

Не хочет шляться с забулдыгой.

Когда ж ночлег, уж он не знает.

Свернулся бедненький у пня».

«Вы что, с собакой сговорились?

Хоть ты не упрекай меня, —

Ответил я, — уж сделай милость.

Не пили мы, а просто обсудили

Последнее. Я про себя

Немного другу рассказал».

Она: «О том, как ты влюбился?»

Последний хмель мой испарился.

«Как за газетами скакал?

И как потом ты очутился,

В её усадьбе, где снискал

Расположение родных,

Где, словно юноша робея,

Готовил речь свою, не смея

Благословления у них

Спросить на брак с «чудесной феей»,

Но наконец в словах простых

Негаданно нашёл решенье…»

«Да как же ты?..» Я обомлел.

Я, верно, сделался как мел.

Застыв в немом оцепененье,

Я совершенно протрезвел.

А ей смешно: «Оставь волненья.

Мы слышим лучше вас, поэт,

И я подслушала невольно.

Мне шёпота вполне довольно.

Да, мы другие, мы «тот свет»,

Мы проникаем к вам подпольно,

Вы, к сожалению, к нам — нет».

«И часто вы у нас гостите?»

«Что до меня, то вовсе нет.

Мне ваша суета сует

Без интереса. Вы влачите

Своё житьё, мой мир согрет

Не космоса лучом, поймите.

Утробное тепло Земли

Нас греет, любит и хранит.

Так кто же Землю защитит,

Когда напасти к нам пришли?

Ведь ты поможешь мне, пиит.

Глухим остаться можно ли

Перед бедой? Беда идёт

Одна на всех, пред ней немеет

Весь наш народ и каменеет

В предчувствии, но что грядёт,

Увы, понять он не умеет

И помощи твоей лишь ждёт.

Ты разберёшься, что к чему,

Когда большой Луны восход

Случится. Завтра. Небосвод

Предстанет взору твоему,

А что уж там произойдёт,

Поэт, тебе лишь одному

Увидится. Или приснится.

Ах, я ждала тебя давно.

Пообещай ты мне одно:

Как будет солнышко садиться,

Открыть Луне своё окно.

Авось наш мир ещё продлится.

Возьми бумагу и перо.

Пиши немедля всё подряд,

Всё то, что твой увидит взгляд,

Услышит ухо, ощутит нутро.

Но коль напрасно всё галдят

Мне голоса, смеясь хитро,

Не упрекни меня наутро.

Ошибке рада буду я…

Но нет! В опасности Земля!

Я вижу, вижу, только смутно,

А чётко разглядеть нельзя.

В тебя ж я верю почему-то».

И вдруг собака зарычала,

И вроде тень мелькнула чья-то.

«Вон, — говорю, — трава примята».

На что русалка отвечала:

«Опять соседей бесенята.

Эй вы! Ваш омут у причала

Уж мал для игр и проказ?!

И нужно по чужим прудам,

Устраивая тарарам,

Козлами прыгать?! Ну я вас!

Ох, я сейчас вам наподдам!»

В траве блеснул зелёный глаз.

Трава от смеха затряслась.

Под громкий хохота раскат

Нам показали голый зад.

Поскольку шутка удалась,

Свистя и хрюкая не в лад,

Чертят ватага унеслась.

«Невинные на первый взгляд,

Но я слыхала не однажды,

Что черти подлы и продажны,

Под видом игр проследят,

Подслушают… Да мне не важно.

Тому лет триста пятьдесят

Я умирала, мне не страшно.

Отсюда гонят, эти ждут,

Сегодня дом мой — чёрный пруд.

А ты, Никита, как… отважный?»

«Смельчак! А как тебя зовут?»

«Русалка я одна же тут,

Так Руською за веком век

Ближайшие меня и кличут,

Хоть имена не наш обычай,

Их больше любит человек,

А нам же для своих обличий

Они нужны как талый снег».

«Я буду звать тебя Руслана.

Позволь, а то мне не с руки».

«Зови, коль хочешь, по-людски

Иль именем другого клана.

Мы на Земле все земляки…

До послезавтра… Утром рано

Я буду ждать тебя с рассказом,

Теперь ступай к себе домой,

Поспи, чтоб завтра под Луной

Готовым быть к её проказам.

Пиши. А мне бы на покой».

И, подмигнув зелёным глазом,

Футболку сбросила на ветки.

«Пока, поэт!» И в воду прыг.

Я лишь вослед бессвязно: «Дык…»

А по воде круги лишь редки.

Мой пёс издал прощальный рык,

И мы пошли по доскам ветхим,

Как вдруг: «Что „дык“?» — из-за спины.

Я обернулся, скован весь,

Спросил: «Что ж, вы и вправду есть?»

Её глаза были полны

Недоуменья, в них прочесть

Я мог обиду, но вины

Не находил я за собой.

Она пробормотала что-то

И уплыла в своё болото.

Мы с Нилом поплелись домой,

Где у меня была забота —

Мечтать об осени златой.

Глава 3.
Разговор на Луне

Проспав почти что до полудня,

За уйму неотложных дел

Я взялся, да не преуспел

В занятьях будничных и нудных.

Но главное, что я хотел,

Суметь ещё до полнолунья

Извлечь и привести в порядок

Подарок тестя моего

(Я за глаза уже его

Так называл). Мужик что надо,

Дочь обожал, но мне легко

Ответил: «Да». Вручил подарок.

С чердака, где пыль и свалка,

Его достал, из-за поленьев.

А было это в их «именье»,

Как назвала его русалка.

Их дача в псковском направлении,

Где нет дорог, где транспорт жалко,

Где Русь раскинулась за КАД,

Поля без бороны и плуга.

Грустит земля, где город Луга,

«Воспетый» двести лет назад.

В окне распутица и скука,

Да избы брошены стоят.

А нам-то что, мы здесь на даче

В деревне Малые Зевотки

В беседке с тестем, выпив водки,

Разогревали не иначе,

Как шишкой, самовар. На сковородке

Грибы шкварчали. Тесть мой начал:

«Никита, раз уж ты поэт

(Свезло мне очень, право слово),

Не скажешь: «Проку никакого,

Старик, в твоём подарке нет,

Не ровня он устройствам новым».

И тащит с чердака предмет,

Укрытый стареньким плащом.

Стянул покров, подносит ближе,

Машинку пишущую вижу.

Я был подарком восхищён.

Жаль, механизм неподвижен.

Сергей Михайлович польщён:

«Пускай не первый Remington,

Но пыли слой, куда уж толще.

Мы керосином прополощем.

Никита, это пыль времён».

Тут в разговор вмешалась тёща.

Ей не понравилось, что в дом

Приносят грязь. «Нет, ты скажи:

Зачем со всякой ахинеей

Пристал к Никите?! Он не смеет

Прервать. И с водкой… тормози».

Тесть пробурчал: «Потом сумеем…

Поговорить… Всё… уноси».

И я увёз. Теперь достал

И, будто бы с больным целитель,

Возился с ней. И растворитель,

И керосин вглубь проникал.

Я ликовал, как победитель,

Когда задвигался металл,

Освобождавшийся от пут.

Сперва так робко, еле-еле,

Но после смазки осмелели,

Задвигались. Ах, как снуют!

Как молоточки полетели,

Где сверху надпись: «Underwood».

Знать, я успел до полнолунья,

Я отворил Луне окно,

Луна — фонарь, вокруг — темно,