Бесплатный фрагмент - Неудачник

Неудачник

Глава 1

В тот промозглый вечер ранней весны лейтенант Мильнович сидел в своей квартире и писал письмо отцу. День прошёл оживлённо, даже тревожно, почти все ещё обсуждали произошедшее в столовой «Чёрного орла», единственной гостинице Лохатыни. Но Степан Мильнович, несмотря на свои двадцать шесть лет, не был общителен, а также не было у него лишних денег, чтобы тратить их на бутылки более-менее посредственного вина, составлявшего непременный атрибут этих дружеских вечеринок.

Сегодня, против обыкновения, он вернулся домой довольно рано, всё из-за этого письма, не дающего покоя. Ведь он знал, что завтра не будет у него досуга для написания письма, столь страстно ожидаемого адресатом.

Повесив мокрый плащ (был дождь), он присел к маленькому сосновому столу и обмакнул перо в огромную стеклянную чернильницу без крышки, такие чернильницы бывают в муниципальных школах.

«Возлюбленный и почитаемый батюшка, — начал он на половине листа большой писчей бумаги, — знаю, что вы нетерпеливо ожидаете письма, хоть я и пишу при первой возможности. Едва два часа прошло, как инспектор кавалерии покинул нас, и, благодарение небу, всё прошло очень удачно, — для меня, по крайней мере. Двое-трое из моих товарищей, вполне возможно, сейчас не в таком благоприятном расположении духа, как я; ибо инспектор выражается без обиняков, когда выходит из себя, а вспыхивает он легко, при малейшем неудовольствии. Мне их жаль, — но зачем же они ленятся? Ничто не даётся даром, я уж это понял; всё надо заслужить, не трудом, так деньгами. Вы знаете, как я трудился всю зиму; сегодняшние слова инспектора были как награда за рабский труд, порой весьма горький. Мое мужество не ослабевало никогда, но сегодня я воспарил к новой высоте. Не бойтесь, бедный папа, — я уже говорил вам, что я рожден для жизни солдата».

На мгновенье лейтенант Мильнович приподнял голову от письма, ему показалось, что кто-то поднимается по деревянным ступеням, еле слышно позвякивая шпорами. Но ничего не произошло, и он продолжил.

«Подождите до моей следующей звёздочки на воротнике. Судьба не была слишком добра к нам, но мы ещё возьмём своё; нужно только быть сильным и терпеливым и помнить, что…».

— Войдите, — нетерпеливо сказал он, так как в дверь тихонько постучали.

Офицер, в такой же форме улана, как у Мильновича, вошёл в комнату, за ним следовал второй, тщательно прикрывший дверь.

«Пришли тащить меня на пирушку», — была первая мысль Мильновича. Только он хотел неловко отказаться, как что-то в выражении лиц молодых людей привлекло его внимание, и он забыл свою досаду. Он положил перо, встал и стоял молча, глядя то на одного, то на другого.

— Мы здесь представляем лейтенанта Рэдфорда, — слегка дрожащим дискантом начал тот, что был старше, нервозный розовощёкий юнец. Он помедлил, сильно покраснев, глядя на Мильновича так, словно умолял его ответить. Но Мильнович ответил ему лишь пустым взглядом, видимо, ожидая продолжения.

— Мы здесь…, — снова приступил к своей речи оратор, словно школьник твердящий урок. Но тут его более молодой и решительный товарищ пришёл на помощь своему вожаку.

— Мы здесь, чтобы получить ваши указания по поводу того дела между вами и лейтенантом Рэдфордом, — сказал он, отталкивая своего товарища, выступая вперёд и говоря с гораздо большей энергией, чем того требовали обстоятельства. Он явно лучше усвоил урок, чем другой, но, как и тот, выговаривал фамилию лейтенанта — «Радфорт».

«Что за дело?» — чуть было не воскликнул Мильнович в крайнем изумлении, но вовремя взял себя в руки, осознав абсурдность подобного вопроса в такой момент. Он смотрел в лицо говорящего, всё ещё без малейшего понятия о существе дела. Так он и стоял некоторое время, пока до него не дошло, что надо же и ответить.

— Я полностью к услугам лейтенанта Рэдфорда, — сказал он обычным тоном, стараясь лишь не выдать своего удивления.

— Мы полагаем, что вы определились с секундантами, — парировал более молодой, к тому времени взявший ситуацию полностью в свои руки.

Ему пришлось повторить, так как Мильнович, казалось, его не услышал.

— Нет, я ещё не выбрал секундантов, — сказал он, поднимая голову. — Но я свяжусь с двумя своими товарищами без промедления.

Ему вдруг пришло кое-что в голову, что-то, что бросало свет на непонятную ситуацию — слабый неверный свет, который всё же был лучше, чем полный мрак. После еле заметной паузы, он добавил:

— Полагаю, лейтенант Рэдфорд говорил вам о тех замечаниях, которыми мы обменялись прошлым вечером за ужином?

Двое обменялись быстрым взглядом, в котором была заметна тень удивления, и снова более молодой овладел собой первым.

— Точно. Эти-то замечания и есть причина нашего появления здесь. Когда и где встретим мы ваших представителей? — вопросил далее хорошо подкованный юнец, столь бойко, словно это не был его дебют в роли секунданта.

— В отдельной комнате гостиницы через час, — ответил Мильнович, успевший восстановить самообладание. — Это вас устраивает?

— Вполне, — ответили оба хором.

— Два джентльмена, которых вы найдёте в указанном месте, к тому времени получат мои инструкции и смогут действовать от моего имени. Думаю, это всё, что вы желали знать. Доброго вечера.

Резкое клацанье шпор, безмолвный взаимный салют, и снова Степан Мильнович один в своей комнате, стоит около стола и смотрит на закрывшуюся дверь.

Краткое время оставался он так, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Затем взгляд его оторвался от двери и остановился на свежих, грязных следах, что оставили после себя посланцы лейтенанта Рэдфорда. Он чувствовал в этот момент то, что французы называют «tombe des nues» («свалиться с облаков»). Даже если бы сам Рэдфорд ворвался в его комнату с обнажённым клинком, то и тогда бы он не был так поражён, как сейчас. Рэдфорд, не кто иной, как Рэдфорд, добродушный белокурый лейтенант с английским именем, чьей крови он жаждал менее всего!

В тот вечер они говорили о таком предмете, как церковный ритуал. Он пытался вспомнить, что же именно было сказано. Кто-то за столом спросил Рэдфорда, почему его не было за обедом.

— Потому что я торчал в церкви, — ответил Рэдфорд, — и в русинской церкви к тому же. Была моя очередь сопровождать людей и — вот невезенье! — как раз Вербное Воскресенье! Не было конца этой заунывности. Я уж думал, они вылижут пол дочиста своими поцелуями, — просто подвиг, скажу я вам, ведь уборка, по их понятиям, — излишняя роскошь.

— Полы в наших церквях моют перед каждым праздником, — заметил Мильнович и лицо его потемнело.

— А! Я и забыл, ты — один из них, Мильнович, — был беззаботный ответ. — Кстати, может быть скажешь, в чём смысл всех этих благословений хлеба, масла, или чего там ещё, над чем они бормочут молитвы? Попы после всё это съедают?

— Это не хлеб и не масло, — ответил Мильнович немного резко. — И попы это не едят. Это хлеб и соль, а благословение — это символ. Уверен, тебе лучше не высмеивать вещи, в которых ты ничего не понимаешь.

Рэдфорд что-то невразумительно ответил, и беседа потекла по другому руслу.

И это всё, что было! Кто, кроме завзятого бретёра, мог бы найти здесь повод для вызова? Если только это не было предлогом, за который хватаются, чтобы скрыть истинную причину ссоры? Мильнович хорошо знал, что подобные случаи нередки, особенно когда нежелательно являть всем взорам истинную подоплёку дела — например, если вовлечено имя женщины, тогда вполне обычная практика — ухватиться за первый попавшийся пустяк, который, по молчаливому уговору, и служит благовидным предлогом для rencontre (франц. поединок — прим. переводчика). Но сейчас эта теория не работала. Не только женщины не было между ним и лейтенантом Рэдфордом, но и, насколько он знал, вообще не было какого-либо серьёзного разногласия между ними. В это почти невозможно было поверить, настолько Рэдфорд не был похож на дуэлянта; но тут Мильнович вынужден был напомнить себе, что он знал своего нового товарища едва месяц, так как только в феврале Рэдфорд поступил в полк. Так что Рэдфорд легко мог оказаться кем угодно!

Обнаружив себя возле стола, Мильнович окунул перо в чернила, словно собираясь закончить письмо. Дважды перечёл он написанное, не понимая ни слова. Он уже не знал, что он собирался написать. Кроме того, какой был теперь в этом толк? Может статься, завтра утром понадобиться высказать что-то принципиально иное. Встреча будет очень ранней, конечно. И тут его осенило, что ему надо не сидеть здесь, а искать пару секундантов, раз уж эта дуэль, похоже, состоится.

Он снял со стены и снова надел свой сырой плащ, под которым на досках пола уже натекла лужица дождевой воды. Его сабля тоже висела на стене; он вытащил её из ножен и попробовал острие ладонью, чуть ли не смеясь над самим собой. Завтра утром, неужели? Даже теперь он не мог вполне серьёзно отнестись к этому.

В коридоре не было света, лишь отблеск лампы, горящей в окне дома напротив. Мильнович увидел, что кто-то сидит на верхней ступеньке. Он подошёл, и маленькая смутная фигурка поднялась, точно преграждая ему путь.

— Герр лейтенант, — вкрадчиво сказал женский голосок. — Мне надо что-то сказать герр лейтенанту.

— Дайте пройти, — был краткий ответ.

Он узнал Несси Мееркац, дочь старого торговца, в чьём доме он квартировал, молодую женщину крайне легкого поведения, с личиком хорошеньким, если бы его отмыть, и волосами, отчаянно нуждающимися в расчёске.

— Герр лейтенант всегда недобрый к бедной Несси, — сказало маленькое хитрое созданье, притворяясь, что хнычет, — все другие господа добры, а он — нет! Но у меня доброе сердце; я скажу ему, что узнала, — только он должен меня попросить. Разве герр лейтенант не попросит?

— Нет. Дайте пройти, говорю я.

Не в первый раз уже, входя к себе или выходя, наталкивался он на взъерошенную черноглазую маленькую женщину, и всегда она порывалась сказать ему что-то такое, чего он не имел ни времени, ни желания слушать. Воспринимал он её исключительно как помеху, и только иногда задумывался, знает ли она, что такое мыло. Её вкрадчивый взгляд и задабривающий носовой голосок всегда были смутно противны ему.

— Дайте пройти, говорю, — он отмахнулся от неё без церемоний.

— Но, герр лейтенант, — крикнула она ему вслед более резким голосом, — подождите хоть одну минутку, мне надо что-то сказать герр лейтенанту. Сначала, может, он и рассердится, зато потом будет благодарен бедной Несси, — ведь это из-за него ….

Несси замолкла, угрюмо вглядываясь в темноту лестницы. Звук закрываемой двери поведал ей, что она даром тратила слова.

— Ну и иди на свою погибель! — пробормотала она, пожимая пухлыми плечиками и откидывая назад неряшливые кудряшки, что вечно лезли ей в глаза.

Глава 2

В это время тающих снегов, когда каждые полмили на дороге за городом означали, что домой будет принесена дополнительная грязь на сапогах или копытах, школа верховой езды была единственным местом, удобным для дуэли.

Еще часы на церковной башне Лохатыни отбивали семь ударов, и лишь несколько пассов было совершено, как вдруг, совершенно неожиданно, сабля лейтенанта Мильновича выскользнула из его руки.

— Стоп! — закричали секунданты.

— Кончено! — добавил один из них.

Действительно, так оно и было, раз условие гласило «до первой крови», а кровь быстро капала из руки Мильновича на толстый слой песочного покрытия пола школы верховой езды. Один из молодых секундантов лейтенанта Рэдфорда испустил тайный вздох облегчения. От вида крови ему стало дурно, он побелел даже более, чем сам раненый.

Лейтенант Рэдфорд опустил саблю и, сделав несколько шагов вперёд, остановился, глядя туда, где полковой доктор занимался его противником. Лейтенант был высокий, мощного сложения, молодой человек с истинно англо-саксонской шириной плеч, с удивительно голубыми глазами и коротко стрижеными кудрями, словно из чистого золота. Тень волнения ещё лежала на его красивых чертах, но гневное пламя, что полыхало в голубых глазах всего минуту назад, уже почти погасло.

Доктор поместил своего пациента под одним из высоких окон, так как огромное помещение лишь тускло освещалось светом раннего утра. Разрезав рукав кителя лейтенанта Мильновича, он взглянул на Рэдфорда.

— Чего вы ждёте, лейтенант Рэдфорд? Сегодня больше не будете сражаться. Вы же слышали, что дело кончено?

— Я не потому жду, что хочу сражаться, — ответил Рэдфорд, убирая саблю, — я жду, чтобы пожать руку лейтенанту Мильновичу, и дождусь! Надеюсь, у нас больше нет повода для вражды.

— Вам придётся сделать это менее энергично, чем вы привыкли, — сухо ответил доктор, противник дуэлей. — С ним нужно обращаться как со стеклом, иначе кровотечение усилится.

— Я буду очень осторожен, — ответил Рэдфорд неожиданно покорным тоном. Несколько минут тому назад он был в состоянии убить своего противника, но чувство вражды он долго хранить не мог. Как только, по его мнению, честь была спасена, гнев пропал.

— Я уверен, что это первое разногласие между нами будет также последним, — сказал он, серьёзно смотря на своего товарища. — Сердечно жалею о случившемся. Проклятье, Мильнович! — он вдруг вновь вспыхнул, — что заставило вас поступить так, а не иначе? Я бы стерпел любые нападки, кроме этой. — Он сделал попытку улыбнуться, чувствуя неуместность своего тона. — Нападайте на моих лошадей, собак, да хоть на форму моих усов, но не трогайте мой взвод!

Мильнович до сих пор хранил молчание. Но тут он поднял взгляд от повязки на правом локте, с которой возился доктор. В его глазах было нескрываемое изумление.

— Я не нападал ни на ваших лошадей, ни на ваш взвод. О чём вы сейчас говорите?

— Ну, пусть не нападали, это неверное слово. Но вы плохо отозвались.

— О вашем взводе?

— Ну да. Что вас так удивляет, Мильнович?

Тот немного помолчал.

— Кое-что удивляет. Не могу понять. Я вообще никак не отзывался о вашем взводе, ни плохо, ни хорошо.

Слова прозвучали так отчётливо и с таким вызовом, что все, находившиеся в школе, услышали их. Секунданты обменялись вопрошающими взглядами. Очевидно, требовалось что-то прояснить.

Рэдфорд выглядел озадаченным.

— Да вспомните же, Мильнович! Разве не вы вчера после инспекции заявили, что мой взвод опозорил эскадрон в глазах инспектора, и что мои люди были похожи больше всего на мешки с картошкой, привязанные к спинам коников?

— Вчера?

— Да, конечно, вчера.

— Кому я сказал это?

— Кому, ну кому… Несси Мееркац. Я не хотел упоминать её имя, но… делать нечего.

— Стало быть, на основании её слов вы и вызвали меня?

Мильнович смотрел на своего товарища с каким-то непонятным выражением в пронизывающих чёрных глазах, а его довольно тонкие губы превратились в одну линию.

Рэдфорд вспыхнул. Он понял уже всю опрометчивость своего поступка, хотя и не хотел себе в том признаться.

— Да с какой стати мне сомневаться в ней? — Он говорил, волнуясь и спеша. — Она не придумала это. Конечно, эти слова были сказаны.

— Но не мной. Единственное, что я сказал вчера Несси Мееркац, это — «дайте пройти».

— Хотите сказать, это были не вы? — в ужасе возопил Рэдфорд. — Бога ради, скажите, что это были вы! Сознайтесь, это была ваша шутка насчёт картофельных мешков!

Он сделал шаг вперёд, умоляюще глядя на своего товарища.

— К сожалению, не могу оказать вам эту услугу. Вы уже слышали, что я сказал.

— Значит, это правда были не вы?

— Совершенно определённо, не я; я не тот человек, который сделал приведённое вами замечание.

— Великий Боже! Тогда зачем вы приняли мой вызов?

— Потому что мне дали понять, что яблоко раздора — вопрос церковного ритуала.

— Церковный ритуал, ну да! Я не мог придумать лучшего предлога в тот момент, и мне не особенно хотелось, чтобы моё имя соединяли с именем этой маленькой лахудры Мееркац, ведь если б я привел этот отзыв, мне пришлось бы назвать и источник. Так что я уцепился за эту перепалку за ужином, и только мои секунданты знали настоящую причину. Конечно, я думал, вы поймёте. Боже, что за путаница! Что ж я сделал?

— То, что вы должны были сделать, но не сделали, это — более внимательно изучить дело, прежде чем посылать секундантов.

— Да, да, это верно, но я едва соображал, что делаю. Вы знаете, как инспектор был крут со мной, — полагаю, по заслугам, но я был вне себя. Я чувствовал тревогу, унижение. Теперь-то я всё понимаю. Но ей-то зачем лгать? Вытрясу душу из этой девчонки! Мильнович, вы меня простите? Я не смогу себе простить!

Он шагнул ближе и импульсивно протянул руку.

— Вы видите, что сейчас я не могу пожать вам руку, — сказал Мильнович довольно холодно, по сравнению с взволнованным тоном его собеседника.

— Но вы скажете, что прощаете меня?

Судорога исказила лицо Мильновича; возможно, доктор причинил ему боль. Он ответил не сразу.

— Не спрашивайте меня пока, — наконец сказал он, тихо и торопливо. — Легко сказать «да», но я не могу притворяться. Ещё слишком рано. Я страдаю из-за вашего глупого поступка. Я вас прощу, но не сейчас.

— Да, я поступил глупо. Благодаренье небу, что не был причинён больший вред! Рука заживёт в считанные дни, да, доктор?

— Количество дней имеет значение, — проворчал полковой доктор в седые усы. — Ничего не могу сказать, пока тщательно не осмотрю рану, а здесь недостаточно света. Это только временная повязка.

— Но через несколько недель, по крайней мере ….

— Говорю вам, что не скажу ничего определённого до осмотра. Дайте ему покой, он потерял много крови, ему надо немедленно домой.

Рэдфорд постоял ещё, всё ещё во власти изумления, затем, словно вспомнив что-то, резко повернулся и спешно покинул здание.

Через несколько минут за ним последовал доктор со своим пациентом. Секунданты ещё медлили, недоумевающе глядя друг на друга и обмениваясь быстрыми замечаниями.

— Не припоминаю ничего подобного, — заметил один из секундантов Мильновича. — Действительно, можно было понять, что тут кроется что-то ещё. С самого начала повод казался мне неподходящим. Но кто мог знать, что он не был уверен в существе дела?

И он с упрёком посмотрел на двух юношей, которые представляли Рэдфорда и действовали за него, а теперь стояли с удручённым видом, в полном сознании того, что добрая часть вины за это нелепо закончившееся дело, лежит на них.

Выйдя из школы верховой езды, лейтенант Рэдфорд прямиком направился к дому Авраама Мееркаца. Маленький хилый старичок, казалось, покачивающийся под тяжестью своей бороды, занимался наведением порядка в своей посудной лавке перед началом торговли. Его лицо было цвета сальной свечи, а длинные слабые пальцы тряслись не переставая. Вид офицера в дверном проёме в этот неурочный час, а более того выражение его лица, заставили его вздрогнуть так сильно, что фаянсовое блюдо, которое он держал, упало на пол с тупым немузыкальным звуком.

— Где ваша дочь? — вопросил лейтенант Рэдфорд безапелляционным тоном, и слегка задыхаясь, так как он шёл очень быстро. — Я должен немедленно поговорить с ней.

— Моя дочь? Любезный герр лейтенант, это вы? Я едва узнал вас — как вы меня испугали, — только посмотрите! — блюдо, шестнадцать крейцеров самое меньшее, — погибло, — потому что вы испугали меня.

— Где ваша дочь, я вас спрашиваю? — повторил Рэдфорд, вид его был не слишком приятен.

— Моя дочь? Святой Моисей! в своей постели, полагаю, — по утрам от неё никакого толку. А ведь мне нелегко убираться на этих полках с болью в моей старой спине. Я страшно испугался, будьте уверены; но милостивый герр лейтенант всегда великодушен — он пожалует мне шестнадцать крейцеров, да?

Но Рэдфорд пересек лавку двумя шагами и уже был в коридоре.

— Ладно, четырнадцать крейцеров, герр лейтенант, — бормотал Авраам Мееркац ему вслед; не получив ответа, он печально обратился к созерцанию зелёных глазированных обломков на полу.

Полуодетая Несси Мееркац сидела на краю неубранной постели, лениво закручивая растрёпанные чёрные волосы в небрежный узел. Она далеко не так сильно испугалась при виде визитёра, как её отец, хотя столь неистовое вторжение её, очевидно, удивило.

— Несчастная, я тебя поймал! — начал Рэдфорд, всё ещё задыхаясь от волнения и спешки. — Тебе не улизнуть, пока не дашь ответ за свою проклятую ложь. Говори, девушка, что всё это значит?

— Какой ещё ответ? — медленно и угрюмо протянула Несси. Она поняла цель его прихода по выражению его лица, и теперь испугалась, хотя и пыталась скрыть это.

— Что означала эта ложь про картофельные мешки на кониках?

— Не ложь. Так и было сказано, и это было очень смешно, — она беспокойно засмеялась.

— Ты же сказала мне, что это слова лейтенанта Мильновича?

Несси пожала плечами:

— Может и сказала.

— Но он этого не говорил!

— Ну, значит, кто-то другой.

— Так ты признаёшь, что соврала?

Она снова пожала плечами:

— Откуда мне знать? Лейтенант Мильнович мог сказать это.

— Кто сказал это? — тон Рэдфорда стал угрожающим.

Несси теребила незастёгнутую пуговку на корсаже и не отвечала.

— Кто? — придвинувшись к ней, с белым от гнева лицом, он схватил её за руку, не слишком нежно.

— Вай! — взвизгнула Несси, моментально падая, словно без сил. — Герр лейтенант хочет убить меня! Вай!

— Кто это был?

— Герр лейтенант Брелиц.

— Брелиц? Тогда почему, во имя всех чертей, ты сказала, что это был Мильнович?

— Да потому что я ненавижу его! — выпалила Несси, слёзы брызнули у неё из глаз. — Он на меня и не смотрит. Даже вчера вечером, когда я хотела предупредить его, он оттолкнул меня.

— И правильно сделал, ты маленькая ядовитая жаба. Было бы лучше для меня, если б и я так поступил. Посмотри, что ты натворила, подлая девчонка — чуть было не случилось великого несчастья — ты знаешь, что я ранил лейтенанта Мильновича в руку?

— Да хоть всю руку ему отрубите, мне-то что! — огрызнулась она. — Я рада, что он ранен.

Её чёрные глаза зажглись злобной радостью. Рэдфорд отдёрнул руку и смотрел на маленькую неопрятную фигурку с чувством безграничного отвращения; а ведь ещё вчера Несси Мееркац казалась ему вполне привлекательной.

— А если бы лейтенант Мильнович потерял руку из-за тебя, думаешь, тем бы дело и кончилось? Уверена, что не было бы расследования? А что бы полиция сказала, а, Несси? Даже теперь, когда он только ранен?

Безобразный восторг на лице Несси сменился неподдельной тревогой, из всех слов словаря «полиция» было самым ужасным для её ушей.

— Полиция? — пробормотала она. — Герр лейтенант хочет сказать, что полиция придёт за мной? Будет расследование? Правда? О вай, о вай! Зачем я это сделала?!

— Потому что ты — созданье без совести и сердца. Раз уж ты плачешь сейчас, почему бы тебе не поплакать над человеком, который сегодня вернулся к себе с перевязанной рукой?

— Но ведь это неправда? Полиция меня не заберёт? Прекрасный герр лейтенант, скажите, что это неправда?

— Это неправда. Прекрати этот шум, ради Бога! Никто тебя не заберёт, никому ты не нужна. Такая паразитка, как ты, вольна отправляться на все четыре стороны!

Быстро повернувшись, он вышел из комнаты, оставив Несси раскачиваться всем телом на кровати в припадке страха и жалости к себе.

Тем временем в лавке Авраам Мееркац удручённо собирал фрагменты разбитого блюда и громко стонал каждый раз, как ему приходилось наклоняться.

— Четырнадцать крейцеров, герр лейтенант, — захныкал он при виде Рэдфорда. — всего лишь четырнадцать!

Рэдфорд вытащил флорин и швырнул его на прилавок, проходя мимо.

— Неплохой Geschaft, в конце концов! — подумал Авраам Мееркац и наклонился поднять последний осколок зелёного фаянса, забыв застонать при этом.

Оказавшись на улице, лейтенант Рэдфорд попытался собраться с мыслями. Проанализировав то, что случилось вчера, не трудно было понять, как развивались события. После отбытия инспектора кавалерии, Несси приняла лейтенанта, смеясь, говоря, что она уже знает о его неудаче, спрашивая его с кокетливым нахальством, пришёл ли он к ней за утешением, он же в ответ вспылил. Кто делал замечания на мой счёт, вопросил он свирепо, и Несси, испуганная его тоном, произнесла, запинаясь, что это был лейтенант Мильнович, — выбрав его отчасти потому, что боялась назвать Брелица, который, она знала, никогда бы не простил ей, но, главным образом, из-за вспышки неприязни к единственному офицеру в полку, который показал себя совершенно невосприимчивым к её дерзким чёрным глазам, и которому, как она смутно предчувствовала, она таким способом доставит некоторую неприятность.

Лёгко было понять ход событий теперь, когда они уже привели к непоправимому.

Пройдя половину улицы, Рэдфорд повстречал лейтенанта Брелица, и инстинктивно ускорил шаг, чтобы избежать разговора. Ничего не ведающий о случившемся, Брелиц удивлённо ответил на торопливое приветствие и мрачный взгляд своего товарища. Но Рэдфорд спешил. В этот момент вид Брелица был ему нестерпим, — так как, если Мильнович был не тот человек, этот был тот самый, которого надлежало вызывать на битву. Он мог бы вызвать его и сейчас, но у него не было желания. Если он и сердился на него, то только за то, что не он был на месте Мильновича; ибо мешки с картошкой и коники утратили значение на фоне более важных событий. Кроме того, достаточно было дуэлей для одного дня.

Глава 3

Было уже далеко за полдень, когда лейтенант Рэдфорд, наконец освободившийся от дел, отправился с лёгким трепетом к дому доктора Брука. Он знал, что не успокоится, пока не услышит окончательный вердикт. Не то, чтобы у него были какие-то дурные предчувствия, ибо он от рождения обладал натурой, полной надежд на лучшее. Торопливо проходя по немощёным, убогим улицам, он гнал от себя прочь сомнения, припоминая все похожие случаи, в которых рана руки причиняла лишь неудобство на несколько недель. Например, случай капитана Биндена, чья рука была размозжена почти до кости в том деле с Кестлером, но который, тем не менее, был снова в строю, не прошло и месяца. Правда, рука Мильновича сильно кровоточила, но это значило лишь, что были разрезаны мягкие ткани, не более того. И тут лейтенант Рэдфорд ступил на крытое крыльцо дома доктора Брука и столкнулся с ним самим, выходящим из дома с маленьким чемоданчиком в руке.

— Доктор Брук, подождите минутку, прошу вас, — я надеялся застать вас дома. Я пришел узнать результат обследования. Будьте добры сказать, как долго ещё Мильнович не сможет пользоваться своей рукой?

Доктор недоверчиво взглянул на Рэдфорда, перехватил чемоданчик поудобнее и попытался пройти мимо него.

— Не могу сейчас говорить; мне нельзя медлить. На другом конце города случай дифтерии.

— Но вы должны поговорить со мной, — сказал Рэдфорд, внезапно встревоженный выражением лица доктора. — Я хочу, чтобы вы немедленно мне сказали, хотя бы в двух словах, как обстоят дела с Мильновичем.

И он с непреклонным видом схватил доктора за рукав.

— Хотите непременно знать, как обстоят дела?

— Да.

— Ну что ж, тогда я скажу вам в двух словах. Musculus biceps и musculus brachialis, обе разрублены напрочь, вот так обстоят дела.

— Musculus biceps? Позвольте, — забыл всю латынь! Пожалуйста, говорите по-немецки, доктор. Что там разрублено?

— Главная мышца локтя.

— Разве её нельзя исцелить?

— Никогда о таком не слыхал.

— Но тогда это значит, — великий Боже, доктор, вы хотите сказать, что его рука никогда не восстановится? Я полагаю, что нет пользы в руке без мышц.

— Я тоже так полагаю.

— Но тогда вы мне хотите сказать, что Мильнович не сможет пользоваться рукой… своей правой рукой?

— Не то, чтобы я хотел сказать вам это, — фыркнул доктор, — но вы сами желали это услышать. Позвольте пройти, меня ждут.

— Но со временем, конечно же, со временем, — настаивал Рэдфорд, беря доктора за рукав ещё крепче. — Всем известно, что время творит чудеса. Как вы можете утверждать такое, когда ещё не началось выздоровление? Мышца разрублена, вы сказали? А вы вполне уверены, что ничего нельзя сделать? А если мне телеграфировать в Вену Биллроту?

Доктор коротко и резко рассмеялся.

— Телеграфируйте хоть дюжине Биллротов, если вас это успокоит. Но только и Биллрот не вставит ему новую мышцу. Нет, мой юный друг, не каких «если» и «может быть» в этом случае. Всё просто, как сложение в арифметике. Я провалю любого первокурсника, который затруднится с ответом на такой вопрос.

— Но без владения правой рукой, разве он сможет продолжать службу?

— Я и не говорил такого, — проворчал доктор. — Но на вашем месте я бы так не переживал. Какое это имеет значение, раз вы получили «удовлетворение»? Дуэль — прекрасная вещь, не так ли? Ведь это так рыцарственно, так живописно, и — главное! — так справедливо! Ну, у меня больше нет времени отвечать на ваши вопросы.

Освободившись от хватки, он сошел с крыльца на улицу.

Лейтенант Рэдфорд не сделал попытки остановить его. Какая-то физическая слабость вдруг охватила его, так что он был вынужден опереться рукой о стену, чтобы не пошатнуться. Последний раз он чувствовал что-то подобное, когда ему было двенадцать лет. Тогда кровельная черепица свалилась на него и почти оглушила. Так и сейчас, казалось ему, мощный удар обрушился на его голову, и всё завертелось и закружилось вокруг него. Не прошло и минуты, как он оправился и зашагал вниз по улице, сначала очень медленно, в состоянии некоего потрясения, отражавшегося в его взгляде, затем очень быстро, и так, второй раз за этот день, он достиг дома Авраама Мееркаца, лицо его пылало, а униформа была забрызгана жидкой жёлтой грязью, под которой в это время года Лохатынь грозила исчезнуть полностью.

Наверху, в одной из двух комнат, составлявших его квартиру, Мильнович, в поношенной куртке, накинутой на рубашку, сидел перед столом. Его смуглое лицо казалось много бледнее обыкновенного, а правая рука была перебинтована толстым слоем. На столе лежала открытая книга, в которой, в более спокойную минуту, Рэдфорд, вероятно, признал бы Dienstreglement, — увесистый том устава, который каждый носитель австрийской военной формы, как предполагалось, должен знать не хуже, чем Paternoster, но один вид которого всегда наводил на лейтенанта Рэдфорда зевоту.

В этот момент он даже не заметил книги на столе, — ничего, кроме повязки на правой руке Мильновича. Один её вид так болезненно поразил его, что он не сразу смог заговорить. Почти минута истекла, прежде чем он молча сел, всё ещё борясь с собой, не в силах оторвать глаз от повязки.

Мильнович наблюдал за ним с явным удивлением.

— Вы имеете что-то сказать мне? — спросил он, наконец, в его голосе также сквозило удивление.

— Мне так много надо сказать вам, — выпалил Рэдфорд, внезапно обретший дар речи, — что я не знаю, с чего начать. Я только что был у доктора Брука.

— А! — тон Мильновича сделался заинтересованным, его прямые чёрные брови сдвинулись. Очевидно, у него мелькнуло подозрение. — Были у доктора Брука? И это взволновало вас? Да, это так, я вижу.

— Это меня потрясло, Мильнович.

— Понимаю. Видимо, вам он сказал больше, чем мне. Да, мне всё понятно.

Рэдфорд вдруг испугался. Слишком поздно он увидел свой промах, и попытался с ходу исправить его.

— Нет, меня взволновало не то, что он сказал, — пробормотал он, краснея как школьник под острым изучающим взглядом чёрных глаз Мильновича, — а лишь то, что я не смогу — не смогу простить себе свою опрометчивость. Я всё думаю об этом, и я…

Он замолчал и отвернулся, не в силах выдерживать взгляд Мильновича.

— Не из-за этого вы в таком состоянии, — сказал Мильнович после паузы, — а из-за того, что услышали от доктора Брука. Уже сегодня утром вам было известно о вашей опрометчивости, но у вас не было такого вида. Что доктор Брук сказал вам? Я хочу знать точно.

— Ничего особенного, — сказал Рэдфорд неуверенно, всё ещё не глядя на Мильновича. — То есть, сказал, что заживление займёт больше времени, чем он сначала думал.

— И это неправда, — прервал Мильнович слегка нетерпеливо. — Что он сказал на самом деле?

Он остановился и поглядел на Рэдфорда, но ответа не последовало.

— Рэдфорд, — на этот раз, несмотря на усилия скрыть это, его тон выдал муку той неопределённости, что гораздо хуже самой печальной уверенности, — мы же не дети. Неужели вы не понимаете, что после того, что вы уже сказали, не сказать больше, будет немилосердным? Скажите мне, честью вас прошу, всё, что услышали от доктора Брука.

— Не заставляйте меня, Мильнович. Доктор Брук сам скажет вам. Может быть, я что-то не так понял.

— Что поняли? Нет, вы мне скажите сейчас — в эту самую минуту. Слушайте, Рэдфорд. Сегодня утром, вы просили меня о прощении, так ведь? Ну, так знайте, я вас прощу, если вы мне скажите правду. Вы меня поняли? Это цена моего прощения. Быстро говорите, — вы не знаете, как вы терзаете меня, не можете знать, что это значит для меня.

Мильнович встал, говоря это, и стоял теперь прямо перед Рэдфордом. Рэдфорд медленно повернул голову и взглянул ему в лицо так, словно просил о пощаде. Но в том лице не было пощады, только страстное нетерпение и непреклонная решимость. Тогда он опустил глаза и начал говорить, словно помимо своей воли. Торопясь, он повторил всё, что услышал от доктора, не упустив ни малейшей подробности; выражение лица Мильновича убедило его, что утаивать что-либо было бы нечестно.

Мильнович оставался так неподвижен, слушая его, что, казалось, даже не дышал.

— И он положительно сказал, что я никогда не смогу пользоваться рукой? — спросил он гораздо спокойнее, когда Рэдфорд замолчал.

Рэдфорд только кивнул, он хорошо знал, что голос откажет ему.

— Но это означает конец моей карьеры, — сказал Мильнович, хотя и вслух, но обращаясь к самому себе. — Да, я понимаю. Всего он не сказал, но наполовину я угадал. Всегда лучше знать всё, чем наполовину.

Рэдфорд прикрыл глаза рукой, чтобы не видеть лица своего товарища. Не то, чтобы он боялся проникнуть в его мысли, но, несмотря на отсутствие в последних словах Мильновича признака волнения, что-то подсказало ему, что будет неуместно, почти неприлично, смотреть на него сейчас. Он слышал, как Мильнович вернулся к своему стулу и сел, и ждал, страстно желая, чтобы тот заговорил. Он не посмотрит на него, так он сказал себе, пока снова не услышит его голос. Но когда молчание затянулось, он отнял руку от глаз, не в силах больше ждать.

Ничего примечательного в Мильновиче не наблюдалось. Только его лицо как будто ещё побледнело, но эмоции ушли. Он сидел за столом, в точности как когда Рэдфорд вошёл, левая рука лежит на открытой книге, но он не читал, он смотрел прямо перед собой в окно, глубоко задумавшись и, очевидно, забыв о присутствии Рэдфорда. Глядя на него, Рэдфорд боялся заговорить, и всё-таки молчать было ещё хуже, любой ценой, он чувствовал, надо разбить это молчание.

— Если и вправду это так, — начал он осторожно, — я имею в виду, если и правда вам придётся оставить армию, — хотя доктор Брук такого не говорил — у вас есть какой-то план дальнейших действий?

Мильнович вздрогнул, словно его разбудили, и быстро повернулся на стуле.

— А вам на что? — сказал он почти грубо.

— А на то, что всё это из-за меня.

Некоторое время Мильнович гневно смотрел на него, каждый нерв и каждая мышца напряжены, словно он хотел вскочить со стула, но потом напряжение ушло. Он словно осознал себя. Прошло ещё несколько секунд, прежде чем он овладел собой настолько, что смог говорить.

— Не было времени составить план, — сказал он странно выверенным тоном. — Если всё так, как я предполагаю, мне придётся подумать над планом. Я ещё молод, и военная карьера не единственная в мире.

— Боже милостивый, конечно нет! — сказал Рэдфорд с мгновенным облегчением. — Есть десятки дорог. Можно ведь работать и головой, не только руками, так ведь? И я уверен, что уж ваша-то голова получше моей.

Он попытался засмеяться, не очень успешно.

— Да, можно работать головой, — заметил Мильнович всё тем же ровным тоном. — Многие так и делают.

— Ну конечно! Однако, Мильнович, я уверен, мы слишком торопимся. Доктор Брук ещё не произнёс своего последнего слова. Вполне возможно, вы сможете продолжать службу.

— Вполне возможно. Мы слишком торопимся. Во всяком случае, этот разговор сейчас не имеет смысла.

И он снова отвернулся к столу и уставился в пространство перед собой.

Рэдфорд наблюдал за ним, ясно понимая, что от него хотят избавиться, но всё ещё не решаясь уйти. Сотня вопросов была готова сорваться с его губ, но он не осмеливался задать их…. Ему вдруг пришло в голову, что он не знает почти ничего о своём товарище. Они были в разных эскадронах, к тому же Рэдфорд был в полку едва два месяца. За это короткое время он успел завести нескольких друзей, но молчаливый, не слишком общительный Мильнович не был в их числе. Что за человек он был, помимо того, что он был лейтенант и имел под своим руководством тридцать шесть человек и столько же лошадей? Что станется с ним, когда (и если) ему придётся расстаться с военной формой? Какие ещё возможности были у него в жизни? Кто зависел от него, кому он сам принадлежал, кроме его величества Франца Иосифа? Всё это, и ещё более того, хотел спросить Рэдфорд, но вместо того продолжал молча сидеть, чувствуя всю неуместность подобного любопытства пред лицом такого отчуждения.

Мильнович тем временем погрузился в свои думы, глядя в темнеющее окно, и Рэдфорд был бессилен проникнуть в них.

Ещё немного подождав, Рэдфорд поднялся и вышел из комнаты так тихо, словно в ней кто-то спал. Он уже решил пойти к доктору Бруку, так как тот был единственным человеком, с которым он мог поговорить обо всём этом деле, кроме того, доктор был ветераном полка и, без сомнения, мог ответить хотя бы на некоторые вопросы, что не давали ему покоя.

При звуке закрывшейся двери Мильнович поднял голову. Его глаза обратились к открытому тому Dienstreglement на столе. Некоторое время он пристально смотрел на него, как на нечто удивительное, затем захлопнул толстый том, — тот закрылся с каким-то безвозвратным звуком, — и оттолкнул в сторону.

Оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что он один, он выдвинул ящик стола, вынул неоконченное письмо, которое писал не более суток тому назад, внимательно его перечёл, и вдруг, каким-то отчаянным жестом, скомкал его левой рукой и забросил в угол комнаты.

— Это всё ложь, — пробормотал он побелевшими губами. — Быть сильным и терпеливым… как же! Жестокая, жалкая ложь!

Лейтенант Рэдфорд обнаружил доктора Брука едва успевшим вернуться от больного и в ещё более плохом настроении, чем обычно.

— Вот что получается, когда обращаешься с этим отродьем, словно с игрушкой, а не разумным существом, — проворчал он Рэдфорду вместо приветствия. — Думаете, гора золота заставит эту мартышку разжать челюсти? Я же не могу посмотреть его горла, не заглядывая в него! А ведь дифтерия, имейте в виду! Худшая форма дифтерии! Скверная штука эти пациенты, доложу я вам!

— Доктор Брук, я вернулся, чтобы расспросить вас о Мильновиче.

— Мильновиче? Мильновиче? А что ещё вы хотите знать? Хватит с меня Мильновича на сегодня!

— Только один вопрос! Есть у него родственники, может быть, братья? Каково его состояние? Его положение? Я имею в виду, что с ним станется, если и вправду он будет вынужден оставить службу?

— Это и есть ваш один вопрос? Да тут их чуть не полдесятка! Его положение? Ну, скажем, его положение ничем не отличается от положения любого другого сына русинского попа с кучей детей!

— Его отец священник?

— А вы не знали? Да, конечно, священник, старый священник, сейчас уже довольно дряхлый, полагаю.

— А разве священникам мало платят в этой стране?

— Пропади я пропадом, вот так вопрос! Ну конечно, вы же всего два месяца в Галиции! Да кто им будет платить? Какую такую десятину могут заплатить крестьяне? — Нет, ну до чего противная мартышка! Ну, пусть только поправится, я уж самолично выпорю его!

— А у него нет своего состояния?

— Нет у него ничего!

— А пенсию ему дадут?

— Вы знаете не хуже меня, что пенсию не дают людям, прослужившим меньше десяти лет.

— Другие родственники?

— О да! Куча тёток и сестёр! Я слыхал, что они почти что голодали, лишь бы наскрести денег на его учёбу. Он — то, что поэтически называется, кажется, «гордость семьи». Похоже, он вбил себе в голову, что станет солдатом, … и чертовски хороший солдат получился бы из него, когда бы не несчастный случай, — тут доктор метнул на своего вопрошателя злобный косвенный взгляд. — Да, прекрасное это дело — дуэли, но наверно я слишком туп, чтобы вполне оценить их красоту.

— Старик-отец, сёстры, денег нет, — бормотал Рэдфорд про себя. — А точно вы знаете, доктор, что он уже не сможет быть солдатом?

— Точнее некуда. Что за лейтенант без правой руки?

— Он должен потерять руку? Нет выбора?

— Выбор есть. Тут две вероятности: или гангрена начнётся, или нет. Если начнётся, руку придётся отнять, не начнётся, пусть себе остаётся с рукой, но пользы от неё будет, что от деревяшки.

Рэдфорд постоял ещё, глядя в пол. Он не садился. Затем он повернулся и вышел из комнаты, забыв попрощаться. Он боялся выставить себя на посмешище, задержись он ещё хоть на минуту.

Уже почти стемнело. «Старик, денег нет, сёстры, гордость семьи» вертелось у него в голове, пока он спешил к себе на квартиру, без ясного представления о том, что он будет делать дома. Никогда прежде в своей ровной и спокойной жизни не испытывал он ничего, хоть отдалённо похожего на чувства, волновавшие его теперь. Казалось, бремя раскаяния раздавит его сердце. Имеет ли он право жить дальше, как ни в чём не бывало? В его нынешнем возбуждённом состоянии ответ, казалось ему, был «нет». Все последние часы он провел в ненормальном, необычном состоянии, и теперь, когда настал пароксизм, здравый смысл совершенно отступил перед нервным волнением. Ему представлялась его комната, ящик его письменного стола, и он всё ускорял шаг. Он видел этот ящик необычайно отчётливо, он уже видел, как поворачивает ключ в его замке, и вот тогда, наконец, -…

Чья-то рука легла на его плечо, и, обернувшись с испугом, он увидел запыхавшегося доктора Брука.

— Хорошенькая пробежка для человека моего возраста, ничего не скажешь! — пропыхтел доктор.

— Я вас не просил сопровождать меня! — гневно воскликнул Рэдфорд.

— Знаю, что не просили, но мне вдруг захотелось. Вы думаете, что идете к себе на квартиру? Ну, а я думаю по-другому. Я думаю, что вы идёте со мной в «Чёрный орёл». У вас дома револьвер, не так ли, мой юный друг? Может, я и старый дурак, но я не оставлю вас и ваш револьвер tete-a-tete до тех пор, пока ваши нервы не успокоятся хоть немного. Я вижу вас, юных вертопрахов, насквозь, да и мне не стоило так рубить вам всю правду-матку, но этот сорванец вывел меня из себя. Но с вас на сегодня хватит! Идём в «Чёрный орёл»!

Долгое время спустя Рэдфорд пытался вообразить, что могло бы произойти, если бы доктор Брук не остановил его в тот вечер, ознаменовавший собой начало подлинной истории его жизни. Не то чтобы у него было тогда какое-то сознательное намерение, но все-таки был ящик стола, а в нём был револьвер, и он думал о нём в тот миг, когда на его плечо легла рука доктора.

Глава 4

Мир явно делится на две половины — баловней судьбы и неудачников, определить с первого взгляда, кто есть кто, иногда трудно, но в случае с Альфредом Рэдфордом всё сразу же было совершенно ясно. Хотя он и не лежал в младенчестве в золотой колыбели, подобно сказочным принцам, сама колыбель, по крайней мере, была изготовлена из прекрасного материала и имела безупречный внешний вид. И если он до сих пор и не вращался в высших кругах света, то, без сомнения, доля его в тех областях, куда забросила его судьба, была очень приятна.

Вследствие ряда обстоятельств его отец стал одним из тех англо-австрийцев, которые обязательно встречаются в некотором количестве в каждой провинции двойственной империи, и которые, никогда не переставая называть себя англичанами, вполне прижились на чуждой почве. Будучи вторым сыном юриста из графства Суффолк, Джордж Рэдфорд в возрасте двадцати лет был отправлен в колонии, и там, в течение последующих двадцати лет, сумел, скорее благодаря везению, нежели старанию, сколотить значительное состояние. На сороковом году жизни возвращаясь в Европу, он удостоился особого счастья иметь своей попутчицей очаровательную Хильду фон Фойхтенштайн, и именно этот случай и сыграл решающую роль в его постепенном превращении в настоящего англо-австрийца. Ко времени приезда в Триест судьба Джорджа Рэдфорда была предрешена. Хильда не могла, или думала, что не может, выносить британский климат, и так как она, за неимением наличных денег, владела полуразрушенным замком, стоящим посреди запущенного парка, Джордж решил, без особо больших сожалений, так как его отец умер, а брата он практически не знал, поселиться в имении жены. Вскоре замок был вновь отстроен, парк приведён в порядок, минуло ещё несколько лет, и вот уже Джордж Рэдфорд превратился в одного из тех мирных деревенских увальней, которые безмятежно наблюдают за созреванием своих урожаев и сыновей, вдали от треволнений столицы. Всю энергию, дарованную ему от природы, он потратил в колониях, а всё его честолюбие было вполне удовлетворено успехами Альфреда. А Альфред действительно мог порадовать отца, — прежде всего, физической красотой, но и моральными качествами тоже, да и умён он был достаточно для полноты всей картины. Он был любимцем того деревенского кружка, в котором до сих пор провёл большую часть жизни, кружка, в котором сын и наследник состоятельного мистера Рэдфорда и Хильды, урождённой фон Фойхтенштайн, по определению был важной персоной. Всё это могло бы превратить его в бесхарактерную тряпку или легкомысленного повесу, если бы от столь печальной участи не уберегло его некое врождённое здравое начало. По отдельности, гинеи его отца или поместье матери не дали бы ему такого положения в обществе, которое он теперь занимал, но сочетание этих двух обстоятельств было неотразимо в глазах света.

Таким-то образом и возмужал Альфред, будучи знаком с такими явлениями, как тревога или сожаление, лишь понаслышке, и не зная ни скорбей, ни отказов своим желаниям. Противоречия жизни, закаляющие характер, не терзали его ум, радости существования сделали его великодушным. Он одновременно был англичанин и австриец, не будучи ни одним из них до конца. Так, хотя привычки его были типично австрийские, на него повлияли воспоминания его отца о так называемой «жизни дома». Насколько можно было судить, в его характере не было ни грана того, что называют обычно das britische Phlegma (британская флегма), но было много настоящего британского упорства. Легкомысленный и жизнерадостный, как все молодые австрийцы, он в то же время не имел в себе совершенно того, что называют опасным австрийским Leichtsinn (безрассудство). Были даже такие поклонники Альфреда, что утверждали, будто он счастливо соединял в себе достоинства обеих наций, не менее счастливо избегая их недостатков, но, поскольку то были люди, рассчитывавшие в конечном итоге призанять денег у мистера Рэдфорда, их суждениям можно доверять не всецело. Непредвзятому наблюдателю трудно было бы сделать окончательный вывод о характере молодого человека. То, что до сих пор он держал себя безупречно, вряд ли было его заслугой, так как для иного поведения ему практически не предоставлялось поводов.

Альфред никогда не задумывался о том, мудрым ли было решение отца послать его в армию, да, по чести говоря, и сам мистер Рэдфорд оставался в неведении на сей счёт. Он часто слышал, что нет ничего лучше армии для, так сказать, полировки молодого человека, и, так как для Хильды было немыслимым, чтобы её сын служил не в австрийской армии, естественно было для Альфреда сделаться австрийским офицером.

Альфред с готовностью, хотя и без особого энтузиазма, отправился на службу, прекрасно понимая, что военная карьера — не цель, а этап на его жизненном пути. Однако, оказавшись в новой обстановке, ощутил он внезапный интерес, и честолюбивый огонь зажёгся в нем, что и заставило его так остро реагировать на несчастное замечание, переданное ему Несси Мееркац.

Столкнувшись с последствием собственной опрометчивости, Альфред почувствовал себя в этом случае абсолютно беспомощным, как и вообще все люди, в чье поле зрения никогда не попадают печаль и нужда. Ему всегда было несколько трудно поставить себя на место людей, не столь успешных в жизни, как он сам, с финансовой ли стороны, или моральной. Никогда не похваляясь, он, тем не менее, вполне наслаждался плодами своей удачливости, без размышлений, и с той непосредственностью, которая неизменно обезоруживала завистников, которые, в конце концов, склонялись к тому, что его везение — не случайность, а естественный ход вещей.

Так было до сих пор; но за несколько часов всё изменилось, и его удачливость, противопоставленная чужому невезению, вдруг была взвешена на весах судьбы и показалась ему в своём истинном свете. Жгучее желание искупления захватило его; тем более нетерпеливое, что ничего нельзя было сделать, и доктор Брук категорически запретил посещения раненого. Ампутация не понадобилась, за что Рэдфорд чувствовал себя, вероятно, более благодарным небу, чем сам Мильнович; но неизбежная лихорадка, сопутствующая воспалению, оказалась необычно изнуряющей, так что душевные волнения, с необходимостью, возглавляли список запрещенных для больного вещей.

Со времени посвящения в некоторые тяжёлые подробности истории Мильновича Рэдфорд винил себя за разрушение жизни уже целого семейства. Но, несомненно, должен был быть способ всё поправить. Едва оправившись от первого ступора внезапно обрушившегося удара, его здравая сангвиническая натура уже искала признаки и возможности благоприятного исхода. Не то, чтобы он был склонен отнестись легкомысленно к произошедшему, — а если и так, то только потому, что бессознательно хотел уберечь себя от отчаяния, — скорее всего в силу неопытности, он не мог вполне осознать того, что теперь должно было с необходимостью последовать. В течение этих двух, ужасно длинных, недель он набросал себе план, представлявшийся ему настолько простым и всё разрешающим, что он не предвидел никаких препятствий для его осуществления. Ему казалось, что момент, когда он сможет изложить свой план Мильновичу, никогда не настанет, тем не менее, одним апрельским днём он обнаружил, что поднимается по деревянной лестнице дома Авраама Мееркаца в довольно нервном состоянии духа, тщательно повторяя про себя строгие указания доктора Брука насчёт недопустимости каких-либо волнений больного.

Мильнович лежал на подушках, его длинное узкое лицо, казалось, стало ещё уже, а бледность подчеркивалась чёрной щетиной, отросшей за две недели. При появлении Рэдфорда высокая согбенная фигура в длинной чёрной рясе поднялась со стула рядом с кроватью. Сначала Рэдфорду показалось, что перед ним монах, но присмотревшись, он понял, что это не монах, а почти бесплотный старик с маленьким личиком восковой бледности, покрытым сетью морщинок. На нём было одеяние русинского священника, его маленькая, красивой формы голова была настолько плотно покрыта чёрным шёлковым платком, завязанным под подбородком на манер ночного чепца, что ни одна прядь снежно-белых волос не имела возможности выскользнуть, — то, что волосы должны были быть белыми как снег, ясно доказывалось как морщинами, так и усталым взглядом серых глаз. Впечатление, производимое странной фигурой, было частью патетическим, частью гротескным.

— Это мой отец, — сказал Мильнович, глядя на Рэдфорда, — а это — добавил он быстро, взглянув на старого священника, — это — один из моих товарищей.

— Прошу, сядьте снова, я не хотел обеспокоить вас, — сказал Рэдфорд, инстинктивно отступая назад к двери.

Но старик-священник остановил его.

— Никакого беспокойства, — возразил он тонким мелодичным голосом, на не совсем правильном немецком. — Мы говорили достаточно долго, наверно дольше, чем это хорошо для него. Побеседовать с товарищем будет приятной заменой. Мы, старики, не слишком занимательны, — добавил он, слабо улыбаясь почти беззубой улыбкой, и, кивая трясущейся головой, проскользнул в соседнюю комнату.

Рэдфорд стоял, глядя на закрывающуюся дверь. Когда он снова взглянул на кровать, он заметил, что Мильнович наблюдает за ним.

— Это ваш отец?

— Я же сказал вам, что это мой отец. Почему у вас такой изумлённый вид?

— Я просто…

— Может, вас удивила его внешность, — немного резко сказал Мильнович. — Он страдает ревматизмом головы, поэтому вынужден покрывать её.

И снова он испытующе посмотрел на своего товарища, словно отыскивая на его лице след насмешливой улыбки. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том впечатлении, которое должна была производить на незнакомцев эта длинная фигура в ночном чепце. Но не о том думал Рэдфорд.

— Ваш отец знает, кто я?

— Я думаю! Я же представил вас как своего товарища.

— Да, но какого именно товарища? Он мог не расслышать моего имени, да ведь вы и не назвали его! Он говорил со мной так, будто я — добрый самаритянин, пришедший к болящему. Мильнович, это ужасно! Я не могу вынести этот его взгляд, эту улыбку. Если бы он разозлился на меня и стал бы меня обзывать, мне было бы легче, я знаю! Он должен быть зол на меня, если знает, кто я. Позвольте мне сказать ему!

Он уже шагнул к двери, когда голос Мильновича остановил его.

— Оставьте моего отца в покое, — быстро сказал он. — Зачем вам хочется мучить его? Вы не должны входить в эту комнату.

Всё лицо его вспыхнуло, когда он говорил, и, увидев это, Рэдфорд вспомнил строгие предупреждения доктора Брука. Молча и послушно он сел на стул около кровати. Не так он рисовал себе эту встречу! Как он собирал душевные силы, чтобы вынести праведный гнев отца, если и не проклинающего его открыто в силу своего сана, то, по меньшей мере, гневно осуждающего за попрание заповедей! И что же он увидел? — мягкая улыбка, дружелюбный кивок, и это всё? Даже если его имя не произносилось, разве не должен был служитель Бога инстинктивно признать в нём преступника?

Он пришёл сюда, имея готовый план в голове, горя желанием его предъявить, — но с той минуты, как он снова увидел лицо Мильновича и его негнущуюся руку, лежащую на покрывале, его решимость необъяснимо пошла на нет. Ему показалось, будет лучше, если он начнёт издалека, и постепенно перейдёт к интересующему его предмету.

— Когда доктор Брук позволит вам встать? — начал он наобум.

— На этой неделе, я полагаю.

— Но выходить из дома пока будет нельзя, я думаю?

Рэдфорд обвёл комнату взглядом, и ясно представил, каково быть запертым здесь в этот сияющий весенний день. У окна бросался в глаза сломанный плетёный стул, бывший притом единственным пригодным для сидения предметом мебели, если не считать того, на котором восседал сейчас сам Рэдфорд.

— Но, конечно, необходимо более комфортабельное жилище, если уж вам придётся побыть взаперти, — заметил он, глядя на стул почти что с возмущением. — Невозможно долго сидеть на такой штуке.

— В соседней комнате есть диван, — сказал Мильнович уклончиво.

— Это та узенькая скамейка? Это ещё хуже, чем стул; на ней не сидишь, а балансируешь. Часто хотел спросить вас, где, чёрт побери, вы подобрали эту ужасную вещь, … то есть, я хочу сказать…, — запутался он, вспыхнув, в то время как лицо Мильновича потемнело. — Да нет, нормальный диван, особенно когда к нему привыкнешь, но для больного, мне кажется, не очень подходит. Какой-то он скользкий, знаете ли.

Мильнович не ответил, и Рэдфорд ещё раз торопливо пробежал взглядом по комнате. Он и раньше бывал в этой комнате, но никогда её убогая обстановка так не бросалась ему в глаза. Железный рукомойник с облупившейся эмалью, окна без штор, зеркальце на стене, в покоробившейся деревянной рамке, не привлекали прежде его внимания, да и шаткий диван в соседней комнате остался бы незамеченным, если бы не привелось ему однажды испытать на себе всю степень его неудобства. Но сегодня все эти подробности назойливо лезли в глаза. Он даже заметил отсутствие трёх зубьев на гребёнке, лежащей на умывальнике. Единственным, что было хоть как-то похоже на украшение, было изображение тёмнолицей мадонны на золотом фоне, нарисованной на деревянной доске, и поставленной на деревянную полку в углу комнаты. На голой стене она смотрелась так неожиданно и неуместно, что Рэдфорд не сразу отвёл от неё взгляд.

Но вскоре его мысли вновь вернулись к плетёному стулу.

— Это совершенно невозможно, — громко высказался он. — Мильнович, разрешите мне прислать вам кресло; у меня есть одно, которым я не пользуюсь, честное слово не пользуюсь, — вам положительно нужно что-то получше, чем этот стул, — даже доктор Брук вам это скажет.

— Я собираюсь взять стул внаём. Аарон Бловурц сдаёт мебель, как вы знаете.

— Да, c молью впридачу, не говоря уж о других насекомых. Чепуха, Мильнович, вы должны позволить мне послать вам это кресло.

— Мне не нужно никакого кресла, — сказал Мильнович с ноткой раздражения. — Я уже условился с Аароном Бловурцем.

Резкость тона обескуражила Рэдфорда, но ненадолго.

— Ладно, если у вас уже есть кресло, — начал он снова через минуту, хотя и менее уверенным тоном, — вам всё равно понадобится скамеечка для ног, и ещё низенький столик для газет, чтобы они были у вас под рукой. Наверняка, у Аарона Бловурца нет таких столиков, а у меня как раз есть такой, и он все время мешается мне на пути, — вы положительно обяжете меня, если…

— Я не могу обязать вас, Рэдфорд. Очень благодарен, но мне не нужны никакие вещи.

— Вообще никакие? — повторил Рэдфорд, ещё раз безутешно оглядывая комнату в смутной надежде обнаружить новый повод для предложения. Поводы-то были, но воспользоваться ими было нельзя, ибо не мог же он, в самом деле, предложить товарищу новое зеркало или шторы.

— Скажите, Мильнович, — заговорил он опять, повинуясь импульсу любопытства, и глядя на тёмнолицую мадонну в углу, — у вас всегда была картина? Я её раньше не замечал. Я и не знал, что вы так набожны.

— Я не набожен, — ответил Милнович.

— Но эта картина…

— Эта картина висит здесь, потому что мой отец иногда меня навещает, и ему нравится видеть её на своём месте.

— Вы, должно быть, очень любите своего отца, — тепло сказал Рэдфорд, — и я думаю, что он обожает вас, и при этом, — он понизил голос, — кажется, что он держится хорошо, несмотря на…

— Он привык держаться, — ответил Мильнович почти равнодушно.

— Он знает, что… что вам придётся оставить армию?

— Да, знает.

— Тогда, по справедливости, ему следует желать мне смерти, или хотя бы потери правой руки. Собственно говоря, я и не имею права на свою руку, раз лишил вас вашей. Ведь это я всему виной, не забывайте, Мильнович!

Мильнович поглаживал свой чёрный растрёпанный ус левой рукой, и не говорил ничего.

— Ваша рука бесполезна, и ваша карьера погублена, — горячо продолжал Рэдфорд, слегка наклоняясь вперёд, — и всё из-за меня — вы должны помнить это!

Другой продолжал смотреть в пространство, храня молчание.

— Бога ради, скажите что-нибудь…. Разве не из-за меня?

— Вы беспокоитесь, что я забуду? — почти прошептал Мильнович, с быстрым свирепым взглядом в лицо своего товарища.

— А! так вы признаёте это, и произошло это не по случайности, а благодаря моему беспардонному безрассудству.

Рэдфорд сделал паузу, торопливо повторяя в уме все свои заготовки на этот случай.

— Вот что мне скажите, Мильнович, — начал он после паузы, — предположим, вам случилось разбить нечто вам не принадлежащее, — например, сломали шею чужой лошади, или взяли у кого-нибудь хлыст и разломали его на две части, что вы тогда естественным образом сделаете?

Мильнович глядел на него в удивлении, медля с ответом.

— Вы будете обязаны заменить лошадь, не так ли? Или купить новый хлыст?

— Наверно, — ответил Мильнович, с любопытством наблюдая за ним.

— А если случилось противоположное, и это ваш хлыст был сломан, вы не будете долго думать, принять ли новый?

— Не буду.

— Нет? Ну, тогда послушайте меня! — с торжеством сказал Рэдфорд. — Я хочу сделать то же самое. Вы признаёте, что я разбил вашу карьеру, и, значит, я обязан заместить вам её.

— Я вас не понимаю, — холодно сказал Мильнович.

— Терпение! Сейчас поймёте! Мой план простой: так как я, своим поступком, лишил вас положения лейтенанта и, следовательно, жалования лейтенанта, я хочу, другим своим поступком, вернуть вам то, что ещё можно вернуть. К несчастью, это только деньги. Это то же самое, как если бы я сломал ваш хлыст и взамен дал вам другой, понимаете? Очень просто. Мой отец не возражает, я всё ему рассказал в последнем письме, и он со мной согласен.

И, действительно, это было правдой. За прошедшие полмесяца Альфред попытался облегчить совесть, доверившись своему отцу в несколько бессвязном письме и умоляя того о великодушии по отношению к своему раненому товарищу. Старый мистер Рэдфорд не вполне внял всем аргументам, но уловил, что сын в чрезвычайно взволнованном состоянии духа, и с готовностью дал Альфреду carte blanche на все действия, которые потребует от него его совесть. Каких-либо серьёзных опасений у него не было. Альфред всегда был впечатлителен, и, судя по опыту, он ожидал, что первый порыв раскаянья поутихнет, прежде чем придёт ответ на письмо. Ошибка мистера Рэдфорда заключалась в неведении того факта, что, хотя его сын был всего лишь впечатлителен, впечатление это до сего времени никогда не было столь серьёзным.

Пока он описывал свой план, выражение лица Мильновича претерпело перемену, которую не так-то легко было понять.

— Стало быть, идея в том, что отныне я буду получать жалованье от вас или вашего отца, а не от императора? — заметил он, когда Рэдфорд замолчал.

— Да, в точности. Вы не могли выразиться яснее. Очень логичная идея, вам не кажется?

— Не вполне; для полной логичности мне следует принести вам присягу, вместо императора, раз уж я буду ваш лейтенант. И, кстати, скажите, предусмотрено ли повышение по службе?

— О, конечно, — горячо сказал Рэдфорд, в одно и то же время удивлённый и польщённый; похоже, его план не встретит сопротивления. — Конечно, плата будет расти, как если бы вы всё ещё оставались на службе и получали повышение. Так вы согласны?

— Погодите; сначала я хочу услышать кое-что ещё. Итак, в надлежащее время я буду получать повышение. Но как далеко простирается ваша щедрость? Есть ли у меня надежда дойти до генерала?

— Простирается до последнего моего пенни, только это и есть мой предел. Прошу вас верить, что я охотно откажусь от всего моего состояния, лишь бы загладить свою ошибку.

Говоря так с предельной серьёзностью, он, к своей досаде, почувствовал, что слёзы наворачиваются ему на глаза.

— Вы ведь мне верите? Ведь вы согласитесь на моё предложение?

Мильнович откинул голову на подушку и, глядя на потолок, казалось, боролся с приступом смеха.

— Не думал, что что-то может меня сейчас развеселить, но вы, Рэдфорд, неподражаемы. Очень смешно, — но, пожалуй, пока хватит, — давайте говорить серьёзно, если вообще нам надо говорить на эту тему.

— Смешно? — повторил Рэдфорд ошарашенно, — Вы полагаете, я шутил?

— Может и нет, но я воспринимаю это так.

— Значит, вы не согласитесь…

— Значит, нет, раз уж вы ждёте серьёзного ответа. Но я вполне допускаю, что вы не хотели оскорбить меня своим предложением.

— Но, Мильнович, — начал расстроенный Рэдфорд. — вы действительно…

— Довольно! — сказал Мильнович властно. — До сих пор я сдерживался, но всё имеет свои пределы. Я говорю вам прямо и в последний раз, что не приму денег от вас ни теперь, ни потом, под какими бы гениальными предлогами вы не пытались мне их вручить. Это понятно?

— Послушайте, Мильнович, — снова начал Рэдфорд, но, при виде вдруг покрасневшего лица своего товарища, вспомнил предостережения доктора Брука и замолчал.

— Я не буду давить на вас из-за этого, — пока не буду, — начал он после долгой паузы. — Но наверняка есть другие способы быть вам полезным. Вероятно — то есть, возможно — вам захочется подыскать себе другое занятие. У моей матери много влиятельных знакомцев, — может быть, она подыщет вам что-нибудь подходящее.

— Очень любезно с вашей стороны, но я не намерен обращаться к вашей матери.

— Вы хотите сказать, что я ничего не могу сделать для вас?

— Я вас ни о чём не просил.

— Не просили, к сожалению. Всё, что я могу — это быть вашим другом. Уж это-то вы мне не запретите?

Мильнович отвернулся к стене.

— Мильнович, — сказал Рэдфорд почти робко, — если вам не неприятно, я хотел бы, чтобы вы звали меня по имени — Альфред, — это помогло бы мне чувствовать себя ближе к вам и думать, что у меня есть право оказывать вам небольшие услуги. Вы ведь позволите мне быть вашим другом?

Мильнович резко повернулся к нему и, приподнявшись на подушках, заговорил быстрым и тихим голосом, его лицо покраснело, глаза сверкали.

— Оставьте меня в покое, Рэдфорд. Это единственная милость, которую я у вас прошу. Вы уже получили моё прощение, но ради Бога, избавьте меня от вашей дружбы. Я не всё могу вынести, я — не мой отец. Вы не понимаете, что самый вид ваш мне нестерпим? Умоляю вас уйти. Вы думаете, я не понимаю смысла всего этого? Вы расспросили тут кое-кого, обнаружили, что я беден, — что мы все бедны, и желаете теперь излить на меня ваши благодеяния; но я скажу вам, что мне так же мало нужна ваша дружба, как и ваши скамеечки для ног, ваши деньги, или ваша… жалость. Своё бремя я понесу один. Говорю вам ещё раз, оставьте меня в покое.

— Нет, не оставлю, — сказал Рэдфорд, поднимаясь со стула под влиянием какого-то нового чувства. Его глаза сияли, краска бросилась в лицо, он смело встретил взгляд своего товарища. — Вы мне не запретите делать то, что я считаю не только своим долгом, но и своим правом. Вам не нужна моя дружба, — ну так я скажу, что всё равно буду вашим другом, несмотря ни на что, вопреки вам самим. Давайте поспорим, что и вы станете мне другом, в конце концов. Я вас не оставлю — прямо вам говорю, я буду думать о вас, если не смогу видеться, и всё равно придумаю способ вам помочь. Если вам потребуется когда-нибудь рука помощи, я протяну её вам. Я знаю, вы должны ненавидеть меня, но вы не должны отталкивать меня, лишать меня права загладить мою вину, хотя отчасти, и так вернуть мне самоуважение. Слышите меня, понимаете?

Было непонятно, слышал ли Мильнович. Во время этого монолога он совсем утонул в подушках и отвернулся к стене. И так лежал неподвижно, не отвечая ни словом, ни знаком.

— Понимаете? — повторил Рэдфорд, а затем, осознав, что угрюмое молчание не будет прервано, посмотрел на инвалида не с жалостью на этот раз, но с радостной решимостью, повернулся и вышел из комнаты.

Глава 5

За заявлением Рэдфорда последовало немедленное действие. Будь он немного старше или мудрее, он, без сомнения, приступил бы к своей задаче совершенно противоположным образом и, выждав благоприятный случай, конечно, преуспел бы в большей мере; но, будучи таков, каков он был, он не озаботился залечь в засаду или вырыть подкоп, но при полной амуниции прямиком отправился на штурм цитадели Мильновича.

Первый залп был произведён в виде чрезвычайно удобного кресла-качалки, которое в самое утро своего визита он приказал слуге принести на квартиру Мильновича. Слуга вернулся через полчаса, неся кресло и послание о том, что лейтенант Мильнович премного обязан, но его тошнит всегда, когда он сидит в таких креслах. Следующей попыткой был пакет с книгами, который, как следовало из сопровождающей записки, миссис Рэдфорд недавно прислала сыну, но тот всё не мог удосужиться их прочесть. Книги вернулись к владельцу не с большей задержкой, чем кресло-качалка, так как доктор Брук запретил пациенту читать; коробка наилучших сигар разделила участь кресла и книг, — пациенту было запрещено курить.

Но и после неудачи с сигарами изобретательность Рэдфорда нимало не истощилась. Никогда прежде он и не подозревал в себе таких способностей использовать малейший шанс оказать хоть какую-то услугу выздоравливающему, будь то прямо или косвенно, с ведома последнего или без оного. Во всем этом не хватало деликатности, но было подлинное чувство, без тщеславия, а хорошее расположение духа оставалось столь постоянным перед лицом постоянной неудачи, что критики не могли не улыбнуться снисходительно. Совершенный такт обычно не присущ молодым и неопытным, и Рэдфорд, будучи вполне здравым по своим наклонностям, ещё не имел случая познакомиться с проявлениями болезненной чувствительности. Не было недостатка в желающих сообщить Englander, что он выставляет себя дураком, и что никто, кроме Englander, не может быть столь дубоголовым, чтобы продолжать свои попытки, ибо за недели, минувшие со дня дуэли, отношение полковых к случившемуся постепенно, но необратимо, изменилось. Сначала сочувствие к несчастью Мильновича было столь же горячо, как и осуждение Рэдфорда за его непростительную несдержанность, что было вполне естественно; но также естественно и то, что произошла некая трансформация, когда оказалось, что несчастный столь упорно неблагодарен, а преступник столь искренне покаялся. Мильнович всегда был слишком молчалив, чтобы быть популярным, в то время как Рэдфорд, здесь, как и везде, стал всеобщим любимцем; обаяние его богатства и положения довершили дело. Как это вышло, сейчас никто не мог бы сказать точно, но не прошло и месяца с рокового дня, а взаимное положение этих двух людей в глазах общества изменилось столь существенно, что Мильнович из ранга мученика был низведен в оскорбители, в то время как подлинный оскорбитель превратился в мученика, сам не ведая о том.

В конце апреля Рэдфорд был временно откомандирован в одно из отдалённых расположений полка. Вернувшись в Лохатынь спустя две недели, он первым делом подумал о Мильновиче. Ответы, которые он получил на свои расспросы, ввергли его в нечто вроде ужаса. Мильновича здесь больше не было; он отбыл домой к своим родственникам, получив то, что было названо шестимесячным отпуском по болезни, но все понимали, что это был просто законный способ оплатить ему лишние полгода перед окончательным увольнением.

«Он нарочно воспользовался моментом, — сказал себе Рэдфорд в гневном разочаровании; — он ускользнул от меня; но это ему не поможет — нет!»

С чувством облегчения он припомнил, что дом Мильновича, по слухам, был не так далёк от Лохатыни. Порасспросив ещё, он узнал к своему удовлетворению, что полтора часа быстрой езды отделяют его от деревни Беренов, где был расположен приход отца Флориана Мильновича.

Затем последовали несколько дней необычной для него нерешительности и смешанных чувств. Воспоминание о высокой сутулой фигуре, восковом лице и усталых серых глазах вставало перед ним как видение, преграждая ему путь. Печаль, которую он тогда почувствовал в старике, казалась ему слишком священной для вторжения.

Дважды его лошадь седлали для поездки в Беренов, и дважды отменял он свой приказ, пока утром четвёртого дня не пришла ему в голову мысль, представившая его затруднения в новом свете. Разве удерживавший его стыд не был ложным? Это решило дело. С того мгновения, как он понял, что щадит скорее себя, а не отца Флориана, его долг стал ему ясен. В полдень лошадь была оседлана, и Рэдфорд отправился в Беренов, решившись стойко перенести град упрёков, которым, по-видимому, встретит его пострадавшее семейство.

Стоял прекрасный вечер второй половины мая, однообразие прямой дороги отрадно смягчалось розовым цветением яблонь, попадавшихся время от времени среди лип и берёз, разбросанных там и сям по обеим сторонам дороги. Ближе к Беренову дорога становилась всё уже и извилистей, всё чаще попадались плодовые деревья, пока, наконец, в лучах заката всадник не въехал под бело-розовые триумфальные арки, казалось, воздвигнутые специально в его честь, коль скоро на дороге не было другой живой души, и готовые при малейшем дуновении ветра осыпать цветами его голову, плечи, и даже заполнить его карманы, пожелай он этого.

«Они не знают, кто я, — размышлял Рэдфорд, покачав головой при этой невольной ассоциации, вызванной ослепительными грушевыми и вишнёвыми деревьями, — они готовы короновать меня как героя, возвращающегося после битвы, в то время как я преступник, вряд ли отличившийся на поле боя. Им следует бросать в меня камни, а не цветы. Нет, правда, я похож на сказочного принца, с триумфом возвращающегося к невесте».

Он громко рассмеялся при этой мысли и резко оборвал смех. Такой настрой явно не годился для его сегодняшней миссии. Ему бы следовало думать о серьёзной стороне жизни, но это цветенье и мягкий вечерний воздух, даже сочная зелень в придорожной канаве, всё непроизвольно наводило на мысль о радости, вопреки тому, что было у него на сердце. Среди вкрадчивой отравы весеннего дня трудно было молодому и здоровому человеку оставаться трезвомыслящим, очень трудно закрыть глаза на собственное везенье только потому, что кто-то где-то был несчастен.

Благодаря вечернему освещению и обилию цветов, даже расхристанная путаница бедняцких лачуг выглядела наилучшим образом. Русинский Троицын день подходил к концу, и берёзовые ветки, которыми было принято украшать дома в «зелёный» праздник, были всё ещё свежи и сочны и придавали праздничный вид соломенным крышам, с которых они свешивались блестящей зелёной бахромой. Причудливая мысль о том, что всё это было сделано специально к его приезду, преследовала Рэдфорда. Даже юные выводки розовых поросят и канареечного цвета цыплят, встречавшихся на каждом углу, казалось, суетились в его честь.

К тому времени, как Рэдфорд спешился перед ветхими воротами из простых сосновых досок, все уличные мальчишки уже были на месте, словно бы для того, чтобы составить его cortege; молчаливый уважительный cortege, босой, без чулок, с немытыми физиономиями, зато с глазами, полными благоговения, погружённый в наблюдение, но не осмеливающийся обменяться результатами его даже тишайшим шёпотом.

То, на что указали Рэдфорду, как на plebanija (дом священника), оказалось просто ещё одним крестьянским домиком, с той лишь разницей, что здесь имелись целые окна и кирпичная труба. За воротами он обнаружил себя посреди большого, но явно небогатого двора, где крапива была единственным, что буйно произрастало. Сквозь её ряды бежала тропинка к тому месту посреди двора, где напротив неба вырисовывалась перекладина колодца. От грязноватого пруда на дальнем конце гуськом продвигалось семейство уток-подростков, ни одна из которых ещё не приобрела достоинства грациозной покачивающейся походки, но все они словно бы болезненно сознавали огромность своих ступней и явно были смущены короткостью своих хвостов. Длинный полуразрушенный сарай тянулся вдоль одной стороны двора, и в одной из разбросанных соломенных куч копошились две довольно тощие свиньи.

Рэдфорд озирался с упавшим сердцем. На всем, что он видел, не только бедность и даже нужда были написаны большими буквами, но сотня подробностей, которые он едва ли осознавал, косвенным образом оскорбляла его врождённое чувство порядка и аккуратности, унаследованное от британских предков. Неужели это и есть родной дом Мильновича, место, где он проведёт остаток своей, едва начавшейся, жизни? Нет, ни за что, так не должно быть.

Дверь была распахнута, но признаков жизни не наблюдалось, и Рэдфорд, привязав лошадь к забору, где она стояла, нетерпеливо переступая и стряхивая цветы яблони, запутавшиеся в её каштановой гриве, решился последовать примеру молодой несушки, которая, по-видимому, хорошо знала окрестность и как раз сейчас взбиралась на крыльцо. Следуя за курицей вплотную, он сначала обнаружил себя в коридоре, мощёном кирпичом, откуда попал на кухню, но здесь его пернатая проводница покинула его, чтобы наброситься на блюдо холодного картофеля, которое стояло неприкрытым на столе, и где пировали уже три её сестры.

«Есть кто-нибудь?», — обратился Рэдфорд к стенам, и при этом громком вопросе безмолвный дом вдруг пробудился к жизни. Из-за двери напротив послышалось быстрое перешёптывание, кто-то заглянул в щёлку и снова исчез с подавленным восклицанием. Послышались шаги, приближающиеся извне со стороны коридора, но прежде чем Рэдфорд успел обернуться, они затихли. Открывались двери, на долю секунды появлялись испуганные лица, но, по-видимому, никто не имел, или ещё не нашел в себе, мужества встретиться лицом к лицу с чем-то настолько необычным, как посетитель в военной форме. Не раньше, чем прошло ещё несколько минут, появилась босоногая служанка, девочка примерно восьми лет и, вспыхивая румянцем, провела Рэдфорда в большую квадратную комнату с самым низким потолком, какой он когда-либо видел. Здесь, прежде дальнейших событий, он имел достаточно времени прийти к заключению, что узкий скользкий диван, представлявший собой главный предмет меблировки, должно быть, являлся братом-близнецом дивана на квартире Мильновича, а также успел сосчитать разнообразные круги на полировке стола, оставленные, вероятно, стаканами горячего чая. В углу комнаты маленькая масляная лампа была зажжена перед религиозной картинкой того же сорта, что он видел в спальне Мильновича, и здесь, как и там, это было единственное украшение.

Сердце Рэдфорда болезненно билось, в то время как он сидел и тревожно смотрел на дверь, частью надеясь, а ещё более опасаясь, что она распахнется и он увидит самого старого попа.

Глава 6

Когда кто-то, наконец, вошёл, это оказался не старый поп, но, очевидно, его женская ипостась. То была пожилая женщина в чёрном платье, таком новом, словно на показ, и очень плохо пошитом, некоторые пуговицы на нём болтались. У неё была такая же длинная, узкая фигура, как и у священника, и неестественно прямая спина, и те же черты лица, с тем только отличием, что его лицо казалось вылепленным из воска, а её — высеченным из камня. Её радушие, очевидно, боролось с раздражением, вызванным тем, что пришлось в спешке менять платье. Более того, судя по состоянию её пальцев, её прервали в процессе замешивания теста.

— Я — товарищ лейтенанта Мильновича, — сказал Рэдфорд, представившись. — И я приехал узнать о его здоровье.

— Вы — первый, кто взял на себя такой труд, — ответила старая дама скрипучим голосом, в то время как её жёсткие серые глаза, казалось, изучали посетителя с некоторым подозрением. Она помедлила и затем добавила:

— Полагаю, это не единственная причина того, что вы проехали восемь миль?

— Я с радостью проехал бы и двадцать ради этого. Почему вы спрашиваете?

— Потому что не в обычае у света беспокоиться о других людях. Это выглядит как благотворительность, но я ещё не видала благотворительности без корыстного интереса. Если вы говорите правду, значит, вы — исключение, но я не верю в исключения. Вот почему я и спросила вас.

Рэдфорд воззрился на каменное лицо бесцеремонной старухи с изумлением, к которому примешивался и смех. Не подозревая о том, она дала ему прекрасный повод.

— Мадам, — приступил он к делу (он надеялся, что именует её безопасным для себя образом), — я скажу вам правду: я — не исключение, у меня действительно есть корыстный интерес. Я приехал столько же ради Мильновича, сколько и ради себя самого. Наверно, вы не знаете, кто я. Вы сказали, я — первый из его товарищей, кто взял на себя труд приехать, но вам неизвестно, что никто из них и не имеет такой же причины приехать, как я. Именно со мной произошла у него эта несчастная дуэль, следовательно, я — причина его бедственного положения.

Он помедлил, покраснев, и испытующе взглянул на неё, приготовляясь к горчайшим упрёкам. Но она также смотрела на него выжидательно, словно он сказал не всё.

— Ну и? — произнесла она, так как он молчал, — вы так и не сказали, каков же ваш интерес в приезде сюда?

— Не сказал? — пробормотал он, — разве вы не слышали, что это из-за меня он лишился руки? Разве вы не понимаете, что раскаянье убьёт меня, если я не сделаю всё, что могу, для человека, которому я причинил такой вред?

— А! Так вы раскаиваетесь? — заметила старая дама всё тем же жёстким невыразительным тоном. — Это потому что вы молоды. Когда станете постарше, поймёте, что нет толку в сожалениях. Вся эта болтовня насчёт свободы воли, — чепуха. Мы лишь орудия, и не делаем ничего сверх того, что нам где-то — возможно на небе, а может быть в аду — предопределено. Вам может льстить — называть себя причиной чьего-то несчастья, но на самом деле вы — ничто, лишь безвольная глина в руках Того, кто решает наши судьбы, кто бы он ни был. Не были бы вы, был бы другой вместо вас. Так что очень неразумно с вашей стороны приехать сюда всего лишь из-за раскаянья.

На её сухих губах была горькая улыбка, а взгляд добавил очень ясно: «Но я ни в коей мере не принимаю вас за такого дурачка, что-то ещё есть у вас на уме».

— Но я забываю о своих обязанностях, — сказала она, поднимаясь с негнущейся спиной, — вас, наверно, мучит жажда после этих восьми миль. Не знаю, отчего Марыся не вносит самовар.

Рэдфорд позволил ей выйти, не сказав ни единого слова. Он-то надеялся, что она начнёт с рыданий, а закончит дарованием ему прощения, но, похоже, не было шансов ни на то, ни на другое. Как он понял теперь, эти серые глаза не были способны лить слёзы, да и прощать, согласно её вере, было нечего.