Бесплатный фрагмент - Нет следа

Бездна

Берри

2525

Капала вода.

Больше не доносилось ни звука.

Но они были там.

Бесшумные. Присоски на руках — можно ползти по потолку туннеля. Глазные импланты различают тепло и собирают больше света.

Кожа и одежда подстраиваются под цвет окружения — можно затеряться в руинах.

Ведь мы и сами прячемся в них, сказал себе Винни. В них хорошо прятаться.

Всё в «гостях» создано для охоты.

В голове вертелись картинки: планы руинного города. Вот здесь можно проползти в тенях. А тут — в чересполосице теней и ядовито-фиолетового света, текущего через решётки стоков на площади, — можно сбить с толку не только человеческий глаз, но и электронный.

Винни замер, прижимая к себе Долли. Им удалось забиться в прореху между старыми смоляными плитами, снаружи этой щели не видно — из-за плохого освещения и хаоса. Внизу тяжело ориентироваться с непривычки. И алгоритмы тоже адаптируются не сразу, им нужен материал и время на его обработку.

Так что шанс не попасться есть.

Долли пошевелилась, тихо вздохнула. И сильнее вжалась в него, Винни почувствовал её дрожь: наверное, что-то услышала. Слух у неё был лучше.

Винни затаил дыхание. Нет, ничего не слышно, только капает вода с решёток стоков. Журчит в трубах под ногами. Ещё стучит в ушах сердце.

— Они здесь, — едва слышно прошептала Долли и вывернулась, подняла на него глаза. Он увидел, какие огромные у неё зрачки.

Потом, уже не таясь, видимо, решив, что бесполезно, сестра повернулась к выходу из укрытия. И Винни тоже повернул голову.

Воздух там двигался. И немного искрил.

Раздался тихий свист.

Наступила темнота.

—

Винни принёс на ужин три огромные птичьи ноги, купленные в роболотке прямо у спуска в канализационный туннель. По заверениям администрации Берри, граждане, выпавшие из социального рейтинга, в урбапланировании не учитывались. Та же администрация прозорливо размещала весь дешёвый стрит-фуд в стратегически важных местах — поближе к покупателям. Например, к «выпавшим из рейтинга» флибустьерам. Они учитывались, когда приносили пользу, и нет — когда город должен был бы принести пользу им.

Почему «флибустьеры»? Потому что бороздят моря говна. Гордое самоназвание.

Жители Настоящей Берри, города под небом, называли их новыми крысами или какашечными аллигаторами — каллигаторами.

Для флибустьеров жареные птичьи ноги из роболотка будут деликатесом. Противно, думал Винни, но так и есть. А эти ноги ведь даже не на птицах выросли.

Он ободрал ноги с формировочного кольца — их так прямо и готовили с этим кольцом, не чистили. К тому же бывали любители и кольца погрызть, хотя в них одни только как бы сухожилия и ещё черенки — выполнившие свою задачу и деградировавшие после этого контейнеры из-под «зародышей» птичьих ног.

Аккуратно разложив ноги на древнем металлическом блюде — с вмятиной на дне и потускневшей резьбой, Винни подогрел воду для чая и только потом позвал Долли.

Она вышла из-за занавески, разделявшей на две части их жилище (бывшую комнату техников в ответвлении туннеля), вялая и заспанная. Значит, ночью опять рыскала в тёмных льдах, выполняя мелкие заказы беспомощных белоручек. Такие дальше цивилизованной части сети сами не сунутся, но всегда имеют запросы. Обычно глупые и смешные: отыскать, взломать, подменить, разыграть, увести. Но иногда — иногда нужно заглянуть глубже туда, где никогда не тает лёд, каждый стоящий кусок кода имеет подпись и нельзя оставлять следов, потому что по ним кто-нибудь обязательно пойдёт.

Долли старалась брать только те заказы, что подходили под критерий «смешной» или «глупый», лучше под оба сразу. Но если их ручеёк на время мелел, она спускалась ниже, в сетевую канализацию. И шутила, что так достигает совершенной синхронизации внутренней жизни и внешней.

Они с Винни были флибустьерами и не помнили иной жизни. Даже он, хотя был старше и иногда, в худших из кошмаров, видел какие-то отблески. Может быть, и прошлого, того времени, что оставалось за тёмной стеной. Дальше неё Винни не помнил ничего, а стена опустилась, когда ему было десять.

По крайней мере, он считал, что тогда ему было десять. Но кто знает, мог и ошибиться на год-другой.

— Птица? — спросила Долли, подавив зевок.

Винни кивнул.

— Они никогда не скажут, что это за птица, — пробормотала Долли. Каждый раз, видя ноги, выращенные отдельно от тушки, она говорила одно и то же. Присказка, чтобы заставить себя это съесть.

Долли ненавидела птичьи ноги. Они и правда были не от какой-то птицы, а от всех понемногу: птица вообще, обобщённый потомок динозавров.

Ненавидела, но всё равно ела, ведь и такое мясо — роскошь для тех, чьё небо — канализационный свод.

— Без белка — нет мозгов, — сказала она. Следующая, такая же привычная фраза. Означает, что Долли удалось настроиться, и теперь она готова есть.

Винни улыбался. Каждый раз.

Может быть, птичьи ноги, пожаренные вместе с формовочным кольцом, — пока лучшее, что он может принести сестре, но так будет не всегда. Что бы ни происходило, а уверенность в этом его не покидала.

Долли потянулась за…

…он пробудился резко: сновидение просто закончилось.

Нет. Воспоминание. Его закончили просматривать и позволили Винни прийти в себя.

ОСшный имплант меланхолично фиксировал постороннее вмешательство. Но защититься даже не пытался: весь его кибериммунитет был сожжён к херам.

Последним, что Винни помнил, была облава в канализации. Кто-то из корпораций пришёл к флибустьерам. Это не приветствовалось, но допускалось. Помогало избежать перенаселения туннелей. Они с Долли попались.

И где же он теперь?

Винни открыл глаза. На потолке полыхал закат. Шевельнуть головой и оглядеться не удавалось. Вообще шевельнуть хоть какой-то частью тела, даже перевести взгляд.

«Ты кто?» — мысленно спросил Винни. Они могли быть в этой комнате, могли смотреть сквозь закат, но они точно наблюдали. Иначе зачем это всё?

— Раба́с, — голос заполнил комнату. — Ты будешь звать меня так.

Хотя Винни и не думал возражать, запущенный в него цифровой щуп дёрнулся и ужалил — просто для предупреждения. Породив синестетическую волну, раздробившую восприятие на мучительно не подходящие друг к другу куски, а затем вызвав судорогу — сперва в теле, потом в воспоминаниях.

Вот ещё одно: самое начало. Винни двенадцать, как он думает. Он взрослый — так думают и другие, флибустьеры, среди которых он живёт, выполняя их поручения и маленькие прихоти. Всё кажется ему нормальным, потому что ничего другого он не знает. Сейчас бы он сказал: кое-что они делали зря, а кое-что не должны были, но всё это происходило не только с ним. Он никогда не защищал ни себя, ни других, даже когда вырос. Никого — кроме сестры.

Он вспомнил, что такое стоять на своём, преодолевать страх и давать отпор, когда увидел её. Это было странным тогда, это странно до сих пор.

Но это просто есть.

В том воспоминании он идёт с остальными прочёсывать «сбросы». В мусоре, который отправляют сюда, им разрешено покопаться — прежде чем спустить его ниже, в систему переработки. Они здесь именно за этим, чтобы отличать ненужное от ещё на что-то годного. Чтобы завершать сортировку, потому что мозги роботов справляются не всегда: они не понимают контекста и у них нет воображения. Люди могут найти применение вещам, на которых поставили крест алгоритмы.

Этот мусор — плата за работу флибустьерам, ведь и они сами мусор, им нет места на улицах Настоящей Берри, только под ними, от этих людей отказались все, никто не поручился за них, не подтвердил их статус, никто даже не жаждет стрясти с них долг или превратить в одноразовое развлечение. Так что: грязь к грязи, отбросы к отбросам.

Иногда вещи в «сбросах» — не вещи вовсе, а что-то живое. Чаще всего — бракованное содержимое питательных чанов. Что-то проросло не в ту сторону или не смогло преодолеть барьер Кенга. О, товарищ Кенг, жаждавший осчастливить всех равенством, он так старался изобрести Победительницу Голода — и да, изобрёл, чтобы потом «Новофудзия» жирела на его патентах. Умер он очень скоро после их оформления. Ничего подозрительного, конечно же.

Барьер Кенга — минимальных набор количеств, которые становятся качественным товаром.

Съедобной едой.

Питомцем, способным хотя бы передвигаться и лаять, а не биться в ежечасных приступах.

Живой человекообразной игрушкой с точно выверенными характеристиками.

Реже, чем бракованные недоросшие органы или слишком тощие птичьи ноги, попадались те самые несчастные питомцы, эвтаназия которых тоже была возложена на флибустьеров. Жители Настоящей Берри таким не занимались. Даже их роботы — зачем рисковать и программировать их способными на убийство?

А совсем редко в «сбросах» встречались игрушки.

Ну, или не они. Может быть, просто бродяжки, сиротки, беспризорники, утратившие социальный статус очень рано. Не всегда и различишь, кто есть кто. Выкинули сюда это существо или просто сослали, чтобы Настоящая Берри всегда оставалась чистой от мусора.

Винни был из таких. И от трети до половины флибустьеров — выросшие игрушечные сиротки.

И Долли тоже.

Поэтому он помнит, как их группа наткнулась на неё среди свежесброшенного мусора. Как увидел сестру впервые.

Светленькая, маленькая (потом решили, что ей должно быть лет шесть), всё ещё слишком чистая для канализационных туннелей. У кое-кого тут же зачесались руки прибрать её себе.

И Винни, не думая, не зная, что же такое делает, просто встал перед ней. Впервые оттолкнул жадные, тянущиеся к нему и к ней руки.

Его всё-таки считали взрослым — имеющим право на часть добычи.

Он сам дал ей имя. Забрал в свою берложку. Научил всему — и говорить на их языке тоже; тот, на котором она тогда лепетала и который потом забыла напрочь, был очень чудным. Импланты не могли его перевести.

Потом Винни выстроил для сестры дом. Он заботился о ней, а она — когда подросла — заботилась о нём.

Зачем копаться в этих воспоминаниях? Они такие же, как у всех флибустьеров. «И мы — мы с ней такие же, как остальной канализационный мусор. Чего тебе от нас надо?»

Почувствовав его раздражение, щуп изогнулся снова, выплёвывая из своего нутра монтажную склейку, рифмующееся событие: восемь лет спустя, теперь Винни в самом деле взрослый, а Долли — нет, она же до сих пор подросток, но к тому времени она уже выучила правила, по которым в канализации существуют люди. Научилась самому важному: смотреть зло, упрямо и без страха. Взгляд истинной флибустьерки, если не умеешь не отводить глаз, то не жди здесь уважения.

И дальше пошли ошмётки: щуп вытаскивал из железа и мяса сохранённые данные и отбрасывал лишнее, устроив Винни адский калейдоскоп.

Даже не мув, а суперрваная последовательность кадров: вот они, идут рядышком, брат и сестра, остальные косятся на Долли, люди всегда так делают, и Винни не каждый раз может понять, что же в их взглядах. Но к ней как будто не привыкнуть, не удаётся не замечать её, даже если уже много лет живёшь по соседству. И потом она умеет смотреть в ответ не только взглядом флибустьерки, а так склонять чуть-чуть голову, сосредотачиваться — и тогда сердце сбивается с ритма и появляется нехорошее ощущение, что Долли всё знает.

Что всё, спросил Винни, услышав это от кого-то впервые. «Просто всё», — был ответ.

И спустя восемь лет после появления Долли они натыкаются на партию игрушек. Это не дети, но и не взрослые, какие-то коротышки, голые, лупоглазые, со штампами на спинах, волосами всех цветов, без первичных половых признаков — просто гладенькие везде. У них, получается, даже нет «системы сброса отходов». Они точно одноразовые. Они щебечут — это псевдоязык, он выражает эмоции, но не передаёт информацию, как абстрактные полотна. Винни напрягает память — в своём воспоминании — но, кажется, это не похоже на язык, на котором говорила Долли. В том точно был свой строй, слова… А это — просто звуки, бульканье, чтобы дать знать, что всё хорошо или плохо.

Так что: нет, считать коротышек людьми никто не стал.

Только Долли пыталась за них вступиться. Но эти игрушечки невозможно было спасти, даже сославшись на право получить свою часть из добычи. Если их поделить на всех, вышло бы по пять шестых коротышки на нос. Можно было спасти одного, хотя бы одного, повторяла Долли позже ночью, по её щекам текли серебристые слёзы, и она пыталась биться лбом о стол — бессознательно, чтобы заменить душевную боль физической, но Винни каждый раз подставлял ладонь. Ты мог бы спасти хотя бы одного, обвиняла она: он мог бы, если бы тогда поддержал её. Они бы сложили свои доли, и хватило бы забрать одного коротышку.

Но Винни не хотел ей потакать. Зачем им игрушка, которая к тому же очень скоро выйдет из строя? Как только закончится ресурс, который невозможно пополнить. Он потом узнал, что оказался прав: у коротышек не было ЖКТ. Одноразовые.

Может быть, и не задумывались такими, поэтому от них и избавились.

Кадры воспоминаний продолжали скакать — всё быстрее, смысл повествования исчезал.

Тот, кто читал его память, был нетерпелив. Скучал от деталей.

Произвольное внимание как у дохлой рыбки.

Винни отомстил Рабасу этой мыслью — и укол явно достиг цели, потому что щуп в ответ послал ещё одну мерзкую волну, но оно того стоило.

Последовательность обрывков подошла к концу.

После того случая Долли занялась льдом. Винни по-прежнему сортировал мусор, а она отказалась к «сбросам» притрагиваться. Окружающим было всё равно: главное, что Долли могла скидываться в общак. А откуда она брала деньги — кому какая разница?

— Дефектная.

Показалось, называть так Долли доставляет Рабасу удовольствие. Он повторил это снова, с оттягом, будто бил кнутом:

— Деф-ф-фектная. Никто не вспомнит о ней. Никто не заступится. Даже у тебя есть должок, а её не существует. Просто выброшенная игрушка.

Наверное, Рабас не лгал. Винни когда-то, глядя на себя, пришёл к выводу, что он всё-таки был кем-то рождён, а не выпущен. А Долли…

Он подозревал, что над генами сестры кто-то работал. Она как будто не выросла: в семнадцать лет почти детская фигура, низкий рост. Кукольное лицо с маленьким ртом и слишком большими, серыми глазами. И волосы — почти белые, но при этом жёсткие и толстые, как будто имели собственное представление, какую форму должны принять. Если им позволять, они дорастали до колен, окутывая Долли как ткань.

— Ты думал, как такие дорогие куклы оказываются в канализации? — Рабас продолжал читать его. И собственные софт и логос сдавали Винни с потрохами. — Только если их выбрасывают за ненадобностью.

В голове пронеслась мысль, за которую Винни себя тут же возненавидел: выбросить всё равно было бы расточительством. Потому что Долли выжила, а значит — была не такая уж дефектная.

— Да, — согласился Рабас, — я тоже так думаю. Барьер Кенга она перешла, хоть это нигде не зафиксировано, мы не нашли следов. И всё же кто-то был слишком расточителен, ведь даже в таком виде кукла сгодилась бы хоть на один раз. Маленькая, можно продать задорого. Значит, это сделал кто-то из вас: выкрал её, почистил ей логи и отправил в канализацию. Это были освободители или мясники.

Да, решил Винни, это логично. Освободители — кто-то из радикалов, украсть жизнеспособных кукол и «отпустить на волю» — самое то для них. Мясники… ну, допустим, что-то пошло не так и они упустили часть украденной добычи…

Ему не хотелось идти на поводу у Рабаса и размышлять об этом. Но если честно… много лет он старался не думать о том, откуда взялась Долли, потому что боялся, что она всё узнает, и ему стало бы стыдно и даже больно. Но теперь его эмоции свободны: её уже не было рядом. Возможно, не было вообще нигде. Да и его собственная жизнь явно заканчивалась.

— Ты ошибаешься, — ответил Рабас почти мягко. — За тобой должок, ты будешь жить, пока не выплатишь. А Долли… хм… пока мы не решили её судьбу. Но ты можешь выкупить не только себя, но и её. Если захочешь, конечно. Пусть это будет ещё одним стимулом.

Закат на потолке погас. Щуп покинул сознание Винни, оставив ощущение вовсе не облегчения, а неожиданной и очень неприятной пустоты. Неудобства.

Они уже что-то сделали со мной, решил Винни. Были уверены, что я соглашусь.

Закат превратился в поток информации. Они, кем бы они ни были, сочли, что теперь можно и объяснить правила.

«За тобой должок». Но это был не его долг. Социальная метка Винни куда-то вела: сам он никогда не мог найти её корни, натыкаясь на стену умолчаний и корпоративных секретов. Те, кто устроили облаву в канализации, искали, чем поживиться. Это было даже честно, невольно признавал Винни: такое уж место — канализация, где сегодня охотишься ты, а завтра — на тебя. Собиратели долгов, коллекторы, промышляющие в коллекторах, — мелкие компании, перепродающие потом добычу тому, кто заинтересуется. У этих охотников были возможности проследить почти любую метку. Что там пряталось — в потерянных воспоминаниях Винни? У него когда-то были родители, а у родителей были долги. Консолидированные, они превратились в одну большую сумму социальных очков, которой теперь владели те, кто запер его в закатной комнате. Долг так велик, что перешёл порог «Не навреди»: Винни фактически их раб. Они не могут его убить, но могут всё, кроме этого. И всё же — если бы не видели в нём ценности, то и заводиться бы не стали… Значит, шанс есть. Вот только…

Его мысли метнулись к Долли: если Рабас не лгал, то… за куклой нет и не может быть долгов, как нет на ней социальной метки. За неё совершенно некому заступиться: ни близких, ни работодателя, ни даже кредитора. Её не защищает даже закон о вещах, ведь она не была зарегистрирована. Так что её используют с максимальной выгодой — один раз. «Ещё один стимул»? Для чего? Чтобы сподвигнуть на что-то такую канализационную крысу, как Винни? Они и так сделают с ним, что захотят.

Мерцание информации на потолке погружало в апатию. Пустота разливалась по телу.

Закат вернулся, теперь в нём мерцали цифры.

Казалось, что долг прибавил очков. Это заставило Винни едва-едва, но всё же встрепенуться. Что случилось?

Ответ пришёл тут же:

— Мы разовьём ваш потенциал, и эти вложения окупятся.

Он сперва понял, что его долг будет ещё расти. Для чего бы они ни предназначили Винни, но это потребует вложений. А дальше? Чем он сможет погасить это… благодеяние?

Что они задумали?

И только потом он понял, что голос был не Рабаса, хотя бы потому, что женский.

Глубокий, чуть-чуть шелестящий… пробирающий до сладкой дрожи — только это не собственная реакция Винни. Это что-то струится по его телу, входя в него иглами через множество проколов: стол, на котором он лежал, начал свою работу.

Ещё одна порция сладости — и снова голос:

— Ты будешь звать меня Ши.

Он понимал, что с ним делают. Его точка наблюдения, центр логоса — медленное и тягучее мыслительное тело, которое он называл «Я», не было доступно никаким щупам. Оно всегда было таким неспешным и чуть-чуть затуманенным из-за недостатка воспоминаний, но Винни знал, что это он сам, неизменный от точки появления в канализации до сегодняшнего, растянувшегося на неизвестно какое время момента. Логос не переписать кодами, это вам не софт, можно ещё исправить железо или переиначить мясо, но до логоса добраться сложнее.

И всё же — это Винни тоже знал — возможно. Он боялся, что они найдут способ. Два настойчивых голоса, суровое Эго, именующее себя Рабасом и твердящее о правилах, и ласково-соблазнительное Ид, уверяющее, что следует звать её Ши. Рабас всегда приводит с собой щуп, а приход Ши знаменовал впрыск гормонов — строгость и удовольствие замыкались на этих двоих. Настоящие люди ли или смоделированные лично для него виртуальные конструкты, но они принялись за работу.

А он нырнул в себя и не показывался, выбрав равнодушие своим щитом.

Так что они — голоса, щуп, манипуляторы ложа — тыкались в его тела — мясное и информационное — но попадали в туман. Им это не нравилось.

Поскольку у времени не стало измерения в этой вечно закатной комнате, Винни не знал, когда именно они решили сменить тактику.

Но тогда он услышал третий голос.

Как холодный ветер, гоняющий по осени пыль меж домов Настоящей Берри, как оглушающий запах мяты — будто выдавили разом тысячу тюбиков зубной пасты, как дрожь от осознания ошибки через миг после окончательного подтверждения. Голос, разрушивший туманное равнодушие.

— Винни…

Он напрягся, будто надеясь вырваться с проклятого ложа, но манипуляторы тут же засадили в тело релаксант.

— Я говорил тебе, что она жива, — подал голос Рабас. — И что я могу сделать с ней, что захочу. Если ты не будешь сотрудничать.

— Что ты с ней сделал?!

— Пока ничего, — в голосе Рабаса послышалось удовлетворение: впервые Винни что-то произнёс вслух.

И Рабас принял это за шаг навстречу.

Щуп исчез — а с ним и Рабас, оставив Винни с сестрой как бы наедине.

Винни не сомневался, что никакой истинной уединённости в закатной комнате нет и быть не может. И всё же, пусть со стороны Рабаса это просто жест, но всё же жест расположения.

— Винни, — повторила Долли. — Я настоящая.

Она, конечно, понимала, что именно об этом Винни сейчас думает. Её слова вряд ли могли служить доказательством, но ему всё-таки… полегчало. Может быть, это обман. Но стоит исходить из того, что нет. Его судьба всё равно неизменна — он почти вещь, он принадлежит тем, кто зажигает сумму социальных очков на потолке, среди закатных красок, но если хоть одно его движение может спасти Долли, если она ещё там, то стоит исходить из этого.

Защищать. Защищать сестру до конца.

Он услышал, что отступили ветер и свежесть. Четыре слова — ровно столько свободы было дадено в этот раз. Следом Винни окунуло в возбуждение, привычно сопровождающее появление Ши:

— Она со мной и пока в безопасности, — прошелестела Ши. — Но если будешь упрямиться, они используют её. Она очень… — Ши как будто запнулась. — Славная. Не хочу, чтобы она пострадала. А ты?

Эта заминка убедила Винни: да, Долли здесь. Люди так и говорят о ней: с осторожностью, удивлением, неуверенностью, подбирая слова. Такое случайно не угадать. Ши сказала правду.

А значит, придётся подыграть им, кем бы они ни были.

Время делилось на отрезки, но не имело счёта.

Оно больше не двигалось, хотя в нём происходило движение: когда щёлкали манипуляторы, впиваясь в мясо, разрезая его и наполняя, перемешивая с новым железом, пропуская токи по мышцам. Винни не владел ими, не отдавал им команд. Они шевелились сами, насколько допускало ложе.

Время имело и форму цифр на потолке. То ускоряясь, то двигаясь медленно, они неуклонно накручивали новые порции долга.

Во времени раздавался голос Рабаса. Он отдавал команды — что делать, куда смотреть и о чём при этом думать: «думай „вверх“», «думай „прыжок“», «думай „спать“». Софт перемешивался с логосом, и это было больнее, чем сращение железа и мяса. Неизменное медленное пятно «Я» всё ещё плыло нетронутым на глубине, но на поверхности бушевали шторма, меняющие течения. «Думай „удар“».

«Не думай».

«Не так».

«Не так».

Даже когда он делал всё в точности, всё равно звучало «нет так». Чтобы измотать. Чтобы заставить сомневаться.

Чтобы дезориентировать.

Для него и так не существовало больше пространства и времени, но должно было не стать ещё и ощущений, и мыслей. «Не так».

Ученик не должен понимать учителя, потому что это не учитель, это хозяин. Его голос…

…в памяти. Рабас приносил с собой щуп не просто так: всё время что-то искал. Он больше не рылся в воспоминаниях флибустьера, он пытался пробиться к памяти ребёнка. Винни со слабым любопытством следил за этими попытками: и сам бы не отказался узнать, что же там есть. А Рабас с щупом будто блуждали меж тёмных силуэтов: память не исчезла, но от неё остались только какие-то формы, и ни одного источника света, чтобы сделать их видимыми. Но Рабас не…

…«думай о том, что думаю я», «угадай», «скажи, о чём я думаю».

«Кто из вас скажет мне, о чём я думаю?» Так Винни предположил, что он не один.

Были и другие ученики. На какой крючок поймали их?..

…ощущение от присутствия Ши ждало всегда — блуждало по мясу, касаясь то одного, нейропроводка, то другого — готовое воспрять в любой момент возбуждение. И рвалось вперёд, навстречу её голосу за секунду до того, как он начинал звучать. Это уже стало необоримым, и мерцающее тягучее «Я» просто приняло это как данность, не в силах ничего здесь поделать.

— Это же нарушение правил, ты понимаешь? — шептала Ши, и её голос входил в Винни и выходил обратно, как будто они поменялись ролями в этой древней игре. — Но процесс гибок, таким я его изобрела, и Рабас доверяет мне и моему процессу, я знаю, кому из вас что нужно. Тебе нужна сестра. Ты пойдёшь навстречу ей, из какого бы далёко она тебя ни позвала. Так зачем ломать то, что можно сделать податливым?

Он не отвечал, но, в отличие от Рабаса, Ши этого и не ждала. Ей нравилось слушать собственный голос:

— Я решаю, кто из вас что услышит. Так что я скажу тебе, почему ты здесь…

…мясо не принадлежало Винни и железо не принадлежало тоже. Они были отчуждены, подчинены только софту, а в том не осталось ни одного знакомого знака. И волны от прикосновений голосов и манипуляторов уже подтачивали логос. Но это ещё не казалось таким страшным, как отчуждение тела. Как странное, интеллектуальное, а больше не телесное ощущение, что «Я» стало воздушным шариком в пустоте. А всё, что составляло Винни от рождения, что накапливалось в нём и меняло его, перестало принадлежать ему…

…голос Долли оставался отрезвляющим холодом. Если бы не это, то мутное «Я» давно бы сдалось. Но существование Долли ещё укрепляло его, ещё давало знать, что…

…нравилось повторять: «Дефектная». Рабас наслаждался этим словом, каждый звук выходил почти сладострастным, единственное отступление от обычной холодности. Почему Рабасу так важно это? Он однажды спросил у Винни: как тот объяснял себе, что сестре не нужны импланты для глубоких сетевых нырков? Но Винни никак и ничего не объяснял себе, если это касалось сестры. Она просто существовала такой, какая…

…Рабас продолжал путешествовать в сумрачном лесу, где потерялись первые годы жизни Винни. Теперь это и в самом деле был лес, то ли настойчивость щупа превратила темноту в чащу, то ли память стала открываться себе самой. Вдруг там и в самом деле всегда был лес? Лес, лес, лес, лес…

Тёмный и жгучий.

(Терпкий и пряный.)

Пока Рабас блуждал во тьме, поглотившей детство Винни, Ши копалась в том, что было освещено. Она пролистывала день за днём, час за часом в поисках каких-то меток. Она касалась воспоминаний, связанных с Долли, крутила их туда-сюда, наблюдая,

как душной январской ночью двенадцатилетняя Долли бродила под стоками, не глядя под ноги, а только наверх, на чередование прутьев, клеток и осклизлых тёмных панелей, её слишком отросшие волосы шевелились сами по себе, ощупывая пустоту за её спиной, и Долли шептала что-то, эхо слов ползло по туннелю и тонуло в вечном ручейке на дне, а Винни, вдруг испугавшись, стоял в тени и ждал, когда же она замолчит, успокоится и вернётся домой, потому что знал, о чём она шепчет, хоть и не мог тогда разобрать ни слова, но в гулкой канализационной пустоте им опять овладело чувство, что она всё знает, и ему казалось, что и волосы, и глаза Долли светятся в темноте

как рушился лёд под её ожесточением, принявшим в сети форму колючего щита, она слишком быстро всему научилась, на что у других уходили месяцы, годы, и не стоило тому взломщику задевать её и бросать ей вызов, потом Винни увидел, какое выражение было на лице парня и как дёргался его заплывший кровью глаз

как Долли спала, положив ладонь под щёку, в первый раз в их новом доме, ещё не обустроенном даже по меркам флибустьеров, пустом и грязном, — но здесь были стены и потолок, а главное — замок на двери, и Винни сидел рядом с сестрой и не мог оторвать от неё взгляда, два изолированных от мира ребёнка стали родными друг другу, и он даже тогда, едва ли ещё понимая, что значит быть взрослым, уже чувствовал, что проще жить, заботясь о ком-то, потому что так и устроены люди

и как на всё это ложилась патина оттого, что Винни больше не был хозяином себе и тому, что творилось с ним.

…тело менялось — пусть «Я» логоса было отделено от него вмешательством ложа и щупа, но какое-то слабое ощущение занимаемого пространства ещё оставалось. Форма тела стала иной, больше требовалось места, удлинились шнуры манипуляторов и зажимов. В пальцах, отделённых целой Вселенной от «Я», зарождались новые токи…

…лес шумел — он ещё был мутным омутом неразбавленных силуэтов, но обрёл звук и запах. Хвоя и листья. Грибная сырость. Треск веток под бесстыжим касанием ветра. К лесу вела дорога.

Там была дорога.

И там был лес.

В том месте, где Винни рос.

Там был лес.

И там была дорога.

К нему…

— …что же делать?

Они не мешали Долли строить планы побега. Планы всё равно были ненастоящими, просто так она выпускала боль от бессилия. Её голос был ветром — тем холодным ветром, который ласкал лесные ветви. Как будто Долли тоже была там. Как будто дорога вела к…

…Винни был соединён с чем-то вроде контура. Теперь он чувствовал это лучше, чем в самом начале. Он напоминал себе птичью ногу, наросшую на кольце. На том же кольце болтались и другие. Рабас иногда называл кого-то «трени недели». За достижения — в чём?

В том, насколько они шли навстречу. Теперь это были не просто слова, а активное мысленное действие: из щупа непрерывно текли строчки, их нужно было впитывать в себя и принимать. Не просто раскрываться навстречу, а жаждать. И если думать о голосе Ши, то это выходило проще: отдать себя строчкам. Позволить им пронизать софт и даже логос.

За «трени недели» полагалась награда: уменьшение счётчика, окрашенного в цвета заката. Это заставляет Винни бороться… за место под закатным небом…

— …хозяйка, всё ещё хозяйка лаборатории, — шептала Ши, убеждая не его, а себя. — Ты не думай, что оказался здесь случайно. Никаких случайностей. Тебя искали и нашли. Ты особенный. Вы все. Все вы — из одного корня.

Какого корня? Он не может спросить. Отчуждение тела давно оторвало от логоса речевой аппарат.

Её слова о том, что он особенный, — жалкая лесть. Они хватали, кого придётся…

…лес раскрылся навстречу Винни, как он сам раскрывался навстречу потоку строчек.

Лес, шумящий в самом конце… тёмное предрассветное небо… запах жизни…

— …она лучше, чем может показаться.

Прохладный голос Долли обдувал его напряжённое, протянутое жаром, как плетью, тело. Оно переплавлялось, звучало, как задетая струна, а от холода всё ощущалось легче.

— Ши не так уж плоха… она… заботится обо мне…

…Ши наре́зала его воспоминания, как будто нашинковала капусту. Склеила их в ленту — Долли, Долли, Долли… дефектная, бракованная кукла, всё решает по-своему… Долли… Ши нравился этот бесконечный поток мемослепков — светловолосая девочка, что глядит исподлобья, шепчет в темноте, видит цветные сны…

…он стал огромным. Это ощущение вернулось первым — осознание своего размера и места в пространстве. Мясо и железо теперь перемешались так, будто их разрубили блендером, а потом снова слепили, одни лоскутки и пятнышки — плоть, плоть, силикон, плоть, силикон, металл.

— Это была моя программа, — говорила Ши, побуждая его тело к работе, — мой труд. А потом случилось со мной то, что случилось…

…и он соскальзывает с ложа огромной кучей тряпья и лежит на полу, не зная, как шевелиться. Щуп вкачивает в него последнее, а потом голос Рабаса, холодный и насмешливый, говорит:

— Код авторизации всегда у меня. Ты движешься моей волей. Голем, одушевлённый заклятием человека.

На потолке наконец-то замирает счётчик. Не движется. Не движется.

Движется назад.

Код авторизации похож на шнурок, стягивающий логос и всё остальное.

Разрешение на движение.

И мясо и железо возвращаются к нему посредством софта. Все его природные алгоритмы отключены. Все его врождённые связи разрушены. Он управляет собой как экзоскелетом и управляем кем-то как уродливый заводной медвежонок.

— Встань. Проверь, как оно слушается тебя.

— Хорошо, — отвечает Винни. Дар речи возвращается тоже по воле кода авторизации.

Потом прямохождение.

Он разогревается — буквально, температура растёт, перемешанные с топливом гормоны бродят в комботеле.

Шаг. Поворот. Просыпается новый подкод управления. Будто отточенный многолетними тренировками разворот. Удар, падение, комбинация.

Открывается едва заметная дверь. В коридоре за ней так же сумрачно… нет, чуть-чуть светлее.

Чем дальше, тем ярче свет.

И распахивается нечто огромное. Мутные защитные экраны далеко впереди и по сторонам. Тени за ними — множество силуэтов и движений.

Прыжок. Рука достаёт до купола. Цирк полон людей.

Из других ворот движется робот с львиной головой и огромного полоза телом.

В кольцах обещание удушья. На клыках блестит пена.

Всё повторяется. Тьма закатной комнаты. Ложе. Отключение кодов движения.

Включение. Коридор. Цирк. Арена.

Кто программирует роботов на убийства?

Он просто об этом не слышал.

Один, двое, трое. Трезубец. Когти. Огромное жало.

Вращается праща.

Что-то падает.

Цифры скачут. Назад. Меньше.

Обломки.

Тишина.

На роботах логотип. На арене его это не волнует.

В комнате он не может его вспомнить. «Я» мерцает, медленное и тихое. Сонное.

Тлеет закат — закаты всегда тлеют.

Там можно погибнуть, он это понимает?

Кто задаёт вопрос? Холодный ветер.

Логотип… кто программирует…

…Каждый раз, между победой и тёмной комнатой, он видел лес. Лес, который так и не становится ближе.

Счётчик дошёл до нуля, и закат сменился рассветом.

— Это вообще происходит взаправду?

Несмотря на то, что он никогда раньше не покидал рассветной комнаты, Винни теперь знал дорогу оттуда. Когда в двери обозначился проём, Винни прошёл коридорами, где света едва ли хватило бы кошке, но ему было достаточно; его вело некое указание, которое он ощущал как собственную потребность, оно открывало дорогу к месту, где он и нашёл Долли.

И замер, чувствуя, как покидает его нечто, что присутствовало рядом с «Я» так давно. А он даже не замечал.

Длинные волосы Долли были заплетены в косу. Винни протянул руку и прикоснулся к ней — и увидел, что его пальцы похожи на увитые тонкими подкожными шнурами отростки цвета мрамора. Вместо ногтей поблёскивал синим сложный узор — признак имплантов.

Долли казалась ниже ростом, чем была… он тут же понял, что просто сам стал выше.

Потом — что впервые его «Я» овладело комботелом полностью — и мышцами, и мыслями. Он был в сознании.

Сам управлял собой.

— Пойдём, — сказала Долли, отступая от брата, но не сводя взгляда с его лица. — Теперь мы можем уйти, понимаешь?

— Ты настоящая? — спросил Винни на всякий случай. Всё ещё был шанс, что она здесь не взаправду.

— Да, — кивнула сестра. — Идём отсюда.

Она не глядя коснулась стены за спиной, и там открылся проход. Никаких коридоров и туннелей.

Дождь и хмурое небо. Холодный воздух. Запах Настоящей Берри — смазка, трава, пот и пыль.

Вслед за сестрой Винни вышел наружу.

Когда их хватали, в разгаре была весна, тёплый и влажный октябрь. А теперь в небе бродили зимние тёмно-серые тучи, потоки воды стекали через решётки к обиталищам флибустьеров, мокрые окна отправляли тусклые блики затеряться в дожде.

— Какой сейчас месяц?

— Август, — ответила Долли. — Август следующего года. Ты понимаешь, что мы можем уйти?

Он кивнул.

— Насовсем? — с нажимом уточнила Долли, сверля Винни взглядом.

И он кивнул снова. Но сомнение в её глазах не исчезло.

Прошёл почти год, думал Винни, когда они брели по улицам. Что-то изменилось? Он мотал головой, разглядывая Настоящую Берри, чистый город под небом. Те же дома, те же люди, инфоэкраны плюются мувами — реклама, анонсы новостей, вечные выдержки из закона о чистоте и тишине, но тот, кто вырос в этом городе — даже пусть под ним, увидит сдвиг.

По-своему инфоэкраны в воздухе, на стенах и на земле кричали о неизбежности войны. Это был далёкий от Берри конфликт — другой континент, другое полушарие — чужой, но потому интересный: для корпораций всё есть повод посеять и сжать.

— …будет неизбежно, не помирятся, — новый чуткий слух Винни сперва уловил среди шума толпы эти слова. Потом Винни осознал, почему сосредоточен именно на них: Долли смотрела на говорящих, она тоже слушала.

— …повод… мы продадим алгоритм наводки, уже есть…

— …здесь им делать нечего.

— …бегут… что же тогда…

— …морские патрули на что?..

Он увидел, как Долли делает шаг, наклоняет голову. Для Винни время замедлилось — навыки арены стали его новыми рефлексами. Он следил, как меняется лицо сестры, как загораются глаза, теперь он мог различить вспышку — действительно, на миг они засветились.

Винни не пошёл за ней, но продолжал наблюдать. Сейчас он мог разглядеть сестру как никогда раньше: смена выражений на её лице была так быстра, что человеческий разум, даже усиленный стандартными имплантами, не успевал её фиксировать, но не эта ли скорость создавала ощущение, что что-то не так? Гнев и злость отражались на крохотную долю секунды, чтобы снова смениться спокойствием. Такими же быстрыми были короткие вспышки в глазах Долли.

Она сказала тем двоим замолчать.

Что они омерзительны в своей невозможности к сочувствию.

Что они отправились бы в ад, существуй он хоть где-то, кроме как на земле.

Что люди — не повод заработать, что они живые.

Она говорила быстро, в её речи мешались слова из двух, иногда даже трёх потоков. Первое слово было связано с четвёртым, второе с третьим, пятое с семнадцатым. Она думала и говорила иначе, но чтобы услышать это, нужно было научиться такому же способу мышления.

«Дефектная» всплыло в голове Винни. Он никогда не спрашивал, что именно имели в виду Рабас или Ши.

Те, с кем говорила Долли, взбесились: они сперва не смогли определить, кто она, нужно ли её бояться или нет. Сейчас она была слишком чистой для флибустьерки, слишком скромно одетой для жительницы башен с намывов, слишком гордой и злой для девицы из служебных кварталов… она была непонятной.

И говорила вещи, которые они не хотели слышать. Потому что и сами всё знали, а напоминание только будило совесть, которая всё-таки есть у каждого. Но страх заставляет её молчать, а вина за это молчание провоцирует гнев.

Однако, прежде чем Винни успел сделать хотя бы шаг к тем двоим, их агрессия увяла и сжалась как скомканная обёртка. Они отступали, испуганно стреляя глазами по сторонам, — и, конечно, увидели Винни, что их совсем не обрадовало.

Долли оставила их на грани панического бегства. Винни точно знал: ещё миг, и они бросились бы наутёк.

— Ты что-то знаешь об этой войне? — спросил он, когда сестра подошла ближе, и кивнул на инфоэкран над ними. Долли задрала голову, скривилась:

— Да. Всё к ней идёт, никто уже не сомневается… В это пекло неизбежно рухнет пол-Евразии.

— А я не знаю ничего.

Долли кивнула.

— Это не страшно, ты ещё успеешь… Может, ты заметил что-то ещё?

— Что? — спросил он, но Долли пожала плечами.

Она двинулась дальше, теперь, кажется, направляясь куда-то, а не бесцельно прогуливаясь по городу.

— Ши и правда лучше, чем кажется, — через плечо бросила Долли. — Ты вряд ли успел это понять. Просто… просто имей в виду.

— Ты хорошо её узнала?

— Она заботилась обо мне. По-настоящему, а не потому, что я была рычагом давления. И я смогла её разглядеть. Она не сразу стала мне доверять, но понемногу… Она на нашей стороне.

— У нас есть сторона?

— Есть ты и я, — ответила Долли, всё ещё не оборачиваясь. — И так будет до самого конца. Каким бы он ни оказался. Мы повсюду пройдём вместе.

Винни наконец понял, куда она идёт: он стал узнавать места.

Они всплывали в памяти, как будто пробиваясь через лёд. Образы из жизни, которой больше нет.

— Здесь был автомат с птичьим ногами. — Винни остановился у незанятой ниши. Трубки и проводки торчали из стены дома, из-под неплотно закрытой дверцы пробивался мигающий красный отблеск — что-то давало о себе знать в технической оболочке здания.

— В самом деле, — согласилась Долли. — Наверное, увезли совсем недавно. Может, поменяют на что-то ещё. Помнишь, где вход в туннели?

— Конечно, — кивнул Винни и пошёл вперёд, почувствовав, что Долли ждёт от него именно этого.

Вот вентиляционный выход, а за ним ракушка, скрывающая спуск в канализацию. Внизу прямо по туннелю, второе ответвление направо. И откроется Пятый свод — обиталище их общины. Руины каких-то сооружений, он так и не узнал, что там было раньше. Их с Долли дом, наверное, там поселился уже кто-то ещё.

— Это вызывает… ностальгию, — подумав, сообщил Винни. — Хочешь посмотреть, что там теперь? Думаешь, кто-то вернулся в Пятый после облавы?

Долли не отвечала, и он обернулся и поймал её внимательный взгляд.

— Ты оплатил долг, — напомнила он. — Ты же понимаешь это?

Он оглядел себя, насколько мог: всё стало широким и бугристым, что-то было мышцами, что-то имплантами, а большей частью — смесью и того и другого. В комботело и впрямь многое вложили. Созданное с конкретной целью, оно всё же могло служить и для других вещей, не только зрелищ. И всё же оно думало об арене, существовало в её ожидании; прописанные в софте новые паттерны определяли теперь и мышление. Он улыбнулся краем рта: и разве это плохо?

— Это работа, — сказал Винни. — Работа, которая не просто нас прокормит. Мы будем жить намного лучше, чем раньше. А я обещал себе всегда защищать мою сестру.

— Ты уверен, что дело в этом? — тихо спросила Долли.

— Да, — подумав, честно ответил он. — Я понимаю, о чём ты. Да, во мне есть ощущение функции… есть предназначение. Но ты — всё ещё центр моих мыслей. Линза моего логоса. Я уверен в этом.

Она прикрыла глаза, кивнула:

— Ты хочешь… быть гладиатором и дальше?

— Ты видела бои? — он оживился. — Видела… я ведь хорош?

— Не видела, — тихо ответила Долли. — Ши рассказала о них.

— Тебе не давали смотреть? Это… — послушно всплыло то, что он знал сам, — новое шоу. Нас готовили специально для него. Оно будет популярно не всегда. Но я успею заработать достаточно.

«Нас» прозвучало странно. Он никогда не видело других, просто знал, что они существуют. Но тут его что-то смутило.

Он не успел обдумать это, как сестра спросила:

— Популярно? Ты хоть на одном инфоэкране видел хоть слово о нём? Слышал, чтобы о нём говорили в толпе? Хоть один кадр мелькнул где-то?

Винни почувствовал что-то… туманное. Слова Долли тонули в этом, он понимал, о чём она говорит, но где-то на полпути к его сердцу всё это терялось… ничего не значило.

— Ну, не попалось ничего, — он махнул рукой, теряя интерес к разговору. — Пойдём назад… Проводишь меня?

— Ты возвращаешься? — уточнила Долли. Он кивнул.

— Хорошо, — тяжело ответила сестра, — провожу.

Они так же брели назад, не спеша и как будто оба не уставая. Слова Долли заблудились в нём, вдруг всплывали, и тогда Винни прислушивался, всматривался в инфоэкраны — на пять секунд, пятнадцать… Потом возвращался туман. «Я» взирало на этот туман с холодным интересом, но даже не пыталось понять, что он такое.

Приближение лаборатории отдавалось в Винни толчками — всё меньше остаётся шагов, и всё сильнее бьётся в ожидании чего-то сердце.

Они остановились на другой стороне улицы. Винни окинул взглядом здание: за полупрозрачным блестящим потоком транспорта высилось вытянутое яйцо цвета морской пены. Ни одного окна, ни одной щели…

— Куда ты пойдёшь? — медленно произнёс Винни, будто припоминая что-то.

— Спрашиваешь только сейчас? — усмехнулась Долли. — В канализацию. Там флибустьерам и место.

— Нет, — подумав, ответил он, — я попрошу, чтобы тебе нашли квартиру. Так будет лучше.

— Правда?

Он кивнул.

Поднимаясь по лестнице воздушного перехода, Винни услышал шаги за спиной: Долли продолжала идти за ним.

— Не надо провожать до самой… для тебя это место… наверное, неприятно, — неуверенно сказал он. Долли ничего не ответила и не отставала.

Проход в здание открылся, как только Винни подошёл достаточно близко. Обернулся, чтобы попрощаться с сестрой, и тут она схватила его за руку.

Её лицо снова быстро менялось, слова сыпались как горох, она кричала, шептала, убеждала не идти туда, напоминала, что он свободен, утверждала, что всё это ложь… А Винни рассматривал её внимательно, любуясь той силой, которую не замечал столько лет. И тут Долли замолчала.

Прикусила губу, глядя на брата исподлобья.

И заговорила снова. Сперва Винни услышал имя Ши, а потом успел различить вспышку и первые несколько рваных слов — с нарастающим темпом, а потом всё стало как раньше, до лаборатории.

Долли смотрела на него привычным ему взглядом. Слёзы блеснули на глазах, в голосе были слышны неподдельная боль и отчаянье:

— - Ты же свободен, ты можешь уйти со мной… Пожалуйста, Винни, идём со мной домой… Тебе не место здесь, никому здесь не место…

«Я» встрепенулось впервые за прогулку. Дрогнуло, ощущая знакомый холодный ветер. Повеяло откуда-то запахом деревьев и сырой земли.

И одновременно из открытой двери лаборатории протянула щупальца тьма. Коснулась софта, передавая паттерны снова под контроль сетевых сторожей Рабаса. Уплотнился туман, отсекая голос Долли от разума Винни.

Комботело шагнуло через порог, возвращаясь в родительский сумрак. Долли, не колеблясь, вошла в здание следом за братом.

Дверной проём затянулся, оставляя Винни с сестрой в темноте.

Из рассветной комнаты исчезло ложе, теперь здесь не было ничего. Часть пола стала мягкой, подстраивалась под форму тела. Комната отрастила закуток с уборной и техническую нишу пищепровода. На потолке начался новый подсчёт социальный очков — теперь рос не долг, а рейтинг.

Комботело само устроилось на полу в удобной позе и замерло. «Я» повисло привычным мягким шариком в темноте.

Но не уснуло как раньше.

Что-то теперь мучило его, не давая затянуться туманом. Если часть имплантов была предназначена для защиты от речей Долли, то Рабас с Ши потерпели неудачу.

«Ши лучше, чем кажется».

Может быть, только Рабас.

— Я убедила Рабаса отпустить тебя на прогулку. И теперь он думает, что я всё ещё гениальна, ведь ты вернулся сам. Какая прекрасная работа. — Голос Ши всё ещё будил в комботеле запрограммированную реакцию. — Разумеется, они охраняли тебя, но ты был таким паинькой.

Вот только интонация у Ши теперь была язвительная и злая. Ни ласки, ни интереса.

«Пошла ты», — подумал Винни и шевельнул губами, но с них не слетело ни звука: почти все функции комботела были отключены, софт не подчинялся логосу, и Винни чувствовал себя набитым опилками. «Я» оставалось пятном, медленно дрейфующим по бесконечной тьме штиля.

— Почему не ушёл, когда был шанс? Теперь будет сложнее.

«Я» замерло: что это?

— Рабас нас не слышит, — сообщила Ши. — Никто нас не слышит. Пока. Но я недолго смогу удерживать местные сети в плену моих иллюзий. Если вы с сестрой не сбежите сейчас, то уже никогда. Подумай, что станет с нею, теперь она, как они думают, лишняя в вашей истории. Даже стала мешать: ты всё ещё слушаешь её. Они избавятся от неё. Ничего не хочешь сказать?

Он хотел, ещё как, и Ши не могла не знать, что его отключили, так зачем издевалась?

— Ты ещё не вспомнил? — её голос стал громче. — Ты, маленький степной цветок, не вспомнил, откуда взялся? Почему они выбрали тебя? Неужели думаешь ты, облава была случайной? А может, они просто нашли твой след спустя годы, может быть, ты неосторожно засветился где-то, славный флибустьер? А они как раз искали таких, как ты? Ты идеально подошёл для их целей — для чего-то подобного тебя и сконструировали. Припомни-ка… Оно уже должно было всплывать не раз — что-то, чего раньше в тебе не было.

Вряд ли Ши говорила про его новое комботело.

Наверное, про тёмный лес, который Винни продолжал видеть. Хвоя и листья, сырая земля, предрассветное небо сквозь ветви. И дорога к лесу.

— Все вы из одного корня. «Евразийский цветок». Центр евгеники, настоящая секта где-то то ли в степях, то ли в лесах большого континента. Каждый экземпляр был уникальным — потому что создавался с разными улучшениями, для разных целей. Работа начиналась ещё до рождения экземпляра. Все, кто работает в моей области, знают эту байку. Центр точно существовал — потому что был разграблен и разрушен чуть больше двенадцати лет назад корпоративной армией — судя по тому, как грабители работали. Но достоверно неизвестно, какой именно корпорации они служили… и что потом стало с ними и с их грузом. Столько слухов. И всё же…

Голос умолк, будто Ши задумалась.

— Вы должны уйти, — снова заговорила она. — Так что поднимайся, медведь, и отправляйся спасать сестру.

Он и правда попытался подчинить себе хоть какую-то часть комботела, но оно было монолитом, навсегда вросшим в пол рассветной комнаты. А Винни — был бессильным.

— Ты… плачешь? — через минуту раздался голос Ши. — Это хороший знак. Хотя бы это можешь контролировать. Я надеялась услышать твой голос, но и слёзы… подойдут. Ты сможешь побороться за себя. Так что я рискну. Жди.

«Чего?» — он мучительно хотел прохрипеть хотя бы это слово, но ничего не вышло опять.

Время в рассветной комнате не имело значения так же, как и в закатной. Спустя минуты или часы Винни снова услышал голос Ши — но ближе и слабее. Специфический шелест в её голосе больше не обсчитывался сетевыми алгоритмами и для аугментированного слуха Винни прозвучал наконец-то тем, чем и был всегда, — шорохом, который издавали части искусственного горла, способного сжиматься и расширяться, когда было нужно.

Он понял это — потому что слышал такие голоса раньше; огороженные предупреждающими алыми линиями, служебные кварталы были ими полны.

Солнце взошло выше, озаряя комнату светло-розовым. Ши выступила из рассветной дымки.

Ши была когда-то очень сильно изменена… искалечена, поправил себя Винни, разглядывая её снизу вверх, когда она подошла ближе. Трудно было даже описать, что именно с ней сделали, её тело было точно так же, как и его, перемешано и слеплено заново, здесь были блеск металла, податливость силикона, остатки кожи — кажется, биологический возраст Ши был уже очень велик — и мягкая блестящая чёрная шерсть большой кошки.

Ши сдвинулась, и он понял, что её ноги не шевелятся, это делали за них компенсирующие механизмы. Она не могла ходить, то ли по воли того, кто сделал с ней всё это, то ли уже из-за возрастных изменений, ведь не все их удавалось стереть.

Механизмы наклонили её, чтобы Ши могла дотянуться до Винни. Её рука скользнула по его щеке и дотронулась до затылка. Потом Винни ощутил, как тонкий шнур проскальзывает в его шею.

«Это там?» — хотел спросить он, имея в виду технический фокус комботела.

— Сперва я просто даю тебе код, — заговорила Ши, чуть задыхаясь из-за неудобной позы. — Чтобы ты мог двигаться. А сейчас… ты почувствуешь…

На миг его замутило от нахлынувшего видения леса — яркого, как никогда раньше, и Ши кивнула:

— Да, это ледокол. Рабас всё ещё может добраться до тебя, поэтому ледокол нужен. Это займёт время, не знаю, сколько точно, но не слишком много. И потом софт будет подчиняться только тебе.

Она опустила руку и выпрямилась:

— Не дай больше никому взломать тебя… кроме неё.

Шум леса всё ещё стоял у него в ушах, на зубах скрипела земля.

«Дом», — вдруг подумал Винни. Надо добраться туда.

И тут понял, что кое-что уже слушается его.

— Почему? — спросил Винни, чувствуя, как пересыхает рот от этого слова. — Почему ты…

Ши облизнула губы гибким, похожим на кошачий, языком и закончила:

— …на вашей стороне? Мне нравится твоя сестрёнка. Она очень необычная. Знаешь, что часть её логоса — искин? И потому, каждый раз как она говорит со мной, я чувствую себя человеком. Она просто смотрит на меня, без какого-либо выражения во взгляде. Что бы это ни было, я устала от жалости, отвращения и похоти. А у неё — чистый взгляд. Люди не умеют так смотреть. Дефектная, Рабас прав. Дефектная. И потому способная верно выбирать.

И тут же Винни понял, о чём Ши говорила: в его собственном взгляде сейчас точно не было чистоты, там жалость, отвращение и похоть должны были смешаться в равных пропорциях. Частично он мог винить программы, но и человеческого в этом тоже было полно.

— Если… — кажется, не только заторможенность не позволяла ему говорить, но и комботело стало сопротивляться, будто почуяло что-то, — бежать, то… как?

— Я подскажу дорогу. Тебе нужно добраться до сестры, а потом до полигона.

— Что… там?

— Вторая часть прототипа.

— А…

— А первая — это ты. Вставай уже.

Наблюдая, как он медленно поднимается — вздымается над ней горой изменённой плоти, чёрная, огромная тень, с горящими глазам — Ши снова заговорила:

— Для меня всё на этом закончится. Я провела слишком много времени с твоей сестрой, так что уже не могу служить им с той же покорностью, что и раньше. Так что… не спрашивай снова, почему я на вашей стороне. Просто время пришло.

— Хватит болтать, — уже уверенно произнёс Винни, и Ши засмеялась.

Смех был юным и заразительным.

— Комботело будет слушаться всё лучше. А потом весь контроль окажется у тебя. Сражайся вместе с ледоколом, — добавила Ши, — пусть логос тоже жаждет свободы.

— Вот за это не беспокойся, — выдохнул он, снова чувствуя ускорение. Тело принадлежало ему, он даже начал ощущать, какие его части были рождены, а какие привнесены за последние месяцы. Ещё больше контроля — намного больше, чем давал ему Рабас, даже выпуская на арену.

— Другие… — начал Винни, вдруг припомнив куски обучения. — Их тоже нужно выпустить.

Ши смотрела на него с лёгкой жалостью.

— Нет никаких других? — вопрос уже вышел риторическим. Так что Ши и не стала отвечать.

— Я ещё путаю сети, — вместо этого сказала она. — Я постараюсь удержать их, пока вы не доберётесь до полигона. Сейчас ты знаешь дорогу.

Он кивнул: вместе с ледоколом Ши передала ему и планы здания. И ещё сведения о том, что охраняет полигон. Или кто. «Положись в этом на сестру, — как будто прозвучало у Винни в голове. — Она сможет с ним подружиться… Дефектная». В отличие от Рабаса, Ши произносила это слово с восхищением.

Винни оставил рассветную комнату и Ши позади, не оглядываясь, но странная женщина и не ждала этого. Кажется, сейчас она ждала уже только того, чем же всё кончится.

«Не дай больше никому взломать тебя». А сама Ши разве не была взломана, думал Винни, скользя бесшумно по коридорам — комботело наслаждалось этой задачей, огромное, оно могло быть таким ловким. Разве Долли… не Долли сделала с ней это? Изменила её как-то, что-то сказала, посмотрела так, будто всё знает? Как взламывала льды на глубине без каких-либо аугментаций…

Он знал, где могут быть люди, где они должны быть, или слышал их движение загодя, если они вдруг появлялись в неожиданном месте. Он мог бы даже слиться со стеной, мимикрировав и обманывая и глаза, и датчики, но этого ни разу не потребовалось. Наконец, он забрался в технические туннели и прополз три уровня по самому короткому пути. И оказался в обители Ши, где всё было кожаным, бархатным, мягким, упругим, сумрачным, шепотливым, сладким и дурманящим. Раньше Ши была хозяйкой лаборатории, учёной с самой высокой квалификацией, но слишком гордой и своевольной, поэтому кто-то решил умерить её прыть. Она всё ещё была хозяйкой — этого уровня, где за закрытыми надёжно дверьми томились обитательницы… гарема? борделя? страны жалких фантазий.

Ведь у людей, приходящих сюда, подумал Винни, совсем не было воображения создать что-то… новое.

Он знал, за какой дверью Долли. Знал ещё — как будто Ши заранее стремилась успокоить его возможный гнев, — что с Долли никто ничего не сделал и что именно Ши отстояла его сестру — «Ши лучше, чем кажется». Что ж, бывшей хозяйке пока многое прощалось, и иногда Рабас или кто-то другой, ещё выше его, бывали в хорошем настроении.

Иногда, впрочем, нет.

Ши передала ему свою горечь, её история разворачивалась в одном из потоков его мыслей, но Винни не был против. В благодарность Ши заслужила хотя бы быть услышанной.

Он коснулся двери, и та как будто узнала его и открылась.

Эта комната очень напоминала рассветную, почти не отличишь. Только с потолка лился фиолетовый свет, а по стенам сбегали серебряные искры. Как можно жить месяцами в таком визуальном шуме?

Долли поднялась ему навстречу, сосредоточенная, явно понимающая, что происходит. Она будто заглянула ему за спину и нахмурилась:

— Где Ши?

Посмотрела брату в глаза:

— Ши обещала пойти с нами.

Невольно Винни отвёл взгляд:

— Вряд ли она сможет…

Голос Ши полился с потолка, мешаясь с потоками фиолетового:

— Я тебя обманула, девочка. Куда мне идти? Я и за порог не шагну, как развалюсь на части. Иди с братом.

Долли явно хотела сказать что-то в ответ, но Винни схватил её за руку и потащил за собой. Сестра вскрикнула, ударила его дважды, о чём-то заговорила… Но он старался не слушать и даже не смотреть на неё. И Долли перестала сопротивляться.

Наверное, не потому, что подчинилась. Просто голос Ши следовал за ними, от комнаты к комнате, от туннеля к шлюзу, и продолжал увещевать. Замолкал, только когда они пробирались слишком близко от кого-то, но, кажется, и тогда продолжал звучать в голове Долли — потому что сестра всё ещё к чему-то прислушивалась. Сейчас, сосредоточенный на выборе маршрута, Винни был только рад, что она чем-то отвлечена.

Ши вспоминала об их с Долли разговорах, о том, что увидела в памяти Винни, она говорила только о его сестре, не давая той опомниться, стала зеркалом, а в нём отразилась короткая ещё жизнь Долли.

Как будто Ши просила Долли не забывать, откуда та вышла.

Загипнотизированная речами Ши, сестра молчала, пока не показался люк, за которым начиналось техническое нутро полигона.

И тут Ши наконец заговорила о другом:

— Кто хранит заветный ключ? — чуть нервно, но с усмешкой произнесла она. — Сетевой змей, столь же великий и древний, сколь и мудрый… Простите за него, боюсь, я создала его совершенным.

Долли вздохнула и кивнула в ответ, хотя это Ши вряд ли могла увидеть.

Полигон был тих, все работы с прототипом закончились: он был готов к следующему этапу, утверждал голос Ши в голове. Кажется, внедрённое послание подходило к концу, Винни чувствовал, что осталось там совсем немного.

Сейчас то, что стояло на полигоне, просто охраняли.

Охранял — обещанный сетевой змей, с виду больше напоминающий огромного дождевого червя. Он обвивал что-то в несколько оборотов и поднял оба своих конца, ощутив, что кто-то вошёл на полигон.

— Вещь за барьером Кенга, — произнёс Винни, глядя на червя.

— Да, — согласилась Долли и улыбнулась криво:

— Как и я.

Она шагнула вперёд, и Винни попытался удержать её, но не сдвинулся с места. Медленно, не желая этого совершенно, перевёл взгляд на червя — и замер. Не утерял контроль над комботелом, но будто застыл в янтаре. Червь поднял один из концов ещё выше, нацелил, как копьё, — и в самом деле, конец превратился в остриё.

— Трансформер, — шепнула Долли, — как и…

Она сделала ещё шаг.

Что это было?

Как будто распахнулся бутон, выпуская зелёный, жёсткий свет. Всё в нём превратилось в тени, а тени — в скопище кодов, а те — осыпались вниз, оставляя мир прозрачным и зелёным.

И Винни уснул на мгновение. А проснувшись, увидел, что Долли по-прежнему стоит перед червём, а тот по-прежнему «смотрит» на неё одним из концов, а второй — копьё — держит готовым к удару.

Но в то же время всё стало иным. Будто они втроём — Долли, Винни и червь — перебрались в соседнюю реальность, где абсолютно всё такое же, кроме какой-то одной детали, и никогда, сколько ни ищи, не найдёшь её, а потому не будешь знать наверняка, правда ли твой настоящий мир давно утерян или ты просто двинулся по фазе так далеко, что берегов не видать.

Но эта деталь тут же явила себя: червь опустил свои концы, развернул кольца, съёживаясь в процессе, обернулся вокруг себя и завязался узлом.

И уснул.

То, что он охранял, оказалось шагающей пилотируемой мехой. Червь не только освободил её от своих объятий, но и активировал: она зажгла огни и раскрыла кабину. А в стене полигона открылся выезд в туннель.

Чтобы выбраться отсюда — прозвучало последнее из списка указаний Ши. И список, дойдя до конца, рассыпался, освобождая от себя память Винни.

— Я раньше таких не видел, — произнёс он, пытаясь понять, что же за чувство его накрывает. Восхищение? Изумление? Узнавание.

Меха была раза в три больше тех, что он когда-либо видел в мувах и симуляторах. Четыре ноги с анатомией как у насекомых, похожий на пулю корпус. И логотип как у роботов — наконец Винни смог узнать его. «Новофудзия».

— Владельцы птичьих ног? — недоумённо спросил он вслух.

— Каким бы нелепым это ни казалось, — донёсся до них слабый голос Ши, похоже, что из тела спящего червя. — Диверсификация. Их шанс выйти на новый уровень и включиться в военные игры. Это их заказ — ты и эта штука. А вместе прототип. Им тоже кто-то заплатил за это, скорее всего, из Евразии. Но это мои догадки.

— Почему вместе? — спросил Винни и удивился, что его голос вдруг дрогнул.

Долли обернулась на брата, в хмуром сосредоточенном взгляде скользнуло сочувствие… потом… вот, она посмотрела на него как раньше, когда они были грязными обитателями канализации. Тогда ведь было проще принимать решения?

А что же сейчас сдавило обручем голову? Что за странное… новое…

Пахнущее хвоей и листьями…

— Потому что вы неразделимы, — Ши звучала всё слабее. — Пилот и меха, новый, уникальный интерфейс, нужно перестроить логос, чтобы это сработало. А для такого нужно согласие — добровольное участие, поэтому они так носились с тобой…

— Носились? — недоверчиво переспросил Винни.

— Да, они были намного мягче, чем обычно, — Ши говорила это без иронии, а он всё не мог поверить. — Без доброй воли ты не сможешь пройти трансформацию до конца, это просто не заработает. А когда заработает, они клонируют твой уникальный логос. Тогда его можно будет передать другим, не таким уникальным, обычным… обычным вещам за барьером Кенга. И ты станешь прародителем армии. Разве это не мечта каждого мужика — стать прародителем народа? И потомки твои будут избраны… превращать сады в пустыни…

Она будто собралась с силами и заговорила громче, но короче:

— Используй это, чтобы убраться отсюда.

— Куда мы пойдём, Винни? — Долли шагнула к нему, взяла за руку. Её большие глаза были полны света, но теперь она этого не скрывала. — Знаешь, где мы можем укрыться? Место, что было бы похоже на дом?

— Да… — медленно ответил он, хотя это было бредом. Он не знал, не помнил ничего о том месте. Но на этом рассечённом сетями континенте, Долли права, им не спрятаться. Если ставки так высоки, Винни всё равно будут искать. Но можно переплыть… море. Океан. Укрыться на большом пространстве, где до сих пор полно пустот и безлюдных мест. Да, там грядёт непонятная война, но всё же там можно затеряться.

В какой-нибудь бескрайней степи. В тёмном лесу.

— Я сделала её незаменимой, — вдруг произнёс голос Ши, но, кажется, она обращалась не к ним. Долли и Винни переглянулись.

— Уходите… — до них снова донёсся голос Ши, но теперь какой-то… бесплотный. Как будто прозвучавший уже после того, как…

Винни потащил Долли за собой, она миг сопротивлялась от неожиданности, а потом бросилась следом сама.

Тревога была бесшумной, но Винни почуял её, хотя невидимый обруч давил всё сильнее и в ушах стал нарастать звон.

До Винни наконец дошло, чем это может быть: ледокол Ши приступил к своей последней битве с алгоритмами «Новофудзии». В глазах тоже начинало темнеть, а по комботелу прошла первая дрожь.

Винни закинул Долли в кабину и успел забраться сам, когда его пальцы вдруг свело судорогой.

Он вскрикнул — горло тут же перехватило.

Если в нём сидело понимание, как слиться с этой машиной — стать её идеальным пилотом, то оно хранилось где-то в недрах комботела, под охраной ещё сопротивляющихся льдов.

— Ты можешь?.. — выдохнул он, сам не понимая до конца, что имеет в виду, но Долли испуганно кивнула:

— Да…

И положила руку на панель управления, устремляясь сознанием к логосу мехи. «Моему логосу», — понял Винни. Они с мехой почуяли присутствие друг друга.

Недостаточно, чтобы раскрыть всё, что в них вложили. Но хватило, чтобы направить меху в туннель.

Что-то шевелилось в голове Винни, понемногу всплывало, как двигаться быстрее, как включить маскировку, наводить на цель, прятаться, лететь, нырять, уходить от погони… Но эти ошмётки невозможно было ни использовать, ни передать Долли, они тут же терялись среди треска, что стоял в его ушах, внутри головы и даже, кажется, в грудине.

Он едва видел, что меха бежит по канализационным туннелям: то ли туда вёл выход с полигона (может быть, канализация была следующим «полигоном», если и тренироваться на ком-то, то разве не на тех, кто во всех смыслах на дне?), то ли Долли удалось найти дорогу к знакомым местам.

Потом мелькание света и тени закончилось, наступил полный мрак.

Потом — вокруг плыли равнины, а с зимнего неба непрерывно текла вода.

— Как ты… оторвалась от… — он произнёс это вслух или нет?

— Меня ведёт дорога к тёмному лесу.

Вряд ли это ответила Долли. И голос тоже не был похож на её…

— …до берега теперь меньше ста километров, доберёмся за час, я проложила маршрут… — говорила Долли. И это было первое, что он осознал чётко. — Хотя… эта штука… сама проложила себе маршрут. Рассчитала, где пройдёт достаточно быстро и незаметно. Так же, как и сбила их со следа… — Долли помрачнела. — Кажется, она умнее меня.

Лицо у сестры было осунувшееся, волосы растрепались и торчали из косы во все стороны, такие же норовисты и своевольные, как всегда.

У Винни вдруг слёзы навернулись на глаза.

Потом на него хлынуло что-то, он задышал часто, согнулся — внутри таяли льды, истекали цифровой водою.

— Тебе снова плохо? — Долли быстро склонилась к нему, заглядывая в глаза. — Винни? Ты снова…

— Нет, — он сжал её плечи. — Всё… хорошо…

И тут же уснул.

—

Ускорение.

Тёмный лес. Силуэты деревьев. Светлеющее небо над головой.

Место, похожее на дом. Туда ведёт эта дорога.

Он коснулся этого — и оно распалось на его глазах.

Не было никаких родителей и их долга. Просто Винни не был человеком в глазах закона. С Винни можно было сделать что угодно.

А тёмный лес — это точка подключения. Конец трансформации — и начало трансформаций.

Туда его хотел привести Рабас.

Ничегошеньки он не нашёл в памяти Винни, потому что не было никакой памяти. До десяти лет Винни был существом из колбы. Потом его кто-то выкрал и потерял. Кто-то выпустил. Кто-то выбросил.

Всё это так и останется путаницей теней. Это прошлое может быть любым, совершенно неважно, что там случилось. Важен факт настоящего: теперь Винни здесь.

А тёмный лес, дом, путь к нему — точка подключения.

Он проснулся с мыслью, что бежать некуда. Нужно — но он понятия теперь не имеет куда.

В Евразии, огромной, как половина океана, нет того тёмного леса и той дороги. Пусть этот образ и помог логосу выстоять, а ледоколу — сделать свою работу, но в реальном мире от него нет толку.

Нет вообще ничего.

Винни открыл глаза: меха, раскрыв кабину, стояла на берегу океана. Долли была снаружи, смотрела, как волны точат землю.

Чтобы войти в волны, нужно сперва закончить путь здесь, но какой в этом смысл?

Как мало нужно было, чтобы разрушить его: всего лишь один фальшивый образ дома.

Меха была молчаливой. Действительно уникальный интерфейс: она знает, что пилоту ничего не нужно. Она следует не за командами, а за чувствами. Нужно что-то, за что он захочет сражаться. Образ дома, например.

Желание бежать прочь.

Чувство свободы.

Но у него было только опустошение.

Бегство из тюрьмы на войну, здесь не может быть хорошего конца.

Винни смотрел, как распущенные волосы Долли вьются на ветру. Белый поток. Куда привезти её? Где она сможет быть человеком?

Если в конце пути нет даже тьмы, то… важен сам путь, а не конечная точка. Важно только спасти сестру.

Даже если на том большом континенте нет дома, а есть только дикий хаос, это всё равно лучше, чем Берри, где людей считают, будто они фишки. Десятком меньше или больше — допустимые риски или случайный выигрыш, башня на взморье или канализация. Всё это — лишь число очков.

— Долли! — крикнул он. Сестра обернулась — улыбка расцвела на её лице.

Пока Долли шла к мехе, Винни коснулся цифрового леса и вошёл под его своды. Вот так.

— Ты сделала её незаменимой, — прошептал Винни. — Ведь без неё мне не за что сражаться, ты была такой умной, Ши. И такой глупой, раз когда-то пошла этой дорогой.

Долли забралась внутрь, на миг сжала руку брата и пристегнула ремни. Меха закрыла кабину.

Зарастила все отверстия и щели. Выпустила плавники.

Шагнула в волны, а потом скользнула в них, на глубину, втягивая в себя ноги, меняясь, как по волшебству, и Винни знал, что это было ещё меньшее, на что её сделали способной.

Вещь за барьером Кенга.

Как и все мы.

Амут

3535

На сопку Йоргос поднимался пешком, ночью под полной луной, по тропам его вела то ли память, то ли чутьё. То ли интуиция гибридного исчадия — оно было радо-радёшенько присвоить себе все заслуги.

С обзорной площадки он посмотрел вниз на скованное льдом озеро. Кто бы вообще поверил, что Йоргос заявится сюда в феврале, в проклятое тёмное время? Зима и смерть в этих краях — синонимы. Особенно для одиночки посреди холодной снежной пустоты, под чёрным небом.

Дальше он пошёл по дороге, хотя разницы не было никакой: «тёплый асфальт» перестал быть тёплым, может быть, сбилась программа, может, кто-то где-то решил, что теперь нет смысла тратить на него энергию. На дороге лежал такой же плотный слой снега, как и везде.

Так что можно было бы выбрать и другой путь, более короткий. Но Йоргос не думал о целесообразности, он слушал не логику, а инстинкт и привычку, и дорога для него оставалась дорогой, и слева от неё по-прежнему тянулся лес превращений, а справа — поля.

Дойдя до базы, он остановился и оглядел её: ни одного огонька, серые стены, белые крыши, пустые окна. Здесь никого нет и не было уже давно. Йоргос приоткрыл щиток тёплого шлема, потянул носом воздух, прислушался: запах всё ещё ощущался, пусть слабый, но тот самый — смертельный аромат жжённого зефира. Нет, это просто воображение. Воспоминание. Звуков почти не было, только тихо потрескивал воздух от мороза. Все говорило о том, что прежние обитатели давно покинули это место, а новых не появилось. Слишком далеко от безопасности выстоявших поселений, слишком близко к горящим полям и плавящимся скалам, слишком труднодоступно для беженцев, слишком пустынно для мародёров… Самое то для того, кто не хочет, чтобы его нашли.

Опустив щиток, он развернулся и стал пробираться дальше, к дому Консула. И замер вдруг: на базу он отреагировал спокойно, но стоило подумать о том доме, как Йоргос потерял сосредоточение, что-то всколыхнулось в груди, гулко ударило сердце, и нахлынул поток горькой живой воды.

Его воспоминания теперь утратили гладкость, они стали как вспышки во тьме, лоскуты шёлка, разлетающиеся по ветру. Взгляд выхватывал то один узор на ткани, то другой, и Йоргос всё ещё не привык к этому, всё ещё думал, что прежнее восприятие прошлого однажды вернётся. Но в глубине души давно понял, что случившаяся перемена навсегда, что это побочный эффект… а может быть — так и задумывалось. Ему не у кого было спросить.

Когда такая вспышка вдруг накатывала, он не мог её контролировать: загнать обратно в тёмный чулан, как умел делать раньше. Это заканчивалось только тогда, когда он проживал воспоминание до конца.

Поэтому теперь, проваливаясь под снег, преодолевая ещё один подъём, упрямо подбираясь всё ближе к цели, Йоргос видел перед собой не тёмный, засыпанный снегом, бесформенный силуэт с зависшей над ним луной, а залитый солнцем, большущий красный дом с блестящей крышей и старомодным крыльцом.

***

июнь, два с половиной года назад

Дом Консула стоял на подземном кабеле, как на золотой жиле: электричество и сеть в одной оплётке, пища цивилизации. Раздающий столб высился во дворе — знак истинной власти, власти Павла Скульзева над этими местами.

Йоргос сделал «домашнюю работу»: собрал о своём гостеприимном хозяине всё, что было в открытых источниках. Консул четырёх Городов, посол Межконфессионального корпуса, глава и единственный сотрудник коорд-департамента Восточносибирской Конгломерации на этой сопке, Скульзев был в таком богами забытом месте Самым Главным, а его жилище — перевалочным пунктом, базой, странноприимным домом для тех сумасшедших, что сюда зачем-то заглядывали. Иной власти на сотню километров вокруг не имелось.

И иного раздающего столба на пару десятков километров — тоже. Когда автотакси подключилось к нему минут двадцать назад, высасывая из воздуха электричество и информацию, на дисплее отразилось приветствие и пожелание доброй дороги от Консула Скульзева. Потом пискнул планшет, уведомляя, что перешёл на новую сеть.

«Удивительно, что кто-то забрался так высоко… и далеко», — думал Йоргос. Если вопрос требовал его вмешательства, Консул, должно быть, всё решал удалённо, ведь до ближайшего городка было несколько часов пути. Кроме Павла Скульзева на сопке жила только секта отщепенцев, которые плевать хотели на все его официальные титулы. Мир за пределами поселения их не интересовал.

И в таких диких местах Йоргосу предстояло провести года два или даже три, собирая материал.

Он отключил питание автомобиля, поднял глаза и увидел на крыльце Павла — тёмноволосого, крупного, крепкого, широко улыбающегося бородача.

«Ладно, — решил Йоргос. — Сейчас я выйду, и всё это… приключение действительно начнётся… И я буду жить здесь, в этом нигде, в тишине — нет инстанта, ничего нет, редкие звонки знакомым, устаревшие технологии, о которых все забыли… Тухнуть со скуки и имитировать работу, а всё потому что…»

Он открыл дверь в тёплый, сухой день, к жгучему солнцу, запаху хвои и трав. Невольно вздохнул глубже обычного, втягивая непривычный на вкус воздух…

— Здравствуй, приятель, — Павел спустился с крыльца и уже подходил к машине. — Йоргос Адамиди, так ведь?

— Добрый день. — Он слез с сидения, потянулся едва заметно и пожал протянутую руку. — Йоргос Адамиди, ваш новый постоялец… жилец? А вы…

— А я Павел, но ты наверняка и сам это знаешь. — Консул подмигнул хитро. Глаза у него были карие, весёлые. — И говори мне «ты». Давай помогу с вещами. Жить будешь на втором этаже, окна на юг, вид на горы, доступ в сеть бесплатно, вода горячая — люкс!

Люкс… Йоргос вспомнил оставленную в Городе квартиру: двадцать шестой этаж, огни Университета до горизонта, воздух с привкусом металла. Воздух здесь лучше, это правда, но всё остальное… С кем ему общаться, что делать по вечерам, как выжить зимой, когда тьма будет опускаться на горы и ни один прожектор не разгонит её?

Подхватив сумку, он поплёлся за Павлом, легко нёсшим большой чемодан.

Пора было поверить, что всё это происходит взаправду.

— Антрополог, значит? — спросил Павел в конце ужина, отставляя пустой кофейник на край дубового стола.

Конечно, Консул прекрасно знал ответ: Университет в запросе указал всё — от цели приезда до медицинской истории своего аспиранта. Йоргос пожал плечами:

— Да.

Павлу просто хотелось поговорить. Ещё бы: этот прекрасный дом мог вместить человек пятнадцать, но сейчас здесь гостил только Йоргос. В большой столовой, отделанной светлым деревом, со световым фонарём над террасой, мозаичным тёмно-красным полом, пятью крепкими круглыми столами два человека казались чем-то неуместным, нелепым: их явно должно было быть намного больше. Но в доме жили ещё только повар и горничная, как успел понять Йоргос, и тут же он задался вопросом: если здесь всегда так пусто, не приходится ли Павлу тратить всё заработанное на раздаче сети и электричества, чтобы содержать дом, выплачивать работникам зарплату? Вряд ли его административные должности действительно приносят хороший доход. А есть ещё затраты на обслуживание кабеля…

Конечно, Йоргос своими глазами видел в сети отзывы про этот дом от тех сумасшедших, кто приезжал сюда зимой кататься на лыжах — по диким склонам, без лыжни, флажков и спасателей. Но всё же вряд ли здешние края можно было назвать популярным курортом.

— Неужели этим ещё занимаются? — снова подал голос Павел, отхлебнув кофе из огромной кружки с силуэтом волка. — Антропологией?

— Д-да, занимаются, — Йоргос пожал плечами, — но как… в основном наш хлеб теперь — субкультуры. Поэтому я здесь.

— «Говорящие с животными», — кивнул Скульзев. Он снова отхлебнул кофе, не сводя хитрого взгляда с Йоргоса. — Будешь их изучать.

— Да… хотя, честно говоря… — Йоргос поколебался, но всё же решил сказать как есть. — Не верю, что соберу много материала. Это мелкая секта, сколько их там? Три дюжины? Ничего интересного — умеренное вегетарианство, единение с природой, тотемизм. Научное открытие мне здесь не совершить.

— Ну-ну, — засмеялся Павел, — не расстраивайся, брат. Может, и у них что-то интересное найдётся. Давай завтра познакомлю тебя с Вождём?

— С Вождём?

— Да, так его и зови. Он их Вождь, хранитель пути, сторож верных слов… сам у него спросишь про остальное. И их там, кстати, сорок один человек.

— Это многое меняет, — пробормотал Йоргос, но слова Павла почему-то вселили в него надежду. Может, Консул прав и даже в этой мелкой секте есть что-то примечательное?

На следующее утро Йоргос позавтракал, чувствуя себя в пустой столовой последним человеком на планете — даже повар, поставив еду на стол, исчез. Павла тоже нигде не было, и Йоргос бродил вокруг дома, не зная, на что решиться. Ничто не мешало ему отправиться налаживать связи с сектой самостоятельно, но давешняя договорённость как будто связывала руки.

Наконец, после полудня появился Консул, довольный и улыбающийся, и сообщил, что Вождь посчитал внимание Университета величайшей честью и обещал сегодня же вечером продемонстрировать один из уникальных ритуалов своего народа.

— Поверь, это тебе стоит увидеть, — заключил Павел, ухмыляясь так, будто там готовилась оргия.

Хотя… может, и правда оргия?

…Тени и всполохи метались по стенам деревянных домиков, блестящие тела, полуголые, несмотря на ночную прохладу, извивались вокруг костра, разведённого перед домом Вождя. Сам он недвижимо восседал на троне, в котором Йоргос с большим трудом признал переделанную старую металлическую кровать; длиннобородый и длинноволосый, седой, с обветренным суровым лицом, крепкими руками, жилистым телом — Вождь был именно таким, каким Йоргос ожидал его увидеть. Вплоть до раскрашенных чёрной краской ладоней, до больших стеклянных бусин, вплетённых и в волосы, и в бороду, и до грязно-красной мантии. И его взгляд — непроницаемый, волевой, обращённый в пустоту… И шевелящиеся губы, с которых не слетало ни одного звука…

Никто вообще не произносил ни слова, и Скульзев специально предупредил Йоргоса: на ритуале должно сперва царить безмолвие. Только шелест листьев, треск дров, поскрипывание ветвей — и дыхание танцующих сектантов. В танце они, конечно же, имитировали движения животных и делали это хорошо; Йоргос увидел и змей, и медведей, и собак или волков… наверное, волков, зачем им изображать собак? И ещё взмахи птичьих крыльев и бег оленя.

Он записывал видео, не веря, что всё так удачно начинается. Эти люди достигли самого дна, скатились от цивилизации к примитивности всего лет за двадцать. И дело точно было в Вожде, точно в нём… Мысленно Йоргос поздравил себя с тем, что работа оказалась намного перспективнее, чем он думал.

Танцующие застыли.

Вождь поднялся, простёр руку к своему племени и тоже замер.

Все оставались недвижимыми уже долго, и Йоргос тоже не стал шевелиться, хотя не понимал, чего они ждут. Но когда терпение его было на исходе, он вдруг понял, что тишины нет. И нет её уже какое-то время.

Был звук — тихий, медленно нарастающий. Одна низкая гудящая нота. Потом звук удвоился и утроился, становясь сильнее и громче. И постепенно все танцующие присоединились к странному пению, и когда гудение заполнило всё вокруг, они вскрикнули разом и упали, покатились по земле, дрыгая в воздухе конечностями и издавая безумное рычание.

И что-то произошло. Наверное, они перестарались, или кто-то сфальшивил, или просто у Йоргоса наконец-то сработало чутьё. Что-то переключилось у него в голове, и он увидел эту сцену такой, какой она и была: невыносимо глупой, чудовищно ненастоящей.

Он опустил руку с передающим объективом, всё ещё вглядываясь в происходящее, но уже другими глазами. А сектанты продолжали разыгрывать спектакль: они вскочили на ноги, взялись за руки, образовав хоровод вокруг костра, и принялись клекотать, смеясь и будто содрогаясь в трансе.

— Хватит! — со злостью произнёс Йоргос. Его услышал только стоящий рядом Павел. Йоргос обернулся: Консул смотрел на него с любопытством.

— Хватит, слышишь! — в этот раз Йоргос постарался перекричать мерзкий клёкот.

Люди замолчали. Вождь посмотрел в его сторону, слегка склонил голову вправо.

— Уверен, что хочешь прервать ритуал? — живо поинтересовался Павел.

— Хватит. Надо мною. Издеваться! — прошипел Йоргос, едва не плюнув в него. Он так жалел, что под рукой нет ничего, что можно сломать или разбить, только объектив. Ярость поднималась изнутри по горлу, и он заорал, выпуская её. Затем развернулся и помчался куда-то.

Скульзев догнал его на тропе минуты через три:

— В темноте ты тут навернёшься, — заботливо сообщил он.

— Зачем?! — Йоргос развернулся, оскальзываясь по грязи. Павел тут же подхватил его:

— Ну извини, брат, — в голосе Консула прозвучало искреннее раскаяние. — Тут такие… хотел сказать, как ты, но, пожалуй, что нет.

Йоргос дёрнулся, и Павел отпустил его, продолжая говорить:

— Приезжают иногда — туристы-журналисты, сетевые папарацци… Вроде, ну чего сюда переться? Горы, лишения, воздух слишком для них чистый. Жаждут зрелищ. У нас отработанная программа. Танцы под луной, костёр до неба, красота. Людям нравится.

— Ты тоже один из «говорящих»? — недоверчиво спросил Йоргос. Он ещё не простил издевательского розыгрыша, но уже понемногу остывал.

— Ну уж нет, — рассмеялся Скульзев. — Хотя звали, это правда. Просто мы с Вождём старые приятели, бок о бок тут уже тринадцатый год кукуем.

— Он и правда Вождь?

— Иногда. Но чаще — Хадиуль. Завтра я вас заново познакомлю, теперь без дураков. Лады?

Утром база выглядела совсем не так таинственно: старые, обшитые рейками дома, кое-где и кое-как подлатанные, самодельные заборы, огораживающие «внутренние дворики» — узкие, маленькие пространства, забитые хламом.

И отстранённые, но вежливые люди, занятые своими делами.

— Некоторые сейчас в полях, — сообщил Скульзев, подводя его к дому Хадиуля. Дом был такой же, как и у остальных, старый, нуждающийся в ремонте, и не скажешь, что тут живёт тот, кто именует себя Вождём. Разве что только над дверьми висели чудны́е рога — не настоящие, деревянные.

Скульзев открыл перед Йоргосом дверь:

— Заходи, гостем будешь.

Они сразу попали в гостиную, прихожей не было, только крючки для одежды справа от входа. У противоположной стены Йоргос увидел огромный шкаф с книгами — старыми, толстыми, блестящими золотым тиснением. У него зачесались руки потрогать их: когда ещё увидишь столько бумажных книг, к тому же — как кажется отсюда — в приличном состоянии.

Посреди комнаты стоял тот самый «трон» из остова кровати, теперь застланный клетчатым пледом. На паркетном, истёртом полу лежали с десяток разноцветных подушек. Это напоминало зал для медитации пополам с приёмной… феодала. Да, средневекового властителя, вершащего суд над подданными.

Йоргосу стало смешно.

— Приветствую в доме моём, — раздался низкий, гудящий голос. Йоргос обернулся: должно быть, Вождь вышел из боковой двери, от входа её не было видно.

Сегодня Хадиуль заплёл волосы в косу, но в ней можно было разглядеть всё те же бусины, и ещё листья, и мелкие цветы. Зато он смыл краску с ладоней и щёк и переоделся в свободные штаны и рубаху из тёмного, неровно прокрашенного льна. Вождь был бос, из-под края штанин выглядывали пальцы с аккуратно подстриженными ногтями.

— Добрый день, — ответил Йоргос.

— Ну, я вас оставлю, — подхватился Павел, как будто вспомнив о делах. — Беседуйте, знакомьтесь, спорьте о философских истинах.

Подмигнув, он вышел, оставив дверь открытой.

— Меня зовут Йоргос Адамиди… Не знаю, назвал ли Консул вам моё имя…

— Назвал, — кивнул Хадиуль, слегка щурясь — из дверного проёма на его лицо падал солнечный свет. — Ты прибыл к нам, чужак, чтобы изучать наши обычаи? Познать мудрость нашей культуры?

— Эм, да, — признал Йоргос. — Именно так.

— И надолго ты к нам?

— Пока не соберу материал. Сколько потребуется, настолько и останусь.

— Учёный человек не торопится, — одобрительно заметил Вождь, — ибо от спешки истина растворяется в воздухе.

Он проследовал к «трону» и уселся на него. Поёрзал на пледе.

— Какие же вопросы ты хочешь мне задать?

— Ну… — Йоргос оглянулся: сесть было негде, разве что на подушки. Как раз, чтобы Хадиуль мог смотреть на него сверху вниз.

— Как насчёт вашего имени, — рассеянно спросил он не то, с чего собирался начать. — Почему такое? Это же старое имя эвенков? Или я ошибаюсь?

— В корень смотришь, учёный человек, — усмехнулся Хадиуль. — И есть у меня длинный ответ для тебя и короткий.

— Начнём с короткого, — предложил Йоргос.

— Потому что.

Коротко и исчерпывающе, в самом деле.

— Хочешь выслушать другой ответ? — Хадиуль лукаво улыбнулся. — В соседней комнате есть стул. Принеси, если хочешь. Ответ я дам тебе действительно длинный…

—

декабрь, два года назад

— Где ты учил язык? В академии? — спросил Павел, вкручивая штопор в пробку шампанского.

— Где же ещё, — ответил Йоргос. Он смотрел во тьму за большим окном, там наверняка бродили волки, медведи, лоси и кто-то ещё, похуже и пострашнее. Духи холода и голода, вечной мерзлоты.

Только сумасшедший приедет сюда зимой добровольно. Сейчас в доме Скульзева таких сумасшедших было шестеро — сноубордисты, прибывшие за два дня до Нового года.

Сам Йоргос с удовольствием пережил бы это время в каком-нибудь городском поселении, но научный руководитель посоветовал оставаться рядом с изучаемыми субъектами, сколько Йоргос ни убеждал его, что «говорящие» празднуют точно так же, как и все остальные люди.

— И как я говорю? — спросил Йоргос, думая о том, что делают сейчас те из его коллег-аспирантов, которым повезло больше.

— Нормально. Перепрошили небось?

— Что? — Йоргос так удивился, что оторвался от созерцания тьмы за окном кухни.

— Ну, говорят, в Городе Университете непрофильные знания прошивают прямо в биоимплант, — заявил Павел. — Или колют, чик — и готово!

— Сказки, — Йоргос усмехнулся. — Про инъекции — абсолютно точно сказки. Я учил сам пять основных языков. А насчёт биоимплантов… Я «естественник».

— В Университете? — теперь изумился Павел.

— Да, в нашей Конгломерации таких очень мало, — согласился Йоргос. — И… думаю, не тайна, что большинство из «естественников» Университета — те ещё засранцы.

Павел булькнул от смеха:

— Да, ругательства в биоимплант не прошьют, небось?

Йоргос пожал плечами:

— Не знаю, что туда прошивают. По-моему, технология настолько ещё нестабильна, что… всё может произойти. Но это не значит, что нужно закидывать гнилыми овощами лаборатории или избивать инженеров. Я с такими дело не имею.

— Молодец.

Павел открыл холодильник, посмотрел на ещё две бутылки шампанского и закрыл дверцу.

— Потом, — пробормотал он. — Каждый год обещаю себе, что уговорю какого-нибудь бедного дурака поработать на первое января. И каждый год этот дурак — я. Мишка готовит вкусно пожрать и сматывается, горничные исчезают, и только я…

Он махнул рукой, но на его лице цвела довольная улыбка. Йоргос вообще не помнил, чтобы Павел когда-нибудь бывал всерьёз огорчён или озадачен.

— Так тебе здесь, наверное, хорошо? — Павел вернулся к теме. — Тут от технологий только столб у меня во дворе да подъёмники. Ну и дорога.

Йоргос помедлил и кивнул: «хорошо» — может быть, и не то слово, но ему тут… не неприятно.

— Посмотри на этих людей, они живут просто, используют простые вещи. Пусть я думаю, что это… перебор — вот так запереться на краю света, но я понимаю их стремление к естественным вещам. Я уважаю это.

— Ага, как ты заговорил! — Павел с улыбкой цокнул языком. Он смотрел на кухонный стол, заставленный едой, прикидывая, что нужно перетащить в столовую в первую очередь.

Йоргос пожал плечами:

— Это правда, теперь я не считаю их дикарями. Я уважаю так же и то, что они никого не заставляют разделять их убеждения и образ жизни. В отличие от… некоторых моих знакомых.

— Это да, — задумчиво согласился Скульзев. — Ты знаешь или нет, что у Хадиуля есть дочь?

Йоргос удивлённо мотнул головой:

— Он ни разу о ней не упоминал.

— Ну, наверное, ему нелегко… она — как ты, но помладше. В смысле, тоже учится, студентка на последнем курсе в местном вузе. Мелком, куда ему до Города Университета. Когда она захотела уехать, Хадиуль даже не отговаривал. Свобода и добровольность. Ты поэтому сюда приехал?

— Из-за… дочери Вождя? — не понял Йоргос.

— Из-за простоты их жизни. Из-за того, что ты «естественник».

— Н-нет… — Йоргос заколебался, но всё же… почему не признаться?

— Я вытянул бумажку из чайника.

Павел оторвался от созерцания еды:

— Жребий? Что, правда?

— Да. Профессор Рекем написал названия малых групп… сект, которые его интересовали, на бумажках, и мы, трое аспирантов, «выбрали» тему своей работы. Вот так вот это сейчас делается…

— Ну, не грусти, — Павел сочувственно похлопал его по плечу. — Новый год же, выпьем, повеселимся. И вообще, считай, это судьба. Ладно, пора кормить сноубордистов. А то полночь близится… а их всё нет.

—

апрель, два года назад

Отодвинув планшет на край стола, Йоргос рисовал на большом листе серой бумаги круги — обводил карандашом несколько строк:

«Попытка «миссионерства». Х. расск-ет об баз. принципах:

1. невмешательство

2. ест. цикл

3. эколог. вз/связи

4. животные говорят на всеобщ. языке (мистицизм??)»

Ниже был план работы:

«1. Поля и огороды. Система орошения (зачем? здесь достаточно осадков).

2. Не охотятся.

3. Неск-ко коз, куры.

4.…

…Просто сделай уже это!»

Последнее было посланием самому себе. Описать «экономику» общины действительно нужно было давно, этот раздел оставался пустым уже полгода, но вовсе не из-за нехватки материала. Из своего быта община тайны не делала, всё было на виду. Они арендовали плоский и обширный кусок земли восточнее базы и возделывали его. Ели яйца и пили молоко, но не трогали мясо. Йоргосу было любопытно, что случается с пожилыми курицами, но пока ни одной при нём не скрутили голову.

Но писать об этом было скучно и лень. Слишком просто. Неинтересно.

А из интересного имелись только расшифровки бесед с Вождём, где тот ненавязчиво пытался донести до Йоргоса основы учения «говорящих». И с виду это было пёстрым лоскутным одеялом из различных философских концепций. Никакой особой глубины. Но если так, что же заставляло людей селиться в общине?

В «люксе» Йоргоса умещались два шкафа, стол, кровать и дисплей на стене. Зато она была светлой из-за больших окон. Йоргос с началом весны придвинул стол к одному из них и теперь частенько застывал, уставившись вместо планшета на лес, подступающий к дому.

Сейчас деревья светились под апрельским солнцем, казалось, что за окном тепло-тепло, самое время выйти и вдохнуть весну полной грудью. Но это было иллюзией: там гулял холоднющий ветер, а по-настоящему тепло должно было стать не раньше середины мая.

И всё же Йоргос решил плюнуть на работу и прогуляться хоть немного.

Маленький участок дороги, ведущий от дома к обзорной площадке и вниз, до шлагбаума, Павел содержал за свой счёт. И раз в неделю зимой он чистил дорогу, подавая энергию от столба на обогревательные полосы по обочинам и «стаивая» снег. Потом тот выпадал снова. Сейчас дорога виднелась средь неровных, подтаивающих сугробов как единственная примета цивилизации.

На площадке Йоргос остановился полюбоваться озером: по-прежнему оно было сковано льдом, снег на берегах даже не думал сходить — там, внизу, слишком мало солнца, слишком холодно, туда весна придёт в конце мая. Вытянутое, узкое, похожее на растёкшуюся по столу лужу воды, озеро огибало одну сопку и упиралось в бок другой.

Йоргос задумчиво скользил взглядом по линии берега, когда что-то привлекло его внимание: всполох света. Маленький костерок меж камней, у самой кромки льда. И рядом — тоненькая фигурка с развевающимися на ветру очень длинными светлыми волосами. Женщина или девушка.

Он невольно улыбнулся: почему-то от неё было тяжело отвести взгляд. Отсюда она казалась такой хрупкой и маленькой и ещё одинокой, но в то же время — именно там и было её место. Как будто она не пришла туда, на камни, к озеру, а родилась среди них, поднялась, как дерево из маленького ростка.

Йоргос нашёл глазами нижний край подъёмника: как-то далеко. И внизу придётся пробираться по камням, да и наверху до него ещё идти. Может быть, фигурка исчезнет, пока Йоргос будет спускаться к озеру. Но всё равно, ему очень хотелось посмотреть, кто же эта женщина. Узнать, что она там делает.

Прошёл почти час, пока Йоргосу удалось добраться до костерка, но женщина… молоденькая девушка была ещё там. Она с интересом смотрела, как он перелезает через камни, а он всё время забывал глядеть под ноги, ему хотелось побыстрее увидеть её вблизи.

Вряд ли ей было больше двадцати. Пока он спускался, длинные волосы она уже заплела в косу, наверное, они мешали на ветру. Хрупкая, невысокая, со светло-серыми, прозрачными глазами, одетая в слишком большую куртку и длинную шерстяную юбку, она казалась подходящей этому месту всяко больше, чем он сам. Йоргос вдруг представил, как смотрится рядом с ней — выше её на полторы головы, широкий, смуглый, носатый — семейная черта, и ему стало смешно. Отелло и Дездемона.

— Здравствуй, — сказала девушка, когда между ними осталось не больше трёх шагов, и протянула ему узкую ладонь. — Ты Йоргос, правильно?

Он кивнул и пожал её тёплую руку.

— Я Хенна. Хадиуль — мой отец.

Значит, она старше, чем кажется, решил Йоргос. Но зато понятно, откуда эта её «уместность»: она живёт тут много лет.

— Здравствуй, — произнёс Йоргос. Хенна вытянула свою ладонь из его, и он смутился: почему-то забыл, что всё ещё держит её за руку. Зато теперь как будто чего-то не хватало.

Хенна повернулась к озеру и сказала в пространство:

— Я знаю про тебя всё, что знает отец. Он всё мне рассказывает об общине.

— Знаешь что? — с интересом спросил Йоргос.

— Ты антрополог. Исследователь. Описываешь наш быт, верно? — она всё ещё смотрела на озеро, но Йоргос подозревал, что она следит за ним краем глаза. Он кивнул.

— И ещё ритуалы, так?

Он усмехнулся:

— Да уж.

— Отец показал тебе тот… спектакль, — признала Хенна. — Да, он ненастоящий. Но это не значит, что настоящих нет. Если хочешь…

Она повернула голову и наконец-то посмотрела ему в глаза — взгляд её был почти материальным, в светлых зрачках отражалось небо, и Йоргос невольно сглотнул, чувствуя, как побежали мурашки по телу.

— Можешь стать свидетелем моего.

— Ритуала? — хрипло переспросил Йоргос.

— Конечно, — она кивнула. — За этим я и вернулась. С десяти лет в этот день я спускаюсь к озеру, одна, развожу костёр, вдыхаю запах талой воды от него и становлюсь самой собой.

— Метафора?

— Вовсе нет, — она с улыбкой качнула головой. — Ты увидишь. Сегодня особенный день, во-первых, мне исполнилось семнадцать, во-вторых, этим вечером я решу, остаться ли мне в общине или вернуться в Сомолам. Когда я почувствовала твоё приближение, подумала: возможно, то, что ты оказался здесь, — это знак… Ну или нет.

Она коротко засмеялась. Сунула правую руку в карман куртки, достала и бросила в огонь пучок сухих трав.

— Остаёшься на ритуал? — спросила Хенна.

Йоргос медленно кивнул. Он пытался сообразить, почему дочь Вождя так молода, он представлял её старше — студентку, почти выпускницу. И почему она вдруг ни с того, ни с его предложила ему наблюдать за ней? Но ещё его беспокоил другой вопрос:

— Я могу сделать видеозапись?

— Нет, — Хенна поморщилась. — Давай без техники. Только непосредственное восприятие. Положись на свою память, свидетель. И не говори ни слова, пожалуйста, пока я не уйду.

Она дёрнула собачку молнии и стряхнула куртку на землю — юбка оказалась платьем с коротким рукавом. Хенна поёжилась на ветру, стянула кроссовки, потом выпрямилась, наклонила голову и перевела взгляд на огонь костерка.

Йоргос отступил на шаг, не зная зачем. В Хенне что-то изменилось — в том, как в её глазах плясали отблески огня, как плавно согнулась её шея, приподнялись плечи, как едва заметно шевелились пальцы свободно повисших рук. Она прикрыла глаза, приоткрыла рот и издала тихий звук.

Йоргос уже слышал подобное — это напоминало клёкот на фальшивом ритуале, только звучало намного тише, мягче… и теперь было исполнено смысла. Воздух над костром сгустился, поплыл волнами, как поверхность кривого зеркала, и Йоргос моргнул удивлённо. Не стоило этого делать: до того он видел Хенну, а когда снова поднял веки, вместо неё было что-то другое.

Изогнув неестественно удлинившуюся шею, раскинув непропорционально большие руки со сросшимися пальцами, балансируя на тонких когтях, в которые обратились пальцы ног, существо дрожало на поднявшемся ветру. На голове его средь светлых волос росли длинные мягкие перья, губы вытянулись, платье облепило меняющееся, плавящееся тело, но глаза оставались прежними — светлыми, внимательными, притягивающими. Глядя в них, Йоргос понял, что бояться нечего. Ничего плохого не случится ни с ним, ни с кем-либо ещё, ни со всем миром. Он никогда не был так спокоен, его дыхание стало глубоким, а сердце билось в том же ритме, что слышался в клёкоте существа.

Оно взмахнуло руками, уже такими широкими, что вполне сошли бы за крылья, и приподнялось над землёй… на полметра, метр… а потом просто исчезло.

Йоргос очнулся, когда костерок уже прогорел. Он огляделся растерянно: не было ни следа Хенны, исчезла не только она, но и брошенные на траву куртка и кроссовки.

Он провёл рукой по лицу, уставился на едва тлеющие угли и рассмеялся: травы! Хенна что-то бросила в костёр. Может быть, ритуал её и настоящий, почему бы девушке не завести привычку приходить в день рождения на озеро поразмышлять в одиночестве? Но вот превращение ему померещилось под действием… чего-то. И стоит узнать, чего именно, это интересно.

Затоптав угли, всё ещё улыбаясь, Йоргос побрёл обратно к подъёмнику.

—

апрель, год назад

Он стоял на обзорной площадке, смотрел на озеро. Как и в прошлом году, в тот же день. И всё было так же: лёд на воде, пронзающий ветер, слабое холодное солнце, что иногда прорывалось сквозь хмурые тучи. Но Йоргос торчал здесь в одиночестве уже пару часов, шагая туда-сюда, подпрыгивая, похлопывая себя по телу, и всё вглядывался в берег далеко внизу. В надежде увидеть маленькую фигурку, всполох пламени костерка.

Хенна говорила, что приходит сюда каждый год. Со временем это стало казаться ему обещанием свидания.

Конечно, за истёкший год Йоргос видел Хенну ни раз: на базе, среди общинников, в доме Павла, иногда встречал на дороге бредущей от площадки или к ней. Они здоровались, перебрасывались несколькими фразами, Хенна небрежно скользила по нему гипнотическим взглядом, и Йоргос застывал или вздрагивал, чувствуя сладкое напряжение. Трудно не понять, что это такое: она притягивала и возбуждала его. И не обращала на него внимания.

Они даже ни разу не обсудили случившееся на озере. Что это было? Что-то сродни шаманскому трансу? Наркотическое опьянение? Какая-то техногенная иллюзия?

Он в тот же вечер записал увиденное подробно, но не включил в отчёт. Каждый месяц он отсылал научному руководителю выжимку из собранного материала, отмечал сделанное в графике работы и получал в ответ неизменное «одобр.» без каких-либо комментариев. Ему давно казалось, что профессор и Университет забыли про него. Запросы о том, может ли он приехать в Город, оставались без ответа вообще. Его будто засунули в тёмный угол чулана, чтобы не мешался, и вспоминали о нём, только когда он подавал оттуда голос. Работа тем не менее уже подходила к концу, а значит скоро они услышат из чулана не просто голос, а требовательный крик…

Всего трижды Йоргос заставал Хенну в доме её отца, когда приходил к Хадиулю по каким-то вопросам. Вождь настоял на том, чтобы лично проверить итоговые записи Йоргоса об учении «говорящих с животными». Кажется, это было ему на самом деле важно. Йоргос не знал, всерьёз ли надеется Хаидуль, что кто-то там, в далёком и большом Городе, прочтёт слова его мудрости и уверует.

Всякий раз Хенна тут же оставляла их одних, лишь легко кивнув Йоргосу, и он позже не мог найти её на базе. Он знал, что она живёт отдельно от отца, и быстро выяснил где. Дважды он решался постучать в её дверь, но не получал ответа. Иногда он думал, что она пряталась у кого-то в доме… нет, не пряталась, просто была в гостях. При мысли, что этим кем-то мог быть мужчина, Йоргос на секунду сходил с ума.

У него не было ни прав на неё, ни оснований думать, что однажды между ними что-то случится. Но для его глупого тела это не имело никакого значения.

— Ты не замёрз?

Он резко обернулся: Хенна смотрела на него, слегка наклонив голову вправо, так часто делал и Хадиуль. На её губах была лёгкая улыбка, в глазах отражалось серое небо.

— Нет… да, — он внезапно запутался. И во рту почему-то пересохло. — Ты… не спустишься туда сегодня?

— Нет.

— Ты говорила, что делаешь это каждый год… — немного растерянно возразил он.

— Прошлый был последним, — спокойно ответила она, переводя взгляд на озеро. Йоргос сразу почувствовал себя увереннее. Он терялся, когда она смотрела на него, хотя и жаждал этого взгляда.

— В прошлом году я поняла, что больше не хочу.

— Неужели… это я всё испортил? Моё присутствие? — его сердце упало.

Хенна не ответила, лишь едва заметно дёрнула левым плечом. А потом улыбнулась, глянула на Йоргоса иначе, чем раньше:

— Я загадала, что если ты придёшь сюда сегодня, я кое-что скажу тебе. Ты уже бывал в лесу превращений на летнее солнцестояние?

— Где?!

Она засмеялась, видя его растерянность. «Ей просто нравится мучить меня», — подумал Йоргос. Он тут же уверил себя, что она прекрасно знает о его чувствах и желаниях. Не может не знать. И ему хотелось разозлиться на Хенну, но это было просто невозможно.

— Приходи в этом году. Я скажу отцу, и мы не будем прятаться, — сказала она и пошла обратно к поселению.

— Что было в пучке тех трав? — выпалил Йоргос ей в спину. «Чем ты приворожила меня, маленькая ведьма?»

— Всего лишь ромашка и мята! — не оборачиваясь, крикнула она в ответ.

—

май, год назад

Ткнув «Отправить», Йоргос закрыл глаза. Собранная «рыба» диссертации ушла научному руководителю, последний шаг на долгом пути возвращения к цивилизации. Предпоследний — если будут нужны изменения, требующие его присутствия здесь, дополнительных исследований. Но каких исследований?

Он выжал из общины «говорящих с животными» всё что можно. В итоге…

Йоргос не мог сказать, что эти полтора года были для него потеряны. Любой опыт — ценен, а жизнь здесь — скучноватая, но хорошая, ему временами даже нравилась. Но Университет… Город ему снился, и в последнее время всё чаще. Он родился там, он вырос в пространстве, заполненном не природой, а людьми и домами до неба. И ему этого не хватало. Он не привык к горам, скорее, привык их терпеть.

Он надеялся, что ему позволят закончить работу в самом Университете, и так и написал в отчёте: полевые исследования закончены. «Полевые исследования», надо же…

Как только избавится от этой темы, получит степень, а с ней и свободу выбора, то займётся чем-то действительно интересным, таков план. Андеграундными городскими субкультурами, например. Сообществами предельно аугментированных.

Визуальной мифологией трансгуманизма.

Он с удовольствием оставит и эти места, и мысли о странной девушке, иногда не дающие заснуть. Он отдавал себе отчёт, что нет толку давать волю поселившимся в нём желаниям… даже будь хоть малейший шанс на их воплощение. Его будущее не здесь. Но держаться было нелегко. Ещё одна причина, чтобы уехать отсюда как можно скорее.

Пока же Йоргосу хотелось отпраздновать завершение работы над черновиком. Он уже давно решил, как именно это сделает: потратит часть сэкономленных средств — стипендию ему всё-таки платили, а транжирить её тут было не на что, — вызовет дорогущее автотакси, отправится в один из городков в округе, возможно в Сомолам, в самый их презентабельный ночной клуб.

Он дважды решался выбраться из глуши; один раз был в мелком поселении, жители которого гордо, но незаслуженно называли его городком. Они не видели настоящих городков и тем более Городов — агломераций, растянувшихся на сотню-другую, а где-то и на тысячи километров (сплошные предместья), имеющих самоуправление и породивших собственные народы и диалекты. Второй раз Йоргос рискнул серьёзнее потратиться на дорогу и оказался в Сомоламе, уже действительно походившем на городок, пусть и захолустном. Тамошние люди, и улицы, и трафик, и огни, засвечивающие звёзды, всё-таки напомнили ему об Университете.

Настоящие Города были слишком далеко. Так что Сомолам оставался неплохим компромиссом.

Спускаясь на ужин, Йоргос улыбался своим мечтам. У входа в столовую его окликнули:

— Эй, чужак!

Он затормозил, вертя головой, и только тогда заметил в холле одного из общинников — Дюлунчу, мрачного, тёмного, замкнутого человека среднего возраста. Одного из тех, что мирились с присутствием Йоргоса только по воле Вождя.

— Здравствуй, — сказал Йоргоса, подходя к Дюлунче. Сам общинник с места не сдвинулся. Что он тут вообще делал?

Если большинство «говорящих с животными» казались Йоргосу вполне адекватными, даже Хадиуль, изредка, конечно, съезжавший на пафос или религиозные откровения, то Дюлунча давно заигрался. То ли он настолько поверил в «учение» Хадиуля, то ли всегда был немного не в себе, Йоргоса не интересовало, в чём именно дело. В рамках исследований ему пришлось пообщаться со всеми, и от Дюлунчи он с тех пор держался подальше. И специально для этого постарался получше его запомнить.

Хмурясь, общинник сразу взял быка за рога:

— Откажись!

— Э-э… Не понял…

— Отвергни предложение Хенны. Не оскверняй своим присутствием священную ночь солнцестояния!

Йоргос растерялся. Дюлунча принял это за сомнения и решил надавить:

— Ты чужак, тебе не место здесь. Не место в лесу превращений, ты должен уйти. Я говорил с Вождём, но ты очаровал его обещаниями славы, он забыл, как это опасно…

В глазах общинника мелькнула горечь. Йоргос же пришёл в себя:

— Ты здесь без одобрения своего Вождя, так? — сообразил он. — А его дочь знает, что ты собрался угрожать мне?

— Это не угроза! — Дюлунча отступил. — Прости, если тебе так показалось. Это просьба. Просьба отчаявшегося человека. Вождь во всём потакает дочери, а Хенна не понимает, что творит. Она так молода…

Что-то в интонациях Дюлунчи насторожило Йоргоса. За пару секунд от недоумения и раздражения в нём не осталось и следа, вместо них появилась бешеная, чёрная ревность, как будто он имел на это право; она поднималась чуть ли не из желудка, горечью и горячей волной, и Йоргос, едва сдерживаясь, задал тихий вопрос:

— Что ты сказал?

Ему и самому это показалось до жути нелепым, но Дюлунча думал о своём, бормотал, отведя глаза:

— Я говорил с ней, говорил с ним… Я был одним из тех, кто пришёл первым… Я был всегда, я был с ним, я видел, как она росла…

— И теперь, — сквозь зубы произнёс Йоргос, делая к нему шаг, — ты думаешь, что она принадлежит тебе?

— Что? — удивлённо переспросил Дюлунча, но глянул в глаза Йоргосу, всё понял и мгновенно переменился. Рыча, он прыгнул вперёд… и упал, наткнувшись на внезапно выросшего перед ним Павла.

Только что Консула не было в холле, но вот он уже отодвигал ногой скулящего и свернувшегося в комок Дюлунчу и предостерегающее протягивал ладонь к Йоргосу.

— Знай своё место, — презрительно сказал Павел общиннику. — Забыл, чему тебя учили? Никаких драк тут.

Тот дёрнулся и проныл:

— Он виноват…

— Пошёл прочь! — прикрикнул Скульзев. И Дюлунча немедленно встал на четвереньки, прополз несколько метров и только тогда сообразил подняться.

Глядя ему вслед и тяжело дыша, Йоргос спросил:

— Что это было?

— Ты тоже успокойся, приятель, — посоветовал Павел. — Дюлунча давно с катушек съехал, а тебе-то зачем?

— Ладно, — согласился Йоргос. Спорить со Скульзевым было бесполезно.

— Вот и ладушки, — Павел только теперь опустил руку. — Ужинать шёл?

— Нет, — соврал Йоргос. — Пойду-ка я обратно.

Павел пожал плечами.

Йоргос вернулся в комнату; сердце ещё стучало учащённо, а он не понимал, что вообще произошло. Ладно, дикарь Дюлунча спятил, но ведь и он сам едва не набросился на общинника с кулаками. Это всё горы, от здешней скуки он постепенно сходит с ума. И от Хенны… Выбраться хоть ненадолго бы.

Йоргос включил планшет и увидел, что от администрации Университета пришло письмо. Профессор точно не мог прочесть работу за эти полчаса, так что ж тогда?..

В сообщении Йоргосу предлагали через четыре дня прибыть на консультацию с научным руководителем. В приложении висели гостиничная бронь и тикет на трансфер от базы пребывания до Университета — автотакси, самолёт и даже Городское метро.

Йоргос присел на кровать, провёл руками по лицу — и засмеялся от облегчения и радости.

Вечером, накануне встречи с профессором, выйдя из гостиницы, Йоргос достал инфоком — маленькую таблетку, крепящуюся за ухом. В Университете такое носить старомодно (но для «естественника» без имплантов — единственный вариант), а в горах — не нужно. Там никто не передаёт и не принимает такого количества данных, нет ни рекламы, ни конференций, ни социальных надстроек, ни мгновенных новостей.

Сегодня Йоргос специально дотянул до вечера, предвкушая… мечтая сделать этот момент символом возвращения домой. Йоргос надел инфоком, и знакомая волна инстантного трафика поглотила его.

Он на мгновение ослеп и оглох, но навык «ныряния» так просто не пропьёшь. Если с детства растёшь, поглощая и отвергая такое количество информации, ориентирование в ней становится инстинктом. Разум быстро вспомнил, как со всем этим управляться, и Йоргос с наслаждением втянул в себя поток местных новостей.

Конечно, кое-что он читал в сети, сидя в своём горном «люксе» и тоскуя. Но всё это была мёртвая информация, лишённая непосредственности момента. В ней и смысла почти не было, она состояла из аналитики или жареных фактов, а ни чужие выводы, ни «шокирующие» подробности Йоргоса не интересовали. Всё это он давно привык считать мусором. Традиционные соцсети были почти пусты, всё творилось в инстанте. Ещё бывало, знакомые откликались, выходили на связь… редко. Так что и знакомые перестали быть знакомыми. Одиночество оскалилось в хищной ухмылке: теперь не спрячешься, не соврёшь самому себе. Тишина и глухота. А здесь… Город говорил. Тысячи голосов в одну и то же миллисекунду высказывались на сотни тем. Информационное море волновалось, накатывался и отступал прибой, менялись рисунок береговых линий и схема течений… Инфопространство жило.

Сначала он просто слушал всё подряд, бродя по улицам и перебирая каналы, потом подключился к «своим» — к конференции «естественников».

И не узнал её. Он ещё помнил, какими они могут быть агрессивными, но даже для них это всё было слишком. Добрый десяток «горящих» дискуссий на тему того, что деволюция должна состояться. «Деволюция» — их любимая тема, что-то вроде революции наоборот. Разумеется — технологической.