Бесплатный фрагмент - Несекретная история

Предисловие

«Все тайное когда-нибудь становится явным…»

Этот миг подобен откровению — именно так три десятилетия назад советский народ, и я, студент университета, в том числе, узнал о перипетиях и хитросплетениях атомного проекта. И не где-нибудь абстрактно в России, а здесь, у себя под самым «челябинским боком» — всего-то в нескольких километрах от Свердловского тракта или дороги М-5 Урал. Узнал о «Сороковке» (Озерск), «Семидесятке» (Снежинск), «Златоусте-36» (Трехгорный), узнал о ядерном щите и аварии 1957 года, узнал о властителях дум в ядерной физике и об их кремлевских «властителях», узнал о тех, кто создавал целую отрасль на местах: на берегах Иртяша, Синары, Юрюзани.

И чем дальше шло время, тем больше было этих «узнаваний». Впечатления (прежде всего, от прочитанного) становились историческими заметками, складывались в небольшое путешествие по закрытым городам. Лишь позднее мне удалось посетить все три южноуральские «запретки» — увидеть своими глазами эти «необычные обычные города», почувствовать их характер, переброситься «парой слов» с жителями.

В общем, слова и накопились за все эти годы. Да и шутка ли — выписать не просто историю городов, а становление целой отрасли, таинственной и пугающей! К тому же эта безумная история оказалась запрессованной в считанные десятилетия — мизер в сравнении с вечностью. Города, созданные и заточенные под атомный проект, даже по отношению к историческому процессу стоят на особицу. Здесь нет той медленной событийной поступательности, которая свойственна старым городам; здесь история не вызревает в недрах, не произрастает, меняясь со временем в характере; здесь все и сразу, подобно падению метеорита — стремительно и по государственной воле.

Да, все закрытые города появлялись по одному сценарию, по одному сюжету. Но зато какие вариации, диалоги, сцены, фон! Свои мифологические интуиции, наполненные чувством свободы, и маленькие радости жизни за охраняемым периметром. Свое городское пространство, выведенное каллиграфическим почерком ленинградских архитекторов, и буйство цветочной фантазии под хвойный сосновый запах. Свои городские и заводские легенды, приправленные таинством технологий, и люди, которые сами становились легендарными.

Вот об этом и хочу рассказать — воздержавшись от академической сухости (это не научное исследование, хотя база источников полна и точна) и от визуальных брызг в виде иллюстраций (памятуя о чужих авторских правах и веруя в воображение читателя). Поэтому — просто заметки, несекретная прогулка по неизвестной истории закрытых городов…

Челябинск, 2019 г.

Озерск

Сидя на берегу Иртяша

Возможно, не очень-то правильно начинать историю города с незатейливых личных воспоминаний. Но «впечатления о неведомом» подспудно довлеют над историческими записками.

Это было в начале 1990-х годов, когда я приехал учительствовать в Каслинский район и у меня появились первые друзья в здешних краях. Мы сидели вечером на берегу Иртяша, естественно, со стороны Каслей, разложив на большом сером валуне нехитрые дружеские закуски, — и всматривались в противоположный берег, где над лесными верхушками высовывались озерские многоэтажки. Высовывались крайне неосмотрительно, небрежно, «несекретно». Но город был словно локоть — близок, а не укусишь.

Мне тем временем рассказывали различные байки, которые в обилии ходили среди местного населения — начиная с бронированного автомобиля Лаврентия Берии и завершая радиоактивным кыштымским гуманоидом Алешенькой и прочими кызылташскими мутантами.

И сейчас, приступая к заметкам, я понимаю, что сколь бы много ни открывалось информации, какой бы исторически насыщенной она ни была, от «неведомого характера» Озерска не избавишься.

Стремительный век

История советского атомного проекта сегодня расписана подробно, «с картинками» — с многочисленными воспоминаниями, исследованиями, документами, свидетельствами. Обрастает подробностями и история города, волею судьбы и государственных задач вписанная в этот сумасшедший по своей стремительности и напряженности проект, который реализовывался на южноуральской земле «всенародно» и «всесекретно».

История Озерска и вправду похожа на реактор. Чрезвычайно насыщенная, спрессованная в столь коротком промежутке времени, отделенная от мерного течения уральской бытийственности, опасная и непредсказуемая, она попеременно принимает черты характера того или иного завода на территории химкомбината «Маяк», черты характера тех людей, которые строили и комбинат, и город. И напряжение этой истории, рожденной в мировом урановом противостоянии, зашкаливает.

Только с подобными оговорками можно попробовать — попытаться — приоткрыть озерские десятилетия.

Историческая база о Базе-10

Когда в начале 1990-х годов вышла книга В. Новоселова и В. Толстикова «Тайна «Сороковки», она, как это принято говорить, произвела эффект разорвавшейся бомбы — ее читали запоем, поражаясь масштабом описанных событий. Ее, ходившую по рукам, было сложно найти — не «спасал» даже дополнительный 20-тысячный тираж. К счастью, мне удалось «выцыганить» крайне зачитанный экземпляр. Эта книга пусть не подробно, но широкими, сочными мазками открывала историю Озерска.

Сегодня продолжение этой истории, может быть, не столь шумное, большей частью перешло в интернет. Созданы полнотекстовые электронные базы — как по истории города, так и непосредственно по «Маяку». Опубликованы разнообразные статьи, исследования, воспоминания. Вышли мемуары инженеров-атомщиков, руководителей отрасли — того же Ефима Славского, например. Прочесть все за один присест явно не получится. На это и не рассчитываю, отправляясь в путешествие по озерским улицам.

Важно одно: люди ценят и хранят свою историю, и это достойно уважения…

Война после войны

«У России хотят отнять Победу» — именно в таком ключе, помимо чувства ужасающего варварства, была воспринята атомная бомбардировка японских городов Хиросимы и Нагасаки. И высказал эту мысль директор Ленинградского Радиевого института, первый руководитель «Урановой комиссии» при АН СССР, академик Виталий Хлопин, прекрасно понимавший суть этого «акта устрашения».

Атомное противостояние началось еще до Великой Отечественной войны. Но теоретическая физика обрела практические очертания в виде нового оружия лишь к лету 1942 года, когда пришла шифровка об англо-американском проекте «Трубные сплавы» — будущем «Манхэттенском проекте». Одновременно с боями за Сталинград начиналась битва за уран, которую повел А. П. Завенягин, возглавивший Девятое управление в системе лагерей НКВД. А в феврале 1943 года решением Государственного Комитета обороны принято решение о создании единого научного центра по разработке атомного оружия во главе с И. В. Курчатовым.

Начало «войны после войны» будет положено 20 августа 1945 года — в этот день также решением ГКО был образован Специальный Комитет, чьи директивы приравнивались к постановлениям Совмина и подлежали беспрекословному исполнению. Возглавил комитет Л. П. Берия.

А через два месяца Спецкомитет утвердил место под строительство промышленного реактора…

Стратегическое место

В истории случайного мало, и в выборе стратегического места под первый реактор было некоторое предопределение.

«В районе Кызылташа на берегу Течи возможно создать опорный пункт… Тыл опорного пунка скрыт лесом, обстрел хороший… Артиллерийские батареи можно расположит: одну у дороги Кыштым-Метлино в лесу, другую — в одной версте к западу от заимки за хребтом, третью у дороги Улагач–Кыштым… Между озерами Иртяш и Кызылташ обстрел получится от одной до трех верст…»

Этот документ родом из контрразведки А. В. Колчака — как раз накануне сокрушительного разгрома его армии. Стратегическое место перехода через Уральские горы, тем не менее, не стало ни укрепрайоном, ни полем битвы за власть — в июле 1919 года колчаковцы оставили кыштымские земли практически без боя.

Свой стратегический статус район Кызылташа и Иртяша получит через четверть века.

Вода, ветер и медные трубы

Место под реактор было выбрано идеально — поэтому практически не было споров вокруг будущей площадки.

Во-первых, здесь было достаточно водных ресурсов, необходимых для работы реактора — целая система озер под руками! Вода была ключевой — в прямом и переносном смыслах. На «Маяке» всем известно классическое предупреждение И. В. Курчатова начальникам смен: «Предупреждаю, что в случае остановки подачи воды будет взрыв, поэтому ни при каких обстоятельствах не должна быть прекращена подача воды. В крайнем случае, может быть остановлена вода рабочего хода. Вода холостого хода должна подаваться всегда».

Во-вторых, место удивительным образом обеспечивало и режим секретности, и кадры. Старопромышленный район, в котором сложилась своя школа подготовки квалифицированных специалистов, способных решать самые сложные задачи в экстремальных условиях, находился в глубине, но все же в центре страны; в стороне, но не совсем далеко от крупных индустриальных городов и транспортных путей; с характером «медвежьего угла», но все же обжитой.

Наконец, «в пользу реактора» складывались и природные особенности: болотистая почва сменялась скальными породами, речные протоки связывали озера воедино, удачной оказалась и роза ветров. Кстати, с ветром произойдет своя примечательная история.

Полет «Дугласа»

Ветер многое значил. Ефим Павлович Славский, тридцать лет возглавлявший «атомное» Министерство среднего машиностроения, вспоминал: «Чтобы выбрать место, где грамотно „посадить“ реактор атомный, мы изучали воздушные потоки и местность. Определяли длительное время, потому что предполагали, что радиация будет выходить в атмосферу…» Поэтому вопрос — откуда ветер дует? — был далеко не праздным.

В первоначальных задумках комбинат и город были поменяны местами: под реактор отводился берег Иртяша, под город — берег Кызылташа. Рокировка произойдет осенью 1945 года. «В один из относительно ясных дней над озерами между Каслями и Кыштымом долго летал двухмоторный «Дуглас», в котором находились генералы Завенягин, Комаровский, другие участники изысканий. При облете, когда окончательно определялся план размещения завода и города, разгорелся спор: где именно и что ставить.

Тогда руководитель изыскательской партии В. П. Пичугин и задал тот самый вопрос о ветре. Комаровский потребовал прекратить облет территории и садиться: «Будем изучать розу ветров!» В итоге дополнительных исследований будущий Озерск разместили с наветренной стороны — на Иртяше…

Красные от земляники

Василий Петрович Пичугин, начальник отдела изысканий Челябметаллургстроя, знал, о чем говорил. Не прошло и месяца после Великой Победы, как он вместе с другими изыскателями-геологами отправился на разведку. Они прошли сотни километров, изучив сначала места вокруг Синары и Иткуля — там, где сейчас стоит Снежинск, — а затем спустились к Теченским просторам.

Это был самый разгар лета. Все вокруг было усыпано земляникой. Рассказывают, что к вечеру кирзовые сапоги изыскателей «раскалялись докрасна» от подавленных ягод.

Смутно, лишь в общих чертах представляя производственный проект, группа Пичугина, разложив ландшафт на составляющие, подготовив геологические и геодезические записки, все же попыталась вписать в пейзаж будущие промышленные объекты и жилые поселки.

На старой демидовской дороге

В уральских пейзажах нет ни суетности, ни эльфийской сказочности. Старая демидовская дорога, соединявшая Касли и Кыштым по юго-восточному берегу Иртяша, пропадала среди сосновых и березовых лесов, осиновых колков в низинах, боярышника, рябины и черемухи. В болотистых местах царствовала осока, тянулся выше человеческого роста тростник. Токовали тетерева, вздымались вверх куропатки, ухали глухари. В береговых зарослях водились бобры и ондатры, по лесам сновали шустрые зайцы и бродили величавые лоси.

Хватало места под солнцем и человеку. Вокруг будущего комбината располагалось несколько маленьких поселков: на берегу Кызылташа — вотчины совхозов «Коммунар» и «Смычка», на Иртяше — поселок Старая Теча и корундовая фабрика при нем. Кстати, Теченское рудоуправление лелеяло надежду приступить к разработке Кызылташского месторождения корунда — но, увы…

Поздней осенью 1945 года — 9 ноября, сразу после праздников, по первому снегу и морозу — тишина демидовской дороги была нарушена группой строителей во главе с Д. К. Семичастным. Этот день и открывает историю Озерска. А на следующее утро Я. Д. Раппопортом был подписан приказ №26 «Об организации строительного района №11». Яков Давыдович станет и первым начальником строительства комбината.

Время прибытия

Первых строителей, прибывших с Челябметаллургстроя еще в конце декабря 1945 года, разместили в животноводческих постройках ближайшего совхоза, предварительно вычистив их и соорудив двухъярусные нары. В прежнем гусятнике разместился медпункт. Для инженеров-строителей утеплили веранды летнего пионерского лагеря. Веранду делили на две половины, в каждой было по одиннадцать кроватей и одной печке.

В январе 1946 года на стройплощадку прибыл и первый военно-строительный батальон. Прибыл ночью, поэтому солдатам пришлось поротно греться в общежитии-бараке, а уже утром вырос городок из утепленных палаток. Офицеры вместе с семьями разместились на частных квартирах в Кыштыме и Метлино.

По весне вырыли первые землянки для военных строителей. Огромные, в 50 метров длиной, перекрытые бревнами, они вмещали до ста человек. Жить в них долго было невозможно, поэтому батальоны сразу же по теплу приступили к строительству бараков. Но землянки исчезнут не скоро. Они составят основу первого лагерного участка: в огражденной зоне землянки строились из расчета 1,3 кв. м на заключенного.

В 40 тысяч лопат

Вообще, народ прибывал постоянно. Основной поток военных строителей и спецконтингента придется на начало лета 1946 года. С «Челябметаллургстроя» сюда будет переведен строительный полк и начнется строительство лагерных участков.

В репрессивной по своей сути советской системе координат мобилизовать на строительство огромное количество людей не составляло большой проблемы. Военные шли по приказу, остальные — по «указу». Так, в августе 1946 года, когда начались работы по рытью котлована для реактора, на берегах озера Кызылташ стояли 4 воинских гарнизона — 11 тысяч человек. К концу года, кроме военных строителей, здесь трудилось уже около 40 тысяч человек.

Люди — вернее, группы людей — были самые разные: 9 тысяч заключенных, переброшенных на строительство из лагерей; около 3 тысяч интернированных, то есть возвращенных из Германии советских граждан; около 15 тысяч спецпереселенцев и трудармейцев, в основном, поволжских немцев. Были и своеобразные категории: например, «указники» — осужденные за мелкое хулиганство, а также «мародеры» — офицеры-фронтовики, осужденные уже после войны на три-четыре года.

Кроме того, на строительстве комбината в том году насчитывалось свыше трех тысяч вольнонаемных и инженерно-технических рабочих.

Солдаты дымом греются…

Начало строительства выдалось крайне тяжелым. Зимой 1946 года кызылташские просторы представляли собой сплошное заснеженное бездорожье. Вообще, зима выдалась очень снежной. На лесозаготовках, к примеру, солдаты, сорвавшись со стволов деревьев, уходили в снег прямо с головой, а высота снежного коридора для лесовозов достигала четырех метров.

Вместе с батальоном военных строителей на стройке появились пришедшие своим ходом из Челябинска три тяжелых танка ИС со снятыми башнями и без вооружения. На них планировалось перевозить стройматериалы. Увы, тяжелые машины постоянно проваливались в снежных сугробах и застревали в болотах. От них пришлось отказаться, доверив дело проверенной дедовской движущей силе — лошадям.

Люди валились с ног — что зимой 1946 года, что летом. Практически сразу был введен 10-часовой рабочий день, хотя и он безнадежно «растягивался». Чтобы как-то стимулировать строителей и повышать работоспособность, прибегали к проверенным способам — особо отличившимся выдавали спиртное, табак, продукты. Так, только при строительстве линии электропередач для поощрения строителей было израсходовано 150 литров спирта, 500 килограммов мясных и рыбных консервов и 200 килограммов табака…

Угрюм-река

Любое строительство начинается с дороги — это аксиома, которую невозможно опровергнуть…

В середине января 1946 года под Кыштым перебазировался практически весь состав «третьего строительного района» — железнодорожного подразделения «Челябметаллургстроя». Работу по строительству ветки возглавили Ф. А. Крупович и И. Е. Вавилов. «Вместе с лучшими специалистами на стройку прибыл целый эшелон со всем необходимым: шпалами, стрелочными переводами, рельсами, вагонетками, тачками, носилками, взрывчаткой, инструментом».

Работали буквально круглые сутки: днем проводили геодезические изыскания, а ночью по полученным данным проектировали отдельные участки. При этом никаких путеукладочных машин или бульдозеров; даже вместо путевых домкратов приходилось использовать обычный кусок рельса, положенный на деревянные чурки.

Весной 1946 год на железнодорожных строителей обрушилась новая напасть — мощным паводком разлилась река Угрюмовка. Глубиной в человеческий рост и размахом до двадцати метров, она казалась мощным потоком на пути железнодорожной ветки. Пришлось срочно строить настоящий мост — пусть и на деревянных сваях, но с пролетами из металлических балок.

Сегодня Угрюмовку, наверное, не каждый и заметит — небольшой ручеек на дне лощины, густо заросшей ольхой и камышом…

По лежневке

Вообще, весна 1946 года всем дала почувствовать «особенности национального перемещения». «Вся территория на строительных объектах стала почти непроходима, — пишут авторы „Тайн Сороковки“. — Слой чернозема после таяния снега превратился в сплошное месиво. Люди передвигались, вытаскивая из грязи поочередно то одну, то другую ногу».

Единственным спасением от распутицы стали известные еще со времен Петра 1 деревянные лежневые дороги. На грунт укладывались толстые продольные бревна — лежни; на них настилались шпалы, как на железной дороге, а сверху — толстые доски под каждую колею. Лежневки строились под проезд только одной машины, поэтому через каждые пятьсот метров устраивались разъезды в виде сплошного настила. «Главная лежневка» в Озерске связала между собой жилищный поселок, промплощадку и железнодорожный разъезд. Такая же дорога тянулась и до села Метлино.

Кстати, за весьма опасными в эксплуатации лежневками строители ходили, как за детьми — был даже сформирован отдельный дорожный участок, который следил за их состоянием и практически «не вылезал» из ремонта.

По бетонке с ветерком

И все же хорошая дорога для «ежедневного использования» была необходима; и направление ее не вызывало сомнений — от города до комбината. Приняли необычное и, к слову, дорогостоящее по тем временам решение: дорога будет бетонной. Для строителей это решение тоже оказалось неожиданным — «никто из них до этого не строил бетонных дорог и даже никогда не видел их».

Лето 1947 года уйдет на отсыпку полотна, затем работы остановили — дорожная «подушка» должна была естественным образом дать усадку. Через год на окраине поселка собралось немало народу — встречали первые машины с бетоном для экспериментального участка дороги.

«Когда была забетонирована и заглажена первая трехметровая полоса длиной в 30 метров, позвонили начальнику строительства генералу М. М. Царевскому, который тут же, бросив все дела, примчался на своем вездеходе. Любуясь хорошо заглаженной поверхностью только что уложенного бетона, Михаил Михайлович воскликнул:

— Вот это да! Ездить по ней будем с ветерком! Только не открывайте движение без моего разрешения!..

Чертеж на ощупь

Строительство крупных и сложных объектов драматично по определению — оно никогда не проходит ровно, а следом легко перемалывает человеческие судьбы. История с первым отечественным реактором не была исключением.

Серьезно осложняло ситуацию то, что документация на строительство практически полностью отсутствовала. Как пишут исследователи, проектировщики часто не успевали, многие технологические процессы были опробованы только в лабораторных условиях, и никто не знал, как они поведут в промышленном масштабе. Это было уникальное, не имеющее аналогов производство.

Кстати, о документации. Как вспоминают ветераны «Маяка», не только при строительстве реактора, но и химических заводов на многие аппараты не было технической документации — она из-за соображений секретности просто-напросто уничтожалась в первые же дни запуска оборудования. И следующие поколения знакомились с предметом своей заботы лишь со слов ветеранов.

Вгрызаясь в землю

Между тем, объемы работ были просто колоссальными. Иногда достаточно обычной статистики, чтобы, не комментируя, почувствовать масштабность замысла.

Так, в ходе возведения главного реакторного здания за полтора года был проведен колоссальный объем работ: вынуто 190 тысяч кубометров грунта, значительную часть которого составила скальная порода, уложено 82 тысячи кубометров бетона и 6 тысяч кубометров кирпича.

В самом реакторе — в этом сложнейшем инженерно-техническом сооружении — было смонтировано 1500 тонн металлоконструкций, 3500 тонн оборудования, 230 километров труб различного диаметра, 26 кранов и кранбалок, 5745 единиц запорно-регулирующей аппаратуры, 3777 приборов, 182 пульта управления, щитов штативов. В ходе монтажных работ уложено, разделано и подключено 165 километров электрического кабеля, произведена металлизация десятков тысяч квадратных метров поверхностей.

За всю эту потрясающую статистику руководству комбината приходилось отвечать в буквальном смысле головой…

Три директора

Поначалу в структуре управления комбинатом сложилась внешне парадоксальная ситуация: да, три директора, «святая троица», как их в шутку поначалу назвали, совершенно точно при этом намекая на знаменитую икону Андрея Рублева.

Именно триединство лучше всего объясняло суть производственной задачи. В частности, «завод А» — это непосредственно уран-графитовый реактор, «завод Б» планировался как радиохимическое производство по выделению плутония. Наконец, «завод В» должен был выдавать конечный продукт — особо чистый металлический плутоний, необходимый для ядерного заряда.

В такой тройственной конфигурации 1 декабря 1945 года решением правительства был образован комбинат №817. Общее научное руководство осуществлял И. В. Курчатов, главным конструктором был назначен Н. А. Доллежаль. Директорами трех заводов по порядку стали П. Т. Быстров, Е. П. Славский и Б. Г. Музруков.

Правда, подобный триумвират продлится недолго — уже с весны 1946 года на комбинате будет введено единоначалие.

Проспект Победы

Один из проспектов, с которого начинался Озерск, — проспект Победы — носил когда-то имя Л. П. Берии.

При всей «кроваво-репрессивной оценке» этой противоречивой личности приходится признавать: и в тоталитарной системе координат мобилизовать колоссальные человеческие и материальные ресурсы для решения стратегической задачи — тоже особое искусство.

У старшего поколения горожан, к слову, сформировалось ощущение, что Берия, как и Курчатов, находился на строительстве комбината безвылазно — реактор был и его детищем. Много позднее, в 1953 году, когда на июльском пленуме ЦК его будут дружно клеймить как преступника, шпиона и врага народа, Курчатов заявит прямо: «Если бы не Берия, атомной бомбы бы не было».

В атомном проекте эти два человека шли «рука об руку» — причем, в прямом смысле. Многие запомнили, как Лаврентий Павлович решительной и уверенной походкой шел по цехам, пренебрегая расстеленной для него ковровой дорожкой. Вместе с Курчатовым он прошел и по «пятачку» — по самой крышке реактора…

Разнос от Берии…

Впервые Л. П. Берия приехал под Кыштым летом 1947 года — уже после того, как стало понятно, что обещанной Сталину к концу года бомбы не будет. «Специальный поезд, в соответствии с существовавшими тогда требованиями безопасности для членов Политбюро, остановился в лесу, неподалеку от строящегося реактора. По промплощадке Берия ездил в бронированном семитонном «Кадиллаке» в сопровождении охраны, которая появлялась первой там, куда должен был приехать председатель Спецкомитета.

Очевидцы рассказывали о манере поведения Берии. Говорил он негромко, с акцентом, не кричал, больше молча слушая пояснения специалистов. Не демонстрировал показной заинтересованности деталями технологии. Большой свиты вокруг него не было. Далеко не все могли выдержать его пронзительный взгляд. Даже у Курчатова, когда Берия выражал недовольство чем-либо, начинали мелко дрожать руки…»

Естественно, приезд Берии не остался без последствий — начальник строительства Я. Д. Раппопорт был отстранен от руководства, освобожден от должности и первый директор комбината П. Т. Быстров. На их место были назначены М. М. Царевский и Е. П. Славский.

…и Ванникова

Ничего хорошего не предвещал и «разбор полетов» у начальника Первого главного управления Бориса Львовича Ванникова. У него на совещаниях обычно «сидели два полковника из госбезопасности, и бывало, что они уводили кого-либо из руководителей стройки неизвестно куда».

Вообще, за ошибки люди наказывались строго, подчас беспощадно. Этим и славился Ванников. Рассказывают, к примеру, историю о том, как инженер Абрамзон допустил погрешность при монтаже оборудования — и прямо из цеха был отправлен в лагерь, который находился тут же, за стенами корпуса. Ванников отобрал у несчастного пропуск и сказал: «Ты не Абрамзон, а Абрам в зоне». Этого оказалось достаточно, чтобы посадить человека на много лет.

Сохранилась в памяти и привычка Ванникова спрашивать у подчиненных, есть ли у них дети. И когда получал утвердительный ответ, говорил:

— Если не выполнишь задание, детей своих больше не увидишь…

Впрочем, в Озерске всегда хорошо понимали, что в подобном промышленном проекте жестокость была, и должна была быть, нормой, поскольку на другой чаше весов этой «этики» — реальная опасность, исходящая от конкретного противника, обладающего сверхмощным оружием. В этом отдавала себе отчет вся «атомная команда»…

Вотчина Ткаченко

Приезд Л. П. Берии в 1947 году помимо кадровых перестановок принес еще одно решение: «полностью изолировать от внешнего мира комбинат №817». Озерская промплощадка становилась особой зоной с повышенным уровнем секретности, получив кодовое название — База-10. Режимную службу возглавлял на объекте Иван Максимович Ткаченко

К своим сорока годам, молодой генерал-лейтенант уже имел «опыт» репатриации народов и «литовскую школу» госбезопасности. Специальным приказом всем работающим на Базе-10 был запрещен выезд за пределы зоны. Семь лет из города никому не разрешалось выезжать в отпуск — до 1954 года. Даже фотографироваться можно было только по специальному разрешению и в присутствии работника оперативного отдела.

Сегодня с иронией говорят, что именно ведомство Ткаченко стало «главным источником шпиономании в Челябинске-40» и не только не пресекало слухи о шпионах, но, напротив, само их и провоцировало. Между тем, с Ткаченко предпочитали не спорить — и если он, к примеру, потребовал не устраивать никаких праздничных демонстраций, чтобы «противник» не мог установить хотя бы приблизительное количество рабочих, то никаких шествий и не устраивали.

Несомненно, постоянная напряженность заставляла быть бдительными — в итоге за всю советскую историю ПО «Маяк» фактов промышленного шпионажа не было.

По периметру Базы-10

Создание режимных зон не было чем-то необыкновенным для органов НКВД — они умели обносить колючей проволокой целые территории, не говоря уже об отдельных объектах. Но сейчас, в середине 1940-х годов на Южном Урале ситуация оказалась принципиально иной — слишком высока была цена ошибки.

В том же 1947 году, к примеру, по периметру зоны разместили артиллерийские подразделения с зенитными пушками — и в дальнейшем граница будет только усиливаться. Позднее жители города к этому охраняемому периметру привыкнут — и он станет одной из главных составляющих психологии закрытых территорий.

Кстати, рассказывают занятную историю. «Однажды ночью на объект неожиданно приехал Л. П. Берия. Приехал, а караульный солдат его не пускает — предъявите, мол, пропуск. Парню говорят: „Ты что не видишь, кто перед тобой?“. Он уперся. Так и не пустил Берию! И тот вернулся в свой поезд. Многие думали: всё — расстреляют парня. А Берия этого солдата поощрил двумя месяцами отпуска! За то, что тот бдительно охранял объект, не отошел от требований устава…»

Жесткий контроль и невозможность попасть на «большую землю» — а именно так стали называть мир за периметром — естественно, действовал угнетающе. Одновременно с запретами все работающие на площадке «перестали быть случайными и безымянными: будь то военные строители, спецпереселенцы или гражданские» — составленные на них списки были точны и подробны…

Неблагонадежный элемент

Следом за физической организацией периметра началось «изъятие неблагонадежного элемента» внутри самой Базы-10. По меньшей мере, по указанию Берии, на промплощадке запретили работать репатриированным гражданам и представителям немецкой национальности. Сохранить удалось лишь нескольких немцев, имевших высшую квалификацию — они были в буквальном смысле незаменимы. Всех, попавших в «черный список», отправили за тридевять земель — на Колыму или в Среднюю Азию.

Естественно, совершенно не церемонились с нарушителями. Человека за провинности (не говоря уже о преступлении) арестовывали и отправляли «со статьей» по лагерному этапу. Позднее, эти меры несколько смягчились — провинившихся попросту выпроваживали на «большую землю», лишая превосходного московского снабжения, спецобслуживания и полного «социального пакета». Отсюда так много в прилегающих к Озерску или Снежинску селах «городских неудачников».

Режимная зона

«Зачистка» коснулась не только озерской площадки, но и режимной зоны вокруг нее — а это почти сто населенных пунктов в Каслинском, Аргаяшском, Кузнецком, Кунашакском районах и непосредственно город Кыштым.

С местным населением не церемонились. Всем, кто имел когда-либо судимость, надлежало покинуть район. Переселением 3 тысяч человек занималась специальная комиссия. Действовали быстро — выселяемым объявлялось решение и давалось несколько часов на сборы (успевали собрать лишь необходимые вещи); затем к дому подгонялся транспорт, и в сопровождении солдат люди и вещи доставлялись на железнодорожный разъезд…

Земли, отведенные под строительство «сороковки», объявлялись абсолютно закрытыми; совхозы и колхозы расформировывались, жители деревень также выселялись. Те, кто оставался в режимной зоне, были обязаны иметь паспорта и прописку. «Запрещалось и пускать на ночлег и временное проживание кого-либо без прописки… В режимной зоне запрещали охотиться, рыбачить, собирать грибы и ягоды… Граждане были обязаны помогать милиции в поимке и доставке нарушителей, а также доносить о всяких нарушениях и подозрительных лицах в органы внутренних дел».

Язык за зубами

С оставшихся взяли подписку о неразглашении в течение 25 лет любой информации, связанной с объектом. Более того, в первое время вообще была запрещена какая-либо переписка — никакой утечки информации, даже намека на нее. Эта мера была вполне обоснованной — и любой работник нового предприятия начинал понимать это с первых же дней. Затем переписку разрешили, хотя, естественно, она просматривалась.

Позднее вспоминали историю, больше похожую на легенду, одного вполне добросовестного работника, который «написал с гордостью в письме своим родителям о том, что он трудится на объекте, о котором знает сам товарищ Берия, — его немедленно арестовали, осудили и отправили в лагерь на несколько лет».

Подобные «уголовные сводки» регулярно доводились до сведения работников Базы-10 — чтобы человек чувствовал, что каждый его шаг находится под контролем. Такое психологическое давление имело и другие задачи: например, развивало корпоративные черты жителей закрытых территорий, их исключительность и самодостаточность.

Выпавшие из мира

Руководство страны понимало, что разношерстную массу строителей рано или поздно должен был сменить технический персонал завода-817. Кадрами, учитывая, что специалистов-атомщиков в России еще никогда не было, занимались непосредственно органы госбезопасности. Они и отбирали из числа работников оборонных предприятий наиболее квалифицированных специалистов.

С самого начала исключительность и секретность сквозила во всем. Даже в анкетах: их объем буквально пленял человека — требовалось несколько часов, чтобы ответить на все вопросы. Затем будущий работник направлялся в Москву, где получал «подъемные» деньги и специальное направление ПГУ на имя одного из руководителей Базы-10 среднего уровня. Первые лица в направлении никогда не указывались.

К месту назначения также добирались секретно. На вокзалах в Челябинске и Свердловске командированных встречали представители ПГУ. По прибытию в Кыштым садили в неприметную машину — «коломбину» — с зашторенными окнами, чтобы нельзя было сориентироваться на местности. «Можно представить себе состояние приехавших, когда они видели, что въезжают на территорию, огражденную колючей проволокой, охраняемую вооруженными солдатами». Человеку, попадавшему на Базу-10, казалось, что он как будто «исчезал», «выпадал из мира» — ради неизвестной, но очень важной цели…

«Аннушка»

Реактор в полной мере можно назвать удивительным произведением инженерного искусства. Он был красив и сложен одновременно. Реактор завораживал еще на строительстве котлована. Но настоящая эпопея развернулась с началом монтажа, где многое приходилось решать на ходу, принимая нестандартные решения. Задачи тоже говорили сами за себя. Например, под реактор пришлось уложить металлическую подушку весом 80 тонн, или смонтировать плиту из нержавеющей стали, в которой находилось свыше тысячи технологических отверстий и на которой устанавливалась графитовая кладка.

Поражала и инженерная «начинка» реактора. Было установлено более пяти тысяч всевозможных приборов, реле, щитов управления, самопишущих устройств, почти шесть тысяч запорной арматуры: муфт, задвижек, кранов для подачи воды. Весь реактор был буквально усыпан электрическими проводами — рассказывают, что кабеля хватило бы протянуть от Челябинска до Екатеринбурга.

Все инженерные схемы проекта назывались ласково: Татьяна, Ольга, Роман, Елена. Правда, собственно реактор монтажники назвали «самоваром» — грубо, но по сути точно. В целом, объект «А» — атомный реактор — вошел в историю под именем Аннушка.

Кошкин дом

1 марта 1948 года началась укладка графитовых блоков. За этой ответственной операцией постоянно следил главный конструктор Н. А. Доллежаль. Предстояло уложить тонны чистейшего графита — ровненько по отверстиям с отклонением не более полумиллиметра.

Это приходилось делать в идеальной чистоте — любое загрязнение привело бы к разрушению блоков. Стен у реактора еще не было, и над ним соорудили огромный купол, защищавший кладку от малейшей пыли. Рядом специальный барак с практически стерильной внутренней отделкой — «Кошкин дом», как его прозвали по фамилии одного из прорабов. Здесь шла перегрузка графитовых блоков. Естественно, в помещении запрещалось курить, есть; прежде чем попасть сюда, работники проходили санитарную обработку. Готовые блоки по герметически закрытой галерее спускали в реактор. Затем законченную кладку обложили стальными плитами и накрыли технологической решеткой для укладки урановых блочков.

Изнутри «Аннушка» была готова к работе.

Жаркое лето 1948 года

Все решит июнь 1948 года. Проект, который к огромному раздражению И. В. Сталина запаздывал по срокам, был готов к пуску.

Поздним вечером 7 июня на реакторе было все управление комбинатом во главе с Ванниковым. «Научный руководитель Уранового проекта И. В. Курчатов, не скрывая волнения, занял место главного оператора пульта управления и произвел пробный запуск реактора. К половине первого ночи цепная управляемая ядерная реакция в реакторе была получена. Игорь Васильевич заглушил реактор — стало ясно, что „Аннушка“ может работать…»

К 19-му июня была завершена подготовка к выходу на проектную мощность. Эта дата и станет днем рождения «Маяка». В 12 часов 45 минут состоялся промышленный пуск реактора. К этому времени в нем уже было накоплено несколько микрограммов плутония. Победный рапорт моментально ушел в Москву — Берия доложил Сталину об успехе…

Первый «козел»

Радоваться было рано. Не прошло и нескольких дней с пуска реактора, как возникла серьезная проблема: некоторые урановые блоки разрушились и намертво спеклись с графитом. В металлургии такое явление называют «козлом». Реактор пришлось срочно остановить. Пять суток искали причину аварии и способы ее устранить — самой технологии «разделки козлов» еще не было.

Курчатов принимает решение разгонять реактор вместе с «зависшими блоками» — требовалась наработка плутония хотя бы для одной, первой, бомбы. За полгода работы реактора было более 40 зависаний, и в январе 1949 года, когда необходимое количество плутония было получено, «Аннушка» встала на капитальный ремонт.

Е. П. Славский назовет эпопею с ремонтом «чудовищной». Из реактора требовалось во что бы то ни стало вытащить разрушенные и уже облученные урановые блоки — при дефиците урана его потеря означала бы срыв атомного проекта. Извлекали специальными присосками, которые разработала служба главного механика. Рассказывают, что вынутые блоки Курчатов лично тщательно и придирчиво осматривал, отбирал. Если бы его обманом не увели из зала, то он мог бы погибнуть за этой безумной сортировкой…

Стул для Завенягина

Иногда кажется, что люди той эпохи были слеплены из другого теста. На риск шли вполне осознанно, независимо от должности и положения. Один из таких «уроков» провел генерал Завенягин, который по поручению Берии приехал разбираться с очередной аварией: расплавились стенки технологических каналов и началось разрушение труб, охлаждающих реактор.

«Картина, открывшаяся Завенягину, была ясной: забившую канал пробку из застывшего алюминия необходимо высверливать. Понятно и то, что облучения рабочих не избежать, тем более что реактор не заглушен. Но выбора нет. Поэтому генерал НКВД берет стул, ставит его в нескольких шагах от работающего реактора и усаживается, готовясь наблюдать за работой. Рядом с ним устраивается и генерал-майор инженерной службы, директор комбината Борис Музруков. Психологический расчет оказался точным: рабочие, видя, что генералы сидят рядом, приступили к работе. Главный дозиметрист Борис Дубовский попросил генералов отойти подальше от активной зоны, но услышал в ответ:

— Видишь, как люди работают в самом пекле. Нечего на нас навешивать дозиметры, нечего заниматься ерундой…

Злополучный канал рассверливали шесть дней, все это время Авраамий Павлович сидел рядом с работающими ремонтниками и только после полной ликвидации аварии вернулся в Москву».

Лиха беда начало

Опыт работы на реакторе накапливался быстро, хотя «Аннушка» поначалу преподносила сюрпризы почти ежедневно: от «козлов», с которыми научились быстро справляться, до замерзания «тяжелой воды», которая циркулировала в системе охлаждения.

И все же инженерные и конструкторские идеи, вложенные в первый российский реактор, оказались на большой высоте. После первого капремонта «Аннушка» проработала без каких-либо серьезных сбоев 39 лет и была выведена из эксплуатации в июне 1987 года.

По соседству с ней в 1950—1952 годах было выстроено еще несколько усовершенствованных аналогов — пять новых реакторов. Они будут служить обороне, пока принципиально не изменится технология обогащения урана.

Завод №22

Заповедь И. В. Курчатова, что «подача воды на реактор не должна прекращаться ни на минуту, ни при каких обстоятельствах», на «Маяке» соблюдали крайне строго — на воздух взлетать никто не хотел. Это, собственно, и объясняет, почему привычная насосная станция, которая на любом другом производстве не вышла бы за ранг подсобного цеха, здесь превратилась в настоящий завод.

Объект водоподготовки, или завод №22, считался одним из мощных и лучших в стране. В нем было несколько насосных станций, которые поставляли воду на реактор в три подъема. Причем, не просто воду — ее тщательно готовили: очищали, осветляли, умягчали, добавляли необходимые реагенты. Химически она проходила несколько стадий, и под каждую формировалось свое производство. Спроектированный на замкнутый цикл завод, естественно, принимал в свои очистные сооружения горячую воду, вернувшуюся с реактора.

Фонарики под водой

Естественно, объект водоподготовки строили одновременно с первым реактором. На берегу озера Кызылташ, откуда производился водозабор, всегда было светло. Как вспоминает ветеран ПО «Маяк» Ю. Н. Елфимов, по ночам рабочие участки освещались прожекторами с понтоном или с берега. Были и специальные герметичные светильники для работы под водой. Поэтому казалось, что озеро светится изнутри.

Объем работ был значительным. «На мелководьях и у берега пробивали под водой десятки, сотни метров траншей под водозаборные трубопроводы, а еще требовалась засыпка от промерзания. Велись и подводные взрывные работы на скальных участках, а также подводное бетонирование оголовков труб. Установка муфт, стыковка труб требовали высокой квалификации и навыка».

Берег Кызылтыша стал настоящей «стоянкой водолазов». Их число в наиболее напряженное время достигало сорока-пятидесяти человек. Все водолазы имели большой опыт — их собирали по разным экспедиционным строительным отрядам. Позднее, уже после пуска первых реакторов, к привычным условиям подводной работы добавилась еще одна: температура.

Кипящий Кызылташ

Вода с реактора возвращалась горячей настолько, что за несколько сезонов озеро совершенно изменилось. Вода в озере не замерзала даже в самые суровые зимы. Здесь всегда парило, и царил иней, создавая совершенно невероятные узоры. По берегам таились лисы, поджидая уток и гусей, которые во множестве тянулись к теплой воде.

У самого водозабора она становилась невыносимо горячей. Бывший водолаз А. А. Горбачев рассказывал, что допуск работы водолазов под водой был всего лишь один час в специальных термозащитных костюмах. «Однажды наш верный друг пес, овчарка, который постоянно сопровождал нас, прыгнул с водолазного бота на стоящий рядом понтон со щебнем, поскользнулся и сорвался с обледенелого понтона в воду. Когда через несколько минут его подняли, он был мертв. Сварился, бедный пес… И тогда многие подумали: «А что, если кто-то из нас случайно сорвется?..»

Сегодня этого уже нет. После остановки уран-графитовых реакторов, сброс горячей воды прекратился, и озеро начало замерзать. Утки и гуси теперь здесь не зимуют, но очень быстро начала размножаться и расти рыба, достигая порой гигантских размеров.

Впрочем, такие рассказы бытуют в этих краях повсеместно, став своего рода «издержками» реакторного производства…

Завод на глазок

Полученный на реакторе плутоний являлся лишь полуфабрикатом — над ним еще предстояло работать, колдовать. Плутоний должен был пройти капитальную очистку: до спектрально чистого состояния. В промышленных масштабах такую работу никто не проводил, был лишь лабораторный опыт в пробирках на миллиграммовых количествах материала.

Радиохимический завод — объект «Б» — оказался, пожалуй, многострадальным на переделки. Спроектированный по принципам общей химической технологии, он имел ряд конструкционных недоработок. Изменения в чертежи вносились с самого начала строительства — с 1 декабря 1946 года — прямо по ходу работ. Более того, приходилось переделывать уже построенное. Рассказывают, что на протяжении всего строительства на площадке стоял невообразимый шум от отбойных молотков — дробили не только породу, но и уже забетонированные участки в связи с новыми чертежами.

Бетон здесь был везде. Сам завод представлял собой более ста замкнутых забетонированных помещений — каньонов, как их здесь называли. Так что «посторонним» элементам Периодической системы вход был запрещен…

Битумные черти

Завод «Б» был сплошь заизолирован. Все стены и полы в производственных помещениях были покрыты слоем битумной мастики, потолки на три раза прокрашены смесью битума с бензином. На строительство свезли все имевшиеся у комбината котлы, которые топились дровами — битум в них разогревался шесть часов подряд. Затем горячую мастику вручную наносили на стены.

«Как муравьи, во всех направлениях сновали строительные рабочие, оголенные до пояса и коричневые от загара, — писали в воспоминаниях ветераны „Маяка“. — Одни перемешивали горячий битум, разливали его по бадьям, другие разносили по назначению. Эти рабочие очень напоминали фантастических чертей из ада, готовящих смолу для грешников. К тому же на головах у них были платки, завязанные в узлы по углам, и эти узлы торчали, как рога».

Эта «адская» работа — не аллегория: бетонирование завода унесло одну жизнь, многие рабочие получили ожоги. Не обошлось без трагедии и на возведении 150-метровой бетонной трубы: во время аварии строительного шахтного тепляка на самом верху сорвался один рабочий…

Барак с иголочки

Последний завод «В», завершающий цикл получения оружейного плутония, решили поначалу не строить, а разместить в бывших бараках и складах боеприпасов военно-морского флота. С ними тоже выйдет своя примечательная история.

Главная задача, поставленная перед строителями, — идеальная отделка. Стены и потолки внутри должны быть зеркально гладкими, чтобы даже мельчайшие частицы не оставались на поверхности. А на внешнюю «неказистость» можно было не обращать внимания. Кстати, руководитель строительства А. С. Мухин вспоминал, как к нему подошел академик А. А. Бочвар и сказал:

— Молодой человек, вы когда-нибудь видели отделку бывших купеческих особняков в Москве? Так вот, здесь требуется именно такое качество!..

В феврале 1949 года в преображенный склад с радиохимического завода поступит концентрат плутония для окончательной доводки.

Плутоний ложками

Ветеран войны, участник обороны Ленинграда, Михаил Васильевич Гладышев, будущий директор радиохимического завода, отрабатывавший технологии очистки еще в лаборатории в Москве, вспоминал, что зима 1948—49 годов была самой сложной в истории объекта «Б». 22 декабря поступила первая продукция с атомного реактора, в торжественной обстановке пустили завод — поместили неочищенный плутоний в специальные растворы.

Потом началось: то во время водной обкатки не так был подан воздух, то в полученном растворе не оказалось плутония, который попросту осел на трубках сосудов, то раствор, поднимаясь по трубам с этажа на этаж, мог проявиться в самом неподходящем месте, то еще возникала какая-либо напасть. И все это при ионизирующем излучении.

Не помогало и то, что некоторые аппараты футеровались золотом, серебром или платиной — из-за негерметичности оборудования и недостаточной очистки плутония продукция шла с повышенным радиоактивным фоном. Да и сам Михаил Васильевич, вспоминал, что им приходилось в отдельном «каньоне» выскабливать плутоний с фильтра обыкновенной ложкой — и это одно из самых токсичных веществ в мире!..

Коварство технологии

Лия Павловна Сохина, одна из первых отрабатывавшая технологию очистки плутония, справедливо замечала, что именно на химиках (а в основном это были женщины) лежала самая неблагодарная и «грязная» работа. «Казалось бы, ученые-радиохимики должны были догадаться, сообразить, как будет все на заводе, но и они познали беду лишь потом, когда начали работать, — добавляет М. В. Гладышев. — Ведущие специалисты, доктора наук, академики постоянно были на объекте, но и они недооценивали все коварство радиохимической технологии».

В итоге тот же Борис Александрович Никитин, руководитель всей пусковой бригады, член-корреспондент Академии наук, автор данной технологии — сам оказался жертвой радиохимии и умер вскоре после пуска объекта.

Александр Петрович Ратнер, любимый ученик основоположника отечественной радиохимии академика В. Г. Хлопина и первый научный руководитель завода следил за технологией не только со щита, а сам лез в «каньон» — смотрел, щупал, нюхал. И всегда — без средств защиты, в одном халате, в личной одежде. Он умрет через три года после пуска завода…

Чистый блеск

Все подчинено одной цели. В марте 1949 года был получен металлический плутоний. Ветеран-атомщик А. Г. Самойлов вспоминал:

«Прессование было поручено произвести мне. Народу в цехе было мало, физики у пресса проставили свои приборы, а сами удалились, остались только ответственные за эти работы. Я взялся за рычаг гидравлического пресса… У всех в это время было гнетущее состояние… Думали: не ошиблись ли физики, учли ли все факторы, влияющие на увеличение массы, не произойдет ли ядерный взрыв во время горячего прессования. Наступила тишина. И когда прессование было благополучно закончено, а нагревательная масса отключена, все радостно зашевелились, засуетились. Собралось начальство. Изделие было извлечено из пресс-формы, выглядело оно блестящим…»

Кстати, маленький шарик в 8,5 граммов И. Сталину никто не показывал — это одна из легенд атомного проекта. Но именно этот шарик обеспечил ядерное равновесие сил двух сверхдержавам и констатировал факт, что Озерск свою первоначальную стратегическую задачу выполнил. Теперь можно было заняться городом…

Ошибка генерального плана

Человеку стороннему, лишь визуально сравнивающему два закрытых города, кажется, что Снежинск более логичен и четче вычерчен, чем Озерск с его изгибами и лукавыми линиями. И дело здесь не только в ландшафте, зажатом тремя озерами. Виной всему ошибка генплана, которую учли при строительстве Снежинска десятилетие спустя.

Суть в том, что несмотря на капитальность «Маяка», сам будущий город в 1946 году виделся… времянкой. Первый генеральный план предусматривал строительство жилищного поселка всего на 5 тысяч человек. Предполагалось, что персонал комбината будет периодически заменяться, а потому завершился «срок контракта» — оставляй квартиру преемнику.

Что же касалось военных строителей, то никакого постоянного жилья для них тем более не планировалось — построят комбинат и уедут, разобрав бараки и землянки. Своя доля истины в этом была, вот только время рассудило иначе.

Поселок в лесу

Согласно плану 1946 года, поселок разместился в густом лесу на берегу Иртяша. Лес вырубали осторожно — только под фундаменты домов и будущие улицы. В целях маскировки ограничили и этажность: не более двух. Два двухэтажных коттеджа предназначались для руководителей комбината, более ста двухквартирных коттеджей — для ведущих сотрудников, простые двухэтажные кирпичные дома — для рабочих. В поселке запланировали школу на 200 учащихся, клуб, магазин и баню.

Четыре улицы изгибом уходили к озеру: Школьная, проспект Сталина (Ленина), Комсомольская и Дуговая, замыкающая поселок. Позднее она получит имя Павла Ивановича Колыванова, уникального человека, легендарного озерского сварщика. Не имея высшего образования, но благодаря своим золотым рукам он разработал метод сварки металлов, который со временем стал классикой в ракетостроении. Он умрет от лучевой болезни, предотвратив одну из аварий на реакторе…

Кстати, об изгибах. Юлия Клепикова в книге по истории озерских улиц рассказывает, что существует две версии такой планировки. Генерал Царевский, занимаясь первым проектом, начертил круг с центром на нынешней площади Курчатова, обозначив им границы будущего поселка. Часть этого «генеральского кружка» и стала называться улицей Дуговой, а другая — Школьной. Есть и второе, «военное», объяснение: дуговая дорога была спроектирована так, чтобы в случае аварии на предприятии сгладить силу ударной волны…

«Теперь можно сейфы вскрывать…»

Улицу Школьную тоже переименуют — в честь Николая Яковлевича Ермолаева. Старожилы Озерска вспоминают и пишут о нем, как о лучшем мэре города за всю его историю. Правда, в горисполком он пришел с производства с полным букетом «лучевых» заболеваний, а от постоянных альфа-ожогов и отскребания радиоактивного загрязнения с рук о цементные стены санпропускников у него совершенно стерлись отпечатки пальцев.

— Теперь я могу вскрывать любые сейфы, — шутил Николай Яковлевич, которому и 30 лет не было. — И ни один сыщик по отпечаткам пальцев меня не найдет, потому что их нет.

Кстати, про сейф он упомянул не зря. Его как самого здорового в смене поставили охранять первый слиток плутония. Так около сейфа и заночевал.

«Прозябать на инвалидности» Н. Я. Ермолаев не стал — не тот характер; он был прирожденным общественным организатором. За десять лет, с 1954 года, под его руководством в городе появятся кинотеатр «Октябрь», гостиница «Урал», библиотека, бассейн, Театр Кукол…

Первый дом

В 1948 году посередине запланированного поселка от железнодорожной станции к Иртяшу потянулся «проезд» — так строители называли проспект Сталина, естественно, переименованный позднее в проспект Ленина. Здесь в сентябре был построен первый каменный двухэтажный дом, в котором разместилось заводоуправление, о чем и свидетельствует мемориальная табличка.

Кстати, первый озерский дом жил не одними «заводскими делами». Так, в правом крыле первого этажа расположилась столовая, на втором — ручная городская телефонная станция. Но самым многолюдным местом в здании оказалось левое крыло. Здесь долгое время размещалось Бюро пропусков, разрешавшее въезд или выезд из города, а потому здесь всегда стояли большие очереди.

По ту и другую сторону от заводоуправления потянулись новые здания. Рассказывают, что будущий проспект больше походил на просеку в лесу. На деревьях были прибиты таблички с номерами будущих домов, а каждый из них изначально окружался металлической оградой — первой попыткой найти свой городской стиль…

Шанхай-блюз

И все же основное строительство жилья, пусть и временного, велось несмотря на запреты «отвлекать силы от комбината», а значит вне плана. Но строителям, спецпереселенцам, вольнонаемным, рабочим Базы-10 нужно было где-то жить, а не ждать, когда застроится город.

Поэтому все озерские строительные районы очень быстро обросли, ощетинились всевозможными землянками, лачугами, занявшими все пустыри вокруг производственных объектов. Рассказывают, что даже начальник отряда трудармейцев был показательно наказан за то, что выстроил небольшую лачугу для своей семьи.

Вольнонаемные начали заниматься «самстроем» в районе поселка Старая Теча. Вот где жилье отличалось «индивидуальностью». Строили из всего, что попадет под руку — лишь бы кровля могла выдержать нагрузку и было бы хоть немного тепло. Естественно, этот поселок сразу получил меткое название — Шанхай. Такие же «деревянные новостройки» усыпали и нынешний район ДОКа. Кстати, это название по наличию деревообрабатывающего комбината в Озерске не просто прижилось, а стало одной из «топонимических достопримечательностей» города.

За помощью в Ленинград

Естественно, долго так продолжаться не могло. Да и руководству комбината и строительных районов пришлось изменить взгляд на будущий город, хотя генерал Комаровский до самого последнего момента оставался верен «временной» концепции застройки.

Тем не менее, в 1948 году было принято решение о разработке нового, уже профессионального Генерального плана соцгорода. Обратились за помощью в Ленинградский проектный институт ГСПИ-11. Именно он будет проектировать практически все закрытые города будущего «Росатома», и Снежинск в том числе.

Новый план был утвержден в 1949 г. С этого момента Озерск стал застраиваться двух-четырех этажными зданиями в неоклассическом стиле и приобрел более-менее внятные очертания городских кварталов. Хотя все тот же Ефим Павлович Славский продолжал ворчать на проектировщиков и архитекторов — мол, «построили улицы кренделем…»

Парк самстроем

«Чем квалифицированнее и дороже человеческий капитал, тем более разнообразной среды он требует». Это очень верное общественное правило — человеку нужно место и время для общения, для возможности «переключить мысли». Тем более в такой напряженной гонке за отечественный атом.

За два месяца до пуска первого реактора, на первомайские праздники 1948 года, у здания заводоуправления собралось множество работников комбината, строителей. Был солнечный, праздничный день, дома сидеть никто не хотел. А здесь подвернулся замечательный повод — выйти на первый в истории города субботник, чтобы обустроить первые аллеи будущего городского парка.

«Комендант раздал топоры, пилы, носилки и другой необходимый инструмент, — рассказывали ветераны. — Необходимо было убрать всю территорию парка от валежника, вырубить мелкие кусты, мешающие созданию аллей, пешеходных дорожек, площадки около входа в парк, а также убрать и привести в порядок береговую полосу озера. Коллектив потрудился очень хорошо, в дальнейшем такие субботники организовывали часто. Поэтому можно сказать, что парк был построен на общественных началах, то есть самими жителями».

До Иваново далеко

Одним из первых «объектов паркового строительства» стала танцплощадка — ее настелили из обычных досок. Вот только танцевать поначалу было не с кем — в закрытом городе остро не хватало невест: чай, не Иваново. К тому же девушки после работы обычно оставались в общежитиях; признавались, что «на стационаре выбрать парня было проще».

Со временем парк взял свое — притянул людей. Здесь появились летний кинотеатр на 200 мест, библиотека с вместительным читальным залом и большим количеством книг, журналов, газет. Была эстрадная «раковина», на которой устраивались концерты и капустники. Поодаль: стадион и волейбольные площадки.

Появился и парковый ресторан с открытой верандой. Старожилы рассказывают, что здесь всегда можно было вкусно поесть, а изобилие марочных вин просто поражало воображение. Правда, пива в продаже поначалу не было — но это, как и женитьба, дело наживное…

Собрать Ленина

Пятачок у входа в парк и центральная аллея хорошо освещались. При центральном входе в парк раскинулась большая клумба; вдоль аллеи застыли скульптуры лисиц, мишек, косуль и другой лесной живности.

По всем правилам социалистического реализма Озерску не хватало серьезного памятника. Тогда и было принято решение поставить перед входом в парк скульптуру основателя Страны Советов В. И. Ленина. С этим памятником, кстати, выйдет своя история.

«Скульптуру приобрели в Свердловске, — вспоминает ветеран П. И. Трякин. — Она была сборной и состояла из восьми частей. Когда привезли ее в город и осмотрели, то оказалось, что некоторые ее части были сильно повреждены. Строители собирать отказались. Тогда один из присутствующих специалистов, молодой инженер, предложил свои услуги, сказав, что он без всякой оплаты, работая вечерами, сумеет собрать и поставить скульптуру. Работал он очень напряженно. Химкомбинат создал ему все условия: выделил рабочих, обеспечил материалами, механизмами, хорошим освещением. В итоге торжественно открыли памятник в день 10-й годовщины Великой Победы».

А вот отыскать фамилию инженера не удалось…

Хижина лесника

Это не озерский топоним, но на «Маяке» хорошо известный — как и все, что связано с именем Игоря Васильевича Курчатова, которому город обязан своим рождением.

Человек всегда старается хотя бы внешне и на время выстроить вокруг себя то, чего так не хватает по жизни. Курчатову не хватало тишины. Уроженец маленького уральского Симского завода — городка вдоль речной долины, зажатой горными хребтами, поросшими лесом — он волею судьбы оказался вершителем атомной истории.

Один из любимых учеников академика Иоффе, Курчатов вплотную занялся ядерной физикой еще в начале 1930-х годов. В разгар Великой Отечественной войны, когда пришло сообщение разведки о первых экспериментах с атомным оружием, он готовит правительству доклад по проблемам урана. Как пишет Б. В. Брохович, с этого момента Игорь Васильевич «заложил свою буйную голову, заключив союз с дьяволом». Он перестает принадлежать сам себе. К нему приставляется круглосуточная вооруженная охрана в чине подполковников, которые посменно охраняют, пасут его». Ему открыты все кабинеты, в том числе и кабинет И. В. Сталина.

Для нормальной жизни здорового человека нет времени, моральных и физических сил, нет тишины. Он делает ее сам. Вот и в Москве, на территории Института атомной энергии, будущего Курчатовского института, Игорь Васильевич выбрал самый укромный уголок в парке, высадил фруктовый сад, выстроил небольшой дом, который сотрудники института сразу же назвали «хижиной лесника». Курчатов, Борода, не возражал…

Ротонда на Иртяше

На Озерской площадке он тоже найдет такое место — на небольшом мысу на берегу Иртяша в окружении сосен. В 1948 году Курчатов поставит здесь небольшую деревянную беседку для уединения, оставив место бдительным полковникам за спиною, в лесу.

Иртяш — озеро удивительное. Его настроение стремительно переменчиво, как мысли в голове. Оно может быть спокойным, тихим, что хочется бесконечно любоваться им и предаваться в неге. Но стоит набежать ветру, как озеро враз ощетинивается волнами, с шумом и пеной спешит к обрывистым берегам. Стоит тучам затянуть небо — и мир наполняется страхом и трепетом перед бушующей природой. Атомная энергия по своей сути точно такая же…

Каменную ротонду, своего рода символ города, поставят в городском парке в 1951 году…

Домик Курчатова

Чуть выше — на восток, на солнце, которое поднимается над Козьим мысом — также в лесу недалеко от берега на скалистых утесах построили два небольших деревянных дома: один — для Е. П. Славского, второй — для И. В. Курчатова.

Домик Курчатова — конечно, не чета нынешним особнякам. Впрочем, Курчатову, всегда ценившему «солдатское дело», в хоромах было бы тесно, а вот в маленькой хате — в самый раз. Одноэтажный домик, сборный, щитовой, по финской технологии, поражал своей скромностью как снаружи, так и внутри. Обычная мебель, комод, кровать, столы, стулья — все это мог позволить себе и рядовой инженер, работавший на комбинате в то время. Исключение составляли большие напольные часы и телефоны правительственной связи.

Этот домик несколько раз переносили, пока он, наконец, не занял место во дворе музея ПО «Маяк» и сам не стал музеем, где с максимальной точностью восстановлена бытовая обстановка великого ученого…

Как Борода совещания вел…

Величие — понятие относительное. У Курчатова были все возможности, чтобы вознести своих сотрудников или стереть их в порошок. Есть удивительный парадокс: по всем воспоминаниям ветеранов «Маяка» руководитель атомного проекта Курчатов в Озерск словно не приезжал — зато приезжал Борода, свой, родной, близкий, о чем сразу разносилось по всем лабораториям, участкам, площадкам. «Борода приехал!» — и жизнь стремительно ускорялась.

Как вспоминал Б. В. Брохович, Игорь Васильевич вынужден был выработать свой особый «курчатовский» стиль ученого-руководителя: кратко и точно излагать суть поручения или задания, всегда оставаясь внешне спокойным и уверенным в себе. Решать только самые крупные, глобальные, принципиальные проблемы, не размениваясь на мелочи, доверяя их другим специалистам.

У Курчатова была отличная память на поручения и имена. Даже спустя долгое время он называл человека по имени-отчеству и интересовался, как продвигается та или иная тема. Рассказывают, что после такого общения с Курчатовым, люди выходили окрыленными, готовыми горы свернуть. Импонировало и то, что он никого не «томил» в приемной — если встреча назначена, можно было прямо входить в кабинет. Не было и затяжных бесед: все четко, по делу, иногда с хорошей долей иронии, юмора. Вкупе с курчатовской энергией, великолепным «скородумством» и работоспособностью это давало отличные результаты.

Как Борода мандарин ел…

Естественно, «разносы» Курчатов тоже устраивал, и все знали, что виновным не поздоровится. Но это в случае «ЧП», необоснованного срыва задания. К тому же он очень чутко отличал бескорыстие от хитрости, талантливость от краснобайства, и это помогало ему ориентироваться в людях, чтобы не натыкаться на «пустое место».

Все, что не мешает делу, не требует и наказаний. О Курчатове ходит байка, что однажды к нему пришел начальник пожарной охраны и доложил, что во внеурочное время «накрыл» влюбленную парочку в лаборатории. Реакция Курчатова была молниеносной: «Половые отношения пожарной опасности не представляют».

Умел признавать и свои ошибки, к тому же в столь новом деле они были неизбежны, в том числе и в мелочах. Ветеран «Маяка» Б. Горобец вспоминал, как Курчатов в очередной раз приехал на «Аннушку» и в реакторном зале вынул мандарин из кармана и начал его чистить. «А там запрещено было есть — это первая заповедь. Делать замечание такому человеку неудобно, но все же собрались с духом и напомнили: „Игорь Васильевич, вы простите, но мандарин здесь чистить нельзя“. Курчатов улыбнулся: „Ой, простите, забыл“, — и убрал мандарин».

Как Борода на лодочке катался…

Напряженная работа на реакторе и химпроизводстве требовала разрядки. Даже вовремя брошенная шутка Курчатова поднимала настроение. «Если же он видел, что кто-то, совсем заработался и „клюет носом“, отправлял отдыхать. А бывало после нескольких дней напряженной работы, если позволяла обстановка, на целый день отправлял всех на озеро».

Он и сам был не против отдохнуть на озере и однажды за это чуть не поплатился. Б. В. Брохович вспоминал, как Борода как-то предложил ему прокатиться на лодочке по Иртяшу. Тем более что на острове в укромном месте были приготовлены все необходимые припасы плюс немудреная закуска. К компании присоединился и Е. П. Славский. Когда они были на полпути к острову, боец бдительной охраны открыл по «нарушителям» стрельбу из винтовки. Слава богу, он не был ворошиловским стрелком. Но и в этом случае Курчатов добился того, чтобы бойца не наказали.

По главному проспекту

С берега Иртяша в сторону вокзала уходит главный проспект Озерска — проспект Ленина, одна из самых красивых уральских улиц. Это достаточно редкий случай, когда ансамбль всего проспекта — от начала до конца — признается памятником архитектуры и историческим наследием.

Проспект начинался с небольших двухэтажных домов, утопающих в зелени, и большой аллеей, разделяющей проезд, на которой до сих пор растут вековые сосны. Такая планировка была вызвана соображениями секретности — город должен был «спрятаться в лесу». Лишь после смерти Сталина, чьим именем изначально назывался проспект, требования секретности были несколько смягчены — и проспект пошел в рост: строили уже не в два этажа, а в четыре, да и две полосы раздельного движения слились в одну дорогу.

В итоге появился знаменитый дом с башенкой, венчающий проспект — в 1950-60-е годы это здание являлось самым высоким в городе.

На площади Курчатова

Площадь Курчатова не зря называют сердцем Озерска — это и первая площадь города, и центр его исторической части, и основа городского управления, и удивительное по красоте место. Площадь поражает четкой логикой, выверенностью линий, зеркальностью.

Действительно, здания на площади словно отражаются друг в друге: театр драмы и комедии вглядывается в здание центральной заводской лаборатории на другом конце площади. Бывший административный отдел, в котором ныне расположилась мэрия, отражается в здании музея ПО «Маяк». Контуры заводоуправления повторяет первый в городе универсальный магазин, который горожане по привычке называют старым «домом одежды».

В начале 1950-х годов, как пишет Ю. Клепикова, площадь была главным местом для проведения праздников. Под Новый год здесь устанавливали большую елку и устраивали веселые праздники для детей. У площади было несколько названий: Советская, Центральная, Театральная. Лишь в 1978 году в канун 30-летия комбината она получила имя И. В. Курчатова. Тогда же был установлен памятник работы замечательного каслинского скульптора А. С. Гилева. Точно такой же памятник Курчатову стоит в Снежинске на территории ядерного центра.

К слову, под озерским памятником заложена капсула с письмом к потомкам с просьбой помнить имена тех, кто создавал отечественную атомную промышленность.

Человек в истории

На поверку, так и выходит — в самом характере площади заложено, что современность с ее постоянными и бесконечными проблемами каждый раз вглядывается в историю. Рядом с администрацией города, к примеру, установлен мемориальный комплекс с именами почетных граждан Озерска. Кстати, «доски почета» — обязательный атрибут любого завода, входящего в состав комбината.

Но главным хранителем истории является музей. Парадоксально, но он словно «вырос из будущего» — над его центральным входом «горит» пионерский костер. Суть в том, что первоначально здесь располагался первый городской Дом пионеров — все здание было отдано на откуп подрастающему поколению. Музей трудовой славы ПО «Маяк» появится здесь лишь в 1983 году…

Хэнфорд отдыхает

«Жизнь для многих оказалась неинтересной, так как никаких развлечений не было, если не считать самых простых. У нас не было ни симфонических оркестров, ни опер, ни театров, ни лекций на какие-либо просветительские темы…» Такую грустную картину строительства атомного завода, аналогичного «Маяку», в американском Хэнфорде рисовал в воспоминаниях руководитель Манхеттенского проекта генерал Л. Гровс.

Жизнь нужно наполнять событиями. В этом И. В. Курчатов был убежден целиком, создав в Озерске совершенно иную культурную атмосферу, добившись значительных средств на строительство учебных заведений, клубов, театров, стадионов, библиотек. «Где нет хорошей оперы, там не будет и хороших ученых» — благодаря именно этой логике, взаимосвязи первый театр в Озерске появился раньше, чем был запущен первый атомный реактор.

Свой Ленком

Это случилось 28 октября 1948 года в только что отстроенном двухэтажном деревянном здании клуба имени Ленинского комсомола. Открывали первый театральный сезон знаковой постановкой — спектаклем «Павел Корчагин». Знаменитый герой Николая островского должен был подчеркнуть мужество и выдержку людей в первые годы строительства. Эту тему выбрал основатель театра, офицер, прошедший поля сражений Великой Отечественной войны, режиссер Владислав Оссовский.

В своем названии озерский «Ленком» не стал придумывать ничего особенного — перенял имя Максима Горького от Кыштымского театра, чьи актеры и составили основу первой труппы.

А в 1950 году произойдет эпохальное событие — театр переедет из клуба в свое собственное новое здание на площади Курчатова.

Весь мир — театр

9 августа большой просторный зал на 700 мест не смог вместить всех желающих на первой премьере. Шел спектакль по пьесе А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского». Эта простенькая комедия о похождениях игрока-пройдохи, решившего выгодно жениться, словно «переключала мозги» атомщиков, погружая их в дворянские гнезда середины XIX века.

К слову, зал был полон далеко не всегда. Рассказывают, что когда в Озерске появился свой симфонический оркестр (а это большая редкость для маленького города), на одном из концертов музыкантов было больше, чем зрителей. Но среди последних был И. В. Курчатов, любивший и понимавший классическую музыку. По его заявкам, собственно, и сыграли концерт.

И все же постановки озерского театра всегда были яркими событиями для города. Ставились не только драматические спектакли — одно время в театре серьезно увлеклись… опереттой, музыкальной комедией, и актеры подарили зрителям более 40 постановок. Об актерах тоже заботились основательно — первый дом для них был построен практически одновременно с новым зданием театра.

Кстати, саженцы голубых елей, которые сегодня украшают площадь, Игорь Васильевич привез из Сибири и лично их высадил…

Колючий проспект

Как-то, выступая на одном из собраний, Е. П. Славский убежденно и горячо доказывал партийному активу:

— Речь идет не просто о строительстве жилья, речь идет о строительстве города. Мы хотим построить прекрасный город и в самый кратчайший срок…

Город и вправду строился стремительно. Уже появилась привокзальная площадь, будущая площадь Ленина; застраивались улицы, примыкающие к главному проспекту. Параллельно ему строился еще один — проспект Победы (Берии).

Воспоминания об этом строительстве остались жутковатые. «Части будущих улиц, а порой и целые кварталы, обтягивались вдоль строящихся домов колючей проволокой, — рассказывали горожане. — Это называлось „делать зону“. При строительстве проспекта зону сделали практически на всем его протяжении. Каждый день, утром и вечером, по улице двигались колонны заключенных в окружении конвоя и в сопровождении овчарок. Проспект построили в рекордные сроки — практически за год».

Не можешь — научим…

Проспект Победы вышел строгим, архитектурно отчетливым, словно на века. Именно здесь появится первый политехникум — забота о будущих специалистах была производственной необходимостью.

История создания спецтехникума, который станет филиалом Московского инженерно-физического института, МИФИ, достаточно занятна. Суть в том, что первые студенты сами сюда не пришли — в 1949 году преподаватели техникума разъехались по городам собирать перспективную молодежь с фабрично-заводских училищ. В итоге, как рассказывает Б. В. Брохович, «из центральных областей России приехали 800 девочек и мальчиков, „фабзайчат“. Помню, многие из них были маленькие, недоросшие, недокормленные — дети войны. Но работали здорово. Большинство осталось — окрепли, создали семьи, укоренились на Урале…»

Свое новоселье филиал МИФИ стравил в 1952 году. Естественно, все дисциплины и спецпредметы были «заточены» под потребности комбината, а лекции читали, выкраивая время от производственных вопросов, все тот же И. В. Курчатов, А. А. Бочвар, А. П. Александров, А. С. Никифоров А. Д. Гельман и другие видные ученые.

…не хочешь — заставим

Военная дисциплина была и в отношении медицины. Кстати, одна из первых поликлиник в Озерске появится как раз на «колючем» проспекте, который «упирается» в медгородок.

Строительство медгородка активно велось еще с 1946 года. Причем, на первых порах ничего капитального не было: использовались походные госпитали, которые прибывали на стройку вместе с воинскими частями, строились бараки, в которых разместились поликлиника, больница, детский сад. Амбулатории открывались во всех поселках: как для заключенных и военных строителей, так и для вольнонаемных.

Комплектовались больницы в основном за счет офицеров-медиков, которые направлялись сюда штабом Уральского военного округа. Практически все они имели опыт работы во фронтовых условиях. Этот опыт и пригодился — за время строительства комбината удалось минимизировать количество смертей и не допустить эпидемий.

Позднее в лечебных делах проявится озерская специфика, связанная с радиологией и лучевой болезнью, и будет открыт специализированный институт биофизики.

Улица Музрукова

В тени старого парка и медгородка берет свое начало улица Бориса Глебовича Музрукова, директора комбината на рубеже 1940-1950-х годов, — и устремляется к современным многоэтажным микрорайонам, словно связывая поколения озерчан.

Это символично, учитывая одну «историческую ошибку» генерала. В архиве сохранился его приказ 1951 года. Борис Глебович совершенно искренне писал, что «1952 год, видимо, явится завершающим годом строительства нашего социалистического города со всем комплексом жилых, административных и соцкультбытовых зданий и сооружений, включающих внутригородские дороги, благоустройство и озеленение».

Строительство города идет до сих пор, и одна из самых длинных улиц Озерска тому свидетельство…

Принять решение

Судьба Б. Г. Музрукова удивительна. Выходец с берегов Ладоги, бывший детдомовец и выпускник Ленинградского технологического института, Музруков накануне Великой Отечественной войны возглавил крупнейшее на Урале предприятие: «Уралмаш». Ему было всего 35 лет. И ничего — справился, в кратчайшие сроки наладил выпуск корпусов для тяжелых танков КВ и знаменитых Т-34. В партийных характеристиках тех лет за ним закрепилась репутация специалиста «по решению сложнейших производственных задач в условиях дефицита времени и ресурсов». Это и предопределило его переход в атомную отрасль.

На озерскую площадку Борис Глебович приедет в 1947 году. Л. П. Сохнина вспоминала: «На работников комбината Борис Глебович произвел самое благоприятное впечатление: высокий, стройный, красивый, с проницательными голубыми глазами, в генеральском кителе с золотой звездой на груди. Манера поведения — спокойная, уверенная. Внешне Музруков был суховат, вежлив, говорил мало, но умел слушать людей, быстро принимал решения и требовал безукоризненного их выполнения».

Позднее эта «скорость и непосредственность решений» не позволит ему остаться в Москве, с ее бесконечными кабинетами главков и ворохом бюрократических бумаг. В 1955 году его назначат директором в Саров, и Б. Г. Музруков 20 лет отдаст легендарному институту.

Именная водочка

Напряжение в годы становления комбината было колоссальным. Музрукова практически не видели дома, а жил он в небольшом коттедже с семьей. Родственники вспоминали, как однажды он пришел с работы крайне уставшим, чувствовал себя плохо (сказывались последствия перенесенного еще в юности туберкулеза). В это время раздался телефонный звонок, и требовательный мужской голос сказал: «Музрукова ко мне!» Звонил Берия. Ответ домашних, что генерал отдыхает, естественно, не принял и сказал уже Музрукову:

— Ты там лежишь или стоишь? А то ведь я и посадить могу.

Борис Глебович, несмотря на недомогание, собрался и отправился на комбинат…

Конечно, дома ему пытались создать все условия. Его жена Анна Александровна была отличной хозяйкой. Вот только семейные обеды считались праздником — посредине дня не выбраться. Для общения оставался ужин. Анна Александровна, кстати, ставила для мужа специальную водочку на инжире, изюме и корочках лимона, которую друзья и гости сразу окрестили «музруковкой». За ужином тоже приходилось решать различные вопросы: как идут городские дела, где закупить для горожан молодую картошку, какую машину отправить в Алма-Ату за яблоками…

Но главным детищем оставался комбинат, ежедневно ставивший перед директором все новые вопросы.

Безнадежный атом

Как-то, уже на излете своей жизни, академик А. Д. Сахаров скажет: «То, что мы делали, было на самом деле большой трагедией, отражавшей трагичность всей ситуации в мире, где для того, чтобы сохранить мир, необходимо делать страшные вещи…»

За первую атомную бомбу и дальнейшее развитие ядерных технологий и озерчане, и тысячи южноуральцев, жителей окрестных сел, заплатят достаточно высокую цену — своим облученным, подорванным здоровьем. И все же…

На трагические события вокруг «Маяка» следует смотреть с определенной долей безнадежности: сделано то, что сделано; атомные заводы останутся на Южном Урале на столетия; а закрыть, демонтировать и забыть ядерное производство невозможно. С этим приходится жить и обеспечивать безопасность на будущее — хотя бы потому, что в прошлом не было времени об этом задуматься.

Это вам не Колорадо

Еще на стадии опытного производства было понятно, что одной из ключевых проблем станет утилизация отходов — тех самых растворов, в которых варился облученный уран.

Уже ко второй половине 1949 года на комбинате все проектные хранилища радиоактивных отходов на «Маяке» заполнились. Как пишут исследователи, это принуждало или к долговременной остановке производства плутония, или к сбросу новых отходов прямиком в ближайшую речку — Течу. Это был кажущийся выбор — в гонке за атомную бомбу ни о какой остановке реактора и завода не могло быть и речи.

Решили сбрасывать. К тому же к Берии на стол попало донесение разведчиков об опыте Хэнфордского атомного комплекса в США — отработанные растворы там безболезненно сбрасывали в реку Колорадо. Не учли двух вещей — в Колорадо воды значительно больше, чем Волге, и до океана ближе — меньше сотни километров. Отходы естественным образом разбавлялись до более-менее сносной концентрации.

Маленькой Тече это было не под силу…

Течет Теча, или Ветер с Карачая

Но решение принято. Всего за два года с отходами радиохимического завода в Течу поступило около трех миллионов кюри активности. При этом нередко — аварийно, залпом.

Места в верховьях Течи — илистые, болотистые; течение слабое и медленное. Неудивительно, что с каждым новым сбросом радионуклиды стали быстро скапливаться в донных отложениях и «сползали» вниз по течению в запредельных концентрациях. А там — шла обычная жизнь: люди ловили рыбу, брали воду, готовили пищу, стирали белье…

Сегодня эта трагедия признана. От радиоактивного загрязнения по течению Течи пострадало более 120 тысяч человек, несколько десятков деревень снесли, отселив людей и предложив им 600-рублевую компенсацию за причиненный ущерб «без оглашения диагноза».

Последний аварийный сброс в Течу пришелся на октябрь 1951 года, после чего главный поток отходов был направлен в небольшое, бессточное озеро Карачай. Это казалось определенным выходом, хотя, как покажет история «Маяка», тоже временным.

Поначалу все шло нормально, пока летом 1967 года сильная засуха не осушила мелководье Карачая. Налетевший смерч сгреб с берегов радиоактивную пыль и поднял в воздух 600 кюри активности. В сравнении с Течей, это было ничтожно мало. Но сам «звонок» оказался серьезным — если такое случилось однажды, то может и повториться. Черный Карачай было решено засыпать…

Запоздалый дозиметр

В годы становления химкомбината «Маяк» подвергался исключительному облучению и сам персонал. Суть в том, что о радиологической опасности теоретически знали, но на практике мало кто осознавал ее масштабы. Достаточно сказать, что дозиметрическая служба, которую возглавил инженер-фронтовик А. И. Магильнер, появилась здесь уже после того, как был получен оружейный плутоний — весной 1949 года. Дозиметристам пришлось работать по 8 часов без перерыва 6 дней в неделю.

Как рассказывают ветераны, первое время норм работы с ионизирующим излучением вообще не существовало. Они появились только в феврале 1950 года, и то представляли собой совершенно немыслимые по сегодняшним временам дозы: дневная норма составляла 0,1 рентгена, а годовая допускала 30 рентген. В 1954 году их снизили в два раза, но и это помогало мало. Лишь в 1961 году, спустя четыре года после роковой аварии, они были принципиально пересмотрены.

В целом, за первые пять лет деятельности комбината из-за переоблучения сменилось около двадцати тысяч человек персонала. Те, кто не успел по болезни «смениться», остался здесь навечно…

Хозяйство Лысенко

Среди старожилов Озерска первое — старое — кладбище вошло в обиход под названием «хозяйство Лысенко»: по имени первого покойника. Кем он был, на каком объекте работал — установить невозможно. К слову, на территории города еще в первые его годы было несколько захоронений, которые не сохранились или едва-едва узнаются по редким холмикам.

Естественно, захоронения трудармейцев или заключенных не найти совершенно. То же касалось и демобилизованных фронтовиков, попавших на строительство. Многие из них были уже в возрасте, и, к примеру, на вопрос о болезнях отвечали уклончиво: «Болеть-то болеем, но то ли от фронта, то ли от этой горячей воды (в Кызылташе), не знаю. Некоторые здесь и умерли…»

У работников комбината поначалу обследовали кровь на лучевую болезнь. «Но потом вдруг у молодых парней и девушек начал портиться сон, начинались приступы удушья, наблюдалось очень плохое общее состояние. Первым заболевшим врачи поставили один и тот же диагноз — туберкулез. Но когда один за другим стали умирать люди в возрасте 30—32 лет, то медики поняли, что это новая, особенная болезнь, которую назвали плутониевым пневмосклерозом…»

Л. П. Сохина вспоминала, что из всех тех, с кем она начинала работать в бараке завода «В», через десять лет в живых не осталось практически никого…

Огонь Прометея

В немецком Гамбурге есть памятник погибшим от лучевой болезни. И в Озерске спустя 40 лет после пуска первого реактора появилась памятная стела с взлетающим в небо юным Прометеем, держащим огонь в руках. Огонь атома…

Памятник первопроходцам «Маяка», равно как и памятник Курчатову, принадлежит замечательному скульптору А. С. Гилеву. «Александр Семенович к тому времени был тяжело болен, — вспоминает ветеран Озерска И. П. Трякин. — У него было белокровие. Когда мы приехали к нему на квартиру в Касли, у него уже было направление в челябинскую больницу, и он был занят сборами. Опоздай мы на несколько минут, и Прометея у нас не было бы…»

С собой в больницу Гилев взял пластилин — и через три недели первые эскизы были готовы. Основную работу по изготовлению скульптуры выполнял уже его сын Александр, потомственный скульптор; он сохранил каждую складочку, каждый мускул Прометея, обозначенный в эскизах отца.

А. С. Гилев был на открытии памятника — сидел недалеко в кресле и наблюдал за торжественным разрезанием ленточки, снятием покрывала. Поблагодарил всех за аплодисменты. Вскоре скульптора не станет — Прометей окажется его завещанием…

Как собирать растворы…

Легендарный человек на «Маяке» Лия Павловна Сохина, стоявшая у истоков радиохимического производства, однажды честно признавалась:

— Мы знали, что такое радиоактивность, что такое плутоний. Хотя, конечно, не представляли всего коварства этого производства, а иногда не могли ее, радиоактивности, избежать, чему в немалой степени способствовали желание работать в полную силу и бесшабашная молодость…

И вправду, когда читаешь книгу «Плутоний в девичьих руках», просто поражаешься этими воспоминаниями. Вот молодые девушки-лаборантки переливают радиоактивные растворы из контейнеров по стаканам — просто так, без всякой защиты. Или занимаются разделением элементов с помощью азотной кислоты в обычной посудине из нержавейки.

Вспоминают, как однажды разбилась толстостенная колба, и осколок стекла с плутонием попал технику, молодому парнишке, в щеку. «Мы растерялись и начали щеку ему промывать водой прямо над раковиной. Прибежал начальник цеха и обрушился на нас с руганью за то, что мы не сообразили собирать кровь в чашку. Ведь мы наверняка потеряли несколько миллиграмм плутония!»

Плутоний «имеет привычку» взрываться при обработке. «Нас все время подгоняли сроки, мы торопились, перетирали образцы без должных предосторожностей, — пишет Л. П. Сохина. — В результате однажды произошел взрыв, и весь плутоний оказался на потолке. Потом его смыли с потолка и стен в бачки с фильтровальной бумагой. В этой операции принимал участие сам академик Бочвар. Бумагу сожгли, сделали косметический ремонт и продолжали работать в той же комнате. Представляете, сколько там было плутония? Сотни, тысячи доз!..»

Как стирать одежду…

Своя радиологическая эпопея была и с одеждой, обувью. Последняя служила постоянным источником загрязнения. Персоналу выдавались кожаные тапочки на резиновой подошве, которые не подвергались дезактивации и заменялись только после износа. Одежда выдавалась на целую рабочую неделю, день за днем накапливая дозы. Прачечная с первого раза не справлялась, и практически все белье направлялось в повторную стирку.

Заменить одежду было проблемой. Л. П. Сохина вспоминала, как однажды у нее в руках лопнул стакан с радиоактивным раствором, который облил комбинезон. Когда пришла на склад для замены одежды, все приборы, измеряющие уровень радиации, зашкалили. А кладовщик так и не выдал нового комбинезона.

Лишь в начале 1960-х годов после проведенных исследований стало очевидно, что одежду необходимо стирать после каждой смены и уничтожать то, что не поддается дезактивации. Тогда же из санпропускников были выброшены старые загрязненные деревянные и железные шкафы…

Как поджечь плутоний

Бесшабашностью отличалась не только юность. Виктор Матвеевич Тараканов, проработавший в центральной заводской лаборатории сорок лет, вспоминал о работе с академиком А. П. Виноградовым, основателем института геохимии:

— С Александром Павловичем мы познакомились на пуске завода 20. Помню, меня поразило, что во все дырки он лез руками. А однажды говорит: «Хочешь посмотреть, как горит плутоний?» Я, конечно, согласился. Пришли мы с ним в лабораторию. Он достает около одного грамма плутония, кладет его на край печи. И плутоний на глазах начинает расти. Удивительно все-таки: как из такой капельки получается целая пирамида вещества. А об опасности и здоровье тогда не думали.

Зачем согласился? — «Просто интересно было!..»

«Усадьба Мещерякова»

На старенькой улице Ермолаева, в глубине за деревьями вдруг появляется здание с колоннами и портиком в античном стиле — словно сюда, на Урал, перебралась из центральной России классическая усадьба, музей или особняк академии наук. Четкость и строгость линий, без вычурности, но монументально и достойно лучших образцов архитектуры. В Озерске это здание считается одним из самых красивых в городе.

Оно строилось под неусыпным оком Павла Афанасьевича Мещерякова, первого директора центральной заводской лаборатории, которая вполне может сравниться с большим научно-исследовательским институтом. У ее истоков стояли И. В. Курчатов, А. П. Виноградов, А. А. Бочвар, А. П. Александров, Б. П. Никольский, И. И. Черняев, Б. А. Никитин и многие крупные ученые. Планка исследовательских работ была поднята очень высоко.

По иному и быть не могло. Лаборатория служила своеобразным «демпфером», мостиком между академической наукой и производством. Здесь идеи должны были обрести натурные формы, воплотиться на практике. Был и обратный поток научных тем: радиохимическое производство велось с чистого листа, а потому любая внештатная ситуация на комбинате становилась предметом пристального и дотошного исследования.

Капелька пота

А поводы для анализа были самые разные. Иногда — весьма необычные.

Много хлопот приносила летняя жара. Специфические детали и без того сами по себе «нагревались», а тут еще духота в помещении. К тому же от деталей шел специфический запах, похожий на запах тухлого чеснока.

Однажды, как вспоминает ветеран «Маяка» Николай Барков, при сборке изделия от жары и напряжения у одного из работников с носа скатилась капелька пота и попала на торец детали. Он этого не заметил и собрал изделие. Но заметили другие и решили, что нужно срочно разобрать и проверить еще на раз.

Специфика такова, что разобрать было труднее, чем собрать. «А в этот раз прошло без особых усилий. Лишь на плоскости торца — небольшое жировое пятно, которое легко убрали спиртом. Никаких нарушений не произошло. По решению «науки» снова провели сборку, при этом сознательно нанесли на деталь капельку пота. И снова все разобралось хорошо. Это было внесено в технические условия на изделие. Звучало примерно так: «Пальцем взять с кончика носа жировую пленку, нанести на поверхность торца детали и произвести сборку».

Изучая, предлагать

С каждым новым объектом на комбинате или технической проблемой темы работ для центральной заводской лаборатории множились. За первые пять лет ее существования пришлось создать 15 специализированных лабораторий. Только заводскими аналитиками было разработано несколько методик анализа плутония, в том числе и уникальный на тот момент спектрофотометрический метод.

Дальше будет больше: работа по номенклатуре радиоизотопной продукции, по коррозии и дезактивации, по отверждению радиоактивных отходов, по переработке ядерного топлива. Кроме того, лаборатория занималась гидрогеологическими и геохимическими исследованиями, вопросами охраны окружающей среды.

За атом приходилось расплачиваться — в прямом смысле…

Банка вечного хранения

Беда пришла, откуда не ждали. Хотя проблема с отходами радиохимического завода возникла с самого начала строительства комбината. Сохранился протокол совещания, которое руководитель Первого главного управления Б. Л. Ванников собрал за несколько часов до Нового 1948 года и с пристрастием расспрашивал И. В. Курчатова, М. Г. Первухина, А. Н. Комаровского по сути вопроса. К разработке специальных способов хранения ученые еще не приступали, поэтому при проектировании «объекта С» — хранилища — исходили из того, что есть: жидкие смеси нитратных солей, которые нужно законсервировать. Было решено «закатать» их в банки, подобно соленым огурцам или помидорам.

«Банки вечного хранения», как их называли, представляли собой огромную бетонную емкость с толщиной стенок до полутора метров, в которую помещалась «кастрюля» из нержавеющей стали объемом 250 кубометров. К этому бетонному каньону подводились системы охлаждения и вентиляции. Банку закрывала огромная крышка полутораметрового бетона весом в 160 тонн.

Когда объект был построен, посмотреть на него приехал главный инженер строительства В. А. Сапрыкин и спросил у строителей:

— А не завалится ли эта махина? — и потом сам себя успокоил: — Кто знает, какая сила нужна, чтобы разрушить это. Я смотрел проект, конструкция выполнена на века…

Процесс внутри

«Если бы была возможность заглянуть внутрь банки!» — не раз сетовали ветераны «Маяка». Внешнее наблюдение не могло предотвратить внутренних процессов. На объекте несколько раз в день появлялась специальная бригада, которая проводила радиометрический контроль: фон на площадке не повышался. И в день взрыва, как рассказывают ветераны, инженеры ничего необычного не заметили. Правда, стенки у одной из банок были теплыми…

Что происходило внутри? «В одной из банок отказало охлаждение, началось „усыхание“ раствора. Выпадал осадок, в нем медленно поднималась температура. Осадок становился плотнее, уровень жидкости понижался. На дне банки образовалась взрывная смесь, по сути, порох. Достаточно было искры, чтобы произошел взрыв нитратных солей…»

Взрыв 1957 года

В воскресенье, 29 сентября 1957 года, в 16 часов 30 минут на промплощадке ПО «Маяк» прогремел взрыв. Во время аварии никто из обслуживающего персонала, участников той роковой смены на объекте «С», не погиб — по случайному стечению обстоятельств. Рассказывали, что почувствовали, как земля задрожала под ногами, а затем увидели, как взрывом подбросило вверх «крышку банки» — 160-тонную плиту; одновременно были сорваны и смещены бетонные крышки с двух соседних емкостей. В зданиях, примыкавших к точке взрыва, были выбиты все рамы, кое-где разрушена кирпичная кладка. В радиусе 2—3 километров из окон вылетели стекла…

Во взорвавшейся емкости находилось 20 млн. кюри активности — при взрыве 18 млн. остались на промплощадке, а около 2 млн. кюри активности были подняты в воздух. Осознание трагедии, превратившей Южный Урал в звенящую зону и ставшей онкологической страницей в истории болезни нескольких поколений, произойдет позднее.

Гром среди ясного неба

Тот выходной день был солнечный и как никогда — теплый. Многие жители города находились на стадионе «Химик», где в захватывающем матче состязались две ведущие команды города за призовое место по футболу. Казалось, ничто не предвещало трагедии. Даже думать о такой возможности не хотелось — напряжение первых лет работы комбината остались позади, каких-либо крупных происшествий не было, на комбинате царила обстановка спокойствия и уверенности, что дальше будет только лучше и легче.

На поверку так и вышло — мало кто из жителей закрытого города обратил внимание на этот взрыв. Как вспоминает ветеран «Маяка» П. И. Трякин, «все решили, что это либо гром, хотя на небе — ни одного грозового облачка. Либо строители работают — ведь в то время они часто проводили взрывы в городе, на карьере и промплощадке. Поэтому в городе никакой тревоги не было».

Зато о комбинате так не скажешь. В. И. Комаров, один из техников смены, обслуживавший объект в тот роковой день, рассказывал:

— Взрыв застал меня в коридоре. Поспешил на улицу. На том месте, где возвышался холм комплекса С-3, стоял высокий столб пыли, за которым ничего не было видно. На фоне 150-метровой заводской трубы заметил летящую многотонную бетонную крышку, сорванную взрывом с емкости…

Война началась?..

Рассказывают, как только ударной волной выбило стекла казармы и сорвало металлические ворота, солдаты выбежали на улицу, некоторые побежали за оружием. «Часовой, который стоял у въездных ворот, прыгнул в канализационный колодец и занял там оборонительную позицию. Когда его окрикнул один из офицеров, он вылез из колодца и спросил:

— Товарищ старший лейтенант, началась война?

Глядя на приближающийся столб пыли, дежурный по полку, решивший поначалу, что это диверсия, приказал всех людей отправить в казармы, закрыть окна всеми средствами, налить на полы воды, чтобы не поднималась пыль, и опечатать пищевые баки.

В отличие от полка охраны, военные строители повели себя необъяснимо: «услышав взрыв, все солдаты выбежали на улицу, бросали головные уборы вверх, что-то неистово кричали». «Вскоре густое черно-серо-бурое облако нависло над казармами. Наступила темнота после яркого солнечного дня. Состояние людей было ужасным. Служебные собаки вели себя очень беспокойно и выли, птиц нигде не было видно… На голову падали довольно крупные частицы; мелкие, в виде хлопьев, продолжали выпадать и на следующие сутки».

Северное сияние и лунный свет

Почти все свидетели взрыва запомнили, что в небо поднялся столб дыма и пыли высотой до километра, который мерцал оранжево-красным светом. Облака пара светились, точно это было северное сияние. М. В. Гладышев рассказывал, что как раз накануне в газетах появились заметки о похожем необычном явлении на Среднем Урале со странными отблесками заходящего солнца. Лишь по прибытии на комбинат станет понятен источник и характер этого света.

Ночью вблизи от места взрыва тоже будет необычно и жутко. Следователь КГБ Борис Колесников, осматривавший место аварии, рассказывал:

— Подобное забыть невозможно. В хранилище мы залезли вечером, в защитных костюмах, конечно. До сих пор помню — вся земля сияла лунным светом, а мы бежали по черным пятнам, как по кочкам на болоте… Потом нас отмывали специальным раствором, который сдирал начисто эпидермис — верхний слой кожи…

Доклад Славскому

Сразу после взрыва на место аварии срочно вызвали дозиметристов — они, произведя замеры, потребовали немедленно эвакуировать людей. После проведения первоочередных мероприятий о положении было доложено командиру части и дежурному по КГБ…

Ефим Павлович Славский, возглавивший министерство среднего машиностроения буквально за два месяца до взрыва, получил известие первым. Правда, доклад с комбината был весьма путаным. Директор комбината М. А. Демьянович, после аварии, естественно, снятый с должности «за ослабление производственной дисциплины», в тот день был в Москве в командировке и знал о происшедшем не больше Славского.

В министерстве на экстренном совещании возникла определенная паника — как докладывать об этом Н. С. Хрущеву? Многим тогда запомнилось растерянное недоумение Славского:

— Атомный взрыв на комбинате? Как это могло произойти? Какие последствия?..

Чтобы это выяснить, через несколько часов после совещания на комбинат вылетела специальная комиссия…

«Пошли, ребята…»

Е. П. Славский приехал в сильном возбуждении, нервничал, пытаясь уложить в голове масштабы работы по ликвидации последствий. Радиоактивное облако покрыло многие объекты химкомбината «Маяк», реакторные заводы, новый строящийся радиохимический завод, пожарную и воинскую части, полк военных строителей и лагерь заключенных. Загрязненными оказались многие производственные здания, паровозы, вагоны, автотранспорт, бетонные и железные дороги, а также многое другое. Все это предстояло очистить.

«И тут произошло то, что должно было произойти, — вспоминает директор радиохимического завода М. В. Гладышев. — Рабочие-солдаты ни в какую не хотели идти к месту уборки и очистки. Они стояли молча, не выполняя команды. Собственно, их командиры и не старались командовать, как положено, потому что боялись и сами не знали, что делать. Видя такую ситуацию, мы, проходя мимо группы солдат, небрежно сказали: „Пошли, ребята!“ Однако это не помогло. И тогда мы вышли на опасную площадку возле здания 816, встали, закурили, не обращая внимания на солдат-строителей. Это возымело действие: те подошли к нам и начали работать…»

Отмыть дочиста

Опыта по дезактивации территорий, зданий и помещений не было, равно как и специальной техники, кроме пожарных машин, бульдозеров, лопат и отбойных молотков. Из всей защиты — санпропускник, где люди мылись и переодевались.

Всю ночь после аварии пожарники отмывали дороги и тротуары водой и пеной из стволов пожарных машин. Загрязненные стены зданий сначала поливали водой, а затем счищали щетками. Приходилось отбивать даже штукатурку, складывая весь строительный мусор в самосвал и отвозя в яму-могильник.

То же самое предстояло сделать с верхним слоем грязной земли: снимать его бульдозером, грузить экскаваторами в машины и увозить в установленное место. Вскоре на площадке появились… сельскохозяйственные плуги — ими перелопачивали землю, перепахивали, чтобы до морозов очистить ее до допустимых пределов.

Опасность по соседству

Но главная опасность на месте аварии была в другом. Злополучная «банка вечного хранения» была разрушена полностью, но взрыв повредил емкости с отходами по соседству, нарушив их систему охлаждения.

— В любую минуту мог произойти новый взрыв, и тогда катастрофа стала бы еще значительнее, — вспоминал бывший директор ПО «Маяк» Б. В. Брохович. — Поэтому в условиях опасности взрыва, в лихорадочной спешке, с неимоверными трудностями и переоблучением персонала комбината и строителей были отсыпаны дороги и участки территории, чтобы разместить буровое оборудование и проложить трассы для подачи воды.

Это был единственный выход, и дался он крайне непросто.

Бурить бетон

Пробурить бетон толщиной в метр, с мощной железной арматурой внутри, которая всячески осложняла проходку и не давала опустить вниз обсадные трубы, — задача, с которой до сих пор никто на комбинате не сталкивался. Своими силами было не обойтись.

На озерскую площадку срочно прибыла большая бригада «военных бурильщиков из Сибири». Из какого они были специального подразделения, никто не знал — лишь запомнили, что «деловые были ребята, опытные». Много позднее место их дислокации будет рассекречено — Красноярск-26.

В каждой «банке» предстояло просверлить по пять отверстий — причем, в спешке и при гамма-излучении, превышавшем норму в несколько раз. Работать непосредственно на «крышке» можно было не больше трех минут в смену. Поэтому прибывшей бригаде пришлось в срочном порядке обучить команду в 400 человек, чтобы вести работу почти непрерывно. По рекомендациям службы дозиметрии под станки и под ноги люди клали листы свинца, но это все равно мало спасало от радиационной бетонной пыли из-под бура.

Не обошлось и без трагедий. «У одного из бурильщиков нечаянно сорвалась вниз штанга, и он обмакнул бур в раствор емкости. Затем поднял штангу, протер бур рукавицами и продолжил работу: снял с бура коронку с победитом, провел еще какие-то операции и только после этого, в тех же рукавицах, покинул рабочее место. Парень пострадал: получил радиационный ожог обеих рук…»

Допуск по минутам

Напряженный характер работы и постоянный риск переоблучения подчеркивались и угнетающими табличками с надписями: «допуск — пять минут», «допуск — десять минут». Они были установлены буквально везде. Иногда таблички «разрешали» работать по полчаса — ближе к периметру зараженной площадки.

О том, что нормы не соблюдались, вспоминают многие ликвидаторы аварии. Специального контроля полученных рентген не было, и соответствующий учет не велся. Как вспоминает заместитель главного инженера Южно-Уральского управления строительства Л. В. Антонов, «работали до тех пор, пока не придет дозиметрист и не скажет «хватит».

Врачи, проводившие обследование работников комбината и ликвидаторов аварии, также не знали — и тогда не могли знать — о последствиях переоблучения: лишь предполагали теоретически. В реальности действовали простыми средствами. Как вспоминает один из основателей филиала института биофизики Виктор Дощенко, в курс терапии включались различные абсорбенты, мочегонные средства и обильное питье — все, что позволяло на тот момент «отмыть организм изнутри».

Впрочем, гораздо сложнее пришлось тем, кто не был «приписан» к озерской медицине…

В зоне ВУРС

Поднявшиеся вверх после взрыва 2 млн. кюри активности стали началом большой трагедии для жителей близлежащих сел. Радиоактивное облако, лишь чудом не задевшее Озерск, стало медленно перебираться на северо-восток, час за часом «поедая», поражая новые и новые квадратные километры. Сегодня эта территория обозначена как «Восточно-Уральский радиоактивный след», а земли в непосредственно близи от «Маяка» стали радиологическим заповедником.

Переселение людей из опасной зоны началось практически сразу после взрыва. Список населенных пунктов, подлежащих выселению, ширился по мере того, как более точно определялись границы следа. Для местного населения это было полной неожиданностью и шоком. Никто из выселяемых не знал истинных причин происходящего. Закрытой была информация и о том, куда именно переселялись жители «грязных» деревень.

В списке на ликвидацию оказались и большие села, и маленькие деревушки в несколько дворов; исчезали с карты Русская Караболка, Салтыково, Юго-Коново, Брюханово, Бердяниш, Боевка, Гусево, Галакиево, Кривошеино, Кирпичики, Клюкино, Тыгиш, Фадино, Четыркино, Трошкино, Мельниково, Кажакуль…

Прощай, Бердяниш

Замеры на загрязненной территории проводили специальные команды, в которых кроме дозиметристов находились сотрудники КГБ, солдаты. Один из участников, С. Ф. Осотин вспоминал: «Вместе с другими дозиметристами мы проводили эвакуацию из села Бердяниш. Людей отмывали, определяли загрязненность скота, вещей, жителей. Село Бердяниш, как и села Салтыково, Галикаево, подверглось наибольшему загрязнению. Жителей этих населенных пунктов необходимо было эвакуировать немедленно…

Когда мы приехали в село Бердяниш, люди жили нормальной жизнью. Ребятишки беспечно бегали по селу, веселились. Мы подходили к ним с прибором: «Я прибором могу точно определить, кто из вас больше каши съел». Ребята с удовольствием подставляли животы. «Поле» от живота каждого ребенка равнялось 40—50 мкР/сек… Очень «грязные» были коровы. Солдаты загоняли их в силосные ямы и расстреливали, что чрезвычайно угнетающе действовало на людей. Все дома, хозяйственные постройки солдаты разрушали, остатки закапывали в траншеи. Проводить эвакуацию населения из их родной деревни было очень трудно. В селе Бердяниш в основном жили башкиры. Много сил надо было потратить, чтобы «грязную» одежду, утварь жителей уничтожить. Люди пытались доказать, что никакой «грязи» на одежде, на кастрюлях и горшках нет…»

217 шаров

Жителям пострадавших деревень выдавалась компенсация, хотя это было слабым утешением. Как пишут исследователи, при переселении каждому домовладельцу возмещалась полная стоимость дома и надворных построек. При оценке работали специальные комиссии с участием представителей сельских советов. Всем жителям обменивались одежда, обувь, постельные принадлежности, другие предметы домашнего обихода: вещь за вещь, костюм за костюм, платье за платье, одеяло за одеяло. Все было новым. Рассказывают, что некоторые жители даже снимали изношенные пиджаки и шапки с огородных пугал и несли их на обмен.

Впрочем, упрека не было и не будет — за тот взрыв люди расплачивались здоровьем, тяжелейшей онкологией, смертью. С лица земли исчезли 217 населенных пунктов. Поэтому 29 сентября, в день памяти о погибших и пострадавших от аварии, после минуты молчания в небо взлетают 217 воздушных шаров…

Ни слова о взрыве

Все обстоятельства аварии, естественно, были засекречены. Лишь в июне 1989 года на пресс-конференции в Челябинске первый заместитель министра атомной энергетики Борис Васильевич Никипелов сделал официальное заявление. Затем будет обнародован очень небольшой, всего в 15 страниц, информационный бюллетень «Об аварии на Южном Урале 29 сентября 1957 года». Он сразу разошелся по иностранной прессе, был направлен в МАГАТЭ в качестве официального отчета и в зарубежные центры изучения проблем ядерной энергии.

«Легализация истории» Кыштымской трагедии буквально вызвала шок у иностранных спецслужб. Они были уверены, что взрыв произошел на одном из полигонов где-нибудь на Новой Земле. Де-факто им пришлось признать победу советской контрразведки. Ветераны КГБ поясняли: «О „Маяке“ за пределами Союза не знал никто. И это правильно. Если о том, что происходило на спецобъектах, противник узнает раньше, чем через 20—30 лет, то нашу работу можно назвать неудачной. Но люди, отвечавшие за безопасность объектов, естественно, знали все до мелочей».

Город после аварии

В самом Челябинске-40 в течение двух осенних месяцев 1957 года также было строжайше запрещено что-либо говорить об аварии; не «озвучивались», естественно, и результаты дозиметрического контроля — «во избежание панических настроений». Кстати, как признавался тот же Б. В. Никипелов, к тому времени проработавший на комбинате более двух лет, он даже не знал, что на территории есть такое хранилище.

И все же жители Озерска понимали, что именно они строят и с чем именно они работают. Тяжесть последствий осознавалась даже в дезактивационных мероприятиях, которые буквально накрыли город и оказывали определенное психологическое воздействие на жителей. Угнетали пересадки из «грязных» автобусов промплощадки в «чистые» городские, уничтожение «звеневшей» одежды, предметов обихода. Некоторые горожане, стремясь избавиться от «грязных» личных вещей, сдавали их в комиссионный магазин, продавали на рынке. Пришлось временно запретить продажу промтоваров, а в «комиссионке» наряду с приемщиком стал работать дозиметрист. Радиоактивно загрязненными оказались даже деньги, и чем мельче были купюры, тем сильнее они «звенели»: 10 рублей рублями были загрязнены в 10 раз больше, чем одна десятка.

С сентября 1957 года установилась и специфичная городская «привычка»: прежде чем войти в свою квартиру, хозяева снимали обувь и оставляли у порога — чтобы не заносить «грязь». К слову, пример показал Е. П. Славский. На КПП его остановил дозиметрист и, замерив сапоги министра, попросил вернуться к обмывочному поддону. «Ефим Павлович молча посмотрел на дозиметриста, медленно снял один сапог, затем второй и, выбросив их на обочину, приказал шоферу: «Поехали!» Потом многие видели в заводоуправлении, как министр шел по лестницам в одних носках.

Плохой «Москвич»

Неукоснительно выполнять требования дозиметристов в городе научились не сразу. Ветераны комбината рассказывали историю шофера пожарной охраны Петра Бибикова — вернее, историю его машины.

29 сентября он приехал на дежурство на своем «Москвиче». После взрыва, когда автомобиль покрылся слоем пыли, вытер его тряпкой, затем еще раз промыл водой. На КПП машину не выпустили, заставили помыть еще раз. Бибикову удалось уговорить контролера пропустить его, пообещав, что дома машина будет отмыта керосином, а личная одежда и обувь уничтожены.. Но не многократное мытье, ни сдирание краски с машины не принесли желаемого эффекта. Через некоторое время дозиметрическая служба выдала справку, что автомобилем пользоваться нельзя. «Москвич» был отогнан на свалку-могильник, а пострадавший получил денежную компенсацию. Увы, эта «отсрочка на КПП» будет стоить ему жизни — он умрет через несколько лет…

Жизнь продолжается

Ветер от города в момент взрыва был для Озерска чудесным спасением — это сложившаяся аксиома городской истории. Но психологическое напряжение, вызванное осознанием масштабов трагедии и ее последствий, жителям еще требовалось преодолеть, заново поверить в будущее своего города. Было найдено очень верное средство — строительство.

Городское пространство активно обживалось. Проспект Победы, к примеру, превратился в шумную торговую улицу. Здесь появился первый спортивный магазин «Старт» и единственный на тот момент большой ювелирный магазин «Подарки». Еще в начале 1950-х годов на проспекте открыли ресторан «Урал» («Центральный»), который долгое время считался самым респектабельным и посещаемым в городе. Вскоре проспект увенчали два изящных полукруглых здания с магазинами на первых этажах.

Изящность старого Озерска объясняется ленинградской архитектурной школой во главе с И. Б. Орловым, горячим поклонником неоклассического стиля. Отсюда городские здания обрастали всевозможными фронтонами, сандриками, архивольтами, фризами, балюстрадами и многочисленной узорной лепниной.

Детские улицы

Целый ряд построенных в те годы зданий передавался в детские руки, и в этом тоже был особый смысл, направленный в будущее. В старой части Озерска было много детских садов, открылись первые круглосуточные ясли; здесь появился первый детский санаторий и открылась станция юных техников. В декабре 1958 года начнет свою историю детско-юношеская спортивная школа.

В шутку старую улицу Советскую вполне можно было назвать Детской — так много на ней расположено разнообразных учреждений: от средней школы, которая скоро отметит свой полувековой юбилей, до детской поликлиники для грудничков. Здесь же раскинулся большой детский парк с парадной лестницей.

В тишине и зелени старых кварталов появится и центральная городская библиотека — очень логичное место для чтения…

Потаенные дома

Со временем и возрастом люди начинают ценить тихие двухэтажные улочки, утопающие в зелени и настраивающие на поэтический лад. Не случайно одна из таких улиц названа именем А. С. Пушкина. Особенно она хороша весной, когда зацветают многочисленные яблони и дарят вдохновение фотографам и художникам.

Кстати, в старой части города жители Озерска обязательно покажут несколько старых двухэтажных домов, выстроенных «по немецкому лекалу». И расскажут, что эти дома строили немецкие военнопленные. Есть в этом одна неточность, даже лукавство. Немецких военнопленных в Озерске не было, да и крайне недальновидно для секретного режимного объекта. Другой разговор, что дома строили по чертежам немецких архитекторов, сохранив надлежащий колорит, одновременно увековечив память о Великой Победе…

Дом Логинова

Еще один двухквартирный коттедж на небольшой улочке Комсомольской утратил память о войне уже в наши дни, «потеряв» после реконструкции памятную доску. В этом доме больше двадцати лет жил Александр Борисович Логинов, единственный Герой Советского Союза, столь надолго обосновавшийся в Озерске.

Командир артиллерийского расчета, сержант, он совершил свой подвиг под Кёнигсбергом в феврале 1945 года. Два дня кряду противник вел против наступающих частей Красной армии танковые контратаки. Расчет Логинова в этих боях уничтожил шесть (!) вражеских танков, в том числе и «королевский тигр», новинку-надежду противника.

На Урал А. Б. Логинов переедет в 1950 году. Пока позволяли силы и здоровье, будет работать начальником группы вооруженной вахтерской охраны, а затем перейдет на радиохимический завод обыкновенным слесарем-ремонтником. Уже будучи на пенсии, пятнадцать лет посвятит военно-патриотической работе с молодежью.

Его именем назовут небольшой сквер рядом с площадью Ленина.

Улица Царевского

Среди небольших улочек, уютных и тихих, затерявшихся в стороне от крупных городских магистралей, скользящих вдоль старых коттеджей и вековых сосен, могла бы оказаться весьма неприметной еще одна — бывшая улица Угловая, — если бы не получила грозное имя М. Царевского. Руководитель строительства комбината и города в самые сложные, напряженные годы, Михаил Михайлович в конце 1940-х годов — всесильный генерал, которому подчинялись тысячи военных строителей, заключенных, вольнонаемных. Рассказывают, что он даже свой рабочий кабинет переместил непосредственно на промплощадку, пока не будет произведен пуск реактора.

После Озерска в его жизни будут крупные стройки в Томске и Серпухове. На берегах Иртяша за ним закрепится улица и один примечательный адрес на ней.

Дом начальника строительства