Бесплатный фрагмент - Непристойные рассказы. Безобразные девочки снова в моде

Непристойные рассказы

Жареные негры с кетчупом

Анжеле восемнадцать. Она негритянка. Точнее, афро-русская. Её назвали в честь борца за права чернокожих Анжелы Дэвис. Мы познакомились в Адлере и продолжили встречаться в Москве. Я лижу её вишнёвую промежность и пребываю в самом жизнерадостном расположении духа. Скоро мы поженимся, и я стану членом великого чёрного братства.

— Чёрные тела бесподобны! — говорю я, отстраняясь. — Лишь чёрных Господь Бог наделил истинной красотой.

— Среди чёрных немало и уродцев, — отвечает Анжела. — А чёрные женщины часто страдают ожирением.

— Это белая пропаганда, — разъясняю я ей. — Белые нацистские организации контролируют массмедиа и внушают обывателям страх и отвращение к чёрным. Вот ты — стройная и красивая.

— Но я чёрная лишь наполовину.

Я обожаю чёрных. И проклинаю себя за то, что родился белым. Белые — слабые люди. Они заносчивы и высокомерны, но высокомерие их строится лишь на дешёвых иллюзиях о собственном уме и культуре. Их время сочтено. Участь белого человека, о которой вопил Киплинг, очень проста — исчезнуть.

— Выброси это из своей красивой головки, — треплю я её по кудрявым волосам. — Пропаганда влияет и на тебя. Ты стесняешься своего чёрного отца, а должна им гордиться.

— Но я ни разу не видела его. Ещё до моего рождения он свалил в свою Анголу.

— Уверен, что он был вынужден сделать это. Не оставаться же ему в расистской России?

— Зато уровень преступности среди чёрных значительно выше, — говорит Анжела.

— Преступность чёрных — это месть за столетия унижений. Белая шваль должна ответить за все те зверства, которые она творила над африканцами.

Мы неторопливо одеваемся. Я ставлю в музыкальный центр диск, купленный утром в подземном переходе.

— Представляешь, — говорю я. — Даже не ожидал такую удачу. Ранее не издававшиеся композиции Тупака! Иду, вижу — лежит. Блин, думаю, в каком-то подземном переходе — и такой раритет! Как тебе?

— Ну, ничё… — отвечает Анжела. — А может лучше финских металлистов послушаем? Мне подарили новый альбом Sonata Arctica.

— Какие металлисты, о чём ты говоришь!? — возмущаюсь я. — Ты зацени вот это. Слышишь: йоу, йоу!.. Гениально!

Я слушаю только рэп и рэггей. Никакого металла — это извращение белых нацистов. Они постоянно окружают тебя. Даже Анжеле внушили, что это достойная музыка. Бедная девочка, и она им верит! Блюз уважаю, но не слушаю, хоть это и чёрная музыка. Во-первых, скучно, а во-вторых белые приватизировали блюз и сделали его своей побрякушкой. Всякие Клептоны, Мейолы и Воэны превратили его в развлечение белых наркоманов. Он утратил свою силу и проникновенность. Джаз? Джаз тоже идёт от чёрных, но он полностью под контролем белых. Да и не понимаю я джаз. Сейчас в чёрное братство можно войти только через рэп. Как Эминем. Ну, или женившись на чёрной.

Одетая Анжела подходит к серванту и достаёт альбом с фотографиями. Вынимает из него одну и протягивает мне.

— Вот он, мой отец. Единственное фото осталось.

Я беру фотографию в руки и вижу улыбающегося чёрного парня в цветастой рубашке.

— Какое телосложение! — восхищённо цокаю я языком. — Настоящий атлет! Не то что белые разложенцы.

— Грязный ниггер, — забирает у меня Анжела фотографию. — Хоть бы деньги присылал. Никогда матери не прощу, что она от него забеременела. Не могла русского найти!

— Твоя мать — мудрая женщина. Она понимала, что будущее за чёрными.

— Ничего она не понимала. Просто девственности хотела лишиться. Вот и переспала с первым попавшимся.

— Белая раса вымирает, это объективная реальность.

— А чёрная погружается в пучину бескультурья и варварства.

— Ложь! — восклицаю я. — Ложь, ложь и ещё раз ложь!!! Чёрная раса только начинает поднимать голову и вырываться из невежества и дикости, в которой её держали белые фашисты. Чёрные доминируют везде. В спорте и музыке они уже зачинатели мод. Сейчас они всё настойчивее пробиваются в те сферы, куда их раньше просто не пускали — в политику и науку.

— Нечего им там делать.

— Я понимаю, — горестно киваю я, — что белые уже хорошенько промыли тебе мозги. Мать настроила тебя против отца, а пропаганда заставила поверить в несуществующие достижения белой культуры. Ничего, ничего, это пройдёт. В один прекрасный день ты почувствуешь в себе зов крови и поймёшь всё величие расы, к которой ты принадлежишь. Чёрные восторжествуют над миром — так предсказывал великий Хайле Селассие, Растафари.

Мы садимся смотреть телевизор. Анжела включает дивидишник.

— Что поставим? — спрашивает она. — Есть новый фильм с Де Ниро.

— В жопу Де Ниро! — отклоняю я предложение. — Поставь «Малькольм Икс».

— Ты смотрел его двадцать раз!

— Я готов смотреть его вечно. Это великий чёрный фильм.

Анжела недовольна, но всё же ставит нужный диск.

— Поесть приготовлю, — уходит она на кухню.

Я погружаюсь в просмотр. Из кухни доносятся аппетитные запахи. Анжела жарит мясо. Вскоре она выносит две тарелки со стейками.

— Жареные негры с кетчупом! — объявляет она.

Я лишь тяжело вздыхаю.

— Глупенькая, — говорю я, пережёвывая мясо. — Разве так можно шутить!?

Мои дрэды спадают на лицо. Я откидываю их назад. Анжела кладёт мне голову на плечо.

— Твой народ пережил столько боли и унижений, а ты позволяешь себе такие высказывания! — укоряю я её.

Она улыбается.

— Чёрные — это сила! — говорю я. — Это достоинство. Это гордость. Чёрные — это будущее. Через несколько десятков лет человечество заметно утратит свою белизну. А через пару сотен лет белые вообще исчезнут с лица Земли. На ней останутся только чёрные. Ну, и азиаты.

— Какое ужасное будущее! — Анжела всё ещё хочет поддеть меня.

— Надо думать о том, кем будут твои дети. Надо думать об этом сейчас.

— Именно поэтому ты со мной?

— Именно поэтому. А ещё потому, что ты мне очень-очень нравишься.

Мы целуемся. Желание снова просыпается во мне. Я понимаю, что вполне способен ещё на один раз. Я ужасно рад этому обстоятельству. Так могут только чёрные — несколько раз подряд, безостановочно. Они настоящие самцы. Наверное, я тоже становлюсь чёрным. По крайней мере, в душе.

— Как здорово, что у меня белый парень! — говорит, оторвавшись, Анжела.

Иди на «Астру»

Вообще-то её звали Леной. Нийя — это…

Нийя — это лысая девушка из кинофильма в двух сериях «Через тернии к звёздам» по сценарию Кира Булычёва. Нийю создали на отдалённой умирающей планете из человеческой биомассы. Биомасса варилась в котлах, пузырилась, вздымалась буграми, и пыталась вырваться наружу, вскидываясь над котлами частями человеческих тел. Вот из такого варева возникла Нийя.

Планета умирала, безумный учёный штамповал лысых девушек — средоточение мудрости и естества, а мерзкий карлик по имени Туранчокс — повелитель планеты — монотонно бубнил в громковоритель:

— Иди на «Астру»! Нийя, иди на «Астру»!

И загипнотизированная Нийя шла на «Астру».

«Астра» — корабль добрых землян, которые прилетели спасать умирающую планету. Злой карлик посылал туда Нийю, чтобы уничтожить наших собратьев.

Но добро побеждало.

После просмотра фильма классный руководитель Зоя Михайловна устроила с нами его обсуждение. Мы учились тогда классе в пятом. Она водила нас в кино каждую неделю, и классный час посвящала разбору фильмов. Она была советской интеллигенткой-киноманкой.

— Нийя — хорошая, — сказал Миша Добродеев. — Она за наших.

— Фильм мне очень понравился, — заверил ребят Саша Агареев. — Я люблю про космические корабли!

— Из бластеров стреляли, — вспоминал содержание Вадим Варламов, — карлик бегал. Ещё раз посмотреть хочется!

— Я ничего не поняла, — честно призналась Таня Федосеева. — Да и страшно очень.

— А я по Булычёву ещё мультипликационный фильм видел, — хвастался я своей эрудицией, — «Тайна третьей планеты». Там тоже нехило.

— И я смотрел! И я смотрела! — кричали мои одноклассники.

Зоя Михайловна радовалась, что доставила нам удовольствие. Она была хорошей женщиной и вроде бы даже любила детей. По крайней мере, сейчас мне вспоминается о ней исключительно приятное. То есть почти ничего.

— Ну, а что сама Нийя думает? — лукаво улыбнулась Зоя Михайловна, глядя на новенькую девочку, которую посадили за парту со мной.

Класс взорвался хохотом. Лена пришла к нам всего неделю назад, пришла практически лысой. По причине какой-то странной болезни её постригли наголо, и лишь робкий ёжик слегка отросших волос украшал в тот момент её черепушку. Впрочем, сама Лена не стеснялась своей лысины и не носила никаких головных уборов. Все эти дни мы смотрели на неё настороженно, в ней было что-то не то, что-то не наше, что-то не детское, чуждое. Она держалась очень по взрослому, и разговаривала очень умно, и глаза у неё были очень внимательные и пронзительные — под их взглядом становилось неуютно. Мы были дружным классом, но с Леной за эту неделю никому, кроме, пожалуй, меня сдружиться не удалось. Она отпугивала не только своей лысиной.

Класс смеялся, и Зоя Михайловна поняла, что допустила педагогическую ошибку. Разозлившись на себя за то, что обидела в присутствии одноклассников девочку, она замахала на нас руками и закричала:

— Ну-ка тихо все, тихо! Пошутить уж нельзя.

Ничуть не смутившись учительской шутки, Лена-Нийя поднялась с места и начала говорить о фильме.

— Нийя чрезвычайно трагический персонаж, — зазвучал её надтреснутый и какой-то звенящий голос. — Представьте, что вам однажды скажут, что вы не человек, что у вас нет папы и мамы, что вас вылепили из биомассы, что вы всего лишь функция для осуществления чьих-то планов.

— Я теряюсь, ставя себя на её место, — говорила лысая девочка Лена. — Я в полной растерянности. Я одна в целой Вселенной, я оказываюсь в чужом и неизвестном мне мире, я не помню своего прошлого.

— И лишь какой-то пугающий голос, — вздохнула она, преодолев этим вздохом мгновение трагичного молчания, — бубнит в твоей голове одну и ту же фразу: «Иди на «Астру»! «Иди на «Астру»! «Иди на «Астру»!..

— Иди на «Астру», Нийя! — крикнул Миша Добродеев.

Класс снова взорвался смехом.

С этого дня все стали называть Лену Нийей.

Лишь я продолжал звать её Леной.

— Игорь, — тихо зовёт меня Лена на уроке истории, — ты слушаешь AC/DC?

— Конечно! — киваю я в ответ.

— А Judas Priest?

— Моя любимая группа, — скалю я зубы.

— Приходи ко мне домой, — щурит глаза Лена, — послушаем.

— А где ты живёшь?

Оказывается, что живёт она в соседнем доме.

— А ещё у меня совсем новая группа есть, — продолжает зазывать меня Лена. — Iron Maiden называется.

— Что играют? — я опускаю руку под парту и трогаю Лену за коленку. Глаза её становятся ещё уже, ещё лукавее, мою руку она не убирает.

— Металл! — восклицает она шёпотом. — Классно рубают.

Я поднимаюсь по коленке выше. Лена не останавливает движение руки и даже слегка раздвигает ноги, чтобы мои пальцы могли протиснуться к самой промежности.

— Наверное, — радуюсь я только что придуманной шутке и своему пикантному положению, — на твоей планете все слушают только металл.

Лена хихикает.

— Наверное, — кивает она.

— Иди на «Астру»! — стараясь сдерживать голос в пределах шепотных децибел, рычу я как вокалист металлической группы. — О-о-о е-е-е, иди на «Астру»!

Теплая и доступная промежность — вот она. Я шевелю пальцами и сквозь колготки чувствую сочное, податливое мясо. Прирумяненная Лена равномерно дышит, облизывает губы и безотрывно смотрит на меня. Я обхватываю промежность всей ладонью, движение слишком резкое, предатель-стул скрипит подо мной и заставляет отвлечься учительницу.

— Средний ряд, последняя парта! — зычно восклицает она. — Что у вас там за возня?!

Лена жила в однокомнатной квартире, довольно затхлой и ветхой. В комнате стоял диван, трельяж и старый-престарый платяной шкаф.

Сейчас мне вспоминается, что она ничего не говорила про родителей.

Мы слушали на поцарапанном и обшарпанном катушечнике Iron Maiden. Я тогда ещё не умел целоваться, а вот Лена, судя по всему, была опытнее. Я брезговал её рта, языка и той влаги, что несли они с собой. А потому отворачивался в сторону. Лена досадливо морщилась на меня, но видимо понимала мою глупость и незрелость.

— Дурачок, — бормотала она. — На нашей планете все любят целоваться.

— Чего же ты оттуда улетела? — нашёлся что ответить я. — Целовалась бы да целовалась.

Лена улыбалась. Улыбалась и, обняв меня, прижималась ко мне плотно-плотно.

— Ты умненький, — заглядывала она в мои глаза. — Поэтому и нравишься мне. Может быть, из тебя даже получится какой-то толк. В отличие от остальной биомассы в твоём классе.

Бассейн составлял всего десять метров в длину, но зато здесь имелась вышка. С вышки нас раз за разом сгонял какой-то туповатый мужик — работник оздоровительного центра, который наши школьные шефы, производственное объединение «Оргтехносинтез» (вроде бы так они назывались), разрешали посещать один раз в неделю. Снаружи бассейн представлял собой какое-то аляповато построенное строение, походившее на склад, но внутреннее помещение радовало глаз. Кроме бассейна здесь имелась сауна и бильярдная. В бильярдную нас не пускали, зато был открыт доступ в сауну. Наш класс ходил купаться по четвергам. Вроде бы это было бесплатно.

На вышку мы все же забирались и с отчаянными воплями ныряли в воду. Высота её составляла метра два — вполне прилично. Когда я впервые залез туда, то поразился тому, каким маленьким показался бассейн. Сердечко предательски сжалось от страха. Я все же рискнул шагнуть в эту отдалённую голубенькую субстанцию и, вынырнув через бесконечно долгое мгновение, счастливый, в лихорадочной трясучке, поплыл к бортику. Работник центра тут же выскочил из подсобки и глазами стал отыскивать нарушителя дисциплины. Сделать это в кутерьме из почти тридцати тел было сложно.

— Если кто-то ещё раз заберётся на вышку, — проорал он, — все тут же отправятся по домам.

Класс притих, но лишь на минуту. До тех пор, пока мужик не скрылся из вида.

— Молодец! — услышал я голос Лены. — Решился всё-таки.

Она сидела на скамейке в купальном костюме и резиновой шапочке и с легкой улыбкой смотрела на меня.

— Ничего сложного, — мотнул я головой. — Ты чего не купаешься?

— Я окунулась, — отозвалась Лена. — С меня достаточно.

— Приходить сюда ради того, чтобы один раз окунуться? — недоумённо взирал я на неё. — Одна ты не купаешься.

— Мне и здесь хорошо. На моей планете не любят купаться. Я лучше на тебя полюбуюсь.

Я оттолкнулся от бортика и поплыл к центру водоёма. Вокруг меня плескались и визжали одноклассники.

— Наконец-то эта инопланетянка сифилисная вылезла, — услышал я голос.

Говорил Саша Агареев.

— Точно! — согласился с ним другой, обладателем которого был Вадим Варламов. — Такая противная. Строит из себя чё-то.

— А почему это она сифилисная? — подплыл я к ним.

— Ну а кто ещё? — отозвался Агареев. — Просто так что ли её налысо постригли?

— Она уже не лысая, — защищал я Лену.

— Да какая разница! — поморщился Варламов. — Сука и есть сука. Что не спросишь её, морщится всё время. «Тебе это знать не надо, биомасса!» Овца!

— А ты что её защищаешь? — подозрительно смотрел мне в глаза Агареев. — Подруга что ли твоя?

— Ну правильно, — фыркнул Варламов, — они же за одной партой сидят. Уже подцепил сифилис?

Они дружно заржали.

Я бросил лихорадочный взгляд в сторону Лены. Она смотрела на меня настороженно, словно слышала наш разговор, хотя среди всего шума слышать его вряд ли могла.

— Да ладно, пацаны, чё вы, — пробормотал я. — Нафиг она мне нужна, дура эта.

Раз в месяц, а порой и чаще, Зоя Михайловна устраивала нам чаепития. Все приносили сладости, кто-нибудь — магнитофон, мы заваривали чай и после небольшой чайной церемонии начинали танцевать. Точнее беситься, потому что танцами наши телодвижения назвать было сложно.

— Потанцуем? — подходит ко мне Лена.

— Давай, — робко соглашаюсь я, оглядываясь по сторонам.

Мы обнимаемся и под медленный танец, звучащий из хриплых магнитофонных динамиков начинаем топтаться в центре класса. Танец вдвоём — шаг неординарный и вызывающий. Присвистывая и корча гримасы, одноклассники пялятся на нас.

— Чего не заходишь? — спрашивает меня Лена. — Музыку бы послушали, покувыркались.

Меня пугает её открытость. В ней что-то подозрительное, настораживающее. Я вспоминаю, как мы целовались и от этого воспоминания мне то ли стыдно, то ли страшно. Она готова принять меня всего, всего без остатка, я же даже частично не принимаю её. Что-то сдерживает меня. Может, нечто, таящееся в глубинах, а может взгляды одноклассников.

— Времени нет, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза.

— А, — понимающе вздергивает носик Лена. — Ты заходи, не стесняйся. Я всегда тебе рада. Ты хороший.

— Игорь с сифилисной танцует… — слышу я доносящийся со всех сторон шёпот. — Тоже сифой стать захотел.

Песня в самом разгаре. Я освобождаюсь от Лениных рук.

— В туалет сгоняю, — говорю я.

Когда я возвращаюсь в класс, Лены уже нет.

Урок математики не начинался. Мы сидели по партам, ждали учительницу. Она не появлялась. После пятиминутного ожидания класс посетила восторженная мысль, что урока не будет. Все завертелись, заговорили, радостно зашумели.

— Эй, Нийя! — крикнул Миша Добродеев.

Лена повернулась на голос.

— Иди на «Астру»! — заорал Добродеев и плюнул в Лену через трубку жёванной бумажкой.

Бумажка попала ей в глаз. Лена дёрнулась и закрыла лицо рукой. Бумажка застряла в ресницах, она выковыривала её, морщилась и что-то неслышно шептала.

— Иди на «Астру»! — плюнул в неё с другого ряда Саша Агареев.

Липкая, пропитанная слюнями бумажка повисла на Лениной щеке. Она смахнула её нервным взмахом руки.

— Иди на «Астру», Нийя! — вскочив со своего места и подбежав к Лене вплотную, направил в неё свой жёванный патрон Вадим Варламов.

Бумажные снаряды полетели в неё со всех сторон.

— Иди на «Астру», сифилитичка! — кричали мои одноклассники, выплёвывая на неё вырванные из тетрадей клочки бумаги.

— Иди на «Астру», уродина! — они летели и залепляли ей лицо. Лена уже перестала защищаться от них.

— На «Астру»!!!

Я сидел на своём месте, не поворачивая головы, и делал вид, что читаю учебник по математике. Впрочем, почему делал? Я на самом деле его читал. Я хорошо учился, математика всегда шла у меня на пять.

Больше всего в эти мгновения мне не хотелось встретиться глазами с Леной.

— Биомасса! — глухо выкрикнула она, закинула учебник с тетрадью и пеналом в портфель и выбежала из класса.

Вдогонку ей раздался свист и улюлюканье.

— Беги за женой! — крикнул мне кто-то.

— Иди в жопу, — огрызнулся я.

Какая-то усталость. Быть может, раздражение.

— Привет, — говорит мне Нийя.

— Здрасьте, — отвечаю я.

Лёгкая усмешка. Усмешка ли? Лишь движение уголками губ.

— Как дела? — спрашивает она.

— Зашибись.

— А…

Стоять и ждать реакции. Презрение. Что ещё, кроме презрения?

— Погуляем?

— Не хочется что-то, — морщусь я.

— Да ты не думай, я не в обиде, — она смотрит искренне-искренне. — Правильно делаешь, что не вмешиваешься. А то бы и тебе досталось.

Нарыв лопается. Вот так просто: сначала мутно-белёсый нарост наливается, тяжелеет, зудит, а потом — раз, и всё. Лишь слегка надавить достаточно.

— Что тебе надо?! — взрываюсь я. — Что тебе от меня надо?!

Взгляд. Долгий такой, пронзительный. Непонимающий — ну да.

— Я не знал тебя и знать не желаю! — голос дрожит, вибрирует. Что-то странное в нём.

— Я… — срывается с губ Нийи.

— Отстань от меня, не нужна ты мне! Знать тебя не хочу, неужели не понятно?!

Фон светлый. Всё же светлый. И такая чудная, прелестная пляска пятен. Одно, второе, десятое… Сливаются, словно в калейдоскопе. Кружатся, жгут. Беспокойные.

— Иди на «Астру»! — ору я что есть мочи.

Раз-два-три, раз-два-три. Влево-вправо, вправо-влево. Амплитуда широка и свободна. Можно подниматься до предела и даже чуть выше. Там, за линией, совершенно новые познания.

— Иди на «Астру»! — я хочу, чтобы мой крик заполнил её всю. Я чувствую, что у меня получается это.

Слюна. Мешает слюна. Бурление, во вращении радость и освобождение. Потоки уносятся и хочется вслед. Одно мгновение, один крохотный миг. Влага, наполнение и взмах.

— Иди на «Астру», сука!!! — я выплёвываю скопившуюся во рту слюну Нийе на лицо. Она зажмуривается и замирает.

Мы стоим одни и почему-то вокруг всё белое. Я понимаю, что единственное, что вижу вокруг — это молочно- белая пустота.

— Ты прав, — говорит тихо Нийя. — Надо улетать. Эта планета не для меня.

Раздаётся шум, он нарастает, он врезается в тело, он наполняет его своими фибрами. Большой и блестящий космический корабль возникает из молочной жижи, опускаясь с невидимых небес на невидимую поверхность. Я замечаю надпись на его борту: ASTRA. Шум невыносим, от него готовы лопнуть барабанные перепонки. Я затыкаю уши.

Вдруг всё обрывается. Почти всё. Шум затихает и лишь с лёгким звуком, похожим на выдох, открывается люк корабля. В проёме появляются люди в серебристых костюмах, они приветливы и улыбчивы, они радостно машут руками.

— Нийя! — кричат они. — Забирайся! Скорее, скорее!

Нийя одаривает меня прощальным взглядом. Я понимаю всё правильно — он такой отстранённый, уносящийся. Прощальный.

— Я хотела предложить тебе полететь со мной на мою счастливую планету, но сейчас понимаю, что ты не заслуживаешь этого. Ты такая же биомасса, как остальные. Впрочем… — готовая уйти, она останавливается. — Ты нравился мне немного, Туранчокс.

Она подбегает к кораблю, и люди в серебристых костюмах помогают ей забраться внутрь. Гул рождается заново, нарастает, корабль срывается с места и уносится в глубины молочной пустоты. Я остаюсь один, хочется закрыть глаза, хочется забыться. Я чувствую облегчение.

Лену больше никто и никогда не видел. Никто даже не вспоминал о ней, словно её не было вовсе.

* * *

Очередная бессонная ночь, их слишком много в последнее время. Я лежу на спине и разглядываю тёмную поверхность потолка. Рядом сопит жена, в соседней комнате ворочаются дети — сын и дочь. Я в очередной раз закрываю глаза и пытаюсь отогнать беспокойные мысли. Мысли не исчезают.

— Забери меня, «Астра»! — шепчу я в темноту.

Короткий рассказ о сексе

— Секса нет, — говорила она, застёгивая лифчик.

Когда-то раньше войти в неё представлялось верхом блаженства. Она ложится на кровать, раздвигает ноги — ты входишь и замираешь. Её глаза закрыты, грудь вздымается и можно кусать соски. Так и делал, но она кричала потом — я норовил прокусить насквозь. Всегда хотелось ощущения — одного единственного, специального — оно приходило, но уже в виде воспоминаний. Каждая секунда, каждый миг — они тут же становились прошлым. А ты в ней… Это тоже из прошлого, я никогда не чувствовал настоящего, находясь в ней. Все те минуты обладания ею, все они — отложения памяти. Она любезно предоставляет их, но иногда с деформациями. Расплывчатые пятна, пересечения линий и грохот со всех сторон. Она всегда за пределами и, даже прикасаясь к ней, касаешься не её, а чего-то другого.

— Секса нет, — говорила она, надевая юбку. — Секс — это иллюзия. Ты наделяешь действо смыслами, одариваешь эмоциями, но оно бессмысленно. В нём отсутствует конечность, трудно отыскать начала, скольжение присутствует постоянно и глаз фиксирует лишь одномерность.

Когда-то раньше она была задастой девкой, которой я весело подмигивал, прижимая к перилам. Она застенчиво потупляла взор, но рук моих не убирала и послушно поднималась пролётом выше — в чёрное и затхлое отверстие двери. Послушно расстёгивала пояс, послушно вставала на четвереньки… Когда-то… Когда-то… Мне очень нравится это слово: Когда-то. Она и сейчас такая же — задастая и послушная, но я начертил уже грань. Тонкая линия, кривая и нечёткая — она и зовётся Когда-то. За нею — вспышки и горение, за нею — выпуклость и упругость, за нею — блики и затемнения. После — лишь унылая одномерность. Одномерность. Она права — это одномерность. Одна линия, одна плоскость — стороны отсутствуют и невозможно закинуть голову. Невозможно обозреть горизонты, земля и небо не разделяются больше ими. На поверхности — выступы, за них цепляешься и ползёшь. Давление равномерно, выделений не допускает. Вроде бы темно.

— Секса нет, — говорила она.

И я ей верил.

Красивая история любви с печальным концом

— Красивую историю любви? — переспросил я её. Она лежала на спине, под пуховым одеялом. Бледная-бледная. — Пожалуйста.

И начал:

Женщина, спустившаяся в тот день с гор, была необычайно красива. Старейшины радовались:

— Люди гор выполняют условия мира. Без сомнения, она — то, что нам нужно.

Её поместили в ветхую хижину на краю деревни. Она была полуразрушенной — стены покосились, в потолке зияли дыры. Было лето однако, дожди ожидались не скоро. Да к тому же избранных женщин всегда помещали сюда.

До её смерти оставалось пять дней.

На следующее утро воин, приносивший ей пищу и воду, рискнул заговорить с ней.

— Я видел тебя прошлой осенью, — сказал он. — В долине. Ты несла огромный кувшин — наверное там было вино.

— Да, — улыбнулась она. — Прошлая осень была урожайной, мы наготовили много вина. Ты когда-нибудь пробовал вино, сделанное людьми гор?

— Нет.

— Жаль. Оно сладкое как нектар.

Он почему-то смутился на её слова. Отвёл глаза и поспешил выйти наружу. До смерти её оставалось четыре дня.

— Тогда, прошлой осенью, — сказал он ей на следующий день, — ещё не было перемирия. По закону я должен был убить тебя. Я даже целился в тебя из лука…

Она смотрела на него долго и пристально.

— Спасибо… — ответила потом. — Что не сделал этого…

Голос её был нетвёрд, губы дрожали. Он дотронулся до её лица, она не отстранилась. Они сблизили губы.

Три дня оставалось до её смерти.

— Почему избранной стала именно ты? — спрашивал он её днём позже.

— После чумы, что случилась этой зимой, у нас осталось совсем мало женщин. Меня выбрали потому, что у меня никого нет: ни родителей, ни мужа, ни детей. Я лучше всех подходила для жертвы.

— Это несправедливо, — сказал он.

— Ничего уже не изменишь… Лучше обними меня покрепче, мне холодно.

Он обнял её — она дрожала в его объятиях. Не то от холода, не то от страха.

Ведь до её смерти оставалось всего два дня.

— Как сделать, чтобы эта женщина не умерла? — спросил он на следующее утро главу старейшин.

— Она избранная, — ответил тот. — Она должна быть принесена в жертву.

— Но она так красива, так…

Старейшина усмехнулся.

— Смирись, — сказал потом. — Любовь многих сводила с ума, но есть нечто, что выше любви. Это закон. Она должна умереть.

Один день, лишь один день оставался до её смерти.

И он прошёл.

За час до церемонии он сказал ей:

— Когда я поведу тебя к жертвенному камню, у нас будет время бежать. Мой конь ждёт меня в роще. Мы отправимся к морю — там нас не найдут.

— Не надо, — ответила она. — Если я не умру сегодня, начнётся новая война. Придут новые болезни — боги не простят этого.

Он уговаривал её пылко и страстно — она была неумолима.

И он повёл её на смерть.

За мгновение до того, как шаман вонзил ей в грудь клинок, она послала прощальный взгляд своему любимому. Взгляд её был добр и кроток, но он обжёг его. Клинок пронзил её сердце, кровь заструилась по рукоятке и — густая, горячая — потекла на песок. Женщина качнулась и упала. Жертва была принесена.

Мёртвое тело сбросили в ущелье. Воин приходил к пропасти каждый день, долго стоял у края, задумчиво смотрел вниз. Смотрел в небо, смотрел на лес. Вокруг было тихо и умиротворённо. Дул тёплый ветер, пели птицы. Отдаваясь странному наитию, он шептал в пустоту:

— Спи спокойно, любимая…

Птицы замирали в вышине, останавливали биение крыльев и словно прислушивались к загадочным звукам человеческого голоса.

— Спи спокойно, любимая… — шептал он снова.

Ветер обрывался, деревья глушили шум своих крон, травы — дрожь своих стеблей, и лишь три скорбных слова продолжали звучать в мертвенной тишине.

— Спи спокойно, любимая…

— Дурак, — поморщилась она. — Опять с печальным концом.

Я лишь развёл руками.

— Так получается.

— Принеси-ка мне лучше кофе.

Я направился на кухню. Включил кофеварку. Когда кофе был готов, наполнил чашку. Она была совсем маленькой. Я положил туда ложку сахара, а потом подмешал стрихнин. Я совсем не волновался и был даже весел отчего-то.

Она пила кофе, а я смотрел на неё и не мог сдержать улыбки.

— Чего улыбаешься? — вернула она чашку.

Я убрал улыбку с лица. Посмотрел ей в глаза.

— Спи спокойно, любимая, — шепнул ласково.

Моя подруга

— Твоя подруга — блядина, — сказали мне озабоченно пацаны. — Она валяется со всеми подряд, даже с нами. Прими меры.

Я ковырялся спичкой в зубах.

— Я её не брошу, — ответил им.

— Ну смотри, — пожали они плечами. — Наше дело — предупредить.

— Паша, твоя подруга — блядина, — сказали мне озабоченно подруги моей подруги. — Перед всеми ноги раздвигает, даже перед твоими друзьями. Сделай что-нибудь! Ты выглядишь с ней последним долбоёбом.

Я открыл банку пива и сделал глоток.

— Я не собираюсь её бросать, — ответил им.

— Ну и дурак! — поморщились они. — Настоящий парень давно бы научил её уму-разуму.

— Павлик, сынок! — сказали мне озабоченно родители. — А ведь твоя подруга… блядина. Нам одна женщина из соседнего подъезда рассказывала — прямо на скамейке её оприходовали. Трое или четверо.

Я закрылся в туалете и уселся на унитаз.

— Она мне нравится, — крикнул им. — Бросать её не собираюсь.

Родители не теряли надежды образумить меня.

— Павлик, ты же хороший парень. На электрика учишься. Возможно, тебя на завод возьмут. А кто она? Продавщица в комке! Да ещё — блядина.

— Разговор окончен, — сказал я им.

— Павел, долго думали, говорить ли тебе об этом, — сказали мне озабоченно родители моей подруги, — но дело в том, что Наташа — по всей видимости… блядина. Она даёт всем, кто ни попросит. Нам кажется, что у неё триппер.

Я достал из пачки сигарету.

— А мне по фигу, — ответил им. — Блядина — не блядина, зато моя. Всё равно её не брошу.

— Идиот! — крутили они пальцем у виска.

— Подруга — блядина! Подруга — блядина! — кричали мне дети на улице.

Я свернул с дороги. Попытался обойти их стороной.

— Разберись с ней! — кричали дети. — Хули ты как пиздюк последний!

Я закинул в рот жевательную резинку.

— Отстаньте от меня! — отмахнулся от них. — Наташа — моя подруга, и точка.

— Чмо! Мудило! — кидали они в меня камни.

Я не обращал на них внимания.

— Привет, блядина! — сказал я подруге.

— Привет, — ответила она. — Что, уже рассказали?

— Рассказали. Может и ты рассказать хочешь?

Она помолчала, подбирая слова.

— Да ничего особенного не было. Дала на днях двум пацанам, и всё. Просто очень просили! Симпатичные такие, добрые. Прикольные.

— Двум? — я был искренне удивлён.

— Да, всего двум!

У меня отлегло от сердца.

— Хех, а мне тут такое наговорили! Гады злобные.

— Они такие!.. Они обосрут и прощенья не попросят.

— Люди, бля… Сколько ж в них злобы!..

— Люди, да! Никого хуже людей нет.

Инцидент был исчерпан.

— Потрахаемся? — предложила Наташа.

— Давай, — согласился я.

Мы потрахались. Наталья — бесподобная трахальщица. У меня, правда, никого, кроме неё не было, но уверен, что с ней никто не сможет сравниться. Да и все пацаны так говорят.

— Ну ладно, пойду, — сказал я, одеваясь.

— Пока, — поцеловала она меня.

— Завтра позвоню. Может, в кино сходим.

— Завтра меня не будет. Пацаны на шашлыки звали.

— А-а… Ну тогда послезавтра.

— Звони.

Мы попрощались.

Хоть как её называйте, думал я, а всё равно она моей будет. И пусть я буду последним гадом, если когда-нибудь предам свою подругу!

Мясо

Командировка длилась всего сутки. Я приехал в город рано утром, бросил вещи в гостинице и отправился на завод. Время пролетело незаметно — пробегав весь день по кабинетам и цехам, я перевёл дух лишь поздно вечером. Задание по закупкам было выполнено, договор подписан. Я вернулся в гостиницу в двенадцатом часу и у парадного входа снял проститутку.

Она была любительницей — я понял это сразу. Маленькая, хрупкая девушка с распущенными льняными волосами, которая нервно переминалась с ноги на ногу и вертела в руках дешёвый сотовый телефон, делая вид, что ждёт кого-то. Видимо, она появилась здесь всего во второй-третий раз. Возможно, и в первый.

— Сколько? — спросил я, подойдя вплотную и заглядывая в её испуганные голубые глаза.

Она смутилась. Отвернулась, опустила голову, словно пытаясь оставить за собой последний шанс быть правильной. Шанс, что её приняли за кого-то другого.

Шансов не было. Вскинув глаза, она шёпотом пробормотала:

— Штука.

Я усмехнулся.

— Оборзела что ли? Пятьсот с тебя хватит.

Очередная волна смущения поглотила её. Она сделала шаг назад, стушевалась, сжалась как-то по-детски и вероятно хотела убежать. Убежать от меня, от этой гостиницы, которая привлекла её, потерянную и несчастную, своими тусклыми огнями, от самой себя. Борьба в ней длилась пару секунд.

— Хорошо, пятьсот — тихо произнесла она.

И тут же поспешно добавила:

— За час.

«Моя», — удовлетворённо отметил я про себя.

— Посмотрим, — кивнул я, — час или сколько там. Иди за мной.

Я зашагал к дверям. Девушка послушно засеменила следом.

В лифте я ощупал её. За нами стояли двое мужчин в костюмах, негромко разговаривали. Я потрогал девушку за задницу. Она метнула в меня испуганный взгляд, передёрнулась, а потом, уставившись прямо перед собой на двери лифта, сделала вид, что ничего не происходит. Мужчины замолчали.

Я трогал её через кожаную юбку за ягодицы. Задница была худой и костлявой. Задрав её дешёвую поношенную юбку, я просунул ладонь между ложбинок и пошарил пальцами в промежности. «Мокренькая», — улыбнулся я своим мыслям. Мужчины стояли и смотрели на то, что я делаю.

На седьмом мы вышли.

— Проходи, — открыл я дверь номера.

Девушка прошмыгнула внутрь и в нерешительности остановилась в коридоре.

— Снимай обувь и на кровать, — подтолкнул я её в спину.

Она скинула туфли, прошла в комнату, поставила на пол свою сумочку и застенчиво уселась на краешек заправленной кровати.

— Раздеваться? — спросила она, испуганно хлопая ресницами.

— Не надо, — ответил я. — Я не буду тебя ебать, мне это противно.

Она недоумённо смотрела на меня.

— Мы просто потрогаем друг друга.

Я подошёл к ней, расстегнул ширинку и достал пенис.

— Гладь его.

Она обхватила член ладошкой и принялась неловко мастурбировать.

— Просто гладь! — крикнул я. — Ты не понимаешь по-русски, тупая сука!

— Я понимаю, — дрожащим голосом ответила она. — Просто гладить.

Она стала отчаянно гладить мой член. Я не рассчитывал на эрекцию, но на этот раз она произошла удивительно быстро.

— И яйца, — сказал я.

— Гладить? — вскинула она глаза.

— Да.

Ладошка её нервно заскользила по моей мошонке. Я закрыл глаза и стал считать. Мысли путались, ясность отсутствовала, тысяча далась чрезвычайно тяжело.

— Чёрт! — бормотнул я. — Я весь вымотан. Даже стоять трудно.

— Может, ляжете? — спросила девушка.

— Да, пожалуй.

Я лёг на спину. Полы пиджака разметались по кровати, галстук съехал набок.

— Мне гладить? — спросила она.

Перед глазами плясали пятна. Я размазывал фон в однородную серую массу. Капли. Ромбы. Всегда в движении, всегда подвижны. Полностью не искоренить.

— Может в рот? — доносился до меня её голос.

Она нагнулась и поместила мой набухший член в свой маленький, некрасивый и кривой ротик. Я вскочил и с размаха врезал ей в лицо. Девушка отлетела в сторону и ударилась о тумбочку.

— Блядь! — закричал я. — Курва! Вонючий кусок мяса! Кто породил вас на свет, похотливых и мерзких сучек!?

— Я не знала! — закрывая лицо руками, плакала девушка. — Я не знала, как надо.

— Может быть, Бог! — возвышался я над ней. — Скажи, Бог породил вас? Скажи, я хочу знать!

— Бог! — кивала она. — Бог породил!

Кулаки были занесены для повторных ударов. Девушка отпрянула и попыталась забиться под кровать.

«Что я делаю?», — мелькнуло в голове. — «Как в прошлый раз не надо».

Я выпрямился, отошёл от кровати и в задумчивости стал ходить по комнате.

— Бог ни в чём не виноват, — говорил я. — Как может быть в чём-то виноват какой-то Бог? Да и нет вовсе никакого Бога!

Я рассмеялся.

— Точно, точно! Всё очень просто, к чему сомнения и терзания. Никакого Бога нет! Всё только мясо. Душное, тлеющее мясо.

Я помог девушке подняться и положил её на кровать. Лицо её было заплакано, струйка крови бежала по нему. Я сходил в ванную, намочил полотенце и стал вытирать им её лицо.

— Ну всё, всё, — говорил я и гладил её по волосам. — Всё прошло. Закончено и забыто. Сейчас займёмся сексом. Ты же хотела секса. Хотела, а? Чего молчишь?

— Хотела, — поспешно кивнула девушка.

— Вот. Хорошо. Ложись на живот.

Она легла на живот. Я стянул до колен кожаную юбочку, а за ним и показавшиеся мне ужасно дешёвыми и пошлыми розовые трусики. Маленькая неразвитая попка предстала моему взору. Я раздвинул ягодицы и провёл пальцем по анальному отверстию.

— Мясо, — засмеялся я.

— Сюда мы не договаривались, — повернув голову, заверещала девушка.

— Ты не хочешь сюда?

— Сюда дороже.

— Сколько?

— Тысяча. Только за сюда.

— Для чего тебе тысяча, сучка? Что ты будешь с ней делать?

— Мне нужно.

— Нужно ей…

Я послюнявил указательный палец и ввёл его в анальное отверстие.

— А! — коротко вскрикнула девушка.

Меня этот крик развеселил ещё больше. Я засмеялся в голос. Водил пальцем и смеялся.

— Я Анвару скажу, — бормотала девушка. — Он приедет и разберётся.

Я хохотал.

— Так нельзя, — пищала она. — Должны быть пределы какие-то.

Я хохотал.

— Я на работе. Я тружусь, как все. А Анвар злой. Ему убить — раз плюнуть.

Я хохотал.

Выдернув палец из анального отверстия, я поднёс его к её лицу.

— Облизывай!

— Я…

Я замахнулся. Девушка зажмурилась, а потом поспешно обхватила губами мой указательный палец.

— Трепетней! — говорил я. — Жарче!

Потом она лизала и другие мои пальцы. Я позволил ей сделать это и с пальцами ног.

— А ты хорошая, — говорил я ей. — Удивительно хорошая. Я не рассчитывал найти в этой дыре такой прелестный образец. Может быть, прогуляемся по городу? Посидим в кафе. Ночь вроде бы тёплая.

— Почему бы нет, — устало пожала плечами девушка.

Мы стали одеваться.

В кафе под открытым небом, где звучала какая-то противная музыка, мы сели за свободный столик. Я взял бутылку вина и две порции шашлыков. Несколько пьяненьких пар кружилось между столами. Неожиданно для себя я потащил девушку танцевать.

— Хорошо здесь, да? — спросил я её.

— Да, неплохо, — отозвалась она.

— Я не большой поклонник таких заведений, но иногда, после тяжёлого дня необходимо расслабиться. Здесь есть своё очарование.

— Я люблю бывать в кафе.

Я внимательно разглядывал её лицо.

— У тебя синяк останется, — сказал ей.

— А, ладно! — мазнула она рукой.

Мы кружились на освещённом пятачке, я прижимал девушку к груди, мне было хорошо.

— Знаешь, — шептал я ей на ухо, — как тяжело переживать разочарования и неудачи. Ты словно умираешь. Словно весь мир рушится в одночасье, а на его месте выстраивается какой-то другой — непонятный и враждебный.

— Что они хотели мне доказать? — продолжал я говорить. — Все эти гнойные сучки, которые не знают, как правильно прожить жизнь, но зато изощрённо умеют унижать. Нет, они не плюют тебе в лицо, не кричат тебе злобных фраз, они просто тихо ненавидят тебя. Ненавидят и заставляют свою ненависть материализоваться в несчастья. Я никогда не понимал, как им это удаётся.

— Девочек портят с рождения, — говорил я. — Им внушают их исключительную роль, какое-то немыслимое главенство. Вы — загадка природы, говорят им мерзкие церемониймейстеры жизни, вы — сосуд красоты. Вы — избранные существа, вас должны носить на руках и облизывать. Разве это так? Разве есть в тебе какая-то запредельная тайна? Неизведанные глубины? Разумеется, нет. Ты проста и убога. Ты ничтожна.

— Я ничтожна, — словно эхо повторяла она.

Мы кружились в танцах, ели шашлык, пили вино. Мне было очень хорошо с ней. Я давно не встречал никого, с кем мне было бы так хорошо.

Потом, когда над городом уже забрезжил рассвет, мы шли под ручку по аллее и допивали очередную бутылку вина.

— Остановись, — попросил я её. — Я хочу кое-что показать тебе.

Она остановилась.

— Положи руку на асфальт.

Глаза её спрашивали «зачем», но вслух она не решилась задать этот вопрос. Присев, она прислонила ладонь к асфальту.

Я наступил на неё ботинком.

— Прочувствуй всё до мельчайших деталей, — сказал я ей.

И надавил ногой на ладонь.

— А-а-а! — застонала девушка.

— Прочувствуй, прочувствуй! Это очень важно.

— Мне больно! — крикнула девушка.

— Хорошо! — улыбался я. — Просто здорово! А так?

Я подпрыгнул и опустился каблуком на ладонь.

— Больно!!! — завопила девушка.

Я отступил на шаг, помог ей приподняться и стал дуть на руку.

— Ты должна понять, — говорил я, пристально глядя на неё, — ты просто обязана понять, что мне было в десятки, в сотни раз больнее. Понимаешь, в сотни!

— Понимаю, — кивала она.

— Ты молодец, — гладил я её руку. — Ты просто ангел. Тихий, кроткий ангел, спустившийся с небес на землю. Почему я не встретил тебя раньше?

Мы вернулись в гостиницу. Девушка изъявила желание попрощаться, но я попросил её проводить меня до поезда.

— Сделай мне приятное, — заглянул я в её голубые глаза. — Мне с тобой так хорошо.

Я взял такси, мы доехали до железнодорожного вокзала. Поезд отходил рано утром. Мы стояли на перроне и прощались.

— Мясо, — говорил я. — Вся причина в нём. Все истоки от него. Ты согласна?

— Я согласна, — отвечала она.

— Очень тяжело не поддаваться его власти, но иногда удаётся. Ведь удаётся же, правда?

— Конечно! — бодро ответила она и улыбнулась.

— Ты такая красивая! — воскликнул я. — Наконец-то твоё лицо озарила улыбка. Она сделала тебя просто прекрасной.

— Спасибо, — опустила она глаза.

Люди рассаживались по вагонам. Поезд должен был тронуться с минуты на минуту.

— Ты будешь ждать меня? — спросил я её.

— Обязательно, — смотрела она мне в глаза. — Я буду ждать вас всю свою жизнь.

Проводники поторапливали пассажиров.

— Всё, пора, — я обнял её, прижал к груди и поцеловал. — Денег тебе не даю, потому что всё это было гораздо глубже и серьёзней. Да?

— Да, — улыбалась она, — да.

— Согласись, это было что-то, близкое к нежности. Что-то, похожее на любовь?

— Это было великолепно, — шепнули её губы.

Я заскочил в вагон, поезд издал протяжный прощальный гудок и тронулся с места.

Девушка по имени Могильная Плита

Карнавал! Карнавал!

Возбуждение достигло невиданных пределов, нетерпение тревожно барахтается в сердцах, заветный день наступил, уже сегодня, сегодня, господи, и не верится-то совсем, сегодня отрыв и выход в запредельность!

Девчонки с утра сами не свои, костюмы готовы, менять поздно, только последние штрихи разве, да ещё сожаление глухое где-то под селезёнкой ворочается — а вдруг можно было и получше придумать?

Пацаны — те ещё дурнее в ожиданиях. Две недели безудержных фантазий о неистовом буйстве, о пире вожделенного духа, о кураже — потому что знают, знают, черти, что будет вольнее, свободнее, что можно позволить с девчонками Нечто.

Да и те в теме. Где ещё, как не на карнавале оттянуться? Где, как не здесь без зазрения совести на вольности пуститься?

И лишь бы всё гладко! Лишь бы без обломов, без накладок всяких. Так, типа просьбы к обстоятельствам.

Танцпол светится, стробоскоп мигает, хрустальные шары в зените и шлют радужные блики всем жаждущим удовольствий. Кислотные цвета разъедают глаза, голова кружится. В баре только пиво, директор запретил покрепче, но на грудь заранее слегка приняли, да и во фляжках ещё барахтается. Колёса тоже внутри, вращаются, сцепление в норме, тормоза позабыты дома.

— Ба, смотрите, смотрите! — шёпот. — Кто это, кто? Танька Беликова? Не слабо!

Точно, Беликова. В костюме порочной колдуньи. Что-то вроде Бастинды в молодости. Ниспадающие тёмно-синие одежды, какой-то блестящей дребеденью инкрустированные, волосёнки жиденькие неплохо так уложены, поблёскивают, и макияж демонически красивый. В руке — что-то вроде волшебной палочки. Ко всем подходит, опускает её на плечо и говорит: «Крибле, крабле, бумс!» Броско, сучка, броско.

— Уау, а это Сашка Карпов! Никак Спиди-гонщик?

Красно-белый комбинезон, шлем в звёздах, а сзади надпись эффектная «Mother Fucker». Пьяненький, и вроде как вполне. Пошатывается, смеётся, и сквозь смех выкрикивает:

— Матушка была довольна!

Перепадёт. От девчонок ему сегодня точно перепадёт. Нужный образ нашел.

Почти сразу вслед за ним Серёга Лапин заявился. В чёрном трико, тёмной накидке и с черепушкой в руке.

— Бедный Йорик! — всхлипывает. — На кого ты меня оставил?

Этот, как его… Ну, у одного писателя из Англии персонаж такой. Гамлет, точно! Прогнило что-то в датском королевстве, о-хо-хо. А ещё, когда про Йорика вякать надоедает, достаёт из-за пояса сабельку — ладно что настоящую не додумался притащить, а то бы мог, у него отец распальцованный — и заявляет:

— Я насажу вас всех на свою пику!

Как-то агрессивно, сказать по правде. Да и девчонки к нему по жизни прохладно относятся. Так что не знай, не знай насчёт его шансов. Если только перепьёт какая.

— Зырьте, зырьте!

Марина Костомарова ещё больше жару дала. Под Диту фон Тиз закосила. От ступней до подбородка — кожей обтянута, только жопа голой осталась. Пацаны тут же её по ягодицам приглаживать взялись. Марина не возражает.

Но не они отожгли по-чёрному, не они. Кто бы только знал, что именно эта сегодня всех ярче выступит. Не в жизнь не догадаетесь! Машка Боголюбова, придурошная.

Нацепила на себя чёрный картонный короб, верхняя грань полукругом, только для рук и головы отверстия. Только короб — и всё. Даже на ногах ничего не надето, босая. А на коробе впереди белой краской намалёвано: R.I.P. Покойся в мире.

Ну, в зале-то не дураки, поняли, что она надгробный камень изображает. Правда, не все. Эльвира Воропаева, которая как самая мелкая просто в белое и кружевное оделась, отчего всем сразу стало ясно, что она в образе Дюймовочки, подошла и не постеснялась спросить:

— Ты кто?

Видимо, не в смысле кто ты по жизни, а кто ты сейчас, на карнавале.

— Меня зовут Могильная Плита, — как-то неврастенично ответила Маша.

Мало того, что она и так пришибленная, она сюда вообще какой-то неадекватной припёрлась. То ли колёсами первый раз в жизни закинулась, то ли травки курнула. По ходу, тоже первый раз. Глаза навыкате, вздрагивает то и дело. Придурошная, что с неё возьмёшь?

Но девчонки прикид её всё же по достоинству оценили.

— Бля, готично-то как! — шепчутся. — Отожгла, тупорылая, отожгла. Всё гениальное просто.

Начались танцы. За вертушками колдует DJ Печёнкин, почти столичная знаменитость, знатный нарезчик винила.

— Давай-давай! — выдал он в микрофон.

Долго заводить народ не пришлось.

— Давай-давай!!! — заскандировали ряженые. — Давай-давай!!!

Отжиг конкретный властвует. Офигенный кураж! Даже завуч Маргарита Ильинична на танцполе юлой вертится. А лучшая — всё равно Боголюбова. Шатается как прокажённая, руки к небу вздымает и кричит, так что весь драм-эн-басс многокиловаттный перекрикивает:

— Вы все скоро сдохнете!

Народ фишку живо словил.

— Мы скоро сдохнем!!! — принялся орать хором. — Давай-давай! Давай-давай!

Боголюбова не унимается.

— Я вестница смерти! — вопит. — Сегодня судный день! Скоро все вы сгниёте!

— Мы всё сгниём!!! — радостно подхватывает молодёжь. — Давай-давай! Давай-давай!

Боголюбова на спину повалилась, хрипит, руками перебирая.

— Господь Бог уничтожит вас, неблагодарное человечество! Я Могильная Плита! Я пришла за вами!

— В жопу Бога! — крикнул в микрофон DJ Печёнкин, видимо завидуя неожиданному успеху Боголюбовой.

— В жопу!!! — экстатично, воодушевлённо подхватил народ. — Давай-давай! Давай-давай!

Освобождение, вот что это такое. Отрыв. Полный беспробудный кайф.

— Бля, да она королева вечера, — вынуждены были признать девчонки, глядя на выкрутасы Могильной Плиты.

А дальше — больше Машка выдала. Умудрилась в своём коробе на четвереньках ползать, космами эффектно мотать, а под занавес вечера вообще блеванула красиво, струёй этак. Все аж завизжали от восторга!

— Ты лучшая! — аплодируют ей. — Могильная Плита — де бест.

Усталая, изнеможённая, Боголюбова повалилась на пол и тихо плакала.

— Вы ничего не понимаете, глупцы. Вам конец всем, конец! Вы все сдохнете, сдохнете, сдохнете! И я ничего не могу с этим поделать…

А потом, чуть позже, когда все действительно сдохли — все-все-все, всё человечество вплоть до последнего старика и младенца — она вышла на улицу и, рыдая, шла по ночному безмолвному городу, то и дело натыкаясь на остывающие тела.

— Господи милостливый! — заламывая руки, взывала она к небесам. — За что, ну за что ты так с ними?!

Обессилившая, она свалилась у дороги и забилась в истерике. Она молотила руками по асфальту, словно пытаясь вызвать сам Ад, словно желая его пришествием объяснить произошедшую трагедию. Но Ада, как знают наиболее образованные и проницательные существа во вселенной, не существует в принципе. Всё в воле Господней, всё в его благости.

И Господь Бог спустился в человеческом обличье на Землю, и положил на плечо Могильной Плиты руку.

— Не плачь, — молвил он. — Перестань скорбеть. Ты избрана мной, Мария, чтобы стать прародительницей нового человечества. Людей добродетельных, чистых и ярких. Людей с примесью божественной крови.

И он поставил Машу раком, порвал ей целку и целый час сладострастно имел, раз за разом сбрасывая в её чрево лучезарно-чистое семя.

И вскоре произвела Мария на свет первых созданий нового человечества…

Нет вам прощения, клоуны! (Мюзикл)

Не было у Петьки ни папки, ни мамки. Ни сестры, ни брата не было, а была лишь тётка, да и та какая-то чиканутая.

Марширует она, бывало, по квартире в солдатской шинели и поёт:

— А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер!..

И Петьке подмигивает. А тот сидит на табуретке, телевизор смотрит и ёжится от испуга. Как бы не придушила во сне, думает.

Тётка подскочит к нему, схватит за бока и тащит танцевать.

— А я иду к тебе навстречу, — голосит она, — а я несу тебе цветы…

Обнимутся они, танцуют, тётка улыбается и в лицо горячо дышит.

— Слова любви вы говорили мне, — брызжет она слюной, — искренне, пламенно…

Повела она его как-то раз в цирк. Захудалый был цирк, бродячий, шапито назывался. Ну да для города, в котором тётка с Петькой жили, это о-го-го какое мероприятие! Отдушина просто-таки в серых буднях.

Пришли, сели. Билеты в первом ряду им достались, классман. Парад Алле пошёл. Бродят циркачи по кругу, все пьянющие — в уматинушку! Еле ноги волочат.

Началось представление — никто толком выступить не может. Жонглёр кегли уронил, воздушные гимнасты — женщину. Дрессировщиков и выпускать не стали — ну их в жопу, ещё не углядят за тиграми. Один клоун в кондиции — весёлый, забавный.

— Клоун Клёпа! — объявили его.

Вышел Клёпа — прикольный такой, прогрессивный. В солдатских ботинках, кильте и с папиросой «Беломорканал». Дети аж уписались от восторга. И Петька с тёткой тоже — видано ли, живой клоун в двух метрах от них.

— Я московский озорной гуляка, — поёт Клёпа. — По всему Тверскому околотку в переулках каждая собака знает мою лёгкую походку.

Все хлопают ему, смеются — пролетарии, хули, думают, это шутки начались.

— Ну чё, ребзя! — заорал Клёпа. — Сыграем в игру, а?

— Сыгра-а-а-ем!!! — завизжали дети.

— Давайте-ка так договоримся, шмакодявки! — пыхтит Клёпа папиросой. — Я говорю предложение, а вы хором повторяете: «И я тоже!» Годится такой расклад?

— Годи-и-и-ится!!! — беснуются дети.

— Короче так, — начал свою игру Клёпа. — Сегодня утром я еле очухался с большого бодуна.

— И я тоже!!! — вопят дети.

— Просто тёлку вчера снял, у-у-у, горячая штукенция попалась, всю ночь на ней кувыркался, семь раз кончил.

— И я тоже!!! — орут дети.

— Встал, поссал — писька еле шевелится — закинулся пивом, на свежий воздух вышел.

— И я тоже!!! — надрываются детские глотки.

— Иду по городу, вижу чувачок стоит — раскрашенный, в женском платье, а видно, что мужик — ну, я думаю, дай-ка срублю с него бабок и подрулил к нему.

— И я тоже!!! — от звука детских голосов, кажется, вот-вот порвётся брезентовая крыша.

— «Ты чё за фраер такой?» — говорю ему, а чувачок отвечает: «Да я чудик местный».

— И я тоже!!! — орёт во всю глотку Петька и вдруг странное ощущение охватывает его. Не слышит он других голосов, ничего не слышит, кроме себя самого. Один кричит он эту гнусную фразу.

И тут как заржут все! Петька оглядывается, сжимается, лицо руками закрывает — не я это, мол, спутали вы меня с кем-то — но зрители, гады, спуска не дают. Смотрят на него и смеются, изверги. Тётка — громче всех.

— Ну ты лоханулся, Петя! — слышится её переливчатый, словно ручей, смех. — Никто, кроме тебя не крикнул. Блин, какой смешной клоун!

А громче всех Клёпа смеялся.

— А что это за интересная фрау рядом с тобой? — спрашивает вдруг Клёпа и прямиком направляется к Петькиной тётке. — А ну-ка я её ангажирую для следующего номера.

Подлетел к ней, реверанс сделал.

— Не осуждай меня, Прасковья, — запел, — что я пришёл к тебе такой…

А тётка, не будь дурой, в ответ ему:

— Дурманом сладким веяло, когда цвели сады, когда однажды вечером в любви признался ты…

Так и пели целый час. Зрителям представление дико понравилось.

А Петька сидел и думал: «Ненавижу клоунов!»

Эх, лиха беда начало! Запала тётка на этого гастролёра, к себе домой привела.

— Обрадую тебя, Петенька! — говорит ему на утро. — Дядя Клёпа с нами жить остаётся. Здорово, да?! Теперь у тебя будет свой домашний клоун.

С Петькой чуть инфаркт не случился. Вот сенсация была бы в медицинских кругах — инфаркт у подростка. Но молодой организм пережил потрясение.

Дядя Клёпа ходил по квартире и приплясывал.

— Все говорят, — пел он, — что тебе я не пара, что у меня на уме не любовь, а гитара…

Весёлая жизнь началась в квартире. Каждый день кураж-монтаж и бесплатное шоу.

— Друзья! — орёт Клёпа. Посередине комнаты накрытый стол, куча гостей. — А давайте пердеть! Хули мы как совки позорные, сидим и пёрнуть стесняемся.

Вскочил он со своего места и пердеть начал. Да не просто пердит, музыкально. Все тотчас же узнали мелодию из телефильма «Семнадцать мгновений весны».

— Облаком, сизым облаком, — стали дружно подпевать гости, — ты улети к родному дому, отсюда к родному дому…

— А ну-ка и я попробую! — поднялась тётка.

Пердела, пердела — долго у неё ничего не получалось. Вдруг, хоба — один в один мелодия из репертуара Изабеллы Юрьевой.

— Саша, ты помнишь наши встречи, — раскачиваются под песню гости, — в приморском парке, на берегу…

Один из гостей тоже класс показал. Встал и без всякой подготовки пропердел «Восточную песню» Ободзинского.

— Льёт ли тёплый дождь, — растроганно подпевают гости, и слёзы умиления бегут по их щекам, — падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою…

— Петька! — стал подбивать дядя Клёпа пацана. — Теперь твоя очередь.

— Нет, — мотает тот головой. — Не буду.

— Давай, давай, не ссы!

— Да не буду я, — отказывается Петька.

— Что, пионерская организация не велит?

Гости заржали — блин, всё же лучше Клёпы никто шутить не умеет!

Петька насупился, помрачнел.

— Не дрейфь, шкет! — не сдаётся Клёпа. — Можешь своего Оззи Озборна пропердеть, хоть я и терпеть его не могу.

— Давай! — орут гости. — Стань свободным человеком, Петька!

— Жизнь надо прожить в эпикурейском угаре, — объясняет Петьке Клёпа. — Пить, ржать, пердеть. А такие правильные обсосы как ты плохо жизнь свою закончат.

Петька обозлился окончательно.

— Это ты свою жизнь плохо закончишь, мерзкий клоун! — огрызнулся он и убежал из дома.

«Чтоб вы все сдохли, клоуны!» — думал Петька, шастая по улицам. «Нет вам прощения!»

Ночью, когда Клёпа с тёткой спали, он облил квартиру бензином и поджёг. Стоял на улице, смотрел на беснующиеся языки пламени, на вопящие человеческие тени и злорадная улыбка блуждала на его губах. В этот момент, единственный раз в жизни Петька запел:

— Mister Crowley, — сладострастно хрипел он, — did you talk with the dead…

Его поймали и посадили в детскую колонию. Да он и не отпирался, что виноват.

В колонии было хорошо. Крепкий мужской коллектив, взаимовыручка и внимание. Он получил там профессию швея-моториста и неоценимые уроки дружбы.

Откинулся Петька наконец. Вышел из колонии — ну, думает, новая жизнь начинается.

Зашёл в ресторан. Взял салат и пятьдесят грамм водки. Глядит — а там девки в шутовских нарядах голыми жопами вертят. Песни поют, а между песнями матом ругаются и паясничают.

— От станции любовь, — поют девки, — до станции разлука один у нас билет, один у нас билет…

— Что это за безобразие!? — возмутился вслух Петька. — Кто пустил сюда этих шлюх?

Подбежали к нему официанты, администратор подскочил.

— Успокойтесь, — говорят. — Это рядовой номер нашей концертной программы.

— Убью нахер! — машет Петька вилкой. — Всех замочу!

Выкинули его на улицу. Почувствовал Пётр, что тяжело ему будет в социум вписаться.

«Ну да ладно, — думает. — Мы ещё поборемся. Мне бы на работу устроиться. А дальше жизнь наладится».

Пытался он устроиться по профессии, полученной на зоне. Да только не нужны никому швеи-мотористы. Вся страна торговлей занята. Пошёл грузчиком в продуктовый магазин. Коллектив там весёлый оказался. Все, от директора до уборщиц, улыбчивые, приветливые.

— Земля в иллюминаторе, — входит в свой кабинет директор. — Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе видна…

— Там, где клён шумит, — плавают по залу продавщицы, — над речной волной говорили мы о любви с тобой…

— Письма, — машут швабрами уборщицы, — письма лично на почту ношу…

Один Петька не пел.

— Ты чего такой смурной? — спрашивают его. — Неужели жизнью не доволен?

— Вот получу зарплату, — отвечает он, — тогда стану доволен.

Пришёл срок зарплату получать. Зашёл он в бухгалтерию.

— Сколько мне начислили? — спрашивает.

А весёлая бухгалтерша смеётся на его слова, аж за живот толстый держится.

— Ты мне не снишься, — мурлычет и глазками в Петьку стреляет, — я тебе тоже…

— Ну так сколько? — начинает он злиться.

— Тебе ничего в этом месяце, — отвечает бухгалтерша. — Ты ещё две тысячи должен остался.

— Что? — возмутился Петька. — С какого хера?

— У нас среди сотрудников пятнадцать дней рождений за месяц было, за тебя деньги вносили. Ну, и недостача небольшая вышла. Да ты не волнуйся, проще на вещи смотри, веселее. Знаешь такую песню?

Она запела:

— Что сапфиры и алмазы, жемчуга и бирюза — всё отдать не жалко сразу за любимые глаза…

Петька схватил её за волосы и стал мордой об стол бить. Бухгалтерша заорала, прибежали охранники. Надавали Петьке по почкам и выкинули на улицу.

«Другую работу найду, — думал Петька. — Ничего, ничего, мы ещё побарахтаемся».

Вернулся домой, смотрит — в квартире какие-то люди. Радостные, пританцовывают.

— Червону руту, — орут во все глотки, — нэ шукай вечорами…

— Гражданин такой-то? — спросили Петьку.

— Да, — ответил он.

— Ваша жилплощадь экспроприируется, — сказали ему. — Вы десять лет за неё не платили.

— Я на зоне сидел, — пытался объясниться Петька. — Только вышел недавно.

— Да нам ведь похеру, — смеялись люди. — Закон есть закон. К тому же, что за вид у вашей квартиры — обгоревшая вся, засраная. Мы сюда хороших, весёлых людей поселим. Им квартира нужнее, чем тебе.

Петька попытался сопротивляться, но его успокоили.

— Ты найди коробку от телевизора, — посоветовали ему. — А ещё лучше от холодильника. И живи в ней. Сейчас полно людей в коробках живёт — знаешь, как им нравится! Песни поют каждый день, веселятся. Жизнь прекрасна, парень!

И снова судебные приставы песню затянули:

— Яблоки на снегу, — горланили они, — розовые на белом. Что же мне с ними делать, с яблоками на снегу…

Стал Петька на улице жить. А тут и Новый год наступил. Смотрит он из своего картонного ящика: по улицам ходят пьяные Деды Морозы, ряженые всякие. На большом экране, что на проспекте висит, телепередачи показывают. А в них деятели культуры, политики — все, как клоуны одеты. Песни поют, шутки отпускают и смеются.

— Боже мой! — понял вдруг Петька. — Все они — клоуны! Клоуны покорили страну!

— Дорогие телезрители! — обращается ведущая с экрана. — Послушайте новогоднее приветствие Самого Главного Клоуна.

Народ на улице визжит — ура Самому Главному Клоуну!

Тот появился на экране, прокашлялся и запел:

— Да я шут, я циркач, так что же…

И увидел вдруг Петька галлюцинацию. В чёрном небе, над всей страной морда клоуна Клёпы. Клёпа смеётся, трясёт красным носом, щурит подведённые тушью глаза и говорит ему:

— Ну чё, Петька, выкусил? А я же говорил тебе: будь весёлым, живи в своё удовольствие. Миром правят клоуны!

— Нет! — заорал Петька. — Не бывать этому!

Схватил он дрын и кинулся на прохожих.

— Вот вам, мерзкие клоуны! — мочит он людей направо и налево. — Вот вам, изверги!

Возмутились клоуны.

— Что за херня такая? Что за отсталое существо бунт свой примитивный против жизненных радостей проявляет? Ну-ка, вломим ему, ребзя!

И налетели они на Петьку, и начали пинать его ногами.

— Вот тебе, сучий выблядок! — приговаривают. — Получи наш весёлый клоунский привет.

И не выдержало Петькино сердце, остановилось.

— Ура! — завизжали клоуны. — Сдох поганец!

Обнялись они над его трупом, хохочущие, румяные. Заиграли музыкальный пердёж. Запели:

— С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре…

А Петьку не жалко. Сам виноват, мудак. Да ведь?

Обнажённая

Ей было пятьдесят три, или что-то около этого. В фирме все называли именно эту цифру. Она была сухопарой, подтянутой женщиной, которая тщательно закрашивала седину, пользовалась дорогой косметикой и носила строгие деловые костюмы. Несмотря на тщательный уход, красота и молодость окончательно покинули её. Лицо её выглядело уставшим, осунувшимся, а глаза выражали грусть. Звали её Тамарой Леонидовной, фамилия её была Полонская. Она была владельцем и директором фирмы.

— Доброе утро, молодой человек! — услышал Александр чей-то голос. — Почему не здороваетесь?

Он первый раз встретил директрису в лифте. Он даже здоровался с ней до этого всего лишь раза три. Она всегда отвечала ему сухим кивком. Собственно говоря, Александр и видел её нечасто — она не любила светиться в коридорах. Даже на работу его принимала не она.

— Здравствуйте, — ответил он.

— О чём мечтаете? — спросила она, пристально глядя ему в глаза.

— О вас, — ответил он вдруг. Совершенно для себя неожиданно.

— Да что вы! — сухо усмехнулась она.

— В моих мечтах вы голая, — ответил Александр, не отводя глаз. — Мы находимся в вашем кабинете, и вы медленно раздеваетесь.

Тамара Леонидовна на мгновение смутилась. По крайней мере, так ему показалось.

— Вы снимаете ваш деловой костюм, — продолжал он, — юбку и блузку.

— Вы с ума сошли, молодой человек? — громко и строго спросила она.

— И ещё мне видятся старомодные подвязки для чулок — знаете, такие носили в первой половине двадцатого века. Вы медленно отстёгиваете каждый зажим и лишь потом спускаете чулки.

— Господи, какая гадость! Из какого вы отдела?

Александр перевёл дыхание и опустил глаза.

— Отдел маркетинга.

Двери лифта открылись. Они вышли наружу.

— Давно у нас?

— Три месяца.

— Что же у вас, проблемы на сексуальной почве?

— Да, Тамара Леонидовна. Проблемы.

— Проблемы надо оставлять дома. Вы женаты?

— Нет.

— У вас есть девушка?

— Нет, у меня нет девушки. Я дрочу.

Она окинула его удивлённым взглядом.

— Не думала, что у нас работают такие придурки!

Эта фирма была для него настоящим прорывом. После нескольких лет мытарств на унизительных и низкооплачиваемых должностях, он получил перспективную и денежную работу. Как ни странно, никакой радости это не приносило. С самого первого дня он почувствовал себя здесь глубоко несчастным. После трёх месяцев работы это ощущение только усилилось.

— Ну хорошо, — неожиданно подошла к нему директриса, когда он курил на лестнице между этажами, — вот я перед вами голая, и что бы вы сделали? Ну, что молчите?

Александр стряхнул в окно пепел.

— Я бы заставил вас встать на четвереньки.

Полонская поморщилась.

— Вы больной!

— Встать на четвереньки и ползать по кабинету.

Она возмущённо трясла головой.

— Вы не пытались лечиться?

— И чтобы груди болтались при каждом шаге…

— Вы понимаете, что у вас не всё в порядке с психикой?

— И чтобы раздвигалась промежность…

— Какая гадость!

Тамара Леонидовна развернулась, громко цокая каблуками поднялась по лестнице и скрылась в дверном проёме.

Александр стал пить на работе. Купил фляжку и, как в кино, отхлёбывал из неё в течение дня. Потом закидывал в рот жевательную резинку. Так постоянно и ходил — жующим.

«Что такое, — думал он, — работа совсем несложная. Сиди за компьютером и составляй графики. У меня была в десятки раз тяжелее. Но никогда не чувствовал себя так тоскливо».

— И что же дальше? — подсела к нему Полонская в столовой. Все с любопытством смотрели на них — это было невиданным событием, чтобы директриса садилась обедать с рядовым и неприметным сотрудником. — Вот я голая, ползаю на четвереньках, а дальше что? Мне просто интересно узнать степень вашей испорченности.

Она ела только салаты. Никакого мяса.

— Дальше я заставлю вас лизать свои ботинки.

— Ужас!

— Лизать ботинки и выть по-собачьи.

— Вы извращенец!

— Чтобы как бродячая шавка вы просили у меня снисхождения.

— Откуда к вам приходит такая мерзость?! Это же болезнь, это распад.

Он доедал пюре с котлетой.

— Даже сидеть с вами противно!

Она пересела за другой столик.

Александр неимоверно уставал на работе. Это удивляло. Никакой физической нагрузки, своевременное питание. Но домой он приходил, едва волоча ноги. Сидел на диване, тупо уставившись в телевизор. Долго не мог заснуть.

— Ладно, стою на четвереньках, лижу ваши ботинки и лаю по-собачьи, — подплыла к нему Полонская в бассейне. — Чем ещё удивите?

Все сотрудники фирмы в обязательном порядке должны были оздоравливаться. На выбор предоставлялся теннис, тренажёрный зал и бассейн. Александр ходил только плавать — это было единственное, что он мог вынести. Директриса, будучи прогрессивным руководителем, оздоравливалась вместе с сотрудниками.

— А потом, — ответил он, — я бы расстегнул ширинку…

— Так я и знала! — поморщилась она.

— Достал бы член…

— Конечно, конечно!

— И пустил бы вам в лицо струю мочи…

Тамара Леонидовна поперхнулась водой.

— О, господи! — воскликнула она, откашлявшись.

— Она била бы в глаза, в нос, в рот…

— Вы несчастный больной человек.

— Текла бы по лицу, по шее, по груди…

— Не желаю с вами общаться!

Она поплыла к противоположному бортику. Александр выбрался из воды и направился в душ.

Через неделю после последнего разговора на его столе зазвонил телефон.

— Да, — взял он трубку.

— Александр Юрьевич? — раздался женский голос.

— Да, это я.

— Это Полонская. Вы свободны сейчас?

— Свободен.

— Зайдите ко мне, пожалуйста.

Он поднялся, надел пиджак и неторопливо зашагал к директорскому кабинету.

Тамара Леонидовна была одна.

— Закройте дверь, — сказала она.

Александр закрыл за собой дверь. Полонская встала из-за стола.

— Значит, вы хотели видеть меня обнажённой?

Он молчал.

— Ну что же, я предоставлю вам эту возможность.

Она стала раздеваться. Сняла пиджак, юбку. Галстук и белую блузку. Старомодных подвязок на ней не оказалось. Да и чулок тоже. Оставшись в трусах, она секунду помедлила, но затем решительно сняла и их.

— Что дальше? — метнула она в него взгляд. — Ах, да, на четвереньки и ползать!

Тамара Леонидовна встала на четвереньки и поползла к стене. Уткнувшись в торшер, развернулась и поползла в обратную сторону. Обвислые груди болтались и бились о бока. Раздвигалась промежность. Она была выбритой и ухоженной.

— Отдавайте команды! — крикнула она. — Что же вы молчите? Что там по сценарию?

Александр молчал.

— Правильно, собачий лай!

Полонская остановилась, подняла голову и завыла. Голос был дрожащим, надтреснутым и совсем не походил на собачьи завывания.

— И ботинки! — бормотнула она. — Лизать ботинки!

Она подползла к нему, ткнулась лицом в его обувь и стала языком проводить полосы по ботинкам. Александр смотрел на неё сверху и не шевелился.

— Ну теперь и вы поучаствуйте! — подняла она глаза. Взгляд был жалким, надрывным. — Следующий пункт без вас не осуществить.

Александр развёл полы пиджака в стороны. Расстегнул молнию на брюках. Достал член. Полонская вздрогнула и закрыла глаза. Струйка мочи ударила ей в лицо. Текла по подбородку, по шее. Тамара Леонидовна тихо тряслась. Александр понял, что она плачет.

Когда он вылил на неё всё, она не позволила ему спрятать член. Всхлипывающая, прижималась к нему щеками. Целовала. Член был вялый — Александр не испытывал никакого возбуждения.

— Я любила всего одного, — бормотала плачущая женщина. — Мне так казалось, что любила. На самом дела всё вздор — никто никого не любит! И он меня не любил. И я его. Только злоба, только ненависть — ты понимаешь, они приходят однажды, а наверное ты находишь их сама — находишь и вязнешь. Они обволакивают, затягивают… Мужчина? Вздор! Какой мужчина, какая любовь, какая нежность?! Ненависть! Злоба и ненависть!

Последние слова она выкрикнула. Тут же заплакала с новой силой.

— Знаешь, как я боюсь смерти! — глаза её были всё так же закрыты. — Мне шестой десяток, я знаю, что смерть близко. Вот придёт этот день — а он обязательно придёт — и меня не станет. Ты представляешь — не станет! Никогда не будет меня. Никогда! Вот сотни лет идут, тысячи идут, миллионы — а всё, а ты распалась, ты исчезла. Нет тебя!

Александр погладил её по волосам. В них блестели капельки мочи. Волосы были жёсткие.

— Ты идёшь по тёмному коридору, стены близко и почему-то мягкие. Если опереться, то рука проваливается, а ты следом. И почему-то сразу понятно, что ждёт тебя там. Мне всегда было понятно, с самых первых мгновений. Тебе нет? А? Скажи что-нибудь. Всё равно что, что-нибудь. Ну почему ты молчишь?

Она ударила его кулаком в живот. Александр отступил назад, спрятал в брюки член и застегнул молнию.

Тамара Леонидовна сидела на полу.

— Надеюсь, вы понимаете, — сказала она, поднимаясь, — что после этого вы должны уволиться?

Она стала одеваться.

— Понимаю, — ответил Александр.

Он достал из внутреннего кармана сложенное вдвое заявление. Тут же дописал дату.

— Пожалуйста, — положил директрисе на стол.

Она, почти одетая, кивнула.

— Можете быть свободны.

Он направился к дверям.

— Александр Юрьевич! — окликнула она его.

Он обернулся. Полонская смотрела на него.

— Вы самое мерзкое человеческое существо, которое я встречала в своей жизни!

Она была сморщенной и жалкой.

— Спасибо, — ответил Александр и вышел.

В ожидании потомства

Старуха просиживала на скамейке у подъезда дни напролёт и всякий раз, когда Света с Игорем проходили мимо, одаривала их широкой улыбкой своего беззубого рта.

— Здравствуйте, — сухо кивали они ей.

Старуха улыбалась ещё шире, и губы её приходили в движение, шепча какие-то слова. Слышно их не было.

— Я почему-то так боюсь её, — говорила Светлана мужу. — Как она улыбнётся, у меня сразу сердце сжимается.

— А ты не смотри на неё, — советовал Игорь.

— Да как не посмотришь, если здороваешься?

Не смотреть на неё было действительно трудно.

— Здравствуйте, — приветствовали они старуху в другой раз.

Та улыбалась им и шлёпала губами.

— Она здоровается ли вообще? — недоумевала Светлана. — Проклятия, может, шепчет.

— Да ладно ты тоже, — говорил Игорь. — Она и слов-то не помнит, какие проклятия?

— Лучше б она дома сидела.

— Здравствуйте, — кивали они бабушке снова.

Широкая улыбка всё так же светилась на старушечьем лице.

— Ужас, ужас, — бормотала Светлана. — Вот спроси меня кто-нибудь: как должно выглядеть зло, и я отвечу — вот как эта старуха.

— Не обращай на неё внимание, — бросал Игорь. — Что ты так непросто воспринимаешь всё?

— Лучше б она умерла, — отвечала ему жена.

Слова порой способны изменять действительность.

— Умерла твоя бабушка, — сказал как-то раз супруге Игорь.

— Умерла?

— Угу. Вон хоронят её.

Света подбежала к окну. Возле подъезда стояли люди, невдалеке — обшарпанный автобус. Людей было немного, но грусть, изображаемая ими, была огромной. Старуху как раз выносили.

— Сейчас её душа, — сказал Игорь, присоединяясь к жене, — витает, должно быть, над нашим домом. Взирает на всех сверху и выбирает, в кого бы вселиться. В новорождённого должна…

Ночью он проснулся оттого, что жена плакала.

— Ты чего?

Слёзы бежали по её щекам, она судорожно всхлипывала, дрожала вся.

— Что с тобой?

— Я беременна…

— Ого! Так это слёзы радости? Грустные они у тебя какие-то.

— Как ты не понимаешь! — заламывала она руки. — Ведь та мёртвая старуха — она теперь во мне!

— Ну что ты, что ты! Я просто шутил.

— Нет, нет, ты был прав. Она — во мне, я это чувствую. Она сидит сейчас в моём животе и смотрит на меня. А глаза у неё красные, злые — мне страшно…

Кое-как в ту ночь они всё же заснули.

— Иногда она шевелится, — говорила Света мужу. — Болезненно так, с урчанием.

— Ребёнок ещё не может шевелиться, — отвечал Игорь.

— Это не ребёнок, это — старуха!

Он лишь горестно вздыхал.

— Она разгрызает себе нору. Впивается зубами в мясо, вырывает клочья, а потом отплёвывает их в сторону. Нора уже совсем большая.

— Света, так нельзя, — говорил ей Игорь. — Тебе всё это только кажется.

— Нет, она во мне. Просто ты не знаешь, что это такое, не понимаешь, как это — носить в себе старуху.

С каждым днём ей делалось всё хуже. Лицо стало бледным, с каким-то синеватым отливом, под глазами набухли мешки. Она перестала следить за собой — не причёсывалась, не красилась. Куталась всё время в старую кофту, но всё равно мёрзла.

— Как же холодно! — бросала она нервно.

— Батареи вовсю калят, — отвечал Игорь.

— Это всё из-за старухи. Она пробралась к моему источнику молодости и теперь высасывает из меня жизнь… Должно быть скоро я совсем замёрзну.

— Света! — в отчаянии взывал к ней Игорь. — Давай сходим к врачу! Надо что-то делать, а то ты себя чёрт знает до чего доведёшь.

— Не надо, не надо врачей. Пусть я умру без их помощи.

Муж держался стойко. Не скандалил, не исчезал на недели. Был терпелив и нежен. Но жена угасала.

— Какая красивая луна! — стоя у окна, говорила она задумчиво. — Полная, красивая луна. Когда полнолуние, мне немного полегче. Старуха затихает и становится почти не больно — должно быть она тоже любуется луной.

Луна действительно впечатляла — от неё тяжело было отвести взгляд.

— Мне приснился сегодня сон, — продолжала Светлана. — Мне приснилось, что у меня роды. Я рожаю старуху — она появляется в крови и пене, а я умираю. Ты представляешь, я во сне умерла! Ты взял старуху домой и стал её воспитывать. «Она моя дочь!» — говорил ты. Но потом тоже умер. Слышишь, ты тоже умер.

— А старуха что же? — спрашивал Игорь.

— А старуха стала жить в нашей квартире. Выходила на улицу, садилась на скамейку. Сидела там и улыбалась своим беззубым ртом.

Непроизвольно Игорь вздыхал. Тяжело и устало смотрел на супругу. В темноте, освещённая луной, она выглядела необычно.

— Ты очень красивая сегодня, — говорил он ей.

— Нет, — качала головой Света. — Мою красоту украли. Ты видишь сейчас совсем другое.

Во время родов она умерла.

Родившуюся старуху Игорь брать отказался. Её отправили в дом для престарелых.

Право на слабость

В тридцать лет Кирилл впервые завёл подругу.

Звали её Ольгой, была она на год младше его и работала училкой начальных классов. Некрасивая, с глуповатой физиономией, глубоко посаженными тусклыми глазами, кривыми ногами и отвисшей жопой — должно быть, она понимала, что он для неё последний шанс выйти замуж. Кирилл, в свою очередь, как нельзя ясно осознавал, что ничего лучше этой бабы в жизни ему не светит.

Они познакомились в какой-то случайной плебейской компании, где все безудержно смеялись, безбожно матерились и отчаянно изображали радость жизни. Пьяная, едва понимавшая, где находится, она позволила ему проводить её до дома. Неожиданно осмелев, он выпросил у неё номер телефона, а потом рискнул потрогать её за задницу. Она не сопротивлялась. Они целовались в подъезде, он запускал руки ей в трусы, Ольга повизгивала, а он чувствовал себя необычайно счастливым. Через пару дней Кирилл позвонил ей и предложил сходить в кино. К его удивлению, она согласилась. С этого дня они стали встречаться.

Они возненавидели друг друга с первого же свидания. Выросшая среди жлобья и гопоты, весь мир Ольга делила на правильных пацанов и неправильных лохов и постоянно искала кого-нибудь, кто мог бы по её представлениям стоять в социальной лестнице ниже. Кирилл оказался прекрасной кандидатурой на эту роль. Её идеал — короткостриженный мужлан на подержанной иномарке — был бесконечно далёк, невообразимо далёк. Кирилл являлся радикальной противоположностью этого образа, а потому мог заслуживать лишь презрение. Тем не менее, она его не бросала.

— Нюня ты какой-то, — говорила она, глядя в сторону и морща свой и без того кривой ротик. — Слабак. Сразу видно, ни на что не способен.

— У каждого человека, — пытался он её просветить, — должно быть право на слабость. Человек не может быть постоянно сильным. Он сломается. Любой сломается, даже железный. У человека должна оставаться возможность отступить назад, возможность поплакать — иначе эта мнимая сила уничтожит его.

— Ничего другого я от тебя и не ожидала, — махала она на него ладошкой. — Понятно, почему у тебя такая философия. Сильный — он всегда сильный. А слабак — всегда слабак.

«Сука! — скрипел он зубами, пронзая её ненавистным взглядом. — Тварь! Ты же учительница, ты вроде бы интеллигентка. В тебе должны таиться крупицы гуманизма. Откуда в тебе такая мерзкая тупость?! А не врезать ли тебе в челюсть?»

«Стоп! — осаждал он себя тут же. — Спокойствие, спокойствие! Не отдавай себя во власть мнимой силы. С силой некуда отступать, она сожрёт тебя. Со слабостью всегда можно найти спасение. Не лишай себя права на слабость».

Кирилл ненавидел Ольгу всеми фибрами души, но тоже не торопился с ней расставаться.

— О, Пашка! — щурясь, вглядывалась она в какого-то чувака, который, поигрывая ключами, стоял у серебристого автомобиля. — Пацанчик знакомый. Нифига себе, «Форд Мондео» купил! Приподнялся чувак! Пашка! — махала она парню рукой. — Пашка, привет!

Парень недоумённо озирался на неё.

— Блин, это не Пашка! — пряталась она за спину Кирилла.

— Ничего, бывает, — пытался он посочувствовать её ошибке.

Ольга лишь кривилась на его слова.

— Вот тебе какая машина нравится? — спрашивала она чуть позже.

— Терпеть не могу машины, — отвечал он.

— А, понятно, ты же лох.

Она тяготилась им и всеми телодвижениями, всей своей мимикой ежесекундно демонстрировала это. По её представлениям, Кирилл совершенно неправильно ухаживал за ней. Девушки, подобные ей, выросшие в нищете, в мужских ухаживаниях ценят не душевную близость, не человеческое внимание, а исключительно подарки.

— Ты бы с тортиками ко мне приходил, — не стесняясь, учила она его правильному поведению, — с шоколадками. Девушки любят сладости. Вот тогда бы я была к тебе внимательнее.

Он никогда и ничего не покупал ей. Даже трехрублевого мороженого. Обойдёшься, гнида, думал.

«Пожалуй, я совершил ошибку, — бурлили в нём мысли, — что стал встречаться с этой тупорылой сукой. Она ужасна. Она омерзительна. Я не вижу в ней ничего, что бы мне нравилось. Я должен бросить её!»

«Подожди, подожди! — тут же появлялись другие мысли. — Бросить легко. Отказаться всегда проще, чем сохранить. Ты думаешь, это будет поступком? Сильным, мужественным поступком? Ничуть. Ты просто лишишь себя последнего права, которое у тебя осталось. Оно самое ценное, что у тебя есть: право на слабость».

На четвёртом свидании она наконец-то дала. Кирилл не думал, что это было с её стороны каким-то актом сближения, началом пути к пониманию. Просто у бабы вконец засвербело. Пойти им было некуда, они трахались на скамейке в парке. После нескольких напряжённых минут выбора позы, он уговорил её встать раком. Для неё это оказалось некоторым унижением, по крайней мере, с ним. Видимо она считала, что в такой позе можно давать только короткостриженным мужланам, а не лохам. По-настоящему встать на четвереньки на скамейке не получилось, она просто нагнулась. Кирилл засунул, пару минут подёргался, а потом у него опал.

— У-у-у, — издала она возглас разочарования, — да ты ещё и импотент!

— Я не импотент, — вырвалось у него. — Просто я переволновался.

— Лох, мудак и импотент, — сделала она своё заключение.

«Стерва! — сжав зубы, испепелял он её ненавистным взглядом. — Всё, — подкатила к горлу решимость, — пора расставаться».

«Остановись! — закрутилось в голове. — Не принимай эти слова всерьёз. Она не хочет, чтобы ты ушёл, у неё никогда не будет никого другого. Она несчастная и потерянная. Она страдает. И не забывай про право на слабость! Кто ещё даст возможность проявить её?»

Они не расстались и после этого случая.

С каждым днём Кирилл открывал новые подробности омерзительной натуры своей подруги. Он стал понимать, что никто не умеет так безобразно одеваться, как Ольга. Идиотские свитера и блузки, от расцветки которых к горлу подступали рвотные инстинкты, самые дрянные рыночные джинсы, с которыми, как она полагала, её безобразная жопа делалась аппетитной и привлекательной, уродливые квадратные туфли, в которых, должно быть, выступают бродячие клоуны-лилипуты — она носила исключительно подобные вещи. При этом она постоянно упрекала его в неумении одеваться. Да, он не гнался за модой, да, он не любил тратить деньги на то, что не имеет никакой практической пользы, но разве это повод, чтобы крутить пальцем у виска и называть его босяком? На джинсы денег у него хватало, только жаба давила расставаться с ними в обмен на чувство неловкости за свой внешний вид. Простые тёмные брюки, простая светлая рубашка — хоть им и по пять лет, но что с того, разве это какая-то другая, презираемая одежда? Да ничуть.

— Ты когда себе джинсы купишь, лопушок? — спрашивала его Ольга.

— Терпеть не могу джинсы.

— Лох, одно тебе слово. Лох!

«Как мне любить тебя? — думал Кирилл. — Как уважать? Ты гнусная, ничтожная тварь, которую хочется растоптать! Которую хочется разорвать на куски! Растереть в пепел! Мерзкая уродливая образина».

Он не представлял, куда можно водить её. Они ходили в кино, в засранные городские кафешки, но массовые скопления народа вызывали у него чувство клаустрофобии. Кирилл терпеть не мог копошащихся и кричащих людей, которые в толпе пытаются заглушить своё одиночество. Он был уверен, что с одиночеством нужно оставаться наедине и внимательно смотреть ему в глаза. Это по-честному.

Ольга, которая в подобных заведениях чувствовала себя ещё хуже, на словах постоянно стремилась к ним. Быть среди людей, среди пёстрой, визжащей толпы и чтобы наглые, весёлые парни трогали за сиськи, чтобы лезли под юбку и нашептывали в ухо скабрёзности — это голубая мечта всех девочек.

Для разнообразия он водил её в церковь.

— Я долго шёл к Богу, — говорил Кирилл во время службы. Степенный поп с кадилом обходил помещение. Красивый в своём страдании Христос скорбно взирал с креста. — Я думал, что религия — это порабощение, отказ от свободы. Я жутко ошибался. Христианство — это благостный источник успокоения. Это вечная радость постижения истины. По сути, христианство — это и есть право на слабость. Представь жестокое древнее общество, в котором запрещены проявления добра и милосердия. Если ты не способен убить, то будешь убитым. Если способен сочувствовать, то будешь презираем. И вдруг приходит Иисус. «Будьте слабыми, — говорит он. — Вам разрешается, вам позволено. На вас нет никакой вины, вы слабы от природы. Право на слабость — не порок, а добродетель».

— Господи! — крестилась стоявшая рядом Ольга. — Только бы не пёрнуть.

После службы он отправился на исповедь. Седовласый священник мудрыми глазами взирал на него и смиренно ожидал его рассказа. Кирилл пребывал в смятении.

— Я встречаюсь с девушкой, — поведал он. — Я понимаю, что мне нужно встречаться с девушкой. Но я не люблю её. Я презираю её. Я ненавижу её. Я терпеть её не могу. Мне не хватает сил бросить её. Что мне делать, отче, как быть?

— Не уничтожай в себе искры добра и понимания, — ответил пастырь. — Не буди в глубинах души демонов. Право на слабость — вот ключ к разгадке твоих сомнений. Оставайся с ним!

Воистину так, шептал он, воистину! Грозы отгремят, бури улягутся, скорбь пройдёт, а душа должна оставаться чистой. Право на слабость — источник чистоты.

— Оля! — Кирилл стоял с букетом цветов у порога её квартиры. На нём был чёрный костюм, белая рубашка и яркий галстук. — Мы встречаемся уже целый год. Ты чудная, необыкновенная девушка. Я ценю тебя, уважаю и искренне люблю. Не согласишься ли ты стать моей женой?

От его слов Ольга вздрогнула. Её лицо, печальное, нервное, с отчетливыми следами забот и тревог, вдруг просветлело.

— Замуж? — переспросила она и от внезапного смущения начала перебирать руками подол халата. — Это так неожиданно…

— Одно слово! — настаивал он. — «Да» или «нет»? Всего одно!

Она проглотила подступивший к горлу ком и тихо, но отчётливо произнесла:

— Да.

Их губы сблизились…

***

— А-а, явился!..

Пошатываясь, Кирилл перешагнул через порог. Ноги держали плохо, очертания предметов и людей расплывались. Он сумел разглядеть Ольгу, а за ней — а было их едва видно — дочку у тёщи на руках.

— Опять пьянющий! — всплеснула руками Ольга. — Ты нахуя пришёл-то вообще, обормот ёбаный?

Кирилл стал стаскивать ботинки. Непослушные, вредные, они никак не желали слезать с его ног. Он начинал злиться на них.

— Деньги получил? — подступала жена плотнее. — Где они? Где деньги, долбоёб?

От её тычка он оступился и рухнул на пол. Подняться сил не было.

— Вот оно, хуепутало, — слышал Кирилл голос Ольгиной матери. — Нашла себе муженька, корова тупорылая.

— Мама, заткнись! — завизжала Ольга.

— Пьянь, челёда, гандон! — вопила она, пиная его в бок. — Где деньги, тварь! Мне чем ребёнка кормить, а?! Чем?!

Тёща опустила дочку на пол.

— Иди, Светочка, — подтолкнула она её в спину, — врежь папке. Скажи: отдавай наши деньги, ублюдок.

Дочка подбежала к нему и принялась молотить кулачками по спине.

— Деньги! — лепетала она. — Ублюдок! Давай!

— Доченька, — улыбался он и тянул к ней руки. — Доченька моя.

Жена с тёщей обшарили его карманы. Денег не было. Подняться на ноги Кириллу так и не удалось. Да ему и не дали. Едва он пытался встать, град ударов обрушивался на него со всех сторон. Ну и ладно, решил он, так посплю.

Ночь была долгой, вкрадчивой и бестревожной. Обоссавшись, Кирилл безмятежно спал в луже собственной мочи. В душе кувыркалось умиротворение и тихое счастье.

— Я сохранил его! — радостно бормотал он во сне. — Я сохранил свое право на слабость!

Просто любовь

Километрах в ста от города жена устала, и я перебрался за руль. Дорога была мокрой и тяжёлой, я вёл автомобиль неторопливо и сосредоточенно. Шёл шестой час, начинало смеркаться. Радио было настроено на станцию, передающую джаз. Звучало что-то из Аберкромби.

— Я встретила его на лестничной площадке, у окна, — начала жена, задумчиво улыбаясь. — Мы курили, он стоял сзади, и я чувствовала, как он разглядывает мою задницу. На мне были белые джинсы в обтяжку, и он раздумывал недолго. Уже через минуту всей пятернёй схватил меня за ягодицу.

Я почувствовал, как задрожали мои руки. Проглотив сгусток слюны, я пристальней всмотрелся в дорогу. «Только не терять контроль!» — мелькнуло в голове.

— Я сделала движение, чтобы отстраниться, — говорила она, — но и он шагнул вслед за мной, не опуская руку. Я остановилась у стены и уткнулась в неё лицом. Он щупал мои ягодицы, и я чувствовала его ухмылку. Я не видела её, но была уверена, что он ухмыляется. Он просовывал палец между половинок, плотная ткань не поддавалась, и он продавливал её всей своей силой.

Очки сползали с носа. Видимо лицо вспотело и пластиковые дужки скользили по коже. Я оторвал руку от руля и поправил их. Машина тут же почувствовала ослабление хватки. Мне стало ясно, что я могу не сдержаться.

— Может не сейчас… — бормотнул я.

Жена на мои слова внимания не обратила.

— Он провёл руками по моей талии, — продолжала она, — и схватился за ремень. Секунду постоял, а потом быстро, лихорадочно стал расстёгивать его. «Не надо!» — взмолилась я, но он не остановился. Я вскрикнула в отчаянии, но не сопротивлялась. Он расстегнул ремень, все пуговицы на брюках, молнию, а затем рывком опустил брюки до колен.

— Я прошу тебя… — снова подал я голос.

Она заговорила громче и отчаянней.

— Я осталась в трусиках и несколько мгновений он разглядывал их — полуспущенные, сбившиеся набок. Потом так же стремительно стянул и их.

— Прекрати!

Мой голос сорвался, превратившись в какой-то визг. Я сморщился и закашлялся.

— И он стал трогать меня. Тщательно, алчно, трепетно. Он сжимал мясо ягодиц в своих пальцах, словно стремясь растереть их в порошок. Мне было больно, я застонала. «Не надо!» — снова сорвалось с моих губ. «Нагнись!» — грубо выдавил он и сжал меня так сильно, что я вскрикнула. Я нагнулась.

— Прекрати! — закричал я. — Ради бога, прекрати! Я не могу так, я не вынесу этого, неужели ты не понимаешь?!

— Я нагнулась, и он стал целовать мою задницу, — перекрикивая меня, закричала жена. — Он впивался в неё губами, всем ртом, он сжимал её зубами, он кусал её, словно пытаясь вырвать из меня куски мяса. Чтобы сожрать их, чавкая и смеясь.

— Я не могу так больше!!! — завопил я. — Не могу-у-у!!! Ты мерзкая сука, ты курва! Будь проклят тот день, когда я встретил тебя!

— Он целовал меня и трогал. Его пальцы устремлялись в меня — он вводил их во влагалище и в анальное отверстие. Шевелил ими и удовлетворённо посмеивался. Посмеивался, потому что торжествовал своей беззастенчивостью над моей покорностью и наготой.

— Тварь! — скрипел я зубами. — Гадкая ненавистная тварь!

Я повернул руль и съехал на обочину. Остановился, заглушил мотор, потом выскочил из машины и, обежав её, открыл дверцу со стороны жены.

— Он стал лизать меня! — крикнула она, широко открытыми глазами следя за моими движениями. — Слюна текла по его языку, по губам, по подбородку, и он обмазывал меня ей.

Я схватил её за волосы и рывком вытащил из машины. Она упала на землю, прямо у моих ног. Я прицелился и ударил её ногой в голову. Жена охнула и уткнулась лицом в траву. Я стал бить её по бокам и голове.

— Ты не заслуживаешь человеческого отношения! — шипел я, нанося удары. — Ты — животное! Ты грязное и мерзкое животное!

Жена стонала и робко пыталась закрываться руками. По хлюпающему звуку, с которым ботинки опускались на её лицо, я понял, что оно полностью покрылось кровью.

— Сука! — выкрикнул я последние звуки своего возмущения и, обессиленный, повалился на траву.

Меня душили слёзы. Я не пытался их сдерживать. Зарывшись лицом в грунт, я заплакал.

По дороге мимо нас проезжали машины. Из них доносилась музыка, а из некоторых — громкий смех. Пустая пивная банка, выброшенная кем-то, задребезжала по камням и остановилась в метре от меня.

Жена приподнялась на руках и переместилась в сидячее положение. Тяжело подползла ко мне.

— Перестань, — провела она ладонью по моим волосам. — Не плачь.

— Что ты со мной делаешь?! — всхлипывал я. — Я слабый, я не могу так. Ты издеваешься надо мной!

— Что ты, что ты! — гладила она меня. — Как ты можешь думать такое?

Я привстал и потянулся к ней губами. Она не отстранилась. Наши рты сомкнулись, мы стали всасываться друг в друга. Я чувствовал языком её кровь — какой вкусной была она! Я слизывал её с лица жены, а она вытирала мои слёзы.

— Ты не любишь меня, — горестно выдавил я.

— Неправда! — тут же возразила она. — Я люблю тебя больше всего на свете. Я никого и никогда не любила так, как тебя. Да ведь и ты меня любишь, да?

— Я безумно люблю тебя! — всхлипнул я.

— Это и есть любовь, — сказала она. — Любовь мужчины и женщины. Просто любовь.

На заднем сиденье лежал баллон с минеральной водой. Мы умылись ей.

Сели в машину. Я завёл мотор.

— А потом, — мечтательно улыбнулась жена, — мы встретились с ним ещё раз…

Прощай, проклятое детство!

— Мам, дай мне зеркало! — попросил он маму.

— Нельзя, сынок, нельзя, — ответила она, качая головой.

— Почему?

— Это запрещено. Зеркало — зло, ты увидишь всё искажённо.

Мальчик откинулся на подушку и тяжело вздохнул. Он был бледен: под глазами затаилась синева, на лбу блестели капельки пота, и душевные терзания — они так и проступали из-под тяжёлых век тревожным взглядом.

Краешком полотенца мама вытерла с его лица пот.

— Как хочется посмотреть на себя!.. — шепнул он. — Они уже большие, да?

— Да, они большие, — кивнула мама.

— А сколько миллиметров? Примерно.

— Ну, миллиметров пять… или даже больше. Хорошая такая, густая щетина. Если смотреть издалека — совсем на бороду похоже.

Мальчик слабо улыбнулся. Но тут же нахмурился.

— И всё-таки они ещё очень короткие.

— Не всё сразу, сынок. Они растут всё время, каждую минуту. Это незаметно, но это так. Просто нужно потерпеть.

— Как трудно терпеть!

— Но так надо. Ведь ты же знаешь — необходимо пройти через это. И если не выдержишь, сдашься — уже никогда не станешь взрослым. А это страшно.

Он знал, как это страшно, он хорошо помнил все мамины рассказы. Он лишь крепко сжал зубы — чтобы быть твёрже, закрыл глаза — чтобы не дать проникнуть в себя Отчаянию, и попытался забыться. Мама поцеловала его в лоб, подоткнула одеяло и тихо ушла.

Он так и не заснул этой ночью. В самый последний момент, когда уже казалось, что сон стоит на пороге сознания и вот-вот поглотит его в свои объятия, пытливый мозг рождал очередной неприступный образ, очередную злодейку-мысль, которая разбивала сонную твердыню, развеивала её вязкую туманность и возвращала ненужную конкретность. Борьба была упорной, но исход её был предопределён: сам того не хотя, он занимал сторону ясности, хоть и рад бы был всей душой сдаться на милость иллюзорности.

Дом жил своей жизнью. Надо было лишь прислушаться и подождать самую малость, чтобы заметить её проявления. Терпеливый вознаграждался проникновением в тайну стен. Они тогда приходили в движение — бесшумно раздвигались и выворачивали реальность наизнанку, впуская в пространство комнаты своих посланцев. Монстры бессонницы выползали из нор.

Первым приходило остромордое мохнатое существо с круглыми неподвижными глазами, взгляд которых имел способность проникать даже сквозь закрытые веки. Не спеша оно взбиралось по одеялу на кровать и степенно усаживалось на груди мальчика. Оно просто сидело, вперясь неистовым взглядом в детское лицо, не шевелясь и не издавая ни звука. Возможно, оно воплощало собой Уныние.

Чесоточные черви появлялись следом. Сквозь складки простыни и подушки выползали они наружу и копошились на теле, развлекаясь в своих мерзких игрищах. Они были совсем крохотны и кожа зудела от их касаний. Постепенно они скапливались на лице. Они обвивали собой волоски и от слизи, что оставляли они за собой, лицо делалось влажным и липким. Хотелось давить их кулаками, размазывая крохотные тельца по скулам. Он судорожно вскидывал руки, но увы — крепкая бечёвка плотно приковала их к кровати — он был бессилен.

Ещё вокруг летали Страшные Бабочки. Они возникали вдруг, неожиданно, их было неимоверное множество, и звуки, издаваемые ими, рождали холод. Это начиналось с ног, сначала лёгкая волна зарождалась в пальцах, она расширялась, уплотнялась, а потом, сорвавшись, неслась с ужасающей скоростью к голове. Достигнув её, она разбивалась ледяной глыбой и болевой шок от её распада был невыносим. Дыхание обрывалось, тело передёргивалось и в ужасе мальчик открывал глаза. Мрачное, степенное Отчаяние лениво разливалось по коридорам памяти. Оно было властно, всеобъемлюще и беспощадно.

«Ты всё ещё терпишь?» — усмехалось оно коварными покалываниями.

«Да», — откликался он ему.

«И видишь в этом смысл?»

Мальчик не видел в этом уже никакого смысла, но всё же возражал.

«Я хочу стать взрослым».

«Для чего?»

«Взрослым надо стать, потому что на детях проклятие. Оставшийся ребёнком погибнет в хаосе».

«Гнусная ложь. Тебе говорит это мама?»

«Да».

«Она врёт».

«Мама не может врать!»

«Может. Ведь ты же знаешь, что твои волосы совсем не растут, а она твердит тебе о мужественной щетине…»

«Они всё равно растут…»

«Нет, мальчик мой, нет. У тебя они не растут».

«Чем я хуже других?»

«Может быть мама не говорила тебе, но не все мальчики могут стать мужчинами».

«Да, я знаю. Те, кто не выдержит…»

«Нет-нет. Даже из тех, кто выдержит, многие не станут».

«Я не верю в это».

«А знаешь почему? Не потому, что у них не хватит силы воли, не поэтому… Просто-напросто у них не растут на лице волосы».

«У меня растут!»

«А вот и нет. Ты не видел их».

«Я их чувствую».

«Ты обманываешь себя. Тебе просто всё это кажется. Тебе даже руки связали, чтобы ты не мог на ощупь определить, что на лице ничего нет».

«Руки мне связали, чтобы я не испортил всё а минуту слабости».

«Увы, если бы это было так… Всё дело в надежде — согласись, без неё жить тяжело. Твоя мама просто подарила тебе надежду до того, как ты погибнешь в пучине хаоса».

«Хаос, значит, всё же есть».

«Есть, но лишь для тех, кто останется ребёнком в мире взрослых. В этом жестоком, уродливом мире, опустошающем тело и душу. Где же выход, спросишь ты?.. Он в мире детства! Слыхал про такой когда-нибудь?»

«Он существует?»

«Конечно! Это мир, где живут лишь дети. И они не взрослеют, потому что это противоестественно — взрослеть. Он чист, светел и прекрасен. Его наполняют доброта и любовь. Там вечная весна, вечное благоухание и счастье. Хочешь туда?»

«Ты уведёшь меня?..»

«О, да. Я знаю туда дорогу. Лишь там ты найдёшь покой».

«Я хочу туда!»

Мальчик дёргал ручонками, упирался ногами в спинку кровати, тряс головой и рвался, рвался из верёвок, опутавших его по всему телу. Казалось, ещё усилие — и он освободится. Желание уже благоухало в прекрасной стране детства и тело стремилось за ним, но… путы были сильнее. Измождённый, он сдавался и, рыдая горючими слезами, замирал на своей ненавистной кроватке.

Сквозь плотные шторы пробивался робкий дымок света — наступило утро. Дверь тихонько отворилась и босоногая девочка на цыпочках подкралась к кровати. Взгляд её был шаловлив, а движения бесшумны.

— Ууу! — крикнула она звонким голосом, для пущей острастки схватив мальчика за плечи. — Просыпайся, засоня!

Мальчик нехотя открыл глаза. Веки были тяжелы и сухи.

— Я и не спал, — хрипло ответил он. Прокашлялся тут же.

— А давно проснулся? — она уселась на краешек, с ним рядом.

— Я вообще не спал.

— Всю ночь?

— Всю ночь.

Она недоверчиво на него покосилась.

— Ну нет, всю ночь нельзя не спать.

— Я не спал.

— Вот так всё время лежал?

— Угу.

Они помолчали. Девочка встала, подошла к окну и, потянув за шнурок, отодвинула штору. Комнату залил свет, солнце, и стены были плотны сейчас.

— Я знаю почему так — сказала она, вернувшись. — Тебя мучили кошмары.

И кротко взглянула на него. Он не ответил на её взгляд встречной дозой кротости — был также вял и равнодушен. Она отвела глаза.

— Ты молодец! — продолжила затем, — ты держишься. Я бы так не смогла.

— Вам легче, — подал он голос. — Вам не нужно мучиться, пытаясь стать взрослым.

— Но ведь мы и не становимся взрослыми.

— Да и надо ли?..

— Все мальчики должны стать мужчинами. С теми, кто не станет, даже страшно представить, что произойдёт.

— Почему же девочки не должны взрослеть?

— Мы становимся мамами… хозяйками дома — но остаёмся такими же… Так всё устроено.

— Жестоко устроено.

В дверях показалась мама.

— Ага, разбудила уже брата!

— А он и так не спал, — отозвалась девочка, соскакивая с кровати.

— Опять… — мама уселась на её место. Потрогала сыну лоб, а ещё погладила по голове. Прикосновения её были ласковы и целебны — они снимали усталость.

— Ну как сегодня?

Он лишь отвёл глаза.

Касания маминых рук сделались трепетнее.

— Ну, нечего, нечего… И эта ночь прошла. Так они все и пройдут.

Если б она продлила эту жалость хоть на секунду — он бы заревел. Но она встала, засуетилась, послала дочь за водой, и лишь горький ком подкатил к горлу. Мама дала ему утку, а затем, когда сестра принесла воду, умыла и причесала. За завтраком она сходила сама и забавно шутила, кормя его из ложечки. Сестрёнка вертелась рядом и тоже добавляла положительных эмоций. Всё было очень по-семейному и он повеселел немного.

Первая половина дня вообще получилась неплохой. Мама с сестрой вовсю, как могли, развлекали его, что им в общем-то удавалось. Мальчик знал, что всё это делалось ради него и, понимая, что за этой безалаберной радостью скрывалось и нечто печальное, придавая ей оттенки неестественной вычурности, был всё же рад радости своих родных и улыбался им, чтобы не обидеть.

После обеда мама читала вслух книгу. Книга была интересной, но слушая её, мальчик почему-то грустнел. Когда же солнце стало клониться к вечеру, грусть усилилась. С наступлением сумерек она превратилась во что-то колючее, тяжёлое, гадкое, чему и слово-то подобрать было сложно. Перед сном мама поговорила с сыном, как делала всегда. Взбодрила его, как могла. Он вроде бы всё понимал. То, что всё это очень серьёзно и что от него требовалась в эти дни недюжинная стойкость; он был достаточно крепок, чтобы выдержать все мучения — так по крайней мере казалось ей, так она успокаивала себя — но, отправляясь спать, она в очередной раз ощутила сердечную боль, которая не покидала её всё это время. Время взросления её сына.

Эту ночь он выдержал. А вот следующая оказалась роковой. Утром они обнаружили его в состоянии, близком к гибельному. Мальчик едва дышал, заплаканные глаза были бездонны от невыносимой скорби и лишь глухие стоны, да какие-то страшные вскрикивания исходили из его гортани. Он долго не мог произнести ни слова, а когда всё-таки произнёс, слова его были такими:

— Мама, я больше не могу!

— Что ты, что ты, — попыталась было она возразить, но в ответ мальчик взорвался.

— Я не могу больше!!! — завопил он в истерике и тело его забилось в конвульсиях. — Не могу больше!!!

Мама заплакала. Кинулась сыну на грудь, обняла его крепко. И говорила, говорила, полушепча-полупричитая. Всё, что шло на ум, всё, что вертелось на языке. Он не слушал её. Он вырывался от её ненавистных ласк, вырывался из пут и кричал, и плакал, но уже без слёз. Он лежал перед ней, обессиленный, жалкий, страшный, будто и не сын вовсе, а кто-то другой, кто-то чужой. Хотелось отшвырнуть это создание, как какое-то гадкое насекомое, завизжать, отбежать в сторону и навсегда забыть, как мгновенный испуг, но…

— Ты же знаешь, что бывает с теми, кто не сумеет повзрослеть, — сказала она тихо.

— Ну и пусть! — голос его дрожал и срывался на визг. — Мне всё равно сейчас.

— Ты хочешь испытать насмешки, унижения?

— Пусть лучше унижения, чем эта мука.

— А готов ли ты к ним? Сможешь ли ты жить втоптанным в грязь?

Он не ответил, лишь хриплый выдох вырвался из напряжённых губ. Она смотрела на него пристально, сурово — смотрела и ждала ответа, хотя и знала, каким он будет.

— Я не могу, мама, — направил он на неё свои молящие глаза. — Отпусти меня.

Мама тяжело вздохнула и низко опустила голову. Потом рывком вскинула её и лихорадочно, путаясь в узлах, стала развязывать сына. Развязав, бросила.

— Иди. Возьми нож, он на кухне, в столе. Побреешься им.

Мальчик встал и нетвёрдой походкой направился к дверному проёму. Испуганная сестрёнка робко жалась к стене.

— И ещё, — сказала мама вслед. — Когда ты сделаешь это, ты должен уйти из дома.

Мальчик вышел.

«Боже мой! — думала она и ледяной ужас разрастался в голове. — Боже мой! Он погиб!»

Добравшись до зеркала, мальчик долго всматривался в своё отражение. Спутанные волосы, острые скулы, впалые неистовые глаза, а ещё колючки на лице — всё это производило мерзкое впечатление. Он брезгливо водил по щетине пальцами и омерзение росло. Он схватился за нож.

Намочил лицо и уже занёс руку над щекой, но остановился вдруг. Странная сила мгновения — она решает многое.

Горстка песчинок слетает с ладони под порывами ветра. Листва шумит, шумит яростно и от шума этого тревожно. Грациозные лани кувыркаются в траве, нега их полна и красива. Тучи свиваются в кольца и тут же исчезают. Крохотность, тусклость. Протянуть руку и коснуться выступа. Откроется важное. Почему, почему они без отдыха бредут и лица их так исполнены скорби? 3меи, это змеи. Они извиваются и сбрасывают кожу. Проходящее замирает, оттого вокруг камни. Мне светло и приятно, я бескрыл. Сзади — ничто, и оно не исчезнет, но к нему незачем. Потому что между. Между двух бездн. Двух страхов. Пусть, пусть. Всё лишь влага, она испаряется. Вот он, пар, вот он.

Рука качнулась, нож выскользнул и от звука его падения мальчик вздрогнул. По телу плыла гадкая слабость. Ноги подкашивались и, не в силах сопротивляться, он тяжело сполз по стене на пол. Изображение размывалось, линии рушились. Мама, сестра — они тоже кружились в сгустках тумана. Гасли постепенно.

— Выбросьте его, — шептал он им, погружаясь в забытьё. — Выбросьте.

Прошло несколько долгих месяцев. Торжественный момент наступил.

Ночь, предшествовавшую ему, он спал спокойно; наутро мама с сестрой разбудили его. Лица их были восторженно -строги и суровая величавость так и сквозила в каждом их движении. Его отвели мыться.

Здесь, перед зеркалом он увидел себя во всей красе. Тело было худым, костлявым, ноги тонкими и слабыми, грудь казалась впалой, но зато какой была борода! Чёрная, роскошная, она так и колосилась сильным, упругим волосом, к которому сами по себе тянулись руки. Он прикасался к ней, наматывал волосы на пальцы и не мог сдержать улыбки, которая предательски обозначалась в едва видневшемся разрезе рта. Сейчас, в эти секунды, к нему приходило Знание: весь смысл и суть этого перевоплощения. До того он мог лишь усилием неокрепшего ума представлять себе все цели и природу взросления; сейчас он чувствовал их нутром.

«Вот теперь я стал мужчиной!» — подумал он.

Помытого, чистого его одели. Одели в красивую, строгую одежду. Мама с сестрой не могли скрыть гордости, глядя на него, и он, чувствуя это, гордился собой вместе с ними.

Затем они шли долгим коридором, в котором гулко раздавались шаги и который хотелось побыстрее преодолеть почему-то. Возле двери их ждали двое мужчин; бороды их были огромны, но они смотрели на него с уважением. Здесь родственники должны были оставить их.

Прощание было недолгим. Сестрёнка чмокнула его в заросшую щёку, а мама, прежде чем сделать то же самое, одарила его долгим и проницательным взглядом. Что-то странное было в нём, но что именно, он понял лишь несколько секунд спустя, когда суровые мужчины вели его по лестнице вниз.

«Ведь это были слёзы, она плакала… Но почему, ведь я уже взрослый?»

Его ввели в огромный зал, где стены лишь угадывались, а потолок представлял собой что-то ирреальное — он будто проплывал в вышине смутными, едва угадываемыми образами, дрожа и люминесцируя. 3ал был заполнен мужчинами. Бородатые, одетые а строгие тёмные одежды, они стояли молча и все до единого смотрели на него. Узкий проход значился впереди, он двинулся по нему. В конце его на троне восседал старец. Борода его была седа и неимоверно длинна. Он приветствовал новоприбывшего учтивым кивком головы, с величавым достоинством принял ответный поклон и произнёс:

— Мы рады приветствовать тебя среди нас. Ты поборол страшные узы детства и это самая главная победа в твоей жизни. Мрак позади, тьма отступила, лишь радость ожидает тебя. Будь счастлив!

И в этот момент все мужчины выкрикнули громогласное приветствие. Он стоял оглушённый, поверженный, но неимоверно счастливый, и это чувство общности, суровая и трогательная истина мужского братства наполняли его восторгом до самых краёв. Он был здесь, он был с ними, он был один из них.

Прощай, проклятое детство!

Пузыри на губах Фестины

Фестина, девочка восьми лет, самая непослушная в большой семье крестьянина Пьетро, того самого, у которого нет двух пальцев на правой руке. День ли, ночь — Фестина никому не даёт покоя. Дождь ли, снег — она носится по двору, кидает в братьев высохшие навозные лепёшки и заразительно смеётся. Её пытаются остановить, утихомирить — куда там, разве может угомониться такой бесёнок, как Фестина? Отец качает головой, мать разводит руками, сёстры хмурятся — из-за этой Фестины на них никто не обращает внимания. Братья тоже сердятся, лишь средний, Сильвио, потакает ей в её забавах. Носится, кидает лепёшки в ответ, хохочет.

— Сильвио! — кричит отец. — Тебе уже четырнадцать лет! Скоро жениться, а ты прыгаешь, как горный козёл. И не стыдно тебе?

Слова отца заставляют Сильвио на какое-то время остановиться. Но веселье Фестины так заразительно, так естественно — она строит ему рожицы, показывает язык — не может же он оставить это просто так! Он пускается за ней вдогонку, Фестина визжит от восторга, Сильвио тоже смешно, а старые родители лишь тяжко вздыхают.

Но лучше всего у Фестины получается пускать пузыри. Она набирает полный рот слюней, надувает щёки, а потом ловкими движениями языка и губ заставляет неизвестно как возникающие пузыри кружиться в воздухе — до тех пор, пока они не лопнут. Они лопаются быстро, до ужаса быстро — как жаль! — но Фестина не грустит. К чему грустить, она наделает их столько, сколько можно сосчитать.

— Раз! — кричат соседские мальчишки, среди которых выделяется Донато, приёмный сын лавочника, он наиболее дружен с Фестиной, за что считается её женихом. Пузырь, покружившись несколько секунд, лопается. Фестина готовит к запуску новый.

— Два! — горланят мальчишки, наблюдая за полётом нового пузыря. Фестина горда собой, она в зените славы, она — королева улицы.

— Три! — радуются пацаны новому пузырю Фестины. Кто-то из них, наверное этот маленький гадкий негодник Бруно, который вечно всем завидует, тыкает в пузырь пальцем. Тот лопается раньше отмеренных ему секунд.

— Гад! Урод! Вонючка! — кричат ему дети и Фестина громче всех. Последнее утверждение особо справедливо, ведь все знают, что у Бруно постоянно пахнет изо рта. Его толкают в плечи и в спину и изгоняют из компании. Обиженный, он встаёт в стороне и завистливо смотрит на прогнавших его детей — он уже горько раскаивается в содеянном.

— Ай-ай-ай! — воткнув кулаки в бока, качает головой мама Фестины. — Как некрасиво! Марш домой! — кивает она, но Фестина не хочет уходить. Тогда, схватив её за руку, мама тащит Фестину за собой — делать это приходится буквально волоком — Фестина упирается и плачет.

— До завтрашнего дня здесь просидишь! — запирает мама Фестину в чулане.

Фестина падает на пол и, растирая кулачками глаза, ревёт навзрыд. Горе её огромно. Короткие и вёрткие соломки — украденные с полей господина Ди Пьяцци — срываясь с крыши, задевают её лицо. Прикосновения их неприятны — Фестина передёргивается и, отползая к стене, накрывается валяющейся здесь дерюгой. В доме и на улице тихо, лишь со стороны реки слышится мычание приближающегося коровьего стада — пастухи гонят его с лугов.

— Пусти пузыри, Фестина! — кричали ей мужчины много лет позже.

Она была послушна и не противилась. Высунув язык, она ловила стекавшие по лицу капли спермы, размазывала их по губам, сжималась, и-и… поблескивающие на свету, неповоротливые, хрупкие пузыри срывались с её губ и неслись к земле. Существование их было ещё короче, чем у пузырей из слюны, но восторг они вызывали куда больший.

— Брава! — орали мужчины. — Брава, Фестина!

Их члены колыхались у самого лица. Поначалу она боялась смотреть на них — они казались ей ужаснее архангела Гавриила, парившего над девой Марией, — но её красивые зелёные глаза открывались постепенно. Мужские органы были совсем не страшными. Они прикасались к её щекам и губам, лезли в уши и рот, лаская их, но и требуя ласки ответной. Фестина облизывала лоснящиеся головки, пускала их глубоко в рот, в самую гортань, отчего чуть не задыхалась, тут же выпускала их наружу, чтобы мгновением позже запустить снова. Они изрыгались тёплой и липкой спермой — иногда все разом, иногда по очереди — сперма ударяла в глаза, текла по щекам, по губам… Фестина закрывала веки и замирала. «Она как дождь, — думала она, — как его капли. Просто гуще и тяжелее».

— Ты молодец, Фестина, — говорили мужчины. — Сегодня ты в ударе.

Она улыбалась — всё же слова эти были приятны ей. Мужчины бросали ей под ноги ржавые и стёршиеся монеты, Фестина быстро и проворно собирала их.

— Бруно! — жалостливо глядела на самого маленького и большеносого. — Обычно ты давал мне на монету больше.

— Тебе хватит и этого! — бросал через плечо Бруно.

— Донато! — обращалась Фестина к другому, самому красивому, — ты был так щедр ко мне раньше…

— Жизнь тяжела, Фестина, — отвечал Донато, — я бы очень хотел дать тебе ещё, но увы… мой хозяин не платит мне больше двадцати лир в неделю, да и все их отбирает моя жена. Мне едва удаётся припрятать пару монет для тебя.

— Сильвио! — воздев руки к небу, упрашивала Фестина третьего, — неужели и ты не дашь мне чуть больше? Мне надо на что-то жить…

— Фестина… — гладил её по голове брат, — после того, как отец прогнал тебя из дома, он стал ужасно прижимистым — я больше не могу выбить у него ни одной лишней лиры. Ты знаешь, что я принципиальный противник труда, а потому жалованье ни от кого не получаю. Отец — единственный мой источник. Скажи спасибо, что он даёт хоть что-то.

Собрав запылённые гроши, Фестина шла в хлебную лавку, где хозяйка, донна Лилиана, высунувшись из окна и убедившись, что поблизости никого нет, кидала ей две чёрствые булки. Фестина отдавала деньги, а донна Лилиана, пересчитав их, захлопывала окно.

— Наша дочь — шлюха! — кричит больной и старый отец Фестины. Два года назад у него отнималась вся левая половина, долгое время он лежал в постели, но расходил всё же ногу. Рука всё так же недвижима — это ужасно неудобно, ведь на правой, здоровой, нет двух пальцев.

— Она всё же наша дочь… — грустно отвечает ему жена.

— Я проклял её! — скрипит зубами старый Пьетро. — И прокляну тебя, если узнаю, что ты носишь ей еду.

— Она — наша дочь… — отвечает жена.

— Папа! Мама! — вбегает в дом старшая их дочь Клаудиа. — Фестину убили…

От неожиданности родители встают, даже Пьетро, хоть это и неимоверно трудно для него.

— Какие-то торговцы, проезжавшие по нашей деревне, остановились у неё. Вы знаете для чего…

Улица кажется сейчас особенно грязной. На ней кучи мусора и мутная жижа, которую они месят, торопясь к Фестининому дому.

— Они удовлетворяли свою похоть несколько часов, — продолжает дочь, — а потом, разгорячённые вином и вседозволенностью, стали избивать её.

Уже пройден первый поворот. Фестина живёт на самом краю деревни — до её дома долго добираться. Но он всё ближе…

— Они привязали Фестину к столбу и пороли её плетью.

Вот и второй. До хижины Фестины совсем немного. Мать бежит впереди. Старый Пьетро, ковыляя на своём костыле, пытается угнаться за ней. Клаудиа поддерживает его за локоть.

— А потом они стали колоть её ножами. Они истыкали её всю — с ног до головы.

Вот и он, покосившийся ветхий дом. Дверь открыта, они входят туда онемевшие. Каждый слышит стук собственного сердца.

Фестина лежит на полу, в луже крови. Она ещё жива — уставившись невидящим взором в пустоту, она пускает кровавые пузыри. Они срываются с её губ, взлетают вверх и несутся, несутся… Прочь из дома — к лесу, к реке!

— Самые лучшие… — шепчет, улыбаясь, Фестина.

Случай в трудовом коллективе

Как-то раз директор попросил Катю, нового оператора ЭВМ, показать ему пизду.

— Я ведь старенький уже, доченька, — говорил ей Георгий Семёнович. — Шестьдесят скоро. Руками трогать не буду. Другими частями тоже. Посмотрю, и всё.

Пережив первоначальный шок, Катя отреагировала бурно.

— Да вы что себе позволяете! — возмутилась она до глубины души. — Как вам не стыдно! Я вам не уличная девка, чтобы предлагать мне такое!

И громко хлопнув дверью, она вышла из кабинета. Директор обиделся.

— Ка-кая! — говорил он в тот же день главбуху Тамаре Сергеевне. — Видите, что с дверью стало!

— О ком это вы, Георгий Семёнович? — поинтересовалась главбух.

— Нет, вы на дверь, на дверь посмотрите. Видите?

Тамара Сергеевна припала к двери. Ничего странного не обнаруживалось.

— Да на косяк вы, на косяк посмотрите. На сантиметр почти отошёл!

— А господи! — всплеснула руками Тамара Сергеевна. — Кто ж это так? Что за варвар?

— Варвар, верное слово, — кивал Георгий Семёнович. — Кто-кто, новенькая наша.

— Катя?

— Она самая. Вежливо, по-хорошему попросил её пизду показать, а она чего тут закатила! Истерика! Скандал!

— Ай, до чего глупая! — качала головой главбух.

— Нет, не скажите. Она не глупая. Она хитрая. И расчётливая. Она всё прикинула. И как крикнуть на меня, и как дверью хлопнуть. Они, молодые, знаете какие сейчас!

— И не говорите! — махнула рукой Тамара Сергеевна.

— Они всё продумывают. Всё высчитывают. Где бы урвать побольше, где бы взять, чего не им принадлежит.

— Такие они, такие, — соглашалась главбух.

— Тамара Сергеевна, вы присмотрите за ней повнимательнее. А то, сами знаете, всякое может случиться. Воровать ещё, чего доброго, начнёт.

— Присмотрю, Георгий Семёнович, — заверила его главбух. — Эх, какая молодёжь пошла! — возмущалась она, покидая кабинет директора.

С этого времени для Кати началась тяжёлая пора.

— Глядите, глядите на неё! — шептались женщины в коридорах. — Идёт, гордячка наша!

— А голову-то как держит! Как на параде.

— Да уж, гонора хватает.

— Чего уж больно-то попросили её? Пизду показать. Трудно что ли?

Мужчины трудового коллектива были полностью солидарны с женщинами.

— Ты, Катерина, зря так с директором, — говорили ей некоторые, особенно сердобольные. — Он же уважаемый человек. Ветеран труда. Ну показала бы, что тут такого. Тем более, если есть что показать.

— Да как вы… — задыхалась от возмущения Катя. — Как вы можете говорить так об этом!?

— Он правильный мужик, — объясняли ей. — И помочь всегда готов. Я вот сына женил — он машины на свадьбу выделил. Сколько, говорю, Георгий Семёнович, я вам должен? Да ты что, отвечает, какие деньги. Сочтёмся. Вот какой…

Катя рассказала о случившемся своему другу, курсанту школы милиции Игорю.

— Представляешь! — горячилась она. — Так и предложил, прямым текстом.

Игорь почесал в затылке.

— Знаешь, Кать, — ответил нерешительно. — Работа — это такая вещь… На многое идти приходится.

— Игорь! — поразилась Катя. — Что ты говоришь такое? Что же, показать надо было?

— Ну, он же обещал руками не трогать… Хотя ты конечно, Кать, молодец, я полностью на твоей стороне, только… Гибче надо быть как-то. Жизнь — это же такая штука сложная.

Реакция мама тоже оказалась странной.

— Ой, Катька, Катька, — причитала она. — Чувствует моё сердце, без работы ты сидеть будешь. Без работы, без денег, без надежды.

— Да при чём здесь это, мама!? — Катя готова была выйти из себя. — Меня унизить хотели, а ты про деньги.

— А про что мне ещё, про что!? Ты думаешь, моя пенсия резиновая? Побробуй-ка, поживи на восемь тысяч в месяц! Ты ещё рубля в дом не принесла, а рассуждаешь как королева!

— Мама, ну это же так мерзко, так…

— Да брось ты, мерзко! Где только слов таких набралась. Надо цепиться за место, цепиться. Можно было и показать, раз надо так.

Катя задумалась. Работа была нужна ей позарез, жить на ножах с людьми она не умела.

— Георгий Семёнович, — пришла она как-то в кабинет директора. Была бледной как мел, смотрела в пол. — Я готова показать вам… промежность.

Директор окинул её презрительным взглядом.

— Готова, говоришь… — сказал он, задумчиво разглядывая пепельницу. — А вот готов ли я смотреть на твою пизду, а? Готов ли я смотреть на пизду девушки, которая накричала на директора, которая сломала дверь — плотник до сих пор ничего сделать не может — готов, как ты думаешь?

— Простите меня пожалуйста, — слёзы заблестели в Катиных глазах. — Я больше так не буду.

— Не будет она… Ты пойми, ты же не меня своим отказом обидела. Ты весь трудовой коллектив в моём лице обидела.

Катя не выдержала и разревелась.

— Ну что же мне делать, Георгий Семёнович? Как быть?

— Что делать, что делать!? — директор перекладывал папки с одного края стола на другой. — Придётся всему коллективу показывать…

Перед глазами Кати заплясали круги. Она почувствовала необычайную слабость и тошноту.

— А теперь, дорогие коллеги, — собрание вела главбух Тамара Сергеевна, — в конце нашей предпраздничной встречи разрешите предоставить слово человеку, который недавно у нас, который успел уже наломать дров, но вот сейчас, на этом самом собрании, готов извиниться перед всеми и исправить свои ошибки. Тебе слово, Катя.

Катя вышла на сцену.

— Я была не права, — срывающимся голосом пробормотала она, — я многое не понимала. Я нагрубила директору, я оскорбила весь коллектив. Теперь я полностью осознаю все свои ошибки. Простите меня пожалуйста.

Она задрала юбку и спустила трусы. Чтобы лучше было видно коллегам, присела и раздвинула ноги. В зале сделали несколько снимков — видимо, для районной газеты, корреспондент её был приглашён на собрание.

— Всё? — смотрела Катя на Георгия Семёновича.

Тот молчал.

— Спасибо, Катя, — сказала главбух. — Я вижу, что ты поняла свои ошибки и находишься на правильном пути.

— Не знаю, не знаю, — говорил на банкете по случаю международного женского дня Георгий Семёнович. — Пусть работает, претензий к ней особых нет. Только кажется мне почему-то, что не впишется она в наш коллектив. Гордая слишком. И злая.

Умная мама — хуже Гитлера

Володя с Катей никак не могли потрахаться, хотя гуляли уже целый месяц. Желания было предостаточно, а вот возможности — никакой.

— Не в подъезде же, правильно? — говорила Катя.

— Правильно, — отвечал Володя, но про себя думал: «А почему бы и нет?»

Нацеловавшись, уходили из подъезда на улицу.

— И не под деревом же? — продолжала Катя.

— Да, конечно, — грустно вторил ей Володя. — Хотя на веранде можно, в детском саду.

— На веранде? — переспрашивала Катя, вроде бы заинтересованно.

— Да, — воодушевлялся парень. — Там удобнее.

Сумерки прикрывали их, веранда действительно казалась удобной, но сторож — старый козёл, вылезал наружу и принимался мести территорию.

Веранда отпадала.

— Ну и не на чердаке конечно, — размышляла вслух Катя.

Володя уже молчал.

— Но можно попробовать…

— Попробуем? — загорались его глаза.

— Давай.

Очередной облом ожидал их на последнем этаже ближайшего дома — выход на чердак оказывался заколочен.

— Замкнутый круг, — говорил впечатлительный Володя. — Мы никогда не осуществим это.

— Не грусти, — отвечала жизнерадостная Катя. — У нас ещё всё получится.

Приходилось расставаться.

— Приходи ко мне завтра вечером, — сказала на прощание Катя. — Настало время познакомить тебя с мамой.

— А стоит ли?

— Конечно! Если ты ей понравишься, нам станет значительно легче. Приучим её к твоим визитам, она убедится, что ты надёжный человек и станет отпускать меня подольше. Может даже на всю ночь.

— Ну ладно, приду.

— Только она у меня умная не в меру… Насквозь всё видит. Ничего от неё не скроешь. Это проблема конечно, но её надо преодолевать.

На следующий день, ровно в шесть, Володя был у порога возлюбленной.

— Нет, нет, нет, — отстранилась она от его поцелуя. — Мама услышит причмокивание — у неё на такие звуки острый слух.

Из кухни вышла мама — женщина ещё не старая и в форме. В отличие от дочери, поцеловала Володю.

— Ах, какой симпатяга! — осматривала его. — И что я не в твоём возрасте, Катерина? Я бы тоже не прочь такого парня отхватить.

— Не получится, — потащила она Володю в свою комнату. — Я ему диски покажу.

— А поесть? — удивилась мама. — У меня торт там, компот.

— Позже, мам, позже.

Они закрылись в комнате. Катя сразу же врубила музыку. Сказала, нагнувшись к Володиному уху:

— Это она так на понт берёт. Из равновесия выбивает — поцелуи, объятия. Чтобы ты занервничал. Она слишком умная — знает, что делает.

— А почему шёпотом? — наклонился к ней Володя.

— Услышит. Она по одному слову может достроить предложение, а из него выведать все наши замыслы. Её надо опасаться.

Первые минут десять музыку слушали заинтересованно. Потом менее — внутри бурлило, стали тискаться.

— Эх, если бы можно было, — сказала разгорячённая Катя, — прямо сейчас бы трахнулась!

— А что, — подхватил идею Володя. — Клёво!

— Неосуществимо, — мотала она головой. — В любую минуту мама зайдёт.

— На двери щеколда. Закроемся!

— Стучаться будет.

— Успеем одеться!

— Она догадается, если мы сразу не откроем.

— Да зачем ей стучаться?! Она же понимает, что у нас свидание.

— Вот это и плохо. Она ведь как рассуждает: «Ага, свидание. Закрылись. Тишина. Трахаются!»

— Зато какие воспоминания будут!

Этот аргумент, похоже, возымел своё действие. Подумав немного, Катя решилась.

— Ладно, рискнём! Но только быстро надо. Ты быстро кончаешь?

— Ещё как!

— Окей. Тогда надо продумать, что должно раздаваться в комнате, в которой никто не занимается сексом, а просто культурно отдыхает.

— Музыка!

— Музыка, молодец. Но какая?

Володя окинул взглядом стопку дисков.

— «Металлика»! Она громче всех.

— «Металлика» не пойдёт.

— Почему?

— Ты не сможешь работать в таком ритме.

— Почему это? — обиделся Вова.

— Уж поверь мне.

— Что тогда?

— Стинг может?

— Нет, — на этот раз возражал Володя. — Под Стинга ты слишком стонать начнёшь.

— Точно, — согласилась Катя. — Ты прав.

— «Бони М»?

— «Бони М»… — задумалась Катя. — Тоже не пойдёт. У них ритм совпадает со средней частотой сексуальных телодвижений. Мама сразу подумает: «Ага, „Бони М“ поставили… А ведь ритмика их песен совпадает с амплитудой полового акта. Трахаются!»

Поставили вальсы Шопена.

— Может не раскусит, — сказала Катя. — Слишком интеллектуально.

— Ну что, начнём? — подступил к ней Володя.

— Подожди. Во время акта мы должны разговаривать. Если она услышит, что мы молчим — не поверит, что Шопеном заслушались. Сразу сообразит что к чему.

— Может стихи читать?

— Интересно. Ну-ка попробуй.

Володя начал:

— В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскаленной…

— Стихотворение — это неплохо, — размышляла Катя. — Но не вызовет ли это обратный эффект? Мама услышит ритмически-мелодичный текст и подумает: «Ага, стихи читают… Ну какой же человек в здравом уме читает вслух стихи? Трахаются!»

— Что же тогда говорить?

— Уж лучше просто цифры называть.

Володя был не против.

— Начнём? — подступился он снова.

— Подожди, — остановила его Катя. — Всё ли предусмотрели?

— Всё, всё.

— Нет, нет, что-то не то, — она осматривалась по сторонам. — Чёрт! — воскликнула вдруг. — Самое главное упустили. На кровати ведь нельзя!

— Скрипит?

— Скрипит!

— Ну тогда на полу.

Катя задумалась.

— Если только матрац положить.

Наконец-то начали.

— Как он тебе? — спросил обнажённый Володя подругу, показывая на низ живота.

В володином достоинстве не было ничего необычного, и у Кати чуть было не сорвалось: «И не такие видела!», но она вовремя сдержалась. Сказала то, что не могло не понравиться Вовке.

— Класс!

Володя, очень нервничавший всё это время, заметно приободрился.

— А ты успеешь вытащить? — остановилась вдруг Катя.

— Конечно.

— А брызгать куда?

— У меня носовой платок есть.

— Достань. Держи его под рукой.

Володя достал платок. Предприняли соитие. Что-то не получалось.

— Нужен толчок! — сказала Катя. — Напрягись и толкни.

— Он соскальзывает и не заходит… — пожаловался Володя.

— Придержи его.

Так действительно оказалось лучше — введение состоялось.

— Считать, считать не забывай!

— Семьдесят восемь, — забубнил Вовка. — Девяносто шесть.

— Десять тысяч девятьсот двадцать один, — вторила ему Катя. — Пятнадцать тысяч восемьсот семьдесят семь… — она была амбициозней Володи.

Гений Шопена безумствовал, скрипов не было, цифры лились, и носовой платок действительно оказался кстати.

— Заверни и в карман положь, — посоветовала Катя, поднимаясь. — Потом выбросишь.

Привели себя в порядок. Катя побрызгала дезодорантом. Выглянула в коридор.

— Мама! — крикнула маме. — Мы торт идём есть!

— Идите, идите, — отозвалась та из кухни. — Давно вас жду.

— Чёрт! — шепнула Катя Володе. — Давно, говорит, вас жду… Неужели заподозрила?

— Не может быть!

— Ты её не знаешь. Она очень умная. А умная мама — хуже Гитлера.

Мама ничего не заподозрила. Накормила их, расспрашивала Володю о его планах на будущее и всё время шутила.

Пришла пора расставаться.

— Завтра заходи, — сказала Катя. — Сходим куда-нибудь.

— Хорошо, — ответил Володя.

Оказавшись на улице, он первым делом хотел выкинуть платок, но вдруг передумал. «Выстираю и оставлю на память», — решил он.

Двинулся к автобусной остановке. Тёплый весенний вечер медленно перемещался в ночь. Люди были очень приветливы сейчас. Володя ощущал необычайный прилив сил.

«Мужик… — думал он. — Настоящий мужик!»

Суицидники