Бесплатный фрагмент - Непобедимая буря

Милый Дмитрий!

Ты спрашиваешь мнения моего насчёт поступления в Московский университет. Что до меня, то я не могу быть с тобою солидарен. Сам я получал образование дома. Ты знаешь: все эти экзамены, обязательства ежедневных посещений, — это всё угнетает меня. Да и общество я не люблю. Если же тебе претит именоваться недорослем, я препятствий чинить не собираюсь и отговаривать не стану. Но если, как пишешь ты, какая-то там соседка сказала, что так правильно, то здесь я, как старший брат твой, взываю к личному твоему влечению. Твоя жизнь — твоя воля. Только твоя. Ни семья той, с кем ты намерен обручиться, ни кто иной — законы на скрижалях не писали.

Обнимаю крепко.

Василий Шешурский.

Иннсбрук. Июль, 1815 год.

Глава 1

Действительный студент, выпущенный из Московского университета, перечитывал письмо в дорожной карете. Прыгающий почерк брата с небольшими, приземистыми буквами пропечатался на обратной стороне листа. Бумага от времени засалилась до прозрачности — три года носил Дмитрий это письмо в кармане.

Солнечным апрельским утром 1818-го года он возвращался домой, в родовое имение. Английский романтизм тогда уже распылялся по Европе. Байрон в Венеции писал «Дон Жуана», первый денди Джордж Браммел трудился в Париже над «Историей костюма». Между тем лондонская общественность четыре месяца зачитывалась историей доктора Франкенштейна — романом ужасов какого-то неизвестного автора, а умные критики давили угасающего Джона Китса.

По Европе распылялся английский романтизм. И там по сей день жил брат.

Двухколейная дорога тонула в сочной еже, ракитовые ветки всею гущей кланялись коням. Уезжал Дмитрий парой — возвращался тройкой. Смешанным лесом заросло старое кладбище. Он снял чёрную шляпу, перекрестился: у того большого тополя торчали из-за оградки два гранитных креста. Могилы родителей — ухаживал ли за ними кто?

И вот лесное щебетание жаворонков пронзилось пением петуха. Деревня! В зелени одичалых яблонь сверкнула серая крыша. Старый двухэтажный дом. Тесовый. Деревянное крыльцо, резные наличники с капельками застывшей смолы. Невесёлые окна — будто ослепшие глаза. Жива ли нянюшка Февронья? Жив ли дядька Асинкрит?

***

За раскрытыми ставнями кухонного оконца собиралась зацветать груша. Там жужжал шмель. А внутри шаркали старческие шаги.

Топнули кони двенадцатью копытами на подъездной дорожке у крыльца — кто в лес кто по дрова. Фыркнули. Незапертые двери отворились настежь — впустили весеннюю зарю в забытый дом. И через порог влетел стройный юноша в надвинутом на лоб цилиндре. Огляделся. Улыбнулся. Ухоженные зубы его сияли.

— Митенька! Голубчик! Мальчик мой! Родимый! — из темноты выбежала Февронья и кинулась к нему на шею. Белый платок съехал с седого затылка, обнажил две стянутые верёвками косы.

— Нянюшка! Милая!

Как давно не звенел здесь этот радостный тенор! Дмитрий, наконец-то, снял шляпу и показал синевато-дымчатые весёлые глаза под тонкими чёрными бровями, затенёнными к внутренним уголкам.

— Окреп-то как! — Февронья морщинистыми руками погладила его прямые плечи, потрепала сборки рукавов коричневого фрака. — А кудри-то какие!..

Тронула его волнистые пряди, прикрывающие уши. Надо лбом его тёмно-русые волосы лежали мягким валиком.

— Да что же, Митенька, щёчки-то у тебя как провалились?

— Ну, не век же младенцем на каше сидеть, — скрипнул сзади старческий голос.

— Асинкрит! — Дмитрий подлетел к сухонькому старичку. — Ну, иди я тебя обниму!

Февронья отчего-то насупилась. Расцеловать-то как следует своего дитятку так и не успела.

— Как наш дом? Как моя комната? — Дмитрий взбежал по лестнице и растворил двери своей спальни. В верхних покоях пахло сыростью. Свечи там не жгли, да и никто не заходил туда с тех пор, как он отправился учиться в Москву.

Оба старика едва поспевали за ним, ахая и всхлипывая от радости.

— Ты уж не серчай, Митюша, что пыльно так, — оправдывалась Февронья. — Не знали, что нынче приедешь…

— Всё как раньше, — он сладко вздохнул, оглядывая тёмные обои, потолок с лепниной, канделябры с чёрными огарками свечей. В углу — белая изразцовая печь. Узкая кровать-кушетка вдоль стены с турецкими подушками. Низкий строгий шкаф с книгами за стеклом: «Дефиниции» Папиниана и рядом — его же два тома «О прелюбодеянии», не читанные ни разу (Дмитрий улыбнулся). Библиотека будущего студента отделения нравственных и политических наук.

Он отодвинул жёлтую коленкоровую штору. Чихнул. Сбежал от окна к туалетному столику, где стоял громоздкий гранёный флакон с высохшими духами. Сел на немецкий стул с острыми ножками.

Скрипнуло. Треснуло. Ой-ой…

Дмитрий стукнулся локтем об пол. Повернул серьёзные глаза на нянюшку.

— Хм… В родном доме и падать сладко, — он расхохотался.

Заулыбалась и старушка. Коль Митенька смеётся, чего же ещё-то полагается?

— Починим. Барин, Дмитрий Александрыч, — заахал Асинкрит. — А вы с дороги-то проголодались небось. А? Февронья?..

***

Дворовые бородатые мужики в холщовых рубахах тащили через прихожую дорожный ящик за лязгающие кольца. С кухни пахло кислой капустой, бульоном и тестом. Пять девок с длинными косами, в чистых лаптях, с тряпками и вениками в руках, друг за дружкой вышагивали из гостиной, и все улыбались — будто со смотра невест. До чего ж красавец барин! (Чего греха таить?) Солнце лилось сквозь красные портьеры, как церковное вино. Круглый стол в гостиной уж накрыли белой скатертью, зелёный молочник с греческими дриадами поставили. Дмитрий беседовал с нянюшкой и щипал свежий домашний хлеб, пока варились щи. Она подпирала щеку морщинистой рукой — любовалась.

— Василий не приезжал?

— Нет… Всё по своим Европам ездит… Ты пей молочко-то!

— Ну, а что она?

— Кто, Митенька?

— Мария, — произнёс он благоговейным шёпотом. И губы надул: мол, могла бы старушка и догадаться.

— Ах, Марья-то Ильинична… Ждёт тебя! Замуж не выдали, не бойся. Бабушке-то еёной ты всегда нравился.

Ресницы у него встрепенулись. Глаза оживились, как у котёнка на бантик.

— Спрашивать-то, конечно, не спрашивает. Ясное дело: им, барышням-то, не положено. Бывает вижу их в церкви. Красавица выросла, тебе под стать! — Февронья многозначительно посмотрела на Дмитрия. Он заулыбался:

— Завтра же поеду к ним. Просить её руки… Нет — пожалуй, сегодня же!

Глава 2

В ночь с воскресенья Святых жён-мироносиц Дмитрий не спал дотемна — всё читал в гостиной «Московские ведомости». За низкими окнами шумел ливень, капли дребезжали по стеклу. «Из Вязьмы, апреля 4: третьяго дня в 8 часов пополудни были вы свидетелями необычайнаго здесь в настоящее время явления. Сильная молния с превеликими громовыми ударами, многократно повторенными, при дожде и граде, продолжалась около часа; а на другой день выпал снег…»

Сквозь красную занавеску замигало — бабахнуло! Поёжился Дмитрий, подтянул к ключице воротник зелёного турецкого халата — дедова трофейного. Вздрогнула и Февронья на скамейке в углу — только успела задремать: «Ой, Господи, помилуй!»

— Кто-то стучит, — Дмитрий поднял голову от газеты.

— Да нет, голубчик, это гром гремит, вот тебе и почудилось.

— Февроньюшка, посмотри!

«И чего далось? Неужто кто в такую непогодь явится?» — она протрусила коридором к дубовой лестнице. Со страху свечу взять забыла.

— Чего, старая, упырей что ли испугалась?

— Ой-ёй-ёй!

Это Асинкрит в чёрном кафтане в темноте притаился.

— Чёрт ты эдакий! — Февронья схватилась за перила, чуть не упала.

Шаркнула лаптем по ступени. Нащупала ногой нижнюю. Снова небо взорвалось так, что задрожало крыльцо. Она остановилась, вжалась в стену под загашенным светильником. И, как продолжение грома — четыре раза поколотил дверной молоток.

Февронья подкралась к двери и взялась за железный затвор. Открыла. От ливня зашумело в ушах. Грохнуло, замигало, три вспышки просветили дождливую пелену… На крыльце стояла высокая чёрная фигура в плаще и шляпе. «Свят-свят-свят!» — старушка отступила. Силуэт двинулся на неё.

— Февронья, что ты? Не узнаёшь меня? — произнёс спокойный глухой голос.

Опять замигало! Зажмуриться? Да уж поздно, увидела… Не дьявол это! Большие тёмные глаза, густые женственные ресницы, задумчивый глубокий взгляд. Благородный узкий нос с длинной переносицей.

— Го-осподи поми-илуй… Васенька!.. Голубчик!.. До смерти перепугалась я…

Он снял и встряхнул мокрую шляпу. Короткие чёрные волосы над его высоким лбом и на висках закручивались беспорядочными кольцами.

— Что же ты, не обнимешь меня? — рука в серой перчатке протянулась к старой нянюшке. Февронья боком приблизилась, дала себя обнять. И ткнулась носом в его мокрую пелерину.

Проплакалась. Отпустило.

— Пойдём, голубчик! Пойдём в гостиную! Митенька не спит ещё. Он ведь тоже приехал! Ох, промок ведь нáсквозь! Сними плащик-то. Асинкрит камин затопит…

***

— Василий! — Дмитрий отшвырнул «Московские ведомости», кинулся на брата. — Мой Василий! Брат мой! Отойдите все! Дайте обнять!

Повис у Василия на шее — похлопал по плечам — стиснул ему руку и потащил к столу.

— Иди, иди сюда! Садись. Рассказывай! Как ты? Надолго ли вернулся? Васи-илий мой! — он снова оторвался от стула, потрепал брата по щеке; подбежал к старинному деревянному буфету, достал графин с наливкой и принялся разливать по двум гранёным стаканам. — Не смотри косо, Февронья! Большие уж!

Василий молча улыбался растянутыми, мягко очерченными губами, одинаковыми по ширине — что верхняя, что нижняя. Февронья смотрела на него и утирала слёзы концом платка. «Большие…» Под носом и на подбородке щетинка чернеет («где ночи коротал, пока до нашей-то глуши добирался из заграницы?»). Мальчиком уже не назвать. Бакенбарды вырастил кудрявые…

Вздохнула. Встала:

— Пойду я. Васенька, комнатку тебе приготовлю.

Никем не замечаемый Асинкрит пихнул последнее полено в камин. Разогнул скрипучие колени:

— Не разнимешь ты их нынче, Февронья. Ей-Богу… Оне и мальцами-то ни разу не подрались.

— А ведь разные, — старушка потянулась к его уху.

— Ого-о. Дмитрий-то Александрыч шалун был, а как пригрозить — слушался. А старший не-ет… Тот всё молчит-молчит…

— Такой и остался, — Февронья тихо, по-бабулиному, засмеялась. — В лес, говорит, уйду жить. Помнишь?

— А гроза-то — кончилась аль нет? Вроде боле не сверкает.

***

Чуть свет — влетел Дмитрий в длинной ночной рубахе к Василию в спальню. Запрыгнул на кровать. Как в детстве, бывало, со свежей выдумкой. Изголовье взбрыкнулось, как балетмейстер на четырёх ногах.

— Ну, что? На охоту?

Василий проморгался (сладко-свежо спалось после дороги да после грозы):

— Не поеду. Не для того дарована нам живая природа, чтоб мы зайцев убивали забавы ради.

— Что ж… Тогда — гулять? В рощу!

— Пешком.

— Согласен! — Дмитрий соскочил в жёлтые вышитые мюли с гарцующей кровати.

Вышли одетые на крыльцо. В чёрных цилиндрах с изогнутыми полями. Девки дворовые собрались тут же: кланялись, взгляды барские ловили. Не один барин — два! Да один другого краше! К первому-то уж успели привыкнуть. А второй: серый фрак из тяжёлого шёлка, белый жилет пике, — так, поди, в Европах только и одеваются.

Захарьинские девки шешурских давно просветили, что бывает, если барину-красавцу на глаза почаще попадаться… Ой, дурёхи! На исповеди даже батюшка не научил бы, что принесёшь в подоле — замуж не выйдешь, так век и просидишь в любовницах. А про грех-то все знают. Так ведь то ж — барин!..

Синеватые перистые облака поминали ночной дождь на северном горизонте. За гребнем елового леса краснела заря, и от косого восточного света блестела перламутром молодая трава.

Роща переполнялась птичьим многогласием, вдали куковала кукушка. Дмитрий, в приталенном коричневом фраке, подсвистывал соловью. Его артуазская гончая то исчезала в доннике и лопухах, то возвращалась к ноге хозяина.

— Когда ты успел завести собаку? — поинтересовался Василий.

— А, это соседка… Она большая любительница… вот и порекомендовала… подарила, вернее. Словом — ей весьма хотелось, чтобы я имел собаку.., — Дмитрий улыбнулся и посмотрел на верхушки берёз. — Я тебе вчера рассказать не успел… Нельзя, нельзя, Ремус, ко мне! (Собака зарычала: учуяла мышь в траве).

— Ты женишься? — Василий сдвинул восточно-чёрные брови.

— А что ты об этом думаешь?

— «Легче умереть за женщину, чем жить с нею».

— Это, кажется, лорд Байрон сказал? — Дмитрий вскинул голову. — И ты с ним согласен! Но почему? Ведь только любовь к женщине делает мужчину мужчиной!

— Кроме влечения, мой дорогой, должна быть ещё совесть. И рассудок, — Василий обнял брата за плечо.

Четыре года тому назад оставался в имении Дмитрий мальчишка мальчишкой на попечении покойного ныне деда. И вот уж говорит, что он мужчина. И влюблён.

— Да у тебя-то что было? Там, в твоей Европе.

Что было?..

Альпы, замки, монастыри. Рейн, романтизм. Разочарование…

— Против любви я ничего не имею… однако, — вздохнул Василий. — Помнишь ли ты… Помнишь, я писал тебе из Швейцарии о моих отношениях с одной француженкой — Аделин?

— Ну! Осенью пятнадцатого года это, кажется, было. Ты ведь был в неё влюблён?

— Увлечён… Покуда не узнал о ней одну ужасную вещь…

— Какую?

— Она была замужем.

— О-о-о! — Дмитрий тормознул каблуком на мягком бархате полевицы.

— Муж её преспокойно жил себе в Лионе, занимался делами. А Аделин преспокойно путешествовала по Европе одна. С подругами — такими же, как она…

— Какими?

— Я писал тебе, как мы познакомились? Однажды на балу в Женеве Аделин подошла ко мне и сказала: «Мне так понравился танец с вами. Не хотите ли прогуляться на лодке по озеру?»

— Вот так… сама, прямо, и сказала?

— А что? Супруг её прекрасно был осведомлён о её дружбе с другими мужчинами. И даже одобрял её похождения.

— Не может быть.., — Дмитрий облизнул губы сухим языком.

— Там это обыкновенно. Понимаешь, Дмитрий? Обыкновенно! Носить рога — и не называться рогоносцем! А знаешь, почему? Они стремятся к равенству женщин и мужчин. Их женщины могут иметь приятелей любого полу!

— Я тебя понимаю. Понимаю теперь. Но ты… ты просто не знаешь русских женщин! Русские — не такие!..

— Русские — другая крайность. Они слишком запуганы. Домостроем, матерями, наставницами. И скучны.

— А ты хочешь верную бунтарку?

— Никого я уже не хочу, — Василий улыбнулся. — А ты умён стал! Учёный…

— Ты всенепременно должен познакомиться с моей невестой! — просиял Дмитрий. — Она тебе понравится. Ты помнишь, в Высокове дом стоял?

— Ну, помню. Пустой. Туда не ездил никто.

— Им какая-то статская советница Земнева владела. Так вот! Ты уже не застал… Под Крещенье как раз в начале пятнадцатого года имение это продали, и хозяйка новая приехала: Агриппина Ивановна Дарова. С дочерью и тремя внучками. Она вдова. Супруг у неё был сердечник страшный, рано скончался. А дочь её — матушка моей Марии, с нею живёт.

— Тоже вдова?

— Нет! Она супруга генерал-майора армейского. Но его служить заслали куда-то в Бессарабию, а она за ним с дочками не поехала. Говорят, не ахти он благочестив…

— Странное семейство…

— Ну что ты! У них дружная семья. Агриппина Ивановна очень религиозна. Очень!

— Хм… И твою религиозную гранд-тёщу не пугает выдавать внучку замуж за будущего прокурора?

— Нет. Ну, а что? Выше помощника секретаря в уездном суде мне пока не взлететь. Через три года я стану только письмоводителем. А они мзды не берут. Главное ведь греха не попускать. А до прокурора я могу и не дослужиться, да у меня и желания нет. Да и.., — Дмитрий куснул нижнюю губу, — да и Агриппина Ивановна до того уж не доживёт… Не смейся! Василий! Прекрати! Я ничего ужасного не сказал!

— Просто страсть как непривычно слышать такое от тебя… Испорченный ты мой братец!

— Это жизнь! Мы все когда-то сойдём в могилу и оставим наследство… Бог с тобою! Я нынче вечером собираюсь к ним. Поедем вместе? Должна же моя невеста познакомиться с моим братом.

— Разумеется.

Глава 3

Прошло пять лет с той поры, как Василий последний раз приходил сюда. Как садился на траву, прислонясь спиной к стволу липы, наедине с любимым романом Новалиса «Гейнрих фон Офтердинген». Почему-то воображалось, что именно здесь он найдёт свой голубой цветок. Кремовый дом-дворец эпохи барокко с длинными окнами, заросший терновником и бузиной, таился за шпалерой ветвей диких яблонь… Теперь он напоминал череп юноши, который раньше щеголял с шиллеровской шевелюрой — и вдруг остригся налысо, оголив уши-балконы по боковым фасадам.

— Смотри, какой у них сад! — Дмитрий указывал на красные тюльпаны, рассаженные и восьмёрками, и хороводом. От передних углов дома колоннами расходились дубки: одинаковые, как солдатики, обрезанные по хозяйскому вкусу. Подъездную дорожку разводил полукружиями фонтан — уменьшенная копия петергофской «Фаворитки».

— Ну? Не хуже, чем в Европе? — ворковал Дмитрий. — Или ты станешь говорить, что там, мол, нет крепостного права?..

— Оставим это, — вздохнул Василий. — Честно — вопросы крепостного права и прочих прав в России мне совершенно не интересны.

Перед парадным крыльцом в кустах бордового барбариса грозила весами единственная статуя — Фемиды.

— Они богаты? — просто так спросил Василий.

— Не богаче нас. За Марией дают семнадцать тысяч рублей и пару деревень в Подмосковье.

«К чему эта мишура?» Василий вздохнул, шагнул на белую ступеньку крыльца — и отворились две антично-дубовые двери. На пороге показалось голубое платье-колокол с высокой талией.

— А я вас ещё у ворот заприметила, — полная дама в пышном чепце на седых кудрях протянула руку Дмитрию. Он наклонился поцеловать, но успел толкнуть брата под бок: за плечом хозяйки улыбалась девушка — тёмная блондинка с поднятыми в высокий узел локонами. Не дурна: короткие прямые брови; голубые, с опущенными внешними уголками, глаза, затуманенные дымчатыми ресницами; маленький носик с узкими ноздрями и мягко раздвоённым кончиком. Женщины с такими чертами, а особенно с таким наивным взглядом, долго не стареют. Платье с длинным рукавом в белую с сиреневым клетку, хоть и старое по моде, а шло к её холодному румянцу.

— Вы нынче с приятелем? — спросила хозяйка глубоким низким голосом, годным для учебного наставничества.

— О, нет, — Дмитрий оглянулся опьянёнными глазами. — Это — брат мой. Василий Александрович Шешурский.

— Старший?

— Старший.

Агриппина Ивановна подала Василию руку. Он пожал. Всего лишь. И поклонился.

За бабушкиной спиной наигравшись сиреневым бантиком на манжете невесты, Дмитрий со всеми приличиями предложил ей локоть и повёл в дом. Хозяйка широкой рукой в золотых кольцах указала Василию на вестибюль, в вестибюле — на лестницу.

Вот так, стало быть, выглядела гостиная в этом таинственном «замке»… Стены, обитые малиновым штофом, впитали амбре с начала прошлого века. В воздухе здесь попахивало дамскими духами, белилами и даже пудрой. Чуть природой несло от букета нарциссов в пузатой вазе на столе, расписанной павлинами и цветами китайской сливы. Благо, парикастыми стариками не смердело!

Дмитрий уединился с Марией у клавикорда. Брата оставил на растерзание «премудрой бабушке», будущей тёще и прочим. Впрочем… бледненькая носатая Сонечка молчала — оно и понятно: подросткам в домостроевских семьях права говорить не предоставляют. А вот старшая сестра Анна, двадцати лет от роду, словно сошла со страниц «Ночных этюдов» Гофмана. Новенькая книжка — только в прошлом году была выпущена, надо бы дать Дмитрию прочесть ради забавы. Хотя, зачем ему?..

Анна… Чернобровая красавица с мёртвыми глазами. Впору влюбиться Натаниелю. Василий же с первого взгляда понял, что эта девушка не для него. Как понял — он объяснить бы не смог. Как не может объяснить писатель, почему одни идеи захватывают его, а другие нет. Анна просто вошла, просто села у окна с полотном в пяльцах. Девица в обществе должна же чем-то себя занимать, чтобы не пришлось задавать вопросы или, чего доброго, отвечать самой. Вот она и втыкала-тянула иголку ритмическими марионеточными движениями.

То же рядом с Василием на розовом диване старалась и её мать Прасковья Даниловна. Только делала собачьи глазки (верно, чтобы маменьке понравиться, на пятом десятке лет, — та же любила собак), тянула губы по-французски и говорила тихо и нараспев:

— А вы, Василий Александрович, кто?

— Я?..

— Брат ваш — выпускник Императорского Московского университета, будущий губернский секретарь и владелец имения. А вы — кто?

— А я никто.

Агриппина Ивановна посмотрела на него из-под нависших век. Просто посмотрела. А что?

В русских семьях любят хвастаться. Пока талдычили что-то про гувернантку, что Софья уж три года как без неё живёт, а музыке её обучает крепостной, которого отправляли куда-то за образованием, Василий думал. Всенепременно заставят одну из девиц для него сыграть. Интересно, что у них в ходу? Клавикорды? Гитара?

Не угадал. Арфа! Сонечка, закусив кончик языка, задевала струны большими руками — в сереньком платье, сама вся серая: жёлтые волосы жидкие, прилизанные. Но старалась! Нота за нотой. Закончила. Потупила бесцветные глаза. Пожалуй, стоило порадовать ребёнка рукоплесканиями.

К ужину подали щи с яйцами вкрутую, огромную щуку вполстола, телятину, запечённую со шпинатом. Василий, усаженный напротив Агриппины Ивановны, надломил хлеб на блюдце. Взгляд хозяйки прирос к его правой руке с золотой печаткой на мизинце. «На безымянном пальце кольца нет. Как и на левой руке…»

— Так вы, говорите, четыре года путешествовали, — она разбила в зелёном бульоне ком сметаны серебряной ложкой. — На что же вы жили в Европе?

— Я распродал земли — свою часть наследства.

— А как же вы намеревались существовать, когда вернётесь, не имея дохода с земли?

— Я не собирался возвращаться.

— Почему же вернулись?

— Разочаровался.

Прасковья Даниловна покачала головой вправо-влево, вправо-влево… Агриппина Ивановна повела густой бровью, держа нож в правой руке, вилку в левой:

— И что же — теперь, когда у вас ни копейки? На доходы брата рассчитываете? Или разъезжаете по гостям в поисках богатой невесты?

— Деньги у меня есть. Я не имею страсти к расточительству.

— А по вашему английскому платью — так и не ска-ажешь, — пропела Прасковья Даниловна.

— Одежда не всё говорит о человеке, — и правой рукой с печаткой на мизинце Василий разрезал филей на кусочки — и поменял нож на вилку. Как привык в обществе английских литераторов.

Агриппина Ивановна перестала жевать. Наблюдала.

— В этом я с вами согласна, — она промокнула полные губы салфеткой. — Судить по одной наружности немудро.

— По мне, так судить и вовсе не мудро.

— Вот и не судите! — она ткнула пальцем через стол. — Это грех!

— Василий — как наш папенька покойный, — улыбнулся Дмитрий. — Тот тоже лишних растрат не любил.

— Но накопительство — это грех! — ахнула Агриппина Ивановна.

— На скопленные деньги отец построил часовню при въезде в наши земли с большой дороги, — Василий выстрелил в неё тёмными, как пушечные ядра, глазами.

— Ну и что? Всё равно — это грех стяжательства. О том у Апостола Павла говорится.

***

Братья поднялись в коляску, уселись на чёрное бархатное сиденье. Вечерний воздух посвежел. Солнце рисовалось за берёзовой рощей красным чётким кругом, тускло-огненная заря оттеняла силуэты облаков.

— Федот, откинь верх! — приказал Василий кучеру.

— Не пошёл бы дождь, — Дмитрий поднял ресницы к небу. Почти как поэт.

— Пусть.

Без крыши запахло распылённой влагой и заснувшими тюльпанами.

Скрипнули оглобли.

Над чёрными цилиндрами проплыла арка усадебных ворот.

— Ну, как тебе моя Мария? — цветущий маком Дмитрий заглянул в меланхоличное лицо брата.

— Мария красива. Но уж слишком послушна. Как её маменька. Впрочем…

— Это плохо?

— Для тебя, может быть, и неплохо… Смотря кого она будет слушаться. Я б сказал тебе, братец, — Василий пожал ему руку, — если ты так любишь свою Марию, лучше тебе жить с нею подальше отсюда!

— Почему?

— Додумайся сам. Говорить не буду. «Судить — это грех!»

— Уф-ф… Ну, а которая из сестёр больше понравилась тебе?

— Правду сказать, мне ни одна не понравилась, — Василий глядел на закат. — Все они слишком задавлены. В старшей совершенно нет живого, а Софья ещё мала и, с виду, не вполне здорова…

— Ох! Да существует ли женщина, которая пришлась бы тебе по вкусу?

— Не существует. Уймись.

— У них через две недели бал. Поедешь?

— Бал? У них денег нет гувернантку младшей нанять — и такая роскошь.

Дмитрий хихикнул:

— Значит, есть деньги… Им Анну сосватать надобно — вот и дают балы летом, когда городской бомонд съезжается в имения. Поедешь?

— Если только ради тебя.

Глава 4

В середине мая зацвела сирень. Агриппина Ивановна подгадала бал… Но сколько же веток было срезано в парке, чтобы украсить лестницу вдоль обоих перил!

Бальная зала. Всё, как положено: белые колонны, зеркала, кленовый паркет плетёнкой. В зеркалах шевелились армейские эполеты, фалды фраков, перья, веера. Готовились к шествию полонеза.

— Даже на балу у тебя кислое выражение лица! — хихикнул Дмитрий. — Будь хоть немножечко веселее!

— А где музыканты? — спросил Василий, ростом на три вершка выше брата.

— На балконе. Видишь?

Василию было лень задирать голову. И эти огромные китайские вазы… Зачем их принесли сюда и расставили в каждом углу?

— Вы пунктуальны, как короли! — Агриппина Ивановна в зелёном распашном платье с розами подала руку Дмитрию. Василию поклонилась, прищурила глаз. Чёрный фрак изрядно потёрт. Видно, что ношеный. Знать, всё-таки состояньице в Европе поиздержал! Зато туфли начищены так, что можно, как в зеркало, глядеться. А Дмитрий молодец! Сам-то одет с иголочки… Уголки губ его раздвинулись. Он протянул руки в белых перчатках — и нырнул в толпу. Ясное дело, кого он там увидел.

— Знаете, кто у меня сегодня в гостях? — Агриппина Ивановна тронула Василия за локоть. — Один французский барон. Идёмте, я вас представлю. Вам будет интересно познакомиться.

— Вы думаете, интересно?

Она вскинула на него серо-голубые глаза:

— Вы чем-то нынче недовольны?

— Я? Нет. Идёмте к вашему барону…

Эти слова прозвучали сквозь такой вздох, словно его звали объездить лесного тарпана.

Сине-зелёные фраки и один уланский мундир расступились. Несколько губ наклонилось по очереди к перчатке Агриппины Ивановны.

Барон Дебрюи, невысокий и плотно сбитый, взглянул бегающими чёрными глазами, улыбнулся широко, потряс Василию руку:

— Рад знакомству, мой друг!

— Вы говорите по-русски…

— Я много лет прожил в России. В десять лет родители вывезли меня из Франции, когда свершилась революция.

Жёсткие тёмно-каштановые волосы барона никак не желали обращаться в модные кудри и уже, как дань тридцатилетию, смывались с макушки.

— Здесь, в Российской империи, мы близко сошлись с одним семейством. Здесь я и жену нашёл. Русскую! Как восстановили Бурбонов, я вместе с нею вернулся во Францию. Живём там четвёртый год. А нынче приехали навестить старых друзей.

Чистосердечный, добрый француз… Как заслуживал он получить столь же искреннее повествование в ответ; вопрос — как свидетельство, что его книжная речь интересна; круг по зале в сторону буфета, дружеский кубок шампанского!.. Увы… «Как жаль. Что в собеседники тебе достался я», — отвечал Василий про себя. И вот уж думать следовало о том, какую даму повести в полонезе, а разбираться, кто из соседок тут знакомые, лень. Поблизости оказалась Анна — её безразличную руку в длинной лайковой перчатке Василий и выбрал.

Перед глазами качался, как на волнах, чей-то седой кудрявый затылок. Словно нескончаемая карусель — под затяжные излияния мелодии Огинского. Не с тем настроением Василий четыре года назад покидал родину…

Совершеннолетний, свободный. Ему открывались все двери французских особняков. О! Русский! Soyez le bienvenu! А когда в феврале пятнадцатого года Наполеон явился туда с Эльбы, Василий уже вдыхал из окна сухую свежесть тирольского снега. И белые громадины Альпийских гор вздымались перед его глазами за спинами красных домиков — словно знакомая Земля поцеловалась с чужой планетой.

Отшествовав через залу, Василий подвёл Анну к Прасковье Даниловне: та выворачивала губы, словно чем-то недовольная. Поклонился обеим. И, пока смычки пробовали начало вальса, прошёл между кружками гостей к внутренним дверям. За ними в зелёной комнате, чуть меньшей, нежели бальная зала, на диванах и креслах кто-то сидел — в глаза блеснули отсветы бриллиантов, пуговиц, мундирного шитья. Следующая комната — карточная. Ломберные столы, голубые стулья из карельской берёзы, на стенах портреты в духе Левицкого. Боковые двери оказались заперты. За другими, с торца комнаты, обнаружился чахлый зимний сад, а оттуда — выход на боковой балкон.

Тёплый ветерок дыхнул в лицо, и лоб защекотали завитки волос. Повеяло сладко-травяным ароматом пионов. Василий остановился перед балюстрадой. Прикрыл глаза. Тишину разбивал одинокий соловей.

Кви-кви-кви-кви, чи-у, чи-у, чи-у. Тр-р-р-р-р.

Чив. Чив. Чив.

Тью-тью-тью-тью-тью-тью-тью.

А под балконом что-то шелестело. Будто крахмальный шёлк. И, словно поцелуй чьих-то губ. Женский вздох. Василий перегнулся через перила.

За кустом акации полуседой кавалер в зелёном фраке, прижимая животом высокую ореховую блондинку к стене, сосал её крепкую шею. Спускаясь, как по ступенькам, ниже: ключица, плечо — насколько позволяло декольте с оборкой. Рука его без перчатки прищипнула горчично-жёлтое платье на её бедре, начала сборить ткань — подол с кружевной оборкой подтянулся до колена. Дама вцепилась в его воротник — откинула голову. Светлые брови расправлены, тонкие губы приоткрыты… И мелкие, словно мышиные, глазки её округлились, как две бусины. Она начала отпихивать руки кавалера с бедра, из-за своей спины.

— И тут — Франция.., — Василий мрачно глядел на ветви яблонь, отвисшие под тяжестью сочных листьев.

Дама, наконец, избавилась от объятий любовника и закрыла его собой — он оказался ниже её на голову.

— Откуда вы меня знаете?

— К счастью, мы с вами не знакомы.

На её лице мигнул красный всполох, бусины-глаза забегали вверх-вниз. А любовник-то, любовник! Топтался между нею и акацией. Вот положение!.. И вступиться за честь дамы — ей же дороже выйдет, и ретироваться вроде бы моветон. Василий не выдержал — улыбнулся во весь рот. Тянуло смеяться. И тошнило. Он отступил от балюстрады. Наощупь отыскал дверную скобку.

В зимнем саду пахло лавровыми листьями и собирался зацветать лимон. Воздуха не хватало. Почему-то хотелось вымыть руки. Начистить щёткой. Василий посмотрел на свои перчатки: такие же белоснежные. И толкнул двери вперёд.

Карточная, двери, зелёные стены… Задел кого-то плечом. Кажется, даму — в платье белом. «Простите». Другие двери, открытые. Яркий свет, золото, белизна колонн… Музыка вальса — будто собачий лай.

— Шешурский!

Он обернулся на голос. И ничего не увидел.

— Н-да, Василий Александрыч, приятелей детства не узнаёшь!

— Мишель?.. Захарьин!

Кудрявый блондин в чёрном бархатном фраке смотрел на него искристыми глазами цвета морской волны:

— Сколько лет, сколько зим… Да у тебя-то в твоей Европе, поди, года два как — одна зима!

— Да, было… А я тебя с усами бы не узнал. В гусары подался?

— А где ж мне ещё быть? — Захарьин захохотал. — Только, поправочка: не «подался» — а «пода-вал-ся», — он поднял вверх палец. — Уже в отставке. Помнишь ли ты сестру мою Надежду?

— Конечно. Помню.

— Идём же!

Пока они пробирались мимо колонн-зеркал, Мишель целовал ручки встречным дамам и вздыхал каждой вслед: «Ах, до чего хороша! Бриллиантик!»

В углу на банкетке справа от окна между двух старушек с перьями в причёсках сидела пухлощёкая будущая мать в малахитовом платье. На сносях.

— Надин! — Мишель наклонился к её руке. — Взгляни, кто со мной!

Возможно ли? Надин! С кем, ещё при живой матери, до рождения Дмитрия, в саду сокровища искали! Резвая девочка была… С разбегу ручей в парке по дощечке переходила. И вот смотрит заплывшими глазами, улыбается… А улыбка всё та же: на зайчика похожа. Ленты туфель передавили отёкшие ноги на пуфе.

— Не узнал меня, Василий Александрыч?

— Рад приятной встрече.

— Давно ли вы в наших краях?

— Недели три без малого.

— А отчего же к нам не заехали?

— Это ж Шешурский первый! — возгласил Мишель. — Оп! Пардон! Офицерская привычка… Его ж пока в силки не возьмёшь — в гости не затащишь!

— Я не знал, кто тут остался из тех, кто меня помнит. Как вы, Надежда Алексеевна?

— Надин два года как замужем. Между прочим, за предводителем уездного дворянства!

— А вот же и супруг мой. Я представлю вас, — она протянула толстую руку в лайковой перчатке. И Василий оглянулся.

Зелёный фрак, седеющие кудри… И нос большой, мясистый.

— Э, приятели мои, да вам потягаться стоит, у кого физиономия мрачнее! — загоготал Мишель. — Сергей Андреич, да что с тобой? Ладно Шешурский — тот всегда такой. А ты-то что?

Зять, фыркая носом и отводя глаза, первым подал руку. Надавил большим пальцем Василию на ладонь:

— Весьма рад… Позвольте вас… несколько слов…

Они отошли к окну.

— Я полагаю… вы благородный человек…

Большие, как полированные угли, глаза смотрели, не шевеля ресницами:

— Вашей жене следует поберечь здоровье.

Сергей Андреевич потряс подбородком, как старик. Подмигнул — получилось обоими глазами. Поклонился.

А Василия кто-то потеребил за рукав.

— Вот вы где, мой друг! — барон Дебрюи подхватил его под локоть. — Прошу вас, идите сюда, я представлю вас жене моей! Моя Жюли, Юлия Яковлевна, она — как вы. Русская, но переехала во Францию. У вас с нею много общего.

У колонны спиной к зеркалу стояла жена его. Ореховая блондинка в горчично-жёлтом платье с кружевными оборками.

За вечер Василий столько раз слышал собственное имя, что оно уже превратилось для него в бессмысленный набор звуков. Баронесса оценила его мышиными глазами, улыбнулась. Форма головы её напоминала грушу. Зубы с щербиной казались не вполне чистыми. Платье помято, на шее слева — розовое пятно.

— Барон! Просим вас разрешить наш спор…

Кто-то позвал его в соседний кружок.

— Теперь мы с вами знакомы, — Василий поймал глазами тонкий завиток над плечом баронессы: вытянутый, полуразвитый, словно смоченный слюной.

Она прищурилась:

— К несчастью? Или, всё же, к счастью?

— Скорее, к несчастью. Только не к моему.

— Ох-х! Какие глаза у вас… Как бездны.

— Не сомневался, что вы заметите, — Василий чуть улыбнулся. — Быть может, не откажете мне в кадрили? Вы ведь не станете спрашивать позволения своего мужа.

— Разумеется, не стану, — баронесса подала ему руку.

С ними в хоровод встал и Мишель Захарьин с одной из «бриллиантиков».

Четыре пары взялись за руки. Влево, вправо. Поменялись. Василий провальсировал с баронессой маленький кружок. Дамы в центре соединили руки, сделали «карусель». Вернулись. Разошлись по три. Василий держал за руки баронессу и незнакомую чёрненькую девицу в белом платье. Справа Захарьин ждал свой черёд. Ручеёк — под аркой рук Василия и баронессы проскользнула «чёрненькая» и встала с Мишелем. Баронесса перетекла к её долговязому кавалеру в вишнёвом фраке. Ручеёк — и обе они оказались напротив Василия.

А мелодия кадрили ему напоминала швейцарский танец девушек — в соломенных шляпках, зелёных юбках, полосатых фартуках. С прихлопываниями… Но — не отвлекаться, не отвлекаться!

Наконец — ангажированная рука соединилась с его левой рукой. Перед глазами поплыли навстречу друг другу белое и… горчичное платье.

Василий выдвинул длинный носок туфли.

Баронесса запнулась. И ухнула в объятия к Мишелю.

«О-о-ох!» — пронеслось по зале. На балконе один скрипач сбился с ритма.

— С ум-ма сойти! — Мишель пользовался случаем — щупал аппетитную талию. — Дамы сами падают мне на шею.

Остановился один кружок — за ним все остальные. Кто-то шептался, кто-то бурчал. Музыканты замедлили мелодию, скрипки замолкли — осталась одна флейта.

И в дверях, выходящих к парадной лестнице, раздался девичий хохот. Василий оглянулся. Всё возмущённо задвигалось: веера, фраки, рукава-фонарики, мерцающие серьги. За дверным косяком мелькнуло белое платье. Гомерический звонкий смех прокатился через анфиладу комнат — всё тише, тише… И замолк в глубине дома.

Василий вышел в соседнюю галерею с безмолвными портретами: семейными, царскими. Хрусталь в люстрах уже не звенел, но помнил… Спустился в вестибюль, в портик крыльца, к дорожке с фонтаном. Каблуки хрустели мелким песком. Он шёл, шёл… За ворота, с горки, к лесу. Остановился на берегу реки. Стянул перчатки и швырнул в воду.

***

— И всё-таки ты не должен был так с нею поступать! — Дмитрий доел блин, положил вилку на край тарелки.

Братья встретились только за завтраком. В одних рубашках и пикейных жилетах. В полдень. В саду в беседке. И там от духоты давило в висках.

— С кем?

— С этой баронессой.

— Ты всё думаешь.

— Думаю. Почему ты намеренно так держишь себя в доме моей невесты? Бог знает, что они теперь о тебе вообразят.

— Я нахал. Дурное влияние…

— Да я не сержусь! Мне попросту за тебя обидно. Ты же знаешь, как я тебя люблю.

— Ну, прости. Больше так не буду. По крайней мере, постараюсь. Надеюсь, Агриппина Ивановна не злопамятна. Всё ж — «religieux».

Дмитрий улыбнулся:

— А ты хорош! Я бы так не смог. Неужели правда твои английские приятели и похлеще вытворяли? Нет, правда?

— Ну, да…

За деревянной решёткой беседки зажужжали шмели в траве. Ветер в деревьях молчал — будто ждал вопроса.

— Дмитрий, а знаешь ли ты, кто та девушка, которая засмеялась?

— Я не узнал. А что? Тебе понравилась она?

— Ты её видел?

— Нет. Честное слово — не знаю, за ужином не гадал даже. А почему ты раньше уехал?

— У меня свои правила. Ясное дело, ты, кроме своей Марии никого не видишь…

— Ну хочешь, я спрошу?

— Марию. Только её.

— Как пожелаешь, — Дмитрий заулыбался, как заговорщик. — Верно, нынче снег пойдёт. Неужели кому-то, наконец, удалось разбередить твоё сердце!

— Перестань! Ты сам предложил узнать. Я тебя не просил, — Василий встал, стащил со спинки тростникового стула пепельно-коричневый фрак и соломенный цилиндр. — Пойду прогуляюсь.

Дмитрий зевнул:

— А я спать.

Глава 5

Воздушно-белые облака зависли в безветрии. Огромные головки одуванчиков упивались полуденными лучами, в желтизне их блёкло солнце. Василий подходил к лесу узкой тропинкой, заросшей снытью и лопухами. Тропинка вывела его к дикому руслу реки. Под откосом крутого берега стояла на мели старая лодка-долблёнка. Примостясь в ней, Василий отдался власти течения, и время потерялось от размеренного движения воды. Лодка проплыла через хвойный лес, где гигантские дикие ели укрывали лапами песчаные берега. Глаз успевал различать каждую травинку на берегу.

На пути стали встречаться вековые плакучие ивы. Их гибкие ветви с бледными листьями склонялись над рекой, отражались в рябом зеркале. Сквозь деревья проглядывались яркие цветущие луга. Лодка зашаркала по дну — и остановилась на отмели.

Василий поднялся на левый берег и направился в гору, куда повели ноги. Белая арка, кремовый особняк — Высоково. И как он здесь оказался? Что ж делать? Пройти мимо? Или заглянуть в гости, раз уж пришёл. В сапогах до колена…

Василий поправил воротник фрака, отогнул кверху поля цилиндра.

Мраморный бортик фонтана слепил белизной, а за ним… на песчаной дорожке сидела на корточках девушка в розовом платье: глядела, как по воткнутой в землю палочке бегают муравьи. Медово-льняные локоны собраны в узел на темени. Растрёпанные пряди от виска до щёк, лоб в кудряшках.

Высокая тень в шляпе накрыла её. Она подняла большие зелёные глаза. Лицо белое, тонкие дуги бровей. Дикий взгляд… Наклонила голову, как играющий котёнок. Вскочила — и, как антилопа, исчезла в зелени сада. Василий посмотрел ей вслед. И повернул обратно.

***

К реке! К лодке!

Впрыгнул в неё с берега, схватился за змеевидную ветку ивы. Отломил. Оттолкнулся ногой от притоптанного песка — и, как веслом, стал грести веткой по течению. Вернуть лодку на своё место — на свой берег. Чтобы не возвращаться к ней сюда.

До Шешурки доплыть не смог. Плечи уже болели. Выбрался через крапиву на берег.

Луг на горизонте упирался в небо. Трава по колено — лоснилась, усыпанная синим бисером вероники. Одуванчики слепили майской радостью, душили нектарным ароматом. Шешурские сенокосы. Василий направился через луг семимильным шагом. Словно торопился. Или убегал.

За горой вырос еловый перелесок. Наконец, успокоил тенью невыносимое, настырное солнце. Ноги привели к округлому пруду. У берега под водой желтели цветки мать-и-мачехи. Ни водомерок, ни плеска рыб, даже комары не успели учуять живого человека. Одна зеркальная синь. И ели вокруг, и груда камней, принесённых ледником Всемирного потопа. Наконец — покой. И одиночество. Василий с разбегу взобрался на серый холодный валун, как на утёс. С высоты осмотрел пруд и подтопленные берега. Что-то было мучительно-тоскливое в этой тишине. Сакральное спокойствие природы сладко давило грудь.

Василий сел на камне. Положил рядом шляпу. Как звучала тишина? «Чви, чви, чви, чви», — пищал в еловых верхушках клёст. Фоном звенели пеночки — словно задевали языки колокольчиков. И в этом звоне выбивался детский смех. Девичий… Откуда? В голове. Словно мозг заразился им. И требовал покориться, отдаться ему — и слушать, слушать, слушать…

***

Яблоневые ветви и без того не пропускали свет в гостиную, а тут ещё тучи заходили, да ещё и под вечер. Василий щурился, но упорно разбирал без свечей немецкий текст в кресле у окна. Гофман. «Майорат».

— Почему так темно? — Дмитрий переступил порог. — Сидишь тут — в белых жилетах, как привидение!

— Испугался?

— Ты умеешь. Помню, как в детстве… Спасибо лампадку пред иконами не погасил!

— Ты был у Даровых?

— Да-а, — Дмитрий скрипнул дверцей буфета, достал гранёный стакан и графин с яблочной водой. — Узнал.

— О чём?

— Хи! Уже забыл? Тебе посчастливилось. Она кузина Марии, — он придвинул стул и сел за стол лицом к Василию. Сквозь щели в деревянной оконной раме зашелестел дождик.

— Ей семнадцать. Как моей Марии. И жить она теперь будет у них. Отцу её уход нужен, а привезли их из Костромской губернии.

— Ты Марию спрашивал?

— Да не спрашивал я. Но это точно она, — Дмитрий глотнул из стакана. Встал. Прошёлся до окна. — Я не должен этого говорить, но… Что ты в ней нашёл? Она дурно воспитана. Вот и взяла её Агриппина Ивановна, чтобы хоть немножко заняться её манерами. Ты ведь её даже не видел, а…

— Уже видел.

— Когда? Где?

— Случайно, — Василий бросил книгу на подоконник и направился в двери.

— И имя у неё такое странное.., — Дмитрий поднял Гофмана, повертел в руке. — Маремьяна, Маремьяна…

Глава 6

Василий бродил по верхним покоям: из комнаты в комнату, от окна к окну. Спускался в вестибюль, открывал двери в сени… И возвращался. Чего-то ждал он в этот день — понедельник накануне Троицы. Не зря же щемило виски и брови от духоты, не зря густое тепло воздуха давило голову.

— Ой, Митенька, сдаётся мне, опять Вася от нас уедет, — Февронья смотрела, как Дмитрий выуживал землянику из фарфорового блюда за обеденным столом.

— Почему так думаешь, нянюшка?

— Заскучал он, кажись. Уж две недели как из дому не выходит. Ни в гости, ни верхом кататься. А погода-то какая, гляди! Стоит, смотрит в окошко. Или в комнате закрывается с книжками. Всё один да один.

— Он и раньше таким был.

— Ой, да… Теперь хоть, слава Те, Господи, по кладбищам не ходит! — Февронья перекрестилась.

— А я полагаю, никуда он пока не тронется, — Дмитрий улыбнулся. Стёр салфеткой случайную красную каплю с манжеты.

— Дай Бог, чтоб твоя правда была, Митенька. Дай Бог… Токмо как расшевелить-то его?

После обеда сад в окне показался мёртвым. Василий спустился по лестнице, вышел на крыльцо, оперся об угловатую колонну. Птицы молчали, затих ветер в яблоневых листьях.

Неужели пора?

Покоряясь ногам в домашних серых туфлях, он шёл и шёл вперёд, и сад преображался в дикий парк с дубами, рябинами, орешником. Деревья прекратились — начался луг с дорогой в две колеи. Открылось небо. Так и есть! Из-за восточного горизонта, где белые ивы прятали русло реки, всплыли дымчато-синие клубы.

Василий расстегнул медные пуговицы и — без шляпы, в льняных панталонах, одном пикейном жилете и рубашке, — волоча фрак по земле, направился навстречу. В гору, к лесу, откуда сбегал-журчал прозрачный ручей.

Синие стрекозы зависали над водой, словно опьянённые приближением бури. Тревожно шелестели молодо-зелёные берёзки на опушке. А небо, как после удара громадным кулаком, злилось, наливалось, копило силы ответить земле — отыграться на ней.

А Василий всё поднимался в гору: через смешанный перелесок — тропой, едва заметной среди ядрёной пижмы и полыни. Над непокрытой головой зарычало — и будто камни где-то повалились. Дождевая капля поцеловала плечо. И пахнуло в лицо хвоёй и влажным песком.

Вот же оно, одиночество! Поэзия. Тишина. «Друг мой, буря, — распугала всех. Всех загнала под свою крышу. Непобедимая буря. За то я люблю тебя». Василий встал под ольху. Гофрированные листья позволили глазам подглядывать за островком-поляной, по другую сторону которой высились разлапистые ели.

Не один он здесь стоял… Не один! И только ты — природа, созданная Богом, знала, как давно это свершилось! Это имя… «М» — свобода дыхания — и ещё раз «м». Как поцелуй. И голос…

Зам-мигало.

Один. Два. Три. Четыре…

Грохнуло!

Как скоро она пришла! Или думы заметить не давали. Красиво! Дунул ветер. А дождь не расходился, ждал свой черёд.

Что за наваждение? Василий сдвинул брови и ткнулся затылком в ствол. Розовое платье развевалось на ветру на фоне елового ряда. Приближалось в центр поляны. Белые балетные туфли с лентой вокруг ноги. Медово-льняные растрёпанные завитки. Она?

Огненная ломаная линия перекосила образ в глазах Василия. Попала в берег ручья за осокой слева.

Девушка осталась. Дошла до центра поляны. Запрокинула голову. И протянула руки на сизую тучу.

Как по сценарию, ливанул тёплый дождь. Бабахнуло!

— Ты что? — пробормотал Василий. Схватил фрак под мышку и выскочил из-под ольхи.

— Маремьяна!

Будто не услышала. Не повернулась. Он добежал до неё — и схватил за плечи:

— Вы безумны? С молнией не шутят! Она играть не станет!

Большие светло-зелёные глаза раскрылись на него. По бледным щекам текло.

— Нет, нет, нет! — она завертела головой, принялась закрывать лицо и ткнулась лбом к нему в грудь. — Только не вы! Вы не должны видеть моих слёз!

Вспышка ослепила их обоих и заставила схватиться друг за друга. За ней раздался такой взрыв, словно в ста шагах рухнул Кёльнский собор. Дождь шумел, бил по траве.

— Не страшно? — прошептал Василий.

— Нет.

Настоящая — не бесплотная перкаль рукава-фонарика смялась и потеплела под его пальцами. А собственная белая рубашка липла к телу и холодела.

— Всё же лучше любоваться этим великолепием не здесь, — он взял девушку за руку и потянул в яму, оцеплённую кустами малины. Мигнуло, шарахнуло над еловыми верхушками — они упали на колени и пригнулись грудью к травянистому склону.

Там, где «рухнул Кёльнский собор», на стволе старой осины зияло белое нутро. Длинная щепа коры лежала на земле.

Маремьяна повернула мокрое и белое лицо:

— Неужели я здесь — с вами? Я думала, вы никогда не заговорите со мной… Василий.

— Вы тоже знаете моё имя?

— Я знаю о вас больше, чем вы думаете, — она улыбнулась.

Дикая, шокирующая улыбка. С мертвенной серьёзностью её лица она не вязалась. Взамен ожидаемой грусти, надрыва, улыбка её выстрелила какой-то южно-итальянской… нет — даже бразильской энергией!

Василий расправил зажатый под мышкой фрак, прикрыл полой девичьи плечи. Следовало сделать это раньше: сквозь промокшую розовую ткань уже просвечивали её рёбра и ложбинка позвоночника.

Дождь-предатель зашелестел тише — собственное сердце зазвучало в ушах, и дыхание… В лесу послышался редкий птичий свист.

Завитки волос обвисли на висках у Маремьяны, и… Как это было прекрасно! Лицо её по форме напоминало сердце: широкий лоб, высокие скулы, короткий и острый подбородок, но мягкий, не угловатый. Большие глаза, тонкие лиловые веки, маленький рот… хотелось сказать: как на картинах Грёза. Но ни на одну из этих ярких женщин она не была похожа.

Как же это прекрасно: тучи, молния, дождь!.. И девушка. У которой вьются волосы от природы — и завьются снова, когда начнёт испаряться вода. И мокрые пряди не портят её причёски — даже к лицу ей. И она не боится силы, созданной Богом — идёт к ней навстречу. Знает, что буря пощадит её, потому что она сама сродни буре.

Луч солнца блеснул Василию в глаз — он моргнул.

Так, что тут?.. Ах, да. Девушка — небестелесная.

— Вы промокли. Позвольте проводить вас?

Она встала, отряхнула с мятого платья мокрую траву.

— Укройтесь моим фраком.

Глава 7

Вы думаете, ужасы — это замки с привидениями, ожившие мертвецы? Нет. Ужас — это приземлённый реализм. Ужас — это власть женщины, которая считает себя второй после Господа Бога.

В середине мая зацвела сирень. Чёрная карета въехала в Высоково в три часа утра, а за нею — подвода с дорожными ящиками.

Агриппина Ивановна встретила четвёртую внучку, крепко поцеловала на крыльце.

— Проходи, голубушка, не бойся!

Маремьяна оглядывала вестибюль: светло-вересковые стены, колонны под потолок. Три кузины и тётушка перед лестницей оглядывали её: в летнем рединготе цвета слоновой кости, по старой моде, с ажурной оторочкой и гофрированным воротником. В газовом капоте с малиновыми розочками. За нею вошла девка в белом платке с дорожным баулом и узлом в руках, русая коса её доходила до колена.

— А это кто? — спросила Агриппина Ивановна.

— Катя, горничная моя, — Маремьяна прижалась к девке плечом.

— Я приставлю к тебе другую.

— Но я… не хочу другую, Катя моя подруга!

— Тем более.

— Бабушка, почему? — Маремьяна заглянула ей в лицо большими глазами. Агриппина Ивановна стояла, как статуя Афины Паллады: грудь вперёд, подбородок ввысь, уверенная в себе:

— Голубка моя! Ты здесь будешь меняться. Придётся забыть о прежних вольностях. И о тех людях, с кем ты их разделяла.

— Дорогая моя, — Прасковья Даниловна подошла, взяла её слабыми изнеженными пальцами под локти. — Ты помнишь свою тётушку?

Сказать «помню»? Это значит позволить всем целовать себя…

В дверях послышалась возня. Бородатый старик-камердинер ввёл господина в землисто-коричневом фраке и белых кюлотах, с рыжеватым кудрявым чубом на весь лоб.

— Веди его наверх. Комната — в конце коридора, — распорядилась Агриппина Ивановна. — Дарья! Проводи.

Долговязая, узкоглазая, как турчанка, горничная, изящная телом, поднялась по лестнице. Господин поравнялся с тремя барышнями, оглядел их. Наклонил голову вбок (так делала и Маремьяна) и расплылся в улыбке: «Молодые-е!»

Мария улыбнулась в ответ, Софья опустила большой нос. Анна смотрела, как в пустую стену.

— А где моя комната? — спросила Маремьяна.

— Ты будешь жить с Анной, — ответила Агриппина Ивановна. — Анна скоро выйдет замуж — одна останешься.

Вот совсем не хотелось сейчас общества малознакомой кузины! Ой как не хотелось! И о чём с нею говорить? Умеет ли она говорить вообще?

Оказалось, умеет.

— Пойдём, я тебя провожу, — Анна взяла Маремьяну за руку и повела в верхние покои.

В спальне оказались голубые стены, две кушетки между колоннами под пологом, трюмо и шкафы. И толстая головастая горничная, похожая на Масленицу, набитую соломой.

— Это Настя, будет тебе прислуживать, — Анна говорила низким, но мягким голосом. — Вот твоя кровать.

Маремьяна села, прижала к коленям бежевый ридикюль. Красавица — старшая кузина: яркие ореховые глаза, выпуклые скулы, оттенённые смуглым румянцем.

— Анна… Покажешь мне дом?