Бесплатный фрагмент - Неаполитанский роман

НЕАПОЛИТАНСКИЙ РОМАН

1

Глухой стон раздался в подземелье, за ним еще один… Где-то капала вода, скреблись и пищали крысы. Запахи плесени, крови и пота, чад факелов, вонь испражнений, густо перемешиваясь, наполняли глубокий подвал, и попавший сюда, вдохнув этот смрад и услышав эти жуткие звуки, сразу ощущал нестерпимый ужас.

Но тот, кто сидел в кресле, закутавшись в черный плащ, будто ничего не слышал и не чувствовал этих отвратительных запахов. Последнее, впрочем, было объяснимо: он прижимал к лицу надушенный платок.

Палач, в красном одеянии, стоял в ногах дыбы, на которой было растянуто полуобнаженное тело, и медленно поворачивал колесо. И снова раздался стон. Палач шагнул к изголовью и осмотрел руки того, кого пытал.

— Еще один поворот — и суставы разорвутся.

Человек в плаще молча сделал жест рукой, показывая: «Хватит».

Палач привел колесо в действие, крутя его в обратную сторону; но это причинило новые невыносимые страдания пленнику, и он, вновь застонав, лишился чувств.

— Сознание потерял, — сказал палач.

Голос, глухо зазвучавший из-под платка, но, несомненно, молодой, принадлежал, как ни странно, женщине:

— Ты не перестарался? — Она отняла платок от лица, и стало видно, что на ней черная, украшенная понизу бахромой, полумаска. В глазах в узких прорезях сверкнул опасный огонек. — Я же предупреждала: побольше боли, но никаких увечий!

— Я помню, синьора. Клянусь, я был очень осторожен. Не беспокойтесь: он очнется и скоро будет таким же здоровым, каким попал сюда сегодня.

— Хорошо. Врач ждет наверху, сходишь за ним, чтобы он спустился, и оставишь нас вдвоем. — Она на какое-то время замерла, будто задумавшись о чем-то, затем сказала: — Если ты не лжешь, что этот человек не слишком пострадал, у меня будет к тебе еще одно поручение.

— Я весь внимание, синьора.

— Когда он придет в себя… через какое-то время ему понадобится женщина. Очень понадобится, — странно добавила она. — Врач будет присматривать за ним. А ты найдешь девицу. Но не легкого поведения, а из какой-нибудь почтенной семьи, и обязательно девственницу. — Палач открыл было рот, чтобы что-то сказать, но она перебила его: — Я понимаю, что это будет нелегко. Но я заплачу хорошие деньги. Сотню золотых. Вот задаток, здесь двадцать цехинов. — Она порылась в складках плаща и достала довольно увесистый парчовый кошель. — Девица должна отдаться узнику.

— Не понимаю…

— Ты и не должен ничего понимать, кретин! — зло перебила она его. — Твое дело — выполнять мои приказы, и всё! Найди девицу. Мой врач осмотрит ее до и после, чтобы не было никакого обмана. Когда всё произойдет, пленник крепко уснет. Возьмешь его и отвезешь в Джудекку*. Оставишь возле дверей какого-нибудь монастыря. А я приду утром и допрошу девушку, как все прошло… Да, и постарайся найти какую-нибудь пострашнее. Чем уродливей будет — тем лучше. Ну, не стой же, как столб, иди за врачом!

Палач, низко поклонившись ей, отправился наверх по довольно крутой винтовой лестнице, бормоча про себя озадаченно:

— Ну и задала же мне синьора работенку… И где я эту невинную девицу искать буду?

Оставшись одна, женщина вновь приблизилась к по-прежнему лежавшему в обмороке пленнику и, наклонившись над ним, сняла повязку, которой были завязаны его глаза, и провела рукой по мертвенно-бледному лицу.

— Красавец, — сказала она с восхищением. — Жаль, чт�� ты отказался от моего предложения… Ты пожалеешь об этом, или я буду не Фульвия Градениго! Значит, у тебя есть невеста? И ты собираешься быть ей верен? Посмотрим, посмотрим, дорогой!

Раздались шаги на лестнице, и она оглянулась.

— А, вот и вы, синьор врач. Принесли то, что я хотела?

— Да, синьора. — Медик с поклоном передал ей небольшую пузатую склянку, оплетенную кожаным ремешком. Женщина с интересом повертела ее в руках. Поднесла к носу, понюхала пробку.

— Вы уверены, что подействует так, как мне нужно?

— В медицине, синьора, ни в чем нельзя быть уверенным.

— Вот как?

— Конечно. Здесь все смешано в должных пропорциях, не сомневайтесь; но многое зависит не столько от этого декокта*, сколько от пациента, которому он предназначен: от его телосложения, возраста, болезней.

— Он перед тобой. — Она указала на распростертое на дыбе тело. — Осмотрите его.

Врач занялся пленником, а она села, все так же продолжая рассеянно вертеть в руках флакон. Наконец медик выпрямился.

— Он без сознания, но я не вижу никаких серьезных внешних и внутренних повреждений. Физически он крепок, хотя и несколько истощен. Очевидно, обморок вызван просто сильной болью.

— Это хорошо. Значит, если привести его в чувство и дать ему напиток…

— Думаю, все будет, как вы хотите, синьора. Декокт оказывает, помимо основного, еще и обезболивающее действие. Так что, хотя этого человека пытали, он не должен будет чувствовать боль.

— Отлично. — Женщина встала и передала ему склянку. — Вы уверены, что он нас сейчас не слышит?

Медик приподнял веко лежащего и покачал головой:

— Пока нет. Но скоро он придет в себя.

— Тогда не будем терять времени. Скажите, как скоро отвар начнет действовать?

— Приблизительно через полчаса, а наибольшей силы достигнет где-то через час.

— Палач должен найти ему девицу. Осмотришь ее до и после. Когда пленник очнется, и она будет здесь, смешаешь жидкость с водой и дашь ему выпить. Потом, когда настанет нужное время, приведешь девицу к нему.

— Слушаюсь, синьора.

— Это все. — Она царственно кивнула ему и направилась к лестнице. Поднимаясь по ней, она думала: «Как жаль, что я не смогу увидеть все, что произойдет здесь, и насладиться этим зрелищем! Ну, ничего, зато скоро я отомщу сполна, и он еще пожалеет тысячу раз, что отверг меня!»

*Джудекка — самый широкий и ближайший к Венеции остров, отделенный от неё каналом; в средние века на острове было семь монастырей.

*Декокт (лат.) — отвар

2

— Дядя Августо! Дядя Августо!

Палач, как раз поднимавшийся из подземелья, пробормотал: — О, черт! Да это же Ариенна! — и поспешил по лестнице наверх.

На верхней ступеньке, озаренная светом воткнутых в кольца на стенах факелов, стояла девушка в легком светло-голубом платье. Яркая алая косынка, расшитая пестрыми цветами, обвивавшая плечи и завязанная узлом на высокой полной груди; синий передник поверх платья, подчеркивающий необыкновенно тонкую талию; красные чулочки и туфельки без задников на маленьких каблучках, — таков был ее наряд, — обычный наряд молодой венецианки из простонародья. В руке она держала корзинку, накрытую полотном. Девушка с испугом смотрела вниз. Когда она увидела поднимавшегося ей навстречу палача, на лице ее отобразилось большое облегчение.

— Дядя!

— Ариенна, сколько раз тебе говорил: не приходи сюда никогда, — сурово сказал он. — А ты опять. И как это только стража тебя пускает!

— Дядя, прости. Я бы и не пришла, но это из-за мамы… А караульные, сам знаешь, меня с детства знают, вот и пускают.

— Пойдем отсюда. — Он взял ее за руку. И тут снизу донесся стон, заставивший девушку вздрогнуть всем телом.

— Дядя Августо!.. Там… кто-то стонет.

— Ну и что? Тебе что за дело? — грубо ответил он. — Будто привыкнуть не могла уже. Пошли.

Девушка последовала за ним. Она хотела сказать дяде, что к его работе ей привыкнуть невозможно никогда, но промолчала.

Они вышли из подземелья и оказались во внутреннем заднем дворе роскошного венецианского палаццо. Несколько верзил-стражников в алых ливреях, с алебардами, прогуливались по периметру освещенного факелами двора.

— Ну? Что с твоей матерью? Ей хуже? — спросил палач.

— Ей очень плохо, — со слезами в голосе ответила Ариенна. — Она весь вечер металась в жару. Рука так распухла — смотреть страшно! Ах, дядя, синьор Роса, наш сосед, который в лекарском деле толк знает, говорит: теперь ей уже ничего не поможет! Что же теперь будет?

Палач нахмурился

— Я ее предупреждал: рыбья кость, попавшая под ноготь, — это не шутки. Надо было сразу руку в кипяток начать окунать.

— Дядя, другой врач нужен! Но где его взять? — Девушка с мольбой смотрела на него. — Может, ваш господин, дож, которому вы верно служите столько лет, даст совет, где найти хорошего доктора?

— При такой службе, как моя, Ариенна, на господские советы надежды нет, — угрюмо усмехнулся палач. — Однако постой! Как раз сейчас, внизу, личный медик дожа осматривает… одного заключенного.

— Он хороший врач?

— Вроде да. Дож его очень ценит.

— Но он, наверное, запросит за лечение мамы много денег?

— Не знаю, Ариенна.

— Дядя, так пойди и спроси его! Мне ведь каждая минута дорога!

— Сейчас схожу. Жди меня здесь, да не заводи, как ты любишь, ни с кем разговоров.

— Да я никогда и не завожу. У меня Клаудио есть, что мне эти стражники?

— А что, кстати, в корзинке у тебя? Пахнет так вкусно.

— Пирожки. Напекла для тебя. Уж извини, подгорели чуть-чуть, потому что я то к маме бегала, то к печке… Возьми.

— Возьму. Спасибо, племянница.

…Он вернулся через несколько минут, но девушка уже просто не находила себе места. Она сняла с плеч косынку и судорожно комкала ее в руках. Караульные искоса посматривали на нее, — и было отчего. Девушка была очень хороша собою: невысокого роста, с очень грациозной фигуркой; безупречно правильный овал лица обрамляли две толстые, гладкие, блестящие светло-русые косы. Большие миндалевидные глаза серого цвета смотрели кротко и печально.

Ариенна подбежала к палачу:

— Ну, что сказал этот сеньор?

Дядя вздохнул:

— Увы, малышка. Он просит непомерную плату за свои услуги.

— Сколько?

— Двадцать цехинов за первый осмотр, и потом столько же за каждое посещение.

Ариенна ахнула, прижав руки к груди.

— Двадцать золотых?? Да столько денег я в жизни не видывала! Ах, дядя, дядя, что же делать?

— Не знаю, — мрачно сказал Августо. — У меня есть небольшое накопление, цехинов пять наберется. Но это и всё.

— У нас с мамой почти ничего, — горько произнесла Ариенна. — И у Клаудио тоже. Вот, пожалуй, разве это продать… — Она вытянула из выреза платья большое, с искусной гравировкой, золотое распятие на золотой же цепочке.

Дядя с любопытством уставился на драгоценность.

— Я его у тебя раньше не видел. Это твое?

— Конечно. С самого рождения, от отца единственная память. Просто мама считает, что такое бедной девушке носить не пристало, и чаще всего в своей шкатулке, под ключом, держит. И я обычно ношу серебряное распятие… Но не в этом дело. Сколько это может стоить, как думаешь?

— Не знаю. Но не думаю, что двадцать цехинов. Да и грех это — крест продавать.

— Я на все готова! — горячо воскликнула Ариенна.

— На всё… Эх, девочка, боюсь, этого «всё» не хватит, чтобы спасти твою мать и мою сестру…

Августо опустил голову, рассеянно скребя в затылке тяжелой пятерней. Племянница смотрела на него умоляюще. Затем он вдруг вскинулся:

— О, святой Марк, как же я забыл об этом! И ведь это, похоже, может нам помочь!

— Что?

— Хотя нет… — Он заглянул в ее напряженное красивое лицо и осторожно, одним пальцем, провел по высокой скуле девушки, которую украшала маленькая черная родинка: — Нет… Нельзя…

— Дядя! Господи, да говори же! — Она вцепилась ему в руку. — Что ты хотел сказать?

— Не могу, — пробормотал он. — Ариенна, это была глупость. Зря я сболтнул.

— Дядя!!!

— Ну, ладно, — решился, наконец, он. — Дело в том, что сегодня, совсем недавно, синьора… одна синьора… дала мне поручение. Странное поручение. Обещала за это кучу денег, и в задаток как раз дала двадцать цехинов…

3.

— Ты не передумала? — Дядя смотрел на Ариенну, как ей показалось, с затаенной надеждой. Обычно невыразительные, грубые черты его лица сейчас смягчились и дышали неприкрытой тревогой. Она твердо покачала головой.

— Нет. Ты же видишь: это единственный выход. Вот только… — Она судорожно вздохнула. — Клаудио… Ты же знаешь, мы с ним помолвлены уже полгода. Должны были пожениться этой осенью. Что теперь он скажет, когда узнает? Как я посмотрю ему в лицо?.. — И она в отчаянии закрыла лицо руками.

Августо почесал затылок

— А ты не говори ему.

Девушка отняла руки от лица и гордо выпрямилась:

— Я так не могу.

— Брось, девочка. Сотни девиц об этом умалчивают, и их мужья ни о чем не догадываются. А он и так должен тебя с радостью взять. Он — простой гондольер, а ты у нас и читать, и писать умеешь, и латынь, и греческий знаешь, и всякие премудрости, каким только знатных девиц учат. Уж не знаю, зачем тебе это, и почему твоя мать так всегда радовалась, что ты такая ученая стала…

— Я не могу! — повторила Ариенна.

— Ох, и откуда в тебе иногда это упрямство?

— Не знаю.

— Ладно. — Он привлек ее к себе и обнял огромной лапищей. Рядом с ним она казалась миниатюрной и хрупкой, как статуэтка Мадонны. — Не бойся, малышка.

— Я и не боюсь, — прошептала она ему в грудь чуть слышно.

— Брось, девочка. В первый раз всегда страшно. Тем более — когда вот так. Неизвестно с кем…

— А ты не знаешь, кто он? Как его зовут?

— Нет. Его привезли после полуночи. Связанного, и с завязанными глазами. Потом пришла эта синьора в маске…

— А ее ты знаешь?

— Знаю, конечно, но тебе не скажу. Тайны господ надо хранить. Иначе я, как многие, кто моим ремеслом занимаются, останусь без языка… Так вот, эта синьора велела пытать пленника, но не сильно.

— Что она хотела от него?

— Да вроде ничего. Просто смотрела, как он мучается, и всё. По-моему, она не хотела, чтоб он видел ее и знал, что она присутствует при пытке.

— Дядя, какая ужасная у вас работа!

— Твоя мама тоже так говорит, Ариенна. Но, увы, это все, что я умею… Но подожди! Идут.

— Это врач, — прошептала девушка.

Это и правда был врач.

— Пленник готов, — сообщил он. — Можно приступать… к вашему заданию, синьорина, — он немного насмешливо поклонился вспыхнувшей Ариенне, подвергнувшейся за полчаса до того его осмотру.

Но палач так посмотрел на него, что он тотчас принял самый серьезный вид и промолвил:

— Он… немного не в себе. Так что, синьорина, будьте готовы ко всему.

— Что значит — не в себе? — спросил Августо, напрягаясь.

Врач замялся

— Он… немного возбужден. И может наброситься на девушку сразу. Поскольку она невинная девица, я обязан предупредить ее.

— С чего бы ему так возбуждаться? И что значит ваше — «немного»? Он только что очнулся от пытки, слаб еще должен быть.

— Я не обязан перед тобой отчитываться, — недовольно сказал медик. — Скажу лишь, что ему очень нужна женщина, и немедленно.

Ариенна видела, что он что-то скрывает. Ей вдруг стало еще страшнее.

— Я тебя никуда не пущу! — Августо снова привлек ее к себе. — Это все очень плохо пахнет! Я найду ему шлюху, и дело с концом!

— Нет, дядя. Поздно. Я должна.

— Ничего ты не должна! Ты слышала, что сказал этот синьор? Тот человек превратился в зверя! Он набросится на тебя и попросту изнасилует!

— Значит, так тому и быть! — И в тихом голосе Ариенны вдруг прозвенела сталь. — Пусти меня!

И она вырвалась от него с силой, которую сама в себе не подозревала, и повелительно кинула врачу, даже опешившему от ее властного тона:

— Ведите меня к нему! Немедленно!

4.

Ариенна была невинна, но это не значило, что она никогда не видела, как занимаются любовью. Здесь, в Венеции, где чувственность была такой же неотъемлемой частью города, как мосты, каналы и плеск волн, этому предавались все, от мала до велика, в любое время дня и в любом месте: и тринадцатилетние подростки, и семидесятилетние старики и старухи сплетались в объятиях, стоя, сидя и лежа — на балконах, площадях, на дне гондол, под арками мостов.

Поэтому вид обнаженного мужчины, как казалось Ариенне, не мог внушить ей страха; но, когда врач приоткрыл дверь в подземелье и втолкнул девушку в узкий проем, а затем она услышала сзади скрежет ключа, будто отделявший ее от всего мира, и увидела при свете нескольких факелов того, с кем ее оставили наедине, — ее охватила самая настоящая паника.

Твердое намерение помочь матери, пусть и таким ужасным способом, как ветром сдуло, отвратительная тошнота подступила к горлу, как бывало с нею иногда в минуты сильного волнения. Ариенна в страхе попятилась назад, готовая закричать и позвать на помощь. Но было поздно.

Мужчина, который находился перед нею, был почти наг; лишь тонкая полоска ткани прикрывала его чресла, но она не прятала, а скорее подчеркивала возбуждение узника. Ариенна успела заметить, что он ниже Клаудио и уже его в плечах, и что он очень худ. Что же касается лица незнакомца, то девушка видела только, что оно багрового цвета и искажено, а глаза… О, они внушили ей нестерпимый ужас: они были налиты кровью, и взгляд их был остановившимся и неподвижным.

Клаудио иногда напивался, и первой мыслью Ариенны было — что этот человек тоже пьян. Но, когда он увидел ее, и глаза его полыхнули неистовой, безумной радостью, а изо рта вырвался какой-то нечеловеческий звук — не то рев, не то рычание, — она поняла, что дело не в вине. Этот мужчина был сумасшедшим.

В следующий миг он прыгнул к ней, достав ее в этом прыжке с легкостью, с какой кошка ловит мышь; мгновение — и она оказалась на холодных каменных плитах, придавленная тяжестью его тела.

Она и вскрикнуть не успела, как он одним движением разорвал низ ее платья; и тут она почувствовала его плоть, упершуюся, как твердая палка, в живот.

Тогда она попыталась бороться, — она расцарапала ему щеку и грудь и впилась зубами в руку, но он будто не ощущал боли. Он навалился на девушку еще больше, коленом грубо раздвинул ей ноги — и вошел в нее.

Ариенна захлебнулась криком. Адская боль, казалось, разодрала всю нижнюю часть тела.

Он двигался в ней мощными глубокими толчками, глаза его по-прежнему были остановившимися глазами безумца, и она отвернула голову в сторону, чтобы не глядеть в них. Девушка была уверена, что истекает кровью, что та хлещет из нее… Почему же этот зверь не замечает этого? Почему не оставит ее?

— Мама… Клаудио… простите меня, — шептала она, пытаясь заглушить его хриплое надсадное дыхание. Если бы жених был здесь, и мог оторвать, скинуть с нее это тяжелое, будто каменное, тело!..

Боль постепенно начала стихать, и она почувствовала, что и ее насильник слабеет. Он вдруг застонал, задрожал всем телом — и скатился с нее. Какое-то время она слышала его тяжелое дыхание, затем он затих.

Господи, Господи, неужели все?.. Она приподнялась на локте и очень осторожно повернула к нему голову. Он спал, видимо, очень крепко, и во сне дышал совершенно не слышно. Кусая губы, Ариенна села. Внизу, у подола, ее платье было испачкано кровью, однако, к удивлению девушки, ее было гораздо меньше, чем она ожидала увидеть.

Она пошевелила ногами, затем слегка приподнялась. Боль снова возникла, но теперь тупая, тянущая. Терпимая.

Ариенна встала. Платье было безнадежно испорчено, выйти в таком на улицу было невозможно. Но, наверное, дядя сможет ей что-нибудь найти. Она, слегка пошатываясь, двинулась к двери, но не выдержала и обернулась на своего насильника.

Странно: лицо его потеряло страшный багровый цвет, расслабилось во сне, и теперь было совершенно нормальным мужским лицом. Даже, пожалуй, привлекательным. Правильные черты, прямой крупный нос, немного полные, красиво очерченные губы, твердый, решительно выдвинутый вперед подбородок. Утонченное лицо, даже более того — лицо аристократа, и без всяких признаков безумия.

Увы! Ариенна знала, что ей никогда не забыть, каким оно было, когда он набросился на нее… Она вздохнула и негромко, боясь разбудить спящего, постучалась в дверь. Она тотчас открылась. На пороге стоял врач. Ариенна знала, что сейчас вновь будет осмотрена им.

Но это было уже не важно: важно, что после этого он придет к ее маме и поможет ей! Мама будет спасена! И надежда немного согрела ее измученное, заледеневшее от ужаса сердце.

5

Ближе к рассвету Ариенна снова вернулась в подземелье. Она была одна, врач остался с ее матерью.

Когда медик пришел в дом, где жили девушка и ее мать, и осмотрел больную, он немного ободрил Ариенну, сказав, что сделает для несчастной все, что в его силах.

Ариенна же, возвратившись домой из подземелья и, зайдя в свою маленькую комнатушку, соседнюю с той, где лежала мама, сбросила плащ, который дал ей дядя Августо, сняла порванное платье, обмыла свое тело и переоделась. Затем она упала на колени перед распятием и начала молиться, но слова застревали в горле. Грех ее был страшен, и не спасала даже мысль, что она пошла на это ради жизни самого близкого человека. К тому же, к великому ужасу Ариенны, у нее перед глазами постоянно возникало жуткое лицо ее насильника.

Чувствуя, что не сможет облегчить душу молитвой и покаянием и вспомнив, что должна поутру явиться обратно в подземелье, чтобы предстать перед неизвестной синьорой, Ариенна оставила маму на попечение врача, вышла, наняла гондолу и отправилась в палаццо дожа.

Едва успела она рассказать дяде Августо о состоянии матери, как на лестнице послышался неровный стук каблучков, и палач шепнул:

— Вот и синьора

Ариенна с невольным интересом устремила глаза к лестнице, но появившаяся женщина была в маске, что не удивило девушку: многие венецианки носили их и днем и ночью. Ариенна решила, что синьора слегка навеселе: походка и движения выдавали ее.

Синьора плюхнулась в почтительно пододвинутое палачом кресло и, после того, как какое-то время молча разглядывала Ариенну, повернула голову к палачу и произнесла:

— Так это она и есть?

— Да, госпожа.

— Я тебе что говорила? Пострашней найди.

— Синьора, да ведь эта девушка вовсе не красавица…

— Ладно, — махнула рукой женщина. — Лучше скажи, ты все сделал, что я велела? Тот человек… Ты отвез его, куда я сказала?

— Все исполнил в точности.

— Хорошо. Ступай. Ты мне больше не нужен… Пока.

Палач ушел, и Ариенна осталась наедине с незнакомкой.

— Ты сделала все как нужно, молодец, — похвалила ее синьора. — Врач мне доложил. А теперь ты должна рассказать, из какой ты семьи, как тебя зовут.

— Меня зовут Ариенна Нетте, — начала девушка. — Моя мама Нерина была няней у дочери графа Андзони, Клариче…

— У той хромоножки, что недавно так удачно подцепила себе мужа?

— Да, у нее. После того, как та вышла замуж, благодарный граф выделил маме маленький пенсион. Мы живем на него; а еще я пеку и продаю пирожки.

— А твой отец?

— Он умер еще до моего рождения.

— Вот как. — Синьора постукивала пальчиками по подлокотникам кресла. — Ты не похожа на венецианку, — наконец, сказала она.

— Мой отец был с юга.

— Хм… Ну, ладно. Значит, так, Ариенна. Ты можешь мне еще понадобиться. Так что я должна знать, где тебя найти.

— Ваш врач знает мой дом, — робко сказала девушка. — Он лечит мою маму.

— В самом деле? Мой врач берет дорого за свои труды. Откуда у тебя столько денег? — Она испытующе уставилась на Ариенну.

— Я дала ему те двадцать цехинов из ста, что вы обещали за… то, что я сделала.

— Ах, да, — улыбнулась синьора. — Хорошо, что ты напомнила. Я же должна тебе кое-что! Вот, возьми, — и она сняла с пальца и протянула Ариенне перстень с крупным прозрачным камнем.

— Но… это не деньги, госпожа.

— Ну и что? Это кольцо, с алмазом, между прочим.

— Синьора, я не могу это взять.

— Дурочка, оно стоит даже дороже, чем сто золотых! Бери. — Женщина встала и чуть не насильно всунула перстень в руку Ариенны. — До чего же глупы эти простолюдинки, — пробормотала она как бы про себя. — У меня для тебя еще кое-что есть. — Она порылась в складках плаща и извлекла на свет серебряную брошь необычной формы, усыпанную крупными розовыми и фиолетовыми камнями. — Красивая, правда? Это аметисты. Редкая работа, ювелир, который ее делал, умер, и другой такой не найдешь. — Она чему-то недобро усмехнулась, блеснули ровные, мелкие зубы. — Возьми, милочка.

— Зачем, синьора?

— Подарок. — Она снова усмехнулась. — Вот еще что: не продавай его, береги.

— Хорошо, — с недоумением пробормотала Ариенна, когда брошь легла ей на ладонь — неожиданно тяжелая.

— Поклянись, что будешь ее беречь. И, если когда-нибудь я прикажу тебе надеть ее, ты выполнишь этот приказ.

— Я не понимаю…

— Не нужно тебе ничего понимать, дурочка ты этакая. Еще дай клятву, что будешь молчать обо всем, что здесь с тобой случилось…

Уж в этом-то Ариенна была готова поклясться, и не один — тысячу раз!

— … И только я смогу освободить тебя от этой клятвы.

— Это значит, синьора… — в замешательстве произнесла девушка.

— А ты не так уж и проста, как кажешься, — протянула замаскированная незнакомка. — Ты правильно поняла. Если я велю тебе когда-нибудь, ты расскажешь обо всем. Только обо мне будешь молчать до самой могилы. Поняла? Ну что, дашь ты такое обещание?

— Синьора, я…

— Никаких возражений! Клянись! Матерью своей клянись! Иначе мой врач никогда больше не переступит порог твоего дома!

— Хорошо, — быстро, испуганно произнесла Ариенна. — Клянусь жизнью мамы… молчать о вас и обо всем, что здесь произошло.

— Вот и умница, — улыбнулась незнакомка в маске, — а теперь прощай. Я найду тебя, если ты мне понадобишься. — Она встала и направилась к лестнице, но вдруг обернулась к девушке: — Кстати… каков он?

— Кто? — не поняла Ариенна.

— Ну, тот, кто взял твою невинность. Он хорош?

Ариенна отшатнулась от нее, и на лице ее, наверное, отразился такой ужас, что синьора весело расхохоталась:

— Ну, ну, детка! Неужели он тебя так напугал? — И, смеясь, она стала подниматься по лестнице, но на верхней ступеньке остановилась и сказала сама себе, уже другим, полным злобного торжества, голосом:

— Что ж, все идет, как я и задумывала. Когда ему настанет время ответить за это злодеяние, девчонка будет очень убедительна с этим ее ужасом в глазах! О, я еще наслажусь местью — и скоро!

6

Когда Ариенна вернулась домой, врач встретил ее у порога и сообщил ей, что ее мать очень плоха.

— Она то бредила, то звала вас, почти все время, — сказал он. И добавил: — Я ухожу, синьорина.

— О, пресвятая Дева! — воскликнула девушка. — Как же вы уйдете? А ваше лечение?..

— Я ничего не могу больше сделать для нее.

— О, синьор! Помогите маме! Вот, — она достала и протянула ему кольцо, — перстень с бриллиантом. За него вы поможете ей?

— Вашу мать не спасти ни за какие деньги, — сухо отвечал врач, тем не менее, взяв перстень и посмотрев камень на свет. — А что касается этого бриллианта, — то это подделка. Не вздумайте его кому-нибудь попробовать продать, если не хотите попасть в тюрьму.

Но Ариенна едва слушала его. Рыдания сотрясали ее тело. Мама умирает!.. Ее не спасти!..

Она оттолкнула врача и бросилась в комнату, где лежала мама. Больная как раз очнулась и слабо улыбнулась Ариенне:

— Девочка моя, где ты была? Я звала тебя…

— Прости, прости меня! — Ариенна упала у ее постели на колени и, схватив руку матери, осыпала ее поцелуями.

— Нет, девочка… это ты прости меня… — прошептала больная. — Я должна открыть тебе… всё… всю правду…

— Правду?..

— Ты не моя дочь, Ариенна. Я… лгала тебе. Ты — дочь знатных родителей.

— О чем ты? Что ты говоришь? — лепетала Ариенна, уверенная, что мама снова бредит.

— В шкатулке… там главное доказательство. Распятие, которое надела на тебя твоя родная мать… когда я бежала с тобой из Неаполя…

— Мама, мамочка…. Не надо! ты бредишь! Не говори ничего!

— Нет, нет… Это не бред, дитя мое. Я виновата… перед тобою и твоими родителями… В моей шкатулке… на самом дне… ты должна узнать все…

И мать Ариенны снова начала бредить; а через несколько часов, так и не придя больше в себя, скончалась.

…В шкатулке, на самом дне, прикрытый сверху атласной подкладкой, лежал запечатанный красной сургучной печатью конверт. Вскрыв его, Ариенна увидела письмо, написанное почерком мамы.

Девушка глубоко, до всхлипа, вздохнула, судорожно прижала бумагу к груди, и глаза ее вновь наполнились слезами при воспоминании о тяжелых похоронах, прошедших утром.

Пробило двенадцать ударов, сторож только что прошел мимо, тряся своей колотушкой и повторяя монотонным голосом: «Полночь, венецианцы! Полночь!» Ариенна же легла в девять вечера, но не могла заснуть; и тут она вспомнила о предсмертных словах мамы, встала, зажгла свечу и достала шкатулку…

Наконец, пароксизм отчаяния миновал, и Ариенна развернула письмо. Вот что девушка прочла:

«Когда-нибудь придет день, — о, как хотела бы я, чтоб он не настал, но знаю, что этому суждено случиться! — и ты прочтешь это письмо, моя дорогая, любимая Ариенна. Будешь ли ты хоть немного любить меня после этого, не возненавидишь ли? Как я страшусь твоего гнева, твоей ненависти, дитя мое! Оставь в своем благородном, добром сердце, моя девочка, хоть частичку любви ко мне, — и я буду спокойна там, откуда нет возврата…

Но я приступлю, иначе, как бывало уже не раз, письмо останется ненаписанным…

Я с детства служила синьоре Бьянке. Она была очень привязана ко мне, и у нас не было тайн друг от друга. В семнадцать лет Бьянка полюбила молодого человека, графа, и, хотя ее родители не вполне одобряли ее выбор, они так боготворили дочь, что дали согласие на этот брак. Я осталась при синьоре и после ее замужества, — увы, оказавшегося крайне печальным. Ибо муж синьоры был распутником, пьяницей и мотом, он даже поднимал на супругу руку, и через некоторое время она полностью излечилась от любви к нему… Но было поздно, она была связана с ним узами, которые могла разорвать лишь смерть.

Прошло несколько лет, синьора пережила несколько неудачных беременностей, и муж ее охладел к ней полностью. Однажды Бьянка познакомилась на балу с маркизом Эннио Ферранте, красивым и благородным синьором. Они полюбили друг друга. И, хотя они не могли соединить своих рук, тела их в одну прекрасную ночь соединились.

Вскоре синьора поняла, что беременна. Радость и страх одновременно охватили ее. Что скажет и сделает ее муж, узнав о том, что супруга, которая столько времени не делила с ним ложа, в положении?

Я дала Бьянке единственный совет, который, по моему разумению, мог исправить положение, но синьора в отвращении и ужасе отвергла его. Она не могла помыслить лечь в постель с мужчиной, которого презирала и ненавидела.

Оставалось одно: скрывать состояние синьоры, в надежде, что граф ничего не заметит.

— Я буду беременной за вас, синьора, — сказала я, — даст Бог, ваш муж не выгонит меня, ежели я буду ходить с животом.

И так мы и сделали: синьора туго перевязывала живот, который, к счастью, не был очень большим, а я подкладывала тряпки под платья, и мне было все равно, что судачит за моей спиной вся прислуга.

Ты родилась в положенное время. К счастью, графа не было в Неаполе, когда это произошло. Акушерка, вызванная мною, получила достаточно денег, чтобы молчать о том, кто родил на самом деле.

Маркиз Ферранте был оповещен о рождении дочери, и поспешил в наш особняк, чтобы обнять синьору и взять на руки новорожденную крошку.

Однако, не знаю, откуда, но муж синьоры узнал все… Он вернулся в Неаполь, но тайно, горя жаждой мщения. Он нанял убийц, и они подстерегли маркиза, когда он, счастливый и гордый рождением дочери, покидал наш особняк.

Помню, в какой ужас пришли мы с Бьянкой, когда услышали за окнами лязг оружия и крики ее мужа: «Убейте его! Заколите этого пса!»

Затем все стихло, и мы поняли: маркиз погиб. Тогда синьора с белым, как мел, лицом протянула мне тебя: «Беги, Нерина, спаси хотя бы мое дитя!»

Она надела тебе на шейку золотое распятие, которое сняла с себя, перекрестила тебя, поцеловала, дала мне кошелек, в котором было несколько золотых монет, — и я каким-то чудом выбралась из окна и побежала…

Немало претерпела я страхов, мытарств и горя, прежде чем добралась с тобою до Венеции, где жил единственный близкий мне человек — мой брат Августо. Мы не виделись с ним много лет, его страшное ремесло не позволяло нам поддерживать никаких отношений.

Однако сейчас вся моя надежда была на Августо. И он взялся помочь. Не знаю, каким образом, но, в конце концов, ему удалось пристроить меня в дом к графу Андзони, няней к его дочери Клариче.

…И для нас с тобой началась новая жизнь. Увы, я так трепетала мстительного и жестокого графа, что боялась даже написать синьоре Бьянке и сообщить ей, что мы живы и здоровы. Да и была ли сама она жива и здорова? Я очень опасалась, что ее нет больше на свете, и не уставала возносить за нее молитвы Всевышнему.

Так прошло какое-то время, и вот, когда тебе было уже около трех лет, к графу Андзони приехал приятель из Неаполя, и я случайно услышала, как в столовой за обедом они обсуждают тамошние новости. Вдруг — чу! — я услыхала знакомое имя — Ферранте!

Оказалось, что маркиз, возлюбленный моей синьоры, вовсе не погиб. Наоборот: в той ночной схватке у ворот особняка был убит граф, муж Бьянки. Причем убил его не Ферранте, а один из нанятых убийц, случайно, в темноте.

Всего через три месяца после этого Бьянка сочеталась с маркизом браком. Через два года у них родилась дочь. Таким образом, я узнала, что все обстоит более чем благополучно; что я могу спокойно вернуться с тобой в Неаполь и возвратить тебя любящим родителям и сестре…

И вот тут-то, Ариенна, девочка моя, я и совершила страшный грех, в котором тайно раскаивалась и раскаиваюсь по сию пору! Я не поехала в Неаполь и не вернула тебя твоим родным матери и отцу.

Я слишком полюбила тебя!.. Возможно, муки совести все же вынудили бы меня вернуть тебя, если б ты была единственным ребенком моей синьоры. Но у нее была дочь! Она была счастливой матерью. А что осталось бы мне, если бы я отдала тебя?..

Я оставила тебя себе. Но всегда помнила о твоем высоком происхождении, и была счастлива, когда ты вместе с Клариче, которая любила тебя, как свою сестру, изучала науки и искусства, и даже превосходила графскую дочь умом и талантами, что, впрочем, Клариче, — девушку добрую и независтливую, — не огорчало.

Я не знала, пригодится ли тебе все то, что ты знала и умела. Иногда я начинала сомневаться, нужно ли тебе это. Ведь ты по-прежнему оставалась простолюдинкой. Когда я узнала, что тебя полюбил простой гондольер, и ты ответила ему взаимностью, я, как ты помнишь, сначала воспротивилась вашему союзу. Впервые я не была на твоей стороне, и ты страшно расстроилась.

Но затем я сказала себе: «Чему быть, того не миновать! Ариенна — мое дитя; никогда не узнает она о своем происхождении, так пусть же будет счастлива, пусть с простым и незнатным человеком, но который любит ее, и которого она любит!»

И я дала согласие на твой брак с Клаудио, и твоя радость примирила меня с этим нелегким решением…

Увы, теперь я понимаю, как велик мой грех. Я не должна была оставлять тебя себе, обязана была вернуть тебя родителям! Прости меня, дитя мое, — видишь, даже сейчас я называю тебя своею, хотя не имею на то никаких прав! Прости… и прощай!»

7

— Опять ты грустишь, Летти? Ну же, отложи эту противную книгу и поведай мне о том, что тебя печалит!

— Ничего, Элла. Что может печалить меня здесь, когда я рядом с тобой, рядом с мамой и папой?

— Не знаю. Но вижу, что ты скрываешь что-то. Расскажи мне, ведь я твоя сестра!

Летиция рассмеялась, встала со скамьи и обняла сестру.

— Глупышка, мне нечего скрывать! Что может скрывать девушка, всю жизнь проведшая в монастыре?

— Однако, это так, — настаивала Мирелла.

Летиция в ответ поцеловала ее в щеку и усадила рядом с собою. Миреллу невозможно было не поцеловать, — она была прелестным созданием. Личико у нее было безупречно овальное, и на нем почти всегда цвел нежный персиковый румянец. Огромные темно-карие глаза искрились, тоже почти всегда, задором и смехом. Пухлые губки были улыбчивы и, приоткрываясь, являли взору два ряда жемчужных ровных зубов, будто искусно подобранных и нанизанных на нитку вплотную друг к дружке неведомым ювелиром. Мелко вьющимся золотистым волосам их обладательница обычно давала свободно падать на плечи, считая, и не без оснований, что это только подчеркивает их красоту.

Как и старшая сестра, она была невысока ростом, но телосложение Миреллы было скорее хрупким, и трудно было, не зная ее близко, поверить, что эта девушка обожает охоту и верховую езду, что она — бесстрашная наездница и неутомимая танцовщица на любом балу.

Прелестное создание это, увы, обладало не слишком приятным характером. Мирелла была своенравна, эгоистична, вспыльчива, хотя и отходчива, и обидчива. Она считала, что всегда и во всем права, и ее очень раздражало, если оказывалось, что она ошибалась.

Но старшая сестра, которая очень быстро поняла натуру Миреллы, старалась закрывать глаза на эти недостатки характера, объясняя их юностью и избалованностью.

…В саду благоухали цветы и деревья, пели птицы. Порой ветерок доносил соленый запах и мерный шум волн, — сад ступенями спускался к морю, и отсюда, из беседки, сквозь верхушки кипарисов, был виден синий сверкающий полукруг Неаполитанского залива.

— Как здесь красиво! — вздохнула Летиция, прикрывая глаза и с наслаждением вдыхая напоенный ароматами воздух. — Ты, верно, очень любишь эту загородную виллу, сестричка?

Но Миреллу не так-то просто было сбить с начатой ею темы.

— Слушай, Летти, — сказала она, — я хочу знать про тебя все-все-все! Обещаю взамен: ты тоже все про меня узнаешь. Я поделюсь с тобой самыми сокровенными тайнами!

— А у тебя они есть?

— Конечно! И я готова рассказать тебе их. Я даже хочу этого! У меня нет близких подруг. Только приятельницы, но все они пустые болтушки и ужасные сплетницы, а ты не такая. Я так рада, что ты вернулась к нам! Теперь ты станешь моей подругой. Это твой долг, Летти! Разве сестры не должны быть лучшими подругами?

— У тебя могут быть тайны, Элла: ты живешь в большом красивом городе и ведешь светскую жизнь. А я?.. Я с рождения и до недавнего времени жила в монастыре, не видя вокруг никого, кроме добрых сестер-монахинь и матери-настоятельницы…

— Но отчего же ты иногда так странно ведешь себя? Я заметила: ты часто задумываешься о чем-то, и у тебя становится такой странный вид!

— Какой же?

— Печальный. Даже скорбный. Будто ты потеряла кого-то, очень близкого… Ну, вот, ты и опять стала грустной! Смотри, у тебя даже слезы в глазах!

— Тебе показалось.

— Ну, уж нет! Вовсе не показалось!

— Что ж, ты права. В монастыре была одна монахиня… которая была мне словно мать. И вот недавно, совсем недавно, она скончалась.

— Понимаю… Мне очень жаль, Летти! Но это еще не все, что я заметила в тебе. Например, ты иногда не откликаешься на свое имя. Будто оно для тебя чужое.

— Это тоже объяснимо, сестренка. В монастыре ко мне обращались обычно «дочь моя», и я порою даже забывала, как меня зовут.

— Ну, хорошо. Допустим. А что ты скажешь о своих кошмарах?

— Каких кошмарах, Элла?

— Каких? Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я! Да, мне известно, что они тебе снятся! Ведь наши спальни соседствуют. И я слышала — и не один раз — как ты кричала во сне.

— Быть может… Но я не помню этого.

— Ты побледнела, значит, прекрасно помнишь! Что могло тебе сниться такого жуткого?

— Я кое-чего боюсь, Мирелла. Пауков, например. Возможно, они мне и снились…

— Ты лжешь. Я вижу. Почему ты обманываешь меня? — Мирелла встала. Румянец ярче заиграл на ее щеках, карие глаза засверкали обидой и негодованием, губки негодующе сжались.

Летиция лишь вздохнула. Да и что она могла ответить сестре, если с головы до ног была опутана паутиной лжи?..

8

…Не случись с ней того, что случилось, Ариенна, конечно, не отправилась бы в Неаполь. Не бросила бы все, не сбежала бы от Клаудио. Последнее причиняло ей особую боль: она любила его всем сердцем, он был другом ее детства, ее женихом… Но отныне она не могла ни прямо смотреть ему в глаза, ни мечтать о совместном с ним будущем.

Он хотел, чтобы они немедленно поженились, несмотря на ее траур: она ведь осталась совсем одна. Дядю Августо в расчет нельзя было брать: при его страшном ремесле он был склонен к очень замкнутому образу жизни и, хоть и искренно был привязан к Ариенне, сразу сказал, что молодой девушке жить с палачом, пусть и родным дядей, — это хуже, чем с чужим мужчиной.

И Ариенна сбежала. Она продала свой домишко соседям, второпях, за гроши, но на эти деньги все же можно было добраться до Неаполя.

Она никому ничего не сказала, но для Клаудио и для дяди оставила по записке у соседки. Оба они умели читать; правда, жених Ариенны справлялся с этим нелегким делом не без труда, с грехом пополам.

В письме к дяде Ариенна сообщала, что уезжает в другой город, где хочет начать новую жизнь, что беспокоиться о ней и искать ее не стоит.

Записку к Клаудио написать было гораздо труднее. Она измарала пером несколько дорогих листов хорошей бумаги, — целую стопку подарила перед своей свадьбой Клариче, чтобы лучшая подруга могла писать ей письма, — пытаясь подобрать нужные слова, объясняющие ее внезапное бегство.

Сначала она решила быть с Клаудио полностью честной, и поведать ему о своем грехопадении. Но, представив лицо любимого, когда он прочтет роковые строки, она тут же в смятении разорвала лист, на котором написала свое признание.

В конце концов, Ариенна решила быть краткой и ничего не объяснять. Возможно, подумалось ей, это обидит и даже оскорбит Клаудио, но оно и к лучшему: обиженный и оскорбленный, он не станет искать ее и пытаться вернуть.

Она написала ему почти то же, что и дяде, прибавив в конце, что освобождает Клаудио от связывающего их слова, и надеется, что он найдет себе невесту, более достойную, нежели она, Ариенна.

Она пролила над этим листом бумаги немало горьких слез, и ей стоило больших трудов взять себя в руки. Она разрывала этими двумя письмами последние нити, связывающие ее с прошлым, счастливым и безоблачным.

Но так было нужно. Те, кому предназначались записки, скоро забудут о ней. Дядя Августо угрюм и нелюдим, он привык к жестокости и чужим страданиям, и ему будет нетрудно выкинуть ее из головы. Клаудио… Клаудио молод и хорош собой, на него вешается немало венецианских красоток. Он найдет ей замену и утешится в объятиях другой.

Это разрывало ей сердце, но иного выхода она не видела. Она стала шлюхой, и не могла после этого принадлежать Клаудио. Она продалась за деньги. Для спасения жизни матери… но это не меняло ужасной истины.

Ариенна подумала о монастыре, где могла скрыться навсегда со своим позором; но эта мысль пришла и ушла. С тех пор, как она узнала, что Нерина Нетте — не ее родная мать, она страстно захотела увидеть своих настоящих родных. Маму, отца, сестру… Быть может, воссоединение с ними поможет ей забыть прошлое, начать новую жизнь.

Было и еще одно, что объясняло ее бегство. Безумец с остановившимся взглядом, похитивший ее честь. Чем дальше будет она от него, тем лучше.

…И вот — Ариенна была в Неаполе. Она не надеялась на скорую встречу с близкими, но сама судьба пошла ей навстречу.

В день своего приезда в Неаполь Ариенна первым делом решила посетить храм, помолиться за ту, кого до недавнего времени считала матерью, и попробовать еще раз замолить свой страшный грех. В огромном светлом кафедральном соборе Сан-Дженнаро было на удивление пусто. Ариенна опустилась на колени в правом нефе, перед ларцом с кровью святого, и начала истово молиться.

Но, как и в Венеции, молитва не приносила ей облегчения, и девушка не погружалась полностью в тот священный экстаз, который охватывал ее прежде в подобных местах. Поэтому она заметила краем глаза женщину в темной накидке, которая, преклонив колени неподалеку от нее, также погрузилась в молитву.

Свет из окна озарял лицо этой женщины, и Ариенна поразилась его красоте и одухотворенности черт. Неожиданно до слуха девушки донесся голос незнакомки, которая, позабыв обо всем на свете, тихо говорила вслух: «Господи и все святые, защитите ото всех бед мою девочку. Верните мне ее живой и здоровой, молю вас! Столько лет я оплакиваю ее исчезновение, сжальтесь над моими слезами, пошлите мне встречу с ней!» И рыдания сотрясли ее тело.

Ариенна вдруг вздрогнула. Что-то в словах, голосе и лице этой женщины было такое, что ее неудержимо повлекло к ней. Заговорить с нею, попытаться утешить. Она подождала, пока женщина закончила молиться, встала и приблизилась к незнакомке.

Та подняла на нее глаза, вдруг покачнулась — и Ариенна едва успела подхватить ее…

Оказалось, что мать сразу узнала ее — и по лицу, и по распятию, которое увидела в вырезе платья Ариенны.

Так состоялась их встреча. Но, как ни была взволнована ею мама, она довольно быстро сообразила, что незаконнорожденной дочери нельзя так вдруг появиться в их доме. Что сначала надо придумать правдоподобную историю, которая объясняла бы, почему Ариенна не жила все это время с родителями, и которую можно бы было преподнести всем знакомым, друзьям и близким.

«Я посоветуюсь с твоим отцом, и мы все решим. Ты же возьми вот эти деньги, доченька, они тебе пригодятся. Остановись пока в хорошей гостинице, — она дала Ариенне адрес и сказала название, — там я найду тебя».

В тот же вечер в гостиницу пришли и мать Ариенны, и ее отец. Счастье всех троих трудно было описать. Но, когда первые восторги поутихли, маркиз Ферранте предложил дочери следующую версию, которую уже одобрила ее мать.

Ариенна будет считаться родившейся на год позже, в законном браке. Как раз тогда маркиз и Бьянка ездили по Европе, и никто из знакомых не удивится, что не заметил беременности маркизы. «Мы скажем, что моя жена родила в Венеции, но такую слабую и болезненную девочку, что везти ее в Неаполь было опасно, — сказал отец. — И мы оставили ее на попечение в тамошнем женском монастыре. Это обычно так и делается, и это тоже никого не удивит, а также объяснит твой венецианский выговор. Мы скажем всем, что девочка долго болела и, когда выздоровела, мы решили с Бьянкой, что она останется там уже до совершеннолетия, получив должное воспитание и образование. Я довольно часто бываю в разъездах, и мы скажем, что я часто навещал тебя в монастыре».

Это был наилучший выход, хотя и имевший некоторые слабые стороны, и Ариенна поддержала эту идею.

«Имя, я думаю, тебе надо все же поменять, — сказал затем отец. — Мы назовем тебя Летицией, как, впрочем, и хотела назвать тебя Бьянка».

С этим Ариенна тоже согласилась. Чем меньше связей с прошлым, тем лучше. А новое имя — это еще одна оборванная с Венецией нить.

«Мы уже сообщили твоей сестре, что едем навстречу тебе, — продолжал маркиз. — И она с огромным нетерпением ждет встречи, дитя мое».

«Я тоже больше всего на свете хочу увидеть Миреллу! — с жаром воскликнула Ариенна. — Но как вы объяснили моей сестре, что, ни разу за столько лет, не упоминали обо мне?» — спросила она с беспокойством.

«Мы сказали, что здоровье твое много лет было под угрозой, мы боялись худшего и поэтому не говорили о тебе Мирелле. Чтобы, если бы случилось непоправимое, и ты бы ушла от нас, для нее это не стало ударом».

Все было решено. Отец и мать поведали Ариенне о своей жизни, чтобы она имела представление о том, что ее ждет в родном доме: ведь якобы, живя в монастыре, она не только виделась изредка с отцом, но и получала от родителей письма.

Родители рассказали, как долгие годы они пытались разыскать ее. Как потрясло их известие о том, что некая женщина, как раз на следующий день после бегства Нерины, покончила с собой на глазах многих, прыгнув с обрыва в море с новорожденным ребенком на руках. По облику и возрасту эта женщина была очень похожа на служанку вдовы графа Андзони и, казалось, надежд на то, что Нерина и ребенок остались живы, нет.

Изуродованное до неузнаваемости распухшее женское тело было найдено, действительно, через месяц; море отдало одну свою жертву; но вторую — новорожденного ребенка — не вернуло.

Однако, через некоторое время, уже после брака с маркизом Ферранте, его жене начали сниться странные сны, в которых она видела свою девочку живой и здоровой. И вновь надежда вспыхнула в материнском сердце. Был отдан приказ слугам обыскать все побережье в окрестностях Неаполя в поисках ребенка.

Увы, все было тщетно. Новорожденная дочка маркизы как в воду канула. Но, несмотря на это, маркиза умоляла мужа везде, куда бы он ни поехал, искать их старшую дочь. У синьора Ферранте давно не осталось веры в лучший исход, но он добросовестно выполнял желание супруги, и в каждом городе или деревне, где бывал, осторожно, но тщательно наводил нужные справки. И, хотя результаты поисков были неутешительны, все эти годы мать Ариенны лелеяла в своем сердце надежду обнять когда-нибудь старшую дочь…

Ариенне же пришлось рассказать родителям подробнее историю своей жизни, и она сделала это. Она не рассказала лишь о Клаудио, боясь оскорбить чувства отца и матери тем, что их дочь собиралась замуж за простого гондольера, о ремесле дяди Августо — и, конечно, о том, что произошло с нею в тайной комнате. Об этом она не могла сказать никому, у нее не поворачивался язык.

Узнав, что Ариенна воспитывалась вместе с дочерью графа Андзони и была с нею очень близка, отец встревожился.

— Что, если в Неаполе появится кто-то, кто мог видеть тебя в доме графа? Или сама Клариче, которую ты называешь своей подругой, приедет сюда — и узнает тебя?

— Дорогой мой, — вмешалась его жена, — это едва ли случится. Но, если даже и так, — все можно объяснить просто сходством; ведь такое редко, но бывает.

Ариенна, — вернее, теперь уже Летиция, — поддержала мать. Венеция так далеко от Неаполя! Едва ли болезненная хромая Клариче решится без особо важной причины совершить столь дальнее путешествие. К тому же, в доме Андзони, из-за хвори графской дочери, очень редко бывали гости; и вряд ли они смогут узнать виденную мельком дочку няньки.

…На следующее утро маркиз и Ариенна приехали на загородную виллу Ферранте, довольно скромную снаружи, но роскошную внутри. Тут состоялась встреча Летиции с Миреллой, встреча бурная и радостная.

Обе девушки мгновенно прониклись симпатией друг к другу, и сразу сделались почти неразлучны. Не будь у Ариенны столько тайн, она и не желала бы ничего другого; но их было слишком много, и все они тяготили ее. Она слишком часто думала о Клаудио, и сердце ее сжималось; ей было совестно перед сестрой и даже слугами за постоянную ложь; горько и больно за невозможность ни перед кем полностью раскрыть душу, стыдно за то, что она, продавшая свою честь за деньги, — живет в одном доме с чистой невинной девушкой. Даже на исповедь она боялась идти, боялась сказать священнику о своем несмываемом позоре.

Так прошло несколько дней с момента ее появления в родной семье…

9.

— Я тебя не обманываю, дорогая сестренка, — промолвила, наконец, Летиция. — Прости меня, если я показалась тебе неискренней. Просто я всю жизнь провела в монастыре, мало знаю о жизни, мне многое кажется чужим, я многого боюсь. Мир только начал открываться мне, и мне так нужны помощь, поддержка и сочувствие!

Мирелла сразу смягчилась, так неподдельно было чувство, сквозившее в словах сестры. Она обвила руками ее шею и воскликнула:

— Конечно, я помогу тебе! Прости меня за мои сомнения, Летти! Я больше не буду. Правда-правда! И свой секрет тебе расскажу. Хотя это, вообще-то, вовсе и не секрет. Просто ты еще не знаешь об этом. Знаешь, я влюблена.

— Я догадывалась об этом, милая Элла.

— В самом деле?

— Да. У тебя глаза светятся, и улыбка не сходит с уст.

— Ты очень догадлива, сестричка. Это так удивительно для монастырской воспитанницы! Но, если ты что-то и угадала, то далеко не всё. Он тоже меня любит!

— О, я не сомневаюсь! Тебя невозможно не любить.

— Не подсмеивайся. Он, правда, любит меня, и мы обручены!

— Это уже серьезно. — На лицо Летиции наползло облачко: она вновь вспомнила о своем женихе, Клаудио. — Надеюсь, не тайно?

— Нет, конечно. На самом деле, нас обручили еще в детстве: мне был годик, а ему десять лет.

Летиция тихо вздохнула и, наклонившись, чтобы скрыть свои чувства, начала срывать росшие в траве цветы. Вновь лицо Клаудио — красивое грубоватой, но мужественной красотой, возникло перед ней. Ей слышался его голос — чистый, сильный и удивительно высокий, виделась его улыбка, задорная и обворожительная одновременно.

Вспомнилось, каким он был беспечным и веселым, как умел рассмешить ее, как сорил деньгами, если случалось заработать их. Как однажды он принес в их с мамой, — в воспоминаниях Нерина Нетте все еще оставалась для нее мамой, — маленький домик охапку цветов невиданной красоты, объявив, что купил их за целых тридцать золотых у торговца с востока.

Он рассыпал их у ног невесты, потом крепко обнял и прижал к себе. Мама сердилась и говорила, что он слишком мало думает о деньгах, чтобы стать хорошим мужем; целых тридцать золотых, это ведь целое состояние!

«Ничего, синьора мне еще даст, а, может, и побольше!» — отвечал хвастливо Клаудио.

«Что за синьора?» — заинтересовалась тогда Ариенна. Клаудио как будто смутился, но ненадолго.

«Она заплатила мне за то, что я целую ночь возил ее в моей гондоле с синьором, который не был ее мужем».

Потом, когда он ушел, мама произнесла: «Он шалопай и ветреник, доченька. Подумай хорошенько, стоит ли связывать с ним свою жизнь».

«Мама, ты не права, я уверена, Клаудио изменится, когда мы поженимся».

«Ах, милая, я молюсь ежедневно, чтоб так и было! Но он так красив, а при такой работе вокруг него столько соблазнов…»

«Мама, милая, неужели ты намекаешь, что он будет изменять мне? Нет, нет, он на это не способен! Он всегда будет верен мне! Я не хочу даже слушать такое про моего Клаудио!»

«Доченька, любимая, прости меня. Я только желаю тебе счастья, поэтому так сказала…»

Летиция вздрогнула, цветы выпали из разжавшихся пальцев. Мирелла трясла ее за плечо и спрашивала:

— Летти, что с тобой? Какое странное у тебя лицо! Почему ты так погрустнела? Уж не завидуешь ли ты мне?

— Нисколько. Просто я только познакомилась с тобою; а, если ты выйдешь замуж, нам вновь предстоит разлука.

— Он неаполитанец, и его особняк совсем неподалеку от палаццо наших родителей. Так что, когда я обвенчаюсь с Део и перееду к нему, мы с тобой будем видеться очень часто, милая Летти.

— Расскажи о нем. Как его зовут, каков он собою?

— Его зовут Део Сант-Анджело.

— Део? Странное имя.

— Это сокращенное от Амедео. Он граф, из старинного богатого рода. Он очень красив, храбр и благороден!.. А как он владеет шпагой! Как никто в Неаполе!

В течение следующего получаса Летиция выслушивала бесконечные хвалы графу Сант-Анджело. Она узнала, что жених Миреллы был морским офицером неаполитанского флота, что он три года назад попал в плен к туркам и едва выбрался оттуда живым, вначале просидев полгода в стамбульской тюрьме, а затем проведя еще полтора года рабом на галере. Но он сбежал, после долгих злоключений и опасностей, вернулся на родину и вышел в отставку…

— Его уже никто не ждал, кроме меня и его лучшего друга. Даже его мать уверилась, что он погиб. А я вот была убеждена, что Део жив и вернется! — с гордостью говорила Мирелла. Летиция подумала, что любовь сестры к жениху очень сильна, раз пережила столь длительную разлуку. «Кто бы мог подумать, ведь Мирелла во всем такая легкомысленная, непостоянная!»

Из рассказа сестры Летиция заключила, что жених той — очень отважный и достойный человек, и она искренне порадовалась этому, сказав, когда Мирелла закончила:

— Если он таков, как ты говоришь, то я счастлива за тебя.

— Правда? Но в твоем голосе нет радости. Послушай, Летти: по-моему, ты расстроена тем, что я пойду под венец раньше тебя! А ведь ты старшая сестра.

— Глупости, дорогая. Знаешь, я вообще не собираюсь выходить замуж.

На самом деле, Летиция не только решила не выходить замуж, но дала себе слово, что ни один мужчина больше не дотронется до нее. С нее хватит ее горького опыта.

— Не собираешься?.. Все так говорят! — вскричала со смехом Мирелла. — Послушать моих знакомых девушек — так каждая относится к замужеству, как к какой-то каторге. Но, стоит на их горизонте появиться подходящему жениху… Кстати, для тебя я такого уже нашла. Так что, возможно, мы вступим в брак одновременно! Это наш дальний родственник и друг Део. Он, правда, не так блестящ и умен, но тоже весьма выгодная партия и очень привлекательный мужчина, к тому же, добрый и благородный.

— Нет, Элла. Будь он первым красавцем Неаполя и обладай всеми добродетелями Катона*, — я не пойду за него.

— Как странно ты это сказала! Нет, положительно, ты от меня что-то скрываешь, сестрица. И я буду не я, если не выведаю твою тайну!.. Но кто это там? Ах, моя служанка! Аннализа, что тебе нужно?

Запыхавшаяся девушка, присев, произнесла:

— Ваш жених вернулся, синьорина.

— Откуда ты знаешь?

— Кухарка была на рынке в городе и слыхала об этом. Его сиятельство вернулся и, думаю, непременно вас сегодня навестит!

— Ты слышала? — с сияющими глазами обернулась Мирелла к Летиции. — Мой Део! Он скоро будет здесь!.. Как я была права, что не поехала с мамой и папой к нашим друзьям в Сорренто, и тебя уговорила остаться со мной! — Она снова повернулась к служанке: — Немедленно приготовь мое новое платье! Я сейчас приду.

Когда Аннализа убежала, Мирелла схватила сестру за руку:

— Идем же, Летти! Ты должна непременно с ним познакомиться! То-то он удивится, когда увидит тебя и узнает, кто ты!

— Иду, конечно, иду, сестренка! Мне самой не терпится увидеть твоего жениха! — отвечала Летиция, и они, рука об руку, смеясь, побежали по обсаженной миртами тропинке к дому…

* В поэме «Фарсалия» римский поэт Лукан воспевает государственного деятеля древнего Рима Катона как олицетворение добродетели.

10.

Мирелла в сотый раз расправила складки на элегантном платье из блестящего бледно-розового шелка и приняла изысканную позу, взяв в руки начатое вышивание.

— Как я выгляжу, Летти? — спросила она снова.

— Великолепно, милая Элла, — искренне ответила Летиция.

— Ты тоже неплохо выглядишь, — сказала Мирелла, оценивающе посмотрев на скромное бордовое платье сестры, — вот только ты всегда носишь темное. Пора бы тебе уже оставить эти монастырские привычки.

— Мне не очень нравятся светлые цвета.

— Неужели?.. Ах, право, все равно! — Мирелла отшвырнула рукоделье и в который раз подошла к окну. — Его все нет. Когда же он приедет? — И она возбужденно заметалась по комнате.

Сидящая в уголке тетушка Камилла, дальняя родственница, которая присматривала за нею, а также отныне и за Летицией, в отсутствие родителей, — пухленькая старушка, глуховатая и подслеповатая, которая, по словам Миреллы, умела только две вещи: кушать и спать, причем последнему могла предаться совершенно в любом месте, и разбудить ее могло лишь нечто грандиозное, вроде извержения Везувия или чувства проснувшегося голода, — громко всхрапнула и засвистела носом в унисон шелесту платья своей младшей поднадзорной.

За этот час Мирелла извелась сама и извела и сестру. Она хваталась то за книгу, то за лютню, то за вышивание, но тут же отбрасывала их от себя. Она не могла усидеть на месте: то выглядывала в окно, то беспокойно мерила шагами гостиную.

— Что, по-твоему, могло его задержать? — И этот вопрос она задала сестре уже в пятидесятый раз, и Летиция смогла только пожать плечами в ответ. — Ах, подожди!.. — Мирелла замерла на месте. — Кажется, стук копыт по аллее. Да, точно! слышишь?

— Я слышу, дорогая.

— Это он! Он! — Она рванулась было к окну, но остановилась. — Нет, не буду смотреть. Вдруг он увидит меня? Подумает еще, что я его уж очень жду.

Она уселась на диванчик и опять взяла в руки вышивание. Но не выдержала и прошептала умоляюще:

— Посмотри ты, Летти! Это он?..

— Посмотрю с удовольствием, — сказала Летиция. — Но, право, узнаю ли я его?

— Как же не узнаешь? Я же тебе его описала, и очень подробно!

— О, да, но я поняла из твоих слов только одно — что он самый красивый мужчина в мире, — Летиция с улыбкой приблизилась к окну. — Это не совсем похоже на описание, не находишь? — Она посмотрела на крыльцо и подъездную дорожку к нему. — Я вижу всадника. Он уже близко, — сказала она. — Судя по богатой одежде, это дворянин. Вот он уже совсем рядом… спрыгивает с лошади…

— Это он? Он? — подскакивая на диване от нетерпения, спрашивала Мирелла.

— Да, похоже, он. Очень хорош собой.

— Это точно он!

— У него прекрасная фигура, он высок и строен…

— О, мой Део!

— У него благородные черты…

— Он! Конечно, он!

… — и красивые усики.

— Он что, усы отрастил? — недовольно сморщившись, воскликнула Мирелла.

Но тут дверь распахнулась, и гость вступил в комнату. Летиция увидела, как разом потухло радостно возбужденное лицо сестры, погасли сияющие глаза, улыбка сползла с губ.

— Кузен Массимо… — пробормотала она разочарованно. — Мы вам очень рады. — И она холодно кивнула головой и нехотя протянула руку для поцелуя вошедшему молодому человеку.

— Кузина Мирелла, — он отдал поклон безмятежно спящей тете Камилле, склонился над рукой Миреллы, а затем обернулся к ее сестре и поклонился и ей, — кузина Летиция. Я по-родственному, без доклада; надеюсь, вы не сочтете это нарушающим приличия.

Он поцеловал руку Летиции и слегка улыбнулся:

— Вы, я вижу, не узнаете меня, хотя меня знакомили с вами, когда родители представляли вас ко двору.

— О, да, — честно призналась девушка, — на том приеме было столько народа и, оказывается, у меня столько родственников… Простите.

— Не просите прощения, прошу вас. Я все понимаю. И готов вновь представиться вам: маркиз Массимо Пьетро де Сангро, но для вас — просто Массимо, милая кузина. На самом деле родство между нами более отдаленное, но так вышло, что семьи моя и ваша крепко дружат очень давно, и кузину Миреллу я знаю с колыбели. — Он улыбнулся ей снова. Она вдруг подумала, что в глубине его синих очей затаилась какая-то печаль. Он был очень хорош собою: темно-русые густые кудри обрамляли узкое, немного бледное лицо, на котором сапфирами сверкали осененные необыкновенно длинными ресницами глаза. Тонкие усы изящно изгибались над мягко очерченным ртом с добрыми складками в уголках.

— Не правда ли, Летти — настоящая красавица, кузен? — спросила довольно бесцеремонно Мирелла.

— Да, — тотчас согласился он, — но другою она и не могла быть… — Он словно пожалел, что сказал лишнее, и слегка прикусил губу.

— Что вы имеете в виду? — тотчас заинтересовалась Мирелла.

Он видимо смутился

— Мне кажется, кузен сделал тебе комплимент, Мирелла, намекнув, что ты очень красива, и я, как твоя родная сестра, должна быть тоже хороша собой, — сказала Летиция.

— О, дражайший синьор, вы меня удивили! — деланно рассмеялась Мирелла. — Представь, Летти, — это первый комплимент в моей взрослой жизни, которым кузен меня награждает! Когда я была маленькой девочкой, он меня очень любил, играл со мной, дарил игрушки, называл принцессой и красавицей… Не знаю, что изменилось теперь, — неужели я так подурнела?

Массимо, будто желая отвлечь ее и сменить тему разговора, оглянулся вокруг:

— А где же Део? Я знаю, что он вернулся. Думал, он уже у вас, и ехал, чтоб не только повидаться с вами, но и поприветствовать его.

— Ваш друг, кузен, не слишком торопится навестить меня после столь долгой разлуки, — излишне резко, будто это он был виноват в отсутствии ее жениха, сказала Мирелла, вставая. Летиция заметила, что Массимо слегка покраснел, вероятно, от бестактности младшей сестры.

— Он, верно, сразу отправился к матери, — высказал предположение ее кузен, — ведь он ездил по семейным делам, и должен отчитаться перед ней и выразить ей свое почтение.

Мирелла фыркнула, в этом коротком звуке выразив все свое отношение к сыновней почтительности жениха.

— Да и вы хороши, — продолжала она, с досадой комкая свое вышивание. — Могли бы навещать нас почаще, ведь знаете, как мне скучно, пока Део нет в Неаполе.

Краска еще сильнее выступила на щеках Массимо, он пробормотал что-то неразборчивое в свое оправдание. Летиция сочла нужным вмешаться и не дать сестре допустить еще какую-нибудь неделикатность. Она предложила маркизу присесть, колокольчиком позвала слугу и приказала тому принести вино, фрукты и закуски.

Мирелла, предоставив старшей сестре заниматься гостем, вновь отбросила рукоделие, отошла к окну и уставилась в него, окончательно забыв о правилах вежливости.

Когда были принесены еда и напитки, Летиция завела с Массимо разговор, который он легко подхватил, вскоре забыв о неловком положении, в котором пребывал недавно по вине Миреллы. Он оказался приятным собеседником; Летиция же очень надеялась, что и ему приятна беседа с нею: она все еще чувствовала себя не совсем в своей тарелке, общаясь с незнакомыми людьми знатного происхождения. Она боялась порой сделать или сказать что-то не то, что могло выдать ее.

Она заметила, что, разговаривая с ней, Массимо несколько раз бросал на по-прежнему стоящую к ним спиной Миреллу странные взгляды. «Что это с ним? В этом явно что-то есть!» Она только решила обдумать это на досуге, как Мирелла обернулась к ним и заявила, как обычно, безапелляционным тоном:

— Кузен, вам следует жениться, да и давно пора. Почему бы вам не выбрать Летти? Вы, как никто другой, подходите ей. Я это чувствую. Не успели вы познакомиться с ней поближе, а уже воркуете, как два голубка. Со мной вы так свободно никогда не говорили. Уверена, из вас получится прекрасная пара.

— Мирелла! — воскликнула укоризненно Летиция. Массимо же улыбнулся и произнес:

— Возможно, кузина, я так и сделаю. Ваша сестра прекрасна.

— И умна, — добавила Мирелла. — Она гораздо умнее меня, кузен. Вот, пожалуй, за что можно быть благодарной монастырскому воспитанию. Но пока ей не хватает светского лоска и утонченности. И эти ее темные платья! Молодой девушке не пристало одеваться так мрачно.

— Уверен, под вашим руководством кузина Летиция быстро наверстает упущенное, — сказал Массимо.

— Неужели снова комплимент? — засмеялась Мирелла. — Право, вы делаете успехи в науке галантности, синьор!.. Но вот не знаю, как быть с одним затруднением: Летти постоянно говорит, что не выйдет замуж.

— Я действительно не хочу, — твердо ответила Летиция. — Что в этом странного? Ты вот хочешь замуж, Элла, а я хочу всю жизнь прожить рядом с папой и мамой, быть им радостью, опорой и утешением.

— Маме с папой гораздо большим утешением будет знать, что ты — жена достойного человека. А радость им доставят внуки, которых ты и твой муж им подарите! Не правда ли, кузен Массимо? Наконец, ты забыла, — кроме всего прочего, что говорит в пользу брака, существует еще любовь!

— Любовь — это прекрасно, сестричка. Но если только двое любят, не имея друг от друга никаких тайн…

— Как странно ты это произнесла! — сказала Мирелла.

— Я согласен с кузиной Миреллой, — серьезно вмешался Массимо, — брак — это необходимость, которой мы раньше или позже подчиняемся, — по зову ли сердца, или по велению рассудка, или по решению родителей. Брак — таинство, освященное церковью, и грешно прожить жизнь, не продолжив свой род. Но и кузина Летиция права — тайны гибельны для любви, любящие не должны ничего скрывать друг от друга…

Но тут Мирелла перебила его, воскликнув:

— Я слышу стук копыт! Это он!

Она выглянула в окно и тут же отступила назад.

— Да, точно он! — Она повернулась к старшей сестре: — Я ухожу. Мне надо… привести себя в порядок. Встреть его, сестричка. Я скоро вернусь. — И она выпорхнула из комнаты, прежде чем Летиция успела задержать ее. Летиция прекрасно поняла этот маневр Миреллы: истомившись долгим ожиданием, та решила заставить помучиться тем же и своего жениха.

Она вздохнула и посмотрела вначале на по-прежнему мирно сопящую в уголке тетушку, затем на Массимо. В глазах его она увидела такое же понимание поведения своей сестры, и порадовалась, что ей не придется встречать одной, — ибо тетю явно можно было не брать в расчет, — блестящего графа Амедео Сант-Анджело.

                                                             11.

     Вошедший лакей объявил:

— Его сиятельство граф Сант-Анджело!

— Просите, — сказала Летиция.

Она отчего-то почувствовала странное волнение, услышав за дверью решительные широкие шаги и позвякивание шпор. «Почему я волнуюсь? Он — жених моей сестры, он любит ее, она — его. Он скоро станет моим родственником, и я, конечно, полюблю его, как родного брата!»

Двустворчатая дверь распахнулась, и граф вступил в гостиную. Летиция с приветливой улыбкой сделала шаг ему навстречу… и замерла. Будто могильный холод сковал ее члены, улыбка осталась на губах, но превратилась в гримасу ужаса.

…То был призрак, призрак ее насильника, жуткого безумца из подвала в Венеции!.. Повторялся кошмар, который она видела с тех пор почти каждую ночь.

Тошнота — извечный спутник страха, — отвратительная, мерзкая, подступила к горлу. Голова закружилась, перед глазами все поплыло. Летиция задохнулась, прижала руку ко рту, изо всех сил пытаясь сдержаться, но поняла: это неотвратимо.

И тогда, громадным напряжением воли сбросив оцепенение, она бросилась бежать. Она пролетела мимо ошарашенного Массимо, мимо ужасного призрака безумца, — который, выказав истинно военную сноровку, вовремя отступил в сторону, пропуская её, — выскочила за дверь и понеслась в сад.

Она, шатаясь и нелепо взмахивая руками, — ей казалось, будто она продиралась сквозь густой липкий туман, — добежала до какого-то дерева, упала на колени, наклонила голову, — и ее вытошнило в густую траву.

Летиция стояла на коленях, дрожа, мокрая, как уличная кошка, на которую вылили помои, вытирая рот трясущейся рукой. В голове постепенно прояснялось, и девушка начала понимать: ОН — не призрак, а живой человек. Он — граф Сант-Анджело, ее насильник, безумец из Венеции… и жених Миреллы!

Она застонала, прижалась пылающей головой к стволу дерева, испытав некоторое облегчение от его прохлады. И вздрогнула, услышав сзади незнакомый низкий, мягкий голос:

— Синьорина Ферранте, что с вами? Вам помочь?

«Это ОН. ОН!! Не оборачиваться. Иначе… это опять случится со мной!»

— Синьорина. Давайте я помогу вам, — голос изменился, стал повелительнее. Сильные руки подхватили ее, легко, будто она ничего не весила, — и подняли в воздух. Его руки на ее теле!.. А не она ли обещала себе, что ни один мужчина больше никогда не коснется ее? И вот — это не просто мужчина, а тот самый, кто забрал ее честь, украл все надежды на счастье, на любовь!..

— Нет… нет, — только и пробормотала она, не сопротивляясь, но закрывая глаза и отворачиваясь, чтобы не видеть его страшное лицо. «Если не открывать глаз и не смотреть… я, может быть, смогу это выдержать».

— Не бойтесь, я отнесу вас домой, там вам помогут, — сказал он и понес ее быстрым твердым шагом.

— Господи, Летти, как ты всех напугала! — ворвавшаяся в гостиную Мирелла бросилась к полулежащей на диване больной. За Миреллой вошел Массимо; когда граф принес Летицию из сада, он поспешил за младшей кузиной и сообщил ей неприятное известие о внезапном недомогании сестры. — Как ты дорогая? — Она опустилась на колени около ложа и нежно взяла Летицию за руку.

— Я немедленно съезжу в Неаполь за вашим семейным врачом, — сказал Массимо.

— Вы очень любезны, кузен! — даже не оборачиваясь к нему, бросила Мирелла. Он повернулся и вышел. — Так как ты, Летти?

— Уже лучше, — слабо улыбнулась сестре Летиция. — Все почти прошло. Надеюсь, все это… не разбудило тетушку? — Она старалась, как могла, не смотреть вправо и немного назад, где у ее изголовья находился граф Сант-Анджело. Но сама мысль, что он тут, совсем рядом, лишала сил и мутила голову.

«Он узнал меня? Или нет? Если узнал… все кончено. А если нет? Боже, я сейчас лишусь рассудка!..»

— О, нет. Она спит по-прежнему, — сказала Мирелла. — Но что произошло? Тебя что-то напугало? Кузен сказал — ты вдруг стала бледнее простыни, и вдруг побежала сломя голову…

— Н-ничего. Со мной это бывает. Внезапный приступ…

— Это твоя болезнь, которой ты начала страдать еще в детстве, да?

— Н-нет. У меня просто неожиданно заболела голова…

— О, моя дорогая! Ну, ничего, наш кузен скоро привезет врача, и тот осмотрит тебя.

— Мне кажется… — О, этот голос!.. Летиция невольно вздрогнула и съежилась, когда он зазвучал так близко от нее. — …мне кажется, ваша сестра, Мирелла, испугалась моего появления.

«Ему кажется?! Если б он помнил, он бы так не сказал! Или он притворяется?..»

— Вот как? Летти, это правда? Тебя напугало появление Део?

— О, нет. Это никак не связано. Просто совпадение, — поспешно, даже излишне поспешно, возразила Летиция. Сестра внимательно вглядывалась в ее лицо. — Но твоя рука дрогнула, когда сейчас он заговорил. Да ты вся дрожишь!.. Ты что, боишься его?

— Н-нет. Конечно, нет. Почему я должна его бояться?

Он вдруг выступил из-за дивана и встал прямо перед ней, и Летиция едва сдержала крик ужаса.

— Мы же не могли видеться с вами раньше, синьорина Ферранте? — поинтересовался он, и у нее замерло сердце. В его голосе были недоумение и задумчивость, будто он пытался вспомнить что-то. Она, чтобы избежать его взгляда, уставилась на пуговицы его камзола.

— Летти с рождения жила и воспитывалась в монастыре в Венеции, — ответила Мирелла, по-прежнему нежно сжимающая руку сестры. — Вы никак не могли с ней встречаться, Део.

— Ах, вот как… В Венеции… — Он произнес это опять с той же интонацией. Летиция вздрогнула. Возможно, он и не помнит… но может вспомнить в любой момент.

Но вдруг она ошибается, и это — не он? Нет ли у графа брата-близнеца? Нет; Мирелла говорила, что у него есть только младшая сестра. А если там, в Венеции, был просто очень похожий на него мужчина? Как это проверить?

Боже! Ведь она же ТОГДА укусила его… и расцарапала ему грудь и щеку. Следа укуса она не сможет увидеть, его руки утопают в кружевах; но вот царапины на щеке скрыть невозможно, если только они уже не зажили.

И, будто желая помочь Летиции убедиться в ее предположении, жених Миреллы слегка повернул голову. И она увидела на его щеке то, что и ожидала, и страшилась увидеть, — правда, от царапин остались всего две узенькие, похожие на темные нити, полоски, и они были едва заметны, но все же они были!

«Да, это он, сомнений нет! Но он, похоже, правда ничего не помнит… Надо что-то придумать, ведь он же прекрасно видел, что я испугалась именно его!»

Она сделала над собой гигантское усилие и подняла взгляд. Ее глаза встретились с его, и она снова задрожала. Она помнила эти глаза, налитые кровью, безумные… Тогда она даже их цвет не запомнила. Теперь она увидела, что у него зеленовато-голубые глаза, светлые и удивительно прозрачные, — что-то они вдруг мимолетно напомнили Летиции.

— Я, действительно, немного испугалась, — сказала она, стараясь не отвести взгляда, — потому что… потому что в нашем монастыре, в капелле, была одна картина.

— Картина? — озадаченно спросил он.

— Да. На ней был изображен… святой Себастьян. Его лицо очень похоже на ваше. Поэтому я так поразилась, увидев вас. А тут еще этот приступ головной боли…

— Я полагаю, Део, — вмешалась Мирелла, — что следует дать Летиции отдохнуть.

— Вы правы, — сказал граф, — ей нужен покой. Я ухожу, Мирелла.

— О, Део!.. — разочарованно воскликнула та, вскакивая. — Подождите! Ведь мы столько не виделись с вами!

— Но ваша сестра плохо себя чувствует. Вы должны быть рядом с ней до приезда врача.

«Он будто не хочет оставаться здесь… Или — не хочет быть наедине с Миреллой?» — мелькнуло у Летиции. Она произнесла:

— Элла, мне гораздо лучше, и я вполне могу побыть одна. Да я и не одна — со мною останется наша тетя. Ты столько не виделась с… женихом, вам, конечно, надо о многом поговорить.

— Вы слышите, Део? — сказала Мирелла. — Летти позволяет! Идемте, мне, правда, надо столько сказать вам!

— Будет лучше, если вы все же останетесь с сестрой, Мирелла. Завтра, когда ей станет лучше, я снова навещу вас. А сейчас я вынужден откланяться. — Он говорил спокойно, но так твердо, что его невеста сдалась. Испустив тяжкий вздох, она снова встала на колени рядом с ложем Летиции.

— Хорошо, граф. До завтра, — холодно промолвила она.

А он снова устремил пристальный взгляд на Летицию. Она отвернулась, закрыла глаза. «Господи, пусть он, наконец, уйдет! Это невыносимо! Я не выдержу!»

К ее огромному облегчению, ее желание исполнилось. Граф попрощался и удалился.

12.

Део и Массимо сидели на террасе небольшой харчевни с красивым видом на море. Маркиз заказал утку и кувшин вина. Но, когда им принесли обед, Део едва дотронулся до мяса.

— Ты ничего не съел, — заметил ему Массимо, с удовольствием поглощая угощение.

— С меня довольно, — граф равнодушно отодвинул тарелку и медленно выпил стакан вина.

Его друг ничего не сказал, но подумал, что Део все еще выглядит изможденным; вернувшись четыре месяца назад из плена, он, вероятно, по причине укоренившейся привычки к голоду, едва притрагивался к пище.

Массимо вспомнил, каким Део был раньше, до того, как пошел служить во флот: румяным, плотным юношей с копной мелко вьющихся черных кудрей, любителем выпивки и карт. Служба на море изменила его, он постройнел, в движениях появились уверенность и быстрота, голос огрубел и стал ниже. Играть и пить он не бросил, потому что офицеры флота предавались этому частенько, но в игре стал расчетливее, а в выпивке умереннее.

Когда же Део вернулся из турецкого плена, Массимо едва его узнал: он загорел до черноты, но загар этот был нездоровым, и отощал почти как скелет.

И сейчас в сидящем перед ним худощавом мужчине с замкнутым лицом и решительно сжатым ртом маркиз не видел ничего от того пухлого жизнерадостного юноши, каким Део был когда-то. Даже мелко вьющиеся в юности кудри графа стали почти прямыми, будто и их веселая кудрявость исчезла в турецком рабстве.

— Как прошла твоя поездка? — спросил Массимо после довольно продолжительного молчания. Он видел, что друг чем-то озабочен и выглядит рассеянным и недовольным.

«Вероятно, из-за того, что случилось в доме Ферранте, — подумал маркиз, которому от Део уже было довольно подробно известно, что произошло на вилле после того, как он уехал за врачом. — Ведь он даже не поговорил с Миреллой, и это после целого месяца разлуки». Но этой темы Массимо по некоторым причинам предпочел не касаться, поэтому спросил о поездке Део.

— Все, что хотел, я сделал, — ответил граф, чуть сдвинув брови, словно вопрос Массимо был ему почему-то неприятен, и осушая второй стакан вина. — В Венеции, как тебе известно, я был по делам. Потом отправился во Флоренцию к сестре, повидаться с ней и моими племянницами и поздравить ее с рождением очередной дочери.

— Да, четвертая девочка за пять лет брака… Как она назвала её?

— Розабелла.

— Очень мило.

— Катарина очень переживала, что мать не приехала со мной навестить ее. А мать сказала, что Катарина — никчемная дочь, если рожает одних девчонок. И что она всегда была такой. — Губы Део едва заметно искривились, словно он попробовал что-то кислое.

Маркиз ничего не сказал. Он знал, что Део не слишком любит свою мать, да и сам считал синьору Сант-Анджело женщиной недалекой и вздорной. Но предпочитал держать свое мнение при себе.

Он откинулся на спинку стула и, поглаживая усы, внимательно посмотрел на друга. Нет, решительно, тот был мрачнее, чем обычно. «Его что-то гложет. Спросить или нет?»

— Послушай, — не выдержал маркиз, — говори, что у тебя там случилось.

— Не понимаю, о чем ты.

— Я же вижу, с тобой что-то не так.

Део снова криво усмехнулся и выпил третий стакан.

— Ты очень проницателен, друг мой. Пожалуй, я расскажу. Это вино… Помнишь, какой болтун я был в юности, когда напивался? Кажется, и сейчас вино развязало мне язык. И почему бы и не поделиться с тобой? Торопиться нам, кажется, некуда.

— Я готов слушать, — Массимо махнул рукой мальчишке-подавальщику и заказал еще один кувшин. — Ну, начинай же.

— Это было в Венеции, — начал Део. — Я поехал туда по денежным делам, и первым шагом в этом незнакомом мне городе был визит к венецианскому дожу Марио Градениго, к которому я имел рекомендательное письмо от своего дяди. Дож оказался человеком в летах, но очень благородной наружности. Он принял меня весьма благосклонно, обещал посодействовать в моем деле и, более того, предложил остановиться в его роскошном палаццо, причем с таким чистосердечным радушием, что я не смог отказаться.

За обедом дож представил меня своей жене Фульвии, оказавшейся необычайной красавицей, вполне в венецианском духе: рыжеволосой и синеглазой. Ты знаешь, как мне всегда нравились женщины с такой внешностью. («Ну, да», — только и пробормотал на это Массимо). Ее имя необыкновенно шло ей*. Она произвела на меня большое впечатление, но, к некоторой моей досаде, не обратила на меня никакого внимания и едва обменялась со мной парой ничего не значащих вежливых фраз. К концу обеда я решил, что это самая высокомерная и холодная синьора из всех, кого я знал. Ее надменность, вероятно, объяснялась просто: она была женой дожа, и какой-то неаполитанский граф казался ей фигурой совершенно неинтересной.

Оно было и к лучшему, конечно; я приехал в Венецию по делам, и затевать интрижку, да еще в доме, где остановился, было бы и глупо, и низко. Но все же не могу не признаться, что равнодушие ко мне Фульвии меня задело…

— Так, так, — сказал заинтересованный Массимо, — продолжай.

— Я занимался тем, для чего приехал в Венецию; а, между тем, город готовился к очередному карнавалу, все вокруг бурлило в ожидании. К моему хозяину и его жене приходили ювелиры, портные, которым были заказаны маскарадные костюмы, — в общем, всюду царило предпраздничное настроение.

Как раз накануне карнавальной недели я закончил свои дела и решил, что достаточно побеспокоил дожа своим присутствием в его доме; я начал готовиться к отъезду.

Неожиданно синьор Градениго пожаловал в отведенные мне покои и сообщил, что вынужден отправиться дней на десять в Рим. Он заметил сборы, и его удивило мое стремление уехать. «Вы в первый раз в городе, никогда не видели карнавала — и хотите покинуть Венецию именно сейчас? Уверяю вас, вы должны остаться еще на неделю!»

Я начал возражать, но мой хозяин так настаивал, что я готов был уступить. Единственным остававшимся у меня аргументом был тот, что я не имею маскарадного костюма. «Не беда; наденете мой, у нас с вами почти одинаковые фигуры, портной подгонит его под вас», — любезно сказал мне дож, — и я согласился воспользоваться его гостеприимством еще на неделю.

*Фульвия — (итал.) — рыжая, темно-желтая

13.

— Наступил первый день карнавала. Зрелище, действительно, было впечатляющее, и я радовался, что решил остаться. Вообще, меня охватило чувство, какого я не испытывал уже очень давно. С делами было покончено, я мог спокойно веселиться, наслаждаться жизнью. Естественно, в таком состоянии мне захотелось еще чего-то…

— Догадываюсь, чего, — вставил Массимо, слегка нахмурившись.

— О, ничего серьезного! Чего-то, ни к чему не обязывающего, какой-нибудь легкой интрижки. Вижу, вижу, как ты супишь брови! И знаю, что ты думаешь.

— Что же?

— Что у меня есть невеста, что недостойно благородного человека чуть не накануне свадьбы вести себя подобным образом… Ну что, разве не это ты думаешь обо мне?

— По чести, да. Мирелла не заслужила такого отношения.

— Господи всемогущий, ты всегда был образчиком добродетели по сравнению со мной, а сейчас просто превзошел самое себя! — рассмеялся Део, но смех его был несколько принужденным. — Если бы ты знал, что двигало мною, возможно, ты был бы ко мне снисходительнее.

— Что же могло двигать тобой? Желание развлечься. Сластолюбие. Я тебя неплохо знаю, так же как и ты меня, и помню твои прежние похождения.

— Увы, Массимо, увы, — печально сказал граф. — Мной двигало нечто прямо противоположное.

— Не понимаю…

— Об этом обычно не делятся даже с лучшими друзьями. Но я тебе скажу, и к черту тех, кто предпочитает молчать о таких вещах!.. Три года я был в плену. И три года не прикасался к женщине. В тюрьме было тяжело переносить воздержание; на галерах изнурительный труд подавлял всё, там вообще ничего не хотелось, кроме как спать и есть.

Когда я вернулся, ты помнишь, каким я был. Ходячий скелет. Потом жизнь стала потихоньку возвращаться ко мне. Однажды я шел по улице и увидел двух шлюшек, с которыми раньше развлекался в неком веселом заведении. Одна из них умудрилась меня узнать, — впрочем, о моем бегстве из плена тогда говорил весь город.

«О, граф Сант-Анджело! — сказала она весело, приближаясь ко мне и кладя мне руку на плечо. — С возвращением! Не хотите ли повеселиться с вашими старыми приятельницами?»

Я ответил довольно грубо, что у меня нет времени. Она изменилась за эти годы, стала потасканной и вызвала во мне лишь отвращение. Вероятно, это чувство отразилось на моем лице, она заметила это и отступила, сказав со смехом приятельнице: «Пойдем, милочка. Видно, граф в турецком плену стал евнухом. Бедняжка!»

Они ушли, хихикая. Я же стоял и думал: «А что, если и впрямь со мной что-то не так?»

В тот день вечером был бал. Мирелла приглашала меня на него, но я отказался, сославшись на все еще мучившую меня временами слабость. Но после встречи с теми девицами я решился — и пошел туда. Сначала я танцевал с Миреллой. Наверное, она подумала обо мне невесть что, так откровенно я смотрел в вырез ее платья…

— Не смотрел, а пялился, как говорят в простонародье, — резко перебил его Массимо.

— Так ты видел?

— Еще бы. Было трудно не заметить. Это было… непристойно.

— Не потому ли ты вдруг исчез с того бала так внезапно, дружище? — засмеялся Део. — Тебя-то чем это могло оскорбить?

— Конечно, ничем, — будто спохватившись, быстро произнес маркиз. — И я вовсе не потому ушел. У меня просто было назначено свидание, о котором я забыл, а потом вспомнил.

— Какая-нибудь красотка, не так ли?

Массимо пробормотал что-то неразборчивое, и граф снова засмеялся. Он уже сильно опьянел, на щеках появился румянец, глаза посветлели и стали почти прозрачными.

— Ладно, ладно, дружище, не хочешь говорить — не надо. А я скажу все до конца. Я, как ты удачно выразился, пялился в грудь моей невесты, но это было бесполезно. Увы! — я ничего не чувствовал.

Тогда, вызвав страшное неудовольствие Миреллы, я протанцевал три танца подряд еще с тремя дамами — первыми красавицами Неаполя. С тем же результатом. Меня прошиб холодный пот. Ни одна из этих женщин не вызвала во мне желания! А ведь раньше я воспламенялся мгновенно от любой мелочи — аромата волос, поворота головы, легкой улыбки…

— Уверен, — немного смущенно промолвил маркиз, — это было всего лишь временное явление. Ты был еще, как сам сказал, слаб…

— Не настолько, — ответил, снова мрачнея, Део. — Теперь представь себе мои мысли: через месяц у меня свадьба, и вот в брачную ночь я оказываюсь в самом плачевном для мужчины состоянии. Представь реакцию моей молодой жены…

Массимо сделал большой глоток из стакана и провел невольно дрогнувшей рукой по усам.

— Део, ты преувеличиваешь и напрасно мучаешь себя сомнениями. Всё, — он откашлялся, — будет в порядке. В конце концов… если даже случится такая… временная неприятность… Мирелла… она поймет.

— Да? — Брови Део саркастически изогнулись над неестественно блестящими глазами. — И промолчит, по-твоему? Очень сомневаюсь. Даже готов побиться с тобой об заклад: уже к полудню весь Неаполь будет судачить о моей несостоятельности.

— Черт тебя побери! — вскричал Массимо. — Так-то ты думаешь о Мирелле?!

— Мне кажется, я изучил ее достаточно за то время, что вернулся.

— И каково же твое мнение? — Теперь уже и щеки маркиза пылали, пальцы непроизвольно сжались в кулаки, но уже достаточно пьяный Део не замечал этого.

— У нее много недостатков: она слишком капризна, не считается в желаниях с другими людьми, жадна до новых нарядов и драгоценностей, и чересчур упряма. Но, надеюсь, у меня всегда хватит денег, чтобы удовлетворять ее капризы и потакать ее самым прихотливым желаниям, и хватит характера, чтобы победить ее своеволие. Она обожает верховую езду, балы, охоту; я не страстный любитель всего этого, но не стану препятствовать ей в ее развлечениях, и тем самым сделаю нашу семейную жизнь вполне сносной. Мирелла будет заниматься тем, что ей нравится, — не переходя известные границы, естественно; я буду лишен сомнительного счастья слушать с утра до вечера пустую болтовню и притворяться, что мне это небезразлично… Вот какой я представляю нашу будущую жизнь, и какой я считаю свою невесту.

— Неправда! — горячо воскликнул маркиз. — Ты совсем ее не знаешь!

— Неужели?

— Она не такая! Ни с кем не считается, ты сказал? О, нет! Мирелла очень добра, а, если и вспылит когда и наговорит лишнего, быстро раскаивается и переживает. Ты назвал ее жадной до нарядов. Но это не жадность! Какая женщина не любит украшать себя и красиво одеваться? Капризна? Нет; она лишь умеет настоять на своем. Ну, а то, что ты называешь упрямством и своеволием, — свидетельство твердости характера.

— Как ты ее защищаешь! — усмехнулся Део. — Родной брат не был бы так красноречив и пылок!

Массимо резко откинулся на спинку стула.

— Ну, уж нет! Я предпочитаю оставаться дальним родственником, — буркнул он, кажется, уже жалея о своей вспышке. — Скажи-ка лучше: если ты такого низкого мнения о будущей жене, не лучше ли, пока не поздно, порвать с ней помолвку?

— Брось сердиться, — Део перегнулся через стол и хлопнул его по плечу. — Я начал с недостатков, но у Миреллы есть и бесспорные достоинства. Она красива, родовита и не совсем пустоголова. А, пожалуй, это все, что может требовать от хорошей супруги муж, не считая верности и плодовитости, конечно. Но и здесь, я надеюсь, дочь маркиза Ферранте оправдает мои надежды.

— Гм… — промычал Массимо; лицо его стало багровым при последних двух фразах друга.

— Знаешь, — спросил Део задумчиво, — что стало одной из главных причин моего желания поступить во флот?

— Что?

— Даже не что, а кто. Моя невеста.

— Не понял.

— Сейчас объясню. Мне было десять, а ей год, как ты знаешь, когда нас помолвили. Таково было желание моей и ее матери. Я довольно хорошо помню это действо, помню, каким забавным мне казалось, что меня соединяют с младенцем, и как — о, я уже немного представлял себе, чем занимаются в постели муж и жена! — мне было смешно представить себе, что я буду когда-нибудь спать с этой розовощекой, сосущей палец девочкой и делать ей детей…

Время шло, я стал подростком, затем — юношей, познал утехи плотской любви и нашел, что это великолепно, особенно — когда занимаешься этим чуть не каждый день с новой избранницей. Но меня постоянно преследовала мысль о невесте, о связывающих нас узах. Да, она была еще по-прежнему ребенком, — но я был прикован к этому ребенку цепью, которую было не разорвать!

Это начало постепенно бесить меня. Я чувствовал себя пленником — и чьим? Маленькой ничтожной девчонки! Придет время, мне придется жениться на ней, — станет она красавицей или уродкой, будет ли добра и кротка или превратится в мегеру.

Тогда-то и зародилось во мне желание бежать куда-нибудь… от моего будущего брака. Тут, как ты помнишь, произошел еще тот случай с дуэлью, на которой я чуть не прикончил сына королевского прокурора… После этого я окончательно решился — и пошел офицером во флот.

Не знаю, что было бы дальше, не попади я в плен, и не изменись там многие мои мысли и чувства. Я мечтал, будучи морским офицером, о карьере адмирала, славе, подвигах во имя королевства… Невеста и мой брак отдалились, оставшись, в конце концов, на последнем месте.

Но в рабстве я понял: жениться и завести семью и наследников — вот главное предназначение мужчины. Подвиги… Слава… Кому все это будет нужно, кто будет гордиться этим после моей смерти? Только мои потомки. Но, если я не оставлю их после себя, — все это станет прахом, пылью.

Поэтому я решил: как только вернусь, женюсь. Я даже был рад, что выбор уже сделан, что невеста у меня уже есть… Если, конечно, она дождется меня.

— А она дождалась… — пробормотал словно в раздумье маркиз.

— Вот именно! И поэтому я стану мужем Миреллы.

— Все твои рассуждения, конечно, очень умны, — заметил Массимо, — но как же самое главное?

— Что?

— Ты не любишь ее.

— О, любовь! Да будет тебе, дружище. Разве недостаточно, что Мирелла меня обожает? А она мне, скажем так, небезразлична. Исходя из этого, наша семейная жизнь станет неплоха и без горячих чувств с моей стороны.

— Ну-ну, — кивнул Массимо. — Ладно, давай выпьем еще, и ты продолжишь свой рассказ.

— Наливай и слушай дальше. Итак: когда зашла речь о моей поездке в Венецию и Флоренцию, я обрадовался. И не только тому, что скоро увижу сестру и племянниц. Но и тому, что смогу в этом путешествии сделать еще попытку, — ты понимаешь, о чем я, — и не одну. И поэтому дожу не пришлось долго меня уговаривать остаться на карнавал, хотя я и мечтал обнять Катарину и ее детей.

Все было за меня: я был далеко от Неаполя, не имел знакомых в Венеции, никто не мог рассказать обо мне невесте. Если бы я потерпел неудачу, — маска надежно скрыла бы мое лицо, и мой позор остался бы при мне…

Итак, именно поэтому я хотел завести интрижку. В Венеции в карнавалы все предаются этому. А под маской я чувствовал себя совершенно свободно, мне было легко, я был… почти счастлив. Итак, я шел, сам не зная, куда, бросал в толпу засахаренные конфетти, заигрывал с ряжеными дамами… Но в один момент мне показалось, что за мною наблюдают. Я стал более внимательным, и вскоре заметил того, кто как будто преследовал меня, даже не стараясь особенно остаться незамеченным.

Это была женщина, в богатом маскарадном костюме из ярко-оранжевой парчи и усыпанной драгоценными камнями маске, оставляющей открытой только нижнюю часть лица.

Но, несмотря на маску, я сделал вывод, что она молода и знатна: у нее была великолепная фигура, двигалась она грациозно, имела гордую осанку и даже в том, как она обмахивалась веером, было что-то изящное и своеобразное. И она явно выделяла меня из толпы ряженых. Я был заинтригован, она возбудила во мне интерес; и, когда она взмахом веера пригласила меня в нарядную гондолу, ждущую ее, я, не раздумывая, поспешил за таинственной незнакомкой.

— Хм, я догадываюсь, в чем тут дело, — пробормотал Массимо.

— Мы прекрасно прокатились вдвоем, — не считая, конечно, гондольера, — продолжал граф. — Она была остроумна, шутила и смеялась, и я смеялся вместе с нею… Давно, очень давно я не чувствовал себя так хорошо и свободно. К концу нашей поездки я был уже совершенно очарован этой женщиной и стал настаивать на очередном свидании, которое было, после недолгих и, несомненно, притворных колебаний, мне назначено на следующий вечер в домике на окраине.

Мы расстались на набережной; я покинул ее гондолу, и единственно, о чем я жалел, — это о том, что так и не увидел ее лица; она ни за что не соглашалась снять маску.

Следующего вечера я ждал с большим нетерпением; я был почти уверен, что не потерплю фиаско; и вот вечер пришел. Я нанял гондолу, и меня отвезли к указанному незнакомкой домику. Итак, полный самых приятных предчувствий и отбросив прочь все сомнения и страхи, я отворил дверь, вошел… и увидел за столом, роскошно накрытым к ужину на двоих, — кого бы?

— Я догадываюсь, но скажи сам.

— Фульвию Градениго, жену дожа!

— Я так и думал, — кивнул Массимо, одним глотком осушая свой стакан.

— Значит, ты оказался дальновиднее меня. Я и не подозревал, что это окажется она!

Фульвия, естественно, увидела, что я изменился в лице. Она, наслаждаясь моим изумлением, сказала, что я с первого взгляда понравился ей, и что лишь опасение возбудить ярость в чересчур ревнивом супруге заставило ее изображать со мной холодность и безразличие. Что она продумала все заранее: узнала, какой наряд шьют для ее мужа; что с помощью каких-то связей с Римом сделала так, что его срочно вызвали туда; что она тонкими намеками убедила супруга попросить меня остаться на карнавал и отдать мне свой костюм.

Было мгновение, не скрою, когда мной овладело торжество победителя. Но чувство это быстро сменилось злостью и разочарованием. Пусть и кратковременная и ни к чему не обязывающая, связь между нами была невозможна: эта женщина была женой хозяина дома, где меня так гостеприимно приняли.

Она же подумала, видимо, что я испугался — быть застигнутым в этом месте вместе с нею, или чего-то в том же духе. Она начала уговаривать меня, убеждать, что никакой опасности нет: муж далеко, домик снят у надежных проверенных людей, и мы можем спокойно насладиться друг другом.

Из слов Фульвии я понял, что не я — первый приглашенный ею в этот домик, и тут мне стало совсем противно. Я высказал ей, довольно резко, все, что думаю о ее предложении, закончив, кажется, глупостью — тем, что у меня есть невеста, и я не собираюсь ей изменять…

— Вот уж, действительно, глупость! — в сердцах бросил Массимо. Но Део понял его злость иначе.

— Ты прав, этого говорить не стоило. В общем, она выслушала меня, пылая — едва ли стыдом, скорее, яростью. Удивительно, как изменилось в ту минуту ее красивое лицо, оно стало просто страшным, морковного цвета, и так исказилось… Но она быстро справилась с собой и довольно спокойно сказала, когда я закончил, что она понимает мои чувства, и что ее гондольер отвезет меня обратно в центр города. Я сел в гондолу и покинул этот дом.

— Хм, и поэтому ты так мрачен?

— Это еще далеко не все, — кинул Део, снова выпивая целый стакан. — Итак, карнавальная неделя продолжалась. Я выходил каждый вечер и бродил по веселящимся площадям, набережным, мостам. Но настроение мое было испорчено, а желание рассеялось, как дым; я больше не веселился и не отвечал на призывы замаскированных дам. Мне все казалось, что за мной следят, и везде мне мерещились ярко-синие глаза синьоры Градинего.

Ее я с того вечера не видел, и надеялся, что и не увижу. Если б не обещание, данное ее мужу, я бы в ту же ночь покинул город.

14.

— Так прошла та неделя; в последний день карнавала, утром, лакей подал мне записку. Я развернул ее, — она оказалась от Фульвии. В ней говорилось, что синьора просит меня о встрече, ровно в полночь, естественно, уже не в домике на окраине, но и не в палаццо Градинего, а на одной из площадей.

— Я бы хорошо подумал, прежде чем идти на такое свидание, — заметил Массимо.

— Я бы тоже. Но в конце была коварная приписка: «Не бойтесь; Вам ничто не угрожает, и Фульвия Градинего обещает Вам, что не покусится ни на Вашу жизнь, ни на Вашу честь».

Сам понимаешь, эти слова были вызовом и побудили меня пойти. Я не надел маску, но захватил с собой кинжал и шпагу, и отправился в нанятой лодке на указанную площадь. Пробило полночь; я увидел под уличным фонарем замаскированную даму, которую узнал, и с нею сопровождающего, пожилого синьора весьма почтенной наружности.

Дама — это была Фульвия — приблизилась ко мне и заговорила со мною. Она сказала, что просит прощения за маленький розыгрыш, который позволила себе в отношении меня. Что вовсе не была увлечена мною, а лишь хотела проверить, как она выразилась, «стойкость неаполитанских дворян».

Ее слова не убедили меня; но, щадя ее честь и достоинство, я сделал вид, что верю ей. Тут она произнесла: «Я хочу сделать маленький подарок вашей невесте, которую вы столь сильно любите. — И протянула мне коробочку, в которой лежало небольшое украшение — брошь, густо усыпанная аметистами. — Это очень редкая работа. Обещайте, что преподнесете ей это украшение в день вашего возвращения».

Я обещал, и встреча наша, к моему облегчению, закончилась. Синьора повернулась, сделала знак своему сопровождающему и направилась к ожидавшей ее гондоле. Я уже тоже собирался садиться в свою лодку, как вдруг Фульвия вскрикнула, и я услышал лязг металла и как будто звук падающего тела. Я оглянулся — неизвестно откуда взялись пятеро замаскированных мужчин, самого разбойничьего вида, и окружили жену дожа. Двое держали ее за руки, а ее спутник лежал на камнях, видимо, без чувств, если не убитый.

Я схватился за шпагу, но один из разбойников приставил к горлу Фульвии кинжал, блеснувший в лунном свете.

— Бросай оружие, или ей конец! — прохрипел негодяй. Фульвия снова испуганно вскрикнула. Я вынужден был швырнуть шпагу к ногам бандита; затем меня схватили и сняли пояс с кинжалом. Все это время Фульвию тоже продолжали держать.

Я надеялся, что это просто грабители, что они возьмут наши кошельки и исчезнут во мраке; но не тут-то было. Мне крепко связали руки и ноги и втолкнули в выскользнувшую из темноты гондолу; жена дожа осталась на берегу. Мне завязали глаза и бросили на дно лодки, и мы поплыли неизвестно куда…

— Черт побери, вот так приключение! — воскликнул Массимо. — И ты так спокойно об этом рассказываешь?!

— Я много чего повидал в своей жизни, друг, — криво улыбнулся Део. — Итак, я лежал на дне гондолы и раздумывал о своей участи и о том, кто мог сделать это со мной. Фульвия? Но она выглядела страшно испуганной и, возможно, ее судьба была не завиднее моей. Больше врагов у меня в Венеции не было; мелькнуло у меня, правда, еще одно предположение, но едва ли оно было возможно…

Значит, это, действительно, были разбойники. То, что они захватили меня с собой, объяснялось просто: они собирались продать меня туркам, чьи галеры, как всем известно, постоянно курсируют вдоль итальянских берегов.

— Да, избавиться от врага таким образом — дело несложное, если знать нужных людей, которые этим занимаются, — заметил Массимо. Део кивнул и продолжал:

— Перспектива снова оказаться в рабстве заставила меня приложить все силы, чтобы разорвать связывающие меня путы; но, увы, гондола достигла места своего назначения раньше, чем веревки поддались моим стараниям.

Меня выволокли из лодки и повели; шли мы недолго, затем начали спускаться, и спуск этот был крутой. Видимо, я очутился в подземелье; я слышал писк и возню мышей, звук падающих со стен капель…

С меня сорвали камзол и рубашку, но повязку с глаз не сняли. Затем уложили на что-то твердое, руки и ноги вытянули и привязали к чему-то, и я вдруг понял, что это дыба.

— Боже мой! — пробормотал Массимо, вытирая холодную испарину, выступившую на лбу.

— Друг мой, не переживай так, — улыбнулся Део. — как видишь, я сижу здесь с тобой, целый и невредимый. Однако, меня, действительно, пытали, хотя, видимо, главарь моих похитителей велел не калечить меня. Тем не менее, боль была невыносимая, а я ее, честно признаюсь, переношу плохо. Поэтому мой враг сполна насладился моими стонами…

— Ты не видел его, но слышал, наверное?

— Тот, кто отдавал приказы, делал это молча, и я не слышал его голоса, только голос палача. Не знаю, как долго длилась пытка; наконец, я потерял сознание. Потом, кажется, на короткое время пришел в себя, испытывая страшную жажду. Мне приподняли голову и дали выпить воды. И снова все оборвалось.

Очнулся я уже совершенно в монастыре в Джудекке, у ворот которого меня нашли на рассвете следующего дня. Шпагу почему-то негодяи мне оставили, но, конечно, ни кошеля — правда, денег там было немного, большая их часть находилась в моих комнатах в палаццо Градениго, — ни подарка Фульвии Градениго — броши с аметистами — не было. Все тело у меня страшно болело, и я провел у добрых монахов целых два дня, прежде чем смог более-менее нормально двигаться.

15.

Тогда я отправился, естественно, в палаццо Градениго. Мне навстречу выбежала Фульвия — живая и здоровая, но бледная и с расстроенным лицом. Увидев меня, она просияла и увлекла меня в свои покои. Там она начала расспрашивать меня о том, что со мной произошло. Я предпочел не говорить ей всю правду; сказал только, что разбойники ограбили и избили меня и бросили у стен монастыря.

Ее вид, слезы на глазах и неподдельное сочувствие моим страданиям почти убедили меня, что она была невиновна в том, что произошло; она сообщила мне, когда я закончил, что бандиты, бросив меня в гондолу, отпустили ее, и все уехали вместе со мной.

«Я поняла, что именно вы были им нужны, а я послужила лишь приманкой», — говорила Фульвия, и слезы текли по ее бледным щекам.

Я поинтересовался, остался ли жив ее сопровождающий, и она воскликнула: «Слава Господу, они не убили бедного старика, которого я брала с собой, а только оглушили!»

Я сказал ей о броши, которую она мне подарила для Миреллы, о том, что она украдена. Фульвия вскричала: «Канальи! Мерзкие воры!»; глаза ее метали пламя; я и не ожидал, что она так разъярится из-за такого пустяка.

Когда я спросил ее, подозревает ли она кого-то, она сказала, что уверена — это дело рук ее мужа. «Марио страшно ревнив. Пресвятая Дева, как подумаю, что он мог сделать с вами!..» — повторяла она.

Это подозрение возникало и у меня, но я отбрасывал его, как недостойное; дож был истинным дворянином, и не был, как мне казалось, способен на такую низость. К тому же, как сообщила Фульвия, он все еще не вернулся из Рима; «но он вполне мог приехать тайно, а люди для таких дел у каждого знатного венецианца имеются», — сказала она.

В конце концов, она меня почти убедила. Какое-то время я раздумывал, не обратиться ли мне к Совету Десяти* для расследования. Похищение, насилие, пытки — пусть я и неаполитанец, но дворянин, и Совет обязан был рассмотреть такое преступление.

Но меня остановили несколько слабых пунктов моего обвинения. Во-первых, я не мог ничего доказать, у меня были только предположения о том, кто был моим похитителем; во-вторых, на моем теле не было никаких свежих следов пыток; в-третьих, в деле была замешана женщина, и ее честь могла быть затронута, если б я потребовал расследования. Не говоря уже о том, что дож Градениго сам входил в Совет Десяти.

В общем, я решил оставить все, как есть, и немедленно покинуть Венецию. В конце концов, я не так уж пострадал, и это неприятное приключение могло лишь послужить мне уроком…

— Да уж, — пробормотал маркиз, наполняя стаканы. — Неплохой урок, видит Бог.

— Итак, в тот же день я простился с Фульвией, написал дожу Градениго письмо, в котором, скрепя сердце, со всей учтивостью благодарил его за оказанное мне гостеприимство, и уехал из Венеции во Флоренцию, к сестре.

— Что ж, выпьем, — предложил Массимо, — что было, то прошло; не думай об этом. Я понимаю, что твоя гордость задета, но ты ведь признал, что виноват и сам.

— Но это еще не всё, — сумрачно сказал граф.

— Как не всё? Неужели у твоей истории есть продолжение? — изумился Массимо.

— Не совсем так. Вернее, то, что я расскажу, покажется, наверное, вообще бредом…

— Расскажи и облегчи тем душу, сын мой, — проникновенным тоном исповедника сказал маркиз. Део засмеялся:

— Придется; может, ты дашь мне мудрый совет не хуже какого-нибудь святого отца! Так вот: я увидел сон.

— Сон?