Бесплатный фрагмент - Не живут

Ребенок — это персональная фабрика тщеславия каждого взрослого дурака.

Посвящается всем.

В особенности, посвящается тем, кто после прочтения захочет корить меня, винить в извращенном взгляде на семью, уличать в неблагодарности родителям, разыскивать информацию о моих родных и биографии в целом.

Пожалуйста, не пишите им. Не пишите никому из тех, кто со мной связан. Они отдельные люди.

Если Вы хотите что-то мне сказать, скажите мне. Это логично.

Вступление

Привет. Я Олеся. Из статистических данных, пожалуй, обо мне стоит знать следующее: мне 36 лет, у меня два высших образования — педагогическое и медицинское, один муж, двое детей. Я живу и работаю логопедом в пригороде Красноярска. Думаю, достаточно.

Тему мне предстоит раскрывать сложную, поэтому, благодаря своим анкетным данным, я могу рассчитывать на то, что меня воспримут серьезно. Ведь мои анкетные данные средненькие, я так близка и понятна должна быть людям. И я, как говорится, «не девочка»: мой возраст позволяет мне рассуждать на «взрослые» темы и гарантирует, что я не буду заплевана фразами «да ты жизни не нюхала», «да чо ты понимаешь?», «ты хоть рожала?»

Я начала писать эту книгу в день 17-летия со дня смерти моего отца. Он умер в 1998 году от рака желудка с метастазами в печень, когда ему был 51 год. Рак ему диагностировали в 1997, когда привезли на скорой с уже неоперабельной стадией. Как врач, я могу сказать, что развитие болезни сопровождают боли, кровотечения. Пациент просто не может не быть в курсе, что с его телом что-то не так. Иначе это несколько лет самоотверженного терпения и самообмана. Однако, это был именно случай моего родителя: к доктору он ни разу не обратился.

Знаете, его болезнь стала новостью для меня. И, признаюсь, неприятной новостью. Прошли годы, прежде чем я нашла в себе силы признать это. Мне, 18-летней студентке, какой-то мужик (видимо, санитар) позвонил на работу и как-то помято сказал:

— Приезжай срочно прощаться с отцом. У него онкология.

И повесил трубку. Он не объяснил мне ничего, просто сказал, что сказал. К слову, он почему-то был напуган, а, может, ему просто не нравится сообщать такие новости или не привыкнет никак. Не важно.

Так я узнала, что отец, оказывается, чем-то болен. Я зверски разозлилась, что у меня не было этой информации раньше. Еще я очень испугалась.

Я догадалась, что он в больнице. Я догадалась, в какой он больнице — в моем родном городе, расположенном за 100 км от Красноярска, только одна больница. Я почувствовала, что наша с ним встреча, когда я приезжала к родителям пару месяцев назад, могла быть последней, и больше мы можем не увидеться. Я заторопилась ощутить любовь.

Но, вот незадача, ощущала совершенно не это. Стоя в коридоре бизнес-центра, где я подрабатывала секретарем, я думала о том, что мне как-то нужно отпроситься с работы (в отчетный период, к тому же не на один день!). Я надкусила опасение, что потеряю в зарплате и последствия этого. Я скривилась от неудовольствия, что буду переживать неприятные раздирающие эмоции. Я взбесилась, поняв, что придется временно расстаться с любимым человеком.

Это было слишком честно и обильно для меня в тот момент. И я безутешно рыдала от стыда, что, наверное, я плохая дочь. Мне казалось невыносимым быть неподготовленной к такому важному моменту. Навалились осознание и страх, что я еду на встречу с совершенно чужим человеком, который почему-то мой отец.

К слову, приехав в больницу и прорыдавшись там еще много-много раз, я оглянулась по сторонам и увидела много знакомых лиц. Нет, я не увидела друзей детства и родственников, я увидела много лиц, которые мне кого-то напоминали, но я никак не могла понять — кого. Поняла я только тогда, когда зашла в больничный туалет умыться. Из зеркала на меня смотрели они: испуганные, злые, недоумевающие, что происходит и когда закончится.

Нас там таких, как я, было много.

***

Вот говорят, что родители всегда святы. Куда при этом улетучивается информация, что родители — это просто люди, не понятно. Люди, принявшие на себя ответственность рожать и воспитывать других людей, не должны быть святыми, они должны быть хорошими специалистами в своем деле.

Как родитель двух подростков, утверждаю, что я точно такой же человек, как и те, другие, что их окружают. Критерием-мерилом общения со мной дети избирают личный интерес и доверие. Кормить, одевать и обучать детей — это моя ответственность и обязанность, к общению и доверию это не имеет никакого отношения. Ребенок не обязан Вас любить и благодарить за то, что Вы проявляете к нему базовые инстинкты. Тем более, он не виноват в том, если сожительство с ним Вас утомляет. Извините, Вы сами этого хотели. Как только он почувствует фальшь, он ответит Вам тем же. Не удивляйтесь. Вы будете как бы о нем заботиться, а он Вас как бы любить и как бы уважать.

Да, это правда. Чаще всего назвать родителей близкими людьми язык не поворачивается. Не нужно стыдливо отводить глаза.

***

1998 год был давно. Я около пятнадцати лет потратила, пытаясь понять, почему так случилось. Гуляла, записывая в блокнот, как родители общаются с детьми. Стояла на улице и записывала. Ехала в метро и записывала. Приходила в гости и записывала. За собой тоже записывала. Везде.

И у меня все получилось. Я поняла. И написала об этом книгу. В ней несколько рассказов, повестей, очерков — портреты реальных ситуаций и судеб. Они все о том, как именно не нужно делать — не нужно врать своему ребенку.

Не делайте ТАК. Станьте для вашего ребенка важнее годового отчета. Вы можете.

День рождения

Двадцать седьмого августа Вере должно было исполниться семь лет. Сейчас ей все еще было шесть. Это было совершенно очевидно, потому что в календаре, висевшем на кухонной двери, папа сегодня отметил двадцать пятое августа. Календарю можно было верить.

Сегодня эта дата означала, что до дня рождения оставалось всего два дня.

— Два дня, — сказала Вера вслух. И очень расстроилась.

***

Утром каждого дня, который Вера могла вспомнить, происходил священный ритуал: папа брал ее на руки, подходил к календарю и передвигал красный ползунок на следующее число. От этого делалось торжественно и немного страшно — папа разрешал новому дню начаться. Кроме него это занятие никому не поручалось, хотя честнее будет сказать — никем не замечалось. Нужная дата, обведенная красным квадратиком, воспринималась всеми как должное.

Календарь всегда выбирала мама. Покупала она его еще осенью, задолго до Нового года. Каждый раз она приносила его с улыбкой победителя и гордо выкладывала на кухонный стол.

— Вот! — говорила она, торопливо срывая прозрачную пленку. — Нашла! Не все красивенькие еще порасхватали.

После чего делала пару бутербродов и садилась любоваться картинками. Вера отчетливо запомнила календари с «щеночками» и «поросятками» (мама говорила, что у каждого года есть свой животный покровитель). Сейчас шел год крысы, но кухонную дверь украшали «котятки».

— Мыши и крысы — это так мерзко, — скривилась она прошлой осенью. — А котятки такие хорошенькие, пусть они будут.

— Пусть, — согласились все.

Отец молча кивнул. Вера тоже согласилась. Ей нравились звери, но куда больше ее увлекало путешествие ползунка по просторам чисел — ежедневное и бесспорное.

Через несколько дней после этого папа не пришел ночевать. Утро наступило, но день не мог начаться — никто не пододвинул ползунок на календаре вперед, никто не взял ее на руки. Мама, бабушки и тетя Ироида сидели, уткнувшись в свои утренне-вчерашние чашки с невероятно неотдохнувшими лицами и молчали.

В этот день Веру никто не отвел в садик, мама не пошла на работу. Почти все говорило о том, что сегодня суббота (хотя должен был быть четверг, но он не мог быть, потому что среда еще не закончилась): из кухни сладко пахло выпечкой, все, кроме папы, были дома. Все говорило, кроме настроения. Чем бы мама ни пыталась заняться, бабушки и тетя ходили за ней по пятам, качали головой, брали ее за руку и шепотом спрашивали:

— Ну и что ты будешь теперь делать?

К обеду мама закрылась в спальне и не выходила оттуда. Вере запретили ее тревожить.

А на следующее утро папа снова был, будто никуда и не пропадал. Когда Вера опасливо вошла в кухню, она увидела отца, конструирующего свой фирменный бутерброд из печенья, сливочного масла и джема. На его шее в нескольких местах был налеплен пластырь. Отец улыбнулся, вытер руки и подвел ее к календарю.

— Веруньчик, — сказал он весьма серьезно, — Сегодня уже пятница. Вчерашний день куда-то потерялся, — он поднял ее, посадил на плечо и сдвинул ползунок сразу на два деления.

Вера посмотрела на отца сверху вниз и дотронулась до пластырей.

— Папулечка, а что это?

— Боролся за истину и счастье, — ответил он, не поднимая головы, — Получил ранения.

Папа был веселый и вкусно пах. Она ему поверила.

***

Празднование своего дня рождения Вера разделяла на три логических части: «подготовка», «сам день» и «следующий день». Последний был самым приятным — он был обычным и удобным, как майка и шорты в сравнении с колючим розовым платьем, в котором ей велели ходить весь предыдущий день. И, конечно, в «следующем дне» можно было рассматривать подарки, на которые вчера не нашлось ни времени, ни сил. К тому же бабушки постоянно напоминали, что разворачивать подарки при гостях «зазнайство» и «дурной тон». Было в этом одно неудобство: Вера зачастую просто не понимала, от кого какой подарок. Спросить у взрослых было стеснительно и страшно, и Вера пыталась догадаться. К счастью, никто и никогда не интересовался, понравился ли ей подарок, поэтому угадывание постепенно стало для нее безопасной игрой, за которую нет ответственности.

Два года назад, перед пятым днем рождения Веры, родители объяснили ей, что она уже достаточно взрослая, чтобы приглашать на праздник гостей сама. То есть, всех, кто обычно приходил на ее день рождения — теть, дядь и их больших детей отныне Вера будет приглашать сама. Это и было самым плохим, потому что непонятным: насколько она понимала, это ее собственный день, как кукла или ложка с выгравированным лукошком ягод, и делиться этим днем можно только с теми, с кем не жалко. А эти люди, о которых в другие дни года при ней не вспоминали, доверия не вызывали. Больших же детей мама и папа называли «подростки» и часто спорили между собой, нужно ли их звать. Веру это очень смущало: зачем приглашать в гости тех, из-за кого ссоришься и ругаешься? Снова не понятно…

А имена? Голова шла кругом, когда она пыталась запомнить за пару дней всех, кто должен прийти. Чтобы помочь Вере пригласить всех тех, кого она не могла запомнить, родители составляли список и пригласительное письмо, которое Вера выучивала наизусть, рассказывая его в течении нескольких дней маме (для контроля качества): «Любимая и дорогая тетя/дядя/деда/баба … (тут взрослые обещали подсказывать, потому что Вера еще не умела прочитать с листа имя гостя) приглашаю Вас на свой день рождения 27 августа в 14:00. Мне исполнится пять (шесть, семь и т.д.) лет. И я хочу, чтобы Вы пришли, будет много вкусного и интересного».

Накануне дня рождения вся семья торжественно садилась вокруг телефона. Вере давали трубку, папа набирал номера, мама вычеркивала имена тех, кому звонок уже совершен, бабушка просто радовалась и умилялась. Приглашать было сложно: список был длинным, не всегда удавалось правильно выговорить имя гостя или предложения путались местами. Вера искренне расстраивалась и рыдала, и тогда у нее выхватывали трубку и весело сообщали голосу на том конце:

— Да, конечно, волнуется. Ну ты понял? Завтра в два дня приходи, коньяк возьми или что ты там будешь.

Когда в «ее день» дом наполнялся людьми, было очень сосредоточенно. Важно было выполнять ритуал встречи гостя: каждый дядя или тетя, входя, гладил ее по голове, брал на руки и восклицал:

— Какая уже огромная и тяжелая! Слазь скорее, у меня для тебя что-то есть.

После Веру в помятом платье ставили на пол и отдавали странной формы помятый кулек с ленточкой (чаще всего с золотой). Иногда вместо кулька был красивый пакет, и Вера думала, что обязательно рассмотрит его, когда все уйдут или завтра, когда наступит «день после». Согласно ритуалу, те же манипуляции производили с котом Музькой (погладить по голове и взять на руки), которому не нужно было улыбаться и ждать пакета, и он порой просто удирал в кладовку. Вера ему завидовала.

Приняв всех гостей, важно было сесть за стол (хотя Вера предпочла бы поиграть в «отгадай имя гостя», где все по кругу повторяют имена друг друга, чтобы запомнить). От смущения у нее болел живот, огромные порции пирога и салата, оставались нетронутыми. Гости поднимали бокалы с пахучими напитками, над чем-то смеялись и неодобрительно качали головами, замечая ее смущение и плохой аппетит.

К середине праздника про нее забывали или отправляли пообщаться с другими детьми. Детям было от 14 до 16 лет. Они тоже были смущены, голодны и злы. Разрешение уйти в другую комнату, забрав с собой немного угощений, встречалось с радостью. Вера предлагала им свои сказки и игрушки, а они ей — помогали развязать бант в спутавшихся волосах. Сидеть на полу, есть бутерброды и слушать мифы народов мира, которые вслух читал брат Алексей, было приятно. Веселиться по-настоящему, то есть строить форт из зонтов, одеял и подушек, они отказывались, объясняя, что уже почти взрослые. Веру кивала, она понимала.

Когда праздник заканчивался, гости уходили. Каждый снова гладил Веру по голове, но уже не поднимал на руки, что очень радовало, потому что от каждого из них разило смесью пота и тех самых пахучих напитков. Гости приборматывали:

— И ты тоже приходи в гости.

Она не знала, где живут эти люди и просто молчала. Тогда они пожимали плечами и один за другим таяли. «Сам день» шел к концу, оставалось еще немного потерпеть: помочь маме отнести тарелки на кухню и уйти в свою комнату.

Вера носила в себе тайное желание: незаметно уйти из дома на два дня, а именно на «день приглашений» и «сам день». Два года она внимательно наблюдала за тем, как как взрослые готовятся и отмечают этот праздник. Результаты ее обрадовали: ее присутствие замечали только в первой части «самого дня» (когда ей отдавали кулечки). В том, что родители смогут пригласить гостей по телефону (ведь делали же они это до того, как научили ее держать трубку!), принять за нее подарки и весело провести время, Вера не сомневалась. Огорчало лишь то, что, вероятно, коту Музьке достанется в два раза больше радости приходящих гостей, но кроме кладовки, у него еще были когти и он мог шипеть.

***

Но до дня рождения оставалось всего два дня.

— Как же так?.. Не успею ничего придумать, чтобы незаметно, — грустно подытожила Вера.

Загадка

— Мааам… — шепотом протянула Даша, следя глазами за суетящейся фигуркой. — А сейчас ты готова узнать, что нам учительница рассказывала? Ты сказала, что, наверное, через полчаса будешь знать. И через минуту будет полчаса.

***

Мама сидела за столом и перебирала содержимое ящика с шитьем. Она по очереди брала в руки ножницы, распарыватель швов, коробочку с булавками, сменные шпульки и «лапки» для швейной машины, кусочек ткани, изборожденный самыми разными строчками (на нем пробовались все новые нитки). Выбрав предмет, она подносила его близко-близко к глазам и смотрела.

Даша не понимала, почему мама хмурится и теребит вздрагивающими пальцами свои находки, и лишь наблюдала за ней. Примерно так же, как мама наблюдала за наперстком.

Укладывая предмет на дно ящика, мама раздвигала для него место, словно хотела, чтобы у каждой вещи была своя «кислородная маска». На дне кислорода было мало — только для одной вещи, остальные толкали друг друга и сбивались в неаккуратные кучи по углам ящика. Тогда она выбирала другой предмет, тот, которому было теснее всего, и извлекала из ящика. Пока расстояние между очередной шпулькой и ее глазами сокращалось, она не хмурилась, напротив, что-то вроде радостного блеска начинало в них светиться, когда навстречу ей плыла эта штука. Так ощущается скомканная радость, когда видишь давнего друга на улице, с которым виделись черт знает когда. И весело, и сердечно, и сказать нечего.

***

Вопрос дочери был очень неожиданным. Он разрывал поток ее бессвязных мыслей и взывал к разуму.

— Что? — раздраженно подняла голову мама и уставилась на дочь. — А, про школу, да — вспомнила. Дашкин, еще не могу, — выдохнула она и указала жестом на ящик. — Я тут занята. Хотя, погоди, — всмотрелась она в часы, висевшие прямо над головой Даши. — Если не много, то давай рассказывай. И тебе уже скоро спать пора.

Дарья села по-турецки и, заметно приободрившись, выпалила:

— Загадки!

— Что «загадки»? — сердито спросила мама. На несколько секунд она сжала в кулаке катушку сочно-оранжевых ниток и тут же бросила их на дно ящика, словно не в силах была держать их в руке.

— Загадки проходили, — пояснила Даша. — Учительница рассказывала, что в загадках сохранена мудрость предыдущих поколений. Загадка — это такой вопрос, на который уже есть ответ и нужно догадаться, рассуждая. Но если ты не можешь догадаться, тебе скажут ответ и объяснят, почему так. Лидия Ивановна сказала, что это развивает интеллект! Сразу и логическое и творч…

— Хорошо, — перебила мама, — интересная тема.

— Мама, — торопливо и взволнованно заговорила Даша. — Ну, послушай же! Я помню, что, когда была совсем маленькая, была такая книжка, которую мы вместе читали. Там разукрашивать надо было и разные задания. И загадки тоже были. Я помню точно! Про елку — «зимой и летом одним цветом», про радугу — «в небе коромысло цветастое повисло», про мак мне нравилась очень — «голова на ножке, в голове горошки», ее никто во дворе не отгадал. И мы ходили еще в ботанический сад на него смотреть.

Мама подперла одной рукой лицо и устало смотрела на дочь. Как-то сочувственно смотрела.

— Мама! А почему ты мне больше не стала загадывать загадки? Разукрашивать я сама могу, но загадку загадывает взрослый. Лидия Ивановна рассказала, что так происходит обучение в игровой форме.

Та вздохнула, отвернула голову к окну и замерла так на неопределенное время.

— Мам!

Она снова повернулась и ее взгляд пропутешествовал к Даше через всю комнату. Через стол, на котором стоял ящик, через зеленый ковролин, через люстру с сотней острых хрустальных висюлек, через платяной шкаф, в котором покоился беспорядок десятков недошитых вещей (где-то там хранилось распоротое свадебное платье, из которого она хотела сшить Дашке костюм снежинки, да забросила эту идею), отрезов материи, молний, крючков, кнопок, спутанных ниток, тупых ножниц.

Даша сидела на обитом темно-коричневым плюшем кресле где-то очень далеко от нее. Мама очень внимательно смотрела на дочь, внимательнее, чем на все, что доставала из коробки. Ей хотелось взять ее руками и приблизить к глазам, как она поступала со всем, что находила в своем ящике.

Даша смотрела и ждала ответа. Мама тоже смотрела, молчала и ощущала, как внутри растут беспомощная обида, несправедливость, злость.

— Дочка, загадки ведь для маленьких, а ты у меня уже большая. Но если вы проходите в первом классе загадки, значит по программе так нужно. Ты ведь хочешь, чтобы я тебе придумала загадку, да? Поэтому рассказываешь?

— Хочу! — восхищенно захлопала Даша. — Я всем в классе расскажу, что моя мама сама придумала, а не прочитала где-то.

— М… — отозвалась мама. — Даша, а давай сложную загадку я придумаю? Загадка — это ведь вопрос? Вопрос. Вот отгадай загадку:

— Что будет, если меня не будет?

Даша поглубже забралась в кресло и почти разочарованно помотала головой:

— Нет, мам. Это получается загадка, но не для меня, и она не сложная. Я ее уже сама придумывала много раз и ответ знаю. Сказать? Или ты сама знаешь?

— Давай твой вариант.

— Ты, когда дома иногда есть, тебя будто нет. Это как будто ты с работы и не пришла. Ты ничего не делаешь так, чтобы понятно — зачем. И еще мы не разговариваем. Вот я могу позвонить подруге Ксении. Она берет трубку и всегда говорит «приветствую, Дарья», а потом рассказывает что-нибудь. Она есть. Поэтому отгадка — «если тебя не будет, то будет, как сейчас».

Мама сунула руку в ящик и на ощупь вытащила из него кусочек ткани. Бережно проведя пальцем по одной из красивых строчек, она внезапно улыбнулась:

— Действительно, не очень сложная.

Она встала из-за стола, прошлась по зелени и села на подлокотник кресла. Наклонившись над ухом дочери, она тихо шепнула:

— Надо другую придумать.

— Да, — серьезно ответила Даша, — чтобы в школе все поднатужились и чему-то научились, когда отгадают. Но эту загадку я тоже запишу и прочитаю, может быть она кому-то сложная будет.

Нужно серьезно поговорить

Глава 1

Перед тем, как сесть за стол, родители всегда подбрасывали монетку. Если выпадал орел, включали спортивный канал или новости и считалось, что победил папа, а если решка — кулинарный или «модный» канал, соответственно, побеждала мама. В тишине не садились.

За столом, занимавшим почти всю кухню, Вова сидел спиной к телевизору, так, что край табуретки почти касался этажерки, на которой тот стоял. В особо увлекательные моменты передач, он часто слышал:

— Сынок, наклонись на минутку чуть влево, а теперь вправо, еще чуть-чуть! Вовкин, ты прямо огромный стал, совсем жених. Вот ведь еще в прошлом году из-за твоей головы все было видно, здорово отмахал… А ведь всего восемь.

— Давайте пересяду? — с энтузиазмом предлагал Вова, — стол ведь большой. Может, я спиной к окну сяду? Можно придумать по-всякому.

— Ну вот еще, — возмущалась мама. — Остатки света загородятся. К тому же, у каждого в семье есть свое место. Ты разве забыл, как сам выбрал это место, когда только стол купили?

— Я и не помнил, — скисал Вовка. — Ты говорила, что мне тогда было года два. Это сразу после переезда в эту квартиру было. И этажерка с телевизором тогда там не стояла… Вообще телевизора не было. В общем, я уже передумал. Хочу другое место.

— Не положено! — вскидывал отец брови. — Выбранной в молодости линии нужно держаться.

— Угу… — отвечал Вовка, в очередной раз наклоняясь, потому что «красивый гооол» или «такая шляяяпка».

Каждый раз, когда нужно было выйти из-за стола, он задерживал дыхание и начинал вместе с табуреткой тихонько пятиться назад, пока этажеркин железный завиток не упирался в спину. Это значило, что можно выдохнуть и бочком слезть. Родители, казалось, тоже задерживали дыхание и молча следили за его стараниями. И вот обязательно кто-то да говорил:

— Вовка! Технику не расшиби!

И обязательно с этой странной устало-раздраженной интонацией: будто разбить телевизор было Вовкиной заветной мечтой и ему постоянно нужно напоминать о том, что этого делать не следует. Обидно.

***

Сегодня было воскресенье. Обед проходил на удивление тихо: ни телевизора, ни разговоров, ни тем более разговоров под говорение телевизора. Окружающая действительность без «ящика», как называл его отец, казалась оглушающей: хрустел салат, вилки стукались о тарелки, крышечки бутылок с горчицей и кетчупом пугающе громко захлопывались — абсолютно все звуки были дискомфортны и ненатуральны. Вове было неспокойно. Поерзав некоторое время, он шепотом спросил:

— Мам, пап, у вас уши болят сегодня? Или что-то еще болит?

Родители уныло ворошили еду и обменивались испытывающими взглядами.

— Просто так хочется, — процедил сквозь зубы отец.

— Что-то случилось? — потупился Вовка.

— Не знаю еще, — постучала по столу рукояткой вилки мама. — Не знаю. — Ее губы почему-то расплылись в широкой улыбке. Она перевернула вилку и снова постучала по столу, на этот раз — зубчиками. По скатерти расползлось жирное красное пятно от мясного соуса.

Вовке ничего больше не приходило в голову и он, покончив со своей порцией и буркнув «спасибо», сосредоточился, закрыл глаза и начал выполнять свой табуреточный маневр.

Бессвязно посмотрев на сына, мама перевела глаза на отца и совершенно будничным тоном изрекла:

— Нам нужно серьезно поговорить.

Завиток легко коснулся позвоночника, этажерка чуть завибрировала, Вова остановился. Он открыл глаза, насупился и ответил:

— Давайте. А о чем?

Родители, не моргая, уставились на него. Вова молчал в ожидании.

— Так… о чем серьезно поговорить? — не выдержал он. — Я могу серьезно. Особенно когда стихи рассказываю у доски, я серьезно очень.

Кухонные часы отсчитали еще две минуты. Мама смотрела на Вовку. Внезапно она заплакала и взвизгнула:

— Да ну не с тобой же! Ты… что ты понимаешь еще? Стихи он серьезно рассказывает. Нашел чем хвастаться! Я вот суп варю серьезно с серьезными картошками, морковками и…

Она еще что-то говорила, но уже беззвучно. И все плакала.

Вовка испугался. Ему было жаль маму, но еще было обидно за стихи, ведь он не хвастался и, действительно, — серьезно. И не только стихи. Он поболтал ногами, втянул голову в плечи и беспомощно посмотрел на отца.

— Сын, выйди. Совсем. — Он резко отодвинул свою тарелку и по скатерти поплыло новое пятно, куда больше первого. — Иди на улицу, поиграй с друзьями. Уроки на завтра можешь не делать, — сказал отец голосом настолько пустым, что Вовка переспросил:

— Надо погулять?

Отец молча кивнул.

Вова сполз с табуретки и вышел в прихожую. Натянув кроссовки и куртку, он открыл входную дверь и крикнул в сторону кухни:

— Ладно. Я ушел, — и сделал шаг в подъезд. Постояв так несколько секунд, вернулся, взял из трюмо запасные ключи, сунул в карман. — У Мишки Колтунова переночую. Утром приду за портфелем.

Ему никто не ответил. Вовка вздохнул и закрыл за собой дверь.

В подъезде на каждом этаже приятно пахло чем-то своим: на четвертом — свежими булочками, на третьем — холодцом, на втором — жареной картошкой. Только на их пятом в воздухе висела какая-то пустота. Спустившись на первый этаж, где, к слову, пахло миндалем и какими-то еще орехами, он неожиданно остановился и вслух выпалил:

— Не делать уроки! Это вы Зое Григорьевне скажите. Она завтра спросит вообще-то… Ладно, просто прочитаю главы, — решил он. — Вдруг до меня очередь не дойдет — фамилия на «Ц» начинается, значит, спрашивать будут в самом конце.

Почувствовав легкость, он толкнул дверь и вышел во двор.

Глава 2

Двор был зажат между Вовкиной пятиэтажкой и нависающим над ней девятиэтажным исполином на двадцать три подъезда. Высотка разместилась на невысоком холме и, извиваясь, старалась обогнуть своего небольшого соседа. Каков был архитектурный замысел этой композиции, жильцы обоих домов сказать не могли. Особенно сложно понимание давалось тем, кто жил в пятиэтажке: в помещения, выходивших на высотку, почти всегда было темно. Выглядывая из окна, можно было увидеть, как убегают к небу этажи соседнего дома, и только где-то совсем наверху кусочек этого самого неба.

Малышня всего двора жутко боялась, что однажды большой дом упадет на маленький и раздавит всех, кому в тот момент не посчастливится быть дома. Одно дело, если ночью упадет, когда все спят, и совсем другое, если за ужином. Вот только положишь себе кусок горячего пирога, а съесть уже не успеешь… Или такой вариант: сидишь, играешь, а родители еще с работы не пришли. И тут этот дом падает. И нет тебя. Родители расстроятся жутко, да и жить им будет негде, чтобы других детей завести. Одним словом, страшно все с этим домом и подозрительно.

Ребята постарше из года в год пытались измерить высоту великана и расстояние до соседней «малютки». В ход шло абсолютно все: от простого измерения шагами до связанных веревок и простыней, которые сбрасывали с крыши и затем растягивали по земле от дома до дома. Единого решения достичь не удавалось. Всегда находился кто-то, кто скептически смотрел на огромную тень и деловито начинал собирать рабочую группу:

— Дом-то огромный. Если все-таки упадет, пятиэтажку-то зацепит однозначно… Надо мерить. Давайте, какие будут идеи. Начинать нужно уже сегодня.

Взрослые смеялись:

— Вот «архимеды» и «ньютоны»! Да на что вам сдалось все это? Не должно упасть, не дураки ж строили. Ну, а если и случится что, то не вам разбираться. Меньше знаешь — крепче спишь. Чудные вы… в «войнушку» б что ли поиграли или в «прятки». Прямо горе от ума какое-то…

Глава 3

На улице было хорошо. Пролетали первые покалывающие кожу снежинки, воздух был чистый и свежий, словно в нем ничего не задерживалось, и он оставался просто тем, чем все дышат.

На качели, отталкиваясь одной ногой, сидела погруженная в свои мысли Марина Чебудаева, девочка из 4 «А» из Вовкиной школы.

Маринина фотография висела на доске почета начальной школы. После уроков Вова часто задерживался и смотрел на лица этих ребят, пытаясь понять, почему некоторые из них улыбаются, что их фотографируют, а некоторые — будто лимон куснули. Фотографируют ведь с одной целью — чтобы все видели, кто отличником стал. А если ты отличник, то это здорово, что тут недовольным быть? Марина как раз была одной из тех загадочных, кто глядел на фотографа испуганно и зло.

Вовке нравилось учиться, но в отличники он все не попадал. Вот и ходил смотреть: вдруг у них что-то общее есть, чего ему, Вовке не хватает? Однако, сколько ни смотрел, не находил. У кого уши большие, у кого нос картошкой. Кто-то мальчик, кто-то девочка.

Рядом с качелями, возле клумбы, Вовка увидел незнакомого мальчика, по виду — дошкольник еще. Тот, присев на корточки, с интересом рассматривал какой-то кустик и аккуратно трогал его стебли.

Больше во дворе никого не было.

— Странно, — подумал Вовка. — Воскресенье ведь.

Глава 4

Клумба эта была достопримечательностью. На нее приходили посмотреть со всей округи и даже один раз приезжали с телевидения. За ней ухаживала Вовина соседка с красивым именем и скверным характером — Кселония Афанасьевна. Помогала ей приятельница из соседнего «великана», имя которой никто не знал, поэтому называли «она», «Вы» или «приятельница Кселонии Афанасьевны».

Начиная с февраля, у них разворачивались подготовительные работы: проращивание семян и луковиц растений. Ближе к концу апреля Кселония Афанасьевна звала избранных (в их число Вовка, как сосед, попадал автоматически) посмотреть на «сад». Вся ее однокомнатная квартира, включая кухню и ванну, была заставлена маленькими и большими горшочками с молодыми растениями и лишь кровать миновала эта участь. В квартире было тяжело дышать — работали три увлажнителя воздуха и обогреватель. Рассмотреть что-то в этой тропической дымке Вовка просто не мог. Он кашлял, благодарил за приглашение и убегал в промокшей насквозь за считанные минуты футболке. Кселония Афанасьевна кричала вдогонку:

— Хилый какой! А… ладно. Вовка, зато как красиво-то летом будет, когда это все зацветет, а? Кто еще столько сортов вырастит? То-то же!

Цветы действительно были великолепны. С мая по октябрь распускались все новые и новые, вспыхивали краски, в воздухе постоянно присутствовал легкий аромат. Сорвать что-то с клумбы считалось верхом дурного тона. Кроме того, Кселония Афанасьевна моментально вычисляла обидчика и вне зависимости от возраста громко клеймила позором на весь двор.

По иронии судьбы, окна обеих женщин выходили на противоположные от клумбы стороны домов. Любоваться своим творением они могли, только выйдя на улицу. Однако, Вовка ни разу не видел, чтобы Кселония Афанасьевна или ее приятельница сидели на лавочке и просто смотрели на цветы. Они всегда то сажали, то сорняки выдергивали, то подстригали. Умаявшись, молча собирали инструменты и уходили, даже не оглянувшись на такую красоту.

Многие качали головой, провожая их взглядом:

— Лучше бы детей нарожали по молодости.

Вовка был и согласен, и не согласен. Дети — это хорошо, но тогда клумбы бы точно не было, потому что с детьми нужно много разговаривать. И еще на работу нужно ходить. Какая уж тут клумба… А так — во дворе красота необыкновенная. Посмотришь на нее и улыбаешься. Очень жаль, если девятиэтажка все-таки упадет — все раздавится.

Глава 5

Внезапно этот незнакомый мальчик сорвал с пожухлого стебля полупрозрачный сухой лист, выпрямился и со счастливой улыбкой принялся разглядывать его прожилки, то близко поднося к глазам, то отведя руку на солнце.

Марина скосила глаза на него и нахмурилась.

— Ох, — выдохнул Вовка. — Точно новенький во дворе. Если кто-то из бабушек видел, как с клумбы что-то сорвали, то немедленно позвонит Кселонии Афанасьевне. Та выбежит, ругаться будет… Надо спасать парнишку.

Вовка решительным шагом направился к ребятам. Подойдя почти вплотную, он указал на листик в руке мальчика:

— Ты это…

— Это Павел Орлов, — очень внезапно вставила Марина. — Ему шесть лет. Он с семьей переехал только два дня назад. Их вещи выгружали, пока я в школе была. Они будут жить в двадцатом подъезде того дома, — она зачем-то указала на девятиэтажку, будто в небольшой пятиэтажке могло уместиться двадцать подъездов или во дворе были другие дома. — Вот, я у него уже все узнала, — закончила она.

Вовка поморгал и снова посмотрел на мальчика:

— В общем, ты с этой клумбы ничего не рви. Тут за ней присматривают две старушки, они ругаются, на чем свет стоит, если хоть пушинку на ней потрогать. Понял?

— Понял, — все так же улыбаясь, кивнул мальчик. — Спасибо. Только лист уже сухой, он бы сам упал скоро, я просто смотрел. А зеленые я не отрываю, они ведь живые еще. Родители говорят, что цветам тоже бывает больно. Папа даже статью про это принес, мы вместе читали.

Марина закатила глаза и издала глухой смешок.

— Павел, тут принято просто не трогать ничего с этой клумбы. Это как бы правило такое, без объяснений. Потому что. Или Кселония кселофонить будет, — она громко рассмеялась своей шутке. — А кселофонит она громко.

Мальчик посмотрел на Вовку и еще раз кивнул.

— Хорошо, я понял. Потому что. — Он положил лист рядом с кустиком, отошел к лавочке и присел на край. Вовка сел на соседней.

— Я Вова Царь, — представился он. — Марина, мы с тобой в одной школе учимся, только я во 2 «В». Я видел твою фотографию на доске почета, вот оттуда и знаю, что ты это ты. Ты из 4 «А».

Слова «доска почета» будто причинили Марине физическое страдание. Она поежилась и отвела глаза.

— Угу, — только и ответила она.

— А тяжело в четвертом классе учиться? — поинтересовался Паша.

— Конечно, тяжело! — огрызнулась Марина. — Ты вот еще нигде не учишься, счастливая душа. А в четвертом классе нужно в четыре раза больше знать, чем в первом. И лучше знать заранее, чтобы всегда вовремя ответить.

Паша Орлов помотал головой.

— Нет-нет! Я не нигде не учусь. Я учусь! Я хожу на английский язык. И еще на стрельбу из лука. И еще я учусь рисовать — меня мама учит.

Марина презрительно скуксилась:

— Ну рисование и физкультура — это и в школе есть. Но еще считать, писать, читать, география, биология, уроки труда.

Паша посмотрел на сухой лист, оставленный на клумбе и с некоторой опаской на Марину:

— Я умею уже, — шепотом сказал он. — Читать, считать и писать. — Он поковырял носком ботинка грязь. И уже в следующий миг радостно добавил: — Мы недавно из Великобритании вернулись. Хотите, расскажу?

— Не очень, — сразу ответила Марина. — Родители сказали, что за границу мы пока не поедем, поэтому не надо, завидно ведь.

— А я хочу про Великобританию послушать, — отозвался Вовка и был награжден испепеляющим Марининым взглядом.

Паша вскочил со скамейки и захлопал в ладоши:

— Как здорово! Вова, а хочешь к нам в гости прийти? Папа лучше рассказывает. Думаю, он тебе даже флажок подарит. Он же так рад будет, что у меня появился новый друг! Мама тебе свои рисунки Лондона покажет.

Вовка очень смутился, но, глядя на взволнованного мальчика, ответил:

— Х..х..хочу.

— Спасибо тебе! — Паша подбежал к нему, одернул курточку и очень серьезно взял его руку, пожимая, как на деловых встречах. Завершив рукопожатие, Паша расстегнул нагрудный карман и извлек записку. — Адрес записал новый, — пояснил он, — чтобы на всякий случай.

Он протянул бумажку Вовке. «Дудина, 18, 720, 9 этаж» — было написано аккуратными печатными буквами.

— Возьми себе, — предложил Паша, — я и так запомнил. — Он задержал взгляд на записке. — Сам писал вообще-то, без подсказок. Только «Дудина» мама по буквам продиктовала. Я еще не прочитал, кто это был.

— Ладно, — согласился Вовка. Он улыбнулся и сунул записку в задний карман.

— Завтра в три часа придешь?

— Да, приду, — кивнул Вовка. Отчего он точно знал, что придет.

Повисла тишина. Вовка был ей несказанно рад: это значило, что никто не видел, что Паша трогал клумбу, и Кселония Афанасьевна, если и выйдет, то кричать не будет. Репутация человека спасена.

***

— Я, наверное, пойду, — сказал Паша. — Сообщу родителям, что завтра придет гость.

— И я пойду, — отозвался Вова. Только вот… Марина, можно спросить, как ты думаешь? Ты ведь уже в четвертом классе…

— Чего? Спрашивай, раз начал. — Марина недовольно повела плечами, давая понять, что очень занята и время аудиенции подходит к концу.

Паша притих и опустился на скамейку рядом с Вовой.

— Марина, что, по-твоему, значит фраза «серьезно поговорить»? Когда один другому говорит «давай серьезно поговорим», или «нам нужно серьезно поговорить», или примерно так.

Марина дважды кивнула в знак того, что знает ответ, и, подняв указательный палец вверх, сообщила:

— Это очень плохо. Прямо совсем плохо. Это значит, что сейчас люди ругаться будут. Один расскажет другому, как именно он страдает из-за его действий, какие жертвы приносит и какой благодарности не видит. А второй будет злиться, плакать и говорить, что это все неправда. Потом они будут говорить друг другу гадости. Ну, а если «разговор» совсем серьезный, подерутся. И потом…

Вова и Паша в некотором оцепенении смотрели на нее. Вова скептическим шепотом повторял Маринины слова, примеряя их на свои понятия, а вот у Паши от удивления округлились глаза. Было заметно, что он не все понимал, далеко не все. Но то, что понял, не на шутку взбудоражило его. Он перебил Марину:

— Так значит, ты думаешь, что серьезно поговорить — это ругаться? Вот это да! А почему?

— Павел! Я так не думаю. Я так знаю. Потому что видела много раз. Мои родители и родители подруги так всегда делают, когда им нужно поругаться. Между прочим, мы во всех деталях с Машей обсудили, чем похожи и чем отличаются ссоры наших родителей. Так вот, мальчики, — ничем почти.

Снова воцарилась тишина. Марина осталась довольна произведенным эффектом и посильнее оттолкнулась. Качели жалобно скрипнули.

Тщательно обдумав услышанное, Паша встал, подошел к качелям и, коснувшись их рукой, спросил:

— А как ты на самом деле думаешь?

На лице Марины отобразилось что-то, что можно было бы назвать коротким замыканием в голове. Она рассеянно потрясла головой, словно пыталась найти в ней что-то, чего там могло совсем и не быть, и… не нашла. Рассеянно переводя взгляд с одного мальчика на другого, она с испугом в голосе ответила:

— Как я думаю? Я… я даже не знаю. Как есть — сказала уже. А что думаю? Не знаю. Представляете? Меня никто не спрашивал. Зачем думать? — Она сняла шапку, вытерла вспотевший лоб и нахлобучила ее обратно. — Ну вы даете. Я, конечно, думаю обо всем этом, но, чтобы вслух говорить…

— Так это ничего, — подбодрил ее Вова. — Я тоже часто не знаю. Ты подумай и скажи. Или, если совсем ничего не выходит, нафантазируй. Это и будет то, как ты считаешь.

Марина сняла перчатки. Обеими ладонями она погладила себя по лицу, словно постаралась разгладить невидимые морщины, и, наконец, заговорила:

— Я думаю, что «серьезно поговорить» значит, что нужно сказать друг другу что-то более серьезное, чем просто рассказывать о том, как прошел день, кто во что был одет и что задали на завтра, — робко начала Марина. Осознав, что ее внимательно слушают, она продолжила:

— Вот если бы я могла рассказать маме, что мечтаю стать космонавтом, — это было бы по-настоящему серьезно. Я уже все книги по астрономии брала в библиотеке и прочитала. Ну как «прочитала» — посмотрела. Там много формул, а у нас еще нет геометрии и физики, и я их не поняла. Но я понимаю, что космонавты изучают звездные миры, эту вселенную…

Марина раскинула руки в стороны и посмотрела в бледно-синее октябрьское небо. Медленно опустив глаза на ребят, она добавила:

— И еще я думаю, что почти все, что важно, говорить не стоит. Потому что это «важно» может очень расстроить того, кому я это говорю, потому что у него совсем другие «важно». А если он не только расстроится, но еще и разозлится, то мне попадет. Кстати, папа говорит, что на талантливом молчании строится вся политика. Кажется, в этом что-то есть.

Она снова подняла палец вверх, обозначая, что сказала что-то очень значительное и ее выступление закончено.

Паша с восхищением смотрел на нее:

— Космонавтом! Настоящим космонавтом хочешь стать… Это очень здорово! Я тебя очень прошу — стань, пожалуйста. — Он раскинул руки в стороны, как Марина, а затем сложил их над головой, изображая ракету. — Ты стань и изучай звезды, планеты. И еще изобрети, пожалуйста, звездный дом, чтобы к космонавтам могла прилетать их семья. Это было бы замечательно!

Вова и Марина переглянулись и рассмеялись.

— А что, — добавила Марина, — идея хорошая, я подумаю, когда вырасту. Сейчас я ведь еще не космонавт.

Вова добавил:

— И мне нравится. Ты, Марина, не откладывай, пока вырастешь. Если будешь становиться космонавтом, пока растешь, то к моменту, когда ты уже взрослая, ты раз — и космонавт. О как!

— Вот я считаю, — заговорил вдохновленный Паша, — что «серьезно поговорить» — это поговорить обо всем, что про науку и про то, как мы живем и как мир устроен. Например, когда я хочу, чтобы мы с мамой порисовали, я беру краски, кисточки всякие и прихожу к маме, и говорю: «Мама, нам нужно серьезно поговорить про мой натюрморт». Мама всегда гладит меня по голове и отвечает: — Конечно, давай поговорим. — Когда я хочу, чтобы папа рассказал что-то про растения, а он у меня ученый-ботаник, я говорю ему: — Папа, давай серьезно поговорим про какое-нибудь растение, ты сам предложи. — Папа смотрит на часы и говорит, когда прийти, чтобы он рассказал. Вспомнил еще! Мы недавно были у бабушки Алии, и я ей сказал после обеда: — Бабушка, нужно серьезно поговорить о том, что у тебя самый вкусный борщ в мире! — Бабушка Алия улыбнулась немного и серьезно на ухо мне сказала: — Я рада, что ты заметил. Когда тебе будет лет десять, я передам тебе список секретных ингредиентов. Правда, здорово?! В общем-то, можно и не говорить «серьезно поговорить», но так солиднее звучит. — Паша перевел дыхание и закончил: — Все, что не серьезно, — это шутки. Они чтобы смеяться, а не думать. С ними все просто и понятно.

Вова встал со скамейки, подошел к Паше и положил ладонь на его плечо:

— Спасибо тебе. И тебе спасибо, — перевел он взгляд на Марину. Та в ответ качнулась сильнее, и двор снова наполнил жалобный скрип.

— Теперь мне точно пора, — заторопился Паша. — Я так рад, что встретил вас, ребята, и что Вова завтра придет ко мне в гости.

Паша сиял. Он вновь сложил руки ракетой и «полетел», рыча, к двадцатому подъезду.

Я тоже пойду, — сказал Вовка. — У одноклассника хочу заночевать, надо проверить, дома ли он вообще. До встречи в школе, Марина.

— Пока, — тихо ответила она.

Вовка развернулся и тихонько побрел. Мишка жил в соседнем подъезде, поэтому торопиться было некуда. Весьма скоро он услышал, как Марина спрыгнула с качелей и побежала в его сторону. Обогнав Вовку, Марина, преградила ему дорогу и возмущенно спросила:

— Вова Царь! Сам-то что думаешь про «серьезно поговорить»? Так не честно: у всех спросил, а сам утаил.

— Я, Марина, думаю, что это значит вот что: когда человек что-то говорит другому человеку, то он уже решил это сказать, поэтому ведь и говорит вслух, а из этого следует, что для человека это — очень важное. Ну, то есть, дело серьезное.

Марина нахмурилась:

— Еще говори, — все так же раздраженно и нетерпеливо скомандовала она.

Вовка продолжил: