Бесплатный фрагмент - Не разбавляя

Ведьма

Уже неделю, с тех пор, как получила письмо из части, написанное незнакомой рукой, Мария Степановна ждала звонок в дверь, ждала напряженно, непрерывно, ежеминутно, даже во сне. Но когда позвонили, и она открыла дверь, то, вглядываясь в высокого парня с худым землистым лицом, растеряно спросила:

— Вам кого?

И в ту же секунду, еще до ответа, по яростному, горячему толчку сердца поняла, кто это, и кинулась, повисла на шее.

— Здравствуй, мама, — тихо сказал Андрей, осторожно разжал ее руки, вошел в длинный коридор коммуналки, и повел ее за руку в комнату, странно волоча ноги.

И то, как он вел ее по коридору, и взрослое, непривычное выражение его лица, и походка, всё это испугало мать. Она шла за сыном, чувствуя, как рука ее и лицо покрывает испарина испуга: что-то плохое произошло с сыном, что ей предстояло понять и осмыслить.

Они вошли в комнату, разгороженную диваном и комодом, и сын сел у стола, а она осталась стоять и вглядывалась в него, не решаясь целовать и обнимать, и бурно выражать радость, которая, по мере того, как протекали минуты молчания, угасала, уходила и на смену ей приходили тревога и недоумение.

Наконец Мария Степановна опустилась на стул, нарушила затянувшуюся тишину:

— Вернулся, сыночек, вернулся, счастье-то какое, — и она заплакала, заплакала, навзрыд, — а отец-то, отец, не дождался, ушел, болезнь скрутила, инсульт в одночасье.

Она хотела добавить, что инсульт случился с отцом, когда он узнал, что сына отправляют в Чечню, на войну, но вовремя остановилась: побоялась, что сын почувствует себя без вины виноватым в смерти отца.

— Да, я знаю, — Андрей ответил не сразу, через молчание, — ты мне писала.

— А я вот… — Он запнулся, глянул на мать исподлобья, — а я вот вернулся, только, может быть, для тебя лучше было бы, если бы я не вернулся.

— Что ты, что ты такое говоришь, Андрюша, — Мария Степановна чуть не заголосила, но прикрыла рот рукой. — Господь с тобой! Вернулся живой, руки ноги целы, вся жизнь впереди, а я так тебя ждала, что ты такое говоришь, что с тобой…?

— Контузия у меня мама, с головой плохо. Боли сильные и провалы в памяти. — Сын замолчал, ссутулился, уставился в одну точку на полу. — Лучше бы руки или ноги не было, чем это. У меня припадки бывают, эпилепсия, так что ты готовься, сильно не пугайся, просто нужно меня держать в этот момент, а длятся они недолго, не больше пяти минут.

Мария Степановна вспомнила детство, соседа по коммуналке, которого корежило припадками после той, другой войны, вспомнила, как страдали его мать и жена, как мучился он сам.

— Ну что ж, сынок, значит так и будем жить, — вздохнула она. — И с этим живут люди. А потом постепенно всё пройдет, забудется, выздоровеешь ты.

— Никто, мама, сказать не может, сколько это будет длиться, и вынесу ли я это.

Сын поднял глаза на мать, и вдруг погладил ее по руке:

— Мама… Всё же хорошо, что я дома.

— Да что ж я сижу, — всполошилась Мария Степановна, — я сейчас, пельмени варить поставлю. Я тебе пельменей налепила, помнишь, ты до армии их любил?

Сын кивнул. Лицо у него снова стало замкнутое и отсутствующее.

— Я пойду, помоюсь, — сказал он. — Пока ванна свободна.

— А Игорь с Мариной переехали, — вспомнила Мария Степановна о соседях, доставая из шкафа белье и полотенце. — Осталась одна бабка Лида, да Степаныч вот. Втроем живем здесь. Но тебе ведь квартиру должны дать…

Сын на слова о квартире махнул рукой, белье взял, полотенце, а рубашку не взял, вынул из рюкзака другую, новую, видно, купил недавно.

— Мне, мама, старая одежда не пойдет, я ведь вырос

Он ушел в ванную, а Мария Степановна побежала на кухню варить пельмени, накрывать на стол, доставать запотевшую бутылку водки из холодильника.

Сегодня у нее был выходной на работе, и праздник, большой праздник дома. Сын вернулся живой, пусть и покалеченный. Где-то там внутри, невидимо для глаз, испорченный.

Время шло. С момента возвращения Андрея прошла неделя, потом месяц, два, три.

Сын лежал на диване, смотрел в потолок, ел, что ему давала мать, пил, что приносили друзья, и молчал.

Когда Мария Степановна подходила к дивану, садилась рядом, брала сына за руку, заглядывала в глаза, он отворачивался.

Мария Степановна ходила в военкомат хлопотать насчет квартиры, говорила, что сын болеет, и им особенно нужна квартира, припадки у него. Ей обещали помочь, но дело с места не двигалось.

Припадки были редкими, но изнурительными. Сына крутило так, что Мария Степановна, сильная женщина, не могла его удержать, боялась, что завалится у него язык, и он задохнется, или виском об угол стола стукнется. Но всё обходилось.

Случались припадки вечерами, когда Мария Степановна была дома и могла помочь сыну.

Мария Степановна в свои пятьдесят была женщиной решительной, привыкла полагаться на себя, и вот в одночасье собралась в Москву к министру вооруженных сил жаловаться на местные власти. А сына поручила двоюродной сестре. Записалась на прием она легко, но нужно было ждать два дня.

Ждать было невозможно, жить негде, и сын дома один. Тетка его, конечно, покормит, но если случится приступ, то толку с нее никакого, силенки у нее не те. И Мария Степановна решила пробиваться на прием. Проскочила мимо дежурного внизу, и поднялась на второй этаж в кабинет.

Секретарша преградила ей путь:

— Вы куда, вам назначено?

— Назначено, — строго ответила Мария Степановна. Таким тоном ответила, каким она с молодыми шоферами на базе разговаривала.

Секретарша кинулась к столу проверять.

— Вам только на пятницу, — сказала она. — И вообще к нему нельзя, у него совещание.

Тогда Мария Степановна, женщина дородная, обхватила пигалицу секретаршу за бедра, легко приподняла и отставила в сторону, а сама вошла в кабинет. Министр завтракал.

При виде Марии Степановны он кивнул, жестом указал на стул, не спеша дожевал, убрал салфетку и приготовился слушать, с чем она к нему пожаловала. Так прямо и спросил, с чем пожаловали?

И Мария Степановна всё ему рассказала: и какой сын вернулся, и что квартиру не дают, отбояриваются, и что билет у нее на четыре часа, и она опаздывает на поезд, а потому снахальничала, ворвалась в кабинет, как террористка какая-нибудь.

Министр выслушал, покивал головой, нажал какую-то кнопку и появился молоденький лейтенант, встал навытяжку.

— Володя, — обратился к нему министр. — Вот Мария Степановна Кочеткова, мать солдата, на поезд опаздывает, надо ее отвести, довезти, чемоданы донести и, чтобы всё в лучшем виде. — А насчет квартиры вы не беспокойтесь, дадут вам квартиру, — успокоил он ее.

И Мария Степановна вышла с лейтенантом.

Усадили ее в большую черную импортную машину и повезли. А у нее на душе нехорошо стало; вдруг куда-то завезут и бросят? Может быть у них, у министров, так принято обращаться с теми, кто нахально врывается в кабинеты?

Но нет, довез ее лейтенант до Курского вокзала, и поехала она в свой районный городишка, до которого полусуток на поезде, да еще на автобусе три часа трястись. Вернулась домой, а к ней, оказывается, уже из военкома приходили, просили срочно прийти.

Даже смешно Марии Степановне стало, как местные власти после звонка из Москвы забегали. Через месяц Мария Степановна и Андрей переехали.

От Андрея помощи никакой не было при переезде, но товарищи его, одноклассники пришли, вещи погрузили и в новом доме без лифта на шестой этаж затащили.

И вот они в новой квартире, двухкомнатной, санузел раздельный, кругом чисто, кафель, плита четырех-конфорочная и вся в распоряжении Марии Степановны. Но Андрюша как лег на диван, так и лежал. И квартира не помогла.

Муж Марии Степановны был старше ее, слаб здоровьем, в шестьдесят с хвостиком его разбил инсульт, и его смерть она приняла как должное, еще в молодые годы смирившись с тем, что век свой будет доживать вдовой. Поплакала, что преждевременно ушел он от нее, да и смирилась. Но с состоянием сына смириться не могла, сын должен был жить, жениться, обзавестись детьми. Он вернулся на вид такой хороший, целый, а внутренние, душевные болезни она не понимала, и понимать не хотела. Что такое было там, на этой проклятой войне, что сломало, изуродовало ее веселого, общительного Андрея?

— Не только контузия, мама, виновата, — сказал он ей. — Я видел то, чего вообще не должно быть в жизни, и забыть это невозможно.

Мария Степановна водила его в поликлинику, к участковой. Та посылала к невропатологу.

Молодая, сразу после института, врач испуганно слушала Марию Степановну, стеснялась смотреть на Андрея, и выписывала успокоительные. Андрей их пил, спал, припадки эпилепсии случались реже, но он по-прежнему лежал и отрешенно глядел в потолок часами.

Городок, в котором родилась и всю жизнь прожила Мария Степановна был маленький, и все здесь всё друг про друга знали. Знали и про её горести.

— Как будто сглазили его, понимаешь? — сетовала на состояние сына Мария Степановна Маше, своей тезке и подруге. Они всю жизнь проработали вместе на одной автобазе. Мария Степановна диспетчером, и обращались к ней давно по имени отчеству, а тезка работала шофером автобуса и откликалась на Машку.

Вот Машка и предложила измученной подруге попытать счастья у знахарки. Мария Степановна послушалась и пошла. Немолодая знахарка выслушала ее и отказалась лечить Андрея.

— Я всё больше заикание заговариваю, зубную боль, а такую напасть, что с твоим сыном случилась, я лечить не умею. Но дам я тебе адрес одной Московской бабушки-старушки. Наговорами лечит, да так хорошо, что к ней очередь. Берет она дорого, пять тысяч за сеанс. Но помогает. Бери сына и поезжай в Москву.

Да, поистине все дороги ведут в Москву, думала Мария Степановна. И к министру в Москву, и к знахарке в Москву. Поистратившись на первой поездке, она заняла денег у всех, кто мог дать и давал, купила билеты, подняла сына с дивана, и повезла его, горемычного в Москву. Сначала Андрей сопротивлялся, ехать не хотел, ни во что не верил, но жалеючи мать, уступил ей.

Записались они на прием, выстояли очередь.

Зашла Мария Степановна к знахарке вместе с сыном и обмерла от страха: за столом старуха, ведьма ведьмой: глаза горят, седые патлы дыбом, нос крючком, брови на переносице срослись. Остановилась Мария Степановна у порога, ноги ватными стали, ни шагу ступить не может. Голова пошла кругом, мысли помутились, и она упала бы, но тут страшная старуха заговорила:

— Ну, да, ведьма я, ведьма и есть, — сказала знахарка, — но сыну твоему помогу.

Когда ведьма заговорила, то во рту у нее оказались не страшные клыки, а обыкновенные зубы, скорее всего вставные, очень уж ровные и белые для седых волос, впалых морщинистых щек и пронзительных, сверлящих насквозь глаз. И эти прозаические обычные зубы успокоительно подействовали на Марию Степановну. Она глядела старухе в рот, и обморочное состояние уплывало, оставляло Марию Степановну.

— Очухалась? — спросила старуха. — Тогда иди отсюда, оставь нас с сыном твоим вдвоем.

Мария Степановна повернулась, взглянула на Андрея и увидела на его лице выражение любопытства, так свойственное ему в детстве и не виденное ею с тех пор, как он вернулся. Почувствовав легкость во всем теле, и упругость в ногах, она ровным шагом вышла из комнаты и, умиротворенная, села на стул у самой двери ждать сына.

Толпившиеся у двери, ждущие своей очереди, смотрели на нее во все глаза, но молчали, не решаясь расспрашивать, а словоохотливая обычно Мария Степановна тоже молчала, молчала так, как будто ей завязали рот.

Андрей вышел тихий, размягченный, посмотрел на мать и медленно двинулся к выходу. Мария Степановна вздохнула и покорно пошла за сыном.

На улице Андрей спросил:

— Деньги на поездку занимала?

От его слов, от возникшего интереса к обычным житейским делам сердце у Марии Степановны запрыгало, закувыркалось зайцем. Она остановилась и прижала руки к груди, стараясь остановить биение, утихомирить его. А Андрей повернулся к матери, замедлил шаг.

— Да ладно, — сказал он. — Не волнуйся. Выкрутимся. Пойду работать, всё отдадим.

Помогла, думала мать. Спотыкаясь, как слепая, она едва поспевала за сыном. Помогла чертова ведьма, не обманула, пошли ей господь сил и здоровья!

Встреча

Ольга Степановна идет по улице медленно, с трудом, опирается на палку. В широком сером плаще, черных ботинках и черных перчатках, с толстым оттопыренным задом, она напоминает издалека большого паука, только вместо восьми конечностей у нее четыре. Полнота и запущенный артроз тазобедренных суставов не позволяют ей спешить.

Долго добирается она до магазина, здоровается со знакомыми. Ее приветствуют многие, она всех и не помнит. Сорок лет проработала Ольга медсестрой в местном стационаре, много таблеток подала, уколов сделала, уважают ее, здороваются.

Ольга Степановна топчется у прилавка, выбирает себе колбаску. Выбирает по своему вкусу, а покупает целый батон, на всю семью. Семья — это сын, невестка и двое внуков.

На раскоряку, но с чувством выполненного долга, Ольга Степановна движется из магазина домой. Обед готов, его нужно только подогреть и подать внукам через час, когда мальчики вернутся из школы.

Ольга Степановна усиленно глядит себе под ноги, и почти наталкивается на маленькую женщину, которая не очень уверенно, как пьяная, бредет по тротуару. Только оказавшись вплотную к ней, Ольга Степановна узнает в женщине бывшую сватью:

— Таисия, это ты? — удивляется она. — Ой, а я тебя не узнала! Ты всегда такая представительная, с высокой прической, а сейчас стриженная, простенькая.

Конечно, Ольга Степановна не узнала родственницу не только из-за того, что та сменила прическу. За те пять лет, что они не виделись, Таисия сильно сдала, расплылась, поседела, обрюзгла.

Таисия подслеповато щурится на Ольгу.

— Ну не будешь же теперь до самой смерти таскать на голове этот шиньон, — говорит она. — Я плохо вижу, вот тебя только по голосу и узнала, а уж прически сооружать теперь не мое дело. — Голос у нее ясный и звонкий, совсем не изменившийся голос.

Таисия хоть и рада встретиться с родственницей, но недовольна ее словами. Таисии надоело каждому объяснять, почему она не при параде, сменила прическу. Сменила и сменила, кому какое дело?

Ольга Степановна сочувствует, интересуется:

— Что с глазами у тебя?

Ольга Степановна спрашивала, а сама цепко, ревниво оглядывала сватью. Таисия моложе Ольги на три года, и всегда выглядела лучше нее, принарядиться любила, покрасоваться, но теперь нельзя было заметить, что Ольга старше. Сравнялись они. Ольга Степановна отметила это с большим удовлетворением, но вслух говорить не стала.

Они не виделись с Таисией пять лет и вот, пожалуйста, узнали друг друга, только когда уперлись носами. И то Ольга ее узнала, а так прошли бы мимо, как чужие.

Таисия между тем рассказывала про свои глаза: ее прооперировали в Моники, вставили хрусталики, и она была счастлива, потому что хорошо видела, но только недолго. Прошло четыре года, и зрение опять упало, она видит только силуэты, а вот лиц разобрать совсем не может, и очки никакие не помогают.

Таисия говорила, а сама смотрела слепыми глазами на сватью и жалела, что не видит ее. Тоже можно было что-нибудь спросить про ее внешность, заметить изменения, ляпнуть, как будто случайно и, если Ольга не заметит подковырки, проявить тактичность, извиниться. Тогда уж точно поймет, как брякать, что она опростилась.

Ольга Степановна не проявила должного сочувствия к бедам Таисии, да и то, правду сказать, не знаешь, что хуже, ослепнуть или, как она, обезножить. Хрен редьки не слаще. Остается только на детей надеяться.

— Как Володя? — спросила Ольга.

Володя был их общим с Таисией внуком. Младшая дочь Таисии первым браком была замужем за старшим сыном Ольги.

— Ничего, хорошо, — Таисия не видела глаз Ольги и по голосу пыталась определить, как та спрашивает, с обидой или нет. — Хороший мальчик вырос (Володе было уже двадцать пять). Внимательный. Я тут в больнице лежала с печеночной коликой, так он меня навещал, кефир покупал, сметану.

Таисии было приятно это рассказать, утереть Ольге нос. Хоть и общий был их внук Володя, и приходились они обе ему родными бабками, но баба Тая была любимой бабушкой.

— Да, — соглашается Ольга, которая не помнит, когда видела внука в последний раз. — Хороший. Заходил на днях, посмотрела я на него. Красивый стал.

«Я вот могла увидеть, что он красивый стал», думала Ольга, «могла бы, если бы он и вправду зашел, а вот ты и увидеть внука не можешь».

«Пой ласточка, пой», Тая улыбалась, кивала головой: «Все-то я знаю, кумушка. Как раз неделю назад спрашивала Вову, ходит ли он к тебе, и он сказал, нет, ба, давно не хожу. Не ходит он к тебе, и ты сама знаешь, почему».

Помолчали. Потом Тая спросила:

— Ты давно не работаешь?

— Давно… Лет пять точно. Да и то, я ведь сорок лет отбарабанила постовой медсестрой, на одном и том же месте. Хватит уж.

Опять повисла пауза. Разговор иссяк.

— Тебя, может, проводить? — спросила Ольга.

— Да нет, я сама дойду. Я немного всё же вижу, вот и хожу. Только дорогу не перехожу одна, сама знаешь, как теперь гоняют. Им человека сбить, раз плюнуть.

Старухи покивали друг другу и разошлись. Разошлись, но встреча всколыхнула в них старое, давно забытое.

Таисия думала о Володе и Ольге: «Вот пожалела сироте квартиру… Побоялась внуку отписать, не хотела, чтобы сын обиделся. А того нет у тебя в голове, что нелегко мальчику с отчимом жить».

Таисия не осуждала дочь, что та второй раз вышла замуж, после того, как овдовела в 22 года, не осуждала и нового зятя, что он прохладно относится к пасынку. Что ж, не своя кровь, не обижает, и то ладно. А вот сватью Ольгу она осуждала…

«У сына твоего квартира, у его жены тоже двухкомнатная осталась от родителей, вот ты и возьми и отпиши свою внуку-сироте. Так нет, всё сыну решила оставить. Вот Вовка обиделся, и не ходит к ней. Мальчик он хороший, и не ради квартиры к Ольге ходил, нет, конечно. Но подслушал случайно разговор соседки с бабкой, когда та ей советовала отдать квартиру внуку, а бабка сказала, нет, не могу. Услышал, и хотя тогда еще маленький был, ему и шестнадцати не было, а вот обиделся и перестал общаться с ними, с бабкой и дядей, а раньше часто ходил, на всё лето она его на дачу брала. Ольгу, конечно, понять можно, она с сыном живет, одна уже не может…».

Тут Таисия выпрямилась слегка, гордясь тем, что вот она всё еще живет одна, справляется, хоть и слепая, а Ольга с сыном живет, и его обидеть ей не с руки. А всё равно Вовку жалко. Была бы у него сейчас квартира, он, глядишь, и женился бы. А так привести в дом жену, где отчим и мать, и брат. Ясно, что невозможно.

Таисия не хотела додумывать до конца, а если бы додумала, то получалось, откажись она от самостоятельности, которой так гордилась, переберись жить к дочери с зятем, то тогда Вовка мог бы жениться…

Таисия задавила эти мысли и просто шла, узнавала дома по силуэтам, щурилась, радовалась ощущению тепла на щеке от утреннего апрельского солнца.

Мысли Ольги после расставания со сватьей были тягучие, вязкие, больные мысли. Она вспоминала тот страшный день, когда так нелепо погиб ее старший сын, зять Таисии. Выбросился с балкона. И жена его Лида, дочь Таисии, была дома, и она, мать, пришла в гости.

Мишка, он всегда шалый был, грозил ей, что покончит с собой, прыгнет с балкона. У него давно, с четырнадцати лет была эта мысль: прыгнуть. Всё выдумывал, что она его не любит, только младшего любит. И раз он ей не нужен, то выбросится назло ей. Она никогда не верила, что сын может это сделать. Ольга в своей расчетливой практичности и благоразумности не представляла себе, как это можно, из-за того, что тебя кто-то не любит, даже родная мать, прыгнуть с балкона. Да ни в жизнь она этому не поверила бы. А вот пришлось поверить…

И сумма такая была пустяковая, какую он попросил. Он попросил, а она не дала. Сынок на пиво просил. Скудно они жили, Лидка всё до копейки выгребала у мужа, а у нее, у Ольги были денежки, но баловать 24-летнего ей и в голову не приходило.

Она шла и думала, и ей, как всегда, стало легче от мысли, что он только попугать ее хотел, показать, что сейчас кинется вниз. Спектакль устроил, да не рассчитал, сорвался и погиб, глупо погиб, оставил жену и маленького сына.

Давно это было, так давно, что Ольге не верится, что это произошло с ней. Сейчас бы она дала ему эти крохи на пиво, и всё было бы по-другому. Да конечно, дала бы, раскошелилась, и сын жил бы себе и жил.

Ольга Степановна слышит, как вдруг застучало, взъерепенилось сердце, застарелая боль утраты рвет его на части. Она останавливается, достает из кармана валидол, кладет под язык.

Вот встретилась не ко времени, с досадой думает она про сватью, встретилась и разбередила… Сколько ни трави душу сейчас, ничего не изменишь…

Ольга Степановна постояла, постояла и поплелась дальше. До подъезда оставались считанные шаги.

Пастель влаги не любит

Моя бабушка похоронена на новом Батумском кладбище в Эрге.

Старое кладбище ближе к городу, тенистое, заросшее, заставленное памятниками, а в Эрге начали хоронить на самой вершине горы, и там простор, величественная панорама, далеко от города, но красиво.

Каждый раз, как удается попасть в Батуми, мы ездим навестить бабушку в ее заоблачных высотах. Заоблачных, конечно гипербола, хотя при низкой облачности на соседних горах ночуют тучи.

Мы с мужем выбрались ранним утром, долго голосовали, но такси поймать не смогли, и пришлось топать до стоянки на вокзале.

Там уныло стояли штук пятнадцать машин, и мы подошли к первому по очереди.

Это была старая бордовая копейка, вся обшарпанная, как и ее владелец, и при мысли о том, что на ней придется подниматься по крутому серпантину, мне стало не по себе.

Но здесь был неуклонный порядок и демократия: выбрать машину по своему вкусу мы не могли, нужно брать ту, которая первая. Очевидно, что первый тот, кто раньше всех встал и, значит, тот, кому нужнее всего деньги. А кому есть нечего, тот много не запросит.

Сторговались мы быстро, и я сразу предупредила, что нам нужно в один конец: платить в два конца нам дорого, и обратно мы поедем на троллейбусе. С горы идти чуть больше километра, и вниз — не проблема, летишь, как перышко, а вот наверх в жаркое утро задохнешься.

Сначала дорога идет по городу: долго-долго по улице Горького, не знаю, как она сейчас называется. Едешь, едешь, и думаешь, ну всё, сейчас уже Турция, но нет, дорога упирается в шлагбаум пограничной заставы, и сворачивает налево в гору. Море остается по правую руку.

Выбираешься из города, и дорогу обступают высоченные эвкалипты с белыми стволами. Гармоничное, красивейшее дерево эвкалипт: высокое, ствол светлый, на нем продольные коричневые полосы коры стройнят дерево, делают его еще выше, а свисающие ветви с темной, продолговатой, как у ракит, листвой навевают грусть.

Позади эвкалиптов тянутся кукурузные поля, кое-где поселки, а дальше и справа, и слева по горизонту синие горы.

В этом году здесь была суровая для здешних краев, до 5 градусов мороза, снежная зима, и сейчас, в начале мая, на синих горах кое-где белеют извилистые полоски не растаявшего снега.

Золотистые стволы, бурые листья, желтеющие молодыми всходами поля и синие горы. Смотришь и не наглядишься, и не веришь, что это реальность, а не пригрезившаяся сказка.

Дорога между полей закончилась, сейчас слева гора, справа река Чорохи. Мы переехали мостик одного из ее узких притоков и начали подниматься в гору, к кладбищу.

Первый поворот серпантина, и видна дельта Чорохи, большое песчаное пространство, покрытое извилистыми протоками буроватой воды.

Еще петля, дельта опускается ниже, взгляд охватывает бо́льшее пространство — и вот оно море, сверкает на солнце, лазурное до самого горизонта, и только прибрежная часть его, там, где в него впадает река, цвета охры.

Поворот, и море скрывается за высокими деревьями, окружившими дорогу.

Одно дерево склонилось с отвесного склона почти горизонтально к поверхности дороги. На нем брюхом лежит корова и мирно жует верхушку низкой пальмы. Как она туда попала, и главное, как выберется, остается только гадать.

Теперь, с высоты вновь открывается вид на долину Чорохи. Горы сгрудились вокруг нее, вдали белеют вершины, покрытые снегом, и у реки на небольшом холме темные полосы чайных кустов. Горы закрывают полнеба, синие, с лиловым оттенком, величественно прекрасные.

Вот и кладбище, и бабушка похоронена в первом ряду.

Мы прощаемся с таксистом, но не тут-то было.

— Я подожду вас, — говорит он.

— Да мы долго будем, больше часа, а ты, что, нас будешь ждать?

— Не спешите, — говорит он, — я подожду. Я могу долго ждать.

Я представляю длинную очередь из машин, в конец которой он сейчас вернется, и понимаю, что ему до самого вечера теперь не дождаться пассажиров, и мы его единственный сегодняшний заработок.

Поняв, что от таксиста не избавиться, мы с Алешкой достаем краски, кисти, красим ограду, выдергиваем траву.

Таксист сидит в стороне на камне, смотрит на горы, молчит.

Мы достаем бутерброды, жуем.

В Грузии не принято есть, не пригласив человека, как-то с тобой связанного, но у меня только два бутерброда с грузинским сыром, и разрезанный пополам помидор, и предложить мне нечего. Не по скудости средств я взяла так мало, а просто рассчитала, что нам именно столько хватит перекусить до обеда. На Батумском рынке овощи, да и сыр сто́ят теперь копейки.

После еды Алексей докрашивает ограду, а я беру бумагу, коробку с пастелью и сажусь рисовать покрытую снегом гору, разлом между горами, из которого течет Чорохи, разлинованные участки чайных плантаций.

Наш таксист оживает и подходит ко мне, сидит за спиной, смотрит. Он не молодой, на нем бордовый вылинявший свитер, седые, опущенные вниз усы, и вообще, он очень похож на свою машину.

Пока я рисую, он, по здешней кавказской манере, расспрашивает меня о моей жизни: кем работает муж, и сколько у нас детей, и женаты ли дети.

Я рисую и отвечаю.

Здесь так принято, и это не любопытство, хотя и оно тоже, а своего рода вежливость: человек тебе не знаком, но ты оказываешь ему внимание, интересуешься его делами.

Рассказывает и он о своей жизни, у него жена и трое сыновей. Старший еще не женат, но уже работает, что-то приносит, и вот он, на машине, кормит семью. Он не жалуется, но и так ясно, что приходится туго.

Я слушаю, киваю, думаю о своих одноклассниках, большинство из которых просто бедствуют. Как сказала подруга, когда мы были в гостях, на сколько наторгуем сегодня, на столько и едим. Хозяин платит каждый день оговоренную часть выручки. Сегодня вот мы с курицей, а завтра, может быть, будут одни макароны.

Шофер меняет тему разговора, смотрит на рисунок:

— А красиво получается. Хорошо.

Я вывожу белым мелком снег на вершине и неожиданно для себя говорю ему доверительно:

— Знаешь, я много где побывала, а красивее этих мест ничего не видела.

И это чистая правда.

Ни извилистые берега Скандинавии, ни обрывистое побережье Коста-браво в Испании, ни пустынная природа Анталии, ни прекрасные холмистые просторы Словакии не могли сравниться с Кавказом, с надменной красотой величественных гор, с буйством растительности, с сиянием этого дня на Родине моей мамы.

— Вот оно как, — задумчиво сказал шофер.

И после молчания произнес то, что я никак не ожидала услышать от этого немолодого, плохо говорящего по-русски аджарца, озабоченного семьей и бытом:

— А мы, видно не ценим. Прогневили бога, и теперь жить в этих прекрасных местах стало невозможно. Совсем плохо стало жить.

И так скорбно прозвучали его слова, такая в них была затаенная боль, что я, почувствовав, как стал расплываться в моих глазах рисунок, резко отодвинула лист подальше от себя: пастель влаги не любит.

Батуми, 1997 год.

Жар

Мама кладет ладонь на голову Тани. Рука у мамы белая, прохладная, приятно ощущать ее на лбу. Мама сердится:

— Паршивая девчонка. Опять наелась мороженого. Какой жар, хоть скорую вызывай. И знает ведь, что нельзя ей мороженого с ее гландами, а всё равно хватает.

Мама склоняется над Таней, смотрит внимательно. Глаза у мамы пронзительные, карие, почти черные, темные волосы зачесаны наверх высокой волной, на затылке скреплены блестящей заколкой.

Сейчас Таня не видит заколки, но знает, что она на месте, там, среди густых маминых волос.

Таня хочет сказать, что она съела совсем мало мороженого, совсем чуть-чуть, с папой напополам одну мороженку, но губы у нее растрескались, в голове гудит, и она не может отчетливо произносить слова. Из губ раздается неопределенное мычание.

Мама встает, забирает свою руку и уходит, но через минуту возвращается, в руке у нее мокрая марля: компресс на голову. Она кладет Тане на лоб противный холодный компресс вместо своей руки, а Тане хочется, чтобы мама сидела возле нее, держала бы руку на раскаленном лбу, и тогда Тане стало бы легче.

Таня открывает глаза, видит странный серый туман вокруг себя, и мамы рядом нет. Она гремит чайником на кухне. Рядом с Таней папа. Он сидит на краешке Таниной кровати, виновато опустив голову.

— Танечка, как же это мы с тобой… — тихо говорит он. — И что же я, большой дурак, согласился купить тебе это проклятое мороженое.

Он вздыхает, кладет свою руку на Танину. Рука у папы твердая, шершавая, и от ее прикосновения боль не проходит, жар не уменьшается.

— Маму, позови маму, — неразборчиво шепчет она.

Папа наклоняется над Таней, пытается понять, что она говорит, но необходимость в этом отпала, мама уже здесь. Одной рукой она приподнимает Таню, другой кладет ей в рот белую таблетку.

— Не горькая, жуй, — говорит она. — Разжеванная быстрее помогает.

Таня послушно жует аспирин, запивает теплым чаем с малиной, который принесла мама.

Танина голова болтается на шее от жара и слабости, и мама осторожно кладет Таню обратно на подушку.

— Последи за ней, — говорит она мужу. — Я схожу к Марье Степановне, нашему завучу, скажу, что завтра не выйду на работу.

— То-то она обрадуется, — Таня слышит мамин голос уже из передней, слова глухо доносятся до нее. — Опять я не работаю. Сейчас начнет стонать, что некем меня заменить.

Мама накидывает белый ажурный платок на голову. Таня этого не видит, но знает, что мама фасонит, как говорит папа, и ходит даже в сильные холода в красивом пушистом ажурном платке и не хочет носить теплый серый платок, который подарила ей бабушка, папина мама.

Слышно, как стукнула дверь, мама вышла. Папа потушил свет, и ушел в другую комнату. Дверь оставил открытой, и прямоугольник света из спальни попадает на край Таниного одеяла. Этот кусок света успокаивает: Таня не хочет остаться одна в темноте, когда ей так плохо.

Таня знает, что после аспирина она начнет потеть, и потом жар спадет и ей станет легче. Она ждет этого, но голова раскалывается от боли, во рту пересохло, и сильно болят суставы рук и ног. А горло болит так, что невозможно проглотить слюну, как будто нож втыкают в горло, вот как больно. Перед глазами кружатся желтые мушки-пятна. Их много, они то собираются облаком, то разлетаются в разные стороны. Таня тянется, тянется, ей почему-то надо дотянуться до этих мушек, но они начинают кружиться всё быстрее и быстрее, и Таня никак не может поймать ни одну из них.

Среди мушек вдруг появляется лицо мамы, склоняется над ней, недовольное, сердитое. Мама у Тани учительница и, когда Таня болеет, мама не может работать, и ее замещают другие учительницы. А Таня болеет часто, и в школе Таниной мамой, Алевтиной Григорьевной недовольны.

Я болею, и поэтому мама меня не любит, думает Таня. Она так для себя думает, что мама не любит ее за то, что она часто болеет. На самом-то деле Таня знает, что болезни тут не причем. Ей становится очень жалко себя, такую маленькую — всего десять лет — и уже не любимую мамой. Мама любит Наташу, Наташа на нее похожа, а я нет, печалится Таня.

Глаза ее заполняются слезами, но мама, которая как-то незаметно вернулась домой, поправив одеяло, отошла к окну и не видит слез дочери.

Наташа Танина двоюродная сестра, мамина племянница, дочка ее сестры Антонины.

Тетя Тоня и Танина мама обе высокие, темноглазые, темноволосые, решительные. И Наташка, на полгода моложе Тани, очень похожа на свою маму Антонину и тетку Алевтину: такая же высокая, тонкая, темноволосая, темноглазая. А она, Танечка, в другую породу, она похожа на отца, и на бабушку Любу, мамину свекровь, которая подарила маме некрасивую, но очень теплую шаль.

А мама не очень-то жалует свекровь и переживает, что дочка похожа на нее: маленькая, светлоглазая, с серыми неопределенного цвета волосами.

Тане десять лет, а ее принимают за семилетнюю, такой она заморыш.

Таня вспоминает случайную встречу два дня назад, и поток слез усиливается, уже подушка под щекой мокрая. Она идет с мамой и Наташкой по улице. Навстречу им, улыбаясь, идет незнакомая некрасивая женщина. Нос у нее расплылся по всему лицу, даже на щеки залез, глаза маленькие, хитрые, и рот как щель. На лягушку похожа, сразу решила Таня, и отвернулась.

— Алевтина Григорьена, здравствуйте! — запела лягушка. — Сколько лет, сколько зим. Я так рада вас видеть. И какая же дочь у вас красавица, очень и очень похожа на Вас.

И она, улыбаясь, погладила своей лягушечьей лапой Наташу по голове.

— Это не дочь, это племянница, — сухо ответила мама. — А дочка моя вот, справа стоит.

Лягушка повернулась в Танину сторону, пошевелила своими лягушечьими губами.

Только скажи что-нибудь плохое, думала Таня. Я сейчас как разбегусь и толкну тебя головой в живот.

Таня лежит, плачет, у нее жар, губы растрескались до крови, она представляет себе, как разбегается и толкает ненавистную тетку головой. Голова проваливается в живот, всё глубже и глубже. Тане становится душно, она не может вздохнуть, ловит ртом воздух, раскрывает глаза. Нет никакой тетки и ее живота, она лежит в постели, только мушки вьются вокруг нее, желтые, как пятно света на одеяле.

Тане удается вдохнуть, она глотает слюну, и боль в горле вгрызается в нее с новой силой.

Мама, думает Таня, я тебя люблю. Мама, это ничего, что я не в вашу породу, я вырасту и изменюсь. Я покрашу волосы в такой же, как у тебя цвет.

— Дааа, — говорит лягушка, — да, эта точно не в вашу породу.

Наташа тянет Таню за руку, и они отходят от взрослых на несколько шагов.

— Дура она, жаба настоящая, — шепчет Тане Наташка. — Ты тоже красивая. Ну и что, что ты похожа на бабушку. Бабушка добрая, я ее очень люблю, и тебя тоже люблю.

Таня смотрит в Наташкино серьезное лицо, в ее темные, как у Таниной мамы глаза. Конечно, Наташкина любовь это совсем не то, что мамина, но всё же хорошо, что у нее, у Тани, есть такая сестра. Пусть Наташка похожа на свою мать, но той на это трижды наплевать: они с мужем, Наташкиным отчимом, любят пропустить рюмочку, погулять в компании, и Наташка для них обуза. Они часто оставляют ее у бабушки Любы. У бабушки Любы два сына женились на сестрах, Алевтине и Антонине. Только Танины мама и папа живут дружно, а Наташкины разошлись.

Алевтина, Танина мама, жалеет Наташку и всегда говорит Тане:

— Мы с тобой, как с писаной торбой носимся, а Наташе там одни тычки достаются.

И Таня согласна с мамой, пусть мама любит Наташу, но и ее, Таню, пусть тоже любит и не попрекает ее маленьким ростом и светлыми глазами. Разве может человек быть виноват в том, что он родился со светлыми глазами?

Таня хочет перевернуться, ей противно лежать на мокрой подушке, но ей удается только слегка пошевелить ногами. Она смотрит на одеяло и видит, что прямоугольник света на нем погас: значит, папа и мама легли спать, и ей, Тане, придется одной всю ночь бороться с жаром и с болью в горле.

Таня дышит часто, тяжело хрипит, слушает, как тикают часы. Забывается тяжелым сном. Она чувствует, как мама щупает ей лоб, меняет компресс на голове, но ей так плохо, что она не открывает глаз.

Когда Таня приходит в себя, в комнате светло. Перед Таниной кроватью стоит их участковый педиатр, Нина Алексеевна и говорит:

— Танечка, открой, пожалуйста, рот, я хочу посмотреть твое горло.

Таня мотает головой из стороны в сторону, но взрослые настойчивы. Мама приподнимает Таню, а Нина Алексеевна кладет холодную металлическую лопатку Тане на язык, больно смотрит горло.

— Она мороженого вчера наелась, — мама не может простить Тане это мороженое

— Ну, причем тут мороженое? Мороженое тут совершенно не причем.

Нина Алексеевна тоже сердится, только на маму.

— У вашей дочки дифтерит, понимаете вы это? Дифтерит! У нас в городе сейчас эпидемия дифтерита. Ее надо немедленно госпитализировать. Еще вчера надо было. Почему вы скорую не вызвали? Ребенок в таком тяжелом состоянии.

Мама смотрит на врача круглыми испуганными глазами, спрашивает с отчаянием в голосе:

— Это опасно?

Нина Алексеевна переводит взгляд на Таню, видит Танин взгляд, устремленный на нее, и останавливается, не произносит вслух то, что готово было сорваться с языка.

— Сейчас я напишу вам записку, пойдете в больницу, в инфекционное отделение, и за вами приедет машина. А я сделаю девочке противодифтерийную сыворотку.

Таня боится уколов, но сейчас ей так плохо, что она не сопротивляется.

Приходит машина скорой помощи и Таню забирают в больницу.

Через два дня тяжелого жара ей становится легче, и ее приходят навестить мама и папа. Им разрешили на две минуты заглянуть в палату, где лежит их дочка.

Таня лежит на кровати, бледная, худая, но радостная.

Хорошо, что я не умерла, думает она. А могла бы. Вон как мама испугалась, когда услышала про дифтерит. Я осталась живая и всегда буду счастливой, и пусть мама любит Наташку больше, чем меня. Меня она тоже любит, теперь я это точно знаю.

И она улыбается вошедшим.

Мачеха

Ночь. Высоко на небе блестят звезды. Исчез в темноте противоположный берег небольшого протока, близко придвинулись окружающие поляну кусты.

Люба видит костер, человеческие фигуры вокруг огня, полосатые арбузы, освещенные неровным светом пламени.

Юноша берет большой нож, с треском разрезает арбуз. Сок течет ему на брюки, много рук тянется к кровавым кускам, вмиг растаскивают. Люба чувствует вкус арбуза, ощущает, как сладкий липкий сок течет по подбородку.

Юноша достает гитару, поворачивается к костру, через его пламя смотрит на Любу. Лицо его покрыто оранжевыми всполохами неровного пламени.

Сашка, узнает его Люба, и радостное чувство щемит ей сердце. Саша перебирает задумчиво струны, наклоняет голову, почти прижимаясь лицом к грифу.

Я молодая, у меня вся жизнь впереди, думает Люба. Она лежит в траве, слушает Сашкин чуть хрипловатый голос, смотрит на звезды. Ей радостно и чуть-чуть тревожно.

Темный провал. Кадр меняется, и вот уже Люба лежит в палатке, спит, сморенная усталостью.

Наработавшись за день, она долго не может проснуться, понять, что с ней происходит, она летит во сне в какую-то бездонную темную яму, летит, цепляется руками за мокрые, скользкие кусты, пытается остановить падание…

Вот она выползает из палатки, ее выворачивает.

Кругом темно, Люба чувствует сильные боли в животе, пытается найти женский туалет, приседает под куст. Люба чувствует, как вся покрывается холодным потом, дышать тяжело, сердце бьется короткими резкими толчками.

Это было со мной давно, в институте, думает Люба, и от этой спасительной мысли просыпается. Она ощущает себя в мягкой постели, укрытой, защищенной, рядом слышит посапывание мужа. Я замужем за Васей, вспоминает она, а замуж я вышла уже после того, как переболела. Мне просто это приснилось.

Но и осознав, что это только сон, Люба не может сразу от него оторваться и вспоминает, уже наяву, что происходило тогда, как она легла на прохладную землю, закрыла глаза. Минут через пять её настиг новый приступ рвоты. Вырвало чем-то необычайно горьким, отвратительным. Стало полегче. Удавка, сдавливающая ей горло и не дающая дышать, ослабла, и Люба в эти минуты просветления поняла, что дело совсем плохо, и одной, без помощи, ей не справиться. Люба встать не смогла и поползла к палатке на четвереньках. Приподняла полог, хриплым шепотом позвала подругу Галю и отключилась.

Как Галя втащила ее вовнутрь, как ее потом везли на газике скорой помощи в районную больницу, как медсестра утирала ей пот с лица и всё говорила:

— Потерпи, миленькая, потерпи, — всё это возникало в памяти Любы смутными отрывками, между которыми были полные провалы.

Она начала сознавать окружающее более или менее ясно только в больнице, под капельницей. Увидела себя в чистом светлом помещении и не могла вспомнить, как сюда попала. Тошнило меньше, только кружилась голова.

— Температура, рвота желчью, понос, — услышала она голос над своей головой.

Врач наклонилась, заглянула ей в глаза, потом осмотрела ладони рук.

— Склеры пожелтели, ладони тоже. И без анализа ясно, — желтуха.

И увидев, что Люба очнулась и смотрит на нее осмысленным взглядом, врач добавила:

— Да, Люба, влипла ты. Хорошо, что быстро довезли. Инфекционный гепатит — это тебе не шутка. Вытащить мы тебя вытащим, но последствия такой болезни могут сказываться всю жизнь.

Люба перестала вспоминать, села на кровати. Сон из прошлого был реальным до мельчайших подробностей. В горле пересохло, слюна была вязкая, сухой язык не ворочался во рту.

После вчерашней вечеринки на дне рождения ее мутило, хотя она почти ничего не пила и мало ела. Скучала, сидя за столом. Не было после работы сил ни петь, ни плясать, только сидеть, поклевывая с тарелки, и думать при этом, во что ей обойдется ночью это разгулье.

А Вася отплясывал, и Люба ревновала его. Нет, не к женщинам, с которыми он танцевал, а к его здоровью, к тому, что он может вот так пить, есть, что придется, и от души веселиться.

Зазвучало танго, их с Васей любимый танец. Вася вопросительно глянул на Любу, но она опустила глаза, и отрицательно качнула головой. Муж огорчился и присел к столу рядом с ней.

Это было вчера, а сейчас Вася тихо спал, уткнувшись носом в подушку, и не проснулся, когда она вставала.

И вчерашнее неприязненное, вязкое и скользкое, как глина после дождя, чувство к человеку, лежащему на кровати возле нее, опять наплыло на Любу.

Она осторожно выползла из-под одеяла, и прошла на кухню. Зажгла свет, взяла чайник, налила в стакан, выпила, освежилась. Ночной кошар отступил, но чувство горечи во рту и небольшая тошнота были реальные, сегодняшние.

Люба посидела на кухне, пошевелила босыми ногами, прилипающими к линолеуму.

В пятницу мне на УЗИ, думала Люба. Посмотрят, что со мной, полечат, пройдет.

Она посмотрела на часы: шел третий час ночи. Надо бы лечь, думала Люба, но всё сидела и сидела посреди ночи на кухне босая и вспоминала, вспоминала институт, Сашку, его буйные кудри, темные глаза.

Сашка, рано женившийся, не на ней, Любочке, давно исчез из ее жизни, но она никогда не воспринимала его исчезновение как потерю. Эпизод из жизни, как и их работа на бахче, как и всё, что было в прошлом и не проросло, не осталось в настоящем, в сегодняшнем дне.

Но на кухне в ночи измученной кошмаром Любе вдруг померещилось, что не Василий, а Сашка, спит за стенкой в их супружеской постели. И ей страшно стало идти в спальню, и она всё сидела на табуретке, опустив голову, и чувствовала, как стынут босые ноги.

В пятницу, после УЗИ Люба пошла к врачу. Немолодая полная врач, гастроэнтеролог их районной поликлиники долго смотрела Любин биохимический анализ, читала заключение УЗИ.

— У Вас цирроз печени.

— Цирроз? — Люба задохнулась, выговаривая это слово.

Перед глазами всплыло желтое лицо отца, отечные круги под глазами. Отец пил всю жизнь, во всяком случае, Люба его трезвым не помнила, и не остановился даже тогда, когда ему сказали, всё, допился.

Умер от цирроза печени, не дожив до пятидесяти лет.

Но ей было только тридцать шесть, только тридцать шесть лет, и она так хотела жить. И она же не пила!

Ужас отразился в ее глазах.

— Ну-ну, милочка, не надо так пугаться. Современные лекарства позволяют бороться с этой напастью, продлевают жизнь, — врач досадовала на себя, что так прямо, в лоб, сказала пациентке диагноз.

— Вы перенесли в молодости инфекционный гепатит? У вас была желтуха? — врач строчила неразборчивые каракули, делала выписку из истории болезни. Она выписывала Любе направление на консультацию к профессору.

А Люба опять вспомнила свой сон. Вот оно, когда отрыгнулось, подумалось ей.

Из темноты коридора поликлиники Люба вышла на яркое зимнее солнце, зажмурила глаза. На душе было так тяжело, так противно, что и солнце не радовало.

Любе было страшно и одиноко. По дороге домой, в троллейбусе, битком набитом, так что народ с трудом протискивался, Люба приняла решение ничего не говорить о диагнозе до тех пор, пока медицинское светило, к которому направили Любу, не скажет свое слово. Любе казалось, что не прозвучавшее вслух, дома, среди родных стен, существует только здесь, в поликлинике.

С этим решением она вернулась домой.

Но Надежда Семеновна по выражению лица дочери сразу поняла, что случилось что-то плохое. Эти две женщины, мать и дочь, понимали друг друга с полуслова, и замужество Любы мало что изменило в их отношениях: мать для Любы была более близким человеком, чем муж.

Давным-давно, когда еще был жив отец, отвращение к его беспробудному пьянству объединило их, научило надеяться только друг на друга. И с приходом в их дом мягкого по характеру молчаливого Васи всё осталось, как было. Не привыкшие считаться с мужской половиной семьи женщины и в отношении непьющего Васи вели себя так же, как когда-то с Любиным отцом: советовались только между собой, и Васе приходилось подчиняться и плыть по течению.

Дочурка Надя заступалась за него, когда его обижали мать и бабушка, обнимала папку за шею, и крохотным кулачком грозила матери, если та повышала голос на отца. Но по мере того, как Надя росла, она изменялась, и незаметно Вася оказался под залпами трех орудий: Надя выбрала сильную половину семьи, бесхарактерность отца утомила ее, слишком много сил требовалось для его защиты.

Сейчас Люба не выдержала расспросов встревоженной матери, и, пользуясь отсутствием мужа, рассказала правду о своем состоянии. Мать закрыла рот рукой, чтобы не закричать от страха.

— Не реви, еще не хоронишь, — резко осадила мать Люба.

Но обеим женщинам было страшно, обе они думали о Любочкином отце: от момента, когда ему поставили диагноз, такой же диагноз, до смерти прошло пять лет.

Любе было тридцать шесть, а Наде только одиннадцать. Сейчас она, опережая отца, вбежала в кухню, и обе женщины одновременно подумали о том, что с ней будет, и какая судьба её ждет, если Люба уйдет.

— Надя, куда пошла в обуви, вернись, разуйся, — раздался из коридора веселый окрик Василия, и уже при первых звуках его голоса жена и теща поняли, что он выпил, и хорошо.

— Только о себе думает, о своих удовольствиях, — прошипела Надежда Семеновна, и, хотя Люба отмахнулась от материных слов, обида на мужа запала в душу.

Медицинское светило, к которому Люба попала, отстояв два часа в очереди, внимательно и долго щупал Любу, смотрел результаты сканирования, биохимические анализы, снова щупал, вздыхал, постукивал пальцами правый бок.

Молча сел за стол, быстро заполнил бланк заключения, потом бланки рецептов.

— Попьете пять недель, и приходите снова. Будем наблюдать Вас в динамике.

— А диагноз вы подтверждаете?

— Да..а — профессор сдвинул очки на лоб, внимательно посмотрел на Любу.

— Функции печени нарушены процентов на тридцать, безусловно, это не только последствия перенесенной двенадцать лет назад болезни. — Вы алкоголь употребляете?

— Выпиваю, на вечеринках, когда вино, когда пару рюмок водки. Ну, в общем, как все.

— Вы не как все, и вам ни капли, вы слышите меня, ни капли алкоголя, ничего жареного, никаких мясных отваров. Забудьте о пирожных, тортах, сливочном креме, шоколаде. Пейте лекарства и приходите через месяц.

Люба постоянно принимала лекарства, и скрыть это от Васи было невозможно: Вася узнал, что у Любы болит печень, но не более того. Об опасности, которая грозила жене, он не подозревал.

Через месяц Любе пришлось лечь в стационар. В больнице лежала долго, и Вася каждый божий день приходил к ней, приносил фрукты, диетические котлетки, которые готовила Надежда Степановна, цветы. Соседки по палате восхищались вниманием Васи, но Люба отвечала молчанием на похвалы ее мужу.

Как-то пришла Надежда Степановна. Мать и дочь долго стояли у окна в конце длинного больничного коридора. Напротив окна стояла небольшая часовня, и рядом розовое здание морга.

Молчали.

Потом Надежда Степановна глухо, давясь слезами, сказала:

— Как подумаю, что Надюшке придется с мачехой жить….

— С мачехой? — Люба глянула на мать недоумевающе.

— Ну, а что ты думаешь? Если что не так, он ведь женится, тут же и женится. Видный мужчина, бобылем век свой коротать не будет.

Люба захолодела. Распростилась с матерью, пришла в палату, легла и стала думать, думать, думать. Всё ей мерещились молодые бабы, грудастые, визгливые, выкрашенные перекисью, и рядом с ними худенькую, запуганную дочку, такую любимую, такую незащищенную, без нее, без родной матери.

Когда пришел Вася, Люба даже и смотреть ему в глаза не могла, всё представляла себе, как он приведет в дом чужую женщину вместо нее, Любы.

Через месяц Любе стало полегче, и ее выписали.

Она ходила по улицам, вглядывалась в женские лица, и они не нравились ей: замкнутые, неулыбчивые, озабоченные, они не несли в себе той душевной теплоты, которая, как казалось Любе, необходима женщине, чтобы принять, пригреть чужого ребенка, тем более подростка, такого строптивого, как ее Надюшка.

Надо было что-то предпринимать, а предпринять можно было только одно, то, что советовала мать: развестись с Васей. Только развод мог гарантировать, что ее Надя не будет жить с мачехой.

И Люба подала на развод. Пришла домой, и так небрежно сказала Васе, что решила с ним развестись. Вася был поражен:

— Зачем это? — допытывался он у жены. — Жили, жили, двенадцать лет вместе, ничего плохого между нами не было, и ты вдруг на развод подаешь.

— Я не хочу с тобой больше жить. Не хочу, и всё тут.

Вася обиделся:

— Любаша, одумайся, что ты делаешь, зачем семью рушишь, чем это поможет твоему здоровью? Да может, ты шутишь?

Но Люба не шутила.

Дважды подавала она на развод, и дважды судья, не находя причин для развода этой красивой пары не разводила их, предлагала подумать. Вася кивал головой, он был согласен с судьей.

На третий раз их развели.

В день после развода Вася пришел домой поздно. Сидел у приятеля, выпивал, изумлялся настойчивости, с которой Люба выдворяла его из своей жизни, ее неожиданной ненависти к нему.

Вечером пошел привычной дорогой к жене и теще. Открыл ключом дверь, вошел. Посреди прихожей, отражаясь в зеркале на противоположной стороне, стоял чемодан. Его чемодан, с которым он когда-то пришел в этусемью.

Вася всё понял, но не ушел сразу, а сел на стул напротив чемодана. Было тихо, так тихо, как будто никого в квартире не было. Слышно было, как на кухне капала вода из крана. Надо бы сменить прокладку, привычно подумал Вася и только тут понял, что всё, прокладку ему менять не придется. Эта простая мысль, что он не будет менять прокладки в кранах, что ничего уже в этой квартире не будет делать и самого его здесь не будет, испугала его.

— Надя, — позвал он дочь, — Надюша.

В ответ ему была тишина.

Потом дверь в комнату неожиданно открылась и на дороге появилась теща:

— Оставь ребенка в покое. Ей и без тебя хорошо.

Вася сглотнул слюну, хотел сказать, что этого не может быть, что Наде без него будет плохо так же, как и ему без нее, но посмотрел в белые от злобы глаза тещи, молча встал, взял чемодан и ушел. Навсегда.

В этом доме его ненавидели, а за что, он не знал. И никогда ему было не догадаться, что ненавидят его не за то, что он совершил, а за то, что мог совершить в будущем.

Он ушел к незамужней сестре Кате, которая жила в квартире их умерших к тому времени родителей.

А женщины отторгли его и вздохнули с облегчением. Теперь можно было не бояться возможной мачехи. Наде эта мысль внушалась исподволь. Мама сильно болеет, и если что с ней случится, то нехороший папа приведет в дом другую женщину, и эта другая женщина будет ей, Наде, мачехой. А кто такая мачеха Надя хорошо знала с самого детства, наслушалась сказок.

Люба успокоилась и всё оставшееся время, до самой своей недалекой смерти через четыре года утешала себя мыслью, что она обманула судьбу и спасла дочку от грозящей опасности.

Умерла она в полном сознании, последние три недели лежала. Не вставала с постели, знала, что умирает и что изменить ничего нельзя. Вася пытался ее навестить, но она отказалась с ним увидеться. В конце концов, дело было не только в возможной мачехе. Просто ей трудно было уйти из этой жизни в то время, как Вася в ней оставался.

Вася был на похоронах, но теща не сказала ему ни единого слова, даже не посмотрела в его сторону, и на поминки он не пошел. Остался один у могилы жены, а потом долго ходил по кладбищу. Думал о себе, о жене, о дочери.

После смерти матери дочь иногда снисходила до посещений Василия, но очень редко. Дни их душевной близости, общие воспоминания, всё это ушло в прошлое, и было живо только в памяти отца. Дочь осталась холодной и равнодушной к его попыткам сблизиться.

В одном Люба и Надежда Семеновна ошиблись. Вася прожил бобылем. У него были женщины, но лишь случайные. В памяти его жили обращенные к нему ненавидящие глаза умершей жены и отвращали его от любви и брака. Предостерегали. Тридцать лет. До самой его смерти от инфаркта в 72 года.

Пути-дороги

Люба видела маму и бабушку. Они шли вдоль поля, поле было золотистым, за полем темнели сосны. Мама шла быстро, отвернувшись от бабушки, а бабушка еле за ней поспевала.

Люба им обрадовалась, кинулась вдогонку, но они спешили, удалялись. Мать напоследок оглянулась, и Люба увидела ее темные, скорбные глаза. Люба хотела закричать, но из горла вырвался лишь тихий хрип. Мама и бабушка уменьшались, исчезали за соснами, так и не заметив бегущую за ними Любу.

Когда они пропали совсем, появилась сильная боль в горле. Рвотный спазм накатил неожиданно, и Люба стала неукротимо, извиваясь, извергать из себя содержимое.

Она ощутила резиновую трубку, проходящую в горло, попыталась ее выдернуть, но ей помешали, и она вновь потеряла сознание.

Когда Люба очнулась, у нее ничего не болело. Кружилась голова, и слегка тошнило. Над головой непривычно высоко белел потолок, кровать была незнакомая, с никелированными спинками. Люба повернула голову и увидела возле себя штатив с перевернутой бутылочкой и прозрачный тонкий шланг, тянущийся к руке. Рука была приклеена к простыне лейкопластырем. «Капельница», поняла она равнодушно, закрыла глаза и погрузилась в призрачный сон.

Она видела себя и Славу, плывущими на байдарке мимо тихих, поросших ивами берегов извилистой речки. Они плывут последними и, когда за поворотом скрывается предыдущая байдарка, Слава бросает весла, прижимается к ней сзади, она слегка поворачивает голову и в такой неудобной позе, рискуя ежеминутно вывалится из шаткого суденышка, они целуются, целуются, целуются и никак не могут остановиться.

Вот Люба лежит на песке возле реки, положив голову на руку Славы. Темнеет, и над ними зажигаются звезды, и трава щекочет Любе щеку. Ей так хорошо, спокойно, как никогда не было со дня смерти мамы, и она блаженно закрывает глаза.

Она не хочет открывать их даже, когда слышит, как с ней разговаривает медсестра, не реагирует на приход двоюродной бабушки, которую она, по примеру мамы, зовет тетей.

Она всё слышит, но сил отвечать у нее нет, она не хочет возвращаться в сегодняшний день, снова становиться несчастной, она вся там, на реке, в летних знойных днях своей первой любви.

Тоня набирала Славкин номер телефона. Пальцы ее дрожали, плохо попадали, и она дважды ошиблась.

— Алло, Вас слушают.

Тоня растерялась. Она не была готова услышать женский голос.

— А Славу можно? — осипшим голосом спросила она.

— А Славы нет дома.

Голос был спокойный, уверенный, чуть нараспев.

— Мать — подумала Антонина.

Пауза затянулась.

— Может быть, ему что-нибудь передать?

Страх и отчаяние, которые раздирали Тоньку изнутри с того самого момента, как она узнала про Любу, всё напряжение последних трагических дней вылилось у нее в отчаянную, сбивчивую, взахлеб речь по телефону.

Тоня выложила всё: как Слава с Любой сплавлялись летом в одной байдарке, а к концу похода спали вместе в одной палатке, уже не таясь от приятелей, и как Слава ни разу не захотел увидеться с Любой после похода, а когда в компании встретились, то даже не подошел.

По мере того, как она говорила, происходящее отодвигалось от нее, осмысливалось, вырастало, и Тоня со всей отчетливостью поняла, как близко Люба была от смерти. Ее подружка, которая еще позавчера была живой теплой девушкой сейчас полутруп, бледный, измученный, едва дышащей.

Видение истерзанной Любы, мелькнувшее в воображении Тони вызвало новые слезы, и она зарыдала в голос.

— Алло, алло — звучал среди ее всхлипов женский голос из трубки.

— А где сейчас Люба? — спросила мать Славы. Сейчас Тоня уже не сомневалась, что это его мать.

— Она сейчас в больнице. У Вас, в Долгопрудном, в двадцатке лежит. Третий корпус, пятая палата.

— Хорошо, я схожу туда и поговорю с ней.

Тоня шмыгнула носом.

— Только гадостей ей никаких не говорите, — запальчиво крикнула она.

Но в трубке слышались долгие гудки.

Нина положила телефонную трубку, взглянула на часы. Было около пяти.

Посещения до семи, подумала Нина и тяжело вздохнула. Надо идти, и идти лучше одной. Без сына.

Через полчаса Нина с пакетом, в котором лежали апельсины, кефир и колбаса, стояла в пятой палате и оглядывалась по сторонам.

Из шести человек лежащих в палате только худенькая девушка с капельницей у окна могла быть Любой. Остальные отметались, возраст был не тот, когда травятся из-за несчастной любви.

Сейчас у кровати Любы сидела старая женщина с платком на голове и что-то тихо и жалобно тягуче говорила лежащей, а та отвернулась к окошку, смотрела на мокрые ветки деревьев за окном и молчала.

— Вам кого? — спросили Нину.

— Извините, я ошиблась.

Нина решила переждать посетительницу, видимо, бабку и только потом поговорить с Любой с глазу на глаз. Ждать пришлось долго. Нина сидела и думала, что она скажет этой молоденькой девочке, сироте, которая травилась из-за любви к ее, Нины, сыну.

Наконец, женщина в платке вышла из палаты, и Нина бочком проскользнула в палату.

Люба лежала и по-прежнему безучастно глядела в окошко. Вблизи она оказалась очень хорошенькой, кареглазой темноволосой девушкой, и только фиолетовые круги под глазами портили ее. Из большого выреза грубой рубахи выглядывали худые ключицы.

Нина присела на кровать, испуганная, настигнутая неожиданной жалостью.

Нужно было сказать и сделать что-то решительное, чтобы возродить это потерянное существо к жизни.

Люба посмотрела на Нину, и в глазах ее появилось удивление.

— Я мама Славы, — сказала Нина и как с обрыва в холодную речку прыгнула.

Тот странный, прерывающийся разговор, она впоследствии никогда не могла вспомнить. Помнила лишь, что они обнимались, Люба плакала, и Нина тоже глотала слезы.

Разговор с сыном прошел легче, чем Нина ожидала. Слава испугался, как только услышал, что Люба пыталась покончить с собой и приняла таблетки. Только приход двоюродной бабки, с которой жила Люба, после того как осталась сиротой, неожиданное, не ко времени ее появление, только это и спасло Любу от смерти. А Нина напирала на то, что Любе всего шестнадцать и что за совращение несовершеннолетней ему, как восемнадцатилетнему, положен срок, и что делать в такой ситуации им нечего, как только взять Любу к себе.

Нина растила сына одна, отец Славки давным-давно сбежал, и они жили вдвоем в двухкомнатной квартире, так что площадь позволяла взять Любу к себе.

— Она сама на меня навязалась, — оправдывался Славка, — влюбилась и липла, а я что ж, не живой?

— Она красивая, — задумчиво сказала Нина.

— Мама, ну да, она красивая, но какая-то не такая, да я еще и не хочу жениться.

— Возьмем ее сюда, пусть живет, учится, а там видно будет, — твердила свое Нина.

Славка пожал плечами:

— Ну, если ты так хочешь, то пусть. В принципе, она мне нравится.

Славке льстило, что из-за него травятся девушки.

— Завтра пойдешь в больницу к ней и скажешь о нашем решении.

Славка кивнул. Он не хотел, чтобы Люба страдала, да и спорить с матерью не решался. Слава был не из тех, кто плывет против течения.

День за днем, прошли три года.

Люба жила в чужой семье как невестка, ходила со Славой на все вечеринки с его друзьями, делила с ним постель, покупала продукты, выполняла всё то, что положено делать жене и днем и ночью. Только готовить Люба не умела, мать и бабушка пока были живы, баловали ее, не ставили к плите, а тетка сама плохо готовила.

Внешне Люба совсем не изменилась. Всё такая же густая челка нависала на лоб, всё такие же круглые милые глаза смотрели из-под челки, торчал чуть вздернутый носик, улыбался большой для худого лица рот.

Где бы Славка ни появлялся с Любой, на нее, молчаливую и старающуюся держаться в тени, тут же обращали внимание мужчины.

Люба была красива, и Нину именно это обстоятельство смущало больше всего: Ростислав был парень видный, ладный, но красотой не блистал. Она не пара ему, думала Нина. Хорошая девушка, но не пара.

Внешне Люба не изменилась, но внутри ее все эти годы шел долгий и мучительный процесс. Она сравнивала Нину с умершей матерью.

Ее мать Маша была дитя войны. Бабка служила в частях радисткой, ее мобилизовали в восемнадцать лет, и она демобилизовалась беременная. И Маша выросла без отца.

— Если бы мое поколение не выбили на войне, я бы и с дитем нашла себе пару, — говорила бабка Любе, когда подвыпьет.

Выпивала бабка два раза в году: на Новый год, и на девятое мая.

Люба молчала. Она выросла, как и мать, без отца, и то обстоятельство, что войны не было, не помогло матери устроить свою личную жизнь.

Так и жили они втроем, три женщины, и если бабка мужественно несла крест своей незамужней жизни, то Мария страдала, считала себя неудачницей, и постепенно в сознании Любы возникло ощущение, что надо в жизни ухватить мужчину. Любого, а иначе жизнь пустая, и жить не стоит.

Маша родила дочь поздно, уже в тридцать, роды были тяжелые, Маша от них не оправилась, долгие годы болела, чахла и через два года после смерти бабки умерла, оставив четырнадцатилетнюю Машу сиротой, на попечении тетки, младшей сестры бабушки.

Тетка была занудная сквалыга, и Люба скучала по умершим. Она полюбила ходить на кладбище и подолгу сидеть на могиле мамы и бабушки, сидеть часами, бездумно, расслаблено.

А в шестнадцать лет, когда подруга Томка уговорила ее пойти с ней и компанией в поход, Люба, не видевшая любви и ласки после того, как осталась сиротой, влюбилась в Славку пламенно, очертя голову, ни о чем не задумываясь. И когда поняла, что не нужна ему, не нужна никому в этом мире, ей захотелось умереть.

Теперь она много общалась с Ниной, которая тоже, как и ее мать Маша, растила ребенка одна, но никогда Люба не слышала от Нины сетований по этому поводу.

Выяснилось, что Люба сама выгнала мужа, он любил погулять, выпить, пьяный был агрессивен, и Нина быстренько развелась с ним.

— Лучше никакого мужа, чем плохой, — сказала она Любе, и Люба была потрясена этим новым неожиданным для нее взглядом на жизнь.

Оказывается, можно не унывать в таком положении. Нина работала медсестрой в Боткинской больнице, уходила рано, возвращалась поздно, работу свою любила, ухажеров, которые появлялись, отшивала, не хотела сыну отчима. И Люба прониклась новым миропониманием, и ее попытка суицида в шестнадцать лет, сейчас, когда ей было девятнадцать, казалась ей непроходимой глупостью.

На Славу она давно уже не смотрела обожающими глазами, судила о нем трезво, видела, что он эгоистичен, вспыльчив и, главное, он ее не любит так, как ей мечталось, чтобы ее любили.

В девятнадцать лет Люба закончила учебу в техникуме, и устроилась на работу секретарем. Взяли ее легко и положили сразу пятьсот долларов, что в середине девяностых годов было хорошим заработком. Финансовая независимость придала Любе уважение к самой себе. Она не мечтала о любви, как раньше, а думала, что надо устроить свою жизнь, иметь семью, детей.

Тонечка, любимая подружка, вышла замуж и собиралась родить, а она, Люба, жила в чужой семье на птичьих правах, и Слава и слышать ничего не хотел ни о свадьбе, ни тем более, о ребенке.

— Пока не уйдешь от Славки, другого не найдешь, — считала Тоня, и Люба соглашалась с ней, но по инерции продолжала жить со Славкой, хотя давно не знала, кто больше привязывает ее здесь: Нина или Слава.

Только после очередной ссоры, когда Слава без причины приревновал ее, Люба решила действовать. Она сняла комнату у старушки, и однажды вечером собрала свои вещички в чемодан. Славка, как всегда в последнее время, был неизвестно где, возможно, попивал пивко с товарищами, и дома была одна Нина. Она давно заметила охлаждение между сыном и невесткой, но не вмешивалась, считала, что не ее это дело.

Появление Любы на пороге ее комнаты с чемоданом, было, тем не менее, для нее неожиданностью.

— Поживу отдельно, — сказала Люба. — Посмотрим, что будет.

Нина встряхнула руками и заплакала, обнимая Любу за худые плечи. Они стояли в узком коридорчике небольшой квартиры панельного дома и плакали, две женщины, прожившие бок о бок три длинных года.

Потом Люба ушла, а Нина долго стояла на балконе, смотрела, как Люба идет, наклонившись вперед, и тащит за собой чемодан на колесиках, всё ее достояние в этом мире. Идет, чтобы жить одна на чужой, снятой квартире, навсегда расставшись с иллюзиями насчет ее сына. Вот ее фигурка скрылась за углом, стало пусто. Нина знала, что Люба не вернется. Молодая девочка, красивая, найдет себе другого, который будет ее любить, не то, что Слава.

И Слава приведет другую женщину в дом, и придется ей, Нине, опять привыкать, притираться, не вмешиваться, может быть, сносить грубости. А так хорошо, уютно было с Любочкой.

А Люба тащила чемодан и думала, что если выбирать мужа по свекрови, то лучше Нины она никого бы и не хотела, и что с ней Любе было лучше, чем с двоюродной бабкой, и спасибо ей, что она прожила эти годы в тепле и уюте и отогрелась возле Нины, да вот только Славка ее не любит, и нет надежды, что полюбит, а значит, она правильно делает, что уходит.

Подошла маршрутка, Люба влезла в нее, пристроила чемодан, захлопнула дверцу…

Люба давно ушла, а Нина всё стояла на балконе, вспоминая свою неудавшуюся жизнь, бывшего мужа, порушенные мечты о личном счастье.

Вечерело. Нужно было идти готовить ужин для Славки. Он, как когда-то его отец, любил вкусно покушать.

Укус

Фойе больницы наполнялось будничным синеватым светом люминесцентных ламп, а меня била дрожь, тряслись руки и стучали зубы, хотя еще оставалась надежда, что мы успели, не опоздали: сейчас Люсе введут противоядие, и жизнь продлится в ее худом тощем теле.

Надежда чуть теплилась, эфемерная, крохотная, а свернувшаяся клубком в моем желудке холодная змея, регулярно хватающая острыми зубами за сердце, была так же злобно правдоподобна, как и та, маленькая змейка, которая четыре часа назад укусила Люсю за ногу.

Нога эта посиневшая, опухшая, страшно свисала в проход с носилок, когда мы ехали на скорой, и я придерживала Люсю, гладила ее пепельные рассыпанные волосы, поправляла болтающуюся голову.

Сознание она потеряла два часа назад, жар поднимался, губы растрескались, и ничего я в жизни своей не хотела сейчас, как только того, чтобы эта чужая мне девочка осталась жива, снова мешала мне проводить занятия, прыгала на одной ноге, и смеялась тихим, рассыпающимся странным смехом: смеется и как будто одновременно задыхается.

Всего четыре часа назад была другая жизнь, недостижимо далекая и желанно обыденная: было ясное летнее, безмятежное, редкое для наших северных широт августовское утро.

Три девчонки, Маша, Лена и Люся, стояли передо мной, в шортах и кедах и просительно заглядывали в глаза: отпрашивались пойти перед обедом погулять в ближайший лесок. Я уже второе лето работала вожатой в пионерском лагере, и одну из девочек, Люсю, знала еще по прошлому лету.

Лагерь был расположен в сосновом бору на невысоком холме. С одной стороны, в километре, протекала речка, с другой было поле, а перед полем вдоль забора метров на пятьсот был чистый солнечный лесок, куда мы часто ходили до обеда, пели песни, учили стихи, проводили беседы.

Пространство было ограничено, потеряться было никак невозможно двенадцатилетним девочкам, и я иногда, не очень охотно отпускала их туда одних: позагорать, пошушукаться вдали от воспитательских глаз. Это было нарушением, но привычным, принятым нарушением: в заборе была дыра, и если не разрешать по их просьбе, ребята уходили с территории тайком.

Я отпустила их до 12 часов, и ничего, никакого предчувствия, никакого ощущения опасности у меня не было. Девочки ушли, а я с оставшимися детьми раскрашивала плакаты к предстоящему празднику Нептуна. Плакаты писали я и Миша, мальчик из старшего отряда, а остальные были на подхвате: расчерчивали листы, размечали тексты.

За этим кропотливым нудным занятием прошло минут сорок.

Неожиданно дверь пионерской распахнулась и на пороге появилась Маша, растрепавшаяся, с серым лицом и испуганными глазами.

— Настя, — закричала она мне, — Настя, скорее, Люсю змея укусила.

Я вскочила и опрокинула на плакат баночку красной гуаши. Гуашь растеклась по белой бумаге полыхающим пятном, и оно прыгало кровавым туманом перед моими глазами всё время, пока мы бежали, пролезали через дыру в заборе, обжигая ноги крапивой, росшей вокруг лагеря, и затем спешили по мягкому мху мимо молодых сосенок на привычную поляну.

Время остановилось для меня. Окружающее отодвинулось на большое расстояние, и казалось мне, что всё происходящее сон, ясный отчетливый, но сон.

Сознание включилось, только когда я увидела бледное, как полотно лицо Люси, которую вела под руку Лена. Люся смотрела напряженно, губа была закушена, и слезы катились из глаз, а лицо Лены, тоже плачущей, было искажено страхом.

— Больно, — прошептала Люся, и мешком повисла на моей руке.

Я схватила ее на руки, она была невероятно тяжелой.

— Настя, ты же ее не донесешь, давай мы поможем, — хором закричали девочки, но я мчалась, задыхаясь к воротам лагеря, и наш сторож Степа, увидев меня выбегающую из леса, выскочил навстречу, подхватил Надю и донес до медпункта.

Медсестра Ира пила чай с шоколадкой, и губы у нее были измазаны шоколадом, и я смотрела на эти шоколадные губы и думала: … Как будто ничего не случилось…

С того момента, как я увидела бледную Люся, такие вещи, как чай, шоколад, еда и вся обычная жизнь утонули, исчезли, в мире оставалась лишь змея, укусившая Люся, и сама Люся со своей болью, бледным лицом и устремленным внутрь себя испуганным, обреченным взглядом.

Увидев нас, и услышав, что случилась, Ира уставилась на меня в страхе и сомнении.

— Немедленно надо везти ее в больницу, Настя, у меня нет противоядия.

Лагерь расположен в лесу, в котором встречаются змеи, а в медпункте не было противоядия.

Ира уложила Люсю на диван и уколола ей супрастин и обезболивающее.

— Всё же супрастин снизит реакцию на яд, — сказала она.

Степа уже крутил диск, пытался вызвать скорую.

Новость облетела лагерь мгновенно, пришел начальник лагеря.

Скорая была на вызове, и решено было везти Люсю на рафике, принадлежащем лагерю, а скорая выедет навстречу.

Ире не на кого было оставить медпункт, и с Люсей поехала я. Она была в сознании, сидела рядом со мной.

Дорога первые километры была проселочной, трясло страшно, и при одной встряске Люся навалилась на меня и не выпрямилась. Я поняла, что она потеряла сознание.

Со скорой встретились на дороге, и мы втроем — я, медсестра и шофер — перенесли Люсю в скорую и уложили на носилки.

Мы ехали невыносимо долго, и распухшая Люсина нога всё падала в проход с носилок.

Родителей у Люси не было, она была из детдома, и о случившемся известили служащую социальных служб.

Сейчас служащая сидела рядом со мной в фойе больницы, сочувственно вздыхала, потом наклонилась ко мне и тихо сказала:

— Да не переживайте вы так. Ничего Вам не будет. Девочка детдомовская, родителей нет, ну кто спрашивать-то будет. Умрет и умрет.

Я ошеломленно смотрела на нее. Красивая, не очень молодая, на губах помада.

Я за всё время ни разу не подумала о себе, о грозящих мне неприятностях. Я боялась за жизнь Люся, не хотела, чтобы милая веснушчатая Люся, смеющаяся странным смехом, умерла, никогда больше не смеялась. Мне для моей собственной дальнейшей жизни было необходимо, чтобы Люся была жива, для того, чтобы я тоже могла дышать и радоваться жизни, и не цепенеть от страха каждый раз, как я увижу сосновый лес. Я страшилась увидеть Люсю мертвой и холодной, и мне некогда было думать о том, что она детдомовская. Но объяснять это я не стала, не было сил, да и не хотелось. Я сразу возненавидела это ясное, ухоженное лицо, тонкие выщипанные брови, бордовую помаду. Не нужно было мне ее хладнокровного сочувствия.

«Умрет и умрет», всплыли в памяти, только что услышанные слова, и меня передернуло.

В глубине больничного коридора показалась фигура в белом халате. К нам подходила медсестра.

— Вы кто будете Люсе Крохиной?

Я ответила, слыша, как прерывается мой голос:

— Вожатая я, из пионерлагеря.

— Радуйтесь, всё обошлось. Девочка будет жить.

Потолок закружился у меня перед глазами, холодная змея особенно злобно цапнула за сердце, колени стали ватными, и я медленно повалилась на стул.

Очнулась я на кушетке, покрытой коричневой медицинской клеенкой. Вокруг меня плавало густое облако нашатырного спирта. Я отвела руку с ваткой от себя и села.

— Вот и ладушки, — сказала медсестра, улыбаясь. — А твоя знакомая ушла. Сказала, чтобы ты не спешила, что в лагерь можешь поехать и завтра. Можешь идти?

Я прислушалась к себе: змея уползла, на душе было легко и радостно. Опять был солнечный августовский день. Я страшно хотела есть.

— Конечно, — сказала я, — спасибо за всё. — Встала и вышла.

На следующее лето я в пионерлагерь не поехала.

Соседи по площадке

— Я жду слесаря, — высокомерно сказала Ольга Васильевна Лене, когда та застыла на пороге в немом удивлении.

На бедрах Ольги Васильевны провисали тряпкой голубые шелковые трусы с белыми кружавчиками, и сверкали перламутровые туфли на высоком каблуке. Остальная одежда отсутствовала.

Обнаженные старческие ноги были покрыты вздутыми голубыми буграми расширенных вен, кожа на лице, плечах и руках отвисала желто-бурыми складками, но грудь и бугор живота женственно белели в полумраке прихожей.

— Я жду слесаря, — повторила старушка, объясняя Лене несвоевременность ее появления здесь, но отодвинулась в глубь коридора, давая Лене возможность войти.

Из ванной доносились хлюпающие звуки текущей воды. Лена прошла к ванной комнате. Из крана лилась вода в ванну, а из переполненной ванны низвергалась водопадом на кафель пола. Порог еще защищал квартиру от потопа, но ясно было, что это не надолго.

Лена, которая пришла по-соседски прямо в домашних тапочках, скинула их, прошла к ванне, вытащила затычку и попыталась закрыть воду. Но завернутый до отказа кран все равно протекал, только тоненькой струйкой.

— Лялечка, к нам кто-то пришел? — услышала Лена тихий старческий голос из комнаты и босая, оставляя на полу мокрые отпечатки ног, прошла в комнату к Николаю Ивановичу.

Старик лежал на диване, укрытый одеялом. В комнате было душно, пахло лекарствами, несвежим бельем и почему-то перебродившим квасом.

Николай Иванович повернул голову, увидел Лену, улыбнулся и попытался приподняться на локтях.

— Лежите, лежите, — сказала Лена и, кивнув на Ольгу Васильевну, спросила:

— Давно это с ней?

— Давно, — Николай Иванович махнул рукой. — Давно. Только раньше это редко было, а теперь, с мая месяца она постоянно не в себе. Вот как вы на дачу переехали, где-то в это время всё и началось. И просветов уже не бывает.

— Оденься, — сказал он стоящей в дверях жене, но та в ответ лишь захихикала, кокетливо поправила седые волосы, и не сдвинулась с места.

— Простудитесь, — поддержала соседа Лена. — Наденьте нарядное платье, и в нем ждите слесаря.

Ольга Васильевна засуетилась, и ушла в другую комнату, стуча каблуками.

— Кто же за вами смотрит?

— А никто… — Сосед глянул виновато, как будто совершил постыдный проступок: взял и позволил себе зажиться, состариться, когда за ним и смотреть некому.

— Ляля иногда готовит, когда сама есть захочет, а продукты привозит Надя по выходным. Или кто из соседей приносит.

Надя была их единственной общей дочерью. У Николая Ивановича была еще дочь, от первой жены, но он ушел из той семьи давно, отношений не поддерживал и помощи не ждал.

— А Надя не может вас к себе забрать?

— Ты же, Леночка, знаешь, там тесно, он пьет, Надя целыми днями работает, внуки еще маленькие. Ей раз в неделю к нам выбраться, и то трудно.

Николай Иванович махнул рукой.

— Да недолго нам осталось.

Он посмотрел на потолок, пожевал губами.

— Как-то всё разом произошло. Я совсем ослаб, еле-еле до туалета дохожу, а Ольга вдруг впала в маразм.

Старик перевел взгляд с потолка на Лену. Глаза его глядели сумрачно из-под нависших бровей.

— Это нам наказание за грехи.

Николай Иванович вздохнул.

— Да, слаб человек, но если бы вы знали, Леночка, какой красавицей была Лялечка. Фигурка как из слоновой кости выточенная, глаза горят, волосы по плечам струились такой волшебной каштановой волной. А я был обыкновенный заурядный человек. Никаких особых достоинств я в себе не замечал. И когда такая красавица меня выбрала, как я мог устоять? Даже и разговора быть не может, что я мог устоять. Я сразу бросил всё: жену, дочь, квартиру и ушел, лишь бы быть рядом с ней. И странно это сейчас на старости вспоминать, странно, как будто и не со мной это было….

Лена стояла, молчала, не знала, что сказать. Старик тоже замолк. Он, наверное, голодный, думала Лена.

— Я сейчас, — сказала она, и торопливо вышла.

Дверь ее квартиры была рядом с дверью квартиры стариков. Она вбежала в кухню, всю заваленную сумками с овощами: кабачками, тыквами, патиссонами, огурцами. Лена только вчера вернулась с дачи и еще не разобрала сумки.

Она взяла бидон, поварешку и налила полбидона супа куриного, нарезала хлеб, и понесла всё это соседям.

Хотя она отсутствовала не более пяти минут, ситуация в квартире поменялась, в ней было полно народу. Две немолодые женщины, Надя, мужчина, видимо слесарь, и еще одна женщина, отдельно, особняком.

Лена застыла на пороге с бидоном в руках.

— Заходите, заходите, — пригласила ее одна из женщин. — Вы, наверное, соседка? А мы из собеса. Вот пришли, решать, что со стариками делать.

— Вы сами видите, оставлять их одних нельзя, — Она обратилась к Наде. — Они и потоп могут устроить, и газ открыть, взорвать тут всех. Вы подвергаете опасности не только имущество, но и жизнь соседей.

Пока она говорила, вторая женщина разулась, взяла ведро и начала вычерпывать воду из ванной комнаты и выливать ее в ванну. Надя и третья женщина кинулись ей помогать. Та, третья, была из ЖКО.

Они, толкаясь и мешая одна другой, собирали воду, но потом Надя бросила тряпку, вышла на кухню, села на стул и заплакала, запричитала громко и горестно:

— Вы думаете, что я плохая дочь…, что стариков к себе не беру, бросила их. А у меня четверо в двухкомнатной квартирке, и муж пьет, и я на работе, и копейки лишней нет, заплатить никому не могу, чтобы ухаживали… Мне, если их к себе взять, совсем конец. Легче уж под электричку лечь.

— Ну не надо, не надо, — рыжеволосая женщина из собеса, та, что собирала воду, подняла голову. — Нечего нюни распускать. Не вы одна такая, многим не сладко приходится, но как-то держатся.

— Мы можем взять стариков на полное соцобеспечение, как одиноких, но тогда квартира вам не достанется, а сейчас это большие деньги. Подумайте, может быть, стоит продержаться, они явно долго не протянут.

— Тише, тише, — Лена замахала на нее рукой. — Вдруг Николай Иванович услышит.

— Да старик глухой. Он плохо видит и слышит, а старуха в маразме, что она понимает?

Слесарь, наконец, протиснулся мимо женщин в ванную, посмотрел, покрутил краны.

— Надо прокладки менять, — подвел он итог своему осмотру. — Я попозже зайду.

И ушел, а с ним ушла женщина из ЖКО.

— Вы мне сообщите, что решили, — сказала она на прощание.

Надя на кухне вытирала слезы, а Лена налила из бидона две тарелки супа и пошла к старику.

— Не надо, — пыталась протестовать Надя.

— Ну, принесла, не нести же обратно.

— А где Ольга Васильевна?

Старухи нигде не было видно.

— Мама, ты где?

Надя прошла в комнату, потом в другую. Ольга Васильевна в крепдешиновом платье, на высоких каблуках с накрашенными губами сидела, съежившись, в углу дивана и беспокойно озиралась.

— Мама, пойдем к нам.

— Нет, нет, пока они не уйдут, я не выйду, я их боюсь. Страшные какие, глаза красные, руки крючьями, голоса громкие. Плохие они, не пойду я.

Лена оставила деда, который сам тихонько подносил ложку ко рту, и вслед за Надей позвала Ольгу Васильевну.

— Ольга Васильевна, идемте, я вам тоже супчику налью.

Лена понимала, как она нелепа сейчас, когда решался вопрос о том, что делать со стариками, со своим супом, но она привыкла доводить задуманное до конца. Наде она не доверяла.

— Нет, нет, — замахала Ольга Васильевна руками, — нет, нет, я их боюсь.

— Тогда я сюда принесу, — и Лена вернулась с тарелкой супа.

Поставила на журнальный столик.

Старушка схватила ложку и начала быстро глотать, причмокивая. Очевидно, она была очень голодна.

— Вы тут решайте, что делать, а я пойду, — и Лена решительно отправилась к себе.

— Я потом занесу бидон, — сказала Надя Лене в спину.

В последующие дни мало что изменилось, и Лена заходила, кормила соседей, приносила лекарства. Николай Иванович умер глубокой осенью, а к весне, пережив его на полгода, умерла Ольга Васильевна. Последние дни она ничего не ела, усохла вся, и всё сидела возле окна, нарядная, накрашенная, завитая, ждала кого-то.

После смерти родителей Надя сдала квартиру семье из Баку.

Тетя Наташа

Сюжеты терзают душу, снятся по ночам. Слова ненаписанных рассказов витают в воздухе, кружатся разноцветным конфетти, падают на пол, шуршат под ногами. Красивые, разноцветные.

Утро приносит отрезвление, пустоту в душе. Фразы линяют, выцветают, разбегаются. Это не моя тема, забыть ее, затоптать ногами. Но скелетик сюжета скребется и скребется в душе и, чтобы освободится от этого беспокоящего скрежетания, надо писать. Повествовать о времени, в котором я не жила, о местах, в которых не бывала.

Что я знаю о довоенных годах? Только из книг и рассказов мамы.

Мама была молодая и жила на юге. Она с подругой любили фотографироваться, спешили запечатлеть свою убегающую юность.

Фотографии маленькие, черно-белые, с резными краями. Всё ушло в прошлое, в небытие: и резные края фотокарточек, и люди, на них изображенные. Маленькие фотографии, узорные края, просыпаются сквозь пальцы. А большие я вставила в альбом.

Вот фотография 10х15, где мама с двоюродными сестрами. Мама самая красивая: пушистые волосы, ослепительная улыбка. Только одна из сестер может с ней сравниться. Вот эта с прозрачными глазами и толстой косой вокруг головы.

Когда я девочкой увидела эту фотографию, то бегом к маме с вопросом, кто это.

— Это твоя двоюродная тетка Наташа. Бедняжка, — говорит мама. — Умерла молодой. У нее был порок сердца, до тридцати не дожила. Врачом была, как и я. Ты осторожней с фотографией, эта моя единственная фотография Наташи, память о ней.

И я много лет живу с сознанием, что была такая тетя Наташа, красавица, дочь старшей сестры моей бабушки, и умерла Наташа молодой от порока сердца.

— Да, она умерла молодой, — говорит мне троюродная сестра Татьяна при случайной нашей встрече. — Умерла молодой, но только не от порока сердца. Ее муж застрелил. Ревновал и убил. А порок сердца это легенда, правду скрывали.

Я так ошеломлена, что забываю спросить, а кто был ее муж? Откуда у него был пистолет?

Татьяна уехала, а я осталась со страшным открытием в далеком, отстоящем от меня на полстолетие прошлом.

Где-то там, далеко, в романах и кинофильмах стреляются и стреляют из-за любви, но чтобы вот так, двоюродная тетка, с которой, не погибни она, я была бы знакома, встречалась бы, как встретилась я со всеми остальными, кто был на фотографии, чтобы ее, такую молодую застрелили?

Шелестят воспоминания, я напрягаюсь.

Да, мама говорила, что Наташа была замужем, что муж ее был врач. Или военный? Или военный врач? А военврачам в те времена положен был пистолет?

Напрягаюсь еще и еще. Забытые обрывки разговоров всплывают из глубин памяти. Реальные обрывки или придуманные мною сейчас?

Слышу голос мамы, она говорит, что после Наташиной смерти ее муж очень тосковал, чуть руки на себя не наложил. Убил в припадке ревности, потом мучился раскаянием? И когда это было?

Мама с осени 39-го до весны сорокового жила у дяди с тетей, и если бы трагедия при ней случилось, она знала бы правду. А потом была война. Получается, после войны, на моей жизни, Наташу застрелили.

Я жила себе в Сибири, слушала сказки, и знать ничего не знала о драмах в жизни взрослых. А сейчас я пытаюсь заполнить пробелы…

Муж Наташи представляется мне зрелым, взрослым мужчиной, на десять, двенадцать лет старше жены.

Память тут же услужливо подсказывает, да муж Наташи был старше ее. От него когда-то давно, когда он был молодым, таким молодым, что еще и не брился, от него ушла возлюбленная…

Нет, он застал ее с другим, так будет горше, нагляднее измена, глубже страдания…

Тогда муж Наташи, назовем его Андрей, был молод, горяч, и женщина, которая изменила ему и ушла к другому, была его первой любовью. А дальше учеба в мединституте, война, и Наташу он встретил, когда уже потерял надежду на личное счастье.

Он был хирург, спасал чужие жизни, видел слезы на глазах женщин, сострадающих своим близким, и думал, что никто не прольет слез на его могиле.

Хотя молод был, сорока не было. Но врачи, всегда рядом со смертью, рано стареют душой.

И вдруг Наташа… Молодая врач, пришла к ним в больницу после института. Как увидел ее прозрачные глаза, густую косу вокруг головы, затеплился в душе огонек. И через четыре месяца была свадьба.

Время послевоенное, скудное, голод, все в обносках обмундирования, озабоченные, озлобленные, но с Андреем рядом любимая жена, и мир для него прекрасен. И всё есть у человека: красавица жена, хорошая работа, признание и благодарность людей, а в душе его гнездится страх потерять любимую, опасения изгнанного однажды, брошенного человека. Не верит он в любовь к нему женщины, в любовь молодой жены не верит. Ревность грызет его изнутри, заставляет следить за каждой улыбкой, каждым взглядом Наташи. Он ждет несчастья. И тревога его вырастает в огромного осьминога, окутавшего невидимыми щупальцами его душу. Тогда, давно, возлюбленная предпочла его молодой пыл устроенной жизни со зрелым мужчиной. Тогда он был слишком молод для счастья, а теперь слишком стар, время ушло, и вот к Наташе тянется молодой, красивый, смотрит на нее, и глаза у него блестят. И она ему улыбается, смеется с чужим, терзает душу мужа заливистым смехом, радостью, вызванной общением с другим мужчиной. И мерещится ему, что не просто так они смеются, за этим стоит скрытый смысл: они смеются над ним, немолодым ревнивцем, хихикают за спиной, унижают его.

А Наташа беспечна, весела, не замечает мрачных терзаний мужа, его непомерных страданий, не верит в них в своей беспечной невиновности.

Ревность мутным потоком сметает всё в душе Андрея, клокочущая, невыносимая, раздирающая душу боль, с которой живешь изо дня в день, унижение, которое сам и придумываешь.

Что было с ним потом, после убийства? Его посадили?

Как пережила всё баба Капа, мать Наташи? Как она относилась к зятю? Чувствовала, что они не пара, предостерегала ли дочь, или всё это было для нее как гром среди ясного неба?

Вопросы, вопросы, и нет на них ответа. Моя бабушка была дружна с бабой Капой, матерью Наташи, своей сестрой. Неужели не только мама, но и бабушка не знала правды?

Молчит фотография, молчат мертвые, сюжет не обрастает мясом, нет для меня ни места действия, города Чусового на далекой Уральской реке, ни примет того времени. Только фотография женщины с косой вокруг головы и прозрачными глазами. Ничего нет, а трагедия, вот она, живет и сейчас волнует, рвет сердце.

Скелетик истерзавшего мою душу сюжета укладывается в несколько простых слов:

Красивую женщину застрелил из ревности муж, когда ей еще не было и тридцати… Детей от этого брака не осталось.

Подарок

Кружатся, кружатся слова в чужой книге, разноцветные, как бабочки, легкие воздушные. И кажется, что смысл заключается в этом кружении разнообразных, разноцветных слов, и только они и имеют значение, а сюжет, характеры героев, события их жизни существуют только для того, чтобы пишущий мог поиграть, расцветить их метафорами или, на худой конец, просто прилагательными, красочными сравнениями, создать обстановку, запахи, звуки, цвета, а остальное так не ново, сто раз описано, все людские горести и радости, любовь и страдания. Описаны и в романтической прозе, и в классической, и в реализме, — и теперь уже некуда плыть, а только играть, переливать словами, заставлять сверкать брызгами бесконечный неизбывный поток прозы.

Но сюжет, да сюжет, опять такой, какой не поднять, не осилить, слишком много надо придумать, придумать надо буквально всё, от начала и до конца, а зацепочка такая маленькая, информация словесная, ухваченная на лету, в разговоре на бегу, — ты туда, я сюда, — такое вот случилось, представляешь?

— Ну, я спешу, пока, встретимся как-нибудь, — и разошлись.

А сказанное осталось, и ты хочешь расспросить, да вот встреч нет и нет… И пишешь из ничего рассказ о любви.

Начинать надо с момента встречи. Где и когда — очень важный момент в истории любви.

Где и когда спрашивают дети, рассматривая свадебные фотографии родителей. Где и когда произошло знаменательное событие, которое привело к их появлению на свет?

Где и когда познакомилась эта пара, о которой я пишу?

Может быть, они познакомились на концерте? Сидели рядом, и Рахманинов сблизил их?

Или на улице, совсем случайная встреча?

Нина вышла из института, стояла в переулке, думала, куда пойти, вниз на Солянку или вверх к Садовому кольцу?

Подошел юноша, он тогда, с первого взгляда не показался ей моложе, чем она.

— У Вас прикурить не найдется? — вот что он спросил, не придумал ничего лучше.

— Я не курю.

Ответив, Нина посмотрела на подошедшего, и он увидел ее прозрачные зеленоватые глаза. Вблизи она оказалась красивее, чем на расстоянии, когда он наблюдал, как она стоит в нерешительности на тротуаре, женщина, которая на сегодня сделала все дела и свободна.

— Если вы не курите, — улыбался юноша, — как же мне с Вами познакомиться?

— Да, — улыбка у парня была мягкая, не позволяющая ответить резкостью, и Нина поддержала игру, — эта задача не из легких, познакомиться с некурящей женщиной.

Она медленно двинулась к Солянке, и он шел рядом.

— Меня Алексеем зовут, — сказал он, — и на сегодня я совершенно свободен.

— Только на сегодня, — лукавила она, — тянула, не называла своего имени.

— Для Вас всегда.

Вот так, слово за словом, и познакомились двое. И было это похоже на обычное знакомство, которое при удачном развитии событий приведет к тому, что дети будут у них спрашивать, где и когда они познакомились: аспирантка первого года, химик технолог и студент четвертого курса архитектурного института.

Да она была аспиранткой, и жила в общаге, а кто был он по специальности, я не знаю, да это и не имеет для повествования никакого значения. Он был молодой, красивый, добрый, жил отдельно от родителей в квартире бабушки и влюбился в Нину с первого взгляда.

Сколько времени прошло с момента их первой встречи прежде, чем она собрала вещи, помахала на прощание подружкам по комнате и ушла к нему?

Месяц, два, полгода?

Он торопил ее с решением, и она не стала тянуть.

Родители его, несмотря на то, что Нина была на четыре года старше, удивительно тепло отнеслись к Нине.

Любовники были счастливы, Нина собиралась долгие годы прожить с любимым человеком, строила планы совместной жизни. Она много работала, задерживалась в институте, Алексей ее ждал, встречал улыбкой и готовым ужином, только иногда говорил:

— Оставляешь меня одного, а я скучаю.

— Подожди немного, закончится эта горячка, — просила Нина. — Всё еще успеется, не всегда я буду так занята.

— Боюсь, что для меня не закончится, — сказал он грустно, как бы про себя, в раздумье, и она позднее долго вспоминала и слова эти и улыбку. Вспоминала, когда поняла их значение, уловила смысл, укрытый от нее до поры до времени.

Умер он тихо, во сне. Утром она стала тормошить его, а он оказался холодным. В панике она звонила его родителям, в скорую. Родители вели себя странно: плакали горько, но не расспрашивали, как, отчего это случилось. В их скорби не было удивления, да и диагноз не оставлял сомнения в том, что они были к этому готовы: сердце.

Алексей умер в двадцать два года, а когда ему было двадцать, врачи сказали им:

— Каждый год жизни для него подарок.

И полтора года из этих подаренных лет он провел с Ниной, не обмолвившись ни словом о своей болезни. Не сказали Нине о том, что Алексей обречен, и его родители.

Наутро после похорон Нина собрала чемодан и ушла навсегда, ни разу после смерти Алексея не позвонила несостоявшимся свекру и свекрови. Липкое, принижающее чувство, что ее использовали, чтобы скрасить последние годы жизни Алексея, не проходило. Они боялись, что она его бросит, не сказали всей правды, не оценили глубину ее чувства к нему.

Алексею она простила всё, он искупил вину своей ранней смертью, но старики вызывали у нее сначала гнев, а потом отвращение.

Первое время после возращения в общагу Нина походила на подстреленную птицу, взъерошенную, волочащую подбитые крылья. Было такое чувство, что она боится, что вот сейчас кто-то настигнет и добьет ее, но постепенно работа, друзья, хлопоты перед защитой сделали свое дело, отвлекли ее.

Нина выжила. Замуж вышла поздно, после тридцати, за немолодого некрасивого, но доброго и умного человека, родила от него двух сыновей.

Была ли она счастлива в браке?

Во всяком случае, ссор между супругами посторонние не замечали…

Слепой

Он медленно переходил улицу. В темных очках, с палочкой в руке. Совсем не походил на слепого, и одет был опрятно, чистенько одет. Вообще не походил на слепого. Если бы я точно не знала, что он ничего не видит, то подумала бы, что просто уставший человек, безмерно уставший человек, вот и движется как во сне.

— Марина, посмотри, вон отец твой идет, — сказала я дочери.

Дочь посмотрела в окно совершенно равнодушно.

— Папа мой отец, — ответила она.

Папой она называла отчима, моего второго мужа.

Оно, конечно, всё так, кто вырастил, кого любишь, тот и отец, но всё же, всё же мне почему-то стало обидно за Степана.

В конце концов, внешностью она пошла в него, в слепого, и статью, и глазами светлыми, со странным фиолетовым отливом, и волосами густыми, темными, всё взяла от него, своего родного отца, красивая получилась.

Степан пересек улицу и, тихо постукивая палкой по тротуару, скрылся за поворотом, а я стояла в раздумье, упрекнуть мне дочь за равнодушие к калеке или нет, и решилась осторожно высказаться, не прямо так, а вскользь напомнить, например, о Люсе, его второй дочери, Марининой единокровной сестре, о том, что она, Маринка, могла бы быть на ее, Люсином месте, если бы не я, не моя твердость и решительность. Побойся я тогда людского осуждения, или прояви жалость к Степану, разве у нее, у Марины была бы такая жизнь, как сейчас? Но пока я подбирала слова, а потом повернулась, то Маринки уже и след простыл, и разговаривать было не с кем.

Я стояла возле плиты, жарила блины и думала одновременно о себе и о дочери, и о скрывшемся за поворотом бывшем муже. Конечно, мне понятно было, близко очень, в кого Маринка такая: беспечно отрезает то в своей жизни, что может стать для нее проблемой, и стремится оставить возле себя только привычное, знакомое, ничем ей не грозящее. Она далеко не подвижник и родилась не для того, чтобы повесить вериги себе на шею и нести их, и я тоже родилась не для этого.

Он, Степан, знал, мимо чьих окон проходит, хотя не видел дома в своем черном тумане, дом построили много лет после того, как он ослеп, но всё равно, какой-то образ нашей пятиэтажки, где живет его бывшая жена и дочь, у него должен был быть. И дочь, между прочим, не бывшая, а носящая его фамилию девочка, и он напрягался, наверное, в душе, может быть, хотел, нет, не увидеть, видеть-то как раз он не мог, а просто как-то пообщаться с дочерью, со своей кровинкой.

Все эти мысли раздражали меня, вызывали неприятное чувство, как будто по спине между лопатками кто-то водит наждачной бумагой. Я даже поежилась, повела плечами, и разозлилась на Степана за его появление около нашего дома, и мне совершенно непонятно было, куда и зачем он потащился с утра в субботу мимо наших окон.

Он всплыл на моем горизонте впервые за много лет. Знать, как он живет, я знала, не велик наш город, но вот встречаться не стремилась. Я в свое время вычеркнула его из своей жизни не для того, чтобы вспоминать о нем. Да и прожили мы всего ничего, чуть больше двух лет, и когда мы расставались, эти два года еще можно было считать за какой-то значительный отрезок времени, а сейчас, когда я замужем за Валерой одиннадцать лет, непродолжительное мое замужество и значения никакого не имеет, и всё произошедшее так далеко, что невольно задаешь себе вопрос, а со мной ли это было? Только существование Маринки дает однозначный ответ: да, со мной.

В ту пору, четырнадцать лет назад свекровь меня возненавидела, считала, что я вышла замуж за зрячего, здорового, изображала любовь, вешалась на него, а когда он калекой стал, выкинула за порог, как собаку, за ненадобностью. Да, за ненадобностью, да выкинула, и не ей судить меня, она-то всю жизнь прожила со зрячим, непьющим, работящим мужиком, имела достаток в доме, а я должна была в нищете и в горе жизнь прожить? Им он был сын, и они должны были его принять обратно и приняли, а я не готова была к таким испытаниям судьбы, я вышла замуж, ища опоры и поддержки в жизни, хотела уйти из своей семьи, от отца с матерью, которые к тому времени мне надоели порядком. Я вышла замуж, стала жить своей семьей, дочку родила, и всё было, как я хотела, а тут вдруг муж ослеп из-за дурацкого несчастного случая. И ожогов-то никаких на лице не осталось, а зрение он потерял на все сто процентов.

Не готова была я нести такой груз: маленького ребенка и слепого мужа. Я счастья хотела, и было мне всего двадцать лет. И через месяц я сказала: уходи, я буду жить без тебя. И он не возражал, не обиделся, не удивился. Я поняла, что он готовился к этому, как только ослеп. Наверное, еще лежал в больнице и думал, как мы разойдемся.

Я собрала его вещи, приехал свекор на такси, взял чемодан, и они ушли из нашего жилища, вернулся он к родителям, а я осталась с полуторагодовалой Маринкой одна. И никак нельзя было считать, что я вернулась в то же состояние, в котором была до замужества, и что свалившаяся на Степана беда никак не отразилась на мне: мужа я отринула от себя, но дочь осталась со мной, ее мне предстояло тащить одной неизвестно, сколько лет, пока кто-то не подвернется.

Свекровь хотела с внучкой общаться, но я не одобряла и старалась отвадить: то якобы забуду, что дед с бабкой придут, и опоздаю, а они ждут перед запертой дверью, то сразу откажу. Я жила в бараке недалеко от завода, в двухкомнатном отдельном отсеке, где раньше жила вся наша семья, а когда я вышла замуж, то отец с матерью и братом получили квартиру и ушли, а мы остались, сначала втроем, а теперь вот вдвоем. Все было рядом, ясли, работа, и я справлялась и ни в чьей помощи не нуждалась: ни своей матери, ни тем более свекрови.

Степан после развода женился быстро, очень быстро, я и оглянуться не успела, а он уже сошелся с одной молодой, страшненькой такой, ну, да слепой не видит. Она тоже слепая была и попрекать его убожеством не могла. Слепые часто так делают, женятся друг на дружке и ребенка заводят: не детей, а одного только стараются, много-то не прокормить, какая у них пенсия — слезы, и заработки нищенские, но одного ребенка заводят, чтобы зрячий в семье был, родители, которые их опекают, не вечные. А каково ребенку с рождения в няньках ходить, это их, Степана и жену его новую, не беспокоило: родили, и всё, — а я тем временем свёкру со свекровью тихонько дала полный от ворот поворот, без скандала. К тому времени они понимали, что я не желаю их видеть и, тем более, дочку к ним отпускать, чтобы она там к слепому отцу привыкала. И когда вторая внучка у них появилась, я им прямо сказала: у вас, мол, есть о ком позаботиться, и за Степаном есть кому ходить в будущем, а Маринку вы оставьте в покое, она, пока маленькая, ничего не помнит, отца не любит, и незачем ей это. Конечно, они со своей стороны думали, что я злобная стерва, но мне было наплевать, слава богу, что они обо мне думают, когда роднёй были, я не очень-то беспокоилась, а сейчас и подавно.

Мои мать с отцом меня, дочь свою, не очень жаловали, сыночек у них любимый был, но Маринку полюбили, всей душой полюбили, и когда я второй раз замуж вышла и родила Леночку, они к ней равнодушны остались, у них на уме только Маринка была: без отца, несчастная девочка с отчимом и такой матерью. Мать я хорошая, дети у меня ухожены, накормлены, но вот ласковой меня не назовешь, я не из тех, кто каждую минуту деток облизывает, вот деду с бабкой и казалось, что я плохая, суровая мать. Баловали они внучку, которая без родного отца росла, сладостями задаривали, обновки покупали. Я не возражала, какая-никакая, а материальная помощь.

С Валерой я после того, как познакомилась, быстро сошлась, он очень трогательно ухаживал, к Маринке хорошо относился, и когда я забеременела, мы расписались.

А к тому времени Надька, вторая жена Степана, уже родила Люську, и она получилась на год старше Лены, и ее рождение и сам факт ее существования напоминал мне, когда я ее встречала, что Степан, слепой утешился и нашел себе пару быстрее, чем я, зрячая. Ну да ведь у меня был маленький ребенок на руках. И не каждый, как Валера мог полюбить чужую девочку как свою собственную. А Валера смог.

Первый раз я увидела Люсю спустя пять лет после ее рождения, когда водила Лену на танцевальные занятия в наш дом культуры, куда привели и Люсю. Каждый раз я исподтишка вглядывалась в черты этой девочки, пока она снимала пальтишко, и мне было страшно: она походила на мою Маринку, родство было видно издалека.

Странное чувство моей собственной причастности к рождению этого ребенка не покидало меня: не откажись я тогда жить со Степаном, он не женился бы на Надежде, и как ни крути, Люся именно мне обязана своим появлением на свет.

Наблюдая за ней, я видела, что она отличается от других детей. После занятий, возбужденные дети выбегали толпой, и одевались и громко рассказывали, что и как было на занятиях, толкались между собой, громко смеялись, а она выходила молча, ступала бесшумно, дед, новый тесть Степана, гладил ее по голове, и они тихо и быстро уходили. Девочка шла, опустив глаза, о чем-то напряженно думая, а я глядела ей вслед и представляла, что предстоит ей в будущем, когда ей придется взвалить на себя заботу о слепых родителях, и удастся ли ей выйти замуж, или она с рождения обречена на незавидную роль сиделки и кормилицы возле двух калек.

Еще я думала о том, что девочка эта будет нести груз, который отказалась нести я, и именно благодаря моему отказу у нее есть этот бесценный дар, ее собственная жизнь, и без такого назначения, которое ей предстояло в жизни, ее вообще бы не было, и как она чувствует сейчас, и будет чувствовать потом, стоило ей появляться на свет для нелегкой доли, или лучше было бы ее слепым родителям не иметь детей?

Никаких угрызений совести за ее судьбу я не испытывала, это они, Степан со своей второй половиной, должны были испытывать муки совести, они ее родили для своих целей, но возможно, у них, слепых, совсем другая расценка ценностей, и для них каждый зрячий уже счастливец, потому что видит, видит этот мир, солнце, отражающееся от белого снега зимой, солнце, играющее в листве деревьев летом, и может быть, если со своей точки зрения они считают ее счастливой, то и она будет чувствовать себя такой же.

Я знаю точно, что это не так, не может быть так. Она будет выходить в большой мир, где у детей нормальные, здоровые родители, где дети защищены и ухожены и где счастье не расценивается только по одному параметру, видишь ты или нет.

И я еще и еще раз радовалась тому, что Маринка избежит этой участи, у нее есть папа и мама, и за свое будущее она может быть спокойна.

Я радовалась, убеждала себя, что много лет назад поступила правильно, досадовала, что увидела Степана утром, а блины у меня подгорали, один, второй, третий,…

Старик

Он был стар, изнурительно, отвратительно, унизительно стар, с полным пониманием своей дряхлости, немощности, невозможности продолжать ту жизнь, которую он вел до инсульта.