Бесплатный фрагмент - Не плачь и посмотри вокруг

Безответная молитва

Молитва бывает безответной, не слышит Господь. А почему, что не так, как должно быть? Поди разберись. Особенно, если чувства через край, потому что взялся за молитву по беде, а не по радости. Тут уж не до эмпирических изысканий, тут плакать хочется.

Так случилось и с Татьяной, которая осталась одна с двумя детишками и без разумения к этому сложному миру.

В том, что муж ушёл, винила она себя.

Рассуждалось им обоим когда-то, что в семье каждый должен быть другому в радость, и все к тому прилагать обязан. А Татьяна, со слов мужа, больше увлекалась деторождением, да вскармливанием. Устремления их разошлись, и пара разъединилась.

Когда муж уходил, то холодно и безоговорочно, вроде пожизненного приговора, выплеснул ей в самое сердце:

– Мне настоящая женщина нужна. А ты… Тетка глупая, не более!

Татьяна рыдала, умоляла и обещалась исправиться, поумнеть, покрасиветь. Но он не поверил, хлопнул дверью и оставил их навсегда. Ушёл к другой.

Несколько пожив в одиночку, Татьяна удостоверилась в собственной житейской незрелости. И опустила бы руки. Да вот только как их опустишь, если на каждой по ребенку?

Наконец, отрыдав в подушку положенное, пристроилась она к жизни, как смогла. Правда, могла она мало чего. Рано Татьяна родила и потому «Худграф» свой институтский до конца не довела, профессией не овладела и жила теперь, как получится. Да что из того получиться-то может?

То продавцом она на рынке подрабатывала - но тут подсчёт-расчёт нужен и особенный торговый напор. А Татьяна мягкосердечая, продуктов в долг назанимала всем знакомцам и незнакомцам. Дошло до недостачи с изнурительной выплатой.

То пробовала она выжить уборкой, но и здесь не просто выходило - зарплата только на сухарь с плесенью. Но устроиться на две ставки, к примеру, не выйдет, потому как уборка в одно время у всех, хоть разорвись.

Даже картины писала на продажу, рисованье-то легко давалось ей по Божьей милости. Однако ж, в Ростове художников больше, чем красок на красочном заводе. А она недообразованная, как недопеченный пирог: почти лакомство, да только почти. На деле же - просто тесто. Как ей такой с мастерами состязаться?

Было время, решили они с мужем, что потом она доучится, как детишек выкормит. На деле же выучился только он, должность получил при Северо-Кавказской железной дороге. И только бы всему наладиться, да вот ведь…Одна теперь.

Наконец, промыкавшись так три года и наголодавшись до отчаяния, она продала свою комнатку по совету умных людей - соседей, которые перебрались в Ростов из пригородного села. Им же и продала. На вырученные деньги купила дачу в черте города, с тем, чтобы картошку посадить, помидорчики, огурчики - все ж оно легче-то на кошелек будет.

И сыновья на семейном совете согласились. Впрочем, ребятишкам слишком мало лет набежало, чтоб на них положиться: Илье к тому времени исполнилось двенадцать, а Ванюшке и вовсе только шесть.

Дети, конечно, даче обрадовались, любят детишки природу и свободу в любую погоду, а вот сама Татьяна за всю жизнь ни разу босой ногой на сыру землю не ступала. И как выращивать овощи, фрукты или домашних животных воображала смутно. Но, надо отдать должное решимости неведающих, ибо бросилась она в это дело с легким сердцем.

Нашлась ей и работа в новом микрорайоне - пристроилась Татьяна ходить за больными пенсионерами, которые её полюбили за опрятность, мягкий нрав и неумение помнить обиды. И ласково прозвали Тасечкой.

Дачная жизнь пошла своим тихим чередом, да надеждами.

К весне заговорили соседи о картошке, и Тасечка умчалась на рынок к своей знакомой, Галине Степановне, у которой за городом плантация была не меньше хорошего аэродрома, а на плантации той работали трое взрослых её сыновей. Выращивали овощи, разводили скотину, а бабка Степановна, как звали её на рынке, плоды этих трудов в Ростове продавала. Да так и жили.

Тасечка любила Галину Степановну. Не за особенные какие-то качества или по похожести на кого, или ещё по какой видимой причине. А просто любила. Как и других, кого узнавала поближе. Потому как характеров людских она не различала, не умела, и определить для себя кто хорош, а кто плох, не могла.

Степановна, женщина строгая и порой даже с перегибом, Тасечке тоже всегда радовалась, пусть и сдержанно весьма, и за всё время знакомства грубости ей не сказала почти ни одной, хоть и трудно ей то давалось.

Рассказала Татьяна бабке Степановне про огород, про картошку и помидоры.

– А еще хотим яблоньку посадить, – закончила она мечтательно и восторженно. – А то у нас на участке из фруктов только айва. А как кушать-то её, она же терпкая?

Бабка Степановна головой покачала, поздно, мол, кинулась с посадкой картошки. Надо было заранее сделать то, а потом это. В общем, расстроила Татьяну.

Рыночные соседи по бабкиному прилавку к беседе прислушались, как только увидели, что Татьяна опечалилась: значит, что-то любопытное происходит. Собрались вокруг, советуют, как лучше посадить и что теперь делать.

– Это ничего, что опоздали, – даже младший сын бабкин не удержался, хоть и скромный он был мужик, молчаливый. На строгую мать поглядывает и советует. – Вы картошку песочком пересыпьте влажным. И в тепло, в темноту. И она у вас за неделю-другую проклюнется, даст ростки.

Татьяна советы выполнила как по писаному, картошка взошла уверенно. Но казалось Тасечке слишком уж ненадёжным и хрупким такое положенье, когда все надежды слагаются в тонкие листочки. Если не уродится - вот тебе и беда.

Подтвержденьем страху были и напасти: в июне картофельные кусты атаковали безжалостные полчища колорадского жука, поедающего листья и напрочь оголяющего кусты.

– Даже не знаю, – пожаловалась она своим «мужикам», когда жуков в очередной раз собрали вручную. – Что-то боюсь я за картошку. Как бы не пришлось нам и в эту зиму голодать. Как вспомню прошедшие три года, так не по себе становится.

– Не бойся, мам, – успокаивал Илья, который мало-помалу входил в положенье единственного мужчины в доме. – Тут все равно лучше, чем в квартире было. Я, вот, соседу печную трубу покрасил, заработал кое-что. Может и с картошкой повезёт.

– Не повезёт! – рассудил Ванюшка, впечатлённый Иверским монастырем, в который они теперь могли ходить запросто по близости его расположения и получать окормление от местного духовника. – Ты же сама говорила, что везения не бывает. Молиться надо.

Над серьезностью и рассудительностью шестилетки умилились, посмеялись. Но за молитву Татьяна взялась и каждый день по окончании вечернего правила просила своими словами:

– И помоги, Господи, с овощами, – крестилась, земно кланялась и очень переживала. А потому опять крестилась и кланялась. И снова, пока душа хоть немного не утихнет.

Молилась Тасечка и о яблоньке, пусть и куда проще наскрести денег на саженец, да кто же знает, что будет осенью? А мечта, она сбываться должна, иначе всю душу разорвет.

Так дотрудились они до жаркого июля - жука собирали вручную, пололи да окучивали картошечку свою, как добрые люди научили, поливали вовремя, да коровяком подкармливали, благо деревня рядом, есть где навозом разжиться.

Илья красил печные трубы. И, хоть смешные деньги за это платили, а уже замаячила и у него мечта - старенький мопед, который он заприметил у одного из соседей и на покупку которого надеялся сколотить нужную сумму до конца лета.

Про бабку Степановну Тасечка не забывала, являлась к ней и в худой день, и в радостный, если случался таковой. Поделиться.

– Картошка небывалая, Галина Степановна! – рассказала она бабке и всем её соседям по прилавку, которые с виду и не слушали, да все слышали. – Даже и не подумала бы, что такая огромная бывает. Прямо в пояс! И помидоры не отстают. Только плодов нету почему-то.

Галина Степановна нахмурилась:

– Дюже много коровяка, зажралась она у тебя на навозе-то! – Бабка даже рассердилась, будто это в ее огороде Татьяна ошибок наделала. – Она у тебя теперь в зелень попрет, картошка твоя! Будет большая, как лопух, да без толку!

– Не лейте больше коровяк, – посоветовал младший бабкин сын, который в Тасичкином присутствии снова по-мальчишески смутился. - Золой печной притрусите и цветки пооборвите. Может еще даст что-нибудь.

Заволновалась Татьяна, не мыслями даже тревожными, а душой учуяла что-то нехорошее, усилила молитву. Страшилась она в зиму войти без запасов, ради них и перебрались из центра города на окраину.

В конце июля новый пришел удар - соседи повезли во дворы уголь и дрова. Зима далеко, да начинается летом.

– Мы про уголь-то и забыли! – воскликнула Тасечка и побежала по адресам цены сравнивать. А цены, они на карман не смотрят и милости не знают. Хочешь - не хочешь, а бери кредит, своими силами за раз покупку угля не осилить, а к зиме накопить денег, так и цены на топливо прыгнут, не догонишь.

Испугалась Тася и так расстроилась, что едва и не слегла. Детишки с утра во двор, да на пустырь, да ещё куда - лето. А в домике две кровати, стол да печка. Не шибко разгуляешься.

Тася же, если нет нужды, так и не выходила на улицу - все молилась в углу или, как устанет, сядет на кровать и читает Псалтирь. Надеялась она на Бога крепко, но и не понимала, как теперь жить-то и как Господь все это видит, но не посылает помощи. А с кредитом - точно голодать им до слез.

Плакала Тасечка всегда втайне, чтоб детишек не напугать. Слышала она, что дети не должны видеть родительских слез, не по-людски это и очень уж не полезно для детей. Счастье их детское погибает от этого, а горе, которое входит в сердце, потом терзает их до самой глубокой старости и всякие злые страсти порождает. А кто ж такого своим детям захочет?

И Татьяна ещё и ещё настаивала в молитве:

– Господи, помоги с овощами! Теперь с кредитом и вовсе оголодаем, а с овощами продержимся. Помоги, Господи, и прости грехи вольные и невольные рабе Твоей Татьяне со чадами. Аминь. И саженец помоги купить. Тоже аминь.

Так лето подвинулось и до августа, картошка пошла сохнуть, хоть и таскали воду ребятишки каждый день, поливали и ублажали свои грядки. А вот ведь! Сохнет.

В сентябре, правда, доброе случилось - сосед, которому Илья чистил дымоход и ладил печную трубу, расплатился собственными саженцами. Дал малины, смородины, вишни. И, что очень ободрило Тасечкино сердце, яблоньку дал. Хороший, крепенький саженец, в точности такой, какой она себе в уме и представляла.

– Работает молитва, слышит нас Господь! – воскликнула она на радостях.

– Конечно слышит, – со знанием дела и рассуждением заявил Ванюшка, которого сильно полюбили монастырские насельницы, и от которых он понабрался готовых мыслей и фраз. – Бог все слышит. Не сомневайся только.

Радость наполнила Тасечкину душу - слышит! Надо же? Слышит Господь!

А Ванюшку дома с той поры «батюшкой» стали называть в шутку, такой он был «богослов» правдоподобный. А он и не обижался.

Но не приходит счастье за счастьем, все вперемежку идёт, да по очереди. Случился ураган, такой лютый «астраханец» подул, что и провода пооборвал, и забор Татьянин набок завалил, и рубероид с крыши стянул. А уж про огород и говорить нечего - все овощи легли под его напором на землю, да так потом и не оправились.
   Да уж теперь-то что? Всё равно пришла пора картошку копать. Ребята засуетились, радуются. Много труда положено, много и молитвы вознесено, очень уж волнительно после такого длительного чаяния возвращать вложения труда.

Выкопал Илья первый кустик - нет картошки. Совсем ни одной. Капнул второй - есть кое-что, пусть и не крупнее голубиного яйца. Обрадовались, рассмеялись, есть надежда, а то уж и испугались было.

Там и третий куст, и прочие. Но и там - то мелочь, то мелочевка, а то и вовсе горошек. Так всю грядку и вскрыли - а там… Нет ничего. Со всего огородишки урожаю с полмешка набралось, а на посадку мешок ушел.

– Вот тебе и молитва, – выдохнула Татьяна, махнула рукой, будто точку в каком деле поставила, да так и села на полмешка эти. Руки опустились, и глаза потускнели.

Вечером разместились они всей семьей за столом, что стоял у них во дворике прямо под айвой, и принялись за картофельный ужин. Мелочь такую только в мундирах сварить, да и сидеть потом чистить, как семечки.

После ужина обнялись они молча, каждый поражаясь провалом огородных надежд, да так и просидели молча весь вечер до темноты. А там Тасечка и всплакнула втайне, в темноте ведь не видит никто. Что дальше-то делать, когда закончатся эти полмешка? Не зря ли съехали из комнаты? Не зря ли положились на огород? Что бы придумал он, если бы не ушёл? Он был умным, всегда мог выкрутиться. А теперь… За все три года ни разу не показался, хоть бы на сыновей взглянул, как выросли они. И какие они славные.

А бедный Ванюшка потом ходил перед сном по комнате, да стукал себя по лбу:

– Думай, голова, думай, – все не мог понять, почему молитва не сработала, и ругал голову, наивно полагая, что голова рождает мысли сама собою. – Слышит Бог! Говорили в монастыре, что слышит! Думай, голова.

И все не находил себе покою, пока не свалила его детская сонливость, которая всякой думы сильнее.

Через несколько дней случилось что-то неурядное: подарил им батюшка-настоятель из монастыря приглашение в Ростовский Кафедральный собор, куда приехал знаменитый церковный хор.

Очень обрадовалась Тасечка этому событию, потому как всем сердцем увлеклась она церковным пением в монастыре своем любимом.

Вот только очень не хотелось ей явиться на соборное богослужение в исхоженном своем тряпье. А по-другому-то и не выходило:

– Одеть мне нечего, – улыбнулась она и отмахнулась с притворным равнодушием и беспечностью. Да только боль, которая давила на эту притворную беспечность, заставила и голос дрогнуть, и глаза отвести в сторону, и вздохнуть печально. – Что я надену в собор? У меня только одно платье, да и то разошлось по швам от стирок. В монастыре-то свои все, а в соборе… Вся епархия туда съедется. Стыдно мне как-то. Так что, придется отдать приглашение. Пусть сходит тот, кого по-настоящему любит Господь и кому помогает во всем. А я уж…

Только печали материнской, как ни притворяйся, а от детских глаз не спрятать. И дети заволновались, встрепенулись и приступили к маме.

– Да нет! Подожди! – за дело взялся Илья, который не верил в плохое и по юности лет полагал, что случается оно где-то там, в кино или в чьих-то жизнях. А потому сохранял ещё неуёмный оптимизм. – Мам, не унывай. Вот, иди сюда!

И он подвёл её к зеркалу, чтоб она увидела, что не так всё страшно, что нормальное ещё платье, и что не одежда украшает людей, а человек, как любил он говорить, это целая Вселенная.

Тасечка встала напротив зеркала и впервые за эти тяжёлые годы взглянула на своё отражение по-настоящему, как обыкновенно смотрятся в него женщины. И увидела избитую жизнью, совершенно неухоженную, усталую и испуганную тетеньку в штопанном истёртом платье. Одним словом, тётка глупая!

Невыносимость зрелища так поразила её, что Тасечка закрыла лицо руками, отвернулась и сжалась вся, как готовая взорваться Вселенная, чтобы не разрыдаться тут же. Однако, плечи её неудержимо затряслись и из-под ладошек предательски потекли слёзы, которых теперь уж было и не скрыть.

– Мамочка! – Илья всё понял. Эх! Он хотел бы горы свернуть ради неё, он хотел бы ринуться в бой один против тысячи, всё отдать хотел бы за её счастье и улыбку. Но не мог совершенно ничего. Ничего не мог совершенно. – Ты самая-самая красивая на Земле! Ты все равно самая красивая!

Голос его сбился на хрип, что бывает с подростками, особенно в момент волнения. Он обнял маму, положил свою голову ей на плечо и тоже заплакал.

Бедный Ванюшка, когда увидел и Илью плачущим, то и вовсе ошалел от беды такой, прижался к родненьким своим крепко-накрепко и разрыдался с неизмеримым детским горем. Когда плачет мама, то чем её утешит дитя? Оно может только поплакать рядом.

Так закончился Тасечкин поход на соборную службу, так оборвалось её молитвенное стояние. Так больно развеялись все её надежды.

Что поделать, если так жизнь устроена, и страдаем мы за свои грехи? А они порождают страхи и страсти, оплетают сердце, и молитва из такого сердца бывает безответной. Будто и не молимся мы вовсе.

Однако, следующим утром новое дыханье в их жизнь внес Ванюшка. Он разбудил их чуть свет восторженным восклицаньем, потому как, погружённый в свои богословские раздумья, как истинный «батюшка», он внезапно осенился догадкой, которую с детской неудержимостью тут же поспешил поведать миру:

– Мама! Мама! Я вспомнил, – будил он Татьяну, припомнив фрагмент слышанной им в монастыре беседы. – Если веришь, то почему не терпишь? Вот как говорили! Надо молиться, но надо и терпеть! Вот голова молодец!

И он погладил собственную голову, залез к маме под одеяло и прижался к ней уютным клубочком.

– Что тут уже терпеть? – улыбнулась ему мама и припомнила больное: – Картошка, к примеру, уже выкопана. О чем тут молиться? Новая не нарастет.

– Ну и что, мамочка? – «батюшка» не унимался. – У Бога знаешь сколько картошки? Нам надо продолжать молиться, только не бояться, а терпеть. У Него, может, и яблоки есть!

Кто знает, а что если и вправду устами младенцев глаголет Истина? Конечно, «летательное» и «порхательное» чувство в Татьяниной душе изжил Господь этой Своей безответностью. Но, может быть, прав «батюшка» Ванюшка? В конце концов, Татьяне не урожай нужен был сам по себе, не плоды труда и оправдание переезда в «картонный» домик, а всего лишь овощи для зимы.

И Татьяна, хоть и с горьким комом в горле, а взглянула на малыша с теплотой и благодарностью. Ну кто не умилится своему маленькому поддержателю и помогателю, который стоит на своем крепче камня, даже когда взрослые сдаются?

С соседней кровати отозвался и Илья:

– И я так думаю. Если молишься - то ждёшь, Богу ведь надо многое изменить в твоей душе и в мире, чтобы получилось дать тебе просимое, – рассудил он задумчиво, и, озарённый внезапной идеей, подскочил, несмотря на ранний час, и принялся торопливо одеваться. – Если верим, то бояться не должны! Мы же не боимся, что завтра солнце не встанет. И лампочками не запасаемся. Потому, что точно верим. Чего ж нам тут сомневаться?

После картофельного завтрака, уединившись и секретно нашептавшись, братья подступили к матери:

– Мама, – начал Илья сбивчивым от волнения голосом. – Мы верим. И ты веришь. Мы будем молиться, и Господь нас услышит, это точно! Это как следующий день, который придет обязательно! А теперь мы пойдем в магазин и выберем тебе самое красивое платье. Мы не знаем, как нам его купить, но Бог знает как. И мы с Ванюшкой очень верим, что Он не бросит нас. И ты верь!

И сыновья потянули её за обе руки, такие мужественные, добрые и такие наивные «мужички». Ну как их разочаруешь? И Тасечка пошла, старательно пряча от них свою печаль.

Поход в магазин, впрочем, оказался вполне ожидаемым, ибо денег у них набралось только на четверть платья. Правда, в комиссионке дела обстояли лучше - великолепный, хоть и без этикетки, сарафан продавался здесь за полцены. И пусть на него все ещё не хватало, но примерить Тасечка не удержалась. Как не примерить-то? Платьице было сшито из такой гладкой и нежной ткани, каких Тася отродясь и не видывала.

Переодевшись в кабинке, она вышла к ребятам, прошлась влево, прошлась вправо, крутнулась для ветру, как крутятся все девочки в сарафанах, чтобы дать разлететься полам платья, разойтись колоколом и во всей красе показаться.

И уж так засветилась бедняжка, уж так блеснули глазки её счастливые, да умилилась её ласковая улыбка, что все мужчины в зале невольно залюбовались этой обаятельной и счастливой молодой женщиной. Повезло же кому-то с такой красавицей женой!

Платье, конечно, купить не удалось, куда уж там. Зато столько радости Тасечка увидела в глазах своих сыновей, столько гордости, что и самой стало легче на душе. Ну что плакать о невозможном, если в её жизни есть эти два мужичка, которые ни в обиду не дадут, ни в беде не бросят? Все ерунда, над чем вздыхаем, сами не видя главного, которое подает Бог щедро.

После магазина ребят она отпустила домой и счастливая таким необоснованным счастьем упорхнула на работу, к старичкам, которые уж заждались свою Тасечку.

А вечером Татьяну ждал сюрприз: на её кровати лежало тщательно выглаженное и разложенное как на витрине то самое платье из гладкой и нежной ткани.

– Илюша! – от неожиданности Тасечка чуть не присела прямо на пол. – Это как? Это твои накопления на мопед?

– Мам, ну не сравнивай, – ответил Илья и обнял маму. Тут же и «батюшка» Ванюшка подскочил, ластится, глазки блестят - выдержал, сохранил тайну. – Ещё накоплю. Я что, работать не умею? Что ты? Зато ты будешь самая красивая и самая счастливая!

И весь вечер Татьяна боролась с упрямством сыновей:

– Верните платье в магазин! – сердилась она, насколько могла строго. Но те только улыбались и молчали, как пленные партизаны, да всё отнекивались.

– Мам, не сердись, ты все равно сердиться не умеешь! – наконец, закончил спор Илья. – Ты же сама сказала, что пусть идет в собор тот, кого Господь по-настоящему любит. Вот Он тебе и послал это платье, раз без него никак. А ты думала, что Он тебе посылку с неба пришлет?

Ванюшка рассмеялся:

– Посылку не пришлет! Самым любимым Он не посылки дает, а добрых людей, – повторил он чью-то присказку и применил к своему: – Или добрых детей.

Соборное богослуженье пронеслось как огонь, как пламя опаляющее и очищающее, которое мелкое всё пожигает и оставляет в душе только то светлое и важное, которое там пряталось.

И отчего богослужение с хорошим пением так благодатно? Видимо, по расположению сердца. Потому у церкви и обряд особенный, сложенный многими веками, и пение оное, и убранство, и архитектура, и иконы, и облачения. Чтобы вызвать у христианина это особое расположенье сердца. Без него-то, без сердца, Бога и не увидишь никогда, а если и помолишься, то только по очередной надобности. Да и то сказать, с какою верою?

После соборной Литургии Татьяна и вовсе смирилась и успокоилась. А что трястись за будущее? Конечно, смотреть вперед надо, но бояться… Страхами делу точно не помочь, а молитва от страхов этих страдает, не может Бог подать боязливому или жадному, так, чтоб не навредить его душе.

Да и вера в чём, если молишься и не знаешь из-за переживаний своих, поможет ли Бог? Если веришь - то знаешь.

А вечером к даче подкатили неожиданные гости.

Вышла Татьяна за двор - стоит микроавтобус, из него выходит Галина Степановна:

– Тася, у тебя мешки есть на обмен? А то вечно мешков не напастись! – пустилась она ворчать вместо приветствия. Вслед за нею из машины вылезли и трое мужиков - сыновья её, да тащат мешки с картошкой, с луком да морковкой, с капустой, яблоками и дынями, банки с закрутками несут, да всякие прочие дары деревенского хозяйства. – Постоянный клиент отказался, дорого ему, видишь ли! Ишь ты, каков! Ну, мы с сынами моими посоветовались, и решила я тебе всё это сбросить, не везти же обратно в деревню? Мне туда другой товар грузить.

Татьяна только ртом воздух ловит и глаза вытаращила от удивления.

– Галина Степановна! – Татьяне и представить-то страшно, столько всего. – Мне вовек не расплатиться!

– Да ничего! – отмахнулась бабка Степановна с деланным равнодушием. – Картину мне нарисуешь, повешу в зале. Чтоб там Дон был и казаки на конях. Можешь такое?

– Могу, конечно! – ответила Тасечка с удивлением. – Только ж я не доучилась…

– Хм… А я и не начинала. Так что теперь?

Мужики овощи занесли, оглядели двор, коротко обсудили и к забору - плечами подпёрли, навалились, потужились, и на место поставили, укрепили старыми досками, как так и было.

Тасечка не знала, как и отблагодарить, бегом на кухню, которая по теплому сезону пока что на верандочке ютилась, хоть чаем гостей напоить. А бабка Степановна младшего, который уж четвёртый десяток разменял, бранила как детенка:

– Эх, учи вас, учи, да все без толку! – поправила сбившийся его воротник и заворчала вполголоса: – Что ты все робеешь-то её? Вроде, броневой ты у меня мужик, а Тасю как увидишь, так столбом стоишь!

– Ну, что я? – ответил он матери с безнадежностью в голосе. – Она вон какая, художница, а я, так… Глупый мужик. Деревенщина…

Татьяна только улыбнулась на своей веранде, памятуя себя, глупую тётку.

– Если вы не против, я бы мог помочь… – промямлил нерешительно «глупый мужик», когда Тасечка бросилась под айву накрывать на стол. Но в нерешительности запнулся и, глядя под ноги, указал на забор. – Столбики подгнили, вот забор и валится без опоры. Я могу приехать позже, заменить, если вы не против.

Тасечка только руками развела - кто ж против, мол, замените. Без опоры-то всегда тяжело стоять. И сама в землю глядит, неловкая и смущенная его неловкостью и смущением.

Так и закончилась бы история с молитвой, если бы истории заканчивались без разумения. А и разумение Бог посылает.

К вечеру тихого и теплого октябрьского дня, какие ни севернее, ни южнее Ростова не случаются, устроила Тасечка с детишками настоящий пир с жаренной картошкой и помидорами, да все во дворе, под той самой айвой, которая в октябре так ароматно пахнет, что любую терпкость ей простишь.

– Мне кажется, что мы уже домолились, – заметил «батюшка» Ванюшка, в обе щёки уплетая яблоко. – Теперь у нас всё есть к зиме. Значит, правильно сказали в монастыре, молиться надо с терпением.

– Выходит так, – ответила Тасечка, мирная и счастливая, но не дарами, а ответом, который, наконец, пришел от Господа. Ведь безответность молитвы горька не бедностью на подарки, а сиротством и чувством оставленности.

– И до кудова терпеть? – задумался Ванюшка.

– Похоже, что терпеть не всегда и приходится, – вмешался в разговор Илья, который многое переосмыслил за последнее время. – Хотели яблоню посадить, помолились и дал Бог. Потому что не боялись, что не даст. Это ж мелочь, яблоня всего лишь. Вот и верили легко.

– И что? – не понял маленький «богослов».

– А с едой так не получилось, страшно стало, – ответил Илья. – Вот и не помогла молитва из-за страха. Страх, он ведь веру ослабляет. И терпение. Получается, терпеть надо, пока не смиришься. Так, мам?

Татьяна не знала, может и так. Но знала она точно, что милостивый Господь слышит наши молитвы и подаёт всё в своё время. Если молитва, конечно, не прервалась от горечи, от обиды или страха.

Ведь прерываться ей нельзя. Должна она продолжаться и изменять человека, потому, что хоть и начинается молитва говореньем, но продолжается терпеньем, а венчается смиреньем. А там и плоды приносит. Каждому по вере. И слава Богу, что все так, а не иначе.

Чудо за пазухой

Что такое невезуха? Живёшь, вроде бы, как все, и худое, конечно, творишь, но и доброе. А мир поворачивается к тебе боком. И круче, чем к другим! И уже не боком выходит оно, а спиной. Как будто этот мир не твой, и живёшь ты чужую жизнь.

Так было и с Димычем, который уже до тридцати дожил, а всё никак не прилипала к нему белая полоса. Покажется, бывало, издалека, и исчезнет тут же. Димыч не боялся черных полос, но жить только в чёрном, или, в лучшие времена, в сером, казалось ему великой несправедливостью.

От того, видимо, с юности Димыч был нервным, всё вокруг него сыпалось да рушилось. Шагу без невезенья не ступить. При том, слава Богу, руки-ноги целы, как говорится, да и голова на месте. А вот, как лбом в стену.

Уж столько всего думал-передумал невезучий Димыч. А всё в пустую. А потому взялся искать правды на стороне и в своё время пришёл в церковь, хоть и не напрямую, а издалека - нанялся полы кафельные положить. Ну и присмотреться заодно, есть ли здесь какой наставник, батюшка премудрый - священники ведь хорошо образованные, или старец опытный. В общем, есть же кто-то, кто может научить истине?

Но Димыч быстро разочаровался и как-то безысходно иссяк, устал. Не физически - парень он был жилистый и к работе привыкший с детства. Устал он морально: в помощники ему дали Алексея Максимыча - бывшего учителя начальных классов, вышедшего на пенсию и заскучавшего без дела. Это ж какому мужику в голову придёт преподавать первоклашкам? А Алексею Максимычу пришло.

Теперь же этот учитель помогал, как мог. Вот только мог он мало. Раствор в корыте вымесить - ему дыхания не хватало, песок он носил двумя вёдрами по полведра каждое, мешок цемента с ним тоже было не допереть, всё сам таскай. А уж про инструменты и говорить нечего: стаместку называл «стамеской», а уровень «ватерпасом». И на перекурах рассказывал одни и те же истории, которыми старался рассмешить Димыча. Но истории оказывались вовсе не смешными, а наивными и детскими. Учитель начальных классов, одним словом.

К концу первого же дня совместной с ним работы Димыч так натянул нервишки, что те гудели в нем, как провода высоковольтной линии.

Вечером же этого жаркого и нервного дня Димыч вышел на улицу, вздохнул, было, с облегчением, и на тебе - ливень шарахнул. Да так внезапно, будто терпел весь день - не выйдет ли Димыч из церкви, чтобы пойти домой через пустырь? Димыч, конечно, вышел, и дождь, конечно, сорвался. И пустился сплошной стеной, изуверски поливая Димыча с ног до головы, заодно превращая пыльную тропинку в грязевой поток. Надо ли говорить, что дождь этот закончился резко и внезапно, но ни секундой раньше, чем Димыч вошёл под крышу своего крыльца. Вот как на зло!

Утром Димыч проснулся, как всегда тяжело. И только он подумал, что день опять выдался несносно хмурным и пасмурным, как злобные тучи, которые иногда не стыкуются как кубики в тетрисе и оставляют-таки просветы, расступились, и солнце больно резануло глаза Димыча. Он устало сморщился и отвернулся. Впрочем, прячься-не прячься, а надо вставать и начинать новый день и новый список невезух и неурядиц.

Путь на работу вышел обыкновенным. Сначала в переулке с соседских зарослей винограда порывом ветра сбросило росу, и все её капли до единой, конечно, приземлились на голову и спину Димыча, неприятно их намочив. Потом он вышел на пустырь, который раскинулся бесполезным и угрюмым полем, заросшим луговыми сорняками и дикими грушами, выросшими сами собою из брошенных воронами семян. Здесь мокрое от той самой виноградной росы лицо Димыча обожгло холодным, ночным ещё ветром. В поле-то всегда воздух бродит от безделья.

В конце луговины продрогший Димыч спустился в балку, по которой струилась болотистая жижа, привлекающая орды комаров. Отмахиваясь и с руганью скользя по мокрой глине, он выбрался из низины уже точно не сонным, а нервным и вполне «взбодрённым» привычными мелкими неурядицами, которые чёрной полосой никак не назвать, а вот серой и унылой - запросто.

Выйдя на ровный лужок, он свернул направо и двинулся через заброшенный старый парк, центральную дорожку которого преграждало огромное, завалившееся ещё зимою, абрикосовое дерево. Уж так оно легло, что перелезть через него - высоко и неудобно, «поднырнуть» - слишком низко и ветки не пустят, а обойти - так придётся продираться сквозь кусты. Всё ведь в этом мире расположено поперёк пути! И это дерево на скользком замшелом тротуаре, и обстоятельства каждого дня, и сама судьба, сама жизнь человека, вечно заботящаяся о новых и новых препятствиях.

Димыч перемахнул через завал, ободрав щиколотку цепкой веткой и потеряв шлёпанец, который долго пришлось вытаскивать из плотной абрикосовой кроны, прильнувшей к земле.

Наконец, невезучий горемыка, старательно убеждавший себя не психовать раньше времени, выбрался на край парка. Вот и церковь.

Алексей Максимыч уже поджидал напарника. Он натаскал в корыто песку и сидел на мешке цемента, довольный и блаженный. Правда, песок он забыл просеять, и Димычу пришлось выполнять кучу лишней работы, а заодно сдерживать раздражение и желание выругаться, как это бывает у многих строителей. Но ругаться в церкви он не хотел, а только хмурился и терпеливо скрежетал зубами. Ну и бранил себя за иллюзию, что не надо, мол, психовать раньше времени. Хоть раньше, хоть позже, а всё поперёк. И оптимизмом тут не помочь.

Через неделю кафельные работы завершились. Последнюю плитку Димыч положил уже вечером, такой же усталый и нервный, каким был он в конце каждого дня всю эту неделю.

– Ну что? – Алексей Максимыч достал термос, разлил по стаканам свой никчёмный травяной чаёк и предложил тост. – За удачное окончание работ!

Димыч промолчал и свой стакан не взял, а только встал, вышел на двор и устало уселся на корявую скамейку. Не вышло у него научиться у великих мудрецов, нет здесь никого, церковь только строится, батюшка бывает редко, по делу и служит на другом приходе. А из простых людей здесь только строители, да несчастный этот и убогий Алексей Максимыч.

Максимыч тоже вышел на улицу, остановился на крыльце, вдохнул полной грудью влажный вечерний воздух и уставился на звёздное небо. Наконец, сосчитав все звёзды, или что он там ещё созерцал, и вернувшись к реальности, он подошёл к Димычу и присел на край скамьи.

– Всё ведь хорошо? –спросил он как бы сам себя. И подумав, он сам себе ответил, раз уж Димыч не откликался: – Да. В конечном счёте всё хорошо.

– Это у вас-то всё хорошо? – Димыч сдержал злобную ухмылку, хотя и с трудом. Чего хорошего-то у него? Разбитый старик-пенсионер, всю свою жизнь просидевший в беспросветной нервотрёпке с первоклашками, да своих детей приживший аж семь душ. Тут не до хорошего.

– Да, у меня, – улыбнулся Алексей Максимыч. – И у вас, если захотите. Разве Господь лишит вас свободы быть счастливым? Не лишит.

– Ну и к чему это? – Димыч готов был не то, чтобы раздражаться или сердиться, а орать был готов во всё горло: сильно уж он надеялся получить ответы. А работа закончилась, и безнадежная серая безжизненность, именуемая жизнью, вновь возвращалась в его сердце.

– Милостивый и щедрый Господь создал этот мир для нас, – пояснил Максимыч тем добродушным и разжёвывающим тоном, каким преподавал он новые буквы своим ученикам. – Создал и подарил, отдал в полное распоряжение.

Димыч с недоверием чуть повернул к Алексею Максимычу лицо, не глядя, однако ж, в глаза и промолчал. А Максимыч продолжил:

– А вы не замечали, что весёлая музыка грустному человеку как пытка? – завёл он витиеватую мысль откуда-то издалека, и было непонятно к чему он клонит. – Грустному грустная музыка нужна, а весёлая - это только для весёлых. Вот так и мир этот Божий устроен: как вы смотрите на него, так он вам и откликнется. Хотите мрачный мир - будьте несчастливы, и всё будет под стать. Хотите ли, чтоб везло вам во всём? Будьте везучим, живите легко и не рыдайте на каждом преткновении. А если хотите быть счастливым, так берите, сколько угодно вокруг имеется счастья. Но открывается и подается оно только хотящим его взять. Потому-то Господь и даёт вам свободу хотеть чего угодно. И подаёт желаемое с любовью. Кроме греха, конечно, потому как всякий грех не имеет в себе жизни. А жизнь… Её жить надо.

Димыч взглянул на Алексея Максимыча оценивающе, будто впервые увидел.

– Не очень понятно, – он скептически поджал губы и задумался. Потом, накрутив в голове мыслей целый клубок, нашёлся-таки за какую ухватиться. – То есть, если я захочу быть счастливым, то мир перестанет мне подлянки подсовывать?

Алексей Максимыч добродушно рассмеялся.

– Не перестанет! – он внимательно вгляделся в глаза Димыча, чтобы лучше его разузнать и понять. – Он и не начинал никогда. Он просто живёт. Вот и всё.

Просто живет. Подумать только. Димыч не понимал таких вещей, хоть и чуялись они близкими какой-то сокровенной, но простой и постижимой правде, которую только душою и можно ощутить, а умом в ровный строй не сладить. Это тебе не кафель.

– Так что же делать?

– Не оценивайте мир Божий, а через то и Самого Бога, с осуждением, – ответил учитель, привыкший к ошибкам учеников и воспринимающий ошибки эти естественными и допустимыми. – Перестаньте кусаться и огрызаться, когда Господь устраивает вашу жизнь.

– Да я, вроде… – попробовал было оправдаться Димыч, да запнулся. Нет, ну, вообще-то, есть такое… Покусывал он свою жизнь. Частенько покусывал. Можно сказать, грыз её и ненавидел непрестанно.

– Вот вам простой урок: посмотрите вокруг, прям вот сейчас, и попробуйте к каждому пальцу на ваших руках подобрать что-нибудь хорошее. И загибайте пальчик. Но только хорошее. Плохое, что думается, не берите. И примечайте только то, что и вправду вам нравится, не выдумывайте и не притворяйтесь. Сердце ведь свое не обманешь.

Димыч задумался. Хорошего особо ничего и не происходило, обычная рутина. В ней бывает что-то серое, но и то всё мелкое. Хотя, раз другого нет, можно и серую мелочь сосчитать.

– Ну…– замялся Димыч в нерешительности и взглянул на Алексея Максимыча. Тот ожидал со всею серьезностью учителя и поощрительно кивал головой. – Красиво кафель лег. Это раз. Успели к сроку. Это два. Церковь мне нравится и купола красивые. Это три. Ещё я люблю летние вечера, детство напоминают.

Он осмотрелся, пытаясь найти хоть что-нибудь хорошее, раз нельзя перечислять плохое, которое охотно бросалось в глаза. Наконец, уперился взглядом в собственные ноги.

– Шлепанцы новые купил - прочная резина. Нравится, – и Димыч загнул пятый палец на правой руке.

С левой рукой шло медленнее.

– Ну, что ещё? Дома жена ждёт, – он задумался, соображая, подходит ли это под «хорошее», или это «обычное». А может «плохое»? – Уже сидит, наверное, на крыльце, и выглядывает в переулок.

Он усмехнулся и вздохнул, погрузившись в воспоминания.

– От этого её ожидания как-то… На душе… Как-то… Не одиноко, – с трудом он подобрал слова, не слишком-то свойственные строителям в их поселке. И теперь, выискивая в своем воображении что-нибудь хорошее, Димыч неизбежно притягивался к своей семье. – А там и сынишка бросится на шею. Люблю я его! Прям вот…

Он потёр грудь кулаком и отвёл глаза в сторону. Сын, это ведь всегда хорошее, что уж тут говорить-то? Дети - это лучшее, это не серое. Он снова вздохнул, пересчитал в уме заново, чтобы не сбиться со счету, и продолжил:

– Поужинаем, сядем втроем на крыльце и укроемся покрывалом, чтоб не прохладно было. И сидим, сверчков слушаем. Забава у нас такая семейная - сидеть и сверчков слушать. Это тоже нравится, – он блаженно улыбнулся и загнул еще два пальца. - И это, и сверчки.

Над последним пальцем он задумался, внимательно его разглядывая.

– А потом спать пойдем. В доме душновато, а откроешь окно, и прям хорошо так. Воздух свежий заходит, ветерок, как будто водой омывает тебя. И хорошо так бывает, – он пробовал подобрать слова, но всё никак не мог зацепить их, и выходило простенько, хотя и с душевным трепетом в голосе. – Как будто бы... Как будто всё вокруг такое… Как в детстве, бывало… И ты такой… Во всём этом…

Он встал, прошёлся пару шагов, охваченный тёплым волнением, и оглядел окружающие его вечерние сумерки. Да тут, если поискать, так много всего такого-эдакого. И небо это, которое уже совсем заснуло, потемнело и открыло невидимые днём звёзды. И светлая, чуть розовая полоска заката на горизонте, похожая на добрую улыбку уходящего дня. И огни пятиэтажек, а где-то в них усталые люди, добравшиеся до дома и обнявшиеся со своими близкими, которых не видели целый день. И вечерние сверчки, опять же… Как только выскажешь это в словах? Как это выразить? Одно в Максимыче хорошо - не совестно перед ним неправильно сказать, он же учитель. Считай, как доктор детский. Да и лицом на Айболита похож.

– А вот вам и домашнее задание, – Алексей Максимыч поднялся в тот момент, когда Димыч уселся на скамейку. И теперь Максимыч стоял напротив, отчего ещё больше стал похож на учителя. – Завтра, когда будете идти сюда за инструментом, старайтесь всю дорогу выискивать хорошее и не пускайте в свое сердце ничего дурного. И тогда увидите свою жизнь с другой стороны.

***

С утра, увлечённый идеей полученного задания, Димыч поднялся сразу, без ворчаний и вздохов. Любопытство его одолело, правда ли по-другому может жизнь повернуться? Мудрено. Но интересно.

Путь вышел таким же обыкновенным, каким случался он каждый день. Правда, под виноградный дождь сегодня Димыч не попал, обошёл заросли стороной. Но красоту капелек росы на недозревших молодых гроздях винограда Димыч пометил как «хорошее». Увидел он и величие простора, который раньше называл пустырём. Здесь воздух колыхался, как живое и необъятное нечто, приводящее в движение восковые листья диких груш и выветривая из них тихое шуршание, которое, если вслушаться, походило на перешептывание деревьев друг с другом. И это тоже хорошо.

Димыч оценил как хорошее и тропу, проложенную многими людьми, и душистую траву, обступившую эту тропу и раздражавшую его когда-то, и настойчивый запах пижмы, и гармонию её простых и обыкновенно неприметных соцветий. Хорошим Димыч счёл и сырой овраг с ручьём, и готическую многосложность чертополохов, и даже цивилизацию хищных комаров, которые поджидали его в низинке.

Абрикосовое дерево в парке и вовсе поразило внимательное и внимающее его сердце своею красотой и необыкновенной замысловатостью морщин, разбороздивших старую кору. Дерево лежало на боку, но не погибло, приспособилось и даже выбросило богатый урожай зелёных ещё, но уже довольно крупных, абрикосов. Димыч присел на удобный для сиденья ствол и с азартом пустился выискивать хорошее, которого не исчерпать было в заброшенном парке. И он чувствовал себя пчелой в медовых сотах, наполненных мёдом до краёв, да и выше краёв, через край совсем.

Спустя час только вошёл он в церковный двор, по инерции видя вокруг себя невероятные и незаметные ранее «хорошести». Даже камни в асфальте казались ему красивыми, и каждый от другого отличными, и все они были Божьими, Богом созданными и обдуманными. И все они были хорошими.

На пороге хорошей церкви стоял хороший Алексей Максимыч.

Димыч подошел к старику, такому доброму и мудрому учителю, наделенному от Бога терпением, которое не нужно было напрягать, а которое само собою в нем пружинилось, что не удержался и обнял его, похлопал по спине и потом молча и непозволительно долго не отпускал.

– Ну как? – поинтересовался Максимыч, когда освободился от объятий, и они уселись на скамейку, которую Димыч определил, как хорошую.

– Это странно, – Димыч удивленно выпучил глаза. – В обычном дне больше хорошего, чем плохого. Если так. И на душе такое… Как будто… Как бы это объяснить? В сердце что-то такое… Вроде как я люблю, я как будто влюбился. Только не знаю, в кого.

– Вот такая она, жизнь, легко в неё влюбиться, если отбросить осуждение и недовольство. А она отплатит, какою захотите - такою и будет для вас, – улыбнулся Алексей Максимыч, вечно всем довольный и всякое прощающий. Учитель начальных классов, как-никак. – Правда, будут ещё в вашей жизни происходить болезненные вещи, конечно. Раз грешим, то и болеем. Но с любовью в сердце они куда легче проходят, и часто без остатка. Нужно только любить мир Божий, любить жизнь, людей, радоваться всему, что Бог подает, и не осуждать Его за преткновения.

– И давно вы так радуетесь? – Димыч хотел знать о своём учителе буквально все. – Я ведь только час провёл в таком... А что будет, если все время так жить?

Учитель улыбнулся, взглянул на Димыча со светящейся добротой, какая бывает только у людей, простивших этот мир и полностью его принявших.

– Вскоре вы станете самым счастливым и лёгким человеком на Земле. А там, по мере того, как будет очищаться ваше сердце от врожденного осуждения, вы сердцем этим увидите Бога. И когда это произойдёт, вы уже ничего другого не захотите.

– Так просто? – удивился Димыч и подметил красоту церковных окон и даже почувствовал благодарность к тем, кто эту церковь построил.

– Было бы просто, если бы не тянули грехи вниз, - учитель вздохнул. – А так… Два шага вперёд, один шаг назад. И это в лучшем случае! Но теперь, по крайней мере, у вас есть оружие. И не против этого мира и его Создателя, а против своего уныния и озлобления. Дерзайте!

И для благословения он с улыбкой похлопал ученика по плечу.

– Подождите, – у Димыча было ещё много вопросов. – А кто вам открыл всё это? У кого вы этому научились?

– У детишек, у первоклассников, – рассмеялся Алексей Максимыч. – С ними или так, или лучше уходить, не выживешь.

– Это точно! – подтвердил Димыч, представляя себе все тяготы, которые приходится преодолевать школьному учителю. Одним терпением там не перетерпеть. И Димыч ещё разок определил Алексея Максимыча как «хорошее».

– Такое чувство, как будто я всю жизнь искал какого-то чуда, а оно все это время лежало у меня за пазухой, – созерцательно заметил Димыч и мягко потёр свою грудину в области сердца. – А ведь я мог бы и не узнать этого. Выходит, я везучий?

– Выходит! Вообще говоря, мы все везучие. Все-привсе. Все-при-все! Мы же люди, и это наш мир, который для нас создал наш Бог. Что тут ещё сказать?

Солнце вдруг вырвалось из-за плотных облаков, и день прояснился, проявился, зазвучал яркими и насыщенными красками. Мир осветился множеством хорошего, которым полнился в избытке всегда. Ведь это наш дом, это наша жизнь. И с нами наш Бог. И всё у нас будет хорошо!

Дыши, сынок, тишиной

Вся семья о.Тихона собралась за столом под шум проливного дождя, который уже сутки напролёт бубнил о железную крышу. Но никакому ливню не перекричать семейной радости.

Стол у матушки укрылся красиво и празднично: всё, что в печи - на стол мечи! Даже раскупорила свои крепенькие пупырки-огурчики и отборные грибочки с оливковым маслицем, которые приготовляют в семье о.Тихона к Великому посту и не достают из погреба даже в Рождество.

Малыши, правда, косились на кремовый торт, нетерпеливо болтая ножками под столом и обдумывая возможность ткнуть в этот торт пальцем, как бы случайно, чтобы потом палец облизать.

Ну а близнецов-десятилеток Сашку и Лёшку развели порознь, по «разным берегам», чтобы праздничный стол не слишком пресыщался их шумными чудачествами и хохотом.

Катеринка и Полинка принарядились в сарафаны и пестрые косынки - значит будут петь.

Когда рассаживались, батюшка усадил Глеба на своё место, во главу, в «вершину семьи», как он шутил, под святые иконы.

Поскольку повода в календаре не имелось, сомневаться нечего, такая напыщенность означала только одно - письмо пришло.

На отцовском огромном «троне» Глебушка неуютно сутулился и виновато улыбался. Но смущение лишь усиливало торжественную тревогу, за которой взорвётся сердце великой радостью - поступил!

Глебушка с раннего детства преданными и внимательными глазами взирал на отца, на его великое дело священства, на иконостас в их маленькой сельской церквушке, на алтарь за иконостасом и на престол в этом алтаре. Там он видел Бога и слышал Его присутствие в величественной скорби Херувимской песни, когда на копьях вносят Царя, и весь мир затихает, потому что Бог с нами, и Он здесь.

Теперь Глеб взрослый самостоятельный студент-семинарист, пусть пока абитуриент, путь которого простирается отсюда, от этой милой родной семьи, от батюшкиной церковки через всю жизнь, аж за самую смерть в далёкой старости, прямо к Богу, в Его Царствие.

Наконец, семья поднялась, и все спели «Отче наш». Благословив трапезу, батюшка уселся на Глебушкино «десное» место, но к обеду не приступил - все ждали маму, которая выскочила в прихожую за чем-то «секретным» и тут же это «секретное» внесла в трапезную. На серебристом подносе она протянула батюшке конверт.

Ликующие девочки вскочили с мест и сорвали с собой малышей, бесплодно созерцающих недосягаемый торт. Те зашептались, припоминая плохо выученные места стихов. Готовились заранее, но малыши - они и есть малыши. С ними только смех.

Письмо передали Глебу. Он, то растерянно улыбаясь, то напуская на себя безразличие и серьезность, надорвал конверт по боку, вскрыл его краешком ножа, и вынул листок, пахнущий новой бумагой и краской. Семинарской бумагой и семинарской краской. Развернул лист и по всеобщему требованию и просьбе батюшки, поднялся и прочитал вслух:

– Уважаемый… - читал он в тишине, нарушаемой только шепотом малышей, которые выясняли, кто где должен стоять. - На конкурсной основе… Недостаточно баллов… Не удалось… Сожалеем.

Улыбка замерла на его лице и, уже не имея радости, онемела и поползла вниз, превращаясь в знамение неожиданного удара и разочарования. Глаза потускнели, а сам он сжался и как будто уменьшился, присел на краешек батюшкиного «трона», такого неуместно большого для него, и отдал письмо отцу.

Малыши не сразу почувствовали произошедшее и всё подергивали Катеринку за подол сарафана, готовые петь и рассказывать праздничные стихиры своему Глебушке, который поступил в какую-то далекую и очень важную «семинамию».

Глеб потупился, растерянно, как озабоченная хозяйка, оглядел праздничный стол, неуместно тепло улыбнулся отцу и матери, молча вышел из трапезной, накинул в прихожей легкую куртку и растворился за дверью в сумраке дождливого вечера.

К другому дню дождь поутих громыхать и пустился приплакивать серой моросью.

В саду, который крутогорно и скользко спускался к оплывшему оврагу, к вечно затенённому раскидистыми ольхами песчаному ручью, всегда стояла тишина. Этот остывший райский угол изобильно переполнялся звуками ликующей или тоскующей, глядя по сезону, природы. Но не шумом человеческой жизни. И оттого казался местом тихим и безмолвным.

Здесь, разложив учебники на грубом дощатом столе, Глебушка зубрил свою подготовку к поступлению. Здесь вышколил Слободского и с ним пережил все драмы Ветхого Завета, здесь пел иногда псалмы, особенно свой любимый сто третий. И теперь он сидел здесь, опустошённый и выжатый, пустой, как семинарский конверт в его руках.

Он не поступил!? Не поступил! Как это возможно? Он вызубрил Четвероевангелие близко к тексту, почти наизусть. Он давно составлял службы отцу, пусть и не без ошибок. Но, ведь он хотел учиться, а не учить, к поступлению он был подготовлен великолепно. Батюшка не раз испытывал его познания.

Тишину нарушили шаги за спиной, на плечо легла отцовская рука. Она всегда туда ложилась, когда Глебушка страждал.

Отец уселся рядом на скамейку, шуточно подтолкнув Глеба бедром, будто не хватало места.

– Не печалься, - утешал он своим бархатистым басом. - Дыши спокойно, впитывай тишину. Старайся не слышать шум мира, мир обманчив. Наобещает тебе всего, а потом ножку подставит.

Глебушка не ответил, он только смотрел перед собой и пытался понять, что случилось. Наконец, предположил объяснение своего провала:

– Наверное из-за изложения. Я хорошо его передал, но мне не хватило немного времени, я не успел написать весь текст.

Глеб резко встал, будто увидел нечто неожиданное, внимательно и вдумчиво осмотрел песок под ногами, пытаясь в его рельефе разглядеть ответы на тревожащие вопросы.

– Ну! Пусть ему, - успокаивал отец. - Не возмущайся: молчание - самый короткий путь к тишине.

Батюшка вздохнул, тяжко поднялся со скамьи и обнял сына. Совсем уже взрослого сына. Вот ведь чудо какое: рождается у тебя дитя, ты любишь его будто маленькую частицу тебя самого. А потом, внезапно, сам не заметишь, как и когда это произошло, рядом с тобой стоит взрослый человек, который уже не часть тебя, а самостоятельное и отдельное существо. И четкой границы между твоим малышом и этим парнем нет. Ибо этот парень - тоже твой сын. Ох уж это время…

– Ты уже взрослый, - успокаивал отец. - Ты знаешь, как себя вести.

Глеб знал - нужно жить в тишине. Так говорил отец. Дышать этой тишиной: «Господи» на вдохе, «Помилуй» на выдохе. Нужно жить в тишине, потому что только в тишине можно услышать Бога.

Но как её сохранять, эту тишину, когда даже Артамошкин поступил! И с таким высоким баллом, что Глебушка не рассказал об этом отцу - стыдно было за свои скромные результаты. А ведь Артамошкин совсем плохо готовился, в церкви бывал редко, да и сам не знал, хочет ли стать священником.

А Глеб хотел. Но теперь будто между ним и великим будущим, которое заканчивается там, за концом жизни, там, где Великий Господь ожидает его с умноженными талантами, между ним и Богом, будто кто-то гигантский поставил препятствием ладонь. Так ставят руку на столешницу, по которой бежит муравей. И Этот Кто-то - Сам Господь. И кто скажет - обходить ли руку Божью, взирая на неё как на препятствие, или со смирением отойти? Тот, который в притче о талантах отошёл со своей единственной монетой, вернул то, что дали, и был наказан. Но видеть руку Божью и как праотец Иаков сражаться с нею Глеб не желал, и такого смирения не понимал, и самого этого места в Священной истории тоже не понимал. Может быть, это самое сложное место в Ветхом Завете.

– Где же Господь, а где я? - растянуто и задумчиво проговорил Глеб и, обратившись уже к отцу, добавил: - Как понять, какое препятствие Господне, а какое нет?

– Просто, - ответил батюшка и снова уселся на скамью, увлекши с собой и сына. - Все препятствия Господни. Всё Божье в мире Божьем, кроме греха. И, коли ко греху склоняешься, то и вздыбливается мир стеной вокруг тебя. Препятствие - это следствие греха. В Раю не было препятствий, а без Рая появились.

– И что же делать? - Глеб нуждался в простых и прямых ответах. - Преодолевать их или смиряться?

– А как захочешь, - батюшка прямых ответов не давал, а только улыбался с видом человека, у которого всё хорошо, и у которого сын не получил внезапного удара судьбы. - Если истинно смиришься - Господь устроит твой путь. А если пойдёшь сквозь стену, то и тут Господь поможет. Но грех придётся изжить терпением, потому что он вспучится в тебе, разойдётся ещё больше. И тогда терпением можешь его удавить, и препятствие отойдет.

– Выходит, всё сводится ко греху.

– Выходит. Любое препятствие - это грех внутри тебя. Отыщи его и вырви. Вот тебе и преодоление.

Через несколько дней Глеб подобрал профессию по душе - удастся ли поступить в следующем году - неизвестно, но год терять не разумно, а ремесло рук не тянет.

Вопросы всё ещё угрызали его встревоженную душу, но успокаиваясь день ото дня, он терпеливо расставлял по подходящим местам кирпичики разрушенного мироздания, разрушенного представления о мироустройстве, о своём месте в этом мире и о Боге.

По утрам, пока все спали, он уходил к ручью и здесь читал Псалтирь - единственное, в чём он умел найти успокоение.

В конце концов отец, который в эти дни не имел времени поддержать сына, но который всё видел каким-то духовным боковым зрением, увёз его в Задонский монастырь, как только появилась возможность. Там пробыли они три дня. Глебушка и впрямь утешился у мощей своего любимого святителя, остудил разгоряченный дух в славном источнике, и утих, вернувшись в привычное для него возвышенное равновесие.

С тех пор приходил он к своему любимому ручью, как и раньше, подышать тишиной, в которой иногда слышал Бога. Будь он священник или электрик, иконописец или водитель маршрутки - он научится носить с собой эту Божью тишь. Не путь важен, по которому пройдёт душа, а цель, к которой она устремлена. А с такой великой целью, какая дана христианину - любой путь благостен.

В одно раннее утро, в которое Глеб снова окунулся в безмолвие старого сада, услышал он за спиною батюшкины шаги, грузно ступающие по сыпучему косогору.

– Спать охота… - батюшка, сонный, взъерошенный и блаженный, пробирался сквозь заросли молодой вербы, щедро усыпанной бусинками росы. Как ему даже во сне удавалось знать все, что происходит в его доме, только Богу известно. Вот и теперь, когда все спали, включая и самого батюшку, Глеб тихо ускользнул к ручью. Но батюшка знал, кто ушёл, куда ушёл и зачем ушёл. Это его семья, и он в ней отец.

Он уселся рядом, большой, как пробуждённый от спячки медведь, без толку потёр сонное лицо и осмотрелся:

– Хорошо здесь. Божий мир уже пробудился…

– Да, по утрам здесь особенно хорошо, - улыбнулся Глеб и показал книжку: - Я уже начал штудировать электротехнику. Всегда нравилось возиться с проводкой.

Батюшка опять обнял взрослого сына:

– Ты, главное, дыши, сынок, - сказал он ободрительно. - Особенно, когда всё шумит вокруг. Не потеряешь землю под ногами, не упадёшь. А если и упадёшь - успокойся и тем более дыши.

И протянул Глебу конверт - такой же, с тем же адресом отправителя.

– Семинария опять письма тебе пишет. Хочешь, можешь не читать.

Глеб равнодушно повел плечами:

– А чего прятаться? - он принял конверт и вскрыл его. - Теперь они меня ничем не напугают.

Вынул письмо, бегло прочёл его и сунул обратно в конверт, пока батюшка умывался в ледяной воде родникового ручья.

Посидели, помолчали. Батюшка поднялся с протяжным вздохом, потянулся, чтоб выглядеть равнодушным, и спросил, как бы между прочим:

– Что пишут-то?

Глебушка махнул рукой:

– Извиняются, - он передал конверт отцу. - Мои результаты перепутали с результатами Артамошкина. Это я поступил, а он не прошёл по баллам.

Батюшка не дрогнул ни одним мускулом, а только деланно скучно зевнул и посмотрел на пригорок, по которому предстояло взбираться, чтобы вернуться домой. Но глаза его засветились:

– Ну что, пойдём завтракать?

– Нет. Посижу ещё, подышу, - ответил Глеб и добавил, вспомнив о давно наболевшем: - Всё думаю о святом Иакове: что это за сражение у него с Богом вышло?

Батюшка вздохнул и провёл огромной рукой по Глебушкиным упрямым волосам:

– А мы, когда боремся с препятствиями, с кем боремся? Разве не с Богом и Его Промыслом о нас? - спросил он встречно.

– Наверное с Богом, - ответил Глебушка, всё ещё не понимая.

– Вот и он боролся с Богом, - ответил Батюшка и снова оглядел скользкий подъём к дому. - Только мы боремся посредственно, через обстоятельства, а он боролся напрямую, прямо с Ангелом.

– И в чём здесь подвиг? - Глебушка и сам знал, что Иаков боролся с Богом. Не ясно только, в чём сила его подвига.

– А он боролся не от ярости, а по послушанию, по любви, - объяснил отец. - И благости не растерял ничуть. Ведь немудрено перетерпеть препятствие, а как претерпеть и тишины в сердце не развеять? Это сложно. Мы в час испытаний срываемся и боремся уже с собою. Не-ет… Иаков был особенным человеком.

Глеб задумался, размыслительно и удивлённо улыбаясь, а батюшка обнял его и чмокнул на прощанье в макушку:

– Дыши сынок, дыши. Там, где тишина, там и благость.

Он дружески похлопал Глеба по плечу и медленно пошёл на подъем по косогору, как по тяжкому препятствию, поднимаясь к солнцу из этой тихой тени, туда, где гудел большой шумный мир. Но батюшка не слышал этого шума, сердце его давно покорилось тишине. И Богу, Который в ней.

Мечтать не вредно или вредная мечта

Сергей женился на вдове с двумя детишками. Женщина хорошая попалась, а дети - они всегда дети, бери только и воспитывай, будут людьми.

Сошлись, повенчались, зажили - дом, работа, церковь.

Когда родился и свой первенец, Серёга вздохнул полной грудью - и потому, что счастьем налился в полноте, и потому, что трое детей - это уже трудновато, тут только полной грудью.

Но, люди они были церковные, потому семью не «планировали», а рожали, когда Бог подаст. И с каждым следующим ребёнком Серёга вздыхал своей полной грудью все тяжелее, пока, наконец, к пятому, если не считать двоих от её первого брака, вздохи Серёгины не превратились в надрывные стоны.

Работал он тогда водителем «Газельки» в оптовой фирме, торгующей церковными товарами и книгами. Все ж ближе к церкви.

Одно только облегчало его душу – умение всласть помечтать, отвлечься от тяжёлой реальности, дать нервам притихнуть и перестать гудеть, как провода в трансформаторе.

В один из дней он привычно вкатил во дворик Нечаевской церкви, выскочил из машины, распахнул заднюю, вынул надписанный картонный ящик с товарами по распределению и внёс в крошечную церковную бухгалтерию.

Валентина, местная бухгалтерша - такая же крошечная, но юркая женщина в белом ситцевом платочке, приняла товар.

Серёга вернулся за вторым ящиком - уже с книгами для местной библиотеки, внёс и его. Валентина приняла книги, сверились по накладной, порядок.

Загвоздка, которые отовсюду изо дня в день покалывали Серёгу, на сей раз явилась в виде списка книг на следующий месяц. Сколько Валентина ни искала его, список всё не находился. Наконец, предположив, что заветный листок у библиотекаря, она обещала быстро за ним сбегать. Но не сбегала: подсчитывала цифры, обобщая и единя их в графу «Итого».

Серёга ждал, Валентина считала, список лежал.

Долго Серёга томился в своей «Газельке», позабыв о времени и размечтавшись о поездке на Кавказ. Но, когда домечтал до интересных кавказских шрифтов, которые невозможно русскому человеку принять за письмо, то вспомнил о книгах, библиотечном списке и Валентине. А потому, поставив временную точку на карте где-то в области Грузии, он вернулся в бухгалтерию.

Валентина ахнула, слегка стукнула себя ладонью в лоб и вновь принялась искать злополучный список, забыв уже, что бумажка всё ещё у библиотекаря.

В конце концов, разузнав, где находится библиотека, Серёга ушёл туда сам.

Библиотекарь - худощавый и хорошо выбритый, тонкий старик лет семидесяти с лишним, всё ещё при собственных зубах и волосах, но уже в приличных очках, сидел в мягком кресле у письменного стола и читал.

– Здравствуйте! – поприветствовал Серёга. – Вы Андрей Борисович?

– Я, – ответил библиотекарь и внимательно посмотрел на Серёгу. При этом, чтобы глядеть сквозь сдвинутые на нос очки, ему пришлось поднять голову высоко, отчего казалось, будто смотрит он несколько высокомерно.

Серёга рассказал Андрею Борисовичу про список, старик поднял трубку внутреннего телефона и объяснил Валентине, где лежит злополучная бумажка. Та обещала найти и тут же принести в библиотеку.

Библиотекарь пригласил Серёгу присесть, рассмотрел его бегло, но внимательно, и вновь погрузился в чтение.

Серёга же вернулся к грузинским письменам и мечтательной мыслью сместился на грузинские фрески, размышляя о влиянии Византии на культуру православного Кавказа.

Но мечталось тревожно - уж больно много времени терялось сегодня. Поэтому, обычно ненастойчивый Серёга, попробовал ускорить поиски:

– Она точно его найдет? – спросил он у старика, тут же оторвавшегося от книги. – А то она забыть может. Бывает такое.

– Я не знаю, – честно ответил Андрей Борисович. – Подождём и позвоним ещё раз.

– Ладно, – ответил Серёга, тут же возвращаясь в Грузию. Но теперь, из-за перебивающих препятствий, через Византию в Грузию лезла Греция, которая почему-то ассоциировалась с виноградом и Турцией. Поэтому Серёга вообразил себя на горячем турецком пляже.

Так и сидел он со стеклянными глазами и приоткрытым ртом, пока не выронил от расслабления свой телефон, отчего спохватился, вернулся в реальность и с грустью понял, что не находится на пляже, не бродит по древнегреческим развалинам и не изучает загадочный грузинский язык, а сидит в библиотеке и ждёт несчастный список заказов на следующий месяц доставки.

– Замечтался, – улыбнулся он библиотекарю, который из-за грохота телефона об пол с подозрительной пристальностью взглянул на него поверх очков, как психиатр на не сознающего своей болезни пациента.

– Мечтаете? – серьезно спросил Андрей Борисович тоном полицейского, застукавшего мелкого хулигана.

– Да-а… – почему-то с оправданием в голосе ответил Серёга и вздохнул так тяжело, будто жена родила ему тройню. – Надо же как-то… расслабляться.

Андрей Борисович видимо принял столь длинную фразу за приглашение к беседе, потому снял очки и вложил их в книгу на нужной странице.

– Нельзя мечтать, – заметил он сухо и твёрдо и замолчал, вероятно, ожидая Серёгиной подачи в ожидаемом словесном пинг-понге.

Серёга подал:

– Да что вы? – он постарался вложить в голос примирительный тон. – Мечтать не вредно. Человек без мечты - будто и не человек, а робот какой-то.

– Вино веселит сердце человека, – изрёк сей странный старец, помолчал и спросил: – Почему бы не пить каждый день?

Серёга передернул плечами - вопрос явно не нуждался в ответе.

– Воображение дано нам как щедрый дар от Бога, – выдержав паузу заметил библиотекарь. – Как и вино. Но использовать эти дары нужно только по делу, очень дозированно.

– Ну, с вином понятно, алкоголизм и прочее, – озадачился Серёга. – А при чём здесь мечта? Это же и есть возможность…

Он задумался на мгновенье, зачем человек умеет мечтать, живо воображать несуществующее. Старик терпеливо ждал.

– Возможность…обогащать жизнь, раскрашивать её яркими красками, возвышаться над повседневностью, – будто пробило Серёгу.

Старик понимающе кивнул.

– А зачем? – спросил он коротко и опять замолчал, всё ещё внимательно глядя на Серёгу. Видимо для него это был не пустой разговор, какие возникают из-за неудобных пауз.

– Ну… – опять натужно задумался Серёга. – Чтобы как-то расширить… Понимаете? Чтобы жизнь была полнее.

– То есть, вы предполагаете, что она не имеет полноты? – спросил библиотекарь с придирчивостью следователя.

– Имеет… Но мечта…Она расширяет еще больше, шире, понимаете?

– Понимаю. А ту, обыкновенную реальность, которую дал вам Бог и которую вы хотели бы расширить, вы уже вполне осознали, ощутили и постигли? – спросил старик, внимательно глядя куда-то внутрь Серёги, и догадавшись, что ничего Серёга не постигал и не осознавал, добавил: – Реальность – это и есть жизнь, в каждом мгновении которой живёт Бог. Как вы хотели бы её ещё усовершенствовать, воображая собственную, но в которой Бога нет?

Скрипнула дверь, и в библиотеку вошла Валентина со списком.

Серёга распрощался с ними обоими, запрыгнул в свою Газельку и медленно покатил по церковному дворику, утопающему в розовых клумбах.

Увидев розы, Серёга привычно окунулся в мечты о большой цветочной теплице, о множестве сортов роз и счастливой жизни. И о том, как бы это занятие нравилось его жене, ибо с нею они в розарии и познакомились, и как бы розы нравились детям, особенно дочерям. И как бы он стал зарабатывать, а значит, смог бы поехать в Турцию или Грецию, или на Кипр. И там изучил бы грузинский язык, хотя бы поверхностно, потому, что хотелось оставить в голове место и для кхмерского, чтобы следующим разом махнуть в Юго-Восточную Азию и проехать её всю насквозь всей семьёй на арендованных скутерах. Можно, кстати, «зарулить» и в Индию, но она очень большая. Это, пожалуй, третьим разом уже.

Мечта о розарии была одной из самых сладких, потому возвращался он к ней часто.

Например, как в тот раз, когда он выезжал из центра города по бульвару, заботливо усыпанному розами, его так унесло в счастливые туманы мечты, что, пролетев на красный, он чуть не столкнулся с въезжающим на перекресток грузовиком, вывернул влево, на встречку, где лоб в лоб столкнулся бы со стареньким «Москвичом», если бы тот был новеньким и за рулем сидел бы хоть сколь-нибудь резвый водитель, а не сухощавый старик с собственными зубами и волосами, но в приличных очках.

Старик, а это был действительно Андрей Борисович, плавно вырулил на обочину, неспешно выбрался из машины и подошел к «Газели», из водительского окна которой выглядывал испуганный Серёга.

– Мечтаете? – так же строго, но без тени раздражения спросил библиотекарь.

Серёга, извиняючись, передернул плечами, на что Андрей Борисович заметил:

– Нельзя мечтать, – шуточно погрозил пальцем, и, улыбнувшись для смягчения, потопал обратно к своему «Москвичу».

Так Серёга решил отказаться от мечтаний.

В первые дни жилось ему трудно, тяжко и пресно. От безделицы он починил розетку в прихожей и сделал уроки с младшими, а когда и жена пришла со смены, согласился прогуляться с нею в магазин, стараясь, однако, слушать, о чем она с ним разговаривает, чтобы не соскользнуть неудержимо в мечты.

Через неделю просроченные домашние дела закончились, и Серёга пустился заполнять голову воспоминаниями, раз нельзя мечтать. Но нового ничего не вспоминалось, а заново «перевспоминать» не раз уже помянутое было до муторности скучно. От того впал он в состояние пустоты и странноватой узости окружающей жизни, будто он был помещён в лабиринт, состоящий из одинаковых коридоров или вовсе лежал в тесной могиле. А потому, увлекся Серёга чтением и кино.

Следующим месяцем, привезя товары в Нечаевскую церковь, Серёга быстро сдал их Валентине и скорым шагом ушёл в библиотеку, хоть список ему на сей раз выдали без препятствий.

– Мечтаете? – сухо спросил Андрей Борисович вместо приветствия.

– Нет, Андрей Борисович, – ответил Серёга, рассчитывая, что ответ его станет для библиотекаря неожиданностью. – Не мечтаю, а живу как есть.

Старик действительно заинтересовался, отложил очередную книгу, снял очки.

– Ну и как вам?

– Скучно, просто как… пустыня безводная, – ответил Серёга, не зная, как и описать свою новую жизнь.

– Понятно, – понял что-то Андрей Борисович. – Скучно, значит не понимаете, что делать и зачем.

– Точно! – согласился Серёга. – Не понимаю. Знаете, теперь моя голова как будто… скажем… клумба, из которой постоянно приходится удалять цветы. А они все прут и прут, а ты их удалишь, и пусто. Хорошо… наверное. Только не понятно, чем хорошо.

Старик вздохнул, складывая в голове мысли для ответа.

– Это не клумба, а огород, который должен ещё и плоды приносить, – продолжил он Серёгину метафору. – А вы сорняки за цветы принимаете.

Серёга задумался и без приглашения уселся на стул.

– А как же… – пустился он в путаные размышления. – Какие плоды?

– Сами увидите, если продолжите пропалывать. Не мечтайте, не удаляйтесь от реальности - она Божья, для вас создана и под вас «заточена», в том числе и под ваши желания.

– Мои желания? – удивился Серёга. – Но… это же мои мечты. Желания и мечты - это же одно и то же.

– Нет, не одно и то же, – поправил старик. – Мечтание – это воображение с вожделением. А желания - это потребности, осознанные, как хотения. Вот когда желания соединяются с вожделениями, тогда хотения превращаются в похотения. А уж там держись только, такое начинается в человеке…

– То есть… – попытался разобраться Серёга. – Мир «заточен» под мои хотения?

– Да, под хотения «заточен», а под похотения «не заточен». А мы похотники, потому и криво всё в этом мире.

– Хм… – только и ответил Серёга. – Но как же мечта? Это же… Да все говорят, что мечта - это светлое. Возьмите любых писателей или деятелей известных… Все говорят - нет мечты, нет и жизни. Как без мечты? Это, вообще, православная у вас точка зрения?

Старик ничего не ответил, только открыл ящик письменного стола, у которого сидел, достал стопку истертых толстых тетрадок, вынул из неё одну, раскрыл, пролистал несколько и прочитал, напялив на нос очки:

– Читаем… Феофан Затворник: «Человек-мечтатель живёт в атмосфере страстной. Главная немощь фантазии у грешников есть склонность мечтать. Это нечто, сроднившееся с душою их. Свойства мечтательности: удаление от действительного, развлечение, смятение, непостоянство мыслей».

Серёга сидел, склонив голову набок и сильно скосив задумчивые глаза в сторону - напряженно вслушивался и вдумывался.

– Еще? – спросил Андрей Борисович и, поскольку Серёга не ответил, прочитал следующую цитату: – Исаак Сирин называет мечтательность парением ума: «Уныние от парения ума». Понимаете? Уныние от мечтаний, от того, что намечтаете себе, возжигаетесь вожделением, а Бог не подаёт. А далее: «Парение ума - от праздности, чтения и суетных бесед или от пресыщения чрева».

– Что? – вырвался Серёга из размышлений. – И читать нельзя?

– А что вы сейчас читаете?

– Ну… – Сергей немного смутился. – Чейза.

– Чейза? – удивился старик.

– Ну да, – уточнил Серёга. – Джеймса. Джеймса Хердли Чейза.

– Хедли, - поправил библиотекарь.

Помолчав, а Андрей Борисович не перебивал его молчания, Серёга дозрел до вопроса:

– А как же… Некоторые святые много читали… Василий Великий…

– Они через чтение познавали окружающий мир, искали в нём Бога, используя весь опыт человеческой жизни. А вы, читая Чейза, что хотите постичь? Помните про вино?

– Что оно веселит сердце человека?

– Да. Но вспомните также и «Не упивайтеся вином, в немже есть блуд».

Серёга опять не ответил, и библиотекарь, подождав немного, продолжил:

– Вы же читаете для отрыва от реальности, просто развлекаетесь. Вдумайтесь, у нас очень удобный для богомыслия язык. Развлекаетесь, увлекаетесь, вовлекаетесь, влечетесь, волочитесь. От этого слова происходит и волк, который уволакивает добычу в лес. Ваше внимание растаскивают хищники.

– Какие хищники? – удивился Серёга.

Андрей Борисович снова закопался в тетрадке, нашёл нужную запись и прочитал:

– Игнатий Брянчанинов говорит о демонах: «Они приближаются к душе, стараются подействовать на неё мечтаниями. Желая склонить человека к сладострастию, они представляют соблазнительные образы. Желая обольстить тщеславием, представляют земное преуспеяние. Желая оковать сребролюбием, представляют тягостную старость. Словом сказать: они обольщают и угрожают, - стараются окрасть веру в Бога, отвлечь под свое водительство».

Он закрыл тетрадку, положил её сверху стопки, водрузил на стопку свою растопыренную пятерню и молча уставился на Серёгу.

– А как же… – замялся Сергей, видимо переворачивая в уме собственное представление о мироздании с ног на голову. – Как же тогда… Жить?

– Живите честно, – ответил старик. – Не мечтайте и не вожделейте. Потому и сказано, что всяк человек ложь, что вечно его бросает из стороны в сторону, а того чистого и правдивого, что Бог ему подаёт, человек не видит. И в все из-за мечтательности.

На этот раз Серёга уехал ненадолго, ибо уже через полчаса он торопливо влетел в церковную библиотеку:

– Подождите! – продолжил он какие-то свои сокровенные размышления. – Но ведь желать чего-то - это и есть мечтать. А вы говорите, что всё «заточено» под мои желания. Но ведь так получается, что все мои желания - это мечтания, а значит, все мои желания греховны, все они грех.

Старик улыбнулся и задумчиво рассмотрел свои ботинки:

– Желание - не грех, если происходит от обыкновенной потребности. Закончился хлеб, желаю сходить в магазин. Да только к каждому хотению грех примешивается, потому и за хлебом без греха не ходим. К примеру, через голодное раздражение - поел бы, а хлеб закончился, не купили вовремя, кто-то виноват.

Серёга опять уселся на стул без приглашения и взялся за голову руками:

– Не по-ни-ма-ю! – вздохнул он. – Получается, что лучше вообще ничего не хотеть, Бог сам подаст, чего захочет? Что это за жизнь тогда будет?

Андрей Борисович поднялся, подошел к сидящему на стуле Серёге, взял его за плечи для усиления важности произносимого и проговорил со внушением:

– А вы попробуйте, Бог не подведёт.

Серёге стало неудобно сидеть, он поднялся, отступил на полшага от слишком близко стоящего собеседника и спросил:

– А как… А что будет? Разве Бог станет выполнять мои желания, если у меня их не будет?

– Станет, – усмехнулся старик. – Потому, что будут желания, куда ж без них? Желание - свойство дарованной свободы. Зато, будете их сдерживать, меньше будете увлекаться, а больше полагаться на Бога. Он из движений вашего сердца, а не из разума, выберет для вас лучшее, сам обо всём позаботится и сам всё устроит. Но в сотрудничестве с вами. Главное - трудитесь для Него, идите к Нему, и не мечтайте без дела.

Еще несколько раз Серёга привозил церковные товары, но Андрей Борисович уже вышел на покой и бросил свою библиотеку.

Но однажды пересеклись их пути: в своё семидесятипятилетие Андрей Борисович стоял на церковной паперти и раздавал выходящим после Литургии прихожанам и прихожанкам роскошные темно-бордовые розы.

– Откуда цветочки? – весело поинтересовалась Валентина.

– Серёгу помнишь, товары церковные доставлял?

– А… Рассеянный такой, вечно список книжек терял? – припомнила Валентина.

– Вот он мне передал к юбилею. И узнал же как-то о моём дне рождения, – улыбнулся старик. – Теперь у них семейная теплица размером с наш церковный двор, всей семьей и выращивают.

– М-м.. Мою мечту украл, – улыбнулась Валентина. – Всю жизнь мечтаю розы выращивать.

Но разговор прервался, потому что с одною из вынимаемых роз под ноги к ним выпала записка. Валентина шустро подхватила её и передала Андрею Борисовичу.

Он прочитал: «Открый ко Господу путь твой и уповай на Него, и Той сотворит. Живу, не мечтаю. Спасибо!»