Бесплатный фрагмент - Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок

Настя и кроличья лапка

Настя привыкла говорить себе, что такая уж у нее планида. Слово «планида» ей очень нравилось. Слово было торжественное и потаенное, как Настины мысли. Перекликалось и с «планетой», и с «панихидой», и с «накидкой». Она часто представляла, как хмуро кутается в тяжелую, черную, складки в пол, планиду с капюшоном, которая застегнута на такие хитрые крючки и замочки, что ни скинуть ее, ни хотя бы руки высвободить совершенно невозможно. Вокруг огонь, дым, все рушится, люди, крики, а она стоит. Ничего поделать не может.

Потому что планида такая.

Позже, когда она подсмотрела в словаре значение этого слова, представления ее о «планиде» лишь слегка трансформировались. Да, судьба, рок, участь, но ведь и «планета» тоже верно, по-гречески — «блуждающая». А кто у нас блуждает? Люди скитаются. Монахи среди людей, как тени, ходят. Плащи да накидки как раз их общую судьбу и символизируют. Куда в дождь без плаща отправишься? Никуда. И в холод без теплого покрова не выскочишь. Бредешь, несчастный человек, с планидой своей на плечах.

Так что можно, можно и с накидкой ассоциировать, только, пожалуй, больше с воздушной, на саван похожей и цепями перевитой. Запахнешься в нее, звенья — звяк-звяк — обмотались вокруг лодыжек, стиснули грудь, стой, смотри или семени едва-едва по делам своим.

Если уж на то пошло, то и Юрчик для Насти такой планидой стал. Судьба вихрастая, шебутная, хитроглазая.

Сразу и не сообразишь, как познакомились. Вроде не было-не было, и вот он уже сидит на кухне твоей маленькой квартирки, шумно хлебает борщ, слушает новости по телевизору, как там чего, а потом повернет рыжую голову, подмигнет весело, покажет крупные желтые зубы в кривой улыбке — светло. Как планидой не назвать?

А познакомились… да, на рынке.

Настя сдуру купила зачем-то четыре капустных кочана, то ли подорожать капуста скоро должна была, то ли вовсе с прилавков исчезнуть. А как человеку вроде нее без капусты? Ведь никак, коллапс, распад человеческого естества, иронизировала она над собой, потому что с детства от капусты воротила нос. Тут же вдруг перед глазами примерещились и салат капустный, и квашеная, и соломкой во всякие супы.

Правда, в одной руке у Насти уже была сумка с двумя литровыми упаковками молока и бутылкой растительного масла, а в другой — полиэтиленовый пакет с треской и куриными головами на бульон. Кочаны, конечно, можно было бы определить в рюкзак. Но незадача состояла в том, что рюкзака как раз под рукой не имелось. Не чужой же заимствовать?

Вот планидой и вывернулся из-за полотняной палатки невысокий парень, прищурился, заломил шапку, открывая лоб и бобрик рыжих волос:

— Помочь, девушка?

Глаза задорные, насмешливые. Куртка нараспашку, под курткой — свитер вязаный, под горло, на ногах — джинсы и ботинки, легкие, никак не по сырой весне. Настя подумала: наверное, на выпивку денег нет.

— Ну, помогите.

Парень уставился на кочаны.

— Сколько ваших?

— Все мои, — ответила Настя.

— Е!

Под скептическим взглядом продавца парень собрал крепкие, белые кочаны, пристроил на сгиб локтя, прижал к груди.

— Куда идти?

— За мной, — сказала Настя, переступая лужу.

— А далеко?

— Метров двести.

— Это можно.

Они вышли с рынка, Настя впереди, парень метров на пять сзади, один из кочанов — под подбородком. На тротуарах кое-где наледь, кое-где грязный от песка, отекший, размякший снег, но на две трети асфальт уже очистился, ступать можно смело. Конец февраля, оттепель за оттепелью, где-то на окраине, видимо, прикопали зиму.

Парень не спешил, настроенный на сохранность груза. Настя сначала ушла вперед, потом вернулась, изображая нетерпение.

— Вы не могли бы побыстрее?

— Не-а, — сказал парень.

Настя переложила куриные головы.

— Давайте я возьму один кочан.

— Вы сейчас третируете меня, как мужчину.

— Хорошо, я не буду.

Они пошли рядом. С крыш капало, впереди со грохотом разбилась о бетонный козырек не выдержавшая ранней весны сосулька.

— Я — Юрчик, — сказал парень.

— Это необязательно, — сказала Настя.

— Ну как же! — стрельнул глазом Юрчик, огибая лужу. — Вот вы меня к себе домой захотите пригласить, а имени не знаете.

Настя фыркнула.

— На чай?

Странно, наглость парня ей понравилась. Да и ничего такой, крепенький, веселый. Она даже задержала на нем взгляд подольше, примеряя к себе. Наверное, на год, на два постарше ее. То есть, где-то двадцать шесть-двадцать семь. Вряд ли женатый, слишком уж неприкаянный, женской руки не чувствуется. А может от одной к другой бегает? Здесь две недели, там две недели?

Они свернули в проход между домами. Нависла, качнула ветвями береза, которой вздумалось прорасти чуть ли не посреди тропки.

— Ну почему сразу на чай? — сказал Юрчик, поворачиваясь к березе боком. — Я согласен и на щи.

Настя рассмеялась.

— Посмотрим. Я — Настя.

— Во, другое дело. У вас молодой человек есть?

— В смысле?

— Как «в смысле»? — удивился вопросу Юрчик, наконец разминувшись с деревом. — Может, у меня на вас виды.

— Вот так сразу?

— А чего? Я вижу, вы хозяйственная.

— И этого, Юрий, для вас достаточно? — спросила Настя.

Ее дом забелел впереди, обозначился застекленными балконами и красным окном какого-то оригинала. Раскисшая дорожка вела через бугристый двор, засаженный голыми кустами, к центральному подъезду. Ее подъезд был дальний, четвертый, крайний.

— Не, ну, что, глаза-то у меня есть, — сказал Юрчик, поспевая за ней. — Лицо у вас… у тебя доброе, душевное, фигуру я вроде как разглядел. Меня устраивает. Со своей стороны могу пообещать, что никаких претензий не будет.

Настя обернулась.

— К кому? К вам или ко мне?

Юрчик поморгал. Его круглая голова, поддерживающая кочан подбородком, сама казалась неправильным кочаном на вершине горки. Подумалось: некондицию продавец сплавил, еще и шапку лыжную натянул.

— Ко мне, ну, от тебя, — Юрчик раздвинул губы в улыбке. — Я, вообще, обязательный, если выбрал, по другим женщинам не гуляю.

— Понятно.

Они дошли до подъезда. Настя, перехватив сумки, достала ключ для магнитного замка из кармана плаща.

— А по деньгам как? — спросила она, открыв дверь пошире.

Юрчик шагнул в подъезд.

— Ну, с этим похуже. У меня это…

— Что? — спросила Настя и подсказала: — На третий этаж.

Юрчик затопал по ступенькам.

— Ну, это, сидел я, по «хулиганке», а со статьей мало куда берут. — Он приостановился. — Но я завязал, ты не сомневайся.

Зябкий весенний свет сеял в узкие окна лестничной площадки.

— Не супер, — вздохнула Настя, глядя в серые глаза добровольного помощника. — А чего так?

— Молодой был, дурак. Я из пригорода, из Грачей, ну, то есть, из Грачево, это севернее, голова пустая, заняться нечем…

— А сейчас?

— Ну, сейчас! Повзрослел. Да и научили.

На третьем этаже Юрчик привалился к стене и тяжело выдохнул. Искоса присматривая за ним, Настя нащупала в узеньком внутреннем кармане ключи от квартиры.

— Так чай-то будешь?

Юрчик кивнул.

— Если можно.

Замок щелкнул. Настя распахнула квартирную дверь.

— Проходи. Кухня налево, кочаны можешь на подоконник свалить.

— Ага.

Юрчик прошел в квартиру, зыркая глазами по сторонам, оценивая обстановку, но на краю застеленного в прихожей коврика замер.

— Обувь снимать?

Это Насте тоже понравилось. При всей рыжей наглости и развязности — неожиданные такт и внимание к вещам, которые с мужской стороны можно было с легкостью проигнорировать. Подумаешь, полы мытые.

— Лучше снять, — сказала она.

— Надеюсь, у тебя нет негатива к дырявым носкам, — сказал Юрчик, без стеснения скидывая ботинки.

Носки у него были синие, а дыра на левом отрывалась круглым окном в мир розовой пятки.

Почему-то раньше Настя полагала, что достаточно ей увидеть на человеке дырявые носки, и все, общаться с таким человеком она уже не сможет. Или, во всяком случае, будет не в состоянии серьезно воспринимать его как мужчину.

Но оказалось вдруг, что к Юрчику это не относится. Юрчик как-то с дырявыми носками гармонизировал. Подумать, чужой мужик, оставляя мокрые следки, с дырой в носке, шлепает на твою кухню, грохочет там — бум! бум! — кочанами, а у тебя — никакого неприятия, улыбка гуляет по губам.

Дурочка, чего уж.

Пока Юрчик разбирался с капустой, Настя успела снять плащик и посмотреться в зеркало. Поправила юбку, блузку. О том, чтобы определить в холодильник треску и куриные головы, как-то и мысли не было. Что уж говорить о молоке с маслом! Главное, что тушь нигде не потекла, губы не потрескались, а волосы — не вороньим гнездом.

— Ну, что? — сказал, появляясь, Юрчик. — Я свою работу выполнил. Обещание по чаю еще в силе?

— В силе, — кивнула Настя.

Наглый Юрчик широко улыбнулся и неожиданно оказался рядом. Свет лампочки что-то странное, магнетическое делал с его лицом, тонкими губами, притягивая к ним взгляд. Настя почувствовала руку у между себя ног, оглаживающую, продавливающуюся в тело сквозь слой ткани.

— Нравится? — спросил Юрчик.

Потом был поцелуй.

Если бы изо рта у Юрчика плохо пахло, гнилью, сигаретами, тут бы все и кончилось. Настя себя знала. Не пересилила бы, передернулась от отвращения и выставила за порог без чая и сладкого. Только вот поцелуй получился с запахом кофе и халвы. Горький и маслянисто-сладкий одновременно. Или ей так показалось? Рецепторный, вкусовой казус. Ах, когда у тебя полтора года отсутствует мужчина, было бы на что обращать внимание! В общем, так и познакомились.

А кровать у меня — здесь.

Чай, кстати, тоже был. Но позже.

Планида дала знать о себе на исходе месяца совместной жизни.

Юрчик переехал к Насте через день, взяв сутки на улаживание каких-то непонятных, до конца не объясненных дел. Пожиток у него было немного. Большинство вещей уместилось в небольшой туристический рюкзак. А те, что не влезли в рюкзак, втиснулись в спортивную сумку. Отдельным багажом шла гитара. Судя по облезшему лаку и множеству царапин и нашлепок, инструмент находился в почтенном возрасте. Играть на нем Юрчик сердито отказался. Сказал: «Память», и все. Гитаре определили место в кладовке, чтоб не мозолила глаза, накрыли фуфайкой.

А так…

Хорошо было. И в бытовом, и в сексуальном плане. Жили ладно. Юрчик подвизался на рынке разнорабочим. Где грузчиком позовут, где за продавца смену отстоит. Часто на овощебазы ездил и в колхоз «Новатор». Приходил грязнющий, усталый, показывал: «Вот такие залежи раскапывал». Друзей-приятелей не водил, пил редко, обычно ограничиваясь бутылочкой крепкого пива после рабочего дня.

Денег, конечно, не много зарабатывал, но без подарка к своей женщине не приходил. То тюльпан принесет, то бумажный пакет, внутри которого бугрится здоровущая кисть черного, сладкого до невозможности винограда, то колечко подарит, серебряное. А и обнимет, тычась носом в щеку: «Люблю тебя, Настька», тоже хорошо.

Ну, хождение в дырявых носках Настя только прекратила.

А еще Юрчику можно было выговорится. Лежишь — головой у него на груди, а ногами на диванном валике-подлокотнике — и все, что на душе за день накипело, ему высказываешь. Про дурную соседку, про едва не подвернутую ногу, про Светлану Леонидовну и Ирину Макаровну, не объясняя, кто они такие, про новенькие «лексусы» на стоянке перед администрацией, про перерасчеты и кривые формы, про то, что устала, как собака, которую погладить некому.

У Юрчика как-то удивительно вовремя получалось ее остановить, пока она не расстроилась, не разозлилась, не накрутила сама себя. Была это природная чуткость или же Насте просто хотелось так думать, но Юрчик прижимал ей палец к губам, опускался рыжим солнцем, а вторая рука его пробиралась по Настиному животу в очень интересное место. Нет, правда, какие уж тут разговоры?

А в конце марта Юрчик на день пропал. Хлоп! — и нет его. Ни записки, ни звонка. Сам на вызовы не отвечал, смс-ки проваливались будто в бездну. Безответную. Самое главное, утром все было как обычно, завтрак, короткий поцелуй, ну, я пошел. Сердце даже не тренькнуло беспокойством.

А с обеда позвонила — не отвечает. Домой пошла через рынок — никто Юрчика не видел. В квартире — пустота. Полночи Настя маялась, глотала кофе, и в голове ее одна страшная мысль заволакивала другую.

— Юрчик, Юрчик, — безотчетно шептала она.

Одно время ей казалось — он сломал ногу. Телефон разбился при падении, от боли Юрчик потерял сознание, и его увезли в одну из больниц. Потом она вдруг решила, что его сбила машина. Такие случаи происходят сплошь да рядом! Сел пьяный урод за руль и покатил, не видя дороги.

Настя даже на мгновение увидела Юрчика на грязной обочине, в каких-то кустах, в штанах, в куртке, изломанного, примявшего собой ветку. Ветерок ерошил рыжие волосы, рядом темнел осколок бампера. О, Господи! Дрожащими пальцами она принялась набирать номер «скорой помощи», чтобы бригада врачей выехала по неизвестному адресу. Настя так и хотела сказать: «Где-то человек… на обочине… Мой Юрчик!». Но новая мысль, еще более жуткая, заставила ее выронить телефон на пол.

Его убили!

Он же сидел. Его нашли на рынке старые дружки, потянули за собой. Какие у них могут быть интересы? Ограбить, убить кого-нибудь. А Юрчик сопротивлялся, говорил, что оставил все в прошлом. Они: да-да, конечно, но увидели, что серьезно все, и ножичком его — в бок. У Насти потемнело в глазах. Она представила, как Юрчик, зажимая рану руками, где-то в кривом переулке сползает вниз по стене.

А дружки уходят, растворяются во тьме, похохатывая.

Забылась Настя под утро, часа в четыре, так и не решившись никуда позвонить. Ни в милицию, ни в «скорую», ни в морги, которых в городе было аж три. Прикорнула на диванчике в гостиной, будто выключили.

Юрчик вернулся в шесть.

Долго и виновато шаркал в прихожей, копошился, шуршал чем-то, какими-то бумажками, постукивал ботинками, шмыгал носом. Настя было вскинулась, но потом затихла, спиной, мурашками на плечах и на шее ощущая движение Юрчика по квартире. Вот он прокрался в туалет, вот вместе с клекотом воды выбрался из него в коридор, скрипнул дверью, скользнул в пустую спальню, вот озадаченно, не обнаружив Насти, вышел. Опять чем-то зашуршал. Ближе, ближе.

Настя сначала почему-то съежилась, но с легким движением воздуха от осторожно раскрываемой двери выпрямила спину, повернула голову. Пойманный врасплох Юрчик замер на пороге.

— Спишь?

Глупее вопроса придумать было нельзя. Он стоял в носках, в джинсах с высоко подвернутыми штанинами, в какой-то дурацкой, темно-синей спортивной кофте на «молнии» и щурился одним глазом, словно заранее ожидая, что в него вот-вот чем-нибудь нехорошим кинут. Тапком. Подушкой. Словом.

Горло у Насти, наконец, согласилось выпустить воздух из легких.

— Нет, — выдохнула она.

Юрчик кивнул.

— А я тут это…

Он протянул прозрачный целлофановый кулек, полный цветных бумажек. При неуверенном свете ночника и дымном сиянии из окна Настя не сразу опознала в бумажках денежные купюры. Купюр было много. Были они разные. Может, тысяч на десять. Или на двадцать.

— Откуда? — спросила Настя.

— Да там… — Юрчик шевельнул плечом, не желая вдаваться в подробности. — Это не важно. Насть, я же это нам… тебе.

— Они чьи?

— Мои.

— Ворованные?

Юрчик посмотрел на кулек и фыркнул.

— Насть, ну, ты, блин, совсем! Ворованные, они бы в банковской опечатке были. А тут семнадцать тысяч всего. Семнадцать тысяч семьсот сорок рублей. Это так, должок мне вернули.

Настя подобрала с пола телефон.

— А позвонить?

Юрчик сделал шажок к дивану.

— Насть, ну, там непростое дело-то было, — заговорил он, оправдываясь. — Человек тоже, знаешь, пуганый. Не мог я при нем звонить. В область ездил.

— В Грачево свое?

— Ну!

Еще один маленький шажок — и кулек закачался у Насти перед глазами.

— Семнадцать тысяч?

— Ну! Я в долг давал под проценты.

— А предупредить ты мог?

Юрчик сел рядом, уложил кулек Насте на колени.

— Да там ситуация сложилась… — забухтел он.

Настя замахнулась телефоном.

— Сейчас как дам — ситуацию!

Юрчик снова прищурил глаз.

— Давай!

Потом ткнулся носом в челюсть, в щеку и одновременно запустил пронырливую руку между диваном и напряженной Настиной спиной.

— Я переживаю, — сказала Настя.

— Блин, понятно.

Юрчик притянул женщину к себе.

— Просто предупреди.

— Так один раз всего.

— А вдруг…

Настя не договорила, потому что Юрчик стал целоваться. Спортивная кофта сползла с него сама собой, клацнул ремень на поясе, освобождая ход джинсам. Взлетел сигнальной ракетой носок. Насте было проще. Халатик на три пуговицы, под халатиком — ничего.

— Утро уже, — выдохнула Настя, подаваясь под пальцами Юрчика.

— Ага, — кивнул Юрчик. — Самое время.

От него пахло потом и сырым, лежалым сеном. Кулек с деньгами упал, купюры с шелестом разлетелись по полу.

Где-то через полчаса, умостившись под боком у Юрчика на узком диване, переплетясь с ним ногами, Настя сказала:

— Я вот думаю, ты — моя планида.

— Кто?

— Судьба. Крест.

Юрчик приподнялся.

— Какой я крест?

— Ну, наказание.

— Я — наказание? — нахмурил брови Юрчик. — Почему?

— Потому что я за тебя волнуюсь, — сказала Настя.

— А, в этом смысле.

— В этом.

— Это приятно, — Юрчик успокоенно лег, проговорил: — Планида.

Рыжий хохолок его волос заискрился, попав под солнечный луч. Настя растрепала хохолок пальцами.

— Ты больше не уходи надолго.

— Ты это, ну, напрасно… Сейчас.

Голый Юрчик полез с дивана, цапнул валяющиеся на полу джинсы, нырнул ладонью в карман. Настя подтянула ноги.

— Смотри!

Юрчик протянул ей брелок со странной шерстяной штучкой на цепочке.

— Что это? — спросила Настя.

— Ты потрогай.

Под серой свалявшейся шерстью находилась кость, она хорошо прощупывалась, оканчиваясь на конце коготками. Настя никогда не была брезгливой, но тут отпихнула руку Юрчика от себя.

— Это чья? Кроличья?

— Она самая, — Юрчик подбросил брелок с лапкой вверх. — Кроличья лапа. Левая задняя, без обмана. Только такие лапы — счастливые. Другие — сплошная туфта. Десять лет уже с собой ношу.

— Зачем?

— Чтобы как раз ничего не случилось.

— И помогает?

— Ну, раза три или четыре — точно, — Юрчик подмигнул. — А так, наверное, больше. Так что ты не думай, будто я без защиты.

— А вдруг? Я тоже для тебя защитой буду.

— Это как?

— Молиться стану, — прошептала Настя.

— Я только за, — сказал Юрчик.

— Ты только предупреди, если что.

— Я понял.

— Разные же случаи бывают.

— Я в курсе, — Юрчик поцеловал ее в плечо. — Я — планида. Ты — защита моя. Но я бы сейчас поспал. За этими должниками гоняться — очень выматывающее занятие.

— Но ты же его не убил? — спросила Настя, наклоняясь за халатиком.

— Нет.

— Ну и чудесно. Ай!

Настя вскрикнула от шлепка по попе. Шлепок оказался тонизирующим. Семь утра, в конце концов! Она заторопилась в ванную. Это Юрчик может себе позволить поваляться, поспать, а ей на работу опаздывать никак нельзя.

Уже под теплым душем накатила ознобная волна, заставила обхватить плечи и несколько раз стукнуть зубами. Ты чего? Все ж нормально, сказала себе Настя. Живой. Никуда не исчез. Вернулся. Чего дрожим-то? Что за отсроченный мандраж? Она включила воду погорячее. Так стало лучше. Но одновременно захотелось проверить, как там Юрчик, есть он или нет. Что, если это ее воспаленное воображение заглянуло к ней утром, а не Юрчик? Что если это был сон? Сны бывают…

Роняя капли, Настя выскочила из-под душа. Кое-как накрутила полотенце вокруг тела, заскользила по мокрому полу, больно плечом ударилась о дверь. Юрчик поднял голову с дивана на шум, разлепил глаза:

— Ты чего?

— Телефон не звонил? — выкрутилась Настя.

— Нет.

— Значит, послышалось.

Она вернулась в ванную, прыснула в кулак, захохотала в голос и тут же зажала рот ладонями. Все, с ума сошла. И не говорите. Планида — это такое. Боль, беспокойство, нервы. Судьба. И безумие, сумасшествие. А раньше как-то жила без Юрчика и горя не знала. Ну, серьезно. Позволила, понимаете, кочаны донести. Намыливая голову, подумала: семнадцать тысяч семьсот сорок. А изначальная сумма была какая?

В прихожей у зеркала Настя наскоро подвела глаза, провела помадой по губам, зачесала, взбила как могла мокрые волосы. Некогда сушить.

— Юрчик! — позвала она, надевая сапожок.

Ответа не было.

— Юрчик!

В приступе панике, прыгая на необутой ноге, Настя снова устремилась в гостиную.

— Юр…

Планида ее спала, скомкав простыню и закрывшись локтем от света. На месте. Планида на месте. Наверное, всю ночь ни в одном глазу. А она, как заведенная: Юрчик, Юрчик. С другой стороны, не совсем же без причины. Настя наскоро найденным в тумбочке карандашом написала: «Суп в холодильнике. Щи. Макароны с мясом в сковороде на нижней полке». Записку она оставила на кухонном столе, придавила ножом. Встанет — увидит. Куда денется? Увидит. Уже выходя, пожалела, что не добавила: «Люблю». Чуть не вернулась. В лифте, на лестнице, на выходе из подъезда эта недосказанность так и дергала изнутри. Почему-то на всякую ерунду времени хватило, а на самое важное — нет. Ну, щи. Подумаешь, щи. Даже если с той самой капустой.

Потом забылось.

Следующая отлучка случилась через неделю.

Они смотрели какое-то шоу, Юрчик фыркал и комментировал артистов. «Ну, кочуют, — возмущался он. — Реально табором кочуют с канала на канал, из передачи в передачу, с теми же шутками, с теми же песнями, с теми же гримасами, нафталин сплошной, может даже со зрителями кочуют, арендовали зал с пенсионерами и возят их за собой. Прикинь, да? Мне, кстати, по делам завтра тоже придется откочевать. Так уж сложилось…»

Настя даже не сразу сообразила, о чем он. Как так без перехода-то? Мне… тоже… он же не из кочевых…

— Что? — спросила она.

А в груди тренькнуло, будто истончившийся лед на реке под ногами.

— Отлучусь, — сказал Юрчик, целуя ее в висок. — Завтра уеду.

Настя поднялась из ласкового, цепляющего захвата рук и уперлась ему в грудь ладонью.

— Куда?

Хотела спросить строго, получилось с надрывом, будто на войну забирают.

— Ну, такие вещи не говорят, — улыбнулся Юрчик.

— По старым… — у нее даже горло перехватило. — По старым делам?

— Да там… — Юрчик взъерошил свои волосы. — Ну, пообещал я одному человеку, что он может на меня рассчитывать. Давно уже. Все забылось, быльем поросло, а он припомнил. И отказаться я не могу.

— Почему?

— Не по понятиям это.

— Но это опасно?

Юрчик помедлил, и Настя поняла: опасно. Очень опасно! Так опасно, что перед ней надо изображать беспечную задумчивость. Заныл живот. А выше словно паучок пробежал по сердцу, вызывая короткий сбой в его работе.

— Не, — сказал Юрчик, — я же кто? Так, подмога. Лишний боец.

— Боец?

— Ну, это так говорится.

— Там будет драка? Стрельба?

— Настюх, ну какая стрельба в наше время? — Юрчик притянул женщину к себе. — Не на охоту же собираемся.

— Откажись! — выдохнула Настя, припадая к своей планиде.

— Эй! — вскрикнул Юрчик.

— Что?

— Царапаешься.

— У меня предчувствие, — прошептала Настя, отнимая скрючившиеся, зацепившие футболку пальцы. — Тебя убьют!

Юрчик фыркнул.

— С фига ли? — он, выгибаясь, куда-то полез рукой. — Смотри, я тебе показывал.

Перед глазами у Насти закачалась кроличья лапка.

— Не поможет.

— Как раз поможет, — Юрчик положил брелок себе на лицо. — Я под надежной защитой.

— А если нет?

Юрчик сдул лапку с губы, пошевелил носом. Из-под шерсти сверкнул веселый глаз.

— Тогда уже вступишь ты. Ты же обещала быть мне защитой?

Настя серьезно кивнула.

— Я постараюсь.

— Только мне необходимо тебя протестировать, — сказал Юрчик. Пальцы его побежали по Настиным бедрам. — По наличию, знаешь ли, слабых мест…

— Я, вообще, слабый пол, — сказала Настя.

— Серьезно? Я только удостоверюсь.

— Я не против. Давай ты только лапку свою…

— Понял. Вы — соперницы.

— Вот еще!

Юрчик убрал брелок, затолкал куда-то в карман. Они поцеловались. Выскользнуть из одежды оказалось делом нескольких секунд. Такой гимнастической гибкости Настя никогда за собой не подозревала. На экране телевизора в беззвучном режиме ходил по сцене певец, разевал рот и пучил глаза. Возможно, возмущался, что некоторые особи вместо того, чтобы млеть от его голоса, занимаются совершенно посторонними делами. Он даже руку к залу протягивал, мол, поддержите. Смешно.

Через мгновение, правда, страдающий артист совсем вылетел из Настиной головы, было только светло, ярко и хотелось задохнуться от счастья. Рыжий нимб Юрчика плыл где-то в вышине.

— А ты надолго? — спросила Настя позже.

— Дня на два, не больше.

Было странно наблюдать, как Юрчика отпускает любовный пыл, как он дышит, как белеет шея, как с его лица сходит напряженная краснота. Настя улыбнулась. Планида моя. Она пригладила его встрепенувшиеся волосы.

— Возьми телефон.

— Нельзя.

— Два дня?

— Ну, может, три.

Юрчик встал и, натянув шорты, вышел на застекленный балкон. Скрипнула задвижка. Юрчик закурил, выдохнул белесый сигаретный дым. Настя залюбовалась его крепким, жилистым телом. Господи, сохрани, прошептала она, сохрани и убереги.

— А ты завтра утром уйдешь?

Юрчик обернулся. На ноге у него, на левой лодыжке Настя заметила тонкую полоску давнего шрама.

— Насть, ну хватит уже. Все будет хорошо. Не на «стрелку» еду.

— Куда?

Юрчик махнул рукой. Мол, не так важно. Он дымил, взгляд его плыл по крышам домов, губы, кажется, улыбались. Настя не была уверена. Ее вдруг опять стало колотить, и она сдернула плед с диванной спинки. Холодно, тянет с балкона. Или это внутри шебуршится, никак не успокоится тревога?

Настя включила звук на телевизоре. В комнату ворвались голоса, хохот зрителей. Как-то незаметно она отвлеклась, прыснула на глупой, но смешной шутке, и копошение покорно улеглось, растаяло. Прыгнувший к ней в компанию Юрчик и вовсе это копошение прибил. Настя прижалась тесно-тесно.

— Что, холодно? — спросил Юрчик.

— Ага, — сказала Настя.

Юрчик подмигнул.

— Не май-месяц.

Он пощекотал ей голый бок под пледом. Пальцы были холодные, царапающие. Настя изогнулась, отодвигаясь.

— Давай к папе с мамой съездим? — она ткнулась носом Юрчику в щеку.

— Твоим?

— Моим.

— Далеко?

— У них квартира за мостом, в старом микрорайоне.

— Хорошо, — сказал Юрчик. — Может в следующую субботу? Я с делом разберусь, и двинем. Они как, в курсе, кто я?

— Мой любимый человек, — сказала Настя.

— О!

Как ни странно, но первые два дня без Юрчика Настя никакого беспокойства не ощущала. То ли в голове так уложилось, то ли помогло, что в пятницу случился аврал, и весь офис в поте лица готовил инвентаризационные отчеты. Некогда было даже об обеде и прочем подумать. Вздыбленное начальство гарцевало между столами и грозилось египетскими казнями. В субботу же внезапно позвонила школьная подруга, и Насте пришлось оказывать ей скорую психологическую помощь, выступая в роли человека, которому можно пожаловаться на мужа, свекровь, детей, коллег и весь мир.

Они зависли в кафе часов на пять, съели на двоих пять чизкейков, три порции греческого салата и выпили восемь чашек кофе (две из них — с ликером). Подруга, красивая, платиновая блондинка, не обделенная ни мужским вниманием, ни, что гораздо примечательнее при ее красоте, умом, ковыряя ложечкой чизкейк, спрашивала у Насти, в чем, собственно, состоит жизнь. Должна она себя ограничивать или не должна. Может она себе позволить слегка расслабиться или нет.

— Смотри, — говорила она, — есть мой Тема. Хороший муж, замечательный отец. Но мы, понимаешь, слегка остыли друг к другу. У него дел по горло, поднимает второй магазин, поставщики, персонал, кредитная линия, он с Антошкой раз в неделю нормально пообщаться может.

— А с тобой? — спросила Настя.

Подруга издала горловой звук.

— Два. Два раза в неделю. И то я или засыпаю, или мы ужинаем, или он мне рассказывает из туалета, какими богатыми мы будем через два или три года. Потом что-то про китайские товары, перевозчиков, бизнес-план, какое-то ква-ква…

— Ква-ква?

— Ну, чтобы карты принимать платежные.

— Эквайринг?

— Наверное. Да, это самое. Язык сломать можно. Ква-квайринг. Это занимает его больше, чем я. И понимаешь, я ощущаю, что он видит во мне уже не женщину, не жену, а слушателя, что моя функция — в нужный момент сказать: «Темушка, как я тобой горжусь!». И поцеловать. В лоб.

— Но он с тобой, а не с кем-то еще.

Подруга грустно улыбнулась.

— Это да. И у нас даже бывает секс. Но, знаешь, я все больше думаю, должна ли я хранить Теме верность? У него дела, магазины, сотрудники и друзья, а у меня, по сути, только старый багаж, с детства, со школы, ты, Привалова Лидка и мама. И иногда двоюродная сестра.

— И триста друзей «ВКонтакте».

— Разве это друзья? Это так, скрасить время. А тут, представь, неожиданно всплыл Тимур Солодовский. Помнишь, в седьмом классе сидел за две парты от меня? Потом родители его переехали в Харьков.

Настя помотала головой.

— Не помню.

— Светленький такой был. Ты, правда, тогда в Батарова была влюблена, может и не обратила внимания.

— Я?

Настя почувствовала, что густо краснеет. Оказывается, все знали тогда о ее чувствах, как она их ни прятала. Ох, казалось бы, когда это было-то? Больше десяти лет назад. А до сих пор в жар бросает. Батаров, Батаров, проморгал ты свое счастье, да.

— Ты, ты, — кивнула подруга, — и большинство девчонок класса. Даже я. А Солодовский таким шикарным блондином стал! Объявился, позвал меня в ресторан. Сказал, что был в меня влюблен.

— Да тебе все наши мальчишки записочки писали!

— А результат?

Подруга отодвинула пустое блюдце, скомкала салфетку. Ее ухоженные пальцы щелкнули в воздухе, подзывая официантку.

— Нет, понимаешь, — сказала она, наклоняясь и понижая голос, — Тему я люблю. И вышла я за него по любви и на перспективу. Теперь квартира есть, дача есть, две машины. Собственно, куда больше? Но Солодовский!

— Что? — спросила Настя.

Подошла официантка, девчонка лет восемнадцати с проколотой бровью, косой черно-зеленой челкой и фенечкой на запястье.

— Кофе с ликером, — попросила ее подруга.

— И мне, — сказала Настя.

— Хорошо.

Пустые блюдца и чашки переместились на поднос.

— Солодовский предлагает вспомнить молодость, — сказала подруга, глядя, как под стукоток каблуков официантка уходит к стойке. — А мне уже двадцать шесть… Представляешь, скоро будет тридцать.

— И что, ты хочешь завести интрижку? — спросила Настя.

— Я думаю, это судьба, — серьезно сказала подруга. — На одном сайте так и написано: «Не думайте, будто все, что с вами происходит, является проявлением случайных, хаотических сил. Нет, это целенаправленное воздействие Абсолюта, программа вашего развития в этом мире». Кажется, мне просто суждено встретиться с Солодовским.

— А может наоборот?

— В смысле?

Официантка поставила перед ними две чашки кофе.

— Приятного аппетита.

— Счет, пожалуйста, — сказала Настя.

Подруга бросила взгляд на часы в телефоне.

— Ой, точно, Тошку уже пора от мамы забирать. Заболтались мы, да? Так что ты говоришь про «наоборот»?

— Вдруг это испытание?

— Испытание?

— Ну, не судьба, а выбор? Когда можно сделать так и так. И от этого уже случится или одно, или другое. Встретишься ты с Солодовским — одно, не встретишься — другое.

— Ох, Настя! Что другое? То же самое останется, если не встречусь. Ну, ладно.

Подруга засобиралась, пряча в сумочку телефон, шарфик, пакетик с влажными салфетками для рук.

— У тебя-то как? — спросила она.

— У меня — планида, — сказала Настя.

— Чего-о?

— Ну, тоже судьба.

— Подцепила что ли кого-то?

— Уже месяц живем вместе, — сказала Настя.

— А я уж думала, что после Вовчика твоего, придурка, прости Господи, тебе все никак не собраться будет.

— Полтора года прошло.

— Да? Расскажешь мне как-нибудь? А то я побежала, Тошка ждет, — подруга чмокнула Настю в щеку. — Заплатишь за меня?

— Заплачу.

— Я тебе потом отдам.

Подруга подхватила с вешалки бежевый плащик. Уже в дверях она махнула рукой, улыбка поплыла за стекло, Настя махнула в ответ. Вот и поговорили о планиде.

Подошла официантка с папкой.

— Ваш счет.

По пути заскочив в круглосуточный магазин и удачно купив для Юрчика сырокопченую колбасу, сыр и бекон (не знаю, кто такой, но яичницу с беконом люби-ит!), Настя вернулась домой. Разложила покупки, протерла пыль в комнате, нашла за креслом Юрчиковы трусы и кинула их в стиральную машину. Вскипятила чайник. Ей даже удалось задремать перед телевизором, вполглаза глядя, как бравые американские парни воюют с американской же нечистью, медлительной, тупой и оттого вызывающей лишь жалость. Какие-то нестрашные пошли ужасы. Вот в ее время… Или это была комедия?

Вскинулась она оттого, что с экрана грянула, оглушив децибелами, реклама. Пум! Пам! Новые квартиры! Пентхаусы! Загородные коттеджи! Последние предложения! Скидка с каждого квадратного метра!

Морщась, она выловила на полу пульт. Палец вместо кнопки выключения перелистнул канал на областные новости. Среди осклизлой земли и прошлогодней стерни стоял полицейский «бобик», сзади к нему приткнулся фургон «скорой помощи». Молоденький полицейский в замызганной форме курил, глядя куда-то вдаль, на рыжий перелесок и обегающие его краем разбитой дороги электрические столбы.

В груди у Насти екнуло.

— Мы ведем наш репортаж, — проклюнулся звук, — из деревни Овчаровка. Здесь, в доме номер четыре по Старой улице…

Камера, мазнув по репортеру, по его мятой синей куртке с капюшоном, по неаккуратной растительности на худом лице, выбрала следующей целью неказистый, обветшалый дом за крашеным в зеленый цвет штакетником. С кривого, норовящего отделиться от дома крыльца как раз спускались санитары с носилками. Носилки бугрились неподвижным телом и были накрыты грязной, в желтоватых пятнах простыней.

— …были обнаружены трупы трех мужчин. Сейчас, как вы видите, одного из мужчин выносят. Причины смерти предстоит определить патологоанатому.

Настя привстала, когда носилки понесли мимо оператора. Показалось вдруг, что сейчас край простыни завернется под порывом ветра и откроется застывшее, с остекленевшими глазами лицо Юрчика.

— Только не он, — прошептала Настя.

Она сжала кулаки, но простыня не завернулась, лицо не открылось, а санитары, оступаясь в раскисшей земле, скрылись за задними дверцами фургона.

— Сейчас мы, — снова заговорил репортер, — попробуем пройти в дом.

Грязь зачавкала под его сапогами, оператор же едва не подскользнулся, и камера на несколько секунд «съехала» на измочаленные кусты смородины и проложенные через двор неряшливые мостки к похожей на скворечник будке сортира.

Сапоги забухали по ступенькам крыльца.

— Как нам сказали, следов действий насильственного характера ни на одном из трупов не обнаружено. Возможно…

Камера показала выглянувшего из дверного проема полицейского с одуловатой, озабоченной физиономией.

— Куда? Куда?

Полицейский попытался вытолкнуть напористо заглядывающего в сени журналиста, но согласился впустить, когда тот негромко обронил несколько слов.

— Только не затопчите ничего там, — сказал он, отодвигаясь. — Экспертиза подъехать должна, понятно?

Камера проследовала в полумрак сеней. Под шорох одежды, стук обуви плеснул серый, стылый свет и открылась неухоженная комната в два окна. Деревянные, рассохшиеся полы, бревенчатые, голые стены, только в одном месте стыдливо, как фиговым листочком, прикрытые красным, с вытертым узором, ковром. Репортер ушел куда-то вбок, и у оператора появилась возможность, не приближаясь, укрупнить картинку через трансфокатор.

На Настю, будто в атаку, устремились табуретки и стол, уставленный водочными бутылками и нехитрой закуской. Сверкнули жестяной крышкой вскрытые шпроты. Завернулась узкой лентой колбасная кожура. Вздыбилась окурками пепельница. Взлетела с недопитого стакана словно потревоженная вниманием камеры муха.

— Скоро сюда подъедут криминалисты, — раздался пережатый голос репортера. — Но по словам участкового инспектора…

— Слепцова, — подсказали ему сзади.

— Слепцова, — повторил репортер, — скорее всего, это банальное отравление суррогатным алкоголем, который буквально наводнил нашу область в последнее время. Во всяком случае, ни крови, ни следов борьбы или драки мы с оператором не фиксируем. Так, Миша?

— Так.

Камера показала серое, с полосой по краю покрывало и ноги в мятых брюках, из-под него выглядывающие. Затем переместилась и за ножками стола, за табуреткой нашла еще один труп, на которого не хватило простыни, чтобы накрыть. Труп был в фуфайке и штанах-хаки, в кирзовых сапогах. Он, кажется, как сидел за столом, так и свалился, скособочившись. Голова его была повернута в сторону от двери, из короткого мятого ворота выглядывал темно-рыжий затылок.

Юрчик! — обожгло Настю.

— Нет, — прошептала она. — Это не он. Кто угодно, но не он.

В этот страшный момент Настя, пожалуй, могла продать душу.

— Умерших еще предстоит опознать, — сказал, выходя обратно на крыльцо, репортер, — но соседи, обитающие дальше по улице, поделились с нами, что дом этот — нехороший, и в нем зачастую останавливаются люди подозрительные, случайные да выходцы из Средней Азии, ищущие работу на дачных участках и в садоводствах поблизости. Хозяин дома…

Дальше звук пропал, и репортаж сменился заставкой областного канала.

Это не Юрчик, принялась убеждать себя Настя. Он не носит кирзовые сапоги. Он уехал в кроссовках. Было бы странно, если б его попросили переобуться. Глупо. Зачем? Правда, если он не хотел запачкать кроссовки… Но оставалась еще фуфайка. Уж ее-то Юрчик точно не одел бы.

Настя в раздражении выключила телевизор. Вообще, что за идиотский репортаж! Люди не ездят на встречу в деревню Овчаровку! Кроме Овчаровки существует уйма приличных мест. Неужели на ней свет клином сошелся? Даже если сходка какая-нибудь, то ее наверняка не на отшибе, не в тьмутаракани проводят, тем более, в фуфайке и кирзовых сапогах, а в ресторане, в гостинице или даже в офисе. В городе! Настя вообще была уверена, что Юрчик не стал бы связываться с теми, кто выбирает местом встречи Овчаровку. Обязательства перед мелкими уголовниками? Перед всякими наркоманами, «форточниками», как их, «щипачами»? Не смешите. Обязательства бывают перед людьми рангом повыше. Перед «авторитетами». Но там другая опасность.

В свое время Настя насмотрелась криминальной хроники. Лет десять-пятнадцать назад, наверное, каждый месяц случалось шумное убийство и пышные похороны, по дворам ходили накачанные пацаны, «Комбинация» и «Мираж» лились из окон, улицы пустели к девяти часам вечера, поскольку горожане прятались за железными дверями квартир.

«Авторитетов» убивали очень часто.

Ужас той поры по малолетству едва ли Настей осознавался, ее тогда, насколько она помнила, занимал лишь Сашка Батаров и желание быть похожей на принцессу Диану, Шинейд О’Коннор или хотя бы на Вайнону Райдер. Но телевизионный перфоманс, посвященный переделу социалистической собственности в частную и ухабисто-тернистым тропам эпохи первоначального накопления капитала, все же не проходил мимо. «Смотри! — тыкал вилкой в экран отец. — Вот наше будущее. Да какое наше! Твое, Настя». Отец, пузатый, угрюмый, широко расставивший ноги, покачивался на стуле, словно картинка в телевизоре вводила его в транс. Он, казалось, даже вибрировал вместе со словами.

— Сегодня ночью во дворе дома… по улице… — начинал говорить диктор.

— Понятно, — тут же отзывался отец.

— …обнаружено тело директора акционерного общества…

— Кто бы мог подумать?

Отец зеленел, желтел, но, возможно, это блики ложились так, меняя его лицо.

— …три огнестрельные раны…

— Смотри, Настя, что со страной творится. Довели, сволочи, до ручки всех довели. Вешать и вешать!

Настя смотрела. Мама брала ее за руку, гладила, садясь рядом. Рот ее болезненно изгибался. Но от телевизора она тоже не отрывалась. Правда, интерес ее состоял не в том, чтобы, как отец, наливаться бессильной злостью.

— Какое пальто хорошее, — говорила она, глядя на труп вывалившегося из машины человека, — Тебе бы, Коль, очень подошло.

— Ты представь, — сокрушалась она в другой раз, — этих бы денег хватило к нашему садику отопление подвести!

Настя же думала о том, за кого бы вышла замуж, а за кого нет. Однажды увидела красивого мальчишку лет восемнадцати, выбросившегося из окна (или выброшенного — тут не ясно), и почти влюбилась. Он лежал головой на асфальте, но крови не было, лицо его с закрытыми глазами казалось настолько отстраненным, возвышенным, презревшим все земное, что Настя вечер потом ревела в подушку — так ей хотелось быть с ним рядом.

Но стоп, стоп, мы же о другом!

Те времена, казалось, уже прошли. Но вот Юрчик, он из тех времен или уже из этих? Криминал разве делся куда-то? Может, как раз отсиживаются, голубчики, по деревням. Ах, страшно, страшно! Перед кем — обязательства? Он это или не он там, в доме из репортажа? Мало ли рыжих людей на свете, не в каждом же видеть свою планиду. Он. Не он.

Настю трясло весь вечер. Забылась она лишь глубокой ночью, решив для себя, что это не Юрчик, не мог он, кто-то другой, но не Юрчик. Если уж необходимо, чтобы кто-то… То пусть кто-нибудь другой!

Странно, но во сне она оказалась у того самого зеленого штакетника из репортажа. Дышала и не могла отдышаться, потому что вроде бы долго шла по грязи, по жидкому глинистому месиву, обессиленно выдергивая ноги на каждом шаге. Под ладонью чувствовался неровный, царапающий кожу спил.

Было сумеречно, подступал вечер, но дом светил окнами. Над почти пустившимся в свободное плавание крыльцом помаргивала маломощная лампочка. То ли приглашала войти, то ли, наоборот, посылала сигнал бедствия, предупреждала об опасности.

Едва Настя, скрепя сердце, подумала, что, наверное, нужно подняться, как очутилась перед распахнутой в сени дверью. Здесь валялась обувь, кто-то ворохом сшиб с вешалки на пол пальто, куртки и ватники, они лежали, разбросав рукава. Подпирал бревенчатую стену ухват. Откуда-то тонко посвистывал ветер.

Настя шагнула вперед. Половицы скрипнули, высокий порог подбил пятку. Жилая комната встретила знакомым, покинутым застольем. Висел ковер. Стыдливо прикрывал самую большую щель в полу половичок.

Правда, труп, накрытый покрывалом, исчез. Есть ли второй, рыжеволосый труп за табуретом, проверять никак не хотелось, но Настю словно толкнули в комнату, иди, мол, любуйся, твой или не твой лежит. Носком сапога она неосторожно задела ножку стола, и водочные и пивные бутылки задребезжали, зазвенели, соприкасаясь друг с другом, лежавшая на краю вилка канула вниз, окурки посыпались из пепельницы.

В невидимом Насте пространстве за столом, словно разбуженный звоном, кто-то, вздыхая, зашевелился, и она обмерла. Невысокая фигура в фуфайке проросла над столешницей, установила табурет и уселась на нем. Пальцы брезгливо растолкали кружки засохшей колбасы, выловили ломаную сигаретину.

Лампочка при этом никак не могла осветить лицо поднявшегося. То рука встречалась ей на пути, то ухо, то вздыбленная рыжая челка.

— Что? — прохрипела фигура, прикурив и выдохнув табачный дым. — Упустила свое счастье?

— Вы не Юрчик, — прошептала Настя.

Глаза сверкнули сквозь дым.

— А если он?

— Нет, вы кто-то другой.

— Дура, — сказала фигура и отвернулась к окну.

Лицо ее так и не удалось разглядеть. А затылок… Что затылок? Обычный. И лампочка на него светит.

— Юрчик жив, — сказала Настя и проснулась.

Девять. Если бы не выходной, опоздание на работу, пожалуй, следовало признать фатальным. Это когда же она уснула, болезная? Часа в два? Или в три? В голове будто кто-то водил напильником. Ш-ших, ш-ших — стесывал мысли или, может, неровности черепа. Настя слабо пошевелилась в постели, чувствуя себя раздавленной букашкой. О чем не подумаешь, все болит. Непривычное состояние. Давайте-ка мы, Анастасия Сергеевна, на спину, решила она и с трудом перевалилась набок. Действительно, будто кто-то наступил. Ф-фух! В девять утра — подвиг!

— Юрчик! — само по себе исторгло горло.

Видимо, слова в нем застряли с вечера. Как и тишина в квартире.

Настя встала. Перед глазами все плыло, работник с напильником взялся за другую сторону головы. Ш-ших. Ш-ших. Ну, правильно, симметрия должна быть. Куда ж без симметрии? Настя кое-как добрела до кухни, мимоходом проверив, нет ли Юрчика на диване в гостиной, открыла холодильник и нащупала бутылку молока.

Крышку долой. О-о!

Это была просто живительная влага. Неугомонного работника с напильником смыло. Всякая боль отступила. Настя закашлялась, сделав чересчур большой глоток.

— Юрчик!

Оставив молоко на столе, она прошаркала в ванную, но мимоходом прошлась ладонью по висящей в прихожей одежде. Кожаной куртки, в которой Юрчик ушел на встречу, нет как нет. В ванной сунула голову под кран. Холодная. Горячая. Теплая. Вынырнула, посмотрела на себя в круглое зеркало. Свет мой, зеркальце, скажи… Впрочем, не надо, и так все видно. Настя оттянула веки, потом долго смотрела в черные дыры своих зрачков. Глубже, глубже. Где ты, Юрчик?

Вода с волос капала, капала, капала.

Минут пять затем с полотенцем на голове Настя бесцельно бродила по квартире, пристраивая на новые места газеты, книги, посуду, телефон, плечики для одежды, выглядывала в кухонное и комнатные окна во двор, где среди зеленеющих деревьев и кустов темнели обходные тропинки — все пыталась найти взглядом невысокую фигуру Юрчика. Вдруг подходит к подъезду?

Устав, завернулась в кофту, включила телевизор. Хоть отвлечет. Хоть выест собой время ожидания.

— Только сегодня вы имеете возможность приобрести…

Ну, нет. Настя перещелкнула канал. Американский боевик через секунду пропустила тоже. Что хорошего в стрельбе со зверской рожей по несчастным разбегающимся азиатам? Наконец осветилась простенькая студия, и женщина-диктор в кремовом костюме, тронув бумаги перед собой, сказала:

— Сегодня утром на перекрестке улиц Ленина и Горной владелец автомобиля марки «ауди» не справился с управлением и, сбив ограждение, вылетел на тротуар и протаранил угол дома номер восемнадцать. По счастливой случайности, жертв среди пешеходов удалось избежать. Водитель выбрался из автомобиля самостоятельно. Сейчас он госпитализирован в третью городскую больницу. Экспертиза покажет, находился ли он в состоянии алкогольного или наркотического опьянения.

На экране один за другим сменились несколько снимков, иллюстрирующих новость.

Погнутая секция ограждения. Автомобиль, передним правым крылом, бампером, смятым капотом, присосавшийся к желтой, чуть потрескавшейся стене. Осколки стекла и пластика вокруг.

Водитель…

На последнем кадре было запечатлено существо с порезанной щекой, окровавленным, красным лбом, совершенно пустыми, расфокусированными глазами и ртом, разошедшимся в идиотской улыбке. Существу было едва за двадцать. Не человек. Человекоподобное. Настю даже передернуло.

Вот его, решила она. Он вместо Юрчика. Он пусть умрет, а Юрчик вернется. Немногого же прошу. Идиота жалко, да?

От неожиданной трели дверного звонка Настя едва не подпрыгнула. Легонько кольнуло сердце. Юрчик? Или не Юрчик? Кто бы еще мог быть? Бывает ли такое, что загадаешь, а уже исполнилось? Из гостиной до двери — восемь быстрых шагов. Их можно считать, можно лететь над ними, можно совсем не замечать.

— Кто?

За дверью промолчали. Нехороший знак. Хотя нет, нехороший знак, если бы представились, мол, из полиции. И спросили, знает ли она Юрия… Юрия Дмитриевича Гуляева. А так… Настя заглянула в «глазок». «Глазок» был темен. Закрыли? Прижали пальцем?

— Я сейчас полицию вызову! — напрягая горло, крикнула Настя.

Она прижалась ухом к двери, пытаясь уловить, что происходит на лестничной площадке. Слышно было плохо. Там, кажется, пофыркивали и чем-то шуршали.

Снова заверещал звонок.

— Кто?

— Ну, Насть, — вдруг прорезался через обивку, через стальное полотно знакомый, веселый голос, — от кого ты там прячешься? От меня что ли? Я здесь, я живой. Ничего со мной не случилось.

— Юрчик!

Радость была похожа на салют, взорвавшийся в голове. Бомм! И все поплыло. И совершенно не отложилось, что произошло с дверью. Она то ли опрокинулась, то ли слетела с петель, то ли попросту растворилась. Свет из прихожей прыснул наружу, и невысокий Юрчик застыл перед Настей на приквартирном коврике с коробкой пирожных и букетиком тюльпанов. Живой. Улыбающийся. Рыжий.

— Юрчи-ик!

Ах, пирожные! Ах, тюльпаны! Чтобы спасти их, Юрчику пришлось расставить руки в стороны. Ну а Настя, Настя с визгом повисла у него на шее.

— Ну, вышло примерно, как я и полагал.

Принявший душ, смывший грязь и пахнущий шампунем Юрчик рассказывал не торопясь, одновременно кромсая пирожное чайной ложкой и перемещая куски по блюдцу.

— Ну-ну, — нетерпеливо сказала Настя.

— А чего? Желудь — мужик тертый. Часа два по городу кружили, там в магазинчик, там на рынок, не привязался ли кто.

Юрчик положил пирожное в рот, запил крепким чаем.

— Думали, за вами следят? — спросила Настя.

Юрчик пожал плечами.

— Может, на меня что думали. Я ж с этой темы соскочил совсем. Попросили — приехал. А у Желудя с поддержкой совсем худо, я четвертым был.

— А тех?

— Ну, два джипа, человек десять.

— Ого!

— Да это так, скорее, для форсу. Для имиджа. С одним парнишкой я вообще вместе в охране стоял. Помоложе меня, но так, головастый. Из соседнего города родом. Хотя один раз, честно скажу, ссыкотно стало.

Юрчик качнул головой, закусил воспоминание пирожным.

— Что, могли убить? — обмирая, спросила Настя.

— Да Желудь там вспылил, — усмехнулся Юрчик. — Представь, вчера, уже к выезду, стоим мы с этим парнем, трем за жизнь. Я, в основном, за свое боевое прошлое, он — за баб. То есть, в консенсусе и приятности. А темно уже. Забор, рябинки. Столик круглый. Весной пахнет. Нам еще шашлыков в одноразовых тарелках принесли. С огурчиками, с помидорчиками. Кайф нереальный. Подлей-ка еще чайку.

Он протянул чашку.

— Чайником бы тебя огреть! — сердито сказала Настя.

— За что? — захлопал глазами Юрчик.

Настя встала.

— За то, что нервы треплешь!

— Так для рассказчика это первое дело, — улыбнулся Юрчик. — чтобы слушатели, значит, места себе не находили.

Настя сняла чайник с подставки.

— Хочешь, покажу, как ты рассказываешь? Вот так, — она буквально капнула из чайника в чашку. — А потом так.

Еще несколько капель разбавили чай.

— Эй-эй!

— И так.

Настя наклонила чайник, но лишь дала Юрчику посмотреть, как вода подходит к самому краю носика.

— Все, я понял, — сказал Юрчик. — Я понял. Ты хочешь без удовольствия. Без проблем. Только долей, пожалуйста.

Он показал глазами на чашку.

— Точно? — спросила Настя.

— Я сразу все расскажу! — пообещал Юрчик.

— Смотри!

Настя подлила кипятка и поставила чайник на место. Села, сложила руки под столом, на коленях.

— Спасибо, — сказал Юрчик.

Он отхлебнул из чашки, покатал чай во рту, проглотил.

— Юра!

— Ну сладкое же пирожное! Сейчас, — Юрчик выпрямился на стуле, — кажется, провалилось. На чем я остановился?

— На шашлыках.

— Да, Насть, шашлыки были — пальчики оближешь. Потому что домашние, и мясо, я думаю, не магазинное, а, скорее, прямо с фермы.

— Я сейчас встану и уйду, — сказала Настя.

— Это я так, к слову, — заторопился Юрчик. — Слушай, слушай! В общем, мы стоим, охраняем, кушаем. Темно, а коттедж, где Желудь за дела разговаривает, прямо на нас двумя большими окнами смотрит, стеклопакеты, шторы желтые, плотные, нам, конечно, не видно ничего и не слышно. Ну, разве что тень мелькнет, если кто к окну с той стороны приблизится. Ну, человеческая тень. Судя по комплекции, Желудь там, туда-обратно…

— Я поняла, — сказала Настя.

— Ага, — кивнул Юрчик, — а тут я смотрю, тень в окне какая-то странная. Квадратная. У меня аж кусок шашлыка изо рта выпал. А тень, значит, растет и — бах! — летит на меня сквозь шторы, сквозь стекло.

— А ты?

— А у меня в голове ни хрена не совместилось. Ну, что с копыт могу навернуться. Парень, тот сразу в сторону брызнул. Просек. А я стою, как стоял. Жду чего-то.

— Дурак.

Юрчик вздохнул.

— Ну, не без этого. Только то, что летело, так до меня и не долетело. Сантиметров тридцать не хватило. Знаешь, что оказалось?

Настя мотнула головой.

— Кресло, — поделился Юрчик. — Желудю что-то не понравилось, а на него, бывает, находит, ну, он кресло, тяжелое, между прочим, в окно и выбросил. Спонтанно. На нерве. Потом, конечно, извинялся, еще выглянул и меня спросил, как я, в порядке или нет. А у меня в глазах все еще жуткая тварь о четырех ногах в ореоле осколков меня сожрать летит. Разумеется, я в порядке. Куда денусь? Так и заверил его.

Он замолчал. Настя потянулась к его руке.

— Но, знаешь, — произнес Юрчик, — когда у меня душа в пятки поднырнула? Когда я на парня посмотрел. Вроде только что вместе шашлыки ели, а теперь он на меня ствол навел и из живых почти вычеркнул.

— Почему?

— Ну, подумал, наверное, что Желудь с его боссом не договорились, и пора всех валить. Ну, того, кто рядом. Меня, в смысле.

— Ох, — выдохнула Настя.

— Ага, — сказал Юрчик, — а у меня ни волыны, ни жилета, труп, понимаешь, с гарантией. Стою, жду выстрела, вцепился во что-то, потом уже босс парня того что-то крикнул, мол, пушку опусти, парень ствол и убрал. А я знаешь во что вцепился? Вот! — он брякнул на стол брелок с кроличьей лапкой. — Снова спасла меня.

— А может это я, — сказала Настя.

— Ты?

— Я тоже за тебя вчера…

— Что?

Настя смутилась.

— Ну, почти молилась.

— Точно вы с лапкой соперничаете, — рассмеялся Юрчик.

— Тут по телевизору трупы в Овчаровке показывали, — сказала Настя. — То ли отравились, то ли еще что. — Она посмотрела на Юрчика. — Я подумала, что там можешь быть ты.

— В Овчаровке?

— Да.

— И что меня понесло в Овчаровку?

— Там тоже рыжий был.

Юрчик пятерней взъерошил волосы.

— Покраситься что ли?

— Не надо, — улыбнулась Настя. — Но я загадала, что это не ты.

— Ну и правильно! Ни ногой в Овчаровку!

— Теперь все?

— В смысле?

— С обещанием Желудю.

— А, да, все.

— И больше никаких дел?

— Ну, извини, этого я не знаю.

— Юрчик!

Настя пнула свою планиду ногой под столом.

— Блин! В косточку же! — Юрчик наклонился потереть больное место, со свистом втянул воздух. — Ты это, Насть… Что я, маленький? Сам понимаю. Сто пудов, ни в какой блудняк не полезу.

Казалось, все успокоилось, и жизнь вернулась в тихую, размеренную колею. Они съездили к Настиным родителям, и Юрчик очень понравился папе, к тому же вызвался посмотреть на его старенькую, не на ходу, хранящуюся в дачном гараже румынскую «дачию». Мама с Юрчиком тоже общалась охотно, но, улучив момент, когда мужчины вышли покурить на балкон, спросила Настю:

— Дочка, как у тебя с ним, серьезно?

— Кажется, да, — сказала Настя.

— Нет, конечно, давно пора, — обнимая ее, сказала мама, — но какой-то он… легковесный. Ну, шебутной.

Она не нашла других слов, а, может, не хотела обидеть. Все-таки синела у Юрчика на пальце выведенная наколка. Настя потрепала ее по руке.

— Я уже взрослая.

— Да-да. Я знаю. И все-таки…

— Мам, — сказала Настя, — знаешь, я очень боюсь его потерять. Он словно моя половинка, моя судьба.

Мама вздохнула.

— А сам-то он как думает?

— Он меня любит.

— Володя, помнится, тоже клялся, — сказала мама и осеклась. — Прости.

— Владимир Андреевич ко мне уже никаким боком, — отчеканила Настя. — Не вижу, не помню, счастлива.

Балконная дверь, открываясь, брызнула солнечным бликом, и раскрасневшийся папа — живот вперед — вступил в комнату со словами:

— Ну, дорогие мои, через две недели едем на дачу! Это решено, коллектив проголосовал единогласно!

— А как же политбюро? — спросила мама.

— А что политбюро? — папа лихо подкрутил седеющий ус. Глаза у него сделались молодыми, блестящими. — Неужели политбюро против?

— Ты же работаешь!

— Я говорю про выходные. И Юра нам поможет.

Юрчик кивнул.

— Обязательно!

— Вот! Вот! — качнул головой в сторону Настиного избранника папа. — Учись! Человек с правильной гражданской позицией. Или мне что, включать генерального секретаря?

Мама улыбнулась.

— Ну, включай.

Папа покосился на Юрчика.

— Кхм. Не будем травмировать молодое поколение. Еще в сумасшедшие зачислят.

— Это уж не тебе, Коля, решать, — сказала мама. — Сумасшедший ты или нет, это другие люди определят.

— Кто?

— Твое политбюро! — показала на себя мама.

Папа с удовольствием рассмеялся.

— Значит, генеральный секретарь решил: едем!

Уже на улице, из одной руки в другую перехватывая сумку, которую мама с воодушевлением набила домашними вареньями и соленьями, Юрчик сказал Насте:

— У тебя хорошие родители.

— Ага, — согласилась Настя. — Папа очень подобрел. Знаешь, я сейчас подумала: про таких обычно говорят — старорежимные.

— Ну, скорее, советские.

— Это ты намекаешь на секретаря и политбюро?

— Ну, да, намекаю.

Настя шутливо толкнула Юрчика плечом в плечо.

— Смотри у меня.

— Тоже кого-нибудь включишь?

— Увидишь!

Они шли по тротуару. Было тепло и сухо. Солнце припекало. Деревья и кусты стояли в нежном зеленом подшерстке.

— Хорошо, да? — спросил, жмурясь, Юрчик.

Народ гулял, катался на роликах и самокатах, сидел на лавочках.

— Скоро лето, — сказала Настя.

— Может, съездим куда-нибудь в июле-августе?

— Куда?

— На море, конечно.

— Это нам не по средствам, Юр.

Юрчик снова переменил руку и обошел Настю справа, чтобы сумка не вклинивалась между ними.

— Как раз по этому поводу…

— Да?

— Тут есть одно дельце. Приятель просит поучаствовать.

Подхваченная под локоть Настя почувствовала холодок под сердцем.

— В каком смысле?

— Да там, знаешь, наехали на него одни придурки. Ну, из молодых да наглых. Школьники, блин. Золотая молодежь.

— А ты причем?

— Ну, он предлагает пятьдесят штук. Как раз на море хватит. Всего-то, припугнуть, ну, может, фингал поставить.

Настя остановилась. Юрчик остановился тоже.

— Юр.

Юрчик, наклонив голову, посмотрел из-под рыжего вихра.

— Что?

— Ты же пообещал ни во что не ввязываться.

— А я ввязываюсь? Я другу помогаю. Да если бы там что-то было! Леха просто один, а тех пятеро или шестеро. Ну, его же просто запинают в одиночку, не отобьется. А так я…

— Один ты?

— Не-а, я ж тоже не дурак. Что один, что двое. Состав будет где-то равноценный.

— А по-другому это никак не решить?

— Как?

— Ну, позвать полицию, — предположила Настя.

Юрчик фыркнул.

— Знаешь, что сделает полиция? Всех разгонит, а Леху, скорее всего, посадит. И меня с ним заодно, как уже судимого.

— За что?

— А что школьники накатают, за то и посадят. Или сами придумают.

— Тогда тебе тем более надо от этого Лехи держаться подальше, — сказала Настя. — Это же, — она припомнила слово, — блудняк, как ты говоришь.

— Это взаимопомощь, — сказал Юрчик.

— Скажи, что не можешь.

— И кто поможет мне, если что?

— Твоя лапка!

— Она не по деньгам, она по удаче.

— Юр, — сказала Настя, кое-как справившись с комом, внезапно вспухшим в горле, — я не хочу тебя терять.

Юрчик молодцевато выпятил грудь.

— Так вот я! Бери, пока есть. С сумкой твоей мамы я точно далеко не убегу.

Настя то ли фыркнула, то ли всхлипнула.

— Ну да. И мы вполне обойдемся без Лехиных тысяч.

— Я подумаю.

— Юр, я чувствую, что это опасно.

— Ерунда, Насть. И пошли уже, а то у меня вот-вот рука отсохнет. Стоим тут, как два тополя на Плющихе.

— Три.

— Ну, нас-то двое.

Он умел рассмешить.

А вечером Юрчик исчез.

Накинув куртку, вышел в сакраментальное путешествие в магазин за сигаретами и не вернулся. Зато прислал короткую, сухую смс-ку. «Извини, дела. Буду завтра». Кажется, все им было решено заранее.

Ужинала Настя одна, вбирая в себя звенящую пустоту квартиры. Пюре отдавало картоном. Жареная курица горчила. Мерзли, поджимались пальцы на ногах. Страшно. Юрчик! Юрчик! Хоть в окно кричи.

А если…

Сорвавшись, Настя выбежала в прихожую, торопливо ощупала карманы второй Юрчиковой куртки, прошлась ладонью по полке для шапок, заглянула в ящички, в подвешенную на гвозде вязаную сумочку для счетов и газет. Нет кроличьей лапки! С собой взял! Не выложил. Ах, может, оно и к лучшему. А с другой стороны, если понадобилась, значит, есть опасность, школьники, не школьники, а опасность существует.

Мысли обжигали. Спасет ли лапка? Дурной же предмет! Бездушный. Пустой. Отрезанная конечность бедного кролика. Касаться противно. Там, под шерстью, под кожей — тонкие косточки.

Несколько раз Настя набирала Юрчика, но он каждый раз сбрасывал звонок, а в конце концов и вовсе отключил телефон.

Господи, убьют же!

Хотелось куда-то бежать, звонить, спасать, ноги натыкались на углы и предметы, один раз Настя чуть не повалила торшер и остановилась. Нет, все не то, это не поможет. Тогда что? Почему-то не хватало воздуха.

— Лишь бы все закончилось хорошо, — прошептала Настя и скрестила пальцы.

Но в голове так и вспыхивали, наслаиваясь, жуткие, обесцвеченные картинки, где Юрчик падал, где над ним вились дебиловатые рожи, где его тело вздрагивало от ударов тяжелыми ботинками, и каждый удар сопровождал визгливый, стремящийся в стратосферу смех.

Душа Насти смерзлась, и в ней, как лед в стакане, позвякивали отдельные, проговариваемые губами слова:

— Все… будет… хорошо.

Она не помнила, как оказалась на диване.

Несколько минут жизни, с полчаса, выпали, куда-то делись. В памяти зиял провал. О чем думала, что делала? Ощущение было мерзкое. Словно тебя выключили, как свет на кухне или в прихожей, а затем незаметным движением переместили на подобающее место. Усадили, посмотрели, как ты выглядишь, и — щелк! — включили снова. Вот плед, вот пульт. Радуйся, не пищи.

Отчаянно пришепетывал телевизор, что-то пытался донести, завладеть вниманием.

Настя пошевелила плечами, прислушалась к звукам вокруг, ожидая, что приземлившая ее на диван сила, проявится. Но сила, видимо, удовлетворилась разовым вмешательством, а, может, ее вовсе и не было. Мало ли человек совершает поступков, не совсем контролируя себя, на автомате, в состоянии аффекта?

Юрчик!

Настя вскинулась, но экран неожиданно притянул ее взгляд. Там, в тесном каменном колодце, образованном домами, горела деревянная бытовка. Яркие красные всполохи бежали по стенам, черный дым уходил в небо, пожарные в стороне разворачивали шланги. Бытовка полыхала так, словно была обильно полита бензином. Пламя в высоту доходило до третьих этажей. Спасти ее не представлялось возможным.

Как завороженная, Настя прибавила звук.

— …неизвестно, — прорезался закадровый голос, — но очевидцы рассказали нам об одном пострадавшем, которого буквально минуту назад увезла «скорая». Было это неосторожное обращение с огнем или намеренный поджог, будут выяснять уже следователи. Мы же нашли выложенное в социальные сети видео, которое было снято неизвестными на мобильный телефон.

Кадры тушения бытовки прервались, возникло статичное изображение желто-рыжего всполоха пламени, брызнуло пикселями по верхней кромке и вдруг ожило, наполнилось тенями, отсветами, треском, далеким воем сирены.

— Снимай, снимай, — сказал кто-то. — О, мужик лезет!

Из огня, из горящей бытовки, проламывая худые доски, наружу, едва ли не на камеру смартфона, вывалился человек. Штаны и куртка на нем дымились. Рот на черном лице мелькнул дырой. Человек упал в кусты и секунды три не шевелился. Пламя ревело, воздух даже с экрана дышал жаром.

По рукаву лежащего побежали несмелые язычки огня.

— Мужик, ты живой? — негромко спросил снимающий. — Мужик, ты горишь.

— А-а?

Человек сел, неуклюжими движениями стащил, смял куртку, выкинул, будто тряпку, и снова, оставшись в одной тельняшке, рухнул на землю.

— Ты пьяный что ли?

Камера взяла лежащего крупно, показала, как он дрожит и стискивает в кулаке тельняшку, словно даже на пожаре не может согреться. Через мгновение его фигура, подогнувшая ноги, застыла в кадре.

Снова заработала новостная студия, и молоденькая девушка-диктор принялась рассказывать об открытии торгового центра на пересечении улиц Добролюбова и Казачьей, но Настя уже ничего не слышала.

— Пусть он, а не Юрчик, — прошептала она.

Спала она на удивление хорошо. Почему-то была уверена, что теперь с Юрчиком ничего не случится. У нее же есть замена! Если что-то будет угрожать Юрчику, то пострадает не он, пострадает погорелец.

И никакой лапки не надо!

Конечно, шевелился в душе маленький червячок. Как без него? Крутился, стервец, у сердца, шипел: как легко ты за постороннего человека все решила! Ему и так досталось, а ты еще и Юрчика к нему прицепом приплела. Совесть есть?

— И что? — возражала ему во сне Настя. — Мне Юрчик важнее. А этот, посторонний, он кому нужен?

— Все же человек, — шептал червячок.

— Человек, — соглашалась Настя, — и жалко его, но Юрчика жальче. Тем более, это же так, на крайний случай. Если ничего плохого не произойдет, то и этот человек пусть живет, я за него порадуюсь.

— Но…

Червячок приготовился возражать, но Настя перевернулась на другой бок и увидела уже другой сон, без червячка. В пустом и светлом зале летало по воздуху кресло с изогнутыми ножками, становилось то большим, то маленьким и зудело, как муха. Иногда оно со стуком приземлялось и замирало на мозаичных плитках, словно уставало, и тогда Настя старалась незаметно подобраться к нему со спинки. Не чтобы прихлопнуть, нет, а чтобы, подкравшись, угнездиться на его сиденье. Где-то внутри Настя твердо знала, что кресло может унести ее из зала в другое, чудесное место. Поэтому она вставала на цыпочки и, сдерживая дыхание, крохотными шажками приближалась к отдыхающему предмету мягкой мебели. Не понятно, обладало ли кресло зрением, но всякий раз, когда Насте оставалось совсем немного, буквально — протянуть руку, оно тяжело отрывалось от пола и с сердитым гудением уходило к светлому потолку.

Подлое, подлое кресло!

Настя совсем уже было отчаялась, но тут обнаружила у себя в руке кроличью лапку. Лапка подергивалась и сочилась кровью, словно кто-то только что отделил ее от живого кролика. Задняя левая.

— Смотри, что у меня есть! — сказала Настя креслу. — Смотри!

Она подняла лапку над головой и помахала ею.

— Ну-ка!

Брошенная, кроличья лапка заскользила по плиткам пола. Постукивая кривыми ножками, кресло устремилось за ней. Будто собака, оно принялось обнюхивать неожиданный подарок. Фыр-фыр-фыр! А Насте только этого и было надо.

— Ага, попалось!

Она завалилась через подлокотник на сиденье. Получив нежданного седока, кресло забыло лапку, испуганно всхрапнуло и заскакало по кругу. Ножки молотили воздух, Настю мотало во все стороны, но, даже сделав кульбит, кресло не смогло сбросить ее с себя.

— Взлетай! — скомандовала она.

И кресло прыгнуло вверх.

Проснулась Настя за пять минут до будильника. Ощущение, что Юрчик в безопасности, никуда не делось. Наоборот, она откуда-то знала, что он появится примерно через полчаса, и у них даже будет время позавтракать вместе.

Настя по-быстрому приняла душ, затолкала грязное белье в стиральную машинку, прибрала постель и на скорую руку забабахала Юрчику царь-яичницу с беконом, помидорами, перцем и кусочками полукопченой колбасы. Потом вскипятила чайник и приготовила себе кофе с молоком. На ломтик белого хлеба уронила ломтик сыра. Последний штрих — листик салата. Кажется, все готово.

И тут же в дверном замке осторожно заелозил ключ. Настя кивнула самой себе — не ошиблась — и откусила бутерброд.

— А вот и я!

Юрчик шагнул в кухню, не посчитав нужным раздеться. В глазах — легкая опаска, на губах — улыбка.

— Привет, — сказала Настя. — Садись. Я тебе яичницу сварганила.

Юрчик подошел к плите, снял крышку со сковородки и потянул носом воздух.

— Круто. А со мной ничего не случилось, — развел он руками.

Полы куртки попытались изобразить из себя крылья.

— Я вижу, — сказала Настя.

— Я серьезно.

— Ну, ты же здесь.

Юрчик закивал, полез за пазуху.

— Смотри, — на стол шлепнулась тонкая пачка денежных купюр, перетянутых синей резинкой. — Пятьдесят тысяч.

— Оно того стоило? — подняла голову Настя.

— Ну, Насть… Что там было-то? Щенки пришли учить дядю уму-разуму. А у дяди — друзья, тоже дяди. И они — сами с усами. Так, максимум, нос вправили одному не в меру борзому щеглу.

Он потер руки и принялся хозяйничать: достал хлеба из хлебницы, поставил на стол подставку, водрузил на нее сковородку, вооружился вилкой. Сел, встал, налил из чайника чаю.

— А я, может, из-за тебя человека убила, — сказала Настя, отхлебнув кофе из кружки.

— Чего?

Юрчик уставился на Настю. Вилка застыла в сантиметрах от яичницы.

— Да, я загадала: или он, или ты.

— Угу. Просто загадала?

Настя кивнула.

— Был пожар, и его увезли на «скорой».

— Когда?

— Вчера. В телевизоре.

Юрчик поскреб нос.

— И причем здесь я?

— Притом. На куртку посмотри, — сказала Настя.

Под ее взглядом Юрчик потянул полу кожанки вверх.

— Ты уве…

— Другую, — сказала Настя.

— А-а! — Юрчик нырнул пальцами в прореху на левом боку. — Я же говорю, щегол молодой меня пырнуть захотел. Слов ему мало было. Так он даже до кожи своей кривой заточкой не достал. Во, смотри.

Он задрал футболку. Напротив прорехи действительно не было даже царапины.

— Это не потому, что не достал, — сказала Настя.

— А потому, что ты?

— Да.

— Не-а, — Юрчик вонзил вилку в жарко-желтое тело яичницы. — Это лапка моя. Так бы точно пропорол.

— Это я.

Несколько секунд Юрчик жевал, глядя в упрямые Настины глаза. Потом вздохнул.

— Ну, ты. Может и ты. Если у вас там размен по телевизору прошел… Я че, я не возражаю. Только дико как-то.

— Не дико. Ну, все, я опаздываю, — Настя допила кофе. — Посуду за собой…

— Вымою, — кивнул Юрчик.

— Сегодня ты никуда не исчезнешь? — уже в прихожей, просовывая руку в рукав плащика, спросила Настя.

— Нет. Все, полноценно дома.

— Хорошо.

Уже на улице Настя удивилась самой себе. У нее Юрчик вернулся, а она снежную королеву изображает! Нет чтоб на шею броситься. Мужчина пришел? Пришел. Не просто так, а с деньгами пришел! И не с бабами тусил, а другу помогал. С чего же ты ему в сковородку, что было, побросала да яйцом залила?

Дура совсем.

А по-иному посмотреть: Юрчик разве не виноват? Король, видите ли! Деньги на стол бросил! Всего лишь ножом пырнули, сущая ерунда. А между ними теперь… нет, не лапка. Бог с ней, с лапкой. Между ними теперь тот мертвец из Овчаровки. И вчерашний погорелец. Как бы это не глупо, не по-идиотски звучало, но Настя верила, что их несчастье обернулось жизнью для Юрчика. Ведь именно этого она и хотела.

Загадывала.

Плохо то, что он не понимает. Для него это — лапка. Ну, да, можно не видеть взаимосвязи. Можно считать совпадением. Но для нее-то эта взаимосвязь есть! Да, да, да! — чуть не закричала вслух Настя. Я сошла с ума. Я вижу эту взаимосвязь, она проходит через мое сердце! Ох, наверное, было бы лучше вовсе не включать телевизор.

Она едва не шагнула с тротуара под автомобиль, и только рассерженный, визгливый клаксон заставил ее дернуться назад.

— Простите.

Недовольная физиономия мелькнула в боковом зеркале. В неприятное слово сложились губы. И возразить нечего.

— Простите, — еще раз повторила Настя.

Автомобиль дернулся и покатил мимо, крупный, черный, опасный. Кто-то перебежал, кто-то встал рядом с Настей, выжидая проезд очередной машины. Прошелестел шинами по «зебре» блестящий «мерседес».

Вот теперь можно.

В кафе рядом с офисом Настя купила стаканчик кофе. Паша, молодой парень, коллега по работе, встретил ее на входе.

— Кофе с утра? — спросил он, сбивая пепел сигареты в стоящую рядом урну.

— А чем плохо? — удивилась Настя.

— Привыкание, — сказал Паша, затянувшись. — Даже термин такой есть, кофейная наркомания. Надпочечники перестают вырабатывать кортизон, потому что ты получаешь его из кофе. Потом уже не соскочить. Не слышала?

— На себя посмотри, — фыркнула Настя.

— Ты про это? — Паша свел взгляд к сигарете. — Ну, да, я тоже себя гублю. Вопрос в том, когда включится механизм погибели. И включится ли вообще?

— Может, с кофе также?

Паша в сомнении качнул головой.

— Нет, конечно, ты можешь надеяться…

Настя рассмеялась.

— Я как-нибудь переживу.

— Ладно, пошли.

Паша выбросил окурок в урну. У Насти зазвонил телефон.

— Я сейчас, — сказала она, вглядываясь в бликующий экран.

Юрчик. С чего бы? Пропустив Степана Георгиевича из отдела логистики, Настя прижалась спиной к стенному выступу.

— Алло?

— Ты обиделась? — сразу спросил Юрчик.

Настя закусила губу.

— Мне кажется, ты можешь погибнуть, — сказала она. — Мне… я очень этого не хочу. И я… я, наверное, что угодно смогла бы сделать, чтобы ты жил. И от этого мне плохо. Потому что кто-то, наверное, может пострадать.

Юрчик помолчал. Динамик слегка потрескивал.

— Ты в это действительно веришь? — спросил он наконец.

— Как ты в свою лапку, — сказала Настя.

— Тогда это серьезно.

— Еще как.

Юрчик вздохнул.

— Ладно, что-нибудь придумаем.

— Обещаешь?

— Зуб даю! Век воли не видать.

— Дурак! — фыркнула Настя.

— Вечером обсудим.

— Люблю тебя.

Ничего они, конечно, не придумали. Испытанный способ сбить женщину с толка, заставить ее забыться — это заняться с ней любовью. Что Юрчик и сделал. Потом уже как-то глупо стало настаивать.

— Теперь все будет по-другому, — сразу пообещал Юрчик. — Я удалил все старые контакты, и как бы… ну, залег на дно.

— Это точно? — с сомнением спросила Настя.

— Да.

Юрчик где-то раздобыл подсвечник со свечами, а из ресторана заказал ужин. Когда Настя вернулась с работы, ее ждал интимный полумрак, бутылка вина и курица в сырном соусе. От вина ее сразу повело. Глаза Юрчика ловили свечные огни.

— Знаешь, — сказал он, — ты лучшая женщина из тех, что я знал.

Вино темнело в поднятом бокале.

— А скольких ты знал? — спросила Настя, поднимая свой.

Это было, конечно, глупо, но вырвалось — не поймаешь. Всегда хочется быть уверенной, что счет окончится на тебе. Юрчик тряхнул головой.

— Четверых. Но, думаю, лучше тебя я уже и не найду.

Стекло звякнуло о стекло.

— Спасибо.

— Ты удивительная.

Они поцеловались. Губы Юрчика пахли вином. Расправляясь с курицей, он стал обсуждать будущую поездку. Турция? Египет? Крым?

— Может, что-нибудь экзотическое?

На подбородке у него с комфортом разместилась капля соуса.

— Это куда? — спросила Настя.

Она послюнявила салфетку и протянула руку.

— Ну, Доминикана. Или Маврикий. Или эти… — Юрчик выпятил челюсть и свел глаза к носу. — Как их? Канары, во!

— Не хочу.

Настя промокнула каплю.

— Что там было?

— Соус.

— А куда хочешь? — Юрчик перевел взгляд на Настю. — Мы можем уехать куда угодно. Ты вообще на море когда-нибудь была?

— В детстве, — ответила Настя. — Там был галечный пляж и вот такие сколопендры!

Кусок курицы, обозначающий гадкое насекомое, повис на вилке.

— Сколопендры?

— Ага. Или сороконожки. Они мне потом снились.

— А как же политбюро?

Настя фыркнула.

— Мама меня долго успокаивала. А папа нарочно принес сколопендру в баночке и долго мне ее пытался показать. Только я кричала и отворачивалась. Я думала, что она на меня бросится и укусит.

— Понял, — сказал Юрчик, — никаких галечных пляжей. А на самом деле, куда бы тебе хотелось?

— Я подумаю, — сказала Настя.

— Только ты думай быстрее, скоро сезон. У тебя есть бикини?

— Целых два. Один мне купила мама еще три года назад, а второй достался мне от… — Настя запнулась. — В общем, от несостоявшегося жениха.

Юрчик прищурился.

— Он тоже носил бикини?

Настя рассмеялась. Юрчик умел снять напряжение.

— Нет! Он, типа, сделал мне подарок. Потом все остальные подарки забрал, а этот почему-то оставил.

— А можешь примерить?

— Сейчас?

— А когда еще?

— Тогда погоди.

Настя выскочила из-за стола в коридор, но на секунду вернулась.

— Курицу посторожи только, — сказала она.

— Разумеется, — кивнул Юрчик. — Никуда она не денется.

И наставил на Настину порцию два пальца, имитируя пистолетный ствол.

Настя расхохоталась. Ах, стало звонко и хорошо, как в детстве! Неописуемым счастьем было поймать такой момент. Звенящий, цельный, чистый! Взрослея, как-то все острее чувствуешь, что этих кристальных, обжигающих душу секунд тебе едва цедят, по одной, по две в год, а потом реже, реже, реже.

В шкафу Настя откопала сосланное в нижний ящик бикини, быстро сбросила юбку, трусики, связала нескромный, желтенький кусочек ткани тесемками, расправила, расстегнула блузку, избавилась от лифчика и повязала вместо него сомнительные тряпочки на ниточках, едва прикрывающие соски.

— Эй! — крикнул из кухни Юрчик. — Курица пытается бежать!

— Я уже! — отозвалась Настя.

В зеркале отразилась стройная брюнетка с чуть полноватыми ногами и показала себе язык. Ладони огладили тряпочки. Полный разврат, конечно.

— Ты идешь?

— Иду!

Настя все же не решилась показаться на кухне в одном бикини, поэтому набросила махровый халат. Юрчик, предвкушая, включил электрический свет. Понятно, любитель поразглядывать. Еще бы занавески сдвинул.

— Ну!

Настя выступила из коридора.

— Смотри.

Она распахнула халат. Юрчик застыл с приоткрытым ртом. Дар речи вернулся к нему секунд через двадцать.

— Это что-то, — сказал он охрипшим голосом.

— Слишком откровенный? — спросила Настя.

Юрчик сначала закивал, а потом замотал головой и заерзал, словно ему стало тесно сидеть в джинсах.

— Можешь ближе?

— Подойти?

— Да.

Настя сделала шаг.

— Еще, — сказал Юрчик.

— Ничего же видно не будет, — улыбнулась Настя, приблизившись на пол-метра.

— Я увижу, — заверил Юрчик.

Он поймал полы халата и притянул Настю к себе. Его пальцы коснулись кусочка ткани внизу живота, зацепили, сместили в сторону.

— Смотри-ка…

Настя закусила губу.

На следующий день Юрчик снова исчез.

Когда он не появился вечером, Настя набрала его номер. Отозвался Юрчик быстро, только слова его лишь добавили беспокойства.

— Извини, — сказал он, — не могу говорить. Я позже перезвоню.

И отключился.

За окном пошел мокрый снег. Зима вдруг решила, видите ли, в середине апреля напомнить о себе. Наверное, сошла с ума. Кутаясь в халат, Настя наблюдала, как снег устилает крыши автомобилей, асфальт и ветви деревьев. В течение получаса мир стал слякотно-серым.

Опять во что-то ввязался. Опять.

Юрчик не позвонил ни в восемь, ни в девять, а сам на звонки не отвечал. Далекие, глухие гудки тоскливо звенели в ухе. Ту-у-у. Ту-у-у.

Набросив плед на плечи, Настя села на кухне. Вскипятила чайник. Доела курицу, которая и холодная оказалась очень даже ничего. То и дело хотелось стиснуть мерзнущие пальцы и ходить кругами, но Настя не давала желанию разрастись в одержимость. Ответ Юрчика ничего еще не значит. Ничего.

Звонок сорвал ее со стула. Дыхание сперло, крылья выросли за спиной. Телефонная трубка, издевательски мигая, не сразу далась в руки.

— Юрчик?

— О, как все запущено, — фыркнула трубка.

Радость улетучилась.

— Прости, Яна, — сказала Настя. — Привет. Я думала, это не ты.

— А это я, — сказала подруга. — Что, поссорились?

— Нет, там… Юрчик обещал отзвониться. И что-то давно уже…

— А-а. Ты как, в адеквате?

— В смысле?

— Информацию воспринимаешь?

— Да.

Подруга выдержала томительную паузу.

— Солодовский — супер! — наконец выпалила она. — Мужчина моей мечты!

— А Тема? — спросила Настя.

— Тема — это настоящее. Он, конечно, неплохой муж и отец. Но он обычный. А тут, представь, будто в сказке. Шикарный номер, шампанское, прогулка на катере и безумный, совершенно безумный секс. Он смог три раза!

— Смог чего?

Подруга расхохоталась.

— Того! Я уже шевелиться не могу, а он пыхтит. Бум, бум в меня, как отбойный молоток. Со мной такого никогда не было. Сказка! Представь, Солодовский, почти что долларовый миллионер. Говорит, на нефтяных акциях приподнялся. Приглашает меня на две недели в Доминикану.

— Поедешь?

— Ха! Кстати, я и сейчас в краткосрочной командировке, поняла? Темке не проболтайся. Я на курсах в Самаре.

Настя нахмурилась.

— Каких курсах?

— По маникюру, по педикюру, шеллаку, наращиванию ногтей. Я же по этому профилю. Блин, проснись! Я тебе об этом давно говорила.

— Прости.

— Забыли. В общем, я в Самаре. Вернусь завтра. Тимурчик меня специально в Ковейкино отвезет, чтобы я села, и перед Темой на вокзале вышла как ни в чем не бывало. Ну, должно же у меня быть хоть одно приключение!

— А Тимурчик — это?

Подруга вздохнула.

— Это Солодовский, конечно же! Понятно все с тобой, ты на нервах из-за своего Юрчика. Хотя, видишь, я его имя как-то запомнила. А ты запомнила, где я сейчас?

— В Самаре.

— Правильно. Ну, все. Да, слушай, спросить хочу: бросать мне Тему или не бросать?

— Зачем? А Тошка?

— Тошку я, конечно, с собой возьму! Это даже не обсуждается. В крайнем случае, поживет у мамы.

— Ох, Янка…

— Ну, все, меня нет. Я — в Самаре.

Подруга отключилась, и Настя несколько секунд смотрела на погасший экран. Вот дурочка, подумалось ей. Тут наоборот не хочется никаких приключений, не видеть бы их днем с огнем. Она вздрогнула, вспомнив горящую бытовку и выскочившего из нее человека. Жив ли он? А если умер? И Юрчик опять исчез. Ну что с ним такое! Ведь обещал, клялся, уверял, что уже все!

За окном было темно. Рука сама потянулась к пульту. Это просто чтобы ничего не случилось, где-то внутри Насти, оправдываясь, произнес голос. И добавил вкрадчиво: это же понарошку. Ты никем не жертвуешь на самом деле.

По первому каналу шли новости. По второму — какое-то политическое ток-шоу. Люди орали друг на друга. На местный, честно говоря, даже переключать не хотелось. Но в животе ныло: лапка — не защита, лапка так, фетиш, можно же только глянуть одним глазком, не разменивая Юрчика на кого-либо. Просто глянуть. Убедиться.

Смешно, смешно думать, будто она отнимает чьи-то жизни. Это вообще для самоуспокоения. Гадко, конечно, участвовать в такой торговле, назначать кого-то на роль мертвеца вместо любимого человека. Но ведь она не обладает волшебной силой, и никто по мановению ее руки не валится тут же с инсультом, инфарктом или закупоркой верхних дыхательных путей.

Смешно. Глупо. Игра. Ну, может, не совсем обычная игра, потому что в глубине души Настя надеялась, что да, какая-то сила в ней есть. Прислушаешься — дрожит, как струна. Но не убийственная сила, спасающая.

Юрчик, Юрчик мой!

— …на пересечении улиц Юбилейной и адмирала Макарова. Водитель автомобиля «тойота камри» под запрещающий знак светофора…

Телевизор показывал аварию. Под светом уличных фонарей застыли искореженные груды металла. Вихляющий след шин содрал снег с асфальта, будто кожу. Часть ограждения была снесена. К обочине приткнулись полицейский автомобиль и красно-белый микроавтобус «Скорой помощи». На другой стороне перекрестка толпились люди и темнел силуэт пожарной машины.

— …сейчас спасатели гидравлическими ножницами разрезают останки…

Речь диктора прорывалась к Насте какими-то обрывками. Часть слов пропадала, не долетев до ушей. Били по глазам проблесковые маячки.

— …четверо пострадавших, включая…

Четверо?

— То есть, так? — спросила Настя сидящий внутри голос.

Голос промолчал.

— …состояние трех человек, в том числе, предположительного виновника аварии, врачи расценивают как тяжелое…

Пусть он, подумала Настя.

Не четверо, а один. Он все равно виноват. Он должен ответить. И за Юрчика тоже. Все же уже случилось. Она не подстраивала аварию, не гнала автомобиль, как сумасшедшая, не летела на перекресток, будто за ней мчится Сатана.

В телевизоре возникло озабоченное лицо полицейского.

— Что я могу сказать? Водитель не обратил внимание на красный знак светофора. У нас же на опасных перекрестках теперь стоят видеокамеры…

Он показал куда-то вверх.

— Можно однозначно… Это, конечно, еще будет всесторонне изучаться, но стоит обратить внимание и на тормозной след… Еще снег, да, понимаете? Он не учел. А по зеленому семья ехала на «хундае». Современные машины почти как бумажные, жесть тоненькая, и скорость. А была бы это старая «волга», тонна стали…

Полицейский вздохнул.

— Среди пострадавших есть дети? — спросили его.

Длинный микрофон журналистка чуть ли не в рот пихала служителю закона. Дура какая! Зачем о детях? Не надо о детях!

Настя заерзала на сиденье.

— Да, там пострадал мальчик лет десяти, — ответил полицейский. — Хорошо, что он был пристегнут. Я конкретно не знаю, что с ним, но спасатели его достали первым. Его уже увезли.

— Нет-нет-нет, — зашептала Настя, — ребенка не надо.

— А виновник? — спросила журналистка.

Оператор дал общий план перекрестка, показал осколки стекла и пластика на асфальте, затем взял в фокус измятый автомобиль, над которым колдовали спасатели в светоотражающих жилетах.

— Так вот, — показал на спасателей полицейский, — гражданина сейчас достают.

— Он жив?

— Видимо, да.

— Пьян?

— Без экспертизы я не могу вам сказать.

— Пусть он сдохнет! — прошипела Настя, вдруг жутко разозлившись. — Все выживут, а он сдохнет! Вместо Юрчика.

Она даже скрестила пальцы. Посмотрела на получившуюся фигуру — да уж, Настина лапка. Правда, скрещенные пальцы — это когда лгут. Или нет? Или это на удачу? В институте на сдаче сессии, кажется, все так делали.

И плевали через плечо.

Нет-нет-нет, вдруг испугалась она. Я никому не желаю зла. Просто если человек все равно виноват… Юрчик-то ничего такого не делал. И я его очень люблю. Я не знаю, если с ним что-нибудь… Если есть возможность как-то перенаправить… Слезы неожиданно потекли ручьем, словно прорвало плотину. Телевизионная картинка размылась, и стало не понятно, идет еще сюжет или сменился следующим. Катастрофическое наводнение. Сколько ты его не останавливай, впереди тебя ждет опухшее лицо и красные глаза.

— Пожалуйста, — всхлипывая, проревела Настя. — Пожалуйста, пусть с Юрчиком все будет хорошо.

Утром Юрчик так и не появился.

Но отправил короткое сообщение. «Еще день». День. Понимание обожгло Настю. Юрчик не стал бы писать просто так! Видимо, все очень серьезно. Возможно, его старые дружки не хотят, чтобы он завязывал с дурным прошлым. Или требуют каких-то услуг. Или, может быть, считают его предателем.

Неужели водителя мало?

День прошел как в тумане. В густой, плотной взвеси, сквозь которую проступали то кухня, то окно, то улица, то офис. Знакомые лица мелькали в ней. Насте даже стало казаться, что она — зритель, и ей показывают какую-то скучную интерактивную драму, которую никак нельзя выключить. Она шагала, сидела, работала, перекусывала в кафе, а драма не прекращалась, текла себе мимо, засыпая ее ворохом слов, звуками, подсовывала людей, лавочки, бумаги и магазины.

Она вроде бы даже и не двигалась — ее вели от одного эпизода к другому, от перекрестка перекрестку, от экрана монитора к телефонному звонку: «Не согласитесь ли вы на социологический опрос? Это займет не более десяти…». Туман затекал в голову, скрывая человека, дом, улицу, голоса, но из него тут же выплывали другие фигуры, перемещаясь во времени и в пространстве.

И где-то за ухом зудело: «Юрчик, Юрчик, Юрчик».

Опомнилась Настя только к вечеру. Мир, город словно протаяли из тумана, обрели значение, вещественность, краски. Позвонила мама.

— Как у вас, все хорошо? — спросила она.

— Да, — ответила Настя, обнаружив вдруг, что стоит у продуктового магазина.

— Как вы к нам на дачу-то, планируете?

— Планируем. На этой или на следующей неделе. Только видишь же, снег опять пошел. Не посадишь ничего.

— Ой, да! — сказала мама. — Еще эту жуткую аварию показывали! Отец сказал, по такому снегу водителя и занесло.

— Он гнал на красный!

— Так и Бог ему судья, Настенька. Не знаю только, что там с семьей, что в другом автомобиле ехала. Вроде все живы.

— Там мальчик был…

— Как раз с мальчиком все в порядке, показали его в больнице, даже коротенькое интервью взяли.

Настя радостно выдохнула.

— Живой?

— Живой. Только плечо в гипсе. А что там еще — не сказали. Но мальчишка бодренький. Ему-то все в приключение.

— А родители его?

— Не сказали. Но вроде отцу мальчонки больше всех досталось, он за рулем был. Еще повезло, что удар большей частью скользящий получился.

— Скользящий? Мам, там машина всмятку!

— Так твой отец говорит, что сейчас все автомобили такие, пальцем продавить можно.

— Полицейский в телевизоре тоже.

— Вот видишь! Ладно, значит, ближе к выходным созвонимся?

— Да, конечно.

— Ну, все, Настенька. Пока.

Мама отключилась. Настя посмотрела на погасший экран, и тот, словно вняв ее безмолвной мольбе, вновь ожил.

Юрчик!

— Алло!

Голос Юрчика был напряжен и хрипл.

— Буду к ночи, — только и сказал он. — Жди.

Дальше последовали короткие гудки разъединения.

Живой! — всколыхнулось в Насте. Измученный, но живой. Значит, не зря. Водитель «тойоты» сам виноват. Не выскочил бы он на красный, Настя, может, о нем и не знала бы, и заменой Юрчику выступил кто-то другой. Это ведь так и происходит — чтобы жил один, надо кем-то пожертвовать.

Даже понарошку. Даже если мысленно.

Вдруг там, наверху, ведут счет, кто за кого молится, кто за кого отвечает, кто кого ненавидит или убил бы? Вдруг, исходя из этого, и решают, кому повезет, и этот человек останется жить дальше, а кому нет? В таком случае Настя просто отнимает чуть-чуть жизни от одного и добавляет ее Юрчику. Вот и все. Вместе с дурацкой лапкой.

Невесомый вклад.

А если — та самая пушинка?

Настя зашла в магазин и медленно побрела вдоль стеллажей, через молочный и овощной отделы — к мясному. Взяла в корзинку куриных бедрышек в маринаде, только на сковородку выложи. Взяла упаковку пельменей «Сытные». Юрчик любил эту марку. Попросила свесить и завернуть две прекрасные свиные отбивные. Картошка есть. Чеснок, зелень есть. Яйца тоже есть. Помидоры… Она вернулась в овощной отдел и выбрала несколько крепеньких продолговатых томатов.

Все? Ну нет!

На Настю вдруг напало отчаянное, бесшабашное веселье. Эх, гулять так гулять! Все же хорошо? Ну! Юрчик отзвонился. Мальчишка жив. Чего желать еще? Пофыркивая про себя, чуть ли не пританцовывая, она двинулась за тортом. Душа просила торт. А глаза уже выцедили, выделили из всех прочих гигантского полуторакилограммового монстра, бисквит и шоколад, и белый крем, и какие-то пампушки — в руки взять страшно. Холестериновая бомба. И название — «Желание». Нет, ни в нее, ни в Юрчика этот монстр целиком не влезет, и большую часть, пожалуй, придется выкинуть через день или два.

Ну и что? Настя просунула пальцы под тонкие ленточки, удерживающие монстра внутри прозрачной пластиковой клетки. Я тебя выпущу, сказала она ему. Ты скоро будешь свободен. Потерпишь?

И рассмеялась. Ох, все, все, дождались! Анастасия сошла с ума. Если человек разговаривает с тортом, он — кто? Сумасшедший? Ха-ха. Возможно, он просто счастлив. В конце концов, что за глупые у вас вопросы!

На кассе она попросила два пакета и торт уложила отдельно. Кошмар, если Юрчик объявится поздно, и придется наедаться на ночь. Передвинем-ка мы «Желание» на следующий день, у нас и кроме него другие желания имеются.

Настя вздохнула. Веселье покинуло ее вместе с выходом из магазина. Веселящий газ что ли распыляют над покупателями?

В квартире она почувствовала зуд уборки, и весь вечер меняла занавески, мыла полы, оттирала плиту от накипи и грязи, кафель в ванной начистила до глянцевого блеска, саму ванну с ершиком и «доместосом» за полчаса превратила в ослепительно белое сооружение, заодно повесила новую шторку, а затем уже взялась и за унитаз.

Время пролетело, Настя и не заметила, что уже одиннадцать. Смотри-ка, ну, все, решила она и отложила в сторону тряпки, губки, перчатки, санитарную химию. По-быстрому вымыла руки, переоделась, поставила чайник. Села на кухне, чтобы видеть прихожую и входную дверь. С кружкой остывающего чая стала ждать Юрчика.

Обострившийся слух доносил до Насти вкрадчивый шелест шин за темным окном, голоса, легкое постукивание капель по карнизу, в комнате пощелкивали часы, но ход их был прерывист, почему-то то пропадал, то возникал вновь, за дверью, на лестничной площадке, раздавались шаги, кто-то пробежал вверх, звеня ключами, кто-то осторожно, шаркая, спустился.

Настя почему-то решила, что Юрчик явится ровно в полночь. И тут же ей стало не по себе. А если позже? Вспомнилась какая-то старая история по вурдалаков, где тот, кто не успевал вернуться домой до полуночи, сам становился вурдалаком. Не Гоголь же написал? Или Толстой, другой, не Лев Константинович? Вроде бы Алексей. Там целая семья так пропала. То ли болгары, то ли румыны. Или украицы?

Дед маленького мальчика из избы выманил, всю кровь его выпил. И — один за одним. Еще девушка была…

Настя вздрогнула, повела плечами от озноба. Вот же глупости! Юрчик, в конце концов, не на вурдалаков охотиться ушел. Все это побасенки и сказки. Литература. Но где-то внутри в такт кухонным часам с каждой прошедшей минутой опасливо взводился неведомый механизм. Тик-тик-тик. Рванет после двенадцати.

Без десяти полночь Настя поймала себя на том, что нервно постукивает ладонью по столу. От стенки к стенке волновался в кружке недопитый чай. Хватит! — одернула она себя. Все уже решено.

Через пять минут раздался звонок в дверь.

Юрчик успел!

Ввалился он грязный, пахнущий землей и гнилой картошкой, небритый, молчаливый, какой-то немного пришибленный. Сбросил на пол чужую, болотного цвета куртку, тут же снял сапоги, штаны, рубашку и майку с трусами и голый полез в ванную, под душ.

— Настя, чистое приготовь, — только и сказал он.

Далее зашумела вода — Юрчик дал максимальный напор.

Боже, сколько в ванной было пара! Едва Настя открыла дверь, ее атаковало облако горячего влажного воздуха. Мгновенно вспотев, она чуть ли не вслепую положила на стиральную машинку пару нижнего белья и полотенце.

— Юра, вот.

Настя уже ринулась наружу, когда душевая шторка со звоном отошла в сторону.

— Погоди.

Распаренный, красный и мокрый Юрчик взглянул на нее из-под шипящих, бьющих его по макушке струй.

— Иди сюда.

Он протянул руку. Настя сделала шаг назад, потом шаг вперед. С губ ее сорвался смешок.

— Я ничего не вижу.

А пальцы уже расстегивали пуговицы на рубашке. Юрчик поднял ее к себе в ванну еще в лифчике и в трусиках. Горячая вода брызгала сверху. Юрчик прижал Настю к себе. Несколько секунд они стояли неподвижно.

— Напугать хотели, — шепнул он ей и принялся вдруг с жадностью целовать ее в шею, в губы, в щеки, в плечи.

Пальцы его стиснули Настину грудь, требовательно полезли под ткань. Он повернул ее, и Насте пришлось упереться ладонями в кафельную плитку.

— Юрчик!

— Думал, все, — сказал Юрчик.

Любил он ее жадно, грубо, горячая вода и пар навевали мысли о первородном бульоне, в котором как-то сама собой зародилась первая жизнь. Но мысли распадались, не выдерживая толчков, Настя постанывала, по кафельной плитке плыли цветки узора.

— День в каком-то подвале, — просипел Юрчик.

Он заставил ее вывернуть шею, нашел губами губы, коротко куснул.

— Так что, — нашла в себе силы спросить Настя, — все? Все кончилось?

— Не-а.

— Как?

— Потом объясню.

Юрчик развернул ее к себе. Оказалось, у него есть силы и на второй раз. Этот второй раз получился едва ли не ярче, чем первый. Настя вся ушла в сладкое движение, казалось, куда-то в сторону, отделяясь от тела, норовит съехать голова.

— Вот… вот так, — выдохнул Юрчик.

Он прижался к ней. Ягодицы, бедра еще работали, но с каждым толчком все медленнее, медленнее. Непослушными, дрожащими пальцами Юрчик убрал мокрые волосы у Насти с лица.

— Снова живой, — сказал он.

— Я вижу, — сказала Настя.

Они поцеловались. Юрчик выключил воду. Настя потянула полотенце с крючка. Они, как пьяные, принялись выбираться из ванны, потому что оказалось, что вдвоем в ней ужасно тесно. Ноги разъезжались. Не ноги — вата. Это было смешно.

Вместе с паром, вытираясь одним на двоих полотенцем, они вывалились в коридор.

— Сейчас бы пожрать, — сказал Юрчик.

— Есть торт, — сказала Настя.

— И все? Хоть бутерброд с чаем.

— Тю! Это быстро.

Пока Настя в чем мать родила соображала легкий салат и резала колбасу на блюдечко, Юрчик успел одеть чистые трусы и майку. Появился в кухне с Настиным халатом, накинул ей на плечи.

— Чтобы никто в окно не подсмотрел, — сказал он.

— Кому там смотреть? — фыркнула Настя. — Ночь уже, все спят. И все-таки не первый этаж.

— Ну, — Юрчик сел на стул и ухватил колбасный кружок, — тут ты не права. Как раз ночью такие психи и активизируются.

— Откуда знаешь?

— Сам такой.

Юрчик зажевал колбасу. Настя покивала:

— Понятно. Я подозревала. Лопай, боевой конь.

Она подвинула ему миску с наспех настроганным салатом: помидоры, капуста и огурец, сбрызнутые оливковым маслом.

— Скорее, я боевой пони, — сказал Юрчик, склоняясь над миской.

Настя рассмеялась. После душа Юрчик посветлел лицом, посвежел, по сравнению с тем мрачным, грязным, задавленным Юрчиком, что кулем ввалился в квартиру, они расходились как небо и земля. Захотелось даже проверить, не лежит ли прежняя версия в ванной. Или даже не версия, а кожа. Ну, как в сказке про Василису.

— Слушай, — спросил Юрчик, расправляясь с салатом, — у тебя какие-то личные сбережения есть?

Вопрос уколол.

— В смысле?

— Мне могут понадобиться, — сказал Юрчик как бы между делом.

— Если с твоими, то тысяч сто будет, — сказала Настя, запахиваясь в халат и садясь напротив. — Я не умею копить.

За спиной, нагреваясь, чуть слышно зашипел чайник. Юрчик вздохнул. Какое-то время, дожевывая, он двигал челюстью. Потом вдруг поднял пустые, неподвижные, остановившиеся глаза.

— А у родителей?

— Юрчик!

— Прости, ты права, — скривился он. — Нечего в это дело, конечно, твоих родителей втягивать.

У Насти заныло в левом боку.

— Что случилось-то вообще?

— Да эти — помнишь? — дебилы малолетние, с которыми я Лехе помогал, один еще куртку мне порезал…

— Ну!

— У этих сучат, видишь, нашлись покровители, — Юрчик, досадуя, бросил вилку в миску. — Не разберешь теперь, где мент, где вор, вор мента покрывает или мент — вора. И вообще, кто где. Сплелись так, что хрен поймешь.

Он стиснул в замок пальцы и показал их Насте. Усмехнулся.

— Представь, отловили — едва покурить вышел. Даже, наверное, не заметил никто. За шкирку и в микроавтобус, ну, через боковую дверь. А там — колено в хребет, пластик на запястья и харей в пол. Лежи, мол, не дергайся. Классика.

— Били? — спросила Настя.

— Не, вежливо обошлись. Фейс не попортили, по почке всего раз съездили. Ну, еще по лодыжке получил. И в грудину схлопотал по глупости. Это фигня.

— А потом?

Юрчик повел шеей, словно ему жал невидимый воротник.

— Потом? Привезли куда-то за город, хрен знает куда, кинули в подвал. Или это что-то типа бункера было? Не знаю, в общем.

Предлагать торт стало как-то неловко.

— Погоди, — Юрчик вскочил и выбежал в прихожую.

Там закопался в скомканной одежде, кучей лежащей на полу, выловил что-то то ли из кармана, то ли из подкладки, принес в кухню с собой. Серая кроличья лапка вновь легла на стол.

— Опять выручила? — спросила Настя.

— Ага, — сказал Юрчик, погладив лапку. — Реально думал, что все. Пол-дня в подвале, еще, зараза, холодно, мыши пищат, и никто ничего, глухо, темно, понятно, решил, допрыгался. Нет, грехов особых не набрал, но кто разбираться будет? На лапку одну надежда и была. — Он осекся. — А ты… ты ведь тоже…

— Я тебя на водителя променяла, — сказала Настя. — Он врезался, и я подумала: пусть он, вместо тебя.

— Значит, и ты, — Юрчик притянул ее к себе, поцеловал в лоб. — Спасибо. Спасибо. Эти потом бункер открыли, посмотрели, как я, не наделал ли в штаны, и спрашивают: что надумал? Морды такие… ну, пустые, мертвые. Равнодушные. То есть, что привалить, что выпустить — одна беда. Я, конечно, сначала в несознанку: за что, пацаны? Ну, они уж разъяснили. На пальцах. Чая дай.

— Ой, прости!

Настя сняла закипевший чайник, выставила Юрчику большую кружку.

— Три пакетика, — сказал Юрчик.

— Три?

— И сахару побольше.

— Сколько ложек?

— Я сам.

Настя поставила на стол сахарницу. Юрчик долго возился с пакетиками, потребовал еще один, потом вбухал в кружку пять ложек сахарного песка и, качнув головой, добавил шестую. Чай у него получился темно-коричневый, почти черный, густой. Юрчик отхлебнул и, видимо, остался доволен.

— Ты говорила, торт у тебя там, — кивнул он на холодильник.

— Хочешь? — спросила Настя.

— Давай.

Юрчик был настроен решительно.

Настя мельком взглянула на часы — почти час, без пяти минут. Пока в ванной кувыркались, пока салат… С какой головой она завтра пойдет на работу?

— Вот.

Бисквитно-кремовый монстр, вызволенный из холодильных недр, почему-то показался ей испуганным. Капельки шоколада на пампушках смотрели на Настю с ужасом — меня правда сейчас начнут есть?

— Ого! — Юрчик потер ладони.

Ленточки были споро перерезаны ножом, а прозрачная пластиковая крышка отправилась на подоконник.

— О, он еще и порезан! — обрадовался Юрчик.

— Как это мило с его стороны, — не смогла не добавить Настя.

Юрчик, уже набив рот, затряс пальцем. Проглотил кусок, как удав. Все губы — в креме.

— Погоди. Это же из фильма какого-то!

— «Тот самый Мюнхаузен».

— Точно!

— Как торт?

— Вкусно, — сказал Юрчик, облизывая пальцы.

— А тебя совсем отпустили? — спросила Настя.

— Четверть миллиона принесу — и свободен.

— Сколько?

— Двести пятьдесят тысяч.

Насте показалось, что ей дали поддых. Господи, подумала она с ужасом, где мы найдем столько денег?

— У нас же нет…

Она задохнулась.

Юрчик, ухвативший лоснящимися пальцами второй кусок, пожал плечами.

— Это еще очень по-божески, Настюш. Кроме того, что мы, не наберем такую сумму? Да раз плюнуть. Сто у тебя есть. Сотню я по своим сусекам наскребу. Это уж как пить дать. Остается сколько? Сущая ерунда, пятьдесят тысяч. Кто-нибудь сможет дать тебе в долг с рассрочкой? За полгода мы точно все вернем.

— Мне?

Юрчик, жуя, кивнул.

— Мне никто не даст, — сказал он. — У меня контингент не тот. Или таким процентом обложат, что сразу вешайся. И кредит в банке мне, как ты понимаешь, по статье не светит. Так что на тебя одна надежда. Даже лапка моя здесь нам не поможет. У тебя есть у кого перехватить? Родителей мы в расчет не берем.

— Пятьдесят тысяч?

— Больше точно не понадобится.

— И ты больше…

— Все! — сказал Юрчик. — Нахрен мне такие приключения. Завязываю окончательно.

— Я не знаю, — сказала Настя, садясь. — Я спрошу на работе.

— Надо завтра.

— Завтра?

— К вечеру. А ты думала, чего меня отпустили? Я сказал, что за такой срок найду.

— Господи! — вырвалось у Насти.

— Да чего? Прорвемся, — Юрчик потащил третий кусок. — Ты торт ешь. Вкуснотища, самая настоящая. Давно таких не ел.

— А если я не найду? — спросила Настя.

— Ну, значит, принесу двести тысяч и попрошу дать время до пятницы. Или до следующего понедельника. Там люди прагматичные.

— Ну, да.

Настя нацелилась ложкой на кремовую пампушку и вдруг всхлипнула.

— Ну чего ты, чего? — бросив укушенный кусок, Юрчик взял ее лицо в липкие ладони. — Ничего же пока не случилось.

Настя покивала.

— Я тебя защищу.

Утром они разъехались собирать деньги.

В голове у Насти засела тяжелая, свинцовая боль. Видимо, и нервы, и недосып. Кое-как она добралась до офиса, едва замечая, куда ступает и что происходит вокруг. Хотелось то ли сдохнуть, то ли стошнить. Она не могла ни работать, ни думать, и, наверное, часа два лишь пялилась в пустую страничку текстового редактора на экране монитора. Почувствуй себя зомби, так это называется. Коллеги проплывали мимо, как пятна, а если останавливались, то Настя махала на них рукой. Как ни удивительно, это помогало от них избавиться. Чуть легче стало только к обеденному перерыву. Во всяком случае, она сообразила, кому можно позвонить.

Абонент долго не отвечал, а когда взял трубку, Настя услышала бессвязное бормотание.

— Яна? — спросила она.

В динамике зашипело, потом связь оборвалась. Настя ничего не поняла и сделала повторный звонок.

— Алло? — пьяным голосом сказала трубка.

— Яна, это Настя, — сказала Настя.

— Что, уже доложили? — выдохнула в телефон подруга. — Да! Да! Он меня бросил! Можешь радоваться.

— Кто бросил?

— Солодовский! Он трепло и дерьмо. Знаешь, как он меня назвал?

— Ты уже не в Самаре?

Подруга фыркнула.

— Я никуда не уезжала! Он назвал меня расчетливой сучкой! — выкрикнула она. — Сказал, что хотел трахнуть меня по старой памяти, и все. А я же… я же просто хотела поймать жур… журавля в небе. Разве это плохо?

Боль разлилась под черепом.

— Нет, это нормально, — сказала Настя, с силой вдавив пальцы в висок.

— Я тоже так считаю!

В трубке послышались торопливые, жадные глотки.

— А Артем? — спросила Настя.

— Р-разругалась. Вдр-рызг!

— Почему?

— Потому что Солодовский — урод.

Подруга разрыдалась.

— Яна, Янка, может, все еще наладится, — сказала Настя.

— Ага, жди, — сквозь слезы сказала подруга и отключилась.

Перезванивать второй раз и просить у нее пятьдесят тысяч Настя не решилась. Если Яна разругалась с Артемом, то денег одолжить не сможет никак.

В обед Настя зашла в кафе по соседству с офисом. Там ее, клюющей носом над чашкой капучино, и застал Паша.

— Привет, Серова, — тронул он ее за плечо. — Спишь?

Настя встрепенулась.

— Нет, так, задумалась.

— Это все кофе.

Коллега подсел за столик. На тарелке у него был подогретый, одуряюще пахнущий сэндвич. В бокале желтел фрэш. Видимо, Настя впилась в сэндвич такими голодными глазами, что Паша со вздохом подвинул к ней тарелку.

— Ешь.

— Ты уверен? Я съем.

— Я себе еще закажу.

Он поднялся и скоро принес еще один сэндвич. Настя за это время расправилась со своим на две трети.

— Ого! — сказал Паша.

— Прости, — сказала Настя. — Но на второй я уже не претендую. Ты мне пятьдесят тысяч не одолжишь?

Паша хлопнул белесыми ресницами.

— Ты серьезно?

— Ага, — кивнула Настя.

В ответ Паша слабо улыбнулся.

— По-моему, мы с тобой не в таких близких отношениях.

— Я отдам в течение полугода.

— А можно спросить, зачем они тебе вдруг понадобились?

Вроде бы и не хотела Настя рассказывать про Юрчика, но получилось, что кроме Паши выговориться ей некому. К тому же человек, пожертвовавший свой сэндвич, определенно заслуживал доверия. Правда, про кроличью лапку Насте хватило ума умолчать, потому что следом за дурацкой лапкой пришлось бы объяснять, как она торговалась за жизнь Юрчика с телевизором.

А это тю-тю, сумасшедший дом, а не пятьдесят тысяч.

В сухом остатке: есть Юрчик, Юрчика она любит, несмотря на его темное прошлое, Юрчик влип в неприятности, и с него требуют деньги.

— Хм, — сказал Паша, — а ты в нем уверена?

— В ком? В Юрчике?

— В нем. Сколько вы вместе?

Настя подсчитала в уме.

— Три месяца. Почти.

Паша несколько секунд смотрел на нее, потом опустил глаза к бокалу.

— Знаешь, — произнес он, — мне это кажется разводом на деньги.

— Паш, — вскинулась Настя, которую обвинение обожгло, как хлыстом по спине, — да я бы никогда…

— Не с твоей стороны, — упредил ее Паша, — со стороны твоего Юрчика. Извини, есть такие умельцы. Втираются в доверие к одиноким девушкам, живут с ними какое-то время, пользуясь всеми прелестями совместного проживания, а потом изображают из себя жертву обстоятельств, претерпевшую от друзей, приятелей, соседей или бывших сослуживцев, рассказывают о преследовании бандитов, которые требуют с них деньги за чужие долги. Впечатленные девушки, конечно, собирают им необходимую сумму, с которой они тут же растворяются в неизвестном направлении. Сыр выпал, с ним была плутовка такова. Как у Крылова.

Настя побледнела.

— Юрчик не такой.

— А какой?

— Нормальный!

— И сколько он у тебя просит на самом деле?

— Пятьдесят тысяч. И сам еще добавит сто. К тому же он не иждивенничал, мы и на его деньги жили.

— Ну, прости, — сказал Паша. — Просто уж очень… подозрительная история.

— Я знаю, — сказала Настя. — Только тут либо верить, либо не верить. А я — верю. И вообще, знаешь, зачем закручивать такую интригу ради, в сущности, небольшой суммы?

— Это понятно. Может, еще квартиру обнесет.

— Дурак!

— Прости.

— Так у тебя есть пятьдесят тысяч?

— Двадцать — хоть сейчас. Остальные могу только завтра.

— А сегодня?

Паша достал бумажник из внутреннего кармана пиджака.

— Вот, — он выложил на столик четыре пятитысячные купюры. — Двадцать. За остальными надо к брату, а он только завтра с ночной…

— Спасибо, Паш.

Настя убрала деньги в сумочку.

— А за сэндвич? — спросил Паша.

— Само собой.

Наклонившись, она поцеловала его в щеку.

Юрчик позвонил ближе к вечеру.

— Ну как? — спросил он.

— Пока двадцать, — сказала Настя. — Но я достану остальное.

— Ага. Ну, хоть так.

— А ты?

— Да ниче. Думаю, через часик уже дома буду.

— Но ты собрал?

Юрчик замялся.

— Почти. Но ты не волнуйся, все будет тип-топ. Мне б только человечка одного встретить, который мне должен.

— Ну, хорошо, — торопливо сказала Настя. — Я, наверное, задержусь ненадолго.

— Ага, я понял, — сказал Юрчик. — К восьми будешь?

— К девяти.

В трубке зашумело, словно рядом с Юрчиком медленно прокатил то ли автобус, то ли грузовой автомобиль.

— Ну, несущественно, к восьми, к девяти. Я, может, сам к девяти буду. Ты только там это… кредит ни в каком банке не бери. Прорвемся и без кредита.

— Хорошо, — сказала Настя.

— Ну, пока тогда.

— Пока.

Настя завершила разговор и тут же набрала другой номер. Ей казалось, ни в коем случае нельзя упускать время. Сегодня — двести пятьдесят тысяч. Завтра — триста. А потом скажут: закладывай квартиру, вы и ее уже должны. Известный прием. Приложенный к уху телефон генерировал тоскливые длинные гудки. Один, другой, третий. Пятый. Мама не отвечала. Как некстати! То ли вышла куда-то без мобильника, то ли не слышала его, если стирала или пылесосила.

Под гудки в голове так и вертелись вызванные словами Паши мысли, от которых никак не выходило избавиться. Может, Юрчик действительно все это время лишь изображал любовь? Выследил ее на рынке, убедился, что одинокая. Такие люди, как правило, замечательные психологи, интуитивно знают, как и что делать. Где словом, где напором, где руками под юбкой. По телевизору, честное слово, проскакивало нечто подобное. Кажется, даже с шумной свадьбой. А тут секс и крыша над головой. Деньги… Юрчику, возможно, многого и не надо. Вдруг он вообще живет на две семьи? Погостил, попользовался, пора и честь знать — к жене, к детям. А сколько Настя ни соберет, все будет приятный бонус. Правда, зачем тогда от кредита предупреждать? Не вяжется. Или вяжется? Например, чтобы до последнего сомневалась, что он способен на обман. Чтобы уговаривала: возьми, возьми.

Ту-у-у.

— Алло, дочка?

— Ой, мам, привет, — выдохнула Настя.

— Извини, я с соседкой на лестнице болтала, — сказала мама. — А потом слышу — пиликает. Ну, я, конечно, бегом.

— Ничего. Главное, дозвонилась. Можно я сейчас к вам с папой заеду?

— Конечно. Что-то случилось?

Тень беспокойства проскользнула у мамы в голосе.

— Нет. То есть, да, — сказала Настя. — Вы с папой, я помню, на баню новую откладывали.

— Да. Сто тридцать тысяч уже накопилось.

— Мне тридцать в долг не дадите?

— Так можем и сто, Настюшка.

Настя рассмеялась.

— Нет, мама, мне только тридцать.

— Это Юра что-то сделал? — осторожно спросила мама.

— Там сложно все, — сказала Настя, вздохнув. — Но я в курсе всех его дел. Ты не беспокойся. Мелкие неприятности.

Мама помолчала.

— Тогда, знаешь, — заговорщицки произнесла она, — давай мы не будем подключать к этому делу генерального секретаря. Все равно деньги находятся в полном моем ведении. А ему меньше поводов для беспокойства.

— Конечно, — согласилась Настя.

— Но ты пьешь с нами чай!

— Это без возражений.

Мама в динамике издала одобрительный смешок.

— Тетя Лена как раз принесла мне баночку кизилового варенья. Помнишь, как в детстве ты им объедалась? За уши не оттащить было. В каждом платьице в кармашках хранила свои кизиловые косточки.

— Все, я уже еду, мам.

— Ну так ждем, ждем. Я все приготовлю.

— Спасибо.

Настя отключилась.

Чаепитие вышло скомканным. Папа обрадовался, но почти сразу прилип к телевизору — какое-то обострение опять случилось на Кавказе, в Дагестане произошел терракт, самолет выкатился со взлетной полосы. В общем, ворох тревожных новостей. Как такое пропустить? Единственное, Настя в этих событиях была не виновата. Даже не загадывала. Варенье же оказалось чересчур сладким, и только редкие ягоды на языке давали тонкую, почти позабытую кислинку.

На кухне ничего не изменилось, разве что кафельная плитка на стене у мойки обновила цвет.

— Как вы живете? — спросила мама. — Дружно?

— Д-да, — ответила Настя.

— Я смотрю, ты немного спала с лица.

— Работы много.

— Да-да, — покивала мама. — А мы через недельку уж точно планируем обосноваться на даче. Отец даже новую телевизионную приставку купил. И по прогнозу погоды заморозков уже не обещают.

— И мы как-нибудь подъедем.

— Да, Юра обещал. Он же рыболов?

— Юрчик?

— Он вроде бы говорил, что любитель. Отец все хочет его на Быстрицу сводить. Говорит, поднимет твоего избранника в пять часов утра…

— Ой, не знаю. — Настя торопливо сделала большой глоток и поставила чашку. — Мне, честно, бежать надо.

— Да я уж вижу, — сказала мама. — Сидишь, как на иголках. Тридцать?

— Да.

Мама достала купюры из кармана вязаной кофты и, стиснув их в ладони, посмотрела на дочь.

— Надеюсь, он не из этих.

— Из каких этих? — спросила Настя, похолодев.

Неужели и родители подозревают в Юрчике проходимца?

— Из тех, кто состояния в игровые автоматы просаживает, — сказала мама. — Он же игрок, да? Два дня назад фильм показывали, что это болезнь. Его как раз тогда на дачу к нам надо, Настенька.

— Мам, — улыбнулась Настя, — это никак не связано с игровыми автоматами. Просто… так сложились обстоятельства.

— Но все же он что-то учудил. Если бы вы что-то покупали, ты бы так и сказала.

— Я тебе потом все расскажу.

— А куда ты денешься? Ладно, все, прячь.

Оглядываясь на проем, в котором в любой момент мог появиться отец, мама сунула Насте деньги.

— Даю сорок.

— Мам.

— Отдашь, когда сможешь.

— Спасибо.

Настя протянулась через стол и поцеловала маму в уголок накрашенной губы. Звякнула, задетая блузкой, чашка.

— Сейчас все опрокинешь, — сказала мама.

— Спасибо, мам.

— Беги уже.

— Бегу. Папа, пока.

— Что, уже убегаешь? — подал голос из комнаты отец.

— Дела, — оправдалась Настя из прихожей.

— Молодые, все вам куда-то бежать. Юра пусть позвонит, мне с ним кое-что обсудить нужно. Скажи ему.

— Скажу.

Настя надела туфли и выскочила за дверь.

Юрчик уже был дома. Открыл, едва Настя прижала кнопку дверного звонка. Настороженный, надеющийся, рыжий.

— Ну как? — спросил он, помогая ей скинуть плащик.

— Шестьдесят.

— Ого!

Настя выложила родительские сорок тысяч и прибавила к ним двадцать Пашиных. Всю пачку сунула Юрчику в руки.

— Вот. Пересчитывай.

— Спасибо.

Юрчик прижался к ее губам своими. От него слабо пахло пивом.

— А ты как? — спросила Настя.

— Уже готов. Я тебе там курицу купил, жареную, гриль. Одну ножку съел.

Пересчитав деньги, Юрчик ушел в комнату и вернулся через несколько секунд с прозрачным пакетом на застежке. Внутри краснели и синели купюры.

— Все, полна коробочка.

— Что теперь? — спросила Настя.

— Теперь надо ехать.

Юрчик скользнул мимо нее к вешалке.

— Я могу с тобой, — сказала Настя, поворачиваясь за ним, как флюгер.

— Куда? — Юрчик запаковался в куртку. — Тебе лучше этих людей не видеть. Да и им тебя, знаешь, не хотелось бы показывать.

Он утрамбовал пакет за пазуху, проверил, как он там сидит.

— Когда тебя ждать? — спросила Настя.

— Ждать? — Юрчик повернулся к часам и зажмурил один глаз, видимо, рассчитывая время. — Если все будет хорошо, то где-то к часу ночи, думаю, вернусь. Если вдруг возникнут какие-то проблемы, то, наверное, не раньше следующего вечера. Может, к ночи. Ты только сразу не паникуй, поняла? Убить не убьют, — не совсем уверенно произнес он.

— А если — в полицию? — предложила Настя.

Юрчик ухмыльнулся.

— Они сами — полиция. — Он одернул куртку. — Ну, все.

— Постой! — Настя прижалась к Юрчику, попала губами в челюсть, в ухо, в уколовшую щеку. — Ты лапку взял?

Юрчик хлопнул ладонью по джинсовому карману.

— Всегда со мной.

— Я тоже буду, — сказала Настя. — Ты еще не знаешь, что я могу. Я очень многое могу!

— Все, — отстранился Юрчик, — ты ешь курицу и особо не переживай. Что будет, то будет.

Он вышел за порог.

— Юра! — выдохнула она, но дверь за Юрчиком уже закрылась.

Какое-то время Настя стояла, совершенно не понимая, кто она, где она, потом кинулась к кухонному окну. За перекрестием ветвей она успела разглядеть невысокую, сутулящуюся фигуру прежде, чем та шагнула в темноту из-под фонарного света, и скрестила пальцы.

Хоть бы все было хорошо!

Она вдруг забеспокоилась, все собрал Юрчик со своей стороны или нет. Ведь недостающих было пятьдесят тысяч, а он взял шестьдесят и ни словом не обмолвился, что десять тысяч — лишние. Значит, не поймал должника? Или должник отдал не все? Все-таки не слишком пухлый был пакет.

Усилием воли Настя запретила себе об этом думать. Пусть. Надо надеяться на лучшее. Если не сегодня, так завтра. На столе в кухне она обнаружила завернутую в фольгу курицу и как-то неожиданно, кусочек за кусочком, отщипывая, съела ее почти подчистую. Во-первых, видимо, нервы. Во-вторых, было удивительно вкусно. Или вкусно — это во-первых? Ох, не важно. Телевизор она даже не стала включать. Обойдемся! Все и так будет хорошо. А если не будет, кому-то завтра точно не поздоровится. Вот так.

Спать Настя легла где-то через час. Два раза вставала отмыть жирные от курицы пальцы. Третий раз захотела пить. Юрчика в кровати не хватало ужасно. Некуда было приткнуться. Эх, планида, планида. Только бы не обманул.

Приснилась почему-то стая птиц, летящая в сером небе. Они размеренно махали крыльями, и невидимую Настю несло вместе с ними. Ни земли внизу, ни солнца видно не было. Снились они, видимо, оттого, что Яна упомянула про журавля.

Утро было глупое, дурацкое, рабочее.

Душ, остатки курицы — как быстрый холодный завтрак, тени, ресницы, помада, крем для рук.

Чулки, черная юбка с разрезом, рубашка, кофта.

Юрчика еще нет? Что ж. Пока не повод паниковать, сказала себе Настя. Но стоит крепко задуматься. Взяли деньги и не отпустили? Денег не хватило до нужной суммы? И лапка, получается, не помогла. Но ведь кроме лапки… Она чуть не позвонила на работу и не сказалась больной, чтобы остаться дома в ожидании криминальной хроники и репортажей о происшествиях.

Случится что-нибудь онлайн, а она тут как тут, и перекинет смерть с Юрчика на кого-нибудь еще. Если его изобьют до полусмерти, то и полусмерть. Даже самый незначительный синяк перекинет.

Да! Да, пусть кто-нибудь другой.

Только — опять же — паника это или не паника? Рано, пожалуй, еще Юрчика хоронить.

В офисе, вот удивительно, все спорилось у нее в руках. Находились старые, потерянные было отчеты, суммы бились до копеек, показатели совпадали, контрагенты вовремя делились данными, а голова была светлая и ясная, как никогда.

Не работа — мечта.

— Привет.

— О, Паш, привет, — Настя улыбнулась коллеге, заставшему ее у кофейного автомата.

— Тебе еще деньги нужны? — спросил он.

— Нет, спасибо, тех, что ты дал, хватило.

— Точно?

— Ага.

— Я все же у брата занял.

— Уже не нужно. Спасибо.

Автомат нагудел в пластиковый стаканчик эспрессо.

— А хочешь прикол? — спросил Паша.

Настя взяла стаканчик.

— Давай.

— Ну, это не прикол, на самом деле. Как бы странная история. Ну, знаешь, из разряда казусов. Чего не было-не было, но вот есть.

— Не тяни, — сказала, отхлебнув кофе, Настя.

— Надо же завлечь.

Паша потер нос и тоже выбрал эспрессо. Втиснутая в щель купюра оживила автомат. Настя вздохнула.

— Все, я завлеклась.

— Тогда слушай, — сказал Паша. — У меня есть приятель-патологоанатом, работает в первом городском морге. Туда, в сущности, всех свозят. То есть, со всего города. Во второй морг при пятой больнице, в основном, с области везут. А к нему — городских. И он мне рассказывает: принимаю, значит, погорельца. Ну, труп, то есть. В бытовке калорифер крякнул, рядом краска хранилась, ну и полыхнуло. А мужик там спал. Стекло разбил, пьяный, влез погреться. На треть обгорел, ну и надышался всякой гадостью. Умер уже в больнице. Пытались откачать, но бесполезно. Собственно, отравление продуктами горения, как причина. Осмотр, вскрытие, кровь на исследование, гистология. Все, как положено. Ну, мой приятель и говорит: аллес капут, отравление, никаких сомнений, какой-то там гемоглобин и прочее. Потом, говорит, смотрю, а у него слева, в подреберной, откуда-то порез нарисовался. И достаточно глубокий. По всему — еще прижизненный. Не было, он поклясться готов, что не было, а есть. Словно несчастному кто ножом еще и бок пропорол.

Настя заледенела.

— Ножом?

Она вспомнила порезанную куртку. Это же тогда! Как раз в репортаже снятое очевидцем видео показывали. Она и пожелала. А Юрчик потом пятьдесят тысяч принес. С лапкой своей. Возможно ли, что удар, который по всему должен был Юрчику достаться, она на того самого погорельца перекинула?

— Ну, ножом или другим острым предметом, — сказал Паша, забирая стаканчик из автомата. — В общем, нечто необъяснимое. Рана, конечно, не фатальная. Но откуда? — Он отхлебнул кофе. — Приятель записал потом, что, выбегая из бытовки, мужчина, скорее всего, поранился о скобу или наточенный, тонкий предмет, вроде кромки жестяного листа. Только одежда целая, ага. А на днях, говорит, еще один случай произошел.

— Еще один? — эхом отозвалась Настя.

— Ну, шумная авария, помнишь? На пересечении Юбилейной и Макарова. Молодой придурок на «тойоте камри» залепил в борт «хундаю».

— Да, я видела, — прошептала Настя.

— Придурка пришлось спасателям вырезать.

— Он остался жив?

Паша фыркнул.

— Если это мне патологоанатом рассказывает, откуда парень-то жив будет? Умер, конечно. Там удар очень приличный был. Собственно, с десяток одних переломов, вывихи, ушибы, плечо, голеностоп, пальцы. Ну и бедренная артерия…

— Хватит, — попросила Настя.

— Да, это я не к месту, — согласился Паша. — Но важно, что мой приятель, когда, значит, производил вскрытие, все дотошно отмечал. То есть, рассечения, порезы, повреждения кожи. И только он утром все зафиксировал, вечером — знаешь, что? — находит две совершенно новые, не замеченные раньше гематомы.

— Две?

— Одна, говорит, в правой половине груди, другая — в левом боку. То есть, сообщает он мне, в этот промежуток времени, когда труп был предоставлен сам себе, он неведомо как получил удары в грудь и по почке. Представляешь? Встал, с кем-то поспорил, нарвался на крепкий, кулачный ответ.

— Может, он просто пропустил?

Паша усмехнулся.

— Он мне фотографии показывал. До и после.

Все сходилось. Настя почувствовала, как плывет голова. Это она загадывала, чтобы вместо Юрчика пострадал водитель! А Юрчику как раз досталось от вымогателей, он сам упоминал про удар в грудь.

Значит, работает?

— Ой, прости, — сказал Паша, заметив, как Настя качнулась. Он только сейчас сообразил, что выбрал не подходящую тему для разговора. — Я дурак, да? Про трупы…

— Ничего, — слабо улыбнулась Настя. — Хороший прикол. Я пойду?

Она забрала с собой стаканчик недопитого эспрессо. И, сославшись на головную боль, отпросилась домой со второй половины дня.

Настя сразу решила так: сейчас она ждет хронику или выпуск новостей на местном канале и спасает Юрчика. Ей только нужно какое-нибудь происшествие, авария или убийство. В виски будто молоточками било: работает! Работает! Не лапка, совершенно бесполезная, а она. Тем более, что ее умение, в сущности, никому ущерба не наносит. Повредит ли мертвецу лишняя гематома? Ведь нет.

Она сядет у телевизора, дождется, когда кто-нибудь онлайн вывалится из окна, утонет или, скажем, просто умрет от инфаркта, кто-нибудь известный, о ком обязательно снимут репортаж, и все, что выпадет Юрчику, перенесет на него. Каждый день люди умирают, не может быть, чтобы не показали ничего подходящего. Криминальной хроники — по два выпуска в день гоняют. Телевидение с этого кормится.

— Настя?

Голос заставил Настю вздрогнуть. Она никак не ожидала увидеть у своего подъезда Яну. Затянутая в желтый плащик с полупрозрачной алой косынкой на голове подруга казалась заблудившейся туристкой неотсюда. Тем более, что рядом с Яной, у лавочки, стоял внушительных размеров пластиковый чемодан на колесиках и с длинной телескопической ручкой. Похоже, это были все ее вещи.

Настя выдавила улыбку.

— Привет.

Ах, как появление Яны было не вовремя! Тем более, что подруга сразу обозначила причину неожиданной встречи.

— Настя, мне негде жить, — сказала она.

Ярко накрашенный рот выгнулся жалобной подковкой. Негде жить. Это что же? Это она у нее на квартире придумала задержаться?

— Я не могу, ко мне нельзя, — сказала ошеломленная Настя, — я жду Юрчика.

Яна развела руки.

— Мне не к кому больше. — И, упреждая Настин вопрос о гостинице, добавила: — И денег нет. Ни копейки.

Боже! Как Насте вдруг захотелось влепить ей пощечину! А потом закричать в моргающие, умело подведенные глаза: «Я же тебя предупреждала! Я же говорила, что может быть хуже! И что ты мне ответила?»

И вторую пощечину — бам!

— Насть, я не надолго, — тихо произнесла Яна. — День, два. До недели. Я потом придумаю, что делать.

Настя вздохнула, с трудом подавляя в себе желание наговорить всякого.

— Пошли, чего уж.

Она шагнула к подъездным дверям. За спиной радостно и торопливо застрекотал колесиками чемодан.

— А я только-только хотела тебе звонить, — сказала Яна, протискиваясь в подъезд. — Чтобы ты пораньше отпросилась.

— Я как чувствовала, — сказала Настя.

— Ой, а лифта нет?

— Нет.

— Жалко.

Чемодан разочарованно застучал по ступенькам. Бум-бам, бум-бам. Настя едва не зашипела: «Ты в руки его что ли взять не можешь, курица?», но сдержалась. Бум-бам, бум-бам. Как нарочно. От звука боль прыгнула в виски.

Бум! Настя со злостью выдрала ключи из кармана. Бам. Честное слово, если чемодан еще раз так грохнет, она скинет его вниз. Может быть, вместе с Яной.

Ш-ших.

— Все? Третий этаж? — Яна согнулась у перил.

— Да.

Настя провернула ключ в замке. Подруга устремилась в квартиру первой.

— Ой, умираю, сикать хочу!

Брошенный чемодан перекрыл Насте вход. Она носком туфли сдвинула его в сторону. Он оказался неожиданно легким.

— У тебя что, чемодан пустой? — спросила Настя.

— Шмотки и клатч, — ответила из туалета Яна.

— Тогда зачем таскаться с чемоданом?

— Он один пятнадцать тысяч стоит! Куда я его брошу? Ты что?

— Понятно, — сказала Настя.

Разувшись, она прошла в комнату, по-быстрому собрала одежду, валяющуюся на диване и в кресле, использованную ватную палочку, пакет с семечками, стаканы со столика. В туалете зашумела вода.

— Настюш, — выглянула из коридора Яна, — можно мне душ принять? А то я уже второй день с грязной головой.

— Принимай, — сказала Настя, заталкивая белье в шкаф.

— А полотенце какое можно взять?

— Там белое с синей полосой висит.

— Спасибо.

Подруга скрылась. Дверь щелкнула. Все, занято надолго, не пробьешься. Да, вздохнула Настя, складывая в мойку стаканы, Янке палец в рот не клади, откусит. С минуту она смотрела в холодильник, размышляя, что готовить на вечер. От курицы осталось совсем чуть-чуть, торт Юрчик, видимо, доел вчера. Вдвоем они вполне обошлись бы салатом и бутербродами с сыром. Но стоило держать в голове и Юрчика, а ему, пожалуй, когда вернется, необходимо будет что-то посущественней.

Ах! Настя сорвалась с места. Разве это важно? Телевизор! Новости! Юрчик!

Минут пять она металась в поисках пульта. Помнила, что он был где-то в комнате, но совершенно не представляла, куда только что его засунула. На подлокотниках его не было, за диванными подушками не было, на столике, в тумбочке за стеклом, под газетой, на полу — не было нигде.

Рванула на кухню, мимолетно уловив, как шипит в ванной вода. Здравствуйте! Пульт вполне себе невинно лежал около хлебницы. Вспомнила, что прихватила его вместе со стаканами. Дурочка? Дурочка. Давай-ка обратно.

Вода все так же безостановочно шипела за дверью ванной комнаты. Уже у дивана, включая телевизор с пульта, Настя услышала то ли всхлип, то ли горловой звук. Повернула голову, но звук не повторился. На экране тем временем возникла местная студия, в интерьерах которой обживали кресла два вполне упитанных человека, разговор шел о ЖКХ.

— А скажите, есть ли какое-то средство борьбы с самоуправством управляющих компаний, которые, как мы знаем, нередко не только завышают тарифы для жильцов, но и начисляют им суммы за «левые», не имеющие непосредственного отношения к обслуживанию дома услуги? — спрашивал один.

— Конечно, есть, — энергично кивал другой, — во-первых, управляющая компания ежегодно обязана отчитываться перед жильцами. Обязана предоставить им все цифры. И объяснить, почему та или иная цифра…

Господи! Что она слушает! Настя убавила звук.

— Яна!

Она подошла к ванной комнате. Не было никаких сомнений — в шелестящем шуме воды то и дело проскальзывают тихие, сдерживаемые рыдания.

— Янка!

Настя повернула дверную ручку. Заперто не было. Одежда лежала на полу. Съежившаяся, голая подруга сидела на дне ванны и ревела, пряча лицо в ладонях. Сдвинутая душевая головка била холодными струйками в стену.

— Яна.

Настя подхватила подругу под мышки, вытаскивая ее из ванны. Яна не сопротивлялась, Яна повисла на ней, содрогаясь всем телом.

— Настя-а! Я такая ду-ура!

— Тише, тише.

— Все бро… ты одна не брос…

Рыдая, Яна глотала слова. По щекам ее плыла тушь. Волосы слиплись.

— Давай-ка мы в комнату, — сказала ей Настя.

— А за-ачем?

Яна, вскинув голову, посмотрела на нее отчаянными глазами.

— Потому что я не хочу здесь мокнуть, — сказала Настя.

— Я Темку предала, — выдохнула Яна.

— Если любит, простит.

Кое-как завернув ревущую подругу в полотенце, Настя увлекла ее в комнату и посадила на диван перед телевизором.

— Сиди. Сейчас чаю налью.

— Спа… спасибо тебе, Нас…

Яна, дрожа, щелкнула зубами.

— Так вот и простудиться недолго, — крикнула Настя уже из кухни.

Вспыхнула синим огнем газовая конфорка. Стукнул чайник. Может, водки с перцем смешать для профилактики?

— Ну и п-пусть!

Яна всхлипнула. Настя вернулась к ней с медом в хрустальной розетке.

— Сейчас вскипит чайник…

— Я не люблю мед, — Яна наклонилась вперед, обхватив себя руками. — Вообще ничего не хочу. Умереть хочу.

Настя села рядом.

— Знаешь, как я выкарабкалась, когда мне было совсем плохо? — спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила: — Я как-то сама к этому пришла. Помнишь, я неделю на звонки не отвечала?

Яна кивнула.

— Отпуск?

— Ага, отпуск! Это я тебе так сказала. А на самом деле лежала здесь, в квартире, и смотрела в потолок. Ничего есть не могла, килограмма три скинула. Тоже хотела сдохнуть. Ревела, жалела себя, мысленно придурка этого раз двести казнила. Как в «Алисе в стране чудес». Отрубить ему голову!

— Надо было — яйца, — сказала Яна.

— Ну, это тоже. А потом, на пятый или шестой день, знаешь, я как-то подумала: разве мне плохо? Нет, понятно, плохо, но есть гораздо больше людей, которым сейчас намного хуже, чем мне. У кого-то умирает ребенок, кто-то умирает сам, кому-то негде жить, кто-то попросту глубоко несчастен, ограблен, избит, убит. Дети в Африке, как скелетики…

Яна фыркнула.

— Дети Африки…

Настя приобняла ее.

— Я серьезно, Ян. Они там есть, в Африке. И как бы с высоты тех проблем я посмотрела на свою беду. Она оказалась такой крохотной, такой мелкой, такой пустой. Ты жива? — спросила я себя. Жива. У тебя есть руки, ноги и голова? Есть. Крыша над головой, родители? Да. Тогда тебе дано больше, чем многим на этом свете. И ты еще ревешь?

Ну, случился в твоей жизни некий Бесемеев. Ты можешь это изменить? Нет. Ты уже прожила это, так и оставь это в прошлом. Если не можешь изменить, просто запомни на будущее. Если можешь и хочешь, не реви, а действуй. И, знаешь, поняв это, я выкинула придурка из головы. Где он? Что он? Меня это совершенно не волнует и не беспокоит. Разошлись, как в море корабли.

— А мне что делать? — спросила Яна.

— Погоди.

Настя сходила на кухню, заварила зеленый чай в чашках, принесла их в комнату. Затем пришла очередь бутербродов с сыром.

— Я думаю, тебе надо определиться, — сказала Настя, поставив блюдце перед подругой.

— С чем? — невесело спросила Яна.

— С тем, оставишь ты это в прошлом, или попытаешься исправить сделанное.

Подруга перевернула ногтем сырный ломтик на бутерброде.

— Как исправить? В прошлое не вернешься, слова и дурь обратно в голову не затолкаешь. Артем меня на порог…

Говорила она все тише и тише.

— Ну-ка! — Настя чуть не грохнула кулаком по столу. — Бери хлеб.

— Что?

— Хлеб бери! — повысила голос Настя.

Яна поймала бутерброд в пальцы.

— Теперь сверху — ложку меда.

— Настя…

— Клади!

Меда было прихвачено — на кончике ложки, но Яна послушно размазала его по сыру.

— Теперь кусай.

— И что?

— Кусай.

Яна откусила от бутерброда.

— Жуй, — сказала Настя.

Яна со вздохом задвигала челюстями.

— И пей, — Настя подвинула к подруге чашку.

— Но ведь об этом должны думать сами жильцы, — проклюнулся вдруг голос из телевизора. — У них есть это право! А когда они, простите меня, начинают кричать, что их обманули, мне хочется посмотреть им в глаза…

Настя с пульта выключила звук.

— Ну, как? — спросила она подругу.

Та шмыгнула носом.

— Ты про вкус?

— Я про то, что когда ты начинаешь что-то делать, слезы кончаются сами собой.

Яна обмахнула мокрую щеку тыльной стороной ладони.

— И что? Думаешь, стоит позвонить Теме? — она с надеждой посмотрела на Настю. — Ну, если действовать. Если я хочу оставить Солодовского… — последовал судорожный вздох. — Глубоко в прошлом.

— Это зависит только от тебя, — сказала Настя.

— Я столько всего…

Яна замолчала, губа у нее задрожала, глаза вновь заволокло влагой.

— Ну-ка, хлеб, мед! — прикрикнула Настя.

— Я так растолстею.

Подруга затолкала в рот остатки бутерброда.

— Ты посмотри в себя, — мягко сказала Настя, — спроси себя, сможешь ли ты с Артемом… сможет ли он с тобой…

Яна зажмурилась.

— Я не знаю.

Настя и предположить не могла, что ей придется тормошить, убеждать и поднимать настроение всегда уверенной, быстрой, целеустремленной и бойкой на язык подруге. Может, вот он, поворот судьбы?

— Яна, — сказала Настя и замолчала.

Экран телевизора попал в поле зрения, и взгляд прикипел к картинке. Там, за белым забором и высокими крапчатыми березами, стоял приземистый особняк в два этажа с надстроенной мансардой, и над крышей его выхлестывали языки пламени.

— Настя?

— Тише. Смотри.

Настя кивнула на телевизор.

— Ой, это что? — спросила Яна.

— Не знаю, горит где-то.

— Похоже, где-то на окраине.

— Может быть.

В животе у Насти стало тепло. Вот и то, подумалось, о чем она просила для Юрчика. Пальцы сами включили звук.

— …мы находимся поблизости от дома отдыха в Сиберово, — прорезался голос репортера, — дальше нас не пускают…

На экране мелькнули несколько приткнувшихся к забору пожарных машин. Около них суетились пожарные в брезентовых робах, разматывали рукава шлангов. Створки массивных въездных ворот были выломаны с «мясом», правда, площадка перед зданием не могла похвастаться размерами и позволила загнать ближе всего один автомобиль. В стороне ломиком вскрывали канализационный люк.

— Сейчас мы попробуем пробраться во двор, — сказал репортер, — мы ведем передачу онлайн и заранее просим…

Картинка дернулась, застыла, сменилась диктором в студии.

— К сожалению, связь прервалась. Напомним, что наши коллеги Сергей Шадурский и Олег Мараков сейчас находится в Сиберово, где горит недавно открывшийся после капитального ремонта дом семейного отдыха «Лукоморье». Весь персонал и большинство отдыхающих были экстренно эвакуированы из здания, но, как нам стало известно, в мансардных номерах, отрезанные огнем, находятся еще несколько человек.

Настя поймала себя на том, напряглась до того, что заболела шея. Яна же — вся там — смотрела, приоткрыв рот.

— А люди, люди где? — спросила она.

— В мансарде, — сказала Настя.

— Так лестницы нужны!

— У пожарных должен быть подъемник.

Репортаж продолжился без предупреждения. Студия пропала, и в телевизоре вновь возник дымный день.

— Мы нашли брешь в заборе, — сказал репортер в камеру, — и сейчас стоим вместе с эвакуированными людьми метрах в тридцати от здания, в глубине парковой зоны. — Он повернулся, едва не чиркнув по объективу ежиком волос и сунул микрофон какой-то стоящей рядом полной женщине в халате. — Вы можете нам сказать, что послужило причиной возгорания?

— Нет-нет, — замахала руками женщина, отворачиваясь от камеры. — Я ничего не знаю. Отстаньте от меня!

Она пошла за березы.

— А вы?

Микрофон поплыл в другую сторону, окончив свое движение перед лицом мужчины, щека которого наспех была заклеена пластырем. Уголок пластыря смялся и загнулся.

— Так чего? — шевельнул бровями мужчина. — Говорят, проводка. Свет сразу вырубило. А кроме проводки — разве в номере кто что поджег.

Рядом вдруг раздались крики.

Оператор сноровисто поймал в объектив руки, указывающие на крышу дома отдыха, а потом и саму крышу.

— Кажется, мы видим, как люди выбираются на узкую террасу, — мгновенно сориентировался репортер.

Он возник с краю кадра и, сбив кепку с загорелого лба, попытался из-под ладони разглядеть происходящее за клубами захлестывающего дыма.

— Олег, можешь взять крупнее?

— Беру.

Дом отдыха укрупнился, раздался вширь. И Настя, и Яна увидели хлипкое ограждение из прутьев и площадку на крыше, увидели, как из близких дверей вместе с дымом появляется крупная, темноволосая женщина с зеленым покрывалом на плечах, как она подталкивает вперед кашляющих, испуганных детей, мальчика и девочку лет шести-восьми. За женщиной на террасу вывалился худой мужчина в одних шортах, а следом за ним, сгибаясь и вслепую водя рукой, выбрался старик — в костюме, в очках, с платком, прижатым к лицу.

Пятеро.

— Да где пожарные-то? — спросила Яна.

— Ты же видела, — сказала Настя.

— А они что, слепые?

— Может, не глядят в ту сторону.

Изображение тем временем сдвинулось, оператор повел камеру вправо, решив, видимо, показать, насколько близко к людям подобрался огонь. Почти вся мансарда и этаж ниже уже пылали. Звонко лопались стекла.

— Да что ж они! — крикнула Яна.

Словно услышав ее, в крышу ударили струи воды из брандспойтов. Скрещиваясь, они били в окна, прибивая кипящий внутри здания огонь. Два пожарных пробежали к тому месту, где мужчина с террасы махал пледом, перехватив его у женщины. Дети, съежившись, сидели в самом безопасном, самом дальнем уголке.

— Смотри! Их заметили! — воскликнула Яна.

Об этом же заговорил репортер.

— Мы видим, что людей, оказавшихся на крыше «Лукоморья» и отсеченных огнем от выхода, наконец обнаружили пожарные. Возможно, сейчас решается, с помощью каких средств и техники их спасать.

— Вы спасите их, спасите! — сжимала кулачки подруга.

— Яна, — сказала Настя.

— Что?

— Яна, — Настя дождалась, когда подруга повернет лицо, — а если б тебе сказали, что для того, чтоб вы с Темой помирились, один из этих людей на крыше должен умереть?

Яна моргнула. Губы ее разошлись в неуверенной усмешке.

— Настя, ты что?

В глазах читалось невысказанное: «Ты с ума сошла?». Настя мотнула головой.

— Нет, не в том смысле. Допустим, что кто-то из них обязательно умрет, не по твоей вине, ну, по сложившимся обстоятельствам, ты бы скинула груз своей ошибки на него?

— Нет, так-то…

Яна посмотрела в телевизор. Оператор там, как нарочно, взял ожидающих спасения на крыше крупно. Мальчик и девочка. Женщина, уже пожилая, явно к пятидесяти, или даже за пятьдесят. Мужчина-дистрофик лет тридцати. Старик, одевшийся как на мероприятие. Огонь был уже рядом, метрах в пяти, в двери, ведущие на террасу, заглядывали несмелые язычки. Летела копоть. Дым был черный и белый.

— А почему кто-то должен умереть? — спросила Яна.

— Ну, как… — Настя пожала плечами. — Судьба такая, планида.

— Но я на это не влияю?

— Нет. Ты просто как бы… ну, всю свою боль, разочарование, злость Артема на тебя, даришь мертвому.

— Ничего себе подарок!

— Ну, такой вот.

— То есть, человек так и так умрет?

— Да, а у тебя есть возможность начать все с мужем заново. Продолжить, как будто ничего не было.

— Странные условия, — сказала Яна.

Она снова посмотрела на экран телевизора. Как бы не проливали крышу, огонь не унимался и пожирал все новые и новые метры.

— Вы смотрите прямой репортаж из загоревшегося около двух часов назад дома отдыха «Лукоморье», — включился репортер. — Я — Сергей Шадурский. Вместе с вами я сейчас наблюдаю, как пожар, распространяясь, занимает левую часть здания, и пожарные никак не могут его локализовать. На крыше вы видите пять человек, которые не смогли вовремя эвакуироваться. Оператор Олег Мараков дает картинку в реальном времени. Что нас ждет, трагедия или счастливое спасение, мы с вами узнаем в ближайшие полчаса. Если смогут, пожарные растянут батут.

Мансарда чернела и обугливалась. Стоял жуткий треск. Со второго этажа из окон ползли вверх по штукатурке полосы копоти. Женщина с детьми на террасе укрылась пледом. Мужчина смотрел вниз, словно искал место, куда спрыгнуть. Дым изредка накрывал их горячими, шальными клубами.

— А почему так? — спросила Яна.

— Что? — отвлеклась от экрана Настя.

— Я не хочу, чтобы кто-то из них умирал. Почему кто-то должен умереть? Пусть всех спасут. Я за то, чтобы все они остались живы.

— А Артем? Антошка? Ты готова…

Подруга повела плечами.

— Знаешь, ценой чьей-то смерти покупать себе счастье…

— Ты все не так поняла! — разозлилась Настя. — Смерть произойдет в любом случае, таковы правила.

— Откуда ты знаешь, какие правила?

— Ну…

Настя умолкла. Правил она, действительно, не знала. Да и были ли правила? В сущности, она ведь их просто придумала. Сама.

Они обе вздрогнули, когда в прихожей грянул дверной звонок.

Юрчик!

— Сиди! — сказала Настя подруге. — Это Юрчик.

Она выскочила в прихожую, подвинула чемодан, чтобы уж совсем не мешал, повернула защелку и толкнула дверь.

— Привет.

На пороге стоял не Юрчик, на пороге стоял Артем.

— При… — у Насти перехватило горло. — А ты как здесь?

Муж Яны, высокий, губастый, с тяжелым взглядом, навалился плечом на косяк.

— Моя у тебя?

Настя сначала хотела соврать, мотнуть головой, но шею заклинило.

— А к-как…

— У нее что, подруг много? — позволил себе на мгновение скривиться Артем. — Давай, пусть одевается, я жду.

— К-куда ты ее?

— Не бойся, не в лес. Домой поедем. Разбираться.

— А…

— Я в машине.

Артем развернулся и стал спускаться по лестнице. С секунду маячил лысеющий затылок.

— Сейчас, — уже пустоте пролета кивнула Настя.

Захлопнув дверь, она на ватных ногах вернулась в комнату. Юрчика, значит, без чьей-то смерти не вытащить. Рассуждать о том, что никто не должен умереть, легко, когда твоему любимому человеку ничего не грозит. А прижмет, вприпрыжку побежишь просить, чтобы кого-то вместо него толкнуло, стукнуло, убило.

— Кто там? Твой? — спросила Яна.

— Твой, — опустилась на диван Настя. — Ждет в машине.

— Темка?

— Он.

— Ой! — подруга подскочила и бросилась в ванную. — Он точно ждет?

Хлопнула дверь. Потом раскрылась снова.

— Настя, я твоим феном голову подсушу?

Ответа Яне, впрочем, не требовалось. И пожар забылся. И люди на мансарде. А кулачки за людей зажимала, зло подумалось Насте под загудевший фен. И возмущалась, как можно, чтобы кто-то умер.

А вот уже и все равно.

В телевизоре пожарные в два шланга проливали террасу, отсекая огонь от людей. Одна лестница, оказавшаяся короткой, стояла, прислоненная к стене. Визуально ей не хватало метра до площадки. Вторую, в три длинных секции, лестницу только-только пытались установить. Пожарная машина задом накатывала на поребрики и газоны, в грязь замешивая посаженные цветы.

— Настя, я пойду?

Яна, уже одетая, возбужденная, держа чемодан на весу, встала на пороге. Плащик, косынка, дурацкая улыбка.

— Конечно, — сказала Настя.

— Видишь, как получилось. Но ты была права насчет того, что это не судьба, а возможность выбора. У Темы, наверное, тоже был сложный выбор.

— Ты не радуйся раньше времени.

— А, побьет так побьет, — легкомысленно ответила подруга. — Значит, заслужила.

— Позвони потом, — сказала Настя.

— Обязательно.

Хлопнула теперь уже входная дверь.

Настя, еще полчаса назад размышлявшая, как бы выпроводить Яну из квартиры, неожиданно почувствовала себя одиноко. Хоть выбегай и уговаривай вернуться. Хватайся за чемодан: не пущу! Глупо, глупо. Страшно. Опустевшая квартира сдвинула стены. А Юрчика нет как нет. Что делать?

С минуту Настя сидела в странном оцепенении, потом вышла в прихожую и закрыла дверь на замок, в ванной докрутила кран, чтобы душевая головка не раздражала нудным капанием, на кухне поставила в микроволновую печь курицу на разморозку.

Так, решила она, забираясь на диван с ногами, если Юрчик — аферист, ему же будет хуже. Никакая лапка не поможет. Если обманывал, даже когда любил, она… она испробует на нем свои способности. Почему нет? Перекинет с мертвеца какую-нибудь заразу на живого Юрчика. Вдруг получится? Вот он запоет! До денег ли будет, так изобретательно с нее собранных?

Но это потом, позже, оборвала себя Настя. Не может быть, чтобы Юрчик задумал такое. Да и слишком сложно. Сначала принести пятьдесят тысяч, чтобы потом забрать сто? Почему б не убедить ее квартиру переписать?

Она обмерла.

А что, если его сейчас бьют? Метелят ногами со злости, что он не собрал нужную сумму? Он потому и шестьдесят тысяч взял, что их все равно не хватало. Залитое кровью лицо Юрчика на мгновение вспыхнуло у Насти в мозгу. Господи, что ж она сидит-то, идиотка! Спасать надо Юрчика!

Не замечая дрожи в пальцах, она прибавила звук и жадно уставилась на телевизионное изображение.

— Мы все еще с вами, дорогие телезрители, — бодро отрапортовал репортер, словно только и ждал Настиного внимания. — Это прямой эфир. Я — Сергей Шадурский. Мой оператор — Олег Мараков. Вот-вот, с минуты на минуту, как нас заверили, стартует операция по спасению оказавшихся на крыше людей. Спецтехника с подъемником на подходе. Кроме того, как вы видите, пожарным удалось пролить и крышу, и нижний этаж.

Камера показала пелену густого серого дыма, текущего поверх мансарды. Люди съежились на краю террасы. Зеленый плед был в подпалинах. Настя заметила, что одна из секций ограждения крыши отсутствует, видимо, провалилась вниз. Правая сторона здания ощутимо просела. Огонь вяло лез в окна.

Нет, поняла Настя, так все останутся живы. Даже старик в костюме. Но он-то как раз может и умереть. Ну-ка, гуще!

Она взмахнула руками, и огонь в телевизоре, словно уловив передаваемую энергию, вдруг выхлестнул в небо.

Ух! Внутри здания будто рванул баллон с газом. Рыжий огненный сгусток прорвался сквозь крышу. Поднялся крик, волной жара дохнуло с экрана, и струи воды из брандспойтов тут же скрестились над пламенем, дробя его, уменьшая, заставляя искать лазейки в брызгающем в стороны пару.

— Это для Юрчика, — прошептала Настя.

И потянула ладони вверх. Еще! Еще! Огонь повиновался этим жестам. Он прорывался через заслон воды, напирал на террасу, вопреки усилиям пожарных. Его влекло к людям, как любопытного, плотоядного зверя.

— Борьба с огнем еще не окончена, — тараторил репортер, — он словно получил подпитку, и мы с вами только что наблюдали, если можно так выразиться, впечатляющий камбэк. Студия, вы на связи?

— Да, — пришел ответ. — Вы в прямом эфире.

Оператор тем временем взял дом отдыха общим планом. Здание было похоже на получивший пробоину корабль, чудом держащийся на плаву. У двух берез, оказавшихся поблизости, от жара золотилась, обугливалась листва.

Вторая лестница наконец была установлена, и один из пожарных полез наверх. Снова разматывались шланги, подъехал кто-то на джипе, вокруг него собралась толпа. С кровли сорвался оцинкованный, черный от копоти лист.

— Не волнуйся, Юрчик, — проговорила Настя, — я все сделаю. Я же обещала.

Она качнула пальцами, и огонь в телевизоре послушно пополз по террасе.

Настя не думала, как так получается. Это было в порядке вещей, что пожар подчиняется ее желаниям. В конце концов, она лишь хочет спасти любимого человека. А любовь бывает способна на чудеса.

Ей вдруг подумалось, что это правильно, когда кому-то случается обрести удивительные способности. Они же даются не просто так, они обычно появляются как ответ на боль, на отчаяние, на яростный порыв. А Насте многого и не надо. Согнувшегося, угоревшего старика на крыше ей достаточно. У старика тоже может быть судьба.

Пожарный на лестнице добрался до последних ступенек и подхватил девочку, прижал к себе.

— Да, правильно, — кивнула ему Настя, — сначала — детей.

Часть мансарды провалилась под ее жестами. Пожарный, медленно спускаясь, укрыл девочку от шального языка пламени. Второй ждал у основания лестницы, готовясь принять ребенка. Рядом уже стояла «скорая».

— Итак, первый спасенный! — завопил репортер.

Пожарный, передав девочку своему коллеге, которая тут же вцепилась в него клещом, снова полез наверх.

— Да-да, — прошептала Настя, — пусть все спасутся, кроме старика.

Девочку унесли к «скорой». Оператор показал ее мельком, укутанную в одеяло, вытянувшую указательный пальчик к людям, оставшимся на крыше.

Вода боролась с огнем. Пламя то карабкалось диверсантом, то лезло нахрапом, жадно обгладывая дерево, металл и пластик. Весь асфальт был в лужах, в осколках стекла и в головешках.

Несколько пожарных попробовали растянуть брезент, но дом плюнул в них комом горящих тряпок.

— Это судьба! — крикнула в телевизор Настя.

В глазах у нее катался по полу Юрчик, его били сапогами, рыжеволосую, скорчившуюся тень бросало от одних равнодушных ног к другим, ухмыляющиеся силуэты нависали, трясли, требовали денег, обещали убить, размазать, раскрошить. Юрчик стонал, Юрчик неловко закрывался, шлепая разбитыми губами, Юрчик тискал в руке кроличью лапку, которая ничем не могла помочь. Всю его боль, все его ссадины, синяки, переломы, травмы внутренних органов Настя пропускала через себя. Потерпи, Юрчик! Держись! Я сейчас! Я только устрою пожар погуще.

Я добьюсь, чтобы хотя бы один…

Она осеклась. Нет. Нет! Она ни в коем случае не станет причиной, она просто… Как бы подтолкнет в нужную сторону. Глупо, ах, глупо думать, будто огонь подчиняется кому-то, сидящему по эту сторону экрана. Проспитесь! Вы в это верите? Тогда проспитесь еще раз! Она — не королева пожарищ. Ей важно только спасти Юрчика. А уж что там заворачивается в голове, какие крендельки, что чудится, с этим — к специалистам по профилю.

Пожарный тем временем принял из рук женщины мальчишку, поставил на ступеньки, закрыв собой, и показал оставшимся спускаться за ним по очереди. Остатки мансарды пролили, сбив пламя. Мальчик, спускаясь с пожарным, храбро перебирал руками и ногами.

— А вот и мальчик! — крикнул репортер.

Пора, подумала Настя, когда, трясясь всем телом, на лестницу забралась женщина. Руки ее взлетели птицами. Ну же! Отзываясь, вздыбилась, вскрылась крыша, и жаркий огненный язык, ввернувшись в прореху, лизнул террасу. Тонкий крик, казалось, просверлил комнату. Крик заглушили треск и гудение пламени. Оператор с камерой находились слишком далеко, чтобы уловить эти звуки, но Настя их несомненно слышала! Старик лег на площадку. Рука его свесилась. Мужчина сбросил вниз загоревшийся плед. Волосы его дымились, а голое тело и шорты испятнала копоть. Женщина на лестнице промахнулась полной ногой мимо ступеньки и едва не упала, судорожно взмахнув руками. Двое пожарных ринулись ее страховать. Остервенело работали насосы, и вода прибивала огонь книзу, пенными потоками срываясь с крыши.

С некоторым удивлением Настя заметила, что пожарные ставят вторую лестницу.

— Зачем? — возмутилась она. — Это нечестно!

По второй лестнице тут же стал спускаться мужчина в шортах. Женщину между тем приняли на земле, и она побрела, пошатываясь, в компании медсестры за ограду, мимо микроавтобуса «скорой» и пожарных машин. За стариком полез пожарник.

— Куда?

Настя притопнула ногой. Ее заколотило, затрясло от неожиданной злости. Где-то корчился, погибал Юрчик, обессиленно переворачивался на спину и безучастно сносил удары. А здесь поставили вторую лестницу!

Настя вскочила.

— Старик должен умереть!

Слова оглушили, зазвенели в ушах. Должен. Должен. Должен! Настя кинулась в ванную, чуть ли не в слепую повернула кран, подставила голову под рванувшую холодную струю.

Господи, что я делаю?

Я убиваю.

Настя вздрогнула от такой простой и жуткой мысли. Ради Юрчика я готова убить. Неужели я такая тварь?

Вода била в затылок, в шею, пузырилась, шипела, мочила блузку. Нет, так глупую голову никогда не отделить от тела. Но стоит ли использовать нечто более радикальное? Настя закрыла кран. Вода, стекая с волос, сначала звонко капала на бортик ванны, потом беззвучно — на коврик под ногами. Шипело в ушах эхо, будто на ненастроенном канале. Из зеркала смотрела на нее женщина с вытаращенными глазами и приоткрытым ртом, мокрая курица, прядь волос косой чертой протянулась от виска к крылу носа.

Мешком по темечку огретая.

— Что смотришь? — спросила она ее. — Убийцы никогда не видела?

Женщина отвернулась.

В телевизоре с крыши в каком-то чехле по двум лестницам стаскивали старика. Он вяло шевелил руками. Был, во всяком случае, жив. Огонь без присмотра притих, густой белесый дым плыл над зданием.

— Юрчик, прости! Я не могу! — простонала Настя.

Ее вдруг заколотило, будто в какой дробилке или в барабане, руки, ноги, голова затряслись, не останавливаясь. Стены прыгали. Вместе со стенами прыгал потолок. Ты — убийца! Дура! Гадина!

Десять старичков — р-рубль!

Юрчик, прости! Слезы брызнули из глаз. Что-то остро провернулось в груди, защемило. Я не могу. Мне страшно. Янка не захотела, и — смотри — к ней сразу муж пришел. Может и ты — сразу? Старичок-то живой. Не смогла на тебя разменять. Но вдруг это и есть — судьбоносное решение? Ты только вернись. Пожалуйста. Я же пропаду без тебя. Или нет, не возвращайся. Просто живи. Даже если обманул, ничего. Живи со своей лапкой. Или с кем там еще? С другой семьей.

Настя забралась на диван, который так и норовил вывернуться из-под ее коленей. В горле кипело отчаяние.

— Юрчик! — провыла Настя, в какой-то сумасшедшей надежде ожидая отклика.

Это же все не по-настоящему! Огонь подчиняется рукам! Порез вдруг возникает на мертвеце! Гематомы ниоткуда! Самим-то не смешно? Она просто хотела спасти любимого человека, и все. И все! Остальное — дурацкие совпадения. Игра разума. Самообман. Только, чтобы он возвращался. Только, чтобы был жив.

Ну, глупый он! Влипает во всякое. Судьба, понимаете? И моя судьба тоже.

Содрогаясь, Настя легла, пульт оказался под животом, и попытка его вытащить привела к тому, что телевизор от неосторожного движения погас, выключился. Радостные причитания репортера оборвались на полуслове.

— Наконец-то мы можем ска…

Ну и ладно, ладно. Настя, повернувшись, сбросила пульт на пол. Всех пожалела, никого не убила. Все довольны?

— Юрчик, — выдохнула она.

Ох, впору спиритический сеанс устраивать. Приди, явись, отзовись. Где-то под веками, в темноте, рыжеволосая фигура, повернув голову, смотрела в мир неподвижным глазом. Как с этим жить?

Стало холодно. Диван раскачивался, как лодка. Настя лежала неподвижно. В ее голове, несмотря на круговерть вокруг, где комната заворачивала стены, и волнами ходил пол, тихо-тихо бродили мысли. Ей казалось, что она больна и тоже, как Юрчик, вот-вот умрет. Ведь больше жить незачем. Больше… Господи!

Настя села.

Комнате словно дали пинка, и она, взбрыкнув, вернулась в прежнее состояние. Не плывет, не скачет, не теряет предметы мебели.

— Господи! — прошептала Настя. — У Юрчика же есть я.

Если она могла переносить синяки и порезы на других людей, то сможет, наверное, и на себя. Ах, голова садовая! Что бы раньше так? Дурочка же. Надо только сосредоточиться. Надо почувствовать связь.

Настя задержала дыхание. За окном потемнело, тени проступили в углах комнаты. Куда-то в горло, выше, отдавался стук сердца. Вот будет здорово, подумала она, если Юрчик вернется, целый, с чудесно пропавшими следами избиения, а она здесь — еле живая, побывавшая в роли тренировочной «груши».

Впрочем, стоит ли жалеть?

Настя выдохнула, вдохнула. Закрыла глаза. От Юрчика — ко мне. Ко мне. Пусть я. Это моя планида. Теперь-то точно.

Под веками рисовались точки и пятна. Зеленоватые. Фиолетовые. Они пугливо пытались выплыть за границы темноты. Потом кольнуло палец на левой руке. Что-то хрустнуло в спине и словно огнем прижгло под правой грудью.

Ох, Юрчик…

В голове вдруг там, где ухо, где тонкая кость виска, рвануло искристой, слепящей болью. Настя вскрикнула, закусила губу. Левое плечо занемело, по левой же щиколотке будто прошлись грубой наждачной бумагой, по ощущению одним длинным движением сдирая кожу до мяса. Из носа брызнула кровь.

Настя прижала ладонь к губам. Горячее, шустрое, потекло сквозь пальцы, оставляя соленый след на языке.

Юрчик!

Дыхание перехватило, и она захрипела, все дальше и дальше отклоняясь на спинку. Казалось, кто-то вздумал играть на ее горле, как на музыкальном инструменте, перебирая доступные лады. Музыкант, впрочем, попался никчемный. Настя выдыхала звуки, в которых не было ни мелодии, ни смысла — стоны, сипы, свист. Затем удар в челюсть свалил ее.

— Юр…

Настя выплюнула тягучую слюну на подушку. Потом болью взорвался правый бок, и она отключилась.

Жива.

Очнулась Настя глубоким вечером. Рывком. Долго смотрела в комнатную тьму, из которой смутно проступали стены, квадрат окна, пошевелилась, ожидая боли. Жива. А боли не было. Тогда она села, спустила ноги. Тело было удивительно послушным. Нигде не саднило, не кололо, не пульсировало. Настя потрогала челюсть — целая. Губы тоже. Опасливо коснулась носа — обычный, прямой, не сломанный.

Но как же?

Она включила свет, заголила бедра, руки, расстегнула блузку и не обнаружила на себе ни крови, ни ссадин, ни следов от ударов. Только на шее заметила покраснение, похожее на отпечаток пальца. Да на левой руке у локтя нашла пятнышко синяка.

— Почему? — выдавила Настя.

Съежившись, уткнув лицо в ладони, она зарыдала, как, наверное, не рыдала никогда в жизни. От обмана, от горькой обиды, от не случившегося чуда. Юрчик, Юрчик мой! Юрчик! Прости. Прости, пожалуйста! Не умею. Не могу. Не дается.

Прос…

Настя подняла голову. Показалось, будто коротко звякнул дверной звонок. С пол-минуты она прислушивалась, вытирая слезы, сдерживая дыхание. Было тихо. Тикали часы. Из кухни доносился стрекот холодильника, вздумавшего поддержать температурный режим. Раньше ему, конечно, не холодилось.

Тихо. Вот и слуховые галлюцинации. Настя уткнулась лбом в подушку. Если б это был Юрчик!

На этот раз звонок гремел дольше. Кто-то, прижимая палец к кнопке, теперь явно желал, чтобы его воспринимали серьезно, а не как галлюцинацию. Настя соскочила с дивана и, на ходу вытирая щеки, шагнула в прихожую.

— Кто? — спросила она, наклонившись к двери.

— Я.

Глухой, усталый голос. Юрчик!

Была б у Насти суперсила, дверь уже слетела б с петель. Ах, глупые пальцы, глупая защелка, глупые глаза, глупая радость, что мутит и мешает успокоиться дыханию и пальцам! Ноги, готовые пуститься в пляс, тоже глупые. Стойте, стойте, хватит!

— Юрчик! Сейчас я, сейчас!

Настя чуть не сломала ноготь, но защелка сдалась, и свет с лестничной площадки потек в квартиру.

— Юрчик.

Человек на пороге походил на мертвеца. Он был весь в земле, в липкой глине, голова его была грязна, и рыжина волос проглядывала едва-едва. Лицо бугрилось комьями, брови, нос, губы, скулы распухли. Его, видимо, били и хорошо били. Но человек умудрился разлепить рот в корявой улыбке.

— Вот и я.

На нем был жуткие, в промасленных пятнах штаны, на одной брючине разошедшиеся по шву до колена, и вытянутый, какой-то серо-буро-зелено-голубой свитер. В прореху на брючине виделась нога, фиолетовая и красная, опухшая, лоснящаяся. Руки были черные, правая кисть, пальцы кое-как замотаны, залеплены пластырем.

— Юрчик!

Настя не знала, плакать или смеяться.

— Да, это я, — проговорил Юрчик. — Собственной. Персоной.

Он шевельнул левой рукой, словно открывая себя для объятий, и Настя со слезами упала ему на грудь.

— Юрчик!

— Ти… ше… — выдохнул Юрчик. — Боль… но.

— Прости.

Настя принялась поцелуями покрывать его лицо, не обращая внимания ни на грязь, ни на солоноватый вкус, остающийся на губах. С волос Юрчика под ноги брызгала засохшая, отстающая глина.

— Живой.

— Ага.

Юрчик закашлял, согнулся, почти повис всей тяжестью тела на Насте. Они осторожно, мелкими шажками зашли в квартиру.

— Это ты, ты, — хрипел он, пока Настя стягивала с него свитер.

— Я? Да, это я. Я это я.

Юрчик морщился, неловко поворачивался. Ткань тянулась, ползла. Плюхнулся с головы целый глиняный шмат. На теле под свитером, казалось, не было живого места. Настя закусила губу.

Юрчик покачивался, пока она стягивала с него штаны.

— Нет, ты. Ты спасла.

— Почему я?

Юрчик стиснул пальцы на ее плече. Они встретились глазами.

— Я лапку где-то… посеял.

Прозвучало это, применительно к общей ситуации, так смешно, что Настя не выдержала и фыркнула.

— Что? — прохрипел Юрчик, приподнимая ногу и давая Насте вытащить штанину.

— Меня чуть не убили, а еще я лапку потерял, — сказала она.

Юрчик хрюкнул.

— Не смеши.

— Нисколько не смешно.

Юрчик хрюкнул снова.

— Мне чер… товски боль… но…

— Я в курсе, — сказала Настя, — обопрись на меня.

Она повела охающего Юрчика в ванную, и когда у кого-то из них раздался щелчок в колене, не смогла определить, у кого.

Остров

1

«И тогда Светлана побежала, побежала, что было сил. К сожалению, очень скоро она провалилась в сугроб. Метр, два, десять, и Кумочкин настиг ее. Взлетел топор…»

Господи…

Лаголев закрыл газету. Перегнул. Гадливо подвинул от себя. «Криминальная Россия» — жирные черные буквы на кроваво-красном фоне.

Прочитай. Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.

Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи… А полиграфия хорошая. Почему-то для такого — не жалко.

Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве…

Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.

— «Байки и анекдоты» есть?

Лаголев поднял глаза на спрашивающего.

Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.

Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.

Жует. Почему они все жуют?

Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет…

— Эй, дядя! «Байки и анекдоты»…

Лаголев очнулся.

— Э-э, да… Вам какой номер?

— Последний. И предпоследний.

Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.

— Двенадцать рублей.

— Подорожал что ли?

Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.

— С какой ценой приходит, с той и продаю, — развел руками Лаголев.

— Охрененно!

Парень закопался в штанах.

На лоток упала скомканная «десятка». Затем — двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.

Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:

— Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!

— Нету, — сказал Лаголев.

От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.

Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.

«Криминальная Россия». «Топор взлетел…». А нам пофиг, нам бы самим…

— Сынок.

Старуха и не подумала убраться.

На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.

Худенькая, словно усохшая.

Глаза слезятся. Морщины вокруг рта — будто те же стежки.

— На хлебушек, сынок.

Сколько было той слабости?

Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.

Что сделалось с Лаголевым — бог его знает.

То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.

Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.

Ушла.

Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.

Но потом отрезвел.

Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.

Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.

Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.

— «Комсомолку», пожалуйста.

— Сейчас.

Пришлось отложить питье.

Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.

Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.

Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула…

А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?

Я ей кто?

Сушило горло. Нервы, нервы.

Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.

Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.

— «Гороскопы» можно?

Пожалуйста.

— Вот календарик этот, с собачкой…

Угум.

— Ах, это старый номер! А поновее?

Сейчас посмотрим.

— Ну, давайте, ну, быстрее же!

Стараемся.

— Телепрограмму, пожалуйста…

— И мне.

— Вчерашний «Спорт» есть?

Отчего ж нет?

Лаголев метался от газет к журналам, от журналов — к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего…

В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой — «Экспресс» подаю, другой — «Шанс», третьей — мелочь проверяю, правильно ли, пятой — убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.

То есть, какой там купальник — ниточки одни.

А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.

Потом поток спал, превратился в струйку.

Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.

К девяти распогодилось.

Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв, разобрали всю недвижимость и спорт («Недвижимость» есть?» — «Увы, только лоток»), выручка перевалила за шестьсот рублей, последний номер «Криминальной России», бросив две десятки, подхватил молоденький милиционер, спешащий к павильону дежурной части.

Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?

Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.

А где здесь жизнь?

Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег — только на продукты.

И Ната с утра уже…

Самому впору за топор. Метр, два, десять — Лаголев настиг ее…

Холодок скользнул меж лопаток.

Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был…

К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.

— Выручка?

Лаголев засуетился.

— Вот, около семисот.

Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа — не твое.

— А точнее?

Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.

Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре… Девятнадцать на двенадцать…

Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?

Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.

— Ну?

— Шестьсот девяносто шесть.

Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:

— Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там…

Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина — иглами.

Даже глаза выцвели.

— Ты смотри мне… — тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. — Я такого не люблю.

— Я же… — задушено прохрипел Лаголев.

— Ты же, ты же…

В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.

Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.

Ухмыльнулся:

— Ссышь, да?

— Н-нет.

— Ссышь.

Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.

Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.

Руслан не уходил.

— Ну и чё ты? — услышал Лаголев. — Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?

— Надо.

— Чё? Громче говори!

Лаголев еще ниже опустил голову.

— Надо!

— Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.

Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху — за недостающим.

— Я тебе сколько должен?

— Пятьсот.

— Чё ты опять шепчешь?

Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую — на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.

Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.

— Вы мне должны пятьсот рублей.

— Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, — хмыкнул Руслан. — Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. — Он поплевал на пальцы. — Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?

Лаголеву пришлось согласиться.

Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.

— Вот. Все по чесноку.

Бумажный ком упал Лаголеву в ладонь. Монеты, проскользнув сквозь пальцы, разбежались по журналам на прилавке.

— Спасибо.

— Косорукий, блин, — прокомментировал Руслан.

С ним нельзя было не согласиться.

Лаголев, опустив голову, принялся сцарапывать рубли с первых страниц. Ему вдруг сделалось дурно до дрожи. Сволочи. Все сволочи. Нелюди, закрутилось в голове. Упыри! Всем на все плевать, кроме себя. Себя-то уж не обидим! Десятку, но выцепим. А потом унизим.

Потому что кто я? Никто.

Не могу ни с топором, ни украсть… Ни к чему не способное, вымирающее животное. Таких уже не делают, делают других, у тех челюсти помощнее.

Которые жрут, жрут, жрут!

Дрожащими пальцами Лаголев выдавил набрякшую слезу из уголка глаза. Ладно. Ничего. Он утрамбовал деньги в карман брюк.

Вкус жизни — горький.

В два часа Лаголев сменился, уступив место за лотком меланхоличному Тиму, отрастившему себе жидкую, козлиную бородку. Брезентовая куртка болотного цвета с нашивками «Геохим» и «Serpent», капюшон на голове и постоянно чуть прикрытые веками светло-зеленые глаза в мечтательной дымке.

Тим был студентом последнего курса в местном экономическом институте. Учили его, как он выражался, всяческой хрени.

Мы — сторонники практики. Теория сосет. Ну и прочее.

— Как торговля, чувак? — по-свойски спросил он, хотя Лаголев был лет на двадцать его старше.

— Вполне, — сказал Лаголев, собирая термос и упаковывая его в сумку.

— Бабло давали?

— Давали. Руслан заезжал.

— Клево.

Тим заткнул уши наушниками и закачал головой в такт слышной только ему музыке. Лаголев постоял около. Захотелось то ли пожаловаться на жизнь, то ли с иронией рассказать про упорхнувшую «десятку», но Тим, пользуясь отсутствием покупателей, уже развернул журнал с полуголыми моделями.

У кого чего болит…

Да и будет он слушать? Надо оно ему? Максимум, чем разродится коллега-продавец — это, пожалуй, сочувственно-кислой физиономией. Бывает, чувак. Со всеми бывает. А про себя подумает: лох. Какая интересная, подумалось, жизненная кривая. Школьник — студент — научный сотрудник — лох. Лаголев махнул рукой, прощаясь со сменщиком, и потопал через улицу.

По небу, словно в поисках лучшего места, метались облака. Ветер качал указатели на проводах и шелестел бесплатными объявлениями. «Требуются девушки в стриптиз бар». «Покупаем лом черного и цветного металла».

Из лома, наверное, делают шесты для стриптиз-баров.

Под табличкой остановки он встал третьим. Полная женщина с густо накрашенным, круглым лицом смерила его безразличным взглядом. Лаголев в ответ предпочел смотреть в другую сторону. Ясно, она тоже думала, что он — лох. Оно и понятно, заношенные джинсы и тоненькая куртка в его возрасте формируют, скорее, образ человека, вынесенного на обочину жизни, чем успешного распорядителя денежными знаками.

А вот если бы с топором?

Вырос бы, наверное, до распорядителя судеб. Потом — метр, два — догнать, потом… Что потом? Куда потом? Ноет, ноет в душе: суки, все суки, все куда-то устроились, нашли норки теплые, только он…

За двести девяносто.

Посчитать бы на доперестроечные. Давай, биолог, инженер душ, шевели мозгами. «Труд» — три копейки тогда. «Байки» — шесть рублей сегодня. Зарплата…

— Что вы смотрите?

— Что?

Лаголев неожиданно обнаружил, что задумавшись, повернулся и воткнулся взглядом в солидную женскую грудь.

Да уж, «Байки» шесть рублей.

— Извините.

— Ни стыда, ни совести! Совсем быдло распустилось! — Женщина, покраснев лицом, принялась наступать на Лаголева. — С голой задницей, а туда же! Того и гляди слюна потечет. Тебя, наверное, в милицию надо сдать!

— Зачем?

Лаголев, отступая, задел чей-то локоть и сдачей получил от задетого крупного мужчины обидное слово и существенный тычок в бок.

— Как зачем? — повысила голос женщина. — Ты же меня сейчас раздел и изнасиловал! Ты что, думал, это тебе с рук сойдет!?

— Успокойтесь, — тихо сказал Лаголев.

Перед нахрапом, особенно женским, он робел.

А что делать? Вот что делать? Попытаться перекричать, равняя себя с мартышкой в зоопарке? Противно, честное слово. Потом — не получается у него с ответным напором, потому что напор в его голове связан с осознанием собственной правоты. А тут всегда начинает копошиться червячок сомнения — может быть, все-таки ты не прав, посмотри, как человек расходится, вот-вот удар хватит, тем более, женщина, женщинам надо уступать, это в подкорке, женщины — более слабые существа.

Проклятое воспитание.

Когда Натка заводилась, он считал удачей, если она не шла за ним в комнату после того, как ссора начиналась на кухне, или на кухню после того, как ссора начиналась в комнате. Отступление Лаголева считалось признанием поражения, но в последнее время Натке и этого было мало, и она следовала за ним, как Суворов за турками, добиваясь окончательного разгрома и капитуляции.

Измаил пал!

Ты ничего не можешь! Вполне возможно. Будь же мужиком! Попробую. Мужик деньги зарабатывает, о жене заботится, о сыне! Я не понимаю, как когда-то согласилась выйти за тебя замуж! Я и сам не понимаю.

Что-то в душе ломалось и потрескивало от Наткиного крика. То ли гордость кукожилась, то ли его место в мире, в жизни, в квартире теряло квадратные метры. В окно уже хотелось выпрыгнуть, даром, что четвертый этаж.

На улице, слава богу, беги, куда хочешь. Хоть под машину.

— А я не успокоюсь! — победительно наступала на Лаголева женщина, чувствуя за собой превосходство. — Ты какое право имеешь? Посмотрите, люди, на убогого! Он меня успокоится просит! Получил удовольствие и считает, что все в порядке! В штанах своих теребит!

— Вам что, денег дать? — растерялся он.

Женщина хватанула воздух ртом.

— Ты!

Она обернулась к подошедшим спортивному парню с девушкой, беря их в свидетели. Лицо ее сделалось пунцовым. Рука махнула сумочкой.

— Я тебе не проститутка!

В ее гневном возгласе Лаголеву почудились нотки легкого сожаления. Мол, двадцать лет назад — да, возможно, определенно, она могла бы претендовать. Она бы — ух! «Метрополь», валюта, интересные интуристы…

Она бы и сейчас не прочь, но возраст, возраст.

Сумочка прилетела Лаголеву в плечо, больно стукнув то ли пряжкой, то ли замком. Хорошо не в голову, честное слово.

— Вы — больная?

— Я?

После этих слов будущее Лаголева, возможно, стало туманным.

Но ему повезло — как чудо подоспел грязно-желтый автобус и раскрыл створки. Женщина на долю секунды замерла, соображая, что для нее важнее — тщедушный насильник Лаголев или место в салоне. Лаголев, конечно, проиграл — куда уж ему! — и автобус вобрал женщину в себя, втянул вглубь, как в пищевод, растворяя среди пассажиров ее темно-синий пиджак и серые брюки, запечатал выход парнем с девушкой.

Хлоп! Поехали.

Лаголев, разумеется, садиться не стал. Хотя и опаздывал. Заныло, задергало изнутри: сволочи. С ума посходили. Я вам кто? Почему на меня-то все? И ведь ни одна тварь слова против этой дуры не сказала.

Защемило под лопаткой, ввинтилось ржавым шурупом. Довели, суки.

Пытаясь успокоиться, Лаголев с силой втянул воздух через нос. Тише. Все хорошо, все хорошо. Ты адекватен, это все вокруг переломанное и кривое.

Не помогло.

Он стоял, вобрав голову в плечи и минуту или две жил болью, грызущей левую сторону. Что влево отдает? Сердце? Может, микроинфаркт? Межреберная невралгия? Бог знает. Но раньше проявлялось к вечеру, а сейчас и трех нет. Симптом. И никто, никто не подошел, не спросил, все ли у него в порядке. Времена, нравы. Все правильно.

Лаголев скрипнул зубами.

Боль постепенно утихла. Он решил слегка «расходить» ее и медленно двинулся к следующей остановке. Отразился в витрине какого-то помпезного, облицованного мрамором бутика. Метров двадцать манекены в элегантных костюмах и галстуках за стеклом сопровождали его фигуру, одетую в ветровку и в джинсы, вытертые на коленях до белизны. В пустых глазах пластиковых идиотов чудилось брезгливое недоумение: что это тут ковыляет мимо? Как это недоразумение еще допустили до нашего фасада? Кыш, кыш, убожество!

Ладно. Он и сам не будет задерживаться.

Лаголев пересек улицу и нырнул под дощатый навес. За забором реконструировали дом, в щели виднелись груды кирпича и леса, составленные из металлических труб. На лесах сидели, попыхивая сигаретками, угрюмые рабочие.

Сколько им, интересно, платят? Наверняка больше, чем ему платит Руслан. Может, попробовать устроиться?

Автобус обогнал его, когда оставалось пройти дом со скоропостижно скончавшейся пельменной на первом этаже и свернуть за угол. Лаголев сначала побежал следом, наливаясь злостью и отчаянием, потом понял, что не успеет.

Будь все проклято.

Выдыхая, он упер руки в колени. Мимо, ойкнув, проскочила какая-то девчонка, обмахнув штанину юбочными складками. Молодость. Тоже на автобус? Ну-ну. Но что-то он да, встал враскоряку…

Лаголев распрямился. Ладно. Бог с ними со всеми. Со старухами. С дурами. С равнодушными идиотами. Бог им всем все припомнит. Жалко, уже потом, не в нынешней жизни. Ничего.

Ему пришлось отсчитать двенадцать рублей смуглому водителю маршрутки, который будто караулил его неудачу с автобусом.

— Ай, маладца! — сказал железнозубый водитель, когда Лаголев разобрался с мелочью. — Прахади, дарагой!

Лаголев забрался на сиденье и уставился в окно, за которым пятнами поплыл мимо город. И жизнь вся так, в расфокусе, пятнами.

Маршрутка подскакивала на трамвайных рельсах, и в Лаголеве, перемешиваясь, подскакивали внутренности и мысли. Он едва не проворонил свою остановку и, уже переехав, попросил высадить его на углу. Все, подумал, выскакивая наружу, Кярим теперь живьем съест. Ай, Саша, Саша, необязательный ты, да.

И возразить будет нечего.

Подбегая к широким ступеням, Лаголев невольно поднял глаза на жестяной, идущий волной козырек и буквы, дугой изгибающиеся выше.

«Сельскохозяйственный рынок «Победа».

В тамбуре, внутренние двери которого отсутствовали, как класс, Лаголев испытал привычное секундное замешательство. Запахи, шорох шагов, звон тележек, развозящих овощи и фрукты, шумное многоголосье с гортанными выкриками, людские суета и хаотичное, прерывистое — от прилавка к прилавку — движение его, человека, испытывающего дискомфорт от всего вышеперечисленного, заставляли каждый раз собираться с духом, чтобы преодолеть и окунуться.

Не любишь? Люби!

— Чего стоишь?

Его подтолкнули сзади, и он, опомнившись, поспешил в дальний конец рынка, на бегу освобождаясь от куртки. Стол номер тридцать четыре. Пирамидки розовых помидоров. Рядок зеленых пупырчатых огурцов. Желтые попки абрикосов.

— Здравствуйте, Кярим Ахметович.

Между фермами потолочных перекрытий перепархивали воробьи.

— Ай, Саша, опоздал ты.

Кярим Ахметович был плотный, носатый азербайджанец. Его широкое, в малозаметных оспинках, плохо выбритое лицо гримасой выразило неудовольствие. Вскинув руку, он посмотрел на часы.

— На десять минут опоздал, да?

— Автобус, — выдохнул Лаголев.

— Что — автобус, Саша? Ты — автобус? Я — автобус? Может быть, жизнь — автобус?

Наклонившись, владелец места под номером тридцать четыре вытащил с полки из-под стола мятый белый халат.

— Уехал автобус.

— А ты остался, да? — Кярим Ахметович кинул халат Лаголеву. — Гульнар уже полчаса как ушла, я за тебя стою. Одевайся.

Лаголев, покаянно сгибаясь, просунул руки в рукава.

Мимо прошла пожилая женщина в очках и кудряшках, качая на ценники головой. Натура Кярима Ахметовича взяла верх над желанием усовестить нерадивого работника.

— Цена не нравится, да? — взмыл он над пирамидкой помидоров. — Скидку даю! Хорошую скидку, девушка! Купи помидор, сочный, вкусный, как ты!

Женщина махнула на него рукой.

— Какая я вам девушка? Бабушка я уже.

— Ай, как хочешь!

Кярим Ахметович, растеряв энтузиазм, тяжело опустился на бетон с полки, на которую забрался ногой в сандалете.

— Что за люди? — пожаловался он Лаголеву. — Ты к ним с хорошим словом, а они у тебя не то, что купить ничего не могут, остановиться не хотят.

— Время такое, наверное, — сказал Лаголев.

— Ай, Саша! — эмоционально заметил Кярим Ахметович. — Тебе ли говорить о времени? Ты опоздал, подвел меня!

— Но…

— Все, стой, продавай. Ценник видишь? Вот. Одна помидорка лишний — не страшно. По товару Левончика проси, он подвезет, что надо. Все есть, черешни нет. Я, если что, у шашлычной на заднем дворе.

— Их там две.

Кярим Ахметович, удаляясь, пожал плечами.

— Мне и там, и там рады.

— Я понял.

Напоследок Кярим Ахметович указал пальцем в небо. То ли Бог следит за тобой, Саша. То ли, «видишь, какую умную мысль сказал».

Лаголев застегнул халат на две пуговицы. Он еще пах женскими духами Гульнар. Что продаем? Все продаем.

Обойдя стол, Лаголев проверил ценники, поздоровался с Рахматуллой, стоящим за местом номер тридцать два, затем устроил небольшую ревизию электронным весам и запасам на полках под прилавком.

Люди шли мимо. Впрочем, какие же это люди? Это потенциальные покупатели, обладатели кошельков и бумажников. Звериный оскал измененной реальности — вместо людей видеть денежные знаки, которыми они могут с тобой поделиться.

Как всегда пришлось сделать над собой усилие, чтобы выпихнуть из горла первые слова:

— А кому помидоры? Красные!

Показалось, эхо зазвенело под фермами, устроив перекличку с воробьями. Но дальше пошло легче.

— Покупайте огурцы, редис, зелень!

Ничего-ничего, думал Лаголев, хочешь жить, умей вертеться. И так все орут, слева орут, справа орут, над головой орут. Чем я хуже?

Кто виноват, что это у тебя, в думалке твоей, стоит психологический барьер? Родители виноваты? Светлое прошлое? Или коллективное бессознательное? Не любишь драть горло? Научат. Жизнь научит. Ах, тебе казалось, что это неприлично? Коробит тебя? Извините — вас. Конечно же, вас. Коробит вас?

Топор в руки — и вперед.

Тут ведь как? Тут или примиряешься с действительностью, или сходишь с ума и гоняешь кого-нибудь по сугробам.

— Подходите! Подходите! Помидоры розовые, мясистые! Бычье сердце! Астраханские! Черри! Идеальные для засолки огурцы. Без горечи!

Люди плыли, как цветные облака. Джинсовые, ситцевые, шерстяные, хлопчатобумажные. От стола к столу и дальше в проход, в лабиринт рынка, изучая, где бы пролиться денежным дождем. Родства с ними Лаголев не чувствовал. Он вообще в последнее время не ощущал своей принадлежности к роду человеческому. Точнее, думал, что он-то как раз настоящий, последний, а вокруг инопланетяне.

Или облака.

— Килограмм помидоров, пожалуйста.

Высокая женщина с сыном лет шести в ладном джинсовом костюмчике встала у прилавка. Пистолет в руке мальчишки трещал и брызгал светом из пластмассового дула.

— Конечно.

Лаголев ожил и быстро накидал круглых, крепеньких ягод на чашу весов. Зубы плохие, но как без улыбки? Поэтому — улыбаемся.

— Сорок пять.

Он «не заметил» лишних пятьдесят граммов. Это сыграло в его пользу — женщина, подумав, попросила взвесить три огурца.

— Дядя, ты убит!

Мальчишка выстрелил в него из пистолета.

— Я не могу быть убит, — сказал ему Лаголев, — я твоей маме товар отпускаю. Она тебе потом салат сделает.

— Все равно!

Мальчишка чуть не сшиб своей тарахтелкой на пол пучок укропа.

— Он не любит огурцы, — пожаловалась женщина, оттягивая непослушное чадо от прилавка. — Говорит, твердые.

Ну и дурак, чуть не ответил Лаголев.

— Сорок пять да двадцать пять, итого семьдесят, — сказал он, заворачивая огурцы в пакет и стараясь не кривиться от бесконечного треска игрушки.

— Пожалуйста.

Женщина подала две пятидесятирублевые купюры, и Лаголев нырнул вниз за разменом. Пока копался в коробке с деньгами, выискивая сдачу, слушал, как мать отчитывает сына.

— Юра, хватит! Если будешь так себя вести, ничего больше не получишь — ни мороженого, ни компьютера!

— Мне папа разрешит! — упорствовало чадо.

— А я ему на тебя пожалуюсь.

— Вот! — Лаголев, выпрямляясь, протянул тридцать рублей.

— Спасибо.

Женщина на секунду отвлеклась от сына, складывая купюры в кошелек, и этого хватило мальчишке, чтобы лягнуть прилавок ногой. Бамм!

— Ты — злюка!

Помидорная пирамидка качнулась. Лаголев выставил руки, охраняя товар.

— Осторожнее!

— Злюка!

— Извините.

Высоко вздергивая за руку, женщина потащила сына дальше. Треск пистолетика заглох.

Лаголев, обмирая, несколько секунд нависал над прилавком, готовый в любой момент среагировать, если абрикосы или помидоры вдруг вздумают ринуться с подставок на пол, но, кажется, предосторожность была излишней. Что за люди! — закипело в него душе. Следить надо за своими отпрысками! Лаголев высверлил спину уходящей женщины. Дура! Деньги есть, чего бы по рынку не пошастать! Ладно, бог с тобой, но сына-то зачем брать? Возраст неадекватный. Понимания — ноль. А может, сама и разбаловала ребенка. Долго ли? Другие воспитаем занимаются, а не по рынкам ходят. Тут своему балбесу четырнадцатилетнему новые кроссовки не купить…

Пытаясь успокоиться, он занялся наполнением только что обмелевшего лотка с огурцами — доставал из большого желтого пластикового ящика под стойкой пупырчатые экземпляры, протирал тряпочкой, выкладывал один к одному.

Где-то за дальними столами мелькнул Кярим Ахметович или кто-то на него похожий. Белый халат. Лысина. Лаголев представил вдруг, что было бы, покатись весь товар с прилавка под ноги покупателям (не расплатиться, сука, не расплатиться!), и судорожно сглотнул.

— Абрикосы! Редис! — крикнул он тонко.

За соседними столами заулыбались.

— Ай, душевно кричишь!

— Как петух утром!

Пришлось виновато вжать голову в плечи. Рахматулла в ответ показал большой палец и засмеялся, сверкая золотыми зубами. Конечно, подумал Лаголев. Поизмываться над бывшим инженером — чего бы и нет? Ах, и все довольные!

— Укроп!

Две женщины прошли мимо, одна что-то рассказывала другой, а та таращилась на лотки бессмысленными, рыбьими глазами. В другую сторону прошла семейная пара — мешковатый серый костюм, мешковатое, в цветочек, платье, обоим по пятьдесят. Умиляться было нечему, но Лаголев с горечью подумал, что они с Наткой до таких лет, пожалуй, не доживут. Разведутся раньше. А он потом с голоду подохнет.

Или от тоски.

— Почем абрикосы?

— Что? — Он не сразу сообразил, о чем его спрашивают, а потом суетливо, перегибаясь, полез смотреть ценник. — Сто семьдесят. Два килограмма — по сто пятьдесят.

— И не стыдно?

У пожилой женщины, спросившей его про цену, некрасиво сморщилось лицо, а глаза, прячущиеся за выпуклыми очками, налились колючим светом. Одета она была вполне прилично, серый плащ, крепкие сапожки-дутыши, шею богемно охватывал красный шарф. Из-под несколько старомодной шляпы выглядывали кудряшки. Вместо сумочки на плече у женщины желтела лямка небольшого рюкзачка. Надо признать, вид у покупательницы был весьма эклектичный, и, уже позже, Лаголев укорил себя, что не насторожился сразу.

— Вы должны отдать мне по сто! — заявила женщина.

— Не могу, — сказал Лаголев. — Это не мой товар.

Женщина подступила. Она вгляделась в Лаголева, как, бывает, вглядываются на опознании в подозреваемых.

— Вы — дьявол? — спросила она вдруг.

Взгляд ее высверлил Лаголева насквозь.

— Нет, — ответил тот, исполняясь дурных предчувствий.

— Тогда возьмите деньги! — не терпящим возражения тоном заявила женщина.

Сунув руку в карман плаща, она достала мятую бумажку. При ближайшем рассмотрении, бумажка оказалась криво вырезанной картинкой из журнала. На одной стороне — модель в пальто. Без головы. На другой — бессмысленный из-за обреза кусок текста. Лаголев вертел бумажку в пальцах и не знал, что делать.

— Вам мало? — спросила женщина и, нырнув ладонью в карман, насыпала на прилавок еще фантиков.

Больших и маленьких.

— Я могу купить весь ваш товар! — выкрикнула она.

— Извините, — сказал Лаголев, — я не могу… не могу это принять.

Сумасшедшая, понял он. Больная на всю голову. Что ж мне так не везет-то? То бабища неадекватная на остановке, то идиотка с бумажками. Господи, весь мир, похоже, превращается в дурдом. И не мудрено. Нисколько.

Пора бежать за топором. Даже, честно, самому уже хочется. Послать всех, сбросить оковы. Мы — дикие люди, и наш бронепоезд…

— Почему? — с напором спросила женщина.

Зубы у нее блестели от слюны.

— Простите, но на это вы нигде ничего не купите, — сказал Лаголев. — Вас, наверное, обманули, что это деньги.

— Что-о?

Женщина отстранилась, а затем вдруг залепила Лаголеву пощечину. Это случилось настолько неожиданно, что он даже не успел отпрянуть. Рука оказалась длинная, протянулась над прилавком. Шлеп! Острые ногти расцарапали кожу.

— Дьявол!

Лаголев заморгал, прижимая ладонь к щеке, а сумасшедшая сгребла в горсть несколько абрикосов.

— Изыди!

Первый абрикос попал Лаголеву в лоб и отскочил под ноги.

— Вы…

— Антихрист!

Второй абрикос, посланный по неверной траектории, полетел к соседям-продавцам. Лаголев выдвинулся из-за стола. Что делать, он ещё не решил, поэтому встал барьером между столом и женщиной, раскинул руки. Не бить же ее, прости господи!

— Прекратите!

В душе, отдавая в голос, словно задребезжала от напряжения туго стянутая, ржавая пружина, грозя раскрутиться и раскромсать все напрочь. Что тогда с ним случится, Лаголев не знал. Предполагал, что сойдет с ума. Возможно, это будет кратковременное помешательство, уступка звериному, беспросветному началу. Лишь бы память благоразумно выключилась, когда это начало позовет скакать его голым по столам или, плотоядно урча, гоняться за особями противоположного пола. Ладно, это ладно, откачают, проколют, чем надо, и даже, пожалуй, исполнятся жалости, вот, мол, до чего человека жизнь довела. Не выносит нормальный человек искаженной реальности, может быть, последний такой и был. Если же рассудок помутится, скажем так, на постоянной основе, то и того лучше. Сиди себе, ковыряй в носу, считай единорогов, дружи с носками, веди военные действия с пехотным полком песочных человечков имени Сальвадора Дали. И жди ремиссии, вдруг случится. А из ремиссии, выглянув, сразу обратно. Все безумства хороши, выбирай на вкус.

Мысли эти Лаголев передумал в короткое мгновение, пока закрывал собой стол с лотками. Женщина смотрела сквозь стекла очков на него колючими, пустыми глазами.

— Дьявол!

Что-то мелькнуло в ее взгляде, будто шторка приоткрылась, что-то тревожное. Она отступила, бросила абрикосы на пол и раздавила их каблуками дутых сапожек, остервенело, как дети давят гусениц и жуков на асфальте. Впрочем, лицо ее при этом оставалось совершенно мертвым, неподвижным.

Лаголев зажмурился.

Сейчас, сказал он себе, сейчас. Привиделось, как он кричит, как бьет сумасшедшую дуру в лоб, очки слетают, накрашенный, обметенный морщинками рот распахивается, но, конечно же, богемный шарфик дан нам не просто так, беремся за красные концы, сильнее, сильнее, нам в горле задушить поможет…

— Чего стоим, Саша?

Лаголев открыл глаза.

Неслышно подобравшийся Кярим Ахметович внимательно заглядывал ему в лицо, словно ища признаки душевного нездоровья. А до нездоровья было недалеко. Рукой подать, абрикосом добросить.

— Здесь женщина… сумасшедшая…

Лаголев заоглядывался. Народу было немного, но в движении, в толкотне у столов и на выходе, в мешанине верхней одежды, платков и шапок, ему так и не удалось вычленить ни серый плащ, ни шляпу с полями. На мгновение даже подумалось, что женщина специально затаилась где-то в закутке или за одной из стальных опор, поддерживающих высокую крышу рынка. И хихикает. А что? Не может быть?

— Не туда смотришь, Саша, — с укором сказал Кярим Ахметович. — На прилавок смотри, на овощи-фрукты смотри.

Он с кряхтением наклонился и подобрал раздавленный абрикос.

— Это не я, — сказал Лаголев.

— Ты следить за товаром должен, Саша. И торговать должен.

— Я как раз…

Кярим Ахметович отмахнулся от слов, как от назойливых насекомых. Брезгливо, полужестом, едва намеченным движением пальцев.

— Дай мне тысячу из коробки.

— Сейчас.

Лаголев вернулся за прилавок, чувствуя на себе взгляды скучающих продавцов-соседей, и нырнул рукой на знакомую полку.

Опа! Коробки на привычном месте не было.

Лаголева бросило в жар, в озноб, в оторопь, но, к счастью, по-настоящему испугаться он не успел — судорожно шевельнул рукой, и край картонной стенки с готовностью царапнул ладонь. Господи, сам же сдвинул в сторону!

— Саша.

— Да-да.

Лаголев торопливо отсчитал тысячу, дважды открепляя липкую сторублевую купюру. Лишняя ты, лишняя. Душа дергалась, как на сдаче выручки Руслану. От сходства хотелось реветь белугой.

— Вот.

Он вынырнул, вспотевший, раздерганный, с рукой, похожей на ветку, вдруг разродившейся шелестящим цветком с разноцветными лепестками.

— Медленно, Саша. Ты все делаешь медленно.

Кярим Ахметович взял деньги и пошел прочь. Степенно, чуть косолапя, подшаркивая сандалетами, как и должны ходить хозяева жизни. Какой шашлык сможет сбежать от такого человека? Э, будь он даже вполне живым барашком…

— Кярим Ахметович, — набравшись смелости, позвал Лаголев.

Кожаная куртка на спине Кярима Ахметовича застыла кривой складкой. А поворот головы был, наверное, достоин какого-нибудь древнеримского патриция, к которому обратился с просьбой пусть собрат-римлянин, но, увы, плебей. Высоко поднятая бровь выразила все его отношение к собеседнику.

— Что-то еще, Саша?

— Вы обещали заплатить мне сегодня, за два месяца.

— Сегодня? — очень натурально удивился Кярим Ахметович.

— Да.

— Ай, Саша, значит, заплачу! Ты работай, работай. Ты плохо сегодня работаешь. Опоздал. Вечером все решим.

— Мне просто нужно…

— Работай, Саша. Кярим Ахметович сказал, что заплатит, значит, заплатит. Не переживай, да?

— Спасибо.

— Э!

Кярим Ахметович широким жестом вкрутил невидимую лампочку над бургистым затылком. В его восточной душе, видимо, только так можно было выразить отношение к глупому беспокойству работника.

Э!

Лаголев выпил воды из бутылки, стоящей под прилавком, мысленно встряхнулся: работаем! Левон (ласково — Левончик), провозивший мимо тележку, груженую клубникой и огурцами, на секунду подскочил к столу:

— Надо чего?

В круглых карих глазах, грустных, как у незабвенного Фрунзика Мкртчяна, застыло ожидание ответа.

— Да нет, — Лаголев окинул взглядом разделенное пластиком и дощечками овощное и фруктовое изобилие, зеленое, красное, желто-оранжевое. — Ну, может быть…

Просить было неловко. Вроде и сказано: проси, а все равно через силу. Нет жилки командной. Ну нет. У Натки вот есть, она и генерала, и фельдмаршала включить может — не знаешь, куда спрятаться.

— Не тяни, брат, — попросил Левончик.

— Может, помидоров еще? — несмело предположил Лаголев. — Килограмм пять?

Смуглое лицо Левончика сморщилось, оттопырило уши и губы.

— Помидоры плохие остались. Твердые. Нитрат один. Я ел, Марик ел, Додик ел, потом все животом болели. Лучше я тебе нектарины привезу.

— Зачем мне нектарины?

— Купят! — заверил Левончик.

Он махнул рукой и исчез с тележкой в одном из отворотов. Сосед Рахматулла слева рассыпался рахат-лукумом перед потенциальными покупателями — полной женщиной и ее взрослой дочерью. Поэму можно было написать. О, свет очей моих, купи себе киш-миш. О, серна, о, джейран, я уступлю в цене.

Лаголев так не мог.

— Огурцы, помидоры, абрикосы! Помидоры кончаются!

Мать с дочерью оглянулись на его голос. Кто это? Что это? Оно еще и говорит! Стыдно стало до мурашек. Лаголев улыбнулся им, но понял, что сделал это впустую — женщины уже отвернулись. Конечно, там же: о, звезда моего сердца, о, мед моих слов, я не знаю, как жить, если вы не возьмете петрушку.

— Не проходите мимо! — выкрикнул Лаголев, внутренне скручиваясь от собственной никчемности.

Вокруг шаркали, постукивали каблуками, шуршали одеждой, солнце плыло за рядом верхних, под крышей, окон, чирикали воробьи, смешивались голоса. Вроде все как всегда, как раньше, как пятнадцать и двадцать лет назад, птицы и солнце, где-то чуть подновлено, где-то чуть подкрашено, но вы спуститесь, спуститесь с ферм вниз, здесь все жрут друг друга, и, чтобы выжить, приходится драть горло, давя из себя себя.

— Фрукты! Овощи!

Господи, соки-воды. Мать с дочерью, накупив всего у Рахматуллы, в его сторону даже не пошли. И пусть! Он не сам, его жизнь заставляет. Понимаете, жизнь! Хорошо ходить между столами, выбирая, прицениваясь, сравнивая сорта, когда ты можешь позволить себе это купить. А он может позволить себе только некондицию, которую Кярим Ахметович по-барски отпускает своим работникам почти задаром (Гульнар, впрочем, всегда первая). И килограмм обычных помидоров с рынка пробьет брешь в его финансах на полтора месяца, потому что за квартиру — плати, за домофон — плати, за проезд — плати, за компьютер и телевизор в кредит, за стиральную машину в рассрочку, сыну — на одежду, обувь, какие-то карманные расходы, а еще на какие-то шиши надо существовать до следующей заработной платы, перебиваясь с хлеба на хлеб, и это хорошо, что хлеб еще дешевый.

А себе — хотя бы носки и джинсы. Но хрен там. И с Наткой они уже с полгода никуда не выбирались. Трещит семейная жизнь.

Много всего на душе. Много горечи и злости накопилось. Бьешься, бьешься, крутишься беличьим самцом в колесе, а вы смотрите по-рыбьи: чего там придурок от прилавка кричит? От радости я глотку деру. От радости.

— Покупай! Налетай!

Как на панели.

От несправедливости, от крика в горле застрял ком. Протолкнуть бы его с водичкой, да все Гульнар выпила — пустая бутылка под прилавком. Та еще цаца, кстати. Ни здравствуй, ни до свидания. Родственница толстозадая. Все они там друг другу родственники. Чего сюда едут? От хорошей жизни? Едут и едут. Копятся, расползаются по рынкам, как саранча, а дома им не торгуется. Потому что русских повыгоняли, растащили все, что при Советах было построено — ай-яй-яй, холодно и голодно стало.

Ведь правда, правда.

Накрутив себя, Лаголев едва не гавкнул на какую-то старушку, подслеповато приблизившую к ценнику глаза.

— Что…

Сухость в горле спасла, дала опомниться. Он даже ущипнул себя пальцами правой за левую. А так бы — гав-гав-гав! И в сумасшедший дом. Хотя вот же, в сумасшедшие дома сейчас тоже не всяких определяют. Нет финансирования на большое количество сумасшедших. Ишь чего, пожить захотели за казенный счет и прикидываются! Докажи, что буйный. Докажи, что общественно опасный.

Не буйный и не опасный — домой, домой, пусть родные с тобой, болезным, мучаются, а не государство.

— Что-то подсказать? — в конце концов, кашлянув, спросил Лаголев старушку.

— Не вижу, сколько у вас редис стоит, — сказала та.

— Семьдесят.

— Господи! А я думала, там единичка.

— Не сезон пока для редиски.

— Не, я уж не куплю.

Старушка махнула рукой и пошаркала дальше в своем замшелом пальто. Старенькая, такая же вызывающая жалость как та, что выманила у него десятку. Лаголев сжал челюсти. Ну, нет. Он не подает больше. Хватит. Кто бы ему помог. А? Нет желающих? Половину дня уже криком исходит.

— Овощи! Фрукты!

Торговля вяло, но шла. Будний день. Рынок закрывался в семь, но уже к половине седьмого едва десяток покупателей бродил между столами. До Лаголева они не добирались, останавливаясь у первых от входа столов. Не всемогущ Кярим Ахметович, не смог выбить себе место получше.

Впрочем, на полторы тысячи Лаголев точно наторговал. Встрепенувшись, он достал коробку и проверил выручку. Одна тысяча шестьсот двадцать рублей. Совсем не плохо. У него и по семьсот рублей за смену бывало. Еще бы двести, и, считай, у него на руках зарплата за два месяца, что Кярим Ахметович должен.

Вокруг разбирали лотки, кто-то сметал мусор, кто-то торопился с пластиковыми мешками к контейнерам, громыхали тележки, увозя скоропортящиеся овощи и фрукты к рефрижераторам, выстроившимся на заднем дворе. Столы накрывали пленками. Оставляя за собой влажный след, по проходам поехала юркая поливомоечная машина.

Под сводом расчирикались воробьи.

— Эй!

Левончик затормозил с пустой тележкой у стола.

— А Кярим Ахметович? — спросил Лаголев.

— Там, — неопределенно мотнул головой Левончик. — Нектарин продал?

— Продал.

— Я же тебе говорил!

Вместе они загрузили тележку ящиками и лотками, коробку с яблоками спрятали под стол.

— Деньги, — протянул руку Левончик.

— А Кярим Ахметович?

— Я ему передам. Он просил.

— Но…

Лаголев механически опустил купюры в чужую ладонь.

— Ты уберись пока здесь, — сказал Левончик.

Он спрятал выручку в карман халата и в два приема развернул тележку. Колеса загромыхали по бетону.

— Но он придет? — крикнул Лаголев в худую спину.

— Конечно, придет! — отозвался Левончик. — Он шашлык кушает!

Лаголев, вздохнув, вооружился щеткой. Минут десять выскребал сор, листья, стрелки вялого лука из-под оставшихся лотков, из зазоров, подобрал половинку раздавленного абрикоса и выбросил в урну.

Под потолком зажгли лампы. Рынок пустел. Исчез Рахматулла, пропала дородная женщина, торговавшая с ним по соседству фермерским картофелем. Люди выходили в двери.

Лаголев снял халат и, сложив, убрал его под стол. Все. Он покрутил головой, выглядывая Кярима Ахметовича.

— Зак-ириваемся, уважаемый, — сообщил ему парень в тюбетейке.

— Да, я знаю, — кивнул Лаголев, — я жду.

— Все уже, ворот зак-ириваем, — сказал парень.

— Что? — не понял Лаголев.

Собеседник показал руками — свел вместе, сцепил пальцы.

— Зак-ириваемся. Рынок.

— Но я…

— Нет-нет-нет, — закачал головой парень. — Стой. Сейчас. Нодир! — крикнул он, как, наверное, кричат в горах или в степи. — Нодир, иди!

И добавил что-то на незнакомом Лаголеву языке, отзвуки которого заметались под сводом.

Из каморки при входе выглянул человек в черной форме охранника с кружкой в руке и что-то недовольно спросил.

Лаголев снова не разобрал. Тарабарщина.

— Нодир, — парень указал на Лаголева. — Он!

Нодир спрятал кружку в каморке и вразвалочку, чуть косолапя, пошел между столами. Выглядел он старшим братом парня в тюбетейке, такой же смуглый и скуластый, такой же плосколицый, с тем же узким разрезом глаз.

— Домой иди! — крикнул он Лаголеву еще за метр.

— Я не могу, — сказал Лаголев. — Я жду хозяина.

— Нет хозяина, — оглянувшись, сказал Нодир.

— Он придет.

Охранник нахмурился и обменялся с парнем в тюбетейке короткими фразами. В руке его появилась снятая с пояса дубинка.

— Туда иди! — показал он дубинкой на двери. — Там жди. Здесь нельзя.

— Зак-иривается.

— Мне деньги должны, — упавшим голосом произнес Лаголев.

Нодир пристукнул каблуком.

— Там ищи!

Конец дубинки, покачиваясь, все так же смотрел на двери.

— Спасибо, — сказал Лаголев и пошел прочь.

Хотя зачем «спасибо»? Кому «спасибо»? — вертелось у него в голове. «Спасибо», что дубинкой не ударили?

Нодир проводил его до выхода, даже похлопал по плечу. Вечер дохнул холодом. Створки закрылась у Лаголева за спиной. Он встал на широких ступенях, глядя на асфальт, на каркас автобусной остановки, освещенный уличным фонарем, на пятна луж.

В кустах, застряв, шелестел обрывок плаката.

Все это подмечалось как-то исподволь, ненужными, лезущими в глаза деталями, растрепанным фоном для внутренней, звенящей пустоты. Подумалось: как так? Я же рассчитывал. Я, в конце концов, человек. Так это оставлять нельзя.

Осознавая, насколько близок он к безобразной истерике, Лаголев пошел в обход рынка к заднему двору. Ребро ладони так и пробовало на прочность прутья ограды. Рукой, рукой, ногой. Пум, пум, бам!

— Это же моя зарплата, — вслух зашептал Лаголев, не замечая рыдающих ноток в голосе. — Я на него два месяца… Не было в тот раз, я понимаю, деньги в товаре, товар в дороге, можно войти в положение. Но сейчас?

Он мотнул головой и зашагал быстрее. Мутная, темная волна поднималась в душе. Горечь сжимала пальцы. Теперь уже костяшками в железо — пум. Больно. Но все равно, вызовом, — пум! Еще бы топор!

Ворота, через которые заезжали на задний двор грузовики, были не заперты, только сдвинуты вместе. Лаголев протиснулся между створками и мимо прицепов и фургонов направился к палатке с мангалом, лавками и белым столом. Человек пять там гортанно переговаривались, смеялись. Мангал сыпал искрами. Запах шашлыка набивался в ноздри.

— Здравствуйте, — подошел Лаголев.

Сразу стало тихо. Блики огня пятнали носатые, настороженные лица.

— Э, ты кто? — спросил кто-то.

— Мне Кярима Ахметовича, — сказал Лаголев.

— Кого?

— Кярима Ахметовича.

Сидящие переглянулись.

— Нет такого.

— Он мне денег должен.

— Не знаем, — качнулась кудлатая голова. — Хочешь шашлык?

К Лаголеву просунулась рука с одноразовой бумажной тарелкой. На тарелке дымился только что снятый с шампура кусок мяса.

— Вкусный.

Внутри у Лаголева все затряслось от злости. Сволочи! Выгораживают своего! Всегда и всюду, несмотря на вину. А если тот вор, убийца? На миг подумалось: выбить тарелку, полезть в драку, вымещая отчаяние в порыв. Изобьют? Скорее всего. Но так даже лучше. Тело придет в равновесие с душой. Больная душа, больное тело.

Не решился.

— Мне бы Кярима Ахметовича, — повторил Лаголев.

— Э! — встала с лавки фигура, взмахнула рукой. — Иди отсюда! Нет здесь его!

— А где он?

— Не было здесь!

Лаголев сник. Что делать дальше, он не представлял. Кто-то так и держал перед ним тарелку с шашлыком.

— Спасибо, — сказал Лаголев.

Он взял тарелку и пошел обратно к воротам. За спиной снова заговорили о своем. Мясо пахло. Лаголев вспомнил, что не ел с утра. Яичницу из двух яиц серьезным завтраком не назовешь. Тем более, без хлеба. Сын-то хлеб с маслом по ночам в одно горло наворачивает. Растет.

Рот вдруг оказался полон слюны. Лаголев жадно запихнул шашлык в рот, и всю дорогу до дома жевал его, размалывая зубами на волоконца. Кярима Ахметовича можно достать и завтра, решил он. Нет, послезавтра. Завтра — выходной. Досадно, что он Натке зарплату анонсировал. Хотели по такому случаю по магазинам прошвырнуться, те же кроссовки оболтусу купить. Теперь-то, конечно, вряд ли.

Но на кредит и рассрочку хватит. Натка разозлится, как пить дать. В последнее время у них вообще не ладится. Она — в кровати, он — на кресле. Семейная жизнь!

А так как бы вместе.

Настроение, чуть приподнятое шашлыком, с последним жевком покатилось вниз. У мусорных контейнеров на Лаголева еще свалилась какая-то баклажка с дрянью, которую неведомые засранцы поставили прямо на выгнутую контейнерную крышку. Стоило ему запнуться, и баклажка слетела, а дрянь обрызгала джинсы. Лаголев едва не зарычал. С минуту он корчился в темноте, принюхиваясь, моча, не моча, оттирая о траву разношенные, худые ботинки. В череде случившихся с ним за день неприятностей, эта казалась вишенкой на торте. Бывает же: торт из дерьма и — вишенка.

Радуйся!

Только уже у подъезда Лаголев понял, что с вишенкой обознался. Вишенкой была компания из трех хмурых личностей, которая перехватила его у скамейки.

— Тихо, дядя! — просипел один, видимый в половину испитого лица, подтягивая его к себе.

Второй кольнул Лаголева острым в солнечное сплетение, чтобы не думал рыпнуться. Ловкие руки третьего охлопали куртку и выловили мелочь из джинсового кармана. Ключи пожалели, автобусный билет выкинули.

Весь процесс грабежа занял не более трех секунд.

— И это все?

Мелочь на ладони поднесли к лицу.

— Все, — сказал Лаголев.

— Ты что, доходяга что ли? — поинтересовался, обдав алкогольным выхлопом, первый.

Нижняя губа у него была влажная, оттянутая книзу. Ей очень не хватало квелой папиросины, просто-таки просилась для образа.

— А вы найдите работу! — прорвало Лаголева. — Найдите, а я посмотрю! И мы вместе посмеемся! И если заплатят обещанное, то посмеемся во второй раз. И по…

Укол ножом заставил его умолкнуть.

— Безработный? — просипел тот, кто обшаривал карманы.

— Да!

— А по профессии кто?

— Биолог!

— У-у! — выдохнул первый. — Динозавр! Уважаю. Биолог! Еще скажи — генетик.

— Научный сотрудник лаборатории…

— Понятно, — грабитель сплюнул в кусты. — Малый, верни мелочь динозавру. Не хочу, чтобы кто-то из них из-за меня вымер.

— Зла не держи.

В руку Лаголеву стукнули монеты.

— И как бы это… ну, чтобы по понятию… — сказал второй.

Шмыгнув носом, он ударил Лаголева кулаком в живот, и, пока тот, сложившись, хрипел на земле у скамейки, троица растворилась во тьме вечера.

Лаголев полежал, тронул деньги, спрятанные в носке, и поднялся. Вишенка на торте! «Эй! — чуть не крикнул он, задрав голову к темно-синему небу. — Что-нибудь еще? Я жду! У меня был замечательный день! Очень не хватает молнии в темечко до комплекта!».

Впрочем, ожидать ответа было бы форменным сумасшествием. Лаголев отряхнул штанины и шагнул в подъезд.

2

Явился.

Натка с брезгливым ожиданием смотрела, как Лаголев, раздеваясь, топчется в прихожей. Уляпал где-то джинсы, глаза виноватые. Что-то опять с ним случилось. Ну как же иначе? По другому же не бывает! Господи, подумала Натка, раздражаясь, когда вместо того, чтобы нормально повесить куртку, муж оборвал петлю, ну откуда руки-то растут? Из задницы растут! Знакомьтесь, мой муж.

— Тут это…

Лаголев повернулся к ней со слабой улыбкой.

— Просто повесь, — сказала Натка.

— Прости, задержался.

Натка бросила взгляд на круглый циферблат «Кварц» на батарейках, посаженный на гвоздь, конечно же, известно чьими руками.

— На час, — сказала она.

— Там ситуация, — шевельнул плечами Лаголев.

Хотел, видимо, что-то прибавить, но сдержался. Это постоянное одергивание самого себя, честно говоря, Натку в муже уже бесило.

— Понятно. Есть будешь?

Лаголев кивнул и зачем-то вытер губы тыльной стороной ладони. Натка, почти шагнувшая в кухню, развернулась.

— Ты уже перекусил где-то что ли?

Лаголев замялся. Глаза сразу в сторону. Ни дать ни взять поймала с поличным. Ох, как ей вдруг захотелось ему врезать! В унылое, осточертевшее до коликов лицо. С трудом вспомнила, что восемнадцать лет вместе прожили.

— Так что?

— Угостили шашлыком.

— И поэтому ты на час опоздал?

Лаголев не ответил, бочком-бочком, виновато улыбаясь, протиснулся в санузел. Эта перманентно виноватая улыбка тоже бесила, просто наизнанку выворачивала. Натка чуть ногу в дверь не вставила, чтобы не запирался. Не следишь за идиотами, сама дура. То кран сорвут, то дорогое мыло себе на клешни пустят.

— То есть, хлеб ты не купил? — спросила Натка.

Лаголев вынырнул из санузла.

— Пусть Игорь…

— Игорь уже! Игорю напоминать не надо! — сказала Натка. — Сын, правда, весь в тебя, вместо черного хлеба батон принес!

— Другого не было! — крикнул из комнаты Игорь.

Когда не надо, со слухом у него было все в порядке. А когда надо, например, те же шторы поменять, не дозовешься. Яблоко от яблоньки в ванной недалеко падает.

— Я тебе так тапки куплю! — крикнула в ответ Натка. — И скажу, что кроссовок не было!

— Ну, ма-ам!

Горестный вопль сына сопроводил стук опрокинутого стула. Тоже нервы. Все тут на нервах. У всех — особенности! Все, видите ли, показывают, какие они ранимые, как им непросто живется, требуют понимания, участия и, вообще, чтобы не мешали. Хоть раз у них в головенках промелькнуло, что и она тоже нуждается хотя бы в покое? Что, нет желающих об этом подумать? Милая, милая семья!

— Натусь, ну, ты чего? — встрял, снова высунувшись, Лаголев.

— Ничего, Лаголев. Ничего! — в конец разозлилась Натка. — Джинсы снимай, треники твои там висят.

— Я сам застираю.

— Ага, застираешь! Застиратель нашелся!

— Нат, — Лаголев смочил физиономию и стал похож на побитого пса. — Хватит, а?

— Не хватит!

Чувствуя, что срывается, Натка переместилась на кухню, больно стукнулась об угол стола и встала у окна. На подоконнике некуда было пальцы положить — все теснились, жались к стеклу какие-то блюдечки, формочки, фаянсовые плошки, из которых тянулись на свет былинки, стебельки, листья, крохотные бочкообразные кактусы. По идее (Лаголева, чьей же еще?) все это зеленое богатство предназначалось радовать взгляд, но что-то не радовало.

Время от времени Натку так доставал заставленный подоконник, что она находилась в секунде-другой от того, чтобы сгрести посуду вместе с землей и ростками в помойное ведро.

Останавливало всегда одно: растения ни в чем не были виноваты. Кого уж признавать виновным и судить, так это существо, в трениках и майке босиком несмело вышедшее на кухню из санузла. Что-то Лаголев даже сесть уже боится.

Лаголев!