Бесплатный фрагмент - Наследство последнего императора

1 том

Волынский Н. Г. Наследство последнего императора. 1 том.

…В 1915 году Россия передает Англии золото империи за поставки оружия. Часть этого золота — собственность Николая II…

…Начало 90-х гг. ХХ века. В РФ разгорается борьба за царское наследство. «Неожиданно» под Екатеринбургом находят странное захоронение. Новой власти и некоторым потомкам Романовых крайне важно признать неизвестные останки «царскими», после чего можно претендовать на английское золото Николая II. И заодно протянуть «мост легитимности» между властью царской и нынешней — незаконной, возникшей в результате кровавого переворота 1993 года.

2 том

Волынский Н. Г. Наследство последнего императора. 2 том.

…Весна 1918 г. Комиссар Яковлев получает задание Ленина и Свердлова вывезти из Тобольска в Москву семью бывшего царя. Однако в дело вмешиваются скрытые, но могущественные силы. В результате, уральские большевики, считающие Ленина предателем революции, перехватывают Романовых и решают их судьбу.

…Начало 90-х гг. Сотрудница французской службы безопасности Сюртэ женераль Лариса Новосильцева (дочь Евдокии Новосильцевой) передает офицеру ФСБ тайную запись секретной сделки президентов Буша и Горбачёва. Но главная задача Новосильцевой в Москве — лично разобраться, принадлежат ли «екатеринбургские останки» Романовым или речь о грубой фальсификации. И, что ещё важнее: только ли царское золото интересует фальсификаторов или их цели гораздо масштабнее — на дальнюю историческую перспективу? Тем временем, президент Ельцин и его окружение решили приступить к реставрации монархии. Сам Ельцин претендует на роль «пожизненного регента»…

Роман, который можно назвать историческим детективом и художественно-документальной сагой одновременно, написан на основе подлинных, нередко уникальных, сенсационных исторических материалах, уликах и свидетельствах. Совершенно по-новому, порой неожиданно, трактуются и оцениваются некоторые известные исторические события и их участники.

Для тех, кто интересуется тайнами российской истории, и всех любителей увлекательной литературы. Издание 3-е, исправленное и дополненное

Для оформления обложки использовано фото С. М. Прокудина-Горского «Тобольск. Вид с колокольни Преображенской церкви. 1912 г.» Фонд библиотеки Конгресса США. Право на воспроизведение: свободное, без ограничений.

16. Явление Якоба Хирша Шиффа

СЕКРЕТАРЬ тихо, словно шёпотом, постучал костяшкой согнутого пальца о пухлую кожаную обивку двери и приложил к ней ухо. Ему удалось расслышать тихое и хриплое: «Да, пожалуйста…»

Он приоткрыл дверь и просунул голову:

— Яков Михайлович… Там… товарищ Голощёкин Филипп Исаевич. Из Екатеринбурга.

— Сейчас!..

Свердлов достал из кармана кожаной куртки круглую металлическую коробочку из-под ландрина, высыпал из неё на ладонь три таблетки, забросил их в рот, запил водой из графина, и поёжился.

Несмотря на то, что кремлёвская система отопления действовала исправно, Свердлов постоянно мёрз. В последнее время его почти непрерывно мучил кашель, сухой и слишком уж какой-то острый. Даже ночью он мог спать всего по десять-двадцать минут, в перерывах между приступами.

Свердлов подозревал, что к его астме, осложнённой эмфиземой лёгких, которую он заработал в ссылке, присоединилась ещё одна болезнь, синоним верной смерти: чахотка, профессиональное заболевание революционера. И одна лишь только мысль о такой опасности терзала его больше, чем могла бы терзать сама болезнь.

Лучшие немецкие врачи, которых, по категорическому требованию Троцкого, выписали для Свердлова из Швейцарии, успокаивали главу Советского государства — явных и недвусмысленных симптомов грозного недуга они вроде бы пока не нашли. А кашель, субфебрильная температура, постоянная холодная потливость — всего лишь общее состояние уставшего организма, которому нужен особый уход и усиленное питание. Нужны, разумеется, и хорошие лекарства, в первую очередь, препарат под названием «туберкулин», последнее слово заграничной фармацевтики. Но его можно было купить только в Женеве.

Управляющий делами ВЦИК сумел найти немного таблетированного туберкулина в единственной частной московской аптеке, однако, запас драгоценных таблеток заканчивался, и, наверное, придётся все-таки заказывать их в Женеве, хотя сам Свердлов каждый день с нарастающим страхом убеждался: швейцарское чудо ему не помогает.

Военком красного Урала Голощёкин вошёл широким твёрдым шагом, издалека широко улыбаясь и протягивая председателю ВЦИКа обе руки. Они обменялись крепкими рукопожатиями, обнялись — старые партийные товарищи, профессиональные революционеры.

— Шолом, Шая! Давненько не виделись. Где пропадал? Сто лет никак тебя не увидеть никогда, даже если найдутся такие, что хочут!..

Голощёкин удивился.

— Шолом, Яков, шолом!.. Таки я ж к тебе на прошлой неделе приезжал видеться!..

Свердлов с досадой хлопнул себя ладонью по лбу.

— Азохен-вей! — воскликнул он. — Что за голова! Ну что за голова это здесь? В одно правое ухо всё влетает, в другое левое ухо всё вылетает!.. Совсем бесполезным стал. Температура таки держит меня вторую неделю в недоумении мыслей…

— А смотришься лучше, чем на той самой неделе, — с плохо скрываемым сомнением проговорил Голощёкин.

— Ты хороший друг, Шая, хоть и говоришь сейчас неправду. Но все равно спасибо.

Свердлов вытащил из кармана большой клетчатый фуляр и долго кашлял в него. Под конец кашель перешёл в надрывный рёв.

— Таки что привело тебя к нашим пенатам?

— К кому? — удивился Голощёкин. — Не знаю таких. Политкаторжане? Революционеры? Новые работники наркомата? По какой части?

— Боюсь, что не смогу ответить ни на один твой глубокий и точный вопрос! — хохотнул Свердлов. — Пенаты — это домашние боги в Древнем Риме.

— Вроде Лёвы Троцкого? И Кремль уже такой дом, как в Древнем Риме? А?

Свердлов подумал. Но ничего не надумал.

— Любишь бывать в Кремле? — перевёл он на другое. — Я тоже люблю, но не так часто… Почему не предупредил заранее, что будешь среди здесь?

Голощёкин выдержал паузу, чтобы его слова прозвучали как можно значительнее.

— Доходят странные слухи из ваших высоких кремлёвских сфер в низкую глубину наших сибирских руд!

Он уселся в глубокое кожаное кресло, почти утонув в нем, и замолчал, вглядываясь в лицо Свердлова, который остановился у окна в солнечном свете и блаженно закрыл глаза, подставив лучам лицо — измождённое, заросшее чёрной жёсткой бородой, торчащей вперёд одним клоком. Луч блеснул на левом стекле пенсне. Вопроса Голощёкина он не услышал.

Уральский военком неодобрительно рассматривал земляка, потом произнёс:

— Что-то ты, дорогой товарищ, зелёный немножко сильно. Мало воздуху?

— Где? Здесь, в кабинете? — очнулся Свердлов.

— В тебе, в твоих лёгких. Мало гуляешь? Мало кушаешь? Мало отдыхаешь, мало дышишь… А ещё говорят: хорошо наш Янкель в Москве устроился! И где ж там таки хорошо? А?

Свердлов кивнул, но ничего не успел ответить. Его настиг очередной взрыв кашля. Свердлов снова извлёк заплёванный фуляр. Потом чистым уголком платка вытер пенсне.

— Конечно, у меня не такие условия, как у Лейбы, но всё есть — паёк, лекарства… Но воздуху таки мало, — согласился председатель ВЦИКа. — А когда гулять? Всё висит на волоске. В любой момент оборваться может. Понимаешь, — вздохнул он, — могут ожидаться серьёзные события. Иной раз думаешь, пора запасать тёплые вещи… Ведь сошлют ещё подальше от северных краёв, как я там уже был! А может, и до того не дойдёт: сразу расстреляют. Или повесят на Спасских воротах Кремля.

— О чем ты, Яша? — встревожился Голощёкин. — Немцы таки собираются разрушить наш мир?

— Нет, — вздохнул Свердлов, и в груди его послышался глухой визг. — Не немцы. Немцам сейчас не до нас. Они хочут сжевать что-нибудь и даже проглотить хотя бы, что получили, чтоб не сильно много голодать. Ещё неделя, и Германия начнёт дохнуть от голода. Вот и спешат. Им нужен хлеб Малороссии, Украйны нашей… Хлеб, мясо, уголь… Им не до нас. Там они что-то сами вывезли, что-то им помогают вывезти местные вражеские банды антисемитов. Недавно появились — Петлюра… ещё Махна там…

— А кто эта Петлюра? — поинтересовался Голощёкин.

— Этот! — поправил Свердлов.

— Какая? — не понял Голощёкин.

— «Какой», а не «какая»! — с нажимом уточнил Свердлов. — Шутки ты перестал шутить и понимать, друг мой Шая, товарищ ты мой Филипп! Петлюра — ярко выраженного мужского пола очень большой и махровый антисемит. У него большая банда, и он всех наших вешает на деревьях. На каждом дереве в Киеве у него висят евреи. Как груши. Ну и большевиков тоже немножко вешает. Только не на деревьях. На церковных воротах.

— Так. Понятно. Хохол. Салоед. А что за Махна? Это уж точно баба? Что-то я недавно слышал за неё. А это не наша Шейва Соломониах из Одессы — Сонка Золотая Ручка? Не отвечай: я сам сейчас догадаюсь. Наверное, у неё эта штука очень мохнатая, потому и Махной прозвали. Правильно? — захохотал Голощёкин.

— И с чего ты взял? С какого потолка?

— Я таки за дедуктивный метод много читал и его много учил. Правильно я сказал?

Свердлов шутку не принял.

— Махно ещё хуже Петлюры. Хуже зверя. Убийца невиданный. В мире такого не было. В крови по шею. А кто он — никто сказать не может: не то мужик, не то баба. А может, то и другое сразу… Его не только наши ненавидят, но и гои — и кацапы, и хохлы. Не говоря уже за большевиков. Объявил себя крестьянским вождём. Вроде Стеньки Разина. И все ж таки эта Махна с Петлюрой вместе — ничего хорошего, но и плохого не так чтоб очень много. Тут у нас в Москве обнаружилась похужее тенденция: Антанта хочет заставить нас думать за войну и принудить разорвать и ликвидировать насовсем мир с немцем. И там уже решили: если так у них не получится, чтоб нас добровольно заставить, тогда хочут свергать наше рабоче-крестьянское правительство…

Голощёкин слушал чрезвычайно внимательно.

— Да… дела! — наконец, произнёс он. — И шо теперь?

— А пока нишо! — дружески передразнил партийного товарища Свердлов. — Это только пока не сильно точные сведения — они от разных дружественных сфер. От наших людей в их правительствах. А что нам надо особенно ожидать и об чём на самом деле нам думать, мы с тобой узнаем через… — он посмотрел на кабинетные часы в углу. — Уже через одну-пару минут буквально.

— Ждёшь кого? Или что?

— Сейчас будет рав Якоб Шифф.

Голощёкин даже из кресла выбрался от изумления.

— Сам? Из Америки? Таки в собственной персоне?

— Собственной, — подтвердил Свердлов.

— Ты не очень много шутишь?

— Не совсем собственной персоной, — уточнил Свердлов. — Он здесь как представитель американской ассоциации трудящихся организаций для помощи советской власти, а не как рав Шифф или большой банкир Америки.

Он снова надрывно и мучительно закашлялся — до слез.

— Да, — задыхаясь, продолжил Свердлов. — Нужно об хорошем воздухе подумать… — он затих и мечтательно прищурился. — Поехать в наши края, походить по лесу. Искупаться в озере…

— Ой-вей! — возразил Голощёкин. — Какой купаться в озере? К твоему кашлю как раз ещё простуды не хватает. Тебе не будет сильно слишком очень много? Нет, Яков, надо тебе на другой воде поплавать — в Женеве или в Бадене, там, говорят, хорошие водные озёра, купайся с утра до вечера.

Свердлов усмехнулся:

— «На воды ехать лечиться», а не купаться — так говорят. Вернее, говорили. Аристократы говорили. Это значит, там, в Женеве или в Бадене, курорт проходить, воду сырую из минерального фонтана пить, а не плавать в нем. Хорошо бы… Но не получится. Ленин скажет: «Замашки эксплуататорского класса»… Не даст денег.

— Ленин про то пусть помолчит! Кто ему самому денег даст!.. Про что там он скажет — мы ему научим правильно сказать. Найдёт твой Ленин на тебя и денег, и воду хорошую минеральную, а не сырую! — заявил Голощёкин. — Обратно ж, он кто такой? Сегодня начальник нашей партии, но не на всю жизнь! Он таки у нас должен запомнить, что ты по государственному чину — по закону, а не партийному уставу — выше любого Ленина. Он только начальник правительства, а ты начальник всех начальников — глава советской, единственной пока в мире рабоче-крестьянской республики. А может, в очень скором времени вопше будешь президентом мировой пролетарской республики… Эксплуататоры ему не нравятся, говоришь? Мне тоже они не нравятся. Никому не нравятся. Они покатались в своё время по курортам и минеральным фонтанам. Теперь наша очередь.

— Ну, разве что… Так и питерский Гершель говорит, — согласился Свердлов. — Если хочется хорошо пожить, так почему не пожить? Вот мы сейчас у рава Якоба обо всем и спросим, и узнаем, как он скажет…

Голощёкин вдруг встревожился.

— Ты должен себя очень сильно беречь, Яков, — озабоченно произнёс он. — Ты всем нам очень нужен. Даже больше, чем для всех, нужен. Коммунизм — хорошо, но он ещё не всё для нас. И не скоро. Я хочу сказать, что ты здесь, в этом кабинете должен первым защищать наш народ. С Бундом нам теперь не по пути, как решил товарищ Ленин. Остаёшься ты. Такой шанец может упасть только за тысячу лет один раз. Или за две тысячи. Помнишь, как за то сказано в Книге Книг? «Две тысячи лет будет скитаться народ мой». Две тысячи как раз и подходят. Пора скитания кончить. Что ты за ту мысль думаешь?

— Я знаю? — с сомнением произнёс Свердлов. — Что тут ещё думать?.. Но все понимаю, Шая. И делаю, и буду делать, что могу. И сомневаться за меня, Шая, у тебя нет оснований, — закончил председатель ВЦИКа.

— Та кто там сомневается? — обиделся Голощёкин. — Та ты шо? Все наши евреи за тебя только хорошее знают и говорят! Один только твой угнетённый декрет чего стоит. Так за него можно такие многие деньги получить от евреев со всей земли. И никто не пожалеет! Так что пусть тот Ленин помолчит. Но твой угнетённый декрет — только первый шаг. Надо пошагать дальше!

Говоря о заслугах Свердлова перед соплеменниками, Голощёкин нисколько не преувеличил его роль в истории. «Угнетённый декрет» был пока проектом, который сочинил Троцкий, а до блеска довёл Свердлов и собрался в ближайшее время предложить на утверждение ВЦИКу. Это был неслыханный доселе в мировой истории расистский документ под названием «О самой угнетённой нации в Российской империи».

В нём самой угнетённой нацией, больше всех пострадавшей от русского самодержавия, объявлялись евреи. На этом основании они должны получить в Советской России особые права. Документ предписывал органам Советской власти предоставлять работу в первую очередь, угнетённым евреям. Еврейские дети принимаются в любое учебное заведение без экзаменов и без платы за обучение. Евреи-мужчины освобождаются от обязательного воинского призыва. Все евреи без исключения имеют преимущественное право на получение гарантированного продовольственного пайка. Впрочем, в жалких советских пайках, на которые всем подряд, даже сотрудникам наркоматов, выдавали сушёную воблу, многие из них не нуждались. Уже в первые месяцы советской власти весь продовольственный рынок, в том числе чёрный, оказался в «угнетённых» руках.

Но главным в декрете, который должен стать законом прямого применения, было положение о карательных мерах за различные проявления антисемитизма, даже незначительного. Кара предусматривалась быстрая, но исчерпывающая: расстрел — как за конкретные действия, ущемляющие любые интересы любого еврея в России, так и просто за неодобрительные и даже брошенные случайно слова, потому что такие слова, как явствовало из документа, могут разжечь межнациональную рознь. Если и не разожгли, то могут.

По своему зверскому содержанию декрет превосходил репрессивные документы святой инквизиции Испании времён Томаса Торквемады. Потому что Великий инквизитор преследовал не правоверных иудеев, а, прежде всего, маранов — евреев, принявших христианство. Но опять-таки не чистосердечных новых христиан еврейского происхождения преследовал Торквемада, а тех, кто крестился для отвода глаз и ради дополнительных выгод, продолжая тайно исповедовать иудаизм. Для этого в Испании были даже созданы тайные синагоги. Но искренне верующих мусульман и иудеев инквизиция не преследовала. Только еретиков и отступников.

Секретарь снова беззвучно открыл дверь и, не переступая порога, доложил о прибытии гражданина Северо-Американских Штатов товарища мистера Джекоба Чайфа с делегацией.

— Шо? Шо там такое? Какая ещё делегация? — забеспокоился Голощёкин. — Я думал, мы будем говорить с равом Якобом один глаз на глаз другой!..

— Никакой! Никакой! Никакой нет делегации, — заверил его Свердлов. — Просто такая формула протокола для наркоминдела и для газет.

— Ага! — успокоился Голощёкин. — Тогда ладно.

Тихим кошачьим шагом в кабинет вплыл пожилой еврей — небольшого роста, ниже 166-сантиметрового Свердлова, в чёрной хламиде, в чёрном сюртуке и чёрной касторовой шляпе. Он был невероятно бледен. Его по-европейски аккуратная седая борода, от которой исходил узнаваемый запах чеснока, сообщала его лицу синюшный оттенок. Казалось, гость прибыл не из Америки, а из могилы на Ваганьковском кладбище.

Это был знаменитый Якоб Хирш Шифф, один из лидеров американского и мирового еврейства, крупнейший банкир, лицо известное и уже тогда — историческое.

Шифф считался другом новой России. Правда, его переплюнул другой воротила — Арманд Хаммер. Он объявил себя личным другом Ленина и симпатизантом русского большевизма. За что получил от Совнаркома колоссальные льготы. Хаммер вывез из России сотни миллионов тонн угля, руды, пшеницы. И продал дома по демпинговым ценам, что стало одной из причин жесточайшего в истории США кризиса перепроизводства и гибели большей части американской экономики.

Незадолго до смерти у Хаммера, очевидно, шевельнулась совесть, и он решил сделать подарок стране, благодаря которой он стал миллиардером. Бескорыстный подарок.

В 70-е годы Хаммер привёз в СССР картину кисти Франциско Гойи «Портрет актрисы Антонии Сарате». Но в середине 70-х годов некоторые авторитетные в мире эксперты заявили, что это подделка. Хаммер сильно огорчился. Есть сведения, что он потребовал от советского правительства компенсацию. Как же — Хаммер покупал холст как настоящий специально для СССР и заплатил как за настоящий! Официально неизвестно, пошёл ли СССР навстречу старому хитрецу. Но в бывших околокремлёвских кругах утверждают, что Брежнев не дал умному Хаммеру ни копейки.

Сегодня эксперты так и не пришли к единому мнению.

Но посмотрите на картину сами. Согласитесь, если это и подделка, то просто гениальная.

Картина находится сейчас в Государственном Эрмитаже в зале испанской живописи — вместе с шедеврами Морелли, Зурбарана и Эль Греко. Около «бескорыстного» подарка привинчена к стенке медная дощечка с благодарностью от советской власти в адрес жуликоватого благодетеля. Иногда табличку снимают. Потом снова привинчивают. Потом снова отвинчивают. Потом снова…

Сегодня полюбоваться замечательной подделкой (или подлинником?) может каждый, кто захочет, с 10 до 19 часов. Понедельник в Эрмитаже выходной.

Свердлов и Голощёкин вскочили и направились к гостю, кланяясь на ходу.

— Глубокоуважаемый рав Якоб! — с сердечной почтительностью приветствовал его председатель ВЦИК. — Даже трудно высказать, как мы счастливы, что вы оказали нам такую честь.

Шифф медленно и важно кивнул, но ничего не сказал.

— Могу я вас спрашивать, как доехали? Как устроились? Все ли организовано, как надо? Или нужна моя помощь? Почту за большую очень честь и ещё больше! — заверил его Свердлов.

Всё так же молча окинув обоих орлиным взглядом, Шифф погрузился в другое кожаное кресло и, так же, как и Голощёкин, утонул в нем. Ещё немного выдержав паузу, он заговорил на идиш.

Шифф сказал, что все у него устроилось хорошо, но во Втором Доме Советов, бывшей гостинице «Националь», где Шифф и остановился, нынче топят хуже, чем в прошлую зиму. Появилось там и слишком много привилегированных постояльцев. Они каждый день пьют водку и пьяным шумом не дают уснуть до утра.

Свердлов возмутился

— Ой-вей! Ну, как так можно! Возмутительно! Сейчас же наведу порядок! К сожалению, — извиняющимся тоном сказал он Шиффу, — там мы пока вынуждены заселять работников всяких новых наших органов власти — помещений Кремля для них не хватает. Но мы скоро прекратим их поселять в Доме Советов. А потом, очень скоро, выселим. Сейчас насчёт шума и пьянства я дам распоряжение.

Он нажал кнопку звонка. Вошёл секретарь. Он двигался почти беззвучно — словно осенний лист рядом прошуршал.

— Прошу вас, товарищ Сухорыльский, — строго обратился к нему Свердлов, — передайте моё распоряжение товарищу Дзержинскому в Чрезвычайную Комиссию по саботажу и бандитизму: арестовать директора и истопника гостиницы «Националь». Желательно расстрелять обоих сразу. Потому что поступила жалоба от трудящихся. Названные работники не оправдывают высокого доверия трудового народа. Во Втором Доме Советов останавливаются наши почётные гости со всего мира. Их интересует, как у себя сделать такую же замечательную октябрьскую революцию, какая сделалась у нас. А вместо радости, трясутся от холода! Какое у них теперь будет мнение об всей Советской России? Об что они подумают? Об ком?.. Это пока саботаж, а не бандитизм. Но сегодня у них саботаж, а завтра бандитизм. И все там водку пьют открыто. А водка в РСФСР совсем запрещена! Значит, комендант не сообщает о преступлениях. За это ЧК должна расстрелять его два раза. Как понял? Выполнять!

Секретарь наклонился и сказал шёпотом Свердлову:

— В «Национале» нет угля, и дров катастрофически не хватает, Яков Михайлович. И не только там. Вся Москва мёрзнет.

— Тогда пусть ЧК расстреляет дополнительно коменданта Дома Советов вместе с директором и истопником. Будет очень полезная мера. И очень эффективная. Дрова найдутся сразу. Понятно я разъясняю? Исполняйте, раз вы в исполнительном комитете работаете! Через час доложить. Всё! Ушёл. Нет! Постой!

Тот остановился и обернулся к председателю ВЦИКа.

— Пусть там, в «Национале», новый комендант полностью освободит этаж, на котором представитель трудящихся элементов и ассоциаций Северо-Американских Штатов товарищ… — он запнулся, вспоминая, как звучит имя гостя на английском.

— Чиф, — подсказал ему Голощёкин.

— Шайф, — поправил Шифф.

— В общем, Чиф и Шайф — посмотри сам, как там записано. И чтоб не ошибся!.. — добавил Свердлов.

Секретарь повернулся и, слегка пошатываясь, направился к двери под неодобрительными взглядами товарищей Шайфа и Голощёкина. Потом они одновременно обернулись к Свердлову.

— А шо это он? — спросил Голощёкин. — Как пьяный идёт. Может, и его — за нарушение сухого закона?

— Так там же комендантом его родной брат, — пояснил Свердлов. — И что теперь мне делать? — страдальчески произнёс он. — Я знаю? Таких работников терпеть, конечно, нельзя! Но таких много. Других, которых получше, совсем мало. Хороших нет совсем! Сплошной саботаж. А у меня нет таких возможностей, как у наркома военных и морских сил товарища Лейбы: он может расстреливать своих людей хоть каждый день без перерыва, потому что у него много солдат и офицеров, — он машинально перешёл на русский. — А что у меня? А у меня нет столько, как у Лейбы. Найти сейчас хорошего канцелярского чиновника, то есть теперь он называется совслужащий, невозможно. Даже за двойной паек. Хочут получать много, а работать не хочут, и не желают, и не можут.

Шифф с пониманием кивнул.

Голощёкин тихо и почтительно обратился к гостю:

— Разрешите вас спросить, многоуважаемый рав Якоб?

Шифф благословляющим жестом руки разрешил.

— Вот мы с моим давним товарищем по партии и революции и моим личным другом, председателем всей России, как раз говорили об касательно декрета за наших угнетённых.

— Знаю за такой, — медленно кивнул Шифф. — Читал проект.

— Как вы посчитаете, многоуважаемый рав Якоб, может ли этот удивительный декрет принести существенную пользу нашему народу? Или его таки надо ещё усилить? Ещё больше сильным и жёстким сделать?

Шифф снял свою хасидскую касторовую шляпу, повертел её в руках, смахнул рукавом с тульи невидимую пылинку и снова надел. Солнце за окном потускнело — скрылось за мелкими облаками. Свет в кабинете померк, и потому особенно сильно выделялась бледность лица американского гостя. Медленно и почти шёпотом, он заговорил на идиш.

Он сказал, что декрет Троцкого-Свердлова — документ очень сильный и важный. Впервые за две тысячи лет истории еврейского народа мы получили в руки практически всю государственную власть в огромной стране — частью в правительстве и почти полностью во всех в карательных органах. В высших партийных сферах наши братья тоже неплохо представлены. Ну а там, где их нет, хорошо справились преданные дочери Сиона — они активно становятся жёнами высших большевицких начальников. Разве только у Ленина и Сталина жены русские, но почти у всех других вождей и главных военачальников — наши. И дети от таких браков, по закону Торы, будут евреями.

Подобной удачи ещё никогда не было на земле со времён разрушения храма царя Соломона. Власть в такой большой и богатой колоссальными возможностями стране, как Россия, даёт перспективы, которые превышают все мыслимые представления. Огромное завоевание, безусловно, состоит в том, подчеркнул Шифф, что мы становимся привилегированной нацией, или, если быть уж совсем точным, — господствующей нацией. И это историческое обстоятельство имеет колоссальное значение для изменения самого духа всего еврейского народа, его сути, его самосознания. В нашем народе начинают просыпаться гордость и железная воля к власти. Он по праву начинает чувствовать себя настоящим хозяином везде, где проживает, — в любой стране. И правильно понимает то важное, совсем новое историческое обстоятельство, что коренные граждане этих стран теперь становятся или уже стали нашими гостями или работниками. Аборигены думают, что они у себя дома. Наоборот, это мы у себя дома, а они — в гостях.

Шифф замолчал, задумался, затуманился, глядя куда-то вдаль сквозь Свердлова.

— Конечно, — чуть погодя, продолжил Шифф, — характер целого народа, да ещё рассыпанного по всей земле, сразу не изменить. Но смотрите сами: он, еврейский характер, особенно, в России меняется прямо на наших глазах. И так невероятно быстро, что даже не верится. А под его влиянием будет меняться и характер мирового еврейства, что внушает очень большие надежды на будущее.

Декрет Троцкого-Свердлова, снова подчеркнул Шифф, несмотря на то, что он ещё не стал законом, тем не менее, произвёл огромное впечатление на все мировое еврейство.

— Сбываются пророчества древних мудрецов, утверждающих, что машшиах придёт уже в нынешнем, двадцатом веке, — с уважением вставил Свердлов.

Рав Якоб на то улыбнулся в бороду и собрался продолжить, но послышалось мягкое царапанье в дверь.

— Херейн! — крикнул Свердлов. И повторил по-русски: — Войдите!

Вплыл секретарь. На серебряном подносе он принёс два чайника — большой, тоже серебряный, с кипятком, и второй — фарфоровый, заварной. Тут же три стакана в золотых, украшенных финифтью подстаканниках. В хрустальной вазочке мелко наколотый сахар, на двух фарфоровых тарелках — бисквиты, эклеры и песочное печенье. Он поставил поднос на отдельный столик, нарезал кружками лимон, разлил по стаканам чай и замер, ожидая приказаний.

— Моё поручение? — спросил Свердлов.

— Выполнено, Яков Михайлович, — с каменным выражением лица доложил секретарь. — Только…

— Что «только»? Что ещё? — резко спросил Свердлов. — Что ты там ещё придумал?

— Я — ничего. Яков Михайлович. Только вот коменданта «Националя» никак не могут найти.

— Значит, ты его заменишь. Вместо него станешь к стенке!

— Как прикажете, — бесстрастно ответил секретарь.

— Ладно, — смягчился Свердлов. — Займитесь своими делами, я потом приму окончательное решение и сообщу вам. Пусть твой комендант не прячется. Дадим ему возможность исправить ошибки. Свободен! Пока…

— В приёмной комиссар Яковлев, — с облегчением сообщил секретарь.

— Пусть ждёт! — приказал Свердлов. — И никуда не уходит.

Шифф взял свой стакан, понюхал чай, одобрительно кивнул. Глянул на тарелки и перевёл вопросительный взгляд на Свердлова.

— Всё кошерное, — заверил его Свердлов. — Делают в том же «Национале», специальная выпечка.

Шифф охотно захрустел печеньем, роняя крошки на бороду. Зубы у него оказались белые, крупные, ровные, как на картинке учебника стоматологии, — из настоящего фарфора. «Да, — грустно отметил Свердлов. — Так вот живут евреи в Америке. Попробовал бы он русской тюремной баланды. Что у него во рту осталось бы?» У самого Свердлова зубов осталось после сибирской цинги мало. Недавно ему поставили на верхнюю челюсть стальной мост, однако, без привычки железо во рту мешало и раздражало.

Шифф строго глянул на Свердлова и председатель ВЦИК испугался, что рав Якоб слышит всё, о чём Свердлов думает.

Чай допили в молчании. После чего Шифф, поковыряв в своём дивном фарфоре обычной канцелярской скрепкой, которую он взял на столе Свердлова, снова заговорил — и так же медленно и тихо. Снова об «угнетённом» декрете.

Он ещё раз его похвалил, добавив, что все мировое еврейство завидует своим братьям в России. Тем не менее, есть у декрета и другая сторона. И вот тут надо быть очень осторожным и взвесить всё до мелочей, подвести строгое сальдо-бульдо. И надо осознать: декрет, став законом, непременно спровоцирует в России невиданную доселе вспышку антисемитизма.

— Ленин это называет «диалектическим подходом», — вставил председатель ВЦИК. — У каждого явления две стороны. Борьба и единство противоположностей.

Шифф едва заметно пожал плечами: что мне до вашего Ленина?

— Философия тут не к месту. На землю надо смотреть, а не на облака. Документ, несмотря на добрые намерения составителей, в то же время чрезвычайно вреден и даже опасен. И его польза в итоге уничтожается его вредом. Когда декрет войдёт в законную силу, над детьми Израиля снова будет занесён меч, который мы, а точнее, вы своими руками дадите нашим будущим палачам. Меч более беспощадный, нежели когда-либо в истории еврейства. Потому что вы, когда готовили декрет, упустили из виду одно, крайне важное обстоятельство. Я бы сказал, роковое. Не догадываетесь какое, дети мои?

Но Свердлов и Голощёкин оторопели от неожиданности настолько, что не могли произнести ни слова и только переглядывались.

— Значит, не догадываетесь, — с грустью констатировал рав Якоб. — Плохо. Очень плохо. Не радуете меня. Нет, не радуете…

Дети сокрушённо молчали.

— Опасность состоит в том, что мы плохо понимаем русских. Или переоцениваем, или недооцениваем их как нацию. Тем более, это нация молодая и самая непокорная в мире. Самая большая ошибка — преувеличивать и абсолютизировать их национальное простодушие, безобидный характер и рабскую терпимость. Да, они могут терпеть долго. Но тем худшие наступают последствия. В конец концов, наступает момент, и в русских внезапно просыпается агрессивность, жестокость, крайняя недоверчивость, подозрительность и безжалостность к инородцам. Любой расы. И тогда чужая жизнь, да и своя собственная тоже, становится в их глазах дешевле копейки. Они, как никакой другой народ, предрасположены к массовому умопомешательству. В самом деле, какой ещё народ способен в короткое время устроить три революции и не извлечь из них для себя ни капли пользы! Но самое главное ждёт нас впереди. Русские только начали сходить с ума, а до конца ещё далеко. Поэтому, — подчеркнул Шифф, — нужно со всеми основаниями ожидать в ближайшие три-пять лет, а, может быть, и раньше, сильнейшего подъёма самого разнузданного антисемитизма и юдофобии. И ваш декрет зажжет этот костер, сделает разгул антисемитизма смертельным и необратимым. В прямом, физическом понимании слова. И начнётся этот гибельный для нашего народа процесс, в первую очередь, в русской армии. Точнее, в красной армии.

Голощёкин заёрзал в кресле.

— Вы что-то хотите сказать? — осведомился Шифф.

— Если позволите, глубокоуважаемый рав Якоб.

Шифф благосклонно кивнул.

— Я скажу за ваши опасения как военный комиссар, — заявил Голощёкин.

— Прошу, — разрешил Шифф.

— Насчёт армии. Красную армию формирует лично Троцкий. Ключевые кадры командиров и военспецов — тоже его.

— Да, — подтвердил Свердлов. — У него сейчас власти больше, чем у древнеримского диктатора. Больше, чем у всей нашей партии. И он не подчиняется никому. Даже центральному комитету. Даже Ленину.

— Ой-вей! — удивился Шифф. — Неужели так-таки никому?

— Ну, так, конечно, за него сказать нельзя — чтоб абсолютно никому, — возразил Голощёкин. — Иногда он выполняет постановления ЦК или РВС. Но только, если с ними согласен. Если нет, всё делает по-своему. Так что красную армию и флот он держит в кулаке.

— Да-да, — поддержал Свердлов. — Кулак у Троцкого железный. И дисциплина в красной армии — тоже железная. Вот сейчас он ввёл децимацию. Как в Древнем Риме.

Шифф вопросительно глянул на него.

— Сдался тебе, Яша, этот старый Рим! — не выдержал Голощёкин. — Ну, как и зачем ты суёшь его к месту и не к месту? По-нормальному, по-человечески не можешь?

Свердлов едва заметно улыбнулся.

— Децимация — это когда за провинность или нарушение дисциплины одного солдата расстреливают каждого десятого. Так что насчёт антисемитизма… — Свердлов с сомнением покачал головой.

— Всю красную армию, сын мой, — назидательно промолвил Шифф, — даже Троцкий не сможет расстрелять. И не забывайте, что основа её — тот же русский. Большей частью, православный мужик, крестьянин. Он только что вернулся с войны. Там он научился и уже привык убивать так легко, как нам кусочек мацы съесть. Он только что сбросил царя и Временное правительство. Он не расстаётся с винтовкой. Этот вчерашний царский, а сегодня красный солдат уже ничего не боится. Он оставил свой страх на фронте. И этого солдата никакой децимацией не напугать и не остановить. На время — согласен — можно озадачить, но только на время! И если Троцкий не оставит свой древнеримский хохом, то раньше или позже — скорее всего, раньше он получит пулю в затылок. И не одну. От своих же солдат. Это я, рав Якоб Шифф, вам говорю. А я всегда знаю, что говорю. А когда не знаю — я не говорю, а слушаю умных людей, каких я утром ещё надеялся найти в Кремле и в этом кабинете, но, — ой-вей! — ошибся… — сокрушённо вздохнул он.

Шифф посмотрел на свой пустой стакан, и Свердлов поспешил налить ему ещё. Рав Якоб отпил немного и обратил скорбный взгляд на председателя ВЦИК.

— Ну? — спросил Шифф.

Свердлов вопросительно посмотрел на него.

— Не слышу, — произнёс Шифф.

— Я… — сказал Свердлов, — не понимаю…

— И я не понимаю! — неожиданно по-русски заявил рав Якоб. И продолжил на идиш. — Я насовсем не понимаю, об что вы, дети мои, думаете? Об свою задницу на сегодня? И не думаете про то, как будет дальше. И что ждёт бедного еврея в России не через пять, не через два, а уже через один год после вашего «угнетённого» декрета. А? Я вас спрашиваю, Яков? А если вы не знаете, то может, мне Шая ответит — он всё время сидит в русском народе! Он не в Москве, не в Петрограде, не в Киеве сидит и даже не в Бердичеве, а на Урале. Он там видит всё! И он там слышит всё! Так пусть Шая ответит: что будет после вашего декрета с евреями в России? Что будет с еврейской властью?

— Она… — запнулся Голощёкин, — она таки будет крепнуть! — убеждённо заявил он.

— Ой-вей, сын мой Шая! И вы, Яков! — опечалился Шифф. — Я вас обоих очень сильно люблю и уважаю — так же, как и весь еврейский народ и нееврейский вас любит и уважает! Но чем вы смотрите вперёд? Надо смотреть вперёд умом, а не задом. А чтобы хорошо видеть вперёд, нужно ещё лучше видеть назад. Все две тысячи последних лет говорят нам, как один ясный день: в тех странах, где мы выходили из тени и показывали всем свою власть и своё богатство, всё очень быстро кончалось. И власть кончалась, и богатство. И потом начиналось очень и очень плохое: изгнание из Англии, костры в Испании, резня в Германии… Каждые сто лет мы регулярно вызываем кару на свою голову! Но даже не надо нам сейчас смотреть так далеко. Давайте посмотрим на свободную Финляндию. Это теперь она — новое государство, а была глухой угол Российской империи с неграмотным и тупым населением, где почти не было и нет нашего капитала… Роль евреев в жизни Финляндии всегда была ничтожна. Так что никаких явных причин нет у финляндцев, чтоб нас не любить. Никаких причин! Но вот что мы увидели: и революция пятого года и февральская прошли в России, как и в Финляндии, под разными лозунгами, но главным был — равноправие для евреев.

Он дал минутную возможность Свердлову и Голощёкину усвоить все услышанное.

— И что делает тихая, скромная, спокойная, совсем не антисемитская Финляндия? Как только ваш Ленин подарил ей свободу и независимость, финляндцы на второй день устраивают кровавое побоище и массовую резню наших братьев. Но в газетах о том никто не пишет. А вы не читаете. И не знаете, что там происходит — в свободной Финляндии. Никто не хочет знать… Европа не хочет, Америка не хочет. И вот, в полной тишине и спокойствии Финляндия принимает закон, по которому всем евреям запрещено жить там под страхом смертной казни! Приговор приводится в исполнение немедленно, без суда и следствия… Что это? Что это такое, я вас спрашиваю?! — горестно воскликнул Шифф, воздев вверх руки.

— Да-да, конечно, — согласился Свердлов. — Это нехорошо. Но вот именно эти события в Финляндии укрепили нас в мысли декретом обеспечить защиту евреев здесь.

Шифф презрительно усмехнулся и махнул рукой.

— Нет, вы мне все-таки скажите мне, сын мой Яков, — опять страдальчески спросил он, — что же на самом деле будет через пять лет после вашего с Лейбой декрета? Все-таки не скажете? И вы, Шая, тоже, я вижу, не скажете…

— Нет, почему же, рав Якоб, — возразил Голощёкин. — Я могу сказать…

— Так в чем же дело!

— Конечно, уважаемый рав Якоб, — начал Голощёкин, — вы очень даже за свои мысли правы. Но обратно ж не так все будет страшно. Да, я думаю, будет небольшой антисемитизм.

— Вот! — шлёпнул ладонью по колену Шифф. — Вот я об чем говорю! Поняли, в концов конце! Но только он будет очень большой, ваш антисемитизм. Такой большой, что больше не бывает! Больше вашего с Троцким декрета. Трупы евреев будут лежать в каждой помойной яме. Но и помоек не хватит, и будут тела братьев наших валяться прямо на улицах. И виноваты будете вы, Яков! — Шифф, распаляясь, ткнул пальцем в сторону Свердлова и едва не попал ему в пенсне. — Кому это будет выгодно? Кому это будет полезно? Кому? Это спрашиваю вас я, старый Якоб Шифф, который много повидал на своём веку, а ещё больше размышлял!..

— Однако… однако, рав Шифф, — проговорил Свердлов, отстраняясь на всякий случай назад. — И об том мы с товарищем Троцким тоже говорили, и Троцкий…

— Плохо! — перебил его Шифф. — Очень плохо вы думали! Вы совсем не умеете думать! Ни на один карат не умеете. Ну, и что там ещё надумал ваш дорогой товарищ Троцкий?

— М-м-м… Так я ж уже сказал, — недовольно проговорил Свердлов. — Вся власть у нас. Армия у нас в руках. Почти вся ЧК управляется нашими людьми. И мы уже сегодня душим антисемитизм в коляске… Я говорю — в колыбели. Уже сейчас Троцкий расстреливает каждого, кто…

— Ах, он расстреливает! — издевательски воскликнул Шифф. — Конечно! Он больше ничего не умеет. И ничего не любит. Он очень любит только кровь пускать — про то знает уже весь мир! Прямо Агицын-паровоз какой-то!.. Еврей должен быть скромным и тихим везде! В этом суть нашей власти. Потому что шумный и наглый еврей вызывает ненависть не к себе одному, а ко всему нашему народу! Грабит один Рабинович, а наказывают за это всех евреев.

Он перевёл дух. Потом взялся за стакан. Поставив на стол Свердлову пустой стакан, Шифф уже более мягко произнёс:

— Скажу вам так, дети мои. По-настоящему, ваш декрет нужен только твердолобым сионистам. Жаботинский и Герцль, я знаю, станут очень довольные. Им как раз антисемитизм очень нужен, и как можно больше, и как можно страшнее, чтобы гнать напуганных евреев, словно овец, в Палестину… А теперь скажите мне за ваше правительство, за совнарком. Так-таки оно, в самом деле, наше, как вы заявляете?

— Ну, один-два человека в совнаркоме — так-сяк, — осторожно сказал Свердлов. — По сути, один только нарком против нас — Сталин.

— Подробнее, — велел Шифф.

— Почти нечего рассказывать, — пожал плечами Свердлов. — Тупой, мрачный грузин. Вечно ходит со злой мордой. Верный пёс Ленина, хотя если рассвирепеет, то и хозяина может укусить. Это именно он ещё в девятьсот пятом году призвал сделать в нашей партии еврейский погром. И его даже не выгнали и не повесили на дереве, а наоборот, сделали сначала членом ЦК, а потом редактором газеты «Правда», а теперь наркомом национальностей. В Москве бывает редко, всё в разъездах. Мелкая личность. Так что как противника его можно вообще не учитывать.

— У него русская фамилия, — отметил Шифф. — Или партийный псевдоним?

— Настоящая фамилия у него грузинская — Джугашвили, — ответил Свердлов. — Только странный грузин. Говорят, в юности стихотворения на родном языке сочинял, и их даже в школьных учебниках в Грузии печатали. Но плохо верится. Потому что сейчас на грузинском он писать почти не умеет. Как такое может?

— Джугашвили… швили… Указывает на еврейское происхождение фамилии, — заметил Шифф. — Тогда почему он не с нами?

— Не тот случай, — пояснил Свердлов. — Еврейского в нём ничего абсолютно, да и грузинского почти не осталось. Он про свою родину говорит так: «Небольшая территория России, называющая себя Грузией только по привычке». Себя именует «русским человеком грузинского происхождения». Уже только поэтому большой подлец и негодяй! — припечатал Свердлов. — Ленин правильно его назвал паршивым великорусским шовинистом и держимордой!

— Держи морду… хорошо сказано! Что это означает? — поинтересовался Шифф.

— Всё равно что жандарм. По русскому национализму жандарм.

— Ага! — понял Шифф.

Голощёкин коротко хохотнул.

— Постой, Яков, — весело спросил он. — Это с Джугашвили ты отбывал ссылку?

— С ним, — неохотно ответил Свердлов.

— А, правда, что он всегда внимательный и добрый к любому своему товарищу по партии?

— А я знаю? — ответил Свердлов. — Я не всё за него знаю…

— Но ведь ты с ним жил в одной комнате! Он готовил на вас двоих еду. И у вас была одна тарелка на двоих, — продолжал допытываться Голощёкин.

— Ну… Бывало, — буркнул Свердлов.

— И кормил он тебя с тарелки, которую вместо мытья вылизывала его собака? — захохотал Голощёкин.

— Пошёл, Шая, к черту! — взорвался Свердлов. — И ты эти дурацкие басни повторяешь?

— Басни? — ехидно переспросил Голощёкин. — Ну, тогда не сердись. Я только пошутил.

На самом деле слухи об этом эпизоде в жизни двух ссыльных большевиков ходили серьёзные. Свердлов и Сталин, действительно, жили в одном доме. И в первые же дни Свердлов поразил русского грузина своей нечистоплотностью. Он никогда не менял портянки, спал чаще всего одетым, нередко в сапогах, когда ему было особенно лень их стаскивать.

Сталин обожал русскую баню и не пропускал ни одной субботы без парной. Его товарищ по ссылке посетил парную всего один раз в своей жизни и пробыл там ровно четыре минуты. Но вот однажды Сталин заявил, что давно пришла очередь Свердлова мыть их единственную тарелку, на что знаток Древнего Рима ответил с искренним удивлением:

— А зачем? Чтоб тут же пачкать?

Тогда грузин заявил, что для Свердлова тарелку будет мыть его, Сталина, собака.

— А что? — сказал Свердлов. — Она ж не хуже тебя.

Так и ели в организованном порядке: Сталин, потом его пёс, для которого не надо было мыть тарелку специально, потом Свердлов, для которого тарелку мыла собака, причём до блеска.

Шифф поспешил перевести неясную тему в другое направление:

— Он женат? Не пёс, понятно! Джугашвили.

— Да.

— Наша?

— Нет. Русская, — ответил Свердлов. — Чистокровная. Дочка профессионального революционера, члена партии с третьего года. Младше его на двадцать лет. Православная. У неё даже и фамилия Аллилуева.

— Так! Так-так-так… — произнёс Шифф. — Ну, вот что, дети мои: чтоб декрет об угнетённых принёс нам наибольшую пользу, надо немедленно от него отказаться! — решительно заявил он. — По крайней мере, в такой его форме. И забыть.

Свердлов и Голощёкин растерянно переглянулись.

— Вы сказали: «отказаться», уважаемый рав Якоб, или мне послышалось? — несмело переспросил Свердлов.

— Нет, — возразил рав Якоб. — Вы точно и правильно меня поняли. Я так и сказал: декрет о самой угнетённой нации надо отменить. И сделать это надо немедленно. Уже на этих днях. А ещё лучше, прямо сегодня.

Свердлов и Голощёкин переглянулись.

— Если вы, уважаемый рав Якоб, так убеждены… — произнёс Свердлов.

— Очень убеждён!

— Я просто не поставлю его на рассмотрение президиума ВЦИК.

— Вот и хорошо! — подобрел Шифф. — Ну, всё! Хватит про ваших евреев! Надоели! — усмехнулся он. — В Кремле, куда и глянешь, везде морды пархатые. А что ещё будет, если появится и своё государство в Палестине? Так там ни одной приличной рожи не будет — всё те же в пейсах! Ой-вей!

И с удовольствием засмеялся собственной шутке. Голощёкин и Свердлов тоже заулыбались, но на их лицах ясно было написано, что такого рода шутки им не нравятся, даже если они исходят от столь важного человека, как рав Якоб.

— Хорошо! — подытожил Шифф. И добавил уже совершенно серьёзно: — Вы лучше мне скажите, что будете делать с вашим царём?

Едва Свердлов открыл рот для ответа, как раздался стук в дверь — уже не такой холуйский, как раньше, а громкий и уверенный.

— Да! — крикнул Свердлов.

Вошёл секретарь и громко доложил:

— Там комиссар Яковлев из Петрограда говорит, что бронепоезд, которым он прибыл, ждёт его уже два часа, а в поезде двести вооружённых красноармейцев.

— Что ему нужно? Не говорил?

— Нужна ваша подпись ему на мандат. Подпись товарища Ленина он уже получил.

— А! Вспомнил. Пусть войдёт.

Комиссара Яковлева Свердлов встретил на пороге.

— Дорогой ты наш товарищ Василий Васильевич! Что же так? Почему так спешно? Куда бежишь? Неужели не погостишь? Нехорошо, нехорошо…

— Никак невозможно, — пояснил Яковлев. — Сам бы с огромным удовольствием, но ваше же поручение…

— Знаю, знаю! — энергично закивал Свердлов. — Давай свой мандат… Извини, что заставил ждать. Вот, видишь, — он указал жестом на своих гостей, — тут важный разговор, приехал к нам представитель трудящейся ассоциации!

Яковлев понимающе кивнул, хотя он не понял, зачем Свердлов врёт. Кто такой Якоб Шифф, он прекрасно знал.

Свердлов положил мандат на стол, сначала всмотрелся в косо–ломаную подпись «В. Ульянов (Ленин)», потом аккуратно вывел свою.

— Вот, — он протянул мандат. — Готово. Печать в приёмной. Сухорыльский скрепит.

— Честь имею кланяться! — коротко, по-офицерски склонил голову комиссар. — Разрешите?

— Иди, дорогой ты наш! — сказал Свердлов. — И пусть земля тебе будет пухом.

Голощёкин вытаращился на Свердлова. Яковлев тоже удивился.

— Ой-вей! — шлёпнул себя ладонью по лбу председатель ВЦИК. — Ох, эта голова! Что за голова!.. Я хотел сказать, конечно, чтоб скатерть была на дороге! И вообще: задача у тебя очень сложная, для нашей республики важнее нет. Доставьте всю семью бывшего императора в Москву в целости и сохранности. Вы несёте большую персональную ответственность и отвечаете за бывших самодержцев головой, причём не, только перед советской властью, но, прежде всего, перед партией.

— Спасибо за напоминание, товарищ Свердлов. Разрешите идти?

— Конечно, конечно… Когда едешь?

— В сей же час.

Но только он взялся за ручку двери, как Свердлов неожиданно его остановил:

— Товарищ Яковлев! Постой-постой!

— Да? — обернулся комиссар.

— Ах, какой пассаж — ну прямо сплошной антисемитский Достоевский! — сокрушённо покачал головой Свердлов.

— Кто? — вполголоса спросил Голощёкин.

— Писатель такой, — засмеялся Свердлов. — Пархатый жидоед.

— И на свободе? — возмутился Голощёкин. — И чего ж ты радуешься, Яков! Немедленно арестовать и расстрелять!

— Всё уже сделано. До нас. Двадцать лет назад, — сказал Свердлов. — Василий Васильевич! Я совсем забыл — голова, наверное, немножко утомилась. Придётся тебе задержаться на день. А то и на два.

— Что-нибудь случилось? — спросил Яковлев.

— Ничего, ничего не случилось. Короче: ты не можешь ехать, потому что тебе надо ещё одну инструкцию ВЦИКа получить. Важную, очень секретную. Но она не готова. Будет завтра или послезавтра. А потом поедешь. Да ты не огорчайся!

— Я человек военный, — ответил Яковлев. — Огорчения не по моей части. Если приказ…

— Да-да, приказ, — подхватил Свердлов. — А пока размещайся в «Национале» со своими людьми. И там немножко подожди. А если не поступит инструкция, тогда поедешь.

Когда Яковлев закрыл дверь, Свердлов и Голощёкин обменялись понимающими взглядами.

— В последний момент сообразил! Но, ты молодец, Яков, что всё-таки сообразил, — заметил Голощёкин. — Так значит, мне надо…

— Немедленно! Этим же вечером!

Целую неделю прождал комиссар Яковлев обещанную инструкцию и не дождался. И только гораздо позже понял, зачем его задержал председатель ВЦИК. Когда комиссар добрался до Екатеринбурга, Голощёкин уже был там — двумя днями раньше. Вместе с Шиффом.

Шифф с неодобрением посмотрел вслед комиссару.

— Вы уверены в этом явном царском офицере? — спросил он.

— Он давно наш, — заверил его Свердлов. — Знаменитый боевик-экспроприатор Мячин. Правда, есть глухие слухи, что он вроде и на генерала Батюшина успел поработать.

— Всё! Не говорите! — вскинул руку Шифф. — Помню, знаю: Сибирь, почтовый поезд, Миасс, очень много золота… Опасный человек! Вы лучше мне скажите, и что вы будете делать с вашим царём?

— Немцы требуют выдачи, — пояснил Свердлов. — Николая — не обязательно, а Александру и дочерей желают получить: они вроде как ещё и германские принцессы вдобавок. Правда, это не такая правда. Русские принцессы они — по любому закону, а не германские. Немцы хотят их, но очень мало хотят. Сказали и забыли.

— А где Романов? Всё там же? — спросил Шифф.

— Да, в наших краях, — ответил ему Голощёкин. — В Сибири. Город Тобольск.

— Далеко?

— Поездом почти неделю.

— Ага, — прошелестел Шифф. — А теперь… А теперь, — он вскинул взгляд и пронзил им Свердлова, потом Голощёкина. — Я вам сейчас скажу самое наиважное и зачем я к вам сюда приехал. Не только из-за угнетённого декрета… Романов не должен приехать в Москву! — тихо и твёрдо отчеканил он.

— Романов? — воззрились на него Свердлов и Голощёкин.

— Да. И он, и его семья. Кагал принял решение, и обсуждению оно не подлежит.

— А почему так вдруг? И зачем? — удивился Свердлов.

— Я же сказал, сын мой: не обсуждается! Когда-нибудь всё узнаете. Может даже раньше, чем думаете. Пока нужно Романовых перевезти в более надёжное место. И под абсолютно надёжную охрану. Кто сейчас его охраняет?

— Отряд полковника Кобылинского. Назначенец Керенского, — ответил Свердлов. — Но… рав Якоб, — глухо добавил он. — Все-таки мне непонятна суть такого решения, и потому я… — он осёкся и огляделся.

— Продолжайте! — приободрил его Шифф. — Смелее! Как вы решили поступить? — ласково спросил он.

Свердлов обречённо вдохнул.

— Я хотел сказать, что любое решение кагала для меня свято, — пошёл он на попятную. — Но хочется понять смысл.

— Смысл очень хороший и приятный! — заверил его Шифф.

— Но… я же не могу самолично отменить решения совнаркома и президиума ВЦИК насчёт царя и суда над ним! — растерянно сообщил Свердлов.

— А вы, сын мой, и не отменяйте. Не отменять надо, а действовать. Как необходимость потребует, — посоветовал рав Якоб.

— И как же?

В разговор вмешался Голощёкин:

— Яков, поручи это дело мне! — предложил он. — Все будет цимес — аккуратно и красиво, как в ювелирном магазине!

— Обещаешь?

— Ну! — заверил Голощёкин.

Тем временем Шифф выбрался из кресла, пробормотав: «Азохен-вей! Это не мебель, а сам Торквемада…»

— Вы что-то сказали, рав Якоб? — спросил Свердлов.

— Да, — с тихой грустью в голосе ответил Шифф. — Сказал. И очень много… Мне надо идти. Чаю я попил, пора прощаться. Но ещё одно замечание — для полной ясности вопроса. Историческое.

— Очень интересно! — сказал Свердлов.

— Наши отцы, — проговорил Шифф, — наши отцы и предшественники были умные люди. Они бросили в помойную яму сильнейшие монархии Европы. Кое-где — а где, вы и без меня знаете — монархии имеют вид конституционных. Вам также понятно, думаю: король в роли конституционной марионетки устраивает всех, и самого короля тоже. Проблема у кого в руках нити. И кто стоит за занавесом. Теперь на очереди германская и австрийская монархии. Но и русская не добита. Ничто не может быть отменено из того, что сделано. Я лично прослежу, — обернулся он к Голощёкину. — Ну, как говорят русские гои — с Богом. Это не я, — поспешил он уточнить, — не я называю имя Творца, это русские так говорят…

Проводив гостей, Свердлов вернулся к столу, но его снова скрючил приступ.

Отплевавшись, он снял пенсне, вытер слезы, протёр стекла. Зазвонил телефон — требовательно и нетерпеливо.

— Свердлов! — снял он трубку.

— Яков Михайлович! Коммунистический привет!

— Благодарю, Владимир Ильич, до бесконечности спасибо!

— Послушайте, батенька! — сказал Ленин, и в голосе его Свердлов отметил озабоченность. — Я только что получил ноту от шведского посланника. Точнее говоря, не ноту, а пока просто меморандум. Шведы утверждают, что сегодня ночью в Тобольске расстреляна вся царская семья. Как это могло произойти? — воскликнул Ленин. — Кто позволил? Кто этот преступник? Какая-нибудь коммунистическая сволочь из тамошнего начальства!..

— Не может… Не может быть, Владимир Ильич! — ошеломлённо проговорил Свердлов. — Не может никак! Яковлев только что был у меня, я подписал мандат…

— Больше ничего не подписали? — издевательски спросил Ленин. — Смертный приговор от имени германского командования себе не подписали? Или вашему другу Голощёкину? Его работа? Признавайтесь!

— Нет, Владимир Ильич, это уж точно не он! — возразил Свердлов. — У товарища Филиппа железное алиби. Он четвёртый день в Москве. Пять минут назад от меня ушёл. Сказал, с Романовыми всё в порядке.

— Значит так, Яков Михайлович! — уже спокойнее произнёс председатель Совнаркома. — Информацию уточнить. Если подтвердится — мерзавцев арестовать. Губернатора, или там председателя Уралсовета, и начальника чека, и кого там ещё — расстрелять немедленно за самоуправство. И за политический вред, который они нанесли Советской России!

— Белобородова за что? Старый партиец…

— Вот я и говорю! — перебил его Ленин. — Застарелая коммунистическая сволочь! За что Белобородова, спрашиваете, милейший Яков Михайлович? А сами не догадываетесь? Тогда поясняю специально для вас: за то, что не контролирует подведомственную ему территорию, порученную ему советской властью! За то, что позволил самоуправство и нанёс таким образом колоссальный ущерб социалистическому Отечеству в такой архитрудный момент, когда нас с вами в любую минуту могут повесить на воротах Спасской башни!

Свердлов молчал.

— Да вы слушаете меня, товарищ председатель ВЦИК, или ворон за окном считаете?! — внезапно вскипел Ленин.

— Нет, — бессильно возразил Свердлов. — Не считаю.

— Всех пересчитали? — желчно поинтересовался председатель совнаркома.

— Наверное…

— Это хорошо! — неожиданно подобрел Ленин. — Значит, у вас появилось время для выполнения своих непосредственных обязанностей. Поздравляю.

— Благодарю вас, Владимир Ильич.

— Вот что, Яков Михайлович, дорогой мой товарищ по партии и по другим несчастьям! Понимаю, дерьмо убирать за кем-либо никому не хочется. Там, в двухстах верстах от Тобольска, дислоцирован корпус красной армии, командир — Берзин. Немедленно найдите его, свяжитесь, и пусть сию же минуту скачет в Тобольск и посмотрит, что там на самом деле произошло. Если Романовы убиты, пусть расследует и арестует виновных. Если живы, в чём я почему-то стал сомневаться, пусть немедленно телеграфирует лично мне. Или, если не пробьётся на линии, мне — через вас!

— Да, Владимир Ильич, — Свердлов с трудом выталкивал из себя каждое слово.

— Всё! — сказал Ленин. — Жду! С комприветом!

Перед глазами Свердлова поплыли разноцветные круги, он зашатался, словно пьяный. С трудом открыл свою жестянку с лекарством, прожевал, не запивая, сразу три таблетки. «Чёртовы швейцарцы! — подумал он. — Тоже мне — чудо придумали! Самим надо сначала жрать, а уж потом трубить на все мир…»

Он сидел в полуобморочном оцепенении, боясь пошевелиться, чтоб не разбудить кашель.

Через полчаса ему стало лучше.

Свердлов сдержал слово, данное Шиффу: так и не представил на утверждение декрет «О самой угнетённой нации», хотя слух о почти уже готовом документе пошёл по России и перекинулся за границу. Но вместо него появился другой, сильно облегчённый — «О борьбе с антисемитизмом и еврейскими погромами». Ни о каких специальных льготах для советских евреев в этом документе речи нет. Однако он давал репрессивному аппарату советской власти большие карательные возможности, вплоть до расстрела, не только за организацию погромов, но и за одобрение их, пусть только на словах и по глупости.

Сталин, ставший во главе страны и партии, не раз подчёркивал резко отрицательное отношение Советской власти к антисемитизму. «В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью», — заявлял он в своих интервью для зарубежной еврейской прессы.

Любопытно, что при этом Сталин нисколько не огорчался, когда его самого обвиняли если не в антисемитизме, то уж в великорусском шовинизме: он начал строить не только социалистическое, но одновременно и национальное русское государство.

Когда же он одержал идеологическую и политическую победу над Троцким, Зиновьевым и Каменевым, Сталин постепенно стал выводить евреев из тех структур партийного и госаппарата, где они составляли большинство. Тогда ходил популярный анекдот: «В чём разница между Моисеем и Сталиным? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин — из Политбюро».

Но в ГПУ, потом НКВД, вплоть до прихода Берии, возглавившего репрессивный аппарат в 1938 году, кадровый состав был представлен почти исключительно сыновьями Израиля. Все, руководящие посты, даже самые незначительные, заняли они. Карательная машина, доведённая ими до совершенства, работала круглосуточно, с механическим равнодушием, подобно гильотине времён Великой французской революции — революционеры окрестили её «Святой гильотиной».

Советская «гильотина» в лице НКВД тоже воспринималась многими простыми гражданами как нечто сакральное, как олицетворение высшей справедливости. «У нас зря не сажают» — эту идею пропаганда крепко вбила в головы советских обывателей. Большинство даже не догадывалось, что «зря не сажающие рыцари из НКВД» уничтожали, помимо немногих настоящих преступников, сотни тысяч сограждан, никогда не бывшими врагами советской власти. Берии пришлось основательно потрудиться, чтобы очистить органы внутренних дел и привести их кадровый состав в относительное соответствие с национально-демографической картиной Советской России.

Так что Шифф и Свердлов, и не только они, Сталина недооценили. И не ожидали, что он обрушит очередные репрессии, в первую очередь, на самих репрессантов… Поэтому у народных масс были основания считать сталинскую «большую чистку» актом возмездия за страдания и убийства невинных сограждан.

17. Комиссар Яковлев. Екатеринбург

РАЗДАЛСЯ скрежет и визг тормозов. Казалось, поезд разваливается на ходу. Заржали испуганно лошади, полетели на пол незакрепленные вещи, послышался звон разбитого стекла. Загрохотал снарядный ящик, где-то упавший на пол.

— Что за черт! — вскочил с койки Яковлев.

Он рывком надел брюки и гимнастерку, натянул сапоги и столкнулся на пороге с матросом Гончарюком.

— Что там, Павел Митрофанович?

— Темно и непонятно, — ответил матрос. — Машинист дал команду «стоп-машина!»

— Почему?

— Говорит, нет пути.

— Что значит «нет пути»? Взорван?

— Семафор ему, вишь, не нравится. Другой хочет.

Они прошли на паровоз. Машинист и кочегар спокойно сидели на ящиках по разные стороны топки и, не торопясь, курили махру.

— А, вот и начальство! Не задержалось, — сказал машинист, открыл дверцу топки и бросил в огонь окурок.

— Почему стоим? — спросил Яковлев.

— Семафора нет, — вздохнул машинист.

— Куда же он девался? Неужели украли? — удивился Яковлев.

— Сам-то столб на месте. Но проезда нет, — пояснил машинист. — Нет сигнала.

— Рельсы-то на месте? — угрюмо поинтересовался Гончарюк.

— Вроде пока не растащили, — ответил ему машинист.

— Так, — задумался комиссар. — Но мы получили телеграфом подтверждение: путь свободен, нас ждут.

— Мне телеграф — не указ, — возразил машинист. — Мне — светофор! Сигнал — закон, нарушение — каторга. Не сдвинусь с места, пока не узнаем, что там, — заявил машинист. — Может, ловушка какая? Двинусь и — в лоб встречному. А если он тоже броневой? И потяжелее нашего?

— Но, — не согласился комиссар, — если кому-то вздумалось нам устроить крушение, то не лучше ли было оставить зеленый свет? Чтобы мы шли, ничего не подозревая, сразу в ловушку? Как вы считаете?

— Я ничего не считаю и считать не могу, — отрезал машинист. — Не по должности. Моё — вот! — он взялся за сверкающую медную ручку контроллера. — А вы решайте.

Яковлев высунулся в окошко, пытаясь что-нибудь разглядеть в кромешной тьме. Он открыл узкую дверцу из будки на смотровую площадку паровозного котла, поднял воротник кожаной куртки, вышел на площадку и осторожно двинулся вперед. Остановившись на передней площадке, снова долго всматривался в темноту. Луч прожектора пробивал густой туман, но света не прибавлял, только затруднял обзор. Внезапно налетел шквальный ветер и через минуту так же неожиданно стих. С неба обрушилась лавина лохматого мокрого снега и укутала весь поезд толстым белым слоем. Видимость исчезла совсем.

Комиссар вернулся в будку весь белый с ног до головы. Постояв несколько минут у раскаленной топочной дверцы, снял мокрую куртку и отряхнул черную кожаную фуражку с красной пятиконечной звездой.

— Иногда мелкие события способны вызвать крупные неприятности, — вполголоса, словно разговаривая с самим собой, произнес он. — Но бывает и наоборот: ерунда выглядит крупной гадостью, пока не проверишь сам. Разве не может семафор погаснуть оттого лишь, что в его фонаре закончился керосин?

— Ну, нет — никогда в жизни! — возразил машинист. — На это дело есть обходчик. Каждый день он…

— Обходчик! Где он, тот самый, ваш дисциплинированный обходчик… Может, его и в живых уже нет. А может, бросил все и пристал к какой-нибудь банде — их тут сотни. И сам теперь грабит поезда. И для этого портит семафоры. Надо послать дрезину!

— Да разве в такой темноте увидишь что? — засомневался машинист.

Звеня по железным ступенькам подкованными английскими ботинками, в будку поднялся Зенцов.

— А что ты скажешь? — спросил Яковлев.

— Да не знаю, дядя Константин, — пожал плечами парень.

— Вот таких, как ты, очень не любил генерал Суворов, — заметил комиссар.

— Меня-то за что? — удивился Зенцов.

— «Немогузнаек, — говорил Александр Васильевич, — терпеть в русской армии не желаю».

Вмешался машинист.

— Нельзя долго стоять, — сказал он озабоченно. — Этак в любую минуту получишь удар в хвост. Может, за нами идет поезд. Движение-то никто не контролирует.

— Надо сходить, глянуть, что там впереди, — предложил Зенцов.

— Теперь правильно мыслишь, юноша. Вот и сходи.

Зенцов взял с собой двух бойцов и ручной пулемет Томпсона. Машинист включил паровозный прожектор на полную мощь. Но свет не пробивался сквозь плотную снежную стену.

— Жди нас через час, дядя Костя, — сказал Зенцов. — Если не появимся, значит, будешь отбивать у врага наши трупы.

— Ты эти шуточки брось! — рассердился комиссар. — Я человек не суеверный, и приметы для меня ничего не значат. Но болтать попусту и дразнить фортуну тоже не советую. Приказываю: чтоб ровно через час был здесь и доложил обстановку! Далеко не отрывайся. В случае чего — открывай огонь. Услышим. Да патроны береги. Знаю я вас, мальчишек. Вам лишь бы пострелять…

— Есть беречь патроны!

Дрезина лязгнула плохо смазанными шестеренками, постепенно набрала скорость и исчезла в белой кромешности.

Прошло полчаса. Снова поднялся ветер, завыл в телеграфных проводах. Метель внезапно прекратилась. Еще через полчаса, когда Яковлев собрался дать команду, чтобы машинист начал медленно продвигаться, горизонт осветили вспышки выстрелов, потом донеслись хлопки винтовочных залпов, сквозь которые прорезывались пулеметные очереди. Скоро винтовочная стрельба прекратилась, прозвучали еще несколько коротких очередей, и всё затихло.

Яковлев спрыгнул на землю, к нему подошла Новосильцева.

— Пошлете разъезд? — спросила она.

— В такой темноте? — с сомнением произнес комиссар. — Лошадям ноги переломаем.

— Вам лошади дороже своих людей?

Комиссар пристально посмотрел ей в глаза.

— Евдокия Федоровна… то есть Глафира Васильевна, — тихо произнес он. — Вы, наверное, уже заметили: я всегда с большим вниманием выслушиваю чужие мнения. И мне особенно нравится, когда они не противоречат моему. Но это не повод для ваших прокурорских эскапад. Давайте-ка лучше еще послушаем — у вас слух получше моего, так что помогайте.

Они молчали с четверть часа, но сквозь белое безмолвие не пробивалось ни звука.

Потом снова раздались несколько коротких очередей.

— Ну вот, — произнес Яковлев. — Люди, конечно, мне дороже лошадей. Но и лошади нужны не меньше людей… Все слышали? Противник не принял бой. Или уничтожен. Работает только наш пулемет. И то, чувствую, бьет по кустам, для острастки.

— А что, разве мой бледнолицый брат Чуткое Ухо совсем исключает, что у противника тоже может оказаться томпсон? — спросила Новосильцева.

Яковлев не ответил.

— Свет! — крикнул он машинисту.

Прожектор снова прорезал тьму, но теперь он хорошо осветил блеснувшие рельсы и мелкий лесняк по обеим сторонам насыпи. Скоро удалось рассмотреть темное движущееся пятно, а потом послышался лязг дрезины.

Разъезд потерь не понес. Только у одного из красноармейцев ухо было в крови. Он прижимал к нему грязноватую тряпицу.

— Ничего — царапина, — словно оправдываясь, сообщил он комиссару. — Только течёт малёхо…

Яковлев внимательно осмотрел его рану.

— К фельдшеру! Не хватало заразу в ухо занести. Ну, что там? — спросил он Зенцова.

— Прочесали лесок. Никого. Но была кровь на снегу и брошенный инструмент, — ответил Зенцов-младший. — Рельсы разбирали. Помешали мы им.

— Сколько их было?

— Человек десять.

— А путь?

— Не успели. Только одну гайку отвинтили. Мы поехали еще километров на десять вперед, — ответил Зенцов. — Дальше везде рельсы целы.

— Двигай, — приказал комиссар машинисту, который слушал их, высунувшись из окна. Но, прежде чем машинист взялся за рукоятку контроллера, вмешался Зенцов.

— Дядя Константин… то есть товарищ комиссар. Надо бы все равно посылать вперед дрезину время от времени — для разведки. И так идти хотя бы до света.

Яковлев подумал всего мгновение и кивнул.

— Верно. Организуй группу. Ваше мнение? — обернулся он к Новосильцевой.

— Мороз крепчает, — ответила она. — Вот и всё мое мнение.

Она была в полушубке, но в тонких городских полусапожках и слегка приплясывала от холода.

Комиссар посмотрел на нее и удивленно спросил матроса Гончарюка:

— А что, Павел Митрофанович, у нас не нашлось валенок даме по размеру?

— Чтобы точно впору, не нашлось, — ответил матрос. — А от таких, что чуть побольше, товарищ Колобова отказалась.

— Как это отказалась? — обернулся он к Новосильцевой. — Неужели?

Она кивнула.

— Нехорошо. Давно ли вы с больничной койки? Обращаю самое пристальное ваше внимание, товарищ Дама в сапогах, что здесь не танцевальный бал Смольного института. В здешних краях обморожение заканчивается обычно гангреной. Приказываю, товарищ Колобова: немедленно надеть валенки! И запомнить на будущее: никто не имеет права рисковать своим здоровьем хотя бы потому, чтобы не создавать хлопот своим товарищам. Мне, честно говоря, не хочется заниматься ампутацией ваших конечностей, тем более что наш фельдшер не умеет это делать. Да и инструмента хорошего нет. Представляете, как это может выглядеть, если женскую ножку придется отрубать обычным хозяйственным топором, а? Молчите? То-то же! Но топор — еще пустяки. А если вы простудитесь? И у вас испортится цвет лица? Что тогда прикажете? Это же катастрофа!

Новосильцева рассмеялась.

— На войне мирных болезней не бывает. Но ваш приказ будет выполнен.

— Не «будет выполнен», а выполняйте немедленно. Я запрещаю вам мерзнуть! — приказал комиссар.

Она взяла под козырек, но когда Яковлев повернулся, чтобы идти в штабной вагон, скорчила ему в спину рожицу. Это видел только матрос Гончарюк, подмигнул ей и подкрутил усы кончиками вверх.

— Ничего Глафира Васильевна, — утешил он. — Можете не переобуваться в валенки, — снег скоро будет мокрым. Мороз спадет.

— Почему вы так решили? — удивилась она.

— Мокрым снегом пахнет, — ответил он. — Я же моряк. Нам по должности положено знать погоду наперед. А в этих краях она, говорят, очень быстро может меняться.

Поезд осторожно двинулся с места. Внезапно, словно по заказу, всё снова окуталось тяжелым туманом. Он стелился волнами и нес собой запах гнилой сырости. Но через полчаса и туман рассеялся. Снова повалил снег, действительно, мокрый, к которому постепенно примешивалась колючая снежная крупа.

— Как в Петрограде, — сказала она Гончарюку. — Время года может меняться каждый час.

Стало светать. Поезд пошел быстрее, а скоро и дрезину возвратили на место. В серой дали сверкнули несколько отдельных огоньков, потом их показалась целая клумба. Это был Екатеринбург.

По мере того, как бронепоезд приближался к городу, огоньки гасли: наступило утро. Мокрая метель прекратилась, небо совершенно очистилось, и в его голубизне ярко вспыхнуло солнце.

В дверь яковлевского салона постучали.

— Прошу! — крикнул комиссар.

Он сидел за столом, перед ним лежала давешняя московская шифровка и несколько исписанных листков.

Вошла Новосильцева. Он некоторое время смотрел на нее отсутствующим взглядом. Скользнул сверху донизу:

— А где валенки?

— Оттепель, — кивнула она в сторону окна.

Комиссар Яковлев посмотрел в окно. Никаких признаков оттепели он не увидел, вздохнул и снова обернулся к ней.

— Вы тоже не спали, — отметил комиссар.

Она молча положила перед ним листок бумаги.

— Расшифровала.

— Неужели? Замечательно, — обрадовался Яковлев. — Значит, вы были не такой уж плохой ученицей.

Она пожала плечами.

— Наверное, все-таки не очень хорошей, — ответила она. — Шифр нетрудный, просто я сразу не сообразила, что это типичный код, который часто использовали в охранном отделении департамента полиции для связи с нелегальной агентурой. Самое удивительное, что этим шифром пользуется тот, за кем еще вчера охранка охотилась.

— И что же нам пишут?

Он прочел и задумался.

— Что же это? Как понимать? — спросил он.

Она покачала головой.

— Обычная двойная игра, — заметила Новосильцева. — У меня нет сомнений: нас с вами, безусловно, используют для прикрытия какой-то другой, действительно, главной операции. Дальше — обычная практика: если все проходит успешно, группу прикрытия ликвидируют. Как правило. Все зависит от важности акции и желания руководителя операции соблюсти конфиденциальность.

— Нет, нет! — воскликнул Яковлев. — Не может быть! Нас с вами послали сюда два самых главных лица России. Что же, по-вашему, они затеяли интригу против самих себя? Что может быть важнее доставки Романовых в Москву?

— Василий Васильевич. Дорогой товарищ красный Ник Картер! — сказала Новосильцева. — Разве в чинах дело! Значит, есть еще более важная цель, более серьезные намерения, в которые начальство ваше не сочло необходимым вас посвящать. Вариантов могут быть десятки. Главный итог — не льстите себе понапрасну, что именно вам совдепы поручили съездить за Романовыми потому, что вы самый достойный.

— Разве я похож не человека, который может так о себе думать? — усмехнулся Яковлев.

— Похожи, похожи… — иронически подтвердила Новосильцева. — Только за собой не замечаете.

— Хм. Я был о себе лучшего мнения.

— Вот-вот! Вы только что еще раз подтвердили мою мысль! — засмеялась она. — Но не надо огорчаться. Сейчас важно то, что мы установили с большой степенью вероятности: на деле вам поручено не Романовых спасать, а стать прикрытием чего-то другого, о чём вам знать не положено. Так что мы с вами должны исходить из самого худшего.

— Не могу поверить… — признался Яковлев. — Даже ничего разумного в голову не приходит.

Комиссар тяжело вздохнул и еще раз перечитал шифровку.

— Больше всего на свете, Евдокия Федоровна, — с горечью произнес он, — я всегда боялся и по-прежнему боюсь только одного: предательства. Против предательства пока не придумано средства.

Он надолго замолчал, прислушиваясь к стуку колес на стрелках. Потом решительно сказал:

— Сейчас же по прибытии запрошу Свердлова и потребую объяснений.

— Ни в коем случае! — возразила Новосильцева. — Это будет непоправимой ошибкой.

— Отчего же вы так уверены?

— Противник или антагонист, если угодно, никогда не должен знать, какой информацией вы располагаете.

Яковлев слушал ее с удовольствием, как учитель слушает любимого ученика на экзамене.

— Второе: вы уверены, что телеграмма исходит от Свердлова? Нет, не уверены. Но если втянетесь сейчас в выяснение отношений, в спор, в расследование, да еще на таком расстоянии от Москвы, то так или иначе откроетесь и станете мишенью. После чего я за нас с вами не дам и гроша. Вы не только себя выдадите. Уничтожите собственного агента — очень ценного, как я понимаю.

— И что же вы предлагаете? — спросил Яковлев.

— Вести себя так, будто вам ничего не известно. И ваш, точнее уже, наш противник себя обнаружит. И непременно подставит голову.

— Разумно, — согласился Яковлев, — но…

— Не перебивайте даму! — повысила голос Новосильцева. — Кроме того, следует иметь в виду и такой вариант: ведь телеграмма пришла от вашего агента-телеграфиста. Он и есть предатель. Или же, как минимум, провокатор.

— Нет-нет! — возразил Яковлев. — Это очень надежный товарищ, многократно проверенный!

Она снисходительно усмехнулась и произнесла тоном строгой, но справедливой учительницы:

— Христос, товарищ комиссар, тоже всем своим апостолам верил.

Комиссар вытащил из кармана трубку, стал ее набивать, но зажечь не успел. Послышалось шипение сжатого воздуха и скрип пневматических тормозов.

— Кажется, приехали, — сказал Яковлев, посмотрев в окно.

На станцию Екатеринбург-I бронепоезд пришел ровно в девять часов, и комиссар приказал тут же подсоединиться к телефонной линии.

— Местный совдеп на проводе, — доложил через полчаса связист.

Из новых градоначальников никого еще не было на месте. Коротко переговорив по телефону с дежурным Уралсовета, Яковлев зашел в салон Новосильцевой.

— Мне хотелось бы, чтобы мы пошли на переговоры вместе, — сказал он. — Хочу самым циничным образом использовать ваше очарование для достижения собственных целей. Наука давно установила, что присутствие таких хорошеньких женщин, как вы, осложняет переговоры для одной стороны и облегчает для другой.

— Этому нас в разведупре тоже учили.

— Замечательно! — обрадовался комиссар Яковлев. — Значит, на вас можно надеяться как на профессиональную… — он запнулся, подыскивая слово.

— Ну, договаривайте, смелее! — подбодрила его Новосильцева. — Как на профессионалку из «Мулен-Руж», Рёпердамм, Сохо. Так?

Яковлев только развел руками.

— Удивительным качеством вы обладаете, Глафира Васильевна! — сказал он. — С вами совершенно не хочется вступать в дискуссии или оспаривать вашу правоту. Ну что мне ответить? Вы все знаете лучше меня. Но если говорить серьезно, то вы мне нужны не за этим. Здешние партийные товарищи — народ суровый. Даже Мата Хари никого из них не смогла бы соблазнить. Так что вы мне нужны не как соблазнительница, а как консультант, а может, и как свидетель.

— Вы что же, Василий Васильевич, — спросила она, — обыск у них собираетесь провести? Изымать краденое? Или допрашивать с пристрастием? Тогда ясно: вам нужны понятые. Но здесь-то я зачем? Я не отказываюсь — вы сейчас мой начальник, со всеми вытекающими последствиями. И я сама согласилась вам подчиняться, — поспешила добавить она. — И все-таки хотелось бы знать.

— Вы мне нужны там не как боевая единица, а как свидетель, — повторил Яковлев.

— Свидетель чего?

— Всё поймете на месте — вы кадровый разведчик и учить вас ничему не надо. С нами пойдет Павел Митрофанович. Кроме того, я знаю, что вы отличный стрелок. И это ваше искусство тоже может понадобиться.

— Так что же вы все-таки задумали?

— Все ваши соображения насчет двойной игры я считаю вполне обоснованными, а ваши умозаключения безупречными, с позиции школьной логики. Но я хочу, тем не менее, сделать одну совершенно нелогичную вещь. Не могу объяснить, но интуиция подсказывает, что именно ее следует предпринять.

— Что же?

— Что-то вроде очной ставки.

— Не советую. Категорически не советую! — заявила Новосильцева. — Впрочем, принимать решение — ваше право.

Они вышли на привокзальную площадь. Их никто не встречал: на площади вообще ни души.

— Что такое? — удивился матрос Гончарюк. — Спят они все в этом городе? Уж обедать пора, а народишко, видать, и не завтракал. Смотрите, вон там рынок. И никого. Странно.

— Ничего странного, Павел Митрофанович, — отозвался Яковлев. — Теперь мы точно знаем и видим, что революция докатилась и сюда, а с ней, естественно, пришли ее родные сестры — разруха и война всех против всех. Когда случаются такие исторические катаклизмы, люди попросту перестают работать. Они берутся за оружие. Жизнь человеческая в такие времена стоит меньше полушки.

— Да, — согласился Гончарюк. — Кто запасы свои проедает, а кто немножко промышляет грабежами и разбоем.

До Уралсовета было километра полтора. Когда они пришли, там их уже ждали члены исполкома Александр Белобородов, Георгий Сафаров и Шая Голощёкин.

— Ты думай, что говоришь, комиссар! — возмутился Голощёкин, отодвигая от себя телеграфную ленту. — Я все это рассматриваю как провокацию! Или даже как контрреволюцию!

Сафаров взял ленту, посмотрел, отложил. Взял листок с расшифровкой и прочел вслух:

— «Голощёкину. Известный тебе Яковлев везет Романовых. Оставь их у себя. Все согласовано». Подписи нет… — удивленно сказал Сафаров. — Может, кто-то шутит? Или испытывает?

— Вот! И этой бумажкой нам хочут здесь все мозги заклеить! Не выйдет! Ни у кого не выйдет! А у тебя, Яковлев, никогда такое провокаторство не получится! Ты можешь хочь сто лет стараться — не выйдет! — заявил Голощёкин.

Он говорил отрывисто, брезгливо и не глядя на собеседника: «Точно товарищ Троцкий!» — мысленно усмехнулся Яковлев.

— Кого же тогда вы, — он произнес с подчеркнутым нажимом, — лично вы обвиняете в провокаторстве? Уж не меня ли, товарищ Филипп? Говорите, вам нечего бояться. Вам тут никто не сделает вреда.

Дерзкий намек комиссара Голощёкин пропустил мимо ушей. Он молчал, пощипывая свои редкие усики, в то время как лицо его медленно наливалось кровью.

— Мы без тебя разберемся, кого подозреваем, а кому глубоко доверяем и высоко верим, — процедил он. — Твоя миссия нам непонятна.

— А разве вы не присутствовали у Свердлова, когда Яков Михайлович подписывал мне мандат? — спросил Яковлев.

Он извлек из внутреннего кармана куртки документ и положил на стол.

За мандатом потянулся Сафаров. Он поправил пенсне, и внимательно прочел документ. Долго всматривался в подписи и печать.

— Подписано, — констатировал он, — «Свердлов. Ульянов-Ленин». Порядок.

Передал мандат Белобородову. Председатель исполкома с любопытством осмотрел печать ВЦИКа, кивнул и протянул документ Голощёкину. Но, прежде чем тот коснулся мандата, Яковлев быстрым и аккуратным движением выхватил его и отправил обратно в карман своей куртки.

— Шо? Шо такое? — не понял Голощёкин.

— Вам этот документ знаком. По крайней мере, вы знаете, для чего он мне был дан в вашем присутствии.

Голощёкин выдержал паузу.

— Так, — сказал он, бросив на комиссара короткий, полный ненависти взгляд. — Так и шо ты здесь собираешься поделывать? Зачем притащил с собой аж целую армию и целый большой броненосец?

— Задача моя прописана в мандате. Она вам известна, — ответил Яковлев.

— Не совсем известна! Далеко и много не совсем! — возразил Голощёкин. — Нам очень известно только, что у тебя есть серьезные намерения превысить свои полномочия на очень большую высоту.

— Тот, от кого вам это «известно», — веско произнес Яковлев, — лжец и враг народа. Надеюсь, он не уйдет от вашего трибунала. Поясняю еще раз, чтобы больше не возвращаться к теме. Задача моя проста: взять в Тобольске Романовых и доставить их в целыми и невредимыми в Москву. Целыми и невредимыми, повторяю. То есть обеспечить им вооруженную защиту, — подчеркнул он. — Всё.

Голощёкин прищурился.

— В Москву ли? — подозрительно спросил он. — Ты на самом деле уверен, что хочешь доставить семью коронованного и самого низложенного палача в Москву? У нас на этот счет совсем другие мнения, и их много, — он оглянулся на своих.

Белобородов смолчал. Сафаров удивленно глянул на Голощёкина.

— Да! — повторил Голощёкин. — Другие! У нас таки такие мнения, что Романовы должны быть здесь! Для торжества победы пролетарской революции. Москве они ни к чему.

— Вы, товарищ Архип… — начал комиссар.

— Филипп! Филиппом меня назвали, — раздраженно поправил его Голощёкин.

— Прошу прощения, — невозмутимо сказал Яковлев. — Но я слышал, что сначала в личной жизни вас называли Шаей, а только теперь Филиппом… хотя я полагал, что Архипом. Полагаю так же и убежденно, что на эти и другие ваши вопросы вам более подробно ответят товарищи Ленин и Свердлов. Советую обратиться ним непосредственно. Иначе какой-нибудь наивный человек подумает, что вы тут мятеж против советской власти задумали.

— Ты… Ты мне Свердлова в мой нос не тыкай! — угрожающе произнес Голощёкин. — Не тыкай, я сказал!..

И распахнул шинель, показав наган, засунутый за ремень.

Яковлев не пошевелился. Гончарюк снял с плеча винтовку и лениво передернул затвор, загнав патрон в ствол. Новосильцева, не вытаскивая из кармана двенадцатизарядный никелированный браунинг, аккуратно перевела предохранитель на «fire».

Вскочил со стула Сафаров и стал между Яковлевым и Голощёкиным.

— Товарищи! Ну что такое? С ума сошли! Товарищ Филипп и вы, комиссар! — примирительным тоном сказал он. — У меня нет никаких сомнений в подлинности мандата. Но ваша задача… тут Филипп прав: другие мнения тоже имеются.

— Ваше частное дело. Оно меня не интересует, — отрезал Яковлев. — Любая дискуссия неуместна. У меня приказ. Как человек военный, я должен выполнить его любой ценой. В том числе, ценой своей жизни. Или вашей. Как потребует обстановка.

Сафаров смолчал: он знал Мячина и не сомневался, что тот пустит пулю в лоб каждому, кто попытается ему помешать.

Заговорил председатель Уралсовета Белобородов:

— Мы знаем вас, товарищ Яковлев, еще по вашей дореволюционной деятельности, — сказал он. — Вас тут многие знают и уважают как решительного человека и революционера. Думаю, что сейчас и вы, и товарищ Филипп в главном сойдетесь. Правильно: Романовых нужно забрать из Тобольска. Быстро забрать. У нас есть сведения, что им готовят побег. И охрана там ненадежная. Ее Керенский назначал. Отряд пребывает в состоянии разложения. Сопредседатель солдаткома Матвеев прямо и нагло заявил, что они отныне свободны от любой воинской присяги. Жалованье им никто не платит. Солдаты воруют у местных жителей кур, гусей. Позавчера поросенка украли. Надо их распускать по домам. Да и тобольские обыватели жалуются.

— Жалование Совнарком им назначил. Я везу, — сообщил комиссар.

— Зачем? — удивился Сафаров. — С какой стати брать на себя долги министров-капиталистов? Они нас ни о чем не спрашивали, когда пригнали сюда Романовых.

— И много они… это… заработали? — поинтересовался Голощёкин.

— Сумма достаточная. Спросите Бонч-Бруевича. Он подписывал ведомость, — отрезал Яковлев.

Голощёкин мгновенно потерял к Яковлеву интерес.

— Хочу вас предупредить, Василий Васильевич, — уже вполне дружелюбно продолжил Белобородов. — Остатки дисциплины сохраняются там исключительно авторитетом полковника Кобылинского. Хуже другое. Есть вполне достоверные известия, что тюменский ЧОН — им командует эсер Хохряков — и омские анархисты готовят захват Романовых. А у нас нет достаточных сил помешать. Так что ты со своими людьми прибыл вовремя! — примирительно заключил он и улыбнулся.

— Спасибо. Всё? — спросил комиссар. — Есть ещё ко мне вопросы? В таком случае честь имею кланяться.

— Нет, Яковлев, ты не торопись, — произнес Голощёкин. — Все не так просто, как ты нам тут расписываешь. Нужно кое-что проверить. А до тех пор твой бронепоезд пусть постоит в тупике.

— Нет, Голощёкин, это ты не торопись! — угрожающе произнес комиссар. — Это ты себя в тупик загоняешь. И ведешь себя, как идейный саботажник. Советую быть поаккуратнее. Вношу еще одно предложение: мне нужна связь с Москвой. Есть прямой провод? — спросил он у Белобородова.

— За твою клевету!.. — поперхнулся Голощёкин.

— Да не перчись ты, Филипп! — недовольно произнес Сафаров.

— Нет! — крикнул Голощёкин. — За такие слова…

— Помолчи, дай с людьми поговорить, — одернул его и Белобородов. И обратился к Яковлеву. — Так тебе нужна связь с Москвой? Связь у нас бывает. Но не всегда. Не всегда… — повторил он. — В последнее время связываемся с Москвой через Петроград — лично через товарища Зиновьева.

— А что там у тебя? — неожиданно спокойным и даже почти дружелюбным тоном спросил Голощёкин. — Оставь телеграмму, мы передадим, как связь появится. Не бойся, все отправим. Себе ничего не оставим.

— Благодарю. Депеша у меня сверхсрочная, — ответил комиссар. — Прошу кого-нибудь из вас, а лучше всего товарища Голощёкина проводить меня к юзу. И вместе переговорим с Яковом Михайловичем. Сейчас в Москве только полдень. Товарищ Свердлов, думаю, у себя.

Члены исполкома переглянулись. Голощёкин решительно поднялся, одернул гимнастерку и заявил:

— Пошли, комиссар!

Аппарат юза находился в соседнем помещении. Телеграфист положил пальцы на «рояльные» клавиши.

— Москва на связи, — сообщил он. — Я готов.

— Пожалуйста, передавайте сразу, — сказал Яковлев. — «Москва, Свердлову. У аппарата комиссар Яковлев. Прибыл в Екатеринбург нормально. Ваш с товарищем Лениным мандат исполкомом признан. Рядом со мной товарищ Голощёкин. Задерживаться не собираюсь, немедленно отправляюсь в Тобольск за багажом. Жду ответа сейчас».

После небольшой паузы раздался звонок, и из аппарата поползла узкая плотная лента.

— Читайте вслух, — велел Яковлев телеграфисту.

Тот недоуменно посмотрел сначала на Голощёкина, потом на Яковлева, пожал плечами и вполголоса прочел:

— «От Свердлова Яковлеву. Товарищ Яковлев, доложите. Как вас встретили местные товарищи, какова обстановка, нужна ли помощь или содействие».

Неожиданно Яковлев подмигнул Голощёкину и продиктовал:

— «Встретили очень хорошо, по-товарищески тепло. Исполком Уралсовета готов оказать любую помощь для выполнения вашего задания. Пока ничего не нужно. Товарищи сообщают также что „багажу“ может угрожать реальная опасность расправы или похищения. Поэтому отправляюсь туда сейчас же. Есть ли какие-нибудь изменения маршрута или задания?»

Москва коротко прозвонила: «Свердлов Яковлеву. Изменений нет. Исполняйте. Все».

Комиссар вопросительно посмотрел на Голощёкина. На жирноватом лице товарища Филиппа ничего не отразилось. Казалось, он вообще ничего не слышал. Бросил небрежный взгляд на ленты и равнодушно сказал:

— Ну что стоишь? Беги, выполняй приказ Центра.

Яковлев крепко сжал челюсти и слегка покраснел.

— Вот что, Филипп, — тихо, чуть ли не шепотом произнес он. — Если ты, хам, еще раз мне тыкнешь, это будет последний раз в твоей жизни.

Замешательство Голощёкина длилось всего секунду. На второй секунде Новосильцева и Гончарюк придвинулись вплотную к товарищу Филиппу. Яковлев шагнул вперед, легко отстранил Голощёкина с дороги и пошел к выходу. За ним двинулись Новосильцева и матрос, не выпуская Голощёкина из виду.

Пройдя к Сафарову и Белобородову, комиссар сообщил:

— Разговор состоялся. Отправляюсь.

— Хотите взять исполкомовский мотор? — предложил Белобородов. — Доставит вас к поезду.

— Спасибо, не стоит труда, — ответил Яковлев. — Здесь ведь недалеко.

На выходе около ступенек стоял автомобиль. Несмотря на холод, кожаный верх машины был открыт. Голощёкин уже был здесь. Мотор автомобиля работал, шофер, шмыгая покрасневшим носом, внимательно слушал Голощёкина.

Раздался цокот копыт, на площадь перед исполкомом выехал кавалерист. Это был солдат из бронепоезда.

Подъехав к комиссару, он, не слезая с седла, наклонился и сказал ему на ухо несколько слов.

— Понятно! Спасибо, — громко сказал комиссар.

Он подошел к Голощёкину.

— Товарищ Белобородов предложил мне исполкомовский мотор, чтоб поскорее добраться, — сообщил он, и, не ожидая ответа, открыл дверцу со стороны шофера и приказал водителю:

— Ну-ка, товарищ, выйди на секунду.

— Зачем? — удивился шофер.

— Выйди, сейчас объясню.

Взглядом он приказал Новосильцевой и Гончарюку сесть в машину.

— Так что? — спросил водитель, выбираясь из автомобиля. Мотор продолжал работать — тихо и ровно.

Комиссар вдруг оказался на водительском месте, включил передачу, и, окутав площадь синим облаком, рванул с места.

— Мотор оставим у перрона, — успел крикнуть Яковлев.

Шофер обалдело смотрел вслед быстро удаляющейся машине. За ней, не отставая, скакал верховой.

— Что это? Что это значит? — ошеломленно спросил шофер.

— Это значит, что ты — лопух очень зеленый! — рыкнул Голощёкин. — Ты должен был доставить его в домзак, а вместо этого ты сделал ему быстрый побег.

— Да уж больно прыткий оказался… — виновато ответил шофер.

Голощёкин вытащил наган и прицелился вслед автомобилю. Однако по ступенькам сбежал Белобородов и схватил его за руку.

— Не торопись, Шая! — сказал он. — Он все-таки уполномоченный Москвы.

— Это я — настоящий уполномоченный Москвы! — крикнул Голощёкин, вырывая наган. — Я уполномоченный! А тот террорист-налетчик — только на посылках!

— Саша прав! — послышался голос Сафарова. Он стоял на ступеньках и видел все. — Даже если он на посылках, Филипп, то не у первого встречного, а у верховной власти. Большевицкой власти.

— Шая! Ну, зачем тебе надо было? Ты видел его бронепоезд? — спросил Белобородов. — Что он оставил бы от города, если б развернул сюда свои семидюймовки? Они до Верх-Исетска достанут.

— Ничего бы он не развернул, — огрызнулся Голощёкин. — Корнилов развернул бы, а он — нет. Но все равно, Яковлев — контра.

Белобородов с досадой отмахнулся и вернулся в исполком.

— Только не говори потом, что я тебя не предупреждал! — крикнул ему вслед Голощёкин.

Сафаров снял пенсне, сложил его пополам и отправил в боковой карман своей длинной, до пят, солдатской шинели.

— Ты о чем? — осведомился он у Голощёкина.

— Все о том же, — буркнул Голощёкин.

— Послушай, Шая! — сказал Сафаров. — Ты здесь казаки-разбойники не устраивай. Что темнишь? Выкладывай! — приказал он.

— Выложу, — ответил Голощёкин. — Позже. Все узнаешь.

— Шая! Я партийный секретарь. А устав нашей партии распространяется и на тебя. Докладывай! Какое задание у тебя? От кого?

— Нет, Жора, — возразил Голощёкин. — Сейчас я тебе ничего не скажу. Да, ты у нас очень и совсем партийный секретарь. Но у меня свое задание и тоже от партийного секретаря. Он повыше тебя будет.

Яковлев резко затормозил у пыхтевшего паровоза: машинист на всякий случай держал пары.

— Трогай! — приказал Яковлев, легко поднимаясь в будку. — Немедленно!

— Поехали! — с готовностью отозвался машинист, берясь за медную ручку контроллера.

Паровоз пыхнул, взвизгнул, из-под колес повалил остаточный пар, черные клубы угольного дыма вырвались из трубы, колеса резко прокрутились на месте, и поезд осторожно начал движение.

Но вдруг резко затормозил и стал.

— Что такое? — крикнул комиссар, едва удержавшись на ногах.

— Красный! — ответил машинист, указывая черным пальцем на светофор. На этот раз сигнал светофора горел ярко — керосина в фонаре было достаточно.

Яковлев по внутреннему телефону вызвал ординарца и сошел на перрон. Гончарюк уже бежал к нему, черные ленточки его бескозырки колыхались на ветру.

Обменявшись несколькими словами с командиром, Гончарюк направился к начальнику станции. Тот сидел за своим рабочим столом и пил чай из самовара. По лысине начальника стекали капли пота, он вытирал ее время от времени смятым носовым платком.

Увидев матроса с «Авроры», начальник надел свою форменную фуражку — черную с малиновым верхом, но из-за стола не встал.

— Как себя ведешь? — Гончарюк гаркнул, словно находился не в кабинете железнодорожника, а на палубе своего крейсера, причем, в штормовую погоду. — Как держишь себя, сукин кот?! — матрос взвел курок револьвера. — Перед кем сидишь?! — он сунул холодный ствол начальнику под нос. — Перед тобой личный ординарец уполномоченного комиссара Совнаркома и ВЦИКа! Понял, гнида? Ну?!

— Да, ва… ваше благородие! Понял, — торопливо подтвердил начальник. Он резко вскочил, опрокинув стакан с чаем на карту расписаний поездов. — Да! — повторил он, прикладывая руку к козырьку. — Я очень хорошо понял!.. — и вытянул руки по швам.

— Не понимаете вы, сучьи дети, ничего, пока вам наганом в лоб не дашь… — проворчал матрос Гончарюк, опуская ствол. — Почему закрыл семафор? Почему не выпускаешь поезд?

— Без приказа военного коменданта никого выпускать не велено! — испуганно сообщил начальник.

— Вот тебе приказ! Четкий и ясный приказ! — заявил Гончарюк, он приставил дуло револьвера ко лбу начальника станции и надавил так, что железнодорожник покачнулся, потерял фуражку и едва не упал сам. — Исполнять! Немедленно! У тебя осталось двадцать секунд жизни. Дашь зеленый — проживешь больше. Иначе придется твоей бабе соскребать твои мозги со стенки ложкой. Посмотри в окно, обезьяна чугунная!

Начальник осторожно скосил глаза в окно и увидел, что главная орудийная башня поезда медленно повернулась и нацелила ствол семидюймовки прямо ему в голову.

— Сейчас, ваше благородие, товарищ командир! Сию минуту, сию секунду! — заторопился начальник. — Сейчас будет зеленый, и стрелочку сейчас переведем, откроем путь, гражданин уполномоченный комиссар.

— Ординарец я, ординарец! Это еще круче, чем комиссар! Комиссар сидит в поезде и ждет семафор. Ждать он не любит. А я люблю пострелять в лоб разным начальникам вокзалов.

Выйдя на перрон, Гончарюк увидел, как поднялась перекладина семафора и вместо красного огонька засветился зеленый. В тот же момент поезд мощно прокрутил колеса и стал медленно отходить от платформы. Гончарюк дождался, пока с ним поравняется штабной вагон, и запрыгнул в него.

В салоне Яковлева шло совещание.

— Таким образом, нам известно, что отряд в сотню штыков под командованием Заславского два с половиной часа назад отправился эшелоном в Тюмень, оттуда — в Тобольск. Что еще, Павел? — спросил комиссар.

Павел Зенцов с небольшим отрядом только что присоединился к Яковлеву.

— Мой доверенный успел только сообщить, что у Заславского приказ крепко помочь нам в случае необходимости. Но главное — внезапно. Чтобы никто из нас и пикнуть не успел.

— От кого конкретно приказ?

— Не сказал. Но отряд из резерва военного комиссара.

— Голощёкин… всё ясно. Садись, — сказал Яковлев и обвел взглядом присутствующих. — Прошу высказываться. Глафира Васильевна, даме — первое слово.

Она встала, вытащила из кармана куртки телеграфную ленту и сложенный листок бумаги.

— Пожалуйста, Василий Васильевич. Получилось.

Это была та самая шифрованная телеграмма из Москвы в Екатеринбург.

— Полагаю… — начала Новосильцева.

— Глафира Васильевна! — остановил ее комиссар. — Прошу вас, сидите. Иначе вы своим разлагающим примером всех нас заставите вытягиваться во фрунт, — усмехнулся он.

Она пропустила его реплику мимо ушей.

— Итак, — продолжила Новосильцева. — У нас уже имеется ряд данных, которые позволяют сделать первые прикидочные выводы. Точнее, предположения. Во-первых, в исполкоме нас встретили несколько раздраженно, но все же не так, как встречают явных врагов. Да, Голощёкин позволил себе хамские выходки, но вовремя остановился. Кстати, Василий Васильевич, позвольте мне воспользоваться своим привилегированным положением и сказать вам несколько неприятных слов.

— Я весь внимание! — отозвался Яковлев.

— Вы совершили большую ошибку. Вам не следовало унижать Голощёкина. Так вы только напрасно вызвали в нем дополнительный приступ ненависти. И теперь он и во сне будет думать, как вам каким-нибудь пакостным образом отомстить дополнительно. Даже вопреки мнению своих коллег по исполкому.

— Принимаю ваше замечание к сведению, — усмехнулся Яковлев. — Но положительную роль в истории товарищей Белобородова и Сафарова тоже не стоит преувеличивать. Арестовывать они нас не стали и стрельбу открывать побоялись. Значит, настоящие «гадости», как выразилась наша Глафира Васильевна, впереди. И плохо не то, что нам придется преодолевать их, а то, что они наверняка постараются застигнуть нас врасплох. Что же касается моего выпада в сторону Голощёкина… Да, наверное, не следовало макать его мордой в помойное ведро. Но Голощёкин, по моим наблюдениям относится к той породе людей, которых нужно в ответ валить немедленно. Бить один раз и сразу наповал. Они уважают только кулак. Да и надоел он мне, если сказать по правде, — усмехнувшись, добавил Яковлев.

— Не самая лучшая мотивация, — проворчала Новосильцева, а матрос посмотрел на нее с большим уважением: ему понравилось слово «мотивация». Комиссар оставил реплику без внимания.

— Позвольте?.. Мне все же кажется, — произнес бывший поручик Керженцев, — что мы имеем дело не с врагами, а с обычной революционной вольницей.

— Хороша вольница! — воскликнул командир эскадрона Шикин. — Хороша! Чуть ли не целый батальон снимается с места, захватывает пассажирский поезд, выбрасывает оттуда пассажиров и отправляется на перехват нашего отряда. И все это на глазах совдепов, чека и боевых групп ЧОНа. Кто может себе такую вольницу позволить? Все у них давно слажено.

— Что у вас, Павел Митрофанович? — спросил Яковлев, не отвечая Шикину.

— Позвольте товарищ комиссар, — поднялся Гончарюк.

Яковлев кивнул.

— У меня почему-то сильная уверенность, что, товарищи из Уралсовета приготовили нам роль брандера.

— Кого? — переспросил Зенцов-младший. — Какого Бендера?

— Брандера, юноша, — пояснил Гончарюк. — это не твой сосед Бендер. Это в морском бою небольшое судно, набитое порохом. Его подводят вплотную к кораблю противника. Закрепляют у борта и подрывают. Брандер взрывается, но при этом уничтожает врага.

Яковлев откинулся на спинку дивана.

— Жду конкретных предложений, — напомнил он. — Теории потом. Глафира Васильевна?

— У меня предложений всего два, — сказала Новосильцева. — Первое: попытаться переподчинить отряд Заславского. Второе: если не получится первое, отряд уничтожить на месте.

Наступила тишина. Мужчины молча уставились на Новосильцеву так, словно не верили своим ушам.

— Принято, — прервал паузу Яковлев. — Приняты оба предложения товарища Колобовой. Какое конкретно — разберемся по ходу дела. Все? Совещание закрыто. Прошу по местам.

Когда командиры покидали салон комиссара, из коридора до Новосильцевой донеслись обрывки фраз:

— Решительная, однако, у нас мадам комиссарка, — неодобрительно заметил Керженцев.

— Да, уж от нее не ожидал, — это был голос Шикина. — «Уничтожить полностью!» Вот вам женщина!.. Надо же! «Уничтожить на месте» — ей как эклер проглотить…

Вечером, снимая нижнюю сорочку и освобождаясь от чулок, она спросила Яковлева:

— Почему ты не дал мне сказать о шифровке? Не доверяешь своим?

Нежно обнимая Новосильцеву и лаская ее грудь, снова расцветающую после болезни, Яковлев шепотом ответил:

— Я доверяю только себе.

— А мне? — шепнула она ему на ухо, прижимаясь к его крепкому, словно высеченному из камня, телу и чувствуя, как его плоть решительно входит в нее.

Он прильнул к ее шее губами. Мягкие шелковистые усы и бородка ласкали ее лицо.

— И тебе иногда, — прошептал он.

Она задыхалась от восторга, чувствуя его силу и его любовь в такт постукивающим колесам поезда.

Волна счастья подкатила к ее горлу и вдруг взорвалась рыданием. Лицо залили слезы — она сотрясалась, беззвучно рыдая, кусая губы и пытаясь изо всех сил удержаться от крика. Постепенно конвульсии перешли в мелкую дрожь, и ее охватило ощущение необыкновенной внутренней тишины и сладостной пустоты. Такого с ней не было еще никогда. «Что это? — спросила она себя. — Наверное, это и есть любовь?.. Настоящая… Не по заданию начальства…»

— …Когда хочется жить так же сильно, как и умереть, — прошептала она.

— Ты о чем, чаечка? — шепнул Яковлев.

— Потом, потом… — ответила она.

Они лежали изнеможенные, исчерпанные до конца коротким, но мощным взрывом чувства, который настиг их одновременно, коротко дышали и не могли успокоиться.

— Ты плачешь, милая? Почему? — спросил Яковлев, гладя ее по коротко остриженным волосам.

— Нет. Я не плачу… — прошептала она. — Это от счастья… И от горя… Что нас ждет? — спросила она.

Он помолчал.

— Сейчас этого не знает никто, — ответил он, наконец.

Она приподнялась на локте.

— Мне пора уходить, — произнесла Новосильцева. — А то начнут подозревать.

Он усмехнулся.

— Не волнуйся, — он поцеловал ее в глаза. — Все, кто хотел, давно заподозрили… Мы здесь все равно, как на корабле — мало пространства и много людей. Ничего не скроешь. Конечно, это плохо… Но, а если завтра жизнь будет кончена? Не спеши. На часах — Павел Митрофанович. Он все давно знает и понимает.

— Павел Митрофанович… — произнесла она. — Он хороший человек, правда?

— Он очень хороший человек — правда, — подтвердил Яковлев. — И он, по-моему, в тебя немножко влюблен, хотя и сам не подозревает. Интеллигент — что с него возьмешь! Светский человек.

— Интеллигентных и светских матросов я еще не встречала, — заметила Новосильцева.

— Я тоже, — ответил Яковлев. — Он все скрывает ото всех и от себя тоже — с первой вашей встречи. С той, когда кормил тебя с ложки, — усмехнулся он и снова осторожно поцеловал ее.

— Не надо целовать меня в глаза, — отстранилась она. — Говорят, плохая примета.

— Кто говорит? — поинтересовался он. — Те, кто тебя целует?

Она стукнула кулачком его по груди и вскрикнула от боли.

— Мерзкий! — она потерла ушибленную ладонь. — Я тебя накажу — увидишь. И не проси потом прощения! Не получишь!

Он снова осторожно поцеловал ее в глаза и прошептал:

— Я хочу, чтобы твои глаза не плакали. И помнили меня долго.

— Это они от счастья… — повторила она. — Я такого еще никогда не переживала. Я очень хочу жить! — вдруг слабо воскликнула она. — Понимаешь? Я еще несколько месяцев назад совсем ничего не хотела — только умереть… Боже, если бы ты знал, как я устала!.. А теперь я так хочу жить! Но боюсь даже думать, — она вздохнула. — Говорят, если целовать в глаза — это к смерти.

— Чушь! — возразил он. — Нет такой приметы. Я все приметы знаю! Такой никогда не было.

— Знаете, комиссар, — неожиданно засмеялась она, — что мне больше всего в вас нравится?

— Знаю, конечно! Я думаю, что тебе во мне нравится всё! Без исключений, — заявил он.

— Ты сам всего о себе не знаешь. Так вот, больше всего мне нравится, что ты умеешь себя похвалить — да так, чтобы тебя еще и пожалели при этом!

Он развел руками и смущенно произнес:

— Детство было нелегкое. И юность — всё револьверы да пули.

— И все же я боюсь примет, — прошептала она и отвернулась к окну, за которым расстилалось пустое и холодное белое пространство.

— Милая, — с неожиданным жаром прошептал он, прижав ее к себе. — Ты единственная — первая и, наверное, последняя любовь в моей жизни. Тебя не могут коснуться приметы. Пока я жив, не посмеют. Все в наших руках — и наша жизнь, и наша смерть.

Она прижалась щекой к его груди и попыталась приласкать его.

— Я теперь, наконец, знаю, кто ты для меня, — сказала она.

— Не надо, — мягко попросил он. — У нас совсем уже нет времени.

— Но почему ты не хочешь услышать, кто ты для меня? — подняла она голову и посмотрела на него.

Он молчал, ожидая, что она скажет.

— Я хочу от тебя ребенка, — тихо, но решительно произнесла она. — Вот кто ты для меня! Мне никогда еще в жизни этого не хотелось. Я даже не знаю, что это такое — быть женой, быть матерью, иметь свой дом, не лгать, не притворяться, не думать о том, что тебя в любую минуту могут раскрыть, разоблачить, истерзать и запытать до смерти. И только если очень повезет, всадят в голову несколько пуль… Но ведь это так некрасиво — женщина с дырками в голове! Еще немного, и я сломаюсь. Я сыта вашей мужской жизнью. Устала от ваших игр в жизнь и смерть — от игр, которые придумали вы, мужчины, и меня затолкали в эту мясорубку… Поэтому я хочу уйти до окончания спектакля. Кто хочет, пусть досматривает пьесу без меня.

Он все еще молчал, нежно поглаживая ее по коротким волосам, удивительно мягким, словно китайский шелк, и удивительного цвета — платинового. Таких он никогда в своей жизни не видел.

— Что молчишь, комиссар? Чего ты испугался, твердокаменный большевик? Признайся: меня испугался, моих слов!

— Мне больше нравится слушать тебя, а не говорить, — произнёс он.

В темноте её груди матово отсвечивали, словно две фарфоровые получаши, и мерцали глаза и зубы.

— Да — я начну свою новую, человеческую, а не шпионскую жизнь с того, что рожу ребенка. И хочу получить гарантию, что он у меня будет! Немедленно хочу получить! — упрямо повторила она. — Готовься к бою!

Он мягко прижал палец к ее губам и осторожно попытался освободиться.

— Чаечка, — как можно нежнее сказал он. — Боюсь, что это жестоко — приводить сейчас в наш мир беззащитного человечка. Он должен жить для радости. А на его долю выпадет горе, такие испытания, с которыми и не каждый взрослый может справиться… Лучше вообще пока не давать никому новую жизнь, чтобы она не оказалась хуже смерти… Но я надеюсь — нет! — я абсолютно и бесповоротно уверен, что через два-три года все изменится. И нам нужно дождаться перемен. Они обязательно наступят, ведь для этого мы здесь с тобой. Иначе в том, что мы сейчас с тобой делаем, нет смысла. Ничего более худшего не знаю и представить себе не могу, нежели никчемушное, бессмысленное существование… Милая, мы дождемся других, более счастливых времен — я обещаю тебе, я клянусь тебе, я все сделаю, чтобы они наступили…

Его слова неожиданно вызвали в ней вспышку раздражения.

— Лучше бы промолчал! Вы, большевики, известные соблазнители доверчивых душ — как я могла забыть! Совсем потеряла бдительность! А ведь еще несколько секунд назад мне показалось, что ты — живой человек! А ты, оказывается, не человек, а пропагандистская машина. Хоть бы пожалел меня, не давил своей пропагандой!.. Я же тебе только что сказала — всё! Я ушла от вашей мужской жизни. Хочу немедленно уйти!

Яковлев вздохнул и покачал головой.

— Это не так быстро получится, — мягко возразил он. — И ты лучше меня знаешь, что я прав. Все будет у нас, но не так скоро, как мы хотим.

Но она уже сама осознала, что неправа. Однако пожалеть о своих словах не успела.

Раздался деликатный стук, потом дверь мягко отъехала в сторону, и из тамбура послышался тихий голос матроса Гончарюка.

— Товарищ комиссар, — сказал он, не входя в салон. — Василий Васильевич! Глафира Васильевна! Скоро станция. Семафор нам зелёный.

— Так быстро? — удивилась Новосильцева.

— Так ведь уж ночь прошла, — тихо ответил матрос.

Новосильцева в ужасе широко открыла глаза и схватила сорочку.

— Я всё слышал, Павел Митрофанович, — отозвался Яковлев. — Спасибо, голубчик.

Гончарюк осторожно притворил дверь, клацнула защелка.

Когда Новосильцева вышла из салона, матрос все еще стоял у блиндированного окна вагона. Она смущенно улыбнулась ему, он кивнул и отвернулся к окну.

Поезд загрохотал на стрелках и стал снижать скорость. Они въезжали на станцию Тюмень.

18. Комиссар Яковлев. Тобольск

ПРОЕХАВ почти десять часов без передышки, отряд остановился в небольшой, на пятнадцать дворов, деревне Дальние Выселки. До Тобольска оставалось всего сотни полторы верст, но люди и лошади выбились из сил. И комиссар Яковлев приказал сделать привал на полтора часа. Дозор отправился вперед.

Через час дозорные вернулись с тем же сообщением, что и два часа назад: отряда Заславского не увидели. Но в том, что он впереди, сомнений не было, это подтверждали следы лошадиных копыт.

— Хорошо идут, — сказал Зенцов-старший, — хотя тоже без отдыха. Только что-то непонятное… Маловато их.

— Григорий, — спросил комиссар младшего Зенцова. — Ты говорил, что их должна быть сотня.

— Да, — подтвердил младший брат. — Не должна, а точно сотня. А что?

— А то, — заявил Павел, — что следов на сотню лошадей не наберется. Вполовину меньше — да. А сотня — нет.

— И сколько же их? — спросил Шикин.

— Примерно пятьдесят верховых. Ну — шестьдесят, и никак не больше, — ответил Павел Зенцов.

— Как это ты высчитал? — фыркнул младший брат.

Старший огорченно вздохнул и, не отвечая, повернулся к Яковлеву:

— Вот, товарищ комиссар, видишь? До чего же бестолковая молодежь нынче. Разве мы такими были? Нет, чтобы потом — тихонько, скромно подойти, чтобы глупость свою не показывать, и спросить: «Брательник, научи, как определять по следу, сколько верховых прошло?» Так нет же — он экзаменты устраивает старшему да еще на людях. При боевых товарищах! На штабном совещании!.. Повторяю для тех оболтусов, которые слушать не умеют: всадников перед нами прошло не больше пятидесяти. В самом крайнем случае, шестьдесят. Но уж никак не сотня.

— Они, наверное, уже в Тобольске, — предположил Шикин.

— Недалеко от него, — согласился Зенцов-старший. — Резво идут.

— Будем надеяться, — проговорила Новосильцева, — что полковник Кобылинский просто так Романовых им не отдаст. И у нас будет еще немного времени.

Расположились в крайней избе, где жила вдова солдата, погибшего в пятнадцатом году. Она осталась с пятью детьми. Старший мальчишка раздувал сапогом самовар. Братья носили ему щепки и сосновые шишки из леска, который начинался сразу за огородом.

Вдова вытащила из погреба два ведра картошки, трое солдат сели ее чистить, а матрос Гончарюк своим огромным золингеновским тесаком вскрывал английские консервы, на которые дети смотрели во все глаза. Они никогда не видели такого мяса — запакованного в железо и так аппетитно пахнущего, что сводило кишки в пустых животах.

Павел Зенцов откашлялся.

— Есть еще два интересных обстоятельства, — сообщил он. — Кобылинский будет там не один.

— Что значит — «не один»? — спросил Яковлев. — Откуда ему ждать помощи?

— То есть, я хотел другое сказать, — уточнил Зенцов. — Он не один столкнется с Заславским, если придется: этот Шимон — не единственный претендент на Романовых. Из Омска и Тюмени двинулись еще два отряда. И тоже за царем.

— Да, знаю, Белобородов предупреждал, — подтвердил Яковлев.

Матрос Гончарюк, выставляя на стол открытые банки с тушенкой, на которых было написано большими красными буквами «Stewed meat», подал реплику:

— Как же они там разберутся, кто свой, кто враг? Полгорода переколошматят…

— Ничего там не произойдет! — заявил Гузаков — он со своими людьми тоже присоединился к Яковлеву. — Воевать они не умеют. По пьяному делу подраться или выстрелить в спину из-за угла, поставить к стенке безоружного — это могут. А на серьезное — нет, не способны. При первых же выстрелах разбегутся — и одни, и другие.

— Почему? — спросил Шикин. — Ты их знаешь? Всех?

— Не каждого, но, в общем-то, знаю, — ответил Гузаков. — Сплошь пьянь, рвань и эсеры!

Главный пулеметчик Росляков недовольно кашлянул и повернулся к Гузакову. Он сам был эсером, долго состоял в партии и только месяц назад из нее вышел и стал большевиком. И Яковлев отозвался немедленно, чтобы не дать разгореться спору:

— Ну, насчет эсеров ты, друг мой, не прав. Среди них больше всего настоящих боевиков, смелых и бесстрашных товарищей. А вообще, никогда не надо считать противника хуже или слабее себя.

Хозяйка поставила на стол самовар, глиняные кружки, большую деревянную миску с картошкой. Яковлев подозвал к себе ординарца:

— Павел Митрофанович, — тихо спросил он. — Мы можем хозяйке оставить что-нибудь из еды?

— Уже оставил, — ответил матрос.

— Что?

— «Антанту» — десять банок, две пачки чая, немного сахара.

В Тобольск прибыли к вечеру. Скакали без передышки, постоянно меняя аллюр — с рыси на галоп и снова на рысь. Хуже всех досталось Гончарюку, сидевшему на лошади второй раз в жизни, и Новосильцевой, севшей в седло впервые. Но если матрос нашел в себе силы самостоятельно сойти с коня, то Новосильцеву, совершенно застывшую и окаменевшую, снимать с седла пришлось двум солдатам.

В гостиничный номер Гончарюк внес Новосильцеву на руках. Уложил на постель и долго растирал ей руки и ноги жесткими, словно просоленными в морской воде, ладонями. Она немного стала оживать и даже слегка всхлипывать от боли. Матрос улыбнулся, подмигнул и вытащил из кармана плоскую серебряную фляжку.

— Милости прошу, откройте ротик, товарищ Колобова!..

Она тоже улыбнулась сквозь слезы, вспомнив их первую встречу в ЧК на Гороховой.

— А если я не открою?

— Тогда… — печально вздохнул Гончарюк. — Тогда я… — он таинственно выдержал паузу. — Я ждать на этот раз не буду! Пожалеете!

И он решительно поднес фляжку к ее губам. Она сделала два глотка и откашлялась.

— Что это? Немного на водку похоже.

— Похоже?! — поразился Гончарюк. — Только, похоже? И всё?

Он понюхал фляжку. Сам сделал глоток, отдышался.

— Нет, вроде все в порядке.

— А что это?

— Чистый продукт! — сообщил он. — Чистейший! Как раз для таких случаев, как наш.

— Так что же?

Вместо ответа он протянул ей фляжку.

— Попробуйте еще.

Она сделала еще два глотка и чуть задохнулась.

— О, Господи… Медицинский спирт! А я сначала не почувствовала.

— Еще бы! Как вы могли почувствовать, если вы совсем ничего чувствовали! — успокоил ее матрос Гончарюк и завинтил крышку фляжки.

— А вы?

— Мне пока не нужно, — ответил матрос. — Я пока держусь лучше, чем на лошади. Кому рассказать — не поверят: комендор, старшина второй статьи боевого крейсера «Аврора» — и скачет на коняке! Хлюп-хлюп!

— А я? — от души засмеялась Новосильцева. — А я-то? Кто? Амазонка в большевистской куртке! Видел бы меня сейчас полковник Скоморохов!

— Какой полковник? — удивился Гончарюк.

— Ну… ну, этот… — «Господи! — ужаснулась Новосильцева. — Я же совершенно пьяна!» — Скомороха, который изображал… — она пьяненько покрутила пальцем у виска, — Александр Васильевич…

— Полковник Александр Васильевич? — насторожился Гончарюк.

— Ну-у-у… — она сделала вид, что опьянела окончательно, — ну не то чтобы полковник… а… ну… этот, смешной старичок, в парике таком… Он еще водку редькой закусывал. Редька воняла, а императрица Екатерина все равно редьку ему подавала в Зимнем дворце… А-а-а! Вот, вспомнила — Кутузов… Нет… Кто? — с пьяной требовательностью спросила она Гончарюка. — Отвечай же, Павел Митрофанович!.. А то напоил меня, а сам отвечать не хочет… Я комиссару пожалуюсь… Кто этот был, с редькой? Не числом, а уменьем!..

— Суворов, наверное? — с надеждой спросил Гончарюк.

— Вот! Именно он… Но ты — не Суворов, и тебе на пьяную женщину, хоть молодую и красивую, смотреть нечего! Иди к своему генералиссимусу!.. — потребовала она.

— К кому? — обескуражено спросил матрос.

— Ну, к этому… Который такой добренький ко всем, только с близкими людьми недобренький!.. Уходи!

Матрос был очень смущен. «Нельзя бабам пить! — подумал он. — А хорошим — тем более! Мозги сразу навыворот. И зачем я дал ей спирту? И так бы отогрелась, а теперь будет стыдиться, злиться на меня… Ну, всё!»

Ни слова не говоря, он кивнул и торопливо ушел. Новосильцева подбежала к двери, задвинула ригель, и дала себе волю. Слёзы текли в два ручья без перерыва минут десять. Но странно: она при этом не чувствовала ни обиды, ни горя, ни усталости. Наоборот, с каждой минутой, душа оттаивала, как тает около печки ледышка, и когда Новосильцева снова глянула в зеркальце, она увидела там довольно милое личико, с дерзко-пьяненьким прищуром глаз и вызывающей улыбкой.

— Вот теперь ты настоящая профессионалка с Лиговки! — сказала она особе, глядевшей из зеркальца. — А вообще-то, пора уходить со службы, — ее охватил запоздалый страх. — Хорошо, что Гончарюк меня слышал, а не Росляков. Этот эсер — еще та штучка. Вцепился бы, пока не выяснил, что за Суворов-Скоморохов объявился в русской истории… Второй раз Господь в таких случаях не выручает. Всё, со службой покончено! Скорей бы с этими разобраться, а там можно и ехать. Через Финляндию можно. Можно через Польшу. Скомороховская агентура наверняка там осталась — не разбежались же все по большевикам… Так: даю себе шестьдесят минут. Команда: глубокий отдых, полный отдых — сон!..»

Она прилегла, закрыла глаза и тут же провалилась в пропасть — уснула, даже не успев это осознать.

Ровно через час глаза открылись сами. Она оглядела номер, все вспомнила, оделась, ополоснула лицо ледяной водой из-под крана. Чувствовала себя Новосильцева превосходно.

Выйдя, в гостиничный коридор, огляделась. Видно, революция не совсем дошла сюда: ковры на полу — не разворованы, не изрезаны. Шторы, белые, свежие, явно шелковые. Тоже почему-то не приглянулись ни одному революционеру. А ведь хороший подарок любой женщине — мануфактуры в России тоже нет. А тут белый шелк. Недолго ему висеть нетронутым.

Новосильцева вдруг поймала себя на мысли, что она рассматривает шелк так, как будто примеряет его на себя. «Совсем с ума сошла! — упрекнула она себя. — Наверное, в самом деле, надо резко менять жизнь. Тем более что она, жизнь, сама хочет измениться, не дожидаясь моего решения…»

Сойдя на второй этаж и увидев одной из дверей двух часовых с винтовками, на которых холодно поблескивали русские трехгранные штыки, она поняла, что штаб Яковлева здесь.

Войдя в номер, увидела, что здесь все командиры. Они расположились в креслах кругом, а посредине на стуле сидел незнакомый солдат без шапки, в гимнастерке с расстегнутым воротом, взъерошенный и раскрасневшийся, видно, только что с мороза. Он о чем-то говорил — медленно и обстоятельно. Увидев Новосильцеву, замолчал и вопросительно посмотрел на Яковлева.

— Помощник комиссара по общим вопросам Глафира Васильевна Колобова. Она же — эксперт по криптологическим проблемам, — успокоил солдата Яковлев. — Я попрошу вас, Василий Алексеевич, повторить то, что вы уже нам рассказали. Очень важно, чтобы Глафира Васильевна услышала всё с самого начала.

Новосильцева кивнула солдату:

— Да, будьте добры! — а сама подумала недовольно: «Хоть бы заранее предупреждал, по каким вопросам я у него эксперт… Хотя все правильно — по тайным. И пусть каждый сам догадывается, какие у нас с ним тайны…»

— Всё с начала? — удивился красноармеец.

— По возможности, — ответила Новосильцева.

— С самого начала, — повторил Яковлев. — Товарищ Колобова — наш военспец. Для нее важна каждая деталь. Да ведь вы только начали. Глафира Васильевна, знакомьтесь: это товарищ Неволин, рабочий Верх-Исетского завода, большевик и мой старый друг. Он пулеметчик в отряде Заславского.

Неволин кивнул.

— А где сам Заславский? — спросила Новосильцева.

— На выходе из города — в сторону Омска.

— В казармах отдельного жандармского корпуса, — добавил Яковлев. — Прошу, Василий Алексеевич, продолжайте.

— Ну что ж, начнем сначала, — вздохнул красноармеец и заговорил, опять спокойно и обстоятельно. — Значит, вчера вечером приходит начальник штаба — Бусяцкий у нас такой, и заявляет: «С рассветом выступаем. В четыре утра быть на станции». Вашего бронепоезда еще не было. Вы приехали позже — в десять утра.

— В девять, — поправил матрос Гончарюк.

— Не важно, — сказал Неволин. — Значит, тут пассажирский стоит, пыхтит, на Омск собрался. Высадили из поезда пассажиров, прицепили теплушки для лошадей — пятьдесят голов погрузить надо…

— Пятьдесят? — удивилась Новосильцева. — Разве не сто? Сколько человек в отряде?

— Сто, — ответил Неволин. — Еще полсотни лошадей были приготовлены в Тюмени.

— Прошу вас, продолжайте. Постараюсь больше вас не перебивать, — сказала Новосильцева.

— Ну отчего же, барышня? Перебивайте, — добродушно разрешил Неволин. — А то потом забудете, что такое хотели спросить… И перед посадкой начальник штаба говорит: «Советская власть красного Урала поставила перед нами не сильно трудную, но очень важную задачу: доставить в Екатеринбург только одного человека. Живым или мертвым!» Натурально, люди спрашивают, зачем целую сотню отправлять ради одного? Он ответил, что если бы мог, то отправил бы и две сотни — такое важное задание. Ну, тут нам все стало ясно. Знаем мы, кто тут в Тобольске сидит такой важный… Хорошо, что со мной племянник был — сестра послала проводить. Вот как мы уехали, он дождался Пашу Зенцова и все рассказал.

— За это огромное вам спасибо, товарищ Неволин, — сказал Яковлев.

— Ладно-ладно, не перебивай, Костя, — недовольно отозвался Неволин. — Ты же знаешь, я этого не люблю…

— А ты не задерживай, не томи душу нашего военспеца, — сказал Яковлев.

— Скажи, комиссар, а у тебя как с куревом? — неожиданно спросил Неволин. — Хоть бы угостил боевого товарища!

— Конечно! Что же ты, брат, молчал? — отозвался Яковлев. — Я-то думал, ты не куришь…

— Такую кашу заварили на всю Россию, тут не то, что закуришь — запьешь, — вздохнул Неволин. — Но пить в такие времена нельзя вообще, по-моему!

Новосильцева и Гончарюк переглянулись. Она незаметно подмигнула матросу.

Неволин взял кисет у Яковлева, понюхал.

— Что это у тебя здесь? Монпансье?

— Это табак, Вася, из Питера. Очень хороший, — ответил Яковлев. — Трубочный. «Кнастер» называется.

— Да-а-а… — протянул красноармеец. — Аж слюни текут. Так бы и съел. Нет, ты давай мне чего попроще.

Бывший эсер Росляков протянул ему свой кисет.

— Вот, это оно! — одобрил Неволин. — Родная рабоче-крестьянская махорка! — он высыпал щепотку на ладонь и рассмотрел внимательнее. — Смотри-ка, и корешков достаточно. Забористый, видать!

— Забористый — да, верно! — отозвался Росляков. — Не тяни, продолжай.

— А газетка найдется?

Росляков подал ему кусок номера «Известий». Неволин сбоку оторвал полосочку и скрутил козью ножку.

— Газетку я возьму себе — ничего? — спросил он у Рослякова. — Давно не было свежих в наших краях. Закрутить махорку не во что.

— Возьми и дальше говори!

Попыхтев сладковато-острой махоркой, Неволин повернулся к Новосильцевой:

— Ну, в общем, в Тюмень прибыли. Бусяцкий командует разделиться на два отряда — по пятьдесят человек. Один идет немедленно в Тобольск. Другой немного погодя должен ждать бронепоезд московский. Первый отряд ушел, потом и мы выступили через час. Когда проехали приблизительно половину дороги, Бусяцкий нас остановил в деревне. И говорит, что с московским отрядом едет комиссар Яковлев, нам надо его обождать. Пропустить московский отряд и идти следом — на расстоянии, чтобы не обнаружить себя. Ну, мы выступили.

— Сколько говоришь, в первом отряде было народу? — спросил Зенцов-старший.

— Я ж тебе сказал — полста штыков!

Зенцов повернулся к младшему брату и многозначительно кивнул.

— Так вот и следовали за тобой, товарищ комиссар, — добавил Неволин. Он сделал несколько затяжек и продолжил:

— Приехали, значит, сюда в Тобольск. Приходит опять к нам Бусяцкий и говорит: «Вот сюда приехал комиссар Яковлев и хочет увезти Романова в Москву. А нам предстоит такая задача: во что бы то ни стало предоставить царя в Екатеринбург. Предлагаю сделать так. У Яковлева девять пулеметов, а пулеметчиков всего двое. Вот я ему порекомендую пулеметчиков своих к его пулеметам, и поедем вместе. По известному сигналу вы должны напасть на них, отобрать у них все оружие и Романова. Наши пулеметчики начинают расстреливать яковлевский отряд изнутри, тут и мы наваливаемся, отбиваем Романова — и будь здоров, комиссар». Вот так, — заключил Неволин. — И всё, и никто из моих товарищей на его слова не возражает. Я тогда один запротестовал, разговорил товарищей, и эта выдумка их не удалась, и Бусяцкий ушел. Приходит через час. Говорит: «Комиссар Яковлев предъявляет фальшивые мандаты от Совнаркома. Мы решили взять его с поличным. Теперь оказалось, что он собирается вывезти царя не в Москву, а за границу, прямо в Берлин, к немцам, родственникам царицы. Это измена. Троцкий с Нахамкесом заключили тайный договор с генералом Гофманом!»

— Смотри- ка! — восхитился Росляков. — Даже Гофмана знает!

— А ты как думал! — ответил Неволин. — Газеты читает. Хоть не каждый день. А его дружок Голощёкин считай каждую неделю в Кремль ездит, а потом нас просвещает… «Стало быть, Яковлев на самом деле царя с семьей к немцам решил отправить. И еще Яковлев собрался отправить немцам два эшелона с золотом».

— Это тоже я? Золото немцам? — восхитился комиссар Яковлев.

— Да, Костя, ты! И не отпирайся. Кто же у нас, в наших краях еще так много занимался золотом? Ты не перебивай, а слушай. Я не могу здесь с вами долго чаи гонять… У меня свои командиры есть, — усмехнулся он.

— А почему бы тебе, Василий Алексеевич, не остаться с нами? — предложил Росляков. — Рискуешь ведь. Не возвращайся.

Неволин тяжело вздохнул.

— Думаешь, я не хочу остаться? Хочу. Но там никого из наших нет. Ну, и ты не мешай! Значит, Бусяцкий дальше говорит: «Допустить, чтоб Яковлев выкрал коронованного палача, советская власть не может. Мы хотели упредить Яковлева. Но не получилось, потому что, помимо Яковлева, здесь, в Тобольске, в охране Романовых есть еще и белый прислужник Керенского: клеветник или, по-нашему, по-простому, — клеврет. Это царский полковник Кобылинский. Он Николашку нам без боя не отдаст. И он обязательно будет заодно с Яковлевым. Нам нельзя вступать с ними в драку. Силы неравны. И вот мы тот старый план бросили, а теперь по-другому решили»… — Неволин снова затянулся, бросил окурок в банку и аккуратно плюнул на него.

— Да не тяни ты кота за хвост, — буркнул Гончарюк. — Какой план? Говори: ты же спешил вроде?

— План такой, — продолжил Неволин. — По дороге к Тюмени сделать засаду. Когда Яковлев последует с Романовым, как только они сравняются с нами, вы должны из пулеметов и винтовок весь отряд Яковлева посечь. И никому ничего не говорить. Если кто будет спрашивать, какого вы отряда, то говорите, что московского, и не сказывайте, кто у вас начальник, потому что это надо сделать помимо уральского и других Советов. Таков приказ самого высокого начальства». Я тогда ему вопрос: «Разбойничками, значит, быть?» Я ему говорю: «Лично с вашими планами я не согласен. Если вам нужно, чтоб Романова убить, так пусть единолично кто-нибудь решается, а я такой мысли, чтоб посечь Яковлева и других товарищей-красноармейцев, и в голову не допускаю, имею в виду, что вся наша вооруженная сила стоит на страже советской власти, а не единоличных выгод и людей. Если комиссар Яковлев командирован за бывшим царем от Совета народных комиссаров, так он должен представить его туда, куда велено, а мы разбойничками не были и быть не желаем, чтоб из-за одного Романова расстрелять таких товарищей красноармейцев, как мы!» Они, конечно, заспорили: «Что ты, Неволин суешься везде и расстраиваешь всех!» Ну, все-таки они стали меня притеснять… Такой вот у них план — ждать в какой-нибудь деревне по реке Тоболу, пока проедет Яковлев с Романовыми. Вот — всё.

Комиссар Яковлев поднялся, пожал Неволину руку.

— Василий Алексеевич! Незачем тебе возвращаться. Мы все равно здесь не задержимся. Как говорили в древности, кто предупрежден — тот вооружен. Ты нас предупредил. Не рискуй больше, не возвращайся.

— Если не вернусь — грош цена моему предупреждению. Заславский догадается. И придумает другое. Другой план. Надо идти. Иначе получится, зря головой рисковал.

— Ну что же, прощай! Даст, Бог свидимся еще! Бывайте здоровы.

Они обнялись. Неволин надел свою черную железнодорожную фуражку, на которой вместо двух серебряных молоточков была красная звезда, и двинулся к выходу. Взявшись за дверную ручку, обернулся, поднял вверх сжатый кулак.

— Не робей, робятки! Бывайте!

Совещание закончилось. Гончарюк и Новосильцева остались.

— С Романовыми все в порядке, — сообщил ей Яковлев. — Была, правда, ленивая перестрелка между тюменскими и омскими. Жертв нет. Кобылинский ситуацией владеет. Сейчас отдыхаем, завтра вместе с вами, ваше сиятельство мадам Колобова, мы нанесем Романовым визит.

— Душа моя, — сказала шепотом Новосильцева и оглянулась, не слышит ли матрос.

Гончарюк копался в шкафу, выискивая свежее белье.

— Душа моя, — она шепнула ему. — Я хочу…

— Знаю, Дуняша, знаю, — ответил он ей таким же шепотом. — Гарантию ты хочешь. Но я с пьяными царскими шпионками дела не имею. А уж с алкоголичками из ЧК — тем более.

— Гадкий, развратный комиссар! — прошептала Новосильцева. — Очень гадкий! — она ударила его кулачком в грудь и вскрикнула: ушиб еще не прошел. — Я ведь только есть хочу!..

19. В Тобольске

НАУТРО комиссар Яковлев вышел из своего номера около восьми часов. Солнце взошло и пригревало уже по-весеннему. Водосточные трубы с рычанием выплевывали на дощатые тротуары голубые куски подтаявшего льда.

Первым на лестнице ему встретился матрос Гончарюк и не сразу узнал своего командира: Яковлев сбрил бороду и усы. Отвечая на его безмолвный вопрос, комиссар провел ладонью по лоснящемуся подбородку и сказал:

— Весна, Павел Митрофанович. И вообще, нужно время от времени менять внешность — так будто молодеешь.

— Точно, товарищ комиссар, — с серьезным видом согласился Гончарюк. — А вот на царском флоте борода и усы подпадали под устав. Папаша нынешнего царя, Александр Третий, разрешил офицерам носить бороды — кто как хочет. Но матросам велел носить усы. Конечно, от усов вреда хорошему человеку нет. Но не каждому дано с ними правильно обращаться. Это большая наука. Попробуйте-ка высморкаться, как следует, допустим, на ветру. У половины матросиков усы вечно в соплях. Сатрапом он все-таки был, Миротворец хренов, — едрить его в Гибралтар, Босфор и Дарданеллы!

Яковлев удивился.

— Признаться, не знал, что это его личный указ, — сказал он. — А скажите-ка, Павел Митрофанович, отчего наши флотские такие мастера по части ругательств?

— То есть давняя историческая традиция российского флота, товарищ комиссар, — солидно пояснил Гончарюк. — Хорошее, богатое ругательство — оно вроде заклинания. Очень помогает в трудный момент. Попробуйте в десятибалльный шторм поработать с парусами на мачтовой рее! А под вами тридцать метров высоты, и не знаешь, куда упадешь, если сорвешься. Если на палубу — так от тебя один только мешок с костями останется. В море — так и подхватить тебя не успеют. Пока летишь вниз — корабль уже далеко. Как поется в одной старинной матросской песне, которую сочинил сам Александр Пушкин, «мачта и гнется, и скрипит, и видно с берега только парус наш одинокий в тумане морском голубом…» Ну, и дальше, в таком духе… Короче, в любую минуту дьявол может тебя смести за борт. Ну вот, гавкнешь против него какое-нибудь заклинание, какое придумаешь, — откуда только силы потом берутся!

— Так ведь парусного флота давно уж нет, — отметил Яковлев.

— Так и что же? — ответил матрос. — И на паровом нелегко. Но должен сказать вам особо, товарищ комиссар: ни на одном нормальном русском корабле вы никогда не услышите матерного слова. Никогда нельзя материться — непременно беду накличешь. И хорошо, если только корабельный поп накажет и заставит десять раз прочесть «Отче наш» и двадцать «Достойно есть». А то ведь и от своего брата-матроса по усам получить можно. Или по зубам.

— Ваши усы, наверное, были гордостью императорского флота, — с уважением сказал комиссар.

— Ну уж нет, — скромно возразил матрос Гончарюк. — Вот у второго боцмана с крейсера «Орёл» — фамилия у него была Обойдихата — не усы были, а одно большое великолепие: чуть ли не в пол-аршина каждый. На всем российском флоте вторых таких не было.

И Гончарюк бережно разгладил свою гордость. Он уделял усам исключительное внимание. Никогда не ложился спать без наусников, дабы усы не измялись во сне и не потеряли свою строгую форму. Лихо закрученные, большей частью концами–пиками вверх, такие усы назывались «Цель достигнута!» Ввел их в моду еще в двенадцатом году кайзер Вильгельм, а во время войны они распространились не только среди военных, но и среди штатских, особенно, среди тех, кто сумел избежать призыва на фронт.

Если у Гончарюка выдавались спокойные дни, он ориентировал свои усы параллельно горизонту. Но в виду неприятеля, перед боем, жестко закручивал концы вверх, приговаривая: «Иду на вас, готовьте квас!»

— Когда отправляемся, товарищ комиссар? Поспешить бы надо, пока реки не вскрылись. Не знаю даже, как с транспортными средствами. Дороги вроде пока есть, но местные говорят, что все уже начало сильно таять. На санях ехать поздно, на телеге — рано. Увязнем.

— Готовьте тарантасы, — сказал Яковлев. — Мы должны отправиться сегодня еще до рассвета, хотя я всех местных настраиваю на то, что у нас здесь дел еще на недельку-две.

— Понял, — кивнул Гончарюк. — Насчет тарматрасов…

— Тарантасов.

— Да, тартасов… Их, по правде сказать, мне еще не приходилось видеть.

— Среди наших людей, деревенских, наверняка, есть знающие мужики. Вот их и организуйте. Только сена побольше положите. Детей все-таки надо везти. И женщин.

Гончарюк взял под козырек и направился в местную комендатуру. По случаю теплого дня он сменил шапку на бескозырку; ее черные ленты в золотых, немного потускневших якорях, развевались на весеннем ветерке, широченные черные клеши подметали деревянный тротуар, а пуговицы на бушлате нестерпимо горели медью так, что прохожие оглядывались на него: здесь матросов видели редко.

А Яковлев направился в «Дом свободы» — он был в ста шагах от гостиницы.

Полковник Кобылинский внимательно прочел мандат комиссара, пристально изучил подписи и печати, которые все равно ему не было с чем сравнивать, и задумался.

— Евгений Степанович, — прервал молчание Яковлев. — Другой законной власти, кроме советской, в России нет. И полагаю, в ближайшее время не предвидится. Естественно, не все её пока признают и принимают.

Кобылинский молча кивнул.

— Полагаю, — продолжал Яковлев, — вы уже знаете, что в Самаре появился некий комитет по спасению учредительного собрания, и уже задумывались, что это может быть такое. Слышали, наверное, и о Каппеле. Он собирается создать антибольшевистский фронт от Самары до Казани. Из какого-то омута выплыл адмирал Колчак. Теперь он — сухопутный «флотоводец». Его готовят к власти англичане. Вскоре в этих местах развернутся масштабные военные действия, кое-где уже загорелось… Может, действительно, возникнуть фронт, даже не один. В общем, пахнет самой жестокой и страшной войной — гражданской, когда пленных берут мало… Но все на свете имеет предел. И гражданская когда-нибудь закончится. Советы победят, сомнений в этом у разумного человека быть не может. Дальнейший путь России уже определился. Так что неплохо бы определиться и вам. И иметь в виду: основная масса народа пошла за большевиками. Потому что большевики дают народу то, что не собиралась дать ни одна партия: мир всей России, фабрики — рабочим, землю — крестьянам, и просвещение — всему народу.

— Мир!.. — передернул плечами Кобылинский. — Разве это мир? Самая позорная капитуляция за всю историю России! А знаете ли, как народ называет брестский мир?

— Как же, интересно бы узнать?

— «Похабный мир».

Яковлев как-то странно посмотрел на полковника.

— Тогда, Евгений Степанович, по вашим же словам выходит, что народ, называя так брестский мир, всецело поддерживает Ленина!

— Позвольте узнать, отчего же вы так думаете? — удивился полковник.

— Дело в том, — пояснил Яковлев, — что первым, кто назвал договор с немцами «похабным», был именно Ленин.

— Зачем же было подписывать? — хмыкнул Кобылинский.

— А чем прикажете воевать, Евгений Степанович? Армию Временное правительство уничтожило. Ведь не по приказу Ленина русские солдаты стали отказываться стрелять в немцев, а немцы в русских. И эти братания с обеих сторон фронта — они начались еще в шестнадцатом… Кстати, напомню ход событий в Бресте. Переговоры с немцами вели Троцкий и Альфред Иоффе. И, как сообщал газетам австрийский дипломат Чернин, который тоже участвовал в переговорах, оба большевика, очевидно, забыли, зачем приехали в Брест: оба немедленно превратили переговоры в митинг. Два дня подряд с утра до вечера произносили пропагандистские речи, не давая немцам произнести хоть слово. На третий день Троцкий заявил: «Ни мира, ни войны! Договор не подпишем и армию распускаем». Немцы должны быть благодарны Троцкому до гробовой доски. Кто бы им еще сделал такой подарок — распустить армию во время войны! Дальше вы знаете: немцы, не встречая сопротивления, одним прыжком захватили западные территории России, оккупировали Украину, Белоруссию, нанесли остаткам российской армии сокрушительный удар на псковском направлении. До Петрограда им оставалось девять часов по железной дороге. Естественно, на вторых переговорах их условия стали намного жестче. Могли они быть другими? Прошу, скажите: могут быть мягкими подобные требования в подобных условиях? Когда у одной стороны армия есть, а у другой нет?

— Ответ, наверное, очевиден, — нехотя согласился Кобылинский.

— Тем не менее, Ленин уверен, что мы разорвем брестский мир уже в этом году. Сейчас нужна хоть небольшая передышка, чтобы создать новую армию — истинно народную.

— Хотелось бы верить, — с сомнением произнес Кобылинский, — но не получается. Боюсь, вы несколько обольщаетесь. Сторонники у вас, безусловно, есть — в Петрограде, в Москве, может быть, еще в нескольких крупных городах по ту сторону Урала. Но здесь?.. В краю зажиточного крестьянства? Зачем им советская власть? За что им кровь проливать? У них все есть и без совдепов!

— Глубокое заблуждение, — возразил Яковлев. — Земли, пригодной для обработки в умеренных широтах в Сибири мало. Расслоение среди крестьян здесь, действительно, меньшее, чем в европейской части. Но оно все равно огромно и невыносимо. Вы эти места не знаете, а я прожил тут немало. Положение рабочих большей частью хуже скотского. Условия работы и жизни на большинстве сибирских фабрик не изменились со времен первых Демидовых и Строгановых. Они просто адские! И нам нет особой необходимости агитировать за советскую власть. Вместо нас это сделает Добровольческая армия Корнилова и его союзники.

— Каким же образом? — усмехнулся Кобылинский.

— Будут восстанавливать старые порядки. Отбирать и возвращать землю крестьянским мироедам и помещикам. Будут коллективные порки. Массовые казни. Как, по-вашему, к кому пойдет народ за защитой?

И все же ему не удалось поколебать скепсис Кобылинского.

— Мне приходилось слышать и о других настроениях — тоже обоснованных, — он испытывающе посмотрел на Яковлева.– Они сводятся к тому, что Сибирь непременно отпадет от России и станет самостоятельным государством.

— Совершенно верно, Евгений Степанович, вы правы, — заявил Яковлев.

— Отпадет?

— Правы в том, что такие мнения, действительно, есть. Мне тоже приходится чуть ли не каждый день выслушивать подобные сказки. Даже надоело, признаться. Но разговоры эти определенно не на пустом месте возникают. Господин Колчак, например, намеревается создать здесь своего рода «Новый Сион» или «Новый Израиль», если пользоваться терминологией Библии… Может быть, у него и получится. Но очень ненадолго. Если Россия без Сибири еще жить сможет, — плохо, но сможет, то Сибири, а значит, и русским, находящимся здесь, без России — никак.

Кобылинский деликатно кашлянул.

— Вы ведь тоже русский человек, Василий Васильевич, не так ли?

Яковлев кивнул:

— Да. Что-то вызвало у вас сомнение? — спросил он.

Кобылинский смутился.

— Прошу простить меня и понять правильно. Я не хотел бы, чтобы вы мои слова восприняли как знак неуважения к вам или как отсутствие воспитания. Это совсем не так! Я совсем о другом. Вот вы, Василий Васильевич, употребили удивительные слова: Колчак может создать «новый Израиль». А разве эти самые… «товарищи», — ваши коллеги-большевики — уже не создали для себя таковой на европейской части России? И здесь разве не ухватились строить его? Именно «Новый Израиль» — только в прямом смысле этих слов! Кто у вас главный в Москве? Кто сделал революцию, а теперь засел в Кремле? Ее возглавил Троцкий-Бронштейн. Он — отец переворота 25 октября. Он сыграл тогда главную роль, — об этом я прочитал в ваших же большевистских газетах. Ваш Ленин именно так о Троцком и пишет. А с Троцким-Зиновьев-Апфельбаум, Каменев-Розенфельд, Свердлов, Дзержинский, Нахамкес, Нахимсон, Иоффе, Губельман и еще много-много таких же… Правда, где-то там сбоку Ульянов-Ленин мелькает, да ведь и он, говорят, картавит, как самый настоящий Рабинович! Да у него прадед, кажется, был евреем или дед. Правда, в православие перешёл. Значит, не еврей. Кто возглавляет тайную полицию в Петрограде? Урицкий! Кто управляет юстицией? Ею управляет в высшей степени «народный» комиссар Штейнберг! Кто ведает самым большим богатством России — ее землей? Еще более «народный» комиссар Яковлев! Знаю, что не вы, знаю!.. Кто-то может подумать, что он, по крайней мере, — ваш однофамилец. Но ведь настоящая фамилия его Эпштейн! И сколько их прячется за русскими фамилиями? Что можно ожидать от Эпштейна русскому крестьянству? А в правительстве, в вашем Совнаркоме ни одного русского-то нет, сплошь — тот «народец»! Уж простите меня за резкость!.. Я готов дать вам любую сатисфакцию, какую потребуете.

Комиссар Яковлев ничего не потребовал.

— Не волнуйтесь, Евгений Степанович, — успокоил он полковника. — Я не в Смольном институте благородных девиц воспитывался. Но хочу кое-что уточнить. В составе Совнаркома всего лишь один еврей. И тот — Троцкий. Еще один поляк, один грузин, остальные все русские. Так что насчёт «еврейского засилья» — вранье. Тем не менее, вы коснулись весьма замечательного и сложного момента. Этот, как вы изволили выразиться, «народец» сыграл весьма серьезную роль в революции. И среди них масса честных, искренних и бескорыстных людей, для которых нет ни евреев, ни русских. Есть трудящиеся и есть их угнетатели. В свою очередь, я искренне убежден, что в советской России навсегда исчезнет еврейский вопрос, как, впрочем, и русский, когда будет покончено с главным злом — с эксплуатацией человека. Когда труд станет свободным, образование доступным, а старость трудящегося человека — надежно обеспеченной. Когда граждане новой России люди будут работать не на Рубинштейна, Рябушинского или Иоллоса, а на себя. И тем самым на общество в целом. Ежели у всех граждан советской России будут равные возможности, то какая разница, какой вы национальности? Закон не даст никому преимуществ. Зато равные права даст всем. Мы говорим не о равенстве в нищете, а о равенстве перед законом, равенстве возможностей. Об отсутствии особенных привилегий для кого-либо. Такое государство мы и хотим построить. Государство свободного труда. Ради такого дела стоит жить.

Кобылинский скептически покачал головой.

— Вы всерьез полагаете, что они теперь, когда прорвались во власть, позволят русским и другим коренным народам России иметь такие же права, какие они предусмотрели исключительно для себя? Равные возможности!.. Вы, очевидно, не марксист, Василий Васильевич, а самый настоящий идеалист — уж не обессудьте. Вы плохо их знаете. А мне довелось их наблюдать, и не где-нибудь, а на фронте, — сначала на японском, потом на германском. Именно этот «народец» дал больше всего трусов и дезертиров.

— Значит, вам, как минимум, не повезло, — усмехнулся Яковлев. — У меня другой опыт на этот счет — противоположный. Во-первых, евреи — один из коренных народов России, они живут здесь тысячи лет. Другое дело их ксенофобская религиозная обособленность. Но она уже разрушена — вместе со старым государством. Молодое поколение евреев стремится к свету знаний, к науке, власть кагала для них — самое настоящее рабство. Между прочим, еще Державин, поэт, в свое время, по поручению императора, изучал еврейский вопрос. И пришёл к выводу: именно кагал против того, чтобы евреи учились, овладевали трудовыми профессиями, иначе они подчиняться кагалу не будут. И что ещё важно: солдат еврейского происхождения способен быть таким же стойким и самоотверженным, как и русский солдат. Я таких евреев видел немало. И тоже на войне.

— А декрет «О самой угнетенной нации»? — вкрадчиво спросил Кобылинский.

Ему показалось, что по лицу комиссара скользнула тень смущения.

— Сейчас, — сказал Яковлев, — я бы не хотел касаться этого декрета… О нем немало говорят, но его мало кто видел. И если он действительно таков, как о нем говорят, думаю, существовать ему недолго.

Кобылинский глубоко вздохнул.

— И все же мне, — сказал он, — простому русскому офицеру, неискушенному в политике, кажется, что опасность завоевания России ими изнутри слишком велика, а вы ее почему-то не осознаете, хотя стоите у самой печки, где все сейчас варится… И вот поэтому сейчас русское офицерство самым драматическим образом разделилось и продолжает разделяться. Вы оказались на стороне того «народца», а мы — то есть не я, я-то вообще вне политики… А другая половина русского офицерства — на стороне своего, русского народа!

— Побойтесь Бога, Евгений Степанович! — возразил Яковлев. — Посмотрите в окно! Разве мы находимся в Палестине, а не в России? Неужели вы считаете, что большевики — относительно крошечная партия, по сравнению с теми же кадетами или трудовиками, — смогли бы прийти к власти, если бы на их стороне не было большинства того самого русского трудового народа? И, в первую очередь даже не рабочих, не пролетариата, которого у нас относительно мало, а крестьян. А офицерство? Могу уже сейчас сказать с большой точностью: уже почти половина кадрового состава офицеров Российской империи перешла на сторону нашей революции. И вам, простите меня, и таким, как вы, не желчью следовало бы исходить, тыча пальцем: «Вон сколько у новой власти инородцев!» А самим идти в эту власть, становиться на ее сторону, укреплять ее, влиять на состояние страны и возрождать нашу с вами Россию. Тогда и инородцы не будут мозолить вам глаза.

Кобылинский грустно улыбнулся.

— Еще раз прошу прощения за невольную резкость. Может быть, я и в самом деле не обо всем осведомлен, — сказал он. — Кстати, у вас, кажется, за такие слова и рассуждения, как у меня, принято расстреливать? Говорят, товарищ Урицкий делает это очень быстро.

— Пока еще нет, — успокоил его комиссар Яковлев, усмехнувшись. — Но наверняка утверждать обратное не могу. А вот касательно Сибири… Накрепко привязать ее к России помогут те же Корнилов, Каппель и Колчак.

— Зачем им это нужно? — удивился Кобылинский. — У них ведь совершенно противоположные цели!

— Да, да… так они говорят. Но неужели есть на свете наивные люди, которые полагают, что та же Япония будет спокойно наблюдать за созданием «государства Сибирского» у себя под боком? Она давно зарится на русские земли и непременно полезет, чтобы оторвать и себе кусок. За ней потянутся другие претенденты. Однако ни Каппель, ни Колчак не смогут защитить Сибирь от колонизаторов и удержать ее не смогут. В том числе и потому, что хозяева из Антанты не позволят. У хозяев Колчака и Каппеля другие цели. Им не нужна Россия вообще. Ни царская, ни большевицкая, ни эсеро-кадетская, ни монархическая. Но логика истории неумолима: как только иностранные благодетели сделают серьезную попытку Россию расчленить, война гражданская неизбежно превратится в войну Отечественную. И объявят ее именно большевики, причем, по весьма простой причине: кроме них, это сделать больше некому. И народ пойдет за ними. Так что через год, самое большее — через два вы, Евгений Степанович, вспомните наш разговор и сможете сами убедиться — события пойдут так, как я вам сейчас попытался изложить.

Кобылинский машинально отметил, что Яковлев произнес «за ними», а не «за нами», но переключился на другое.

Сейчас ему предстояло трудное дело — передать своих подопечных в чужие руки. «Всё! — сказал он себе. — Я теперь свободен. Долг исполнен, приказ выполнен, могу идти — куда глаза глядят. И никто не будет теперь ничего мне приказывать».

Однако мысль эта не принесла ему радости или удовлетворения. Что с ним будет дальше, куда идти, чем заниматься, как заработать на хлеб? Он чувствовал себя так, словно пассажир, выпавший из вагона скорого поезда. Да, в живых он остался. Но поезд, в котором весь его багаж, все средства к существованию, уже за горизонтом, и Кобылинский уже не догонит его. В какое-то мгновение он подумал: а если не подчиниться сейчас большевистской власти? Что потом? Горстка его солдат противостоять красным не в состоянии, да и, действительно, не станут они погибать за свергнутого царя. Нет, наверное, лучше отдать Романовых этому комиссару, бывшему офицеру все-таки, нежели красногвардейским разбойникам из Омска или Тюмени.

— А что будет с царской семьей… С Романовыми? — спросил он.

— Правительство гарантирует им жизнь и безопасность. Императрице и детям — свободу с правом выезда из советской России. Что же касается Николая… тут несколько сложнее. Троцкий и Ленин считают, что императора нужно предать суду. И это, по-моему, будет правильно.

— Но ведь такая попытка уже была, — возразил Кобылинский. — То же самое уже сделал Керенский, но, в конце концов, следственная комиссия пришла к выводу, что Николай Александрович невиновен. И судить его не за что.

— Если быть точнее, — заметил Яковлев, — комиссия изучала только один аспект: были Николай и Александра немецкими шпионами или нет. Выводы комиссии свидетельствуют только об одном: в ее составе не все были идиотами или мерзавцами. Но идиотов все равно было много, коль скоро комиссия изначально стала исследовать вопрос о «монархах-шпионах», шпионивших против самих себя!.. Сейчас вопрос формулируется по-другому: какой ущерб России, и прежде всего, ее трудовому населению нанесло правление Николая Второго.

— Но простите, — возмутился Кобылинский, — Это уж с какой стороны смотреть!.. Не бывает политики вообще без какого-либо ущерба! То, что кому-то покажется ущербом, для другого — успех!

— Вы абсолютно правы! — согласился Яковлев.– Все зависит от классовой позиции. От того, интересы какого класса для вас важнее. Для нас это интересы трудящего человека — рабочего, крестьянина, учителя, врача, воина… И здесь есть моменты бесспорные: Николай Романов, как и его предшественники, естественно, был в первую очередь защитником и покровителем господствующих классов и сословий — дворянства, духовенства и отчасти буржуазии. Причем буржуазии не национальной, а в первую очередь иностранной, которая, кстати, еще вчера владела почти всей промышленностью России и ее банками. Не станете же вы отрицать столь очевидные вещи?

— Василий Васильевич! — произнес Кобылинский. — Я не политик, повторяю… Но разве не Николай Александрович, не его правительство впервые озаботились именно положением низших слоев? Эти меры… фабричное законодательство… уменьшение штрафов… что там еще? Выход крестьянина из общины…

— Всё то хорошее, — сказал комиссар, — что вы с трудом пытаетесь вспомнить, было вырвано у царя забастовками, крестьянскими бунтами, баррикадами и революциями. За это «хорошее» народ заплатил непомерно высокую цену. Один только Столыпин перевешал тысячи крестьян. Без суда и следствия, в назидание другим, с «воспитательной целью». Причем в то время, когда в России смертная казнь была запрещена! Поддержали бы народные массы свержение самодержавия, если бы оно действительно стремилось к процветанию всей России, а не узкого аристократически-дворянского слоя? Думаю, ответ искать не нужно. Он на поверхности. Но даже приоритетная забота царя об опорах государства — дворянстве, духовенстве, о бюрократии — привела только к полному загниванию этих опор. В конце концов, они и рухнули, вслед за ними рухнуло и все государственное строение, и погребло эти самые «опоры» под своими обломками…

Кобылинский молчал, внутренне упрекая себя за то, что вообще начал этот разговор. Он никогда не считал, что в спорах рождается истина, наоборот, нередко повторял: «В спорах рождаются только ссоры!»

— Но, как ни странно, — продолжил Яковлев, — среди немало части простого народа есть люди, которые не мыслят жизни без царя — любого. Пусть плохой, но — царь. Потому как он — от Бога, как писал апостол Павел, исказивший и извративший учение Христа… Поэтому Ленин с Троцким правы. Суд должен состояться в любом случае. Открытый и гласный судебный процесс, согласитесь, все же лучше чем гильотина без суда и следствия — только по приказу какого-нибудь Робеспьера. У Николая будет возможность защищаться. Насколько мне известно, ему дадут право самому выбрать себе адвокатов.

— И это будет суд присяжных заседателей? — с нескрываемым сомнением поинтересовался Кобылинский.

— Разумеется, нет! — возразил Яковлев. — Это будет суд революционного трибунала.

— Ну, тогда результат известен! — разочарованно заявил полковник.

— А как вы хотели? Чтобы революция сама себе вынесла смертный приговор? На своем же собственном судебном процессе? На процессе, где будут решаться судьбы не отдельного лица, а целой эпохи? Ловкий и красноречивый адвокат, вроде Плевако или князя Урусова, всегда сможет доказать присяжным, что во всем виноваты Ленин и Троцкий, что это они нарочно устроили крах Российской империи, да еще сделали это на немецкие деньги, что вообще отвратительно для обывателя… Для того, кому немцы денег не предложили. Да и вообще, по моему глубокому убеждению, присяжные — самый ненадежный судебный институт, ибо они руководствуются, в основном, чувствами. В этом смысле революционный трибунал — честнее, ибо с самого начала заявляет, на стороне какого класса он стоит, и что истиной для него может быть только то, что идет на пользу его классу. Такая открытая односторонность лучше, чем лживая «справедливость». Как вы считаете?

— Не знаю, — тихо, с горечью проговорил Кобылинский. Ему стало не по себе после слов комиссара, в которых он усмотрел политический цинизм. И он подумал, что, пожалуй, с Яковлевым нельзя быть откровенным. Сейчас он — вроде бы офицер, пусть бывший, ведет вполне светский разговор, словно где-нибудь в петербургской гостиной. А через пять минут революционная целесообразность ему подскажет, что для блага его класса нужно пустить Кобылинскому пулю в голову. И это будет «честно»! Поэтому он повторил:

— Нет, не знаю. В том смысле, что не хватает сведений. Мне нужно подумать.

— Подумайте. Я лишь могу добавить, что не все так мрачно и бесперспективно для Николая Романова. Только вот что, Евгений Степанович, прошу вас: никому о содержании нашего разговора не рассказывать. Иначе можно нанести большой вред Романовым. Есть немало людей, и они находятся в опасной близости от царской семьи, которые хотели бы уничтожить Романовых немедленно — здесь и сейчас. А в Москве у бывшего императора есть серьезные шансы облегчить себе участь. И, что очень важно, сие зависит во многом от него самого. Больше, увы, ничего сказать не имею права. Да, признаться, и не осведомлен достаточно, — закончил комиссар Яковлев.

Кобылинский поинтересовался, что будет с его солдатами. Яковлев отвечал, что они сами вправе выбрать — продолжить службу, теперь, конечно, в красной армии или разойтись по домам. А пока Совнарком постановил выдать им и полковнику жалованье и командировочное содержание, которые охрана не видела с октября прошлого года. Для этого комиссар привез сто пятьдесят тысяч рублей.

— Это очень приятная новость! — заметил Кобылинский. — Да, вы хорошо знаете, как надо начинать разговор с солдатом. У вас, наверное, уже новые деньги? Советские? Какие они? На золото меняются?

— Нет, — ответил Яковлев. — У меня ассигнации государственного банка Российской империи. Царские. Пока они не хуже каких-либо других. Даже лучше — привычнее, доверия у народа к ним больше. Вы не против? — улыбнулся комиссар.

— Ну что вы! Уж я-то нисколько не возражаю! — в ответ улыбнулся Кобылинский.

Комиссар вел столь подробную беседу с полковником Кобылинским исключительно из вежливости. Мнение полковника не имело для него значения. Настоящая власть в отряде была у солдатского комитета и его сопредседателя рядового Матвеева, который по-прежнему делил ее с поляком Дзеньковским. С ними Яковлев обо всем уже договорился.

— Как вы считаете, гражданин полковник, — спросил Яковлев, — Романовы способны выдержать дорогу до Тюмени?

— А как вы собираетесь ехать? Санного пути уже почти что нет.

— Попробуем сибирские тарантасы. А где позволит обстановка, проедем на телегах. Придется брать в деревнях.

Кобылинский в сомнении покачал головой.

— Знаете ли, Василий Васильевич, Романовы — люди неприхотливые, неизбалованные, с ними в этом смысле легко. Труднее всех будет Александре Федоровне.

— Отчего же?

— Тут и ишиас, и невроз сердца, и, по-моему, простите, некоторая обычная женская придурь… Но она будет терпеть: немецкое воспитание. Дисциплина превыше всего: Ordnung muß sein!

Яковлев усмехнулся.

— Постараюсь с ней поладить, — сказал он и прикоснулся к козырьку своей фуражки. — Честь имею кланяться!

— Василий Васильевич! Погодите, — остановил его Кобылинский. — У вас возникнет другая забота. И, боюсь, трудно разрешимая.

— Что же?

— Алексей Николаевич.

— Цесаревич? И почему?

— Болен, и притом тяжело. Известная всем болезнь. Ему ведь только четырнадцать лет… Какой мальчишка в его возрасте сможет постоянно сидеть на месте? А идиоты из местной Совдепии постановили сломать ледяную горку во дворе. Пришли люди с красными повязками на рукавах, показали какой-то мандат, в котором ничего разобрать нельзя было, раскололи лед топорами…

— Зачем же? Для какой цели? — удивился Яковлев. — Действительно, идиоты…

— Вы полагаете, они дали мне отчет? — спросил полковник. — Знаю только, что так решил сам Голощёкин. Я ему телефонировал и спросил в телефон: «Зачем это надо?» Он ответил: «Чтобы Романовым заключение сахаром не казалось». Такие вот заботы у самого главного военного начальника на всем Урале! Более важных забот, видимо, у него нет. Сломали горку, ребенок от скуки вздумал съехать на санках в доме, по лестнице, со второго этажа. Ушибся сильно. Терпит, как может. Но сомневаюсь, что его можно взять в дорогу. Не выдержит он тряски.

— Этого еще не хватало! — вырвалось у комиссара.

Комиссара Яковлева охватило нехорошее предчувствие. Мелкий эпизод — дураки сломали горку, получили удовольствие, оттого что сделали пакость ребенку. А ребенок не может уехать оттуда, где опасность для него и сестер растет с каждым днем все больше.

— С ними ведь есть личный доктор? — спросил Яковлев.

— Да, лейб-медик — Боткин Евгений Сергеевич. И второй — доктор Деревенко, — сказал полковник.

— А Боткин… родственник Сергея Петровича? Того самого? — спросил Яковлев.

— Сын.

— Знаменитость… Надобно с ним поговорить.

Через полчаса он говорил с Боткиным.

— Пожалуйста, Евгений Сергеевич, расскажите о болезни Алексея Николаевича все, что можете. Точнее все, что я смогу понять, — попросил Яковлев.

Боткин снял пенсне, протер стекла мягкой замшевой тряпочкой, водрузил их на место и медленно, обдумывая каждое слово, заговорил.

— Господин комиссар…

— Называйте меня, пожалуйста, Василием Васильевичем.

— Хорошо, — кивнул Боткин. — Василий Васильевич! Ваше превосходительство…

Яковлев кашлянул.

— Извините, — смутился Боткин, — привычка! Если говорить коротко, то болезнь Алексея Николаевича — особенного и трудного свойства… — Боткин хрипловато дышал после недавно перенесенного катара. — С первого же дня жизни у него обнаружилось опасное несвёртывание крови. После перевязки пупка кровотечение не останавливалось почти неделю. Уже тогда младенец мог погибнуть. Но к счастью, кровь удалось остановить. На нашем врачебном языке эта болезнь, вернее, врожденный недуг называется гемофилией.

Яковлев кивнул.

— Я читал об этом. Отчего она возникает?

— Современная наука пока бессильна ответить на этот вопрос, — вздохнул Боткин. — Единственное, что можно сказать наверняка, — она передается по наследству, исключительно по женской линии. Сами женщины, носительницы недуга, от него не страдают, он вообще у них никак не проявляется. Они даже порой не догадываются, какой страшный «подарок» они приготовили своему ребенку мужского пола. Гемофилия проявляется только у мужчин. На сегодняшний день уже точно известно, что гемофилия есть настоящее проклятие английского королевского дома и всех европейских династий, у которых есть родственные связи с Виндзорами по женской линии. Императрица Александра Федоровна унаследовала гемофилию от своей родной бабушки — королевы Виктории и передала династии Романовых.

— В этом что-то мистическое, — заметил комиссар.

— Я бы так не сказал, — осторожно возразил Боткин. — Но, разумеется, кто-то может подумать, что сама природа отказывает некоторым династиям, к которым принадлежат и Романовы, в праве на продолжение рода.

Яковлев помолчал и в раздумье проговорил:

— Получается, что в роду Гессен-Дармштадтских, и, прежде всего, сама Алиса Гессенская, знали о том, что их женщины носят в своей крови смертельную опасность для собственных детей — для мальчиков. И, тем не менее — она выходит замуж за русского императора и ничего ему об этом не говорит. Почему?

Боткин развел руками.

— Сие мне неведомо. Die große Politik — большая политика! Я, прежде всего, лекарь и должен заниматься своим делом.

— А ее родная сестра… Эльза, кажется?

— Элла, с вашего позволения, — поправил Боткин. — В православном крещении — великая княгиня Елизавета Федоровна.

— Да, Елизавета Федоровна…

— Она, безусловно, тоже носительница.

— Поэтому у нее и нет детей?

— Не поэтому, — усмехнулся Боткин. — Тут другая причина. Она заключена в… некотором конституционном своеобразии натуры ее покойного мужа. Великий князь Сергей Александрович был… м-м-м, как бы это поделикатнее выразиться?..

— Педерастом? Значит, не слухи?

Доктор кивнул. Выдержав паузу, продолжил:

— Я, с вашего позволения, предпочел бы больше подобные темы не обсуждать: в нашей профессии есть определенные этические рамки, и обсуждение слухов в них не входит.

— Понимаю вас, — согласился Яковлев. — Так что же мальчик?

— Сейчас для Алексея Николаевича может оказаться смертельной любая, даже небольшая рана. Даже пустяковый ушиб или царапина.

— Он сейчас именно в таком состоянии? — озабоченно спросил комиссар.

— Совершенно верно, — подтвердил доктор. — Болезнь его сопровождается следующим состоянием: в месте ушибленного сустава после удара возникает определенное беспрестанное выпотевание костной жидкости, смеси крови и лимфы, что ведет к отеку, потом к образованию внутренних опухолей, которые беспрерывно, все с большей силой давят на суставы и окружающие ткани и тем причиняют невыносимую боль. Терпеть ее не способен даже взрослый человек. Впрочем, случаи, когда гемофилику удается дожить до зрелого возраста, очень редки. Боль сопровождает Алексея Николаевича днем и ночью, не дает ни сна, ни отдыха. Мне даже пришлось однажды давать ему морфий. Но регулярно прибегать к этому радикальному средству крайне опасно, — добавил Боткин. — Потому опасно, Василий Васильевич, что даже взрослый организм быстро привыкает к морфию и уже не может без него существовать, а уж детский — вообще беззащитен. Тут врачебная коллизия — не знаешь, что хуже: бессильно наблюдать, как мучается бедный ребенок или подвергнуть его опасности превратиться в морфиниста. В любом случае, сейчас он не перенесёт дорогу.

— Да, — произнес Яковлев. — Жаль мальчика. Страшное наказание и, главное, без вины… Без его личной вины, — повторил комиссар. — Человек, мистически настроенный, сказал бы, наверное, что именно ему выпал жребий расплатиться за грехи и преступления предков.

Боткин отвел взгляд. Он снова снял пенсне и, отвернувшись, долго и тщательно протирал замшей чистые стекла.

— А верно ли, — спросил Яковлев, — что Распутин обладал какими-то способностями и лечил Алексея?

— Мне о таких случаях говорили. Мой коллега доктор Федоров наблюдал такие случаи — раз или два. Сам я не могу свидетельствовать о том же.

— Состояние мальчика может очень серьезно осложнить мою миссию, — озабоченно заметил Яковлев. — Долго ему еще болеть?

— Сейчас ему лучше, нежели две недели назад, — ответил Боткин. — Но я не могу взять на себя смелость и назвать точный срок, когда Алексей Николаевич снова обретет способность нормально двигаться. Через неделю, может быть. Через месяц. Или через несколько дней… Не знаю.

Без стука отворилась дверь, вошел матрос Гончарюк. Взял под козырек и щелкнул каблуками своих тяжелых флотских ботинок — «гадов», как называют их на флоте.

— Разрешите товарищ комиссар?

— Прошу вас, Павел Митрофанович.

— Там Авдеев явился, представитель из исполкома, — доложил Гончарюк и добавил вполголоса: — С ним Заславский. И какая-то банда.

Яковлев поднялся и протянул руку доктору.

— Благодарю вас, Евгений Сергеевич. Могу ли я, в случае необходимости, и в дальнейшем рассчитывать на ваше понимание и помощь?

— Буду бесконечно рад, — пожал ему руку Боткин.

На пороге он столкнулся с рабочим небольшого роста, в солдатской шинели, перетянутой крест-накрест пулеметными лентами, на голове — огромный зимний малахай. Это был Авдеев. Лицо его было измятым и заплывшим, и от него издалека сильно пахло свежей брагой. Рядом с ним — невзрачный коротышка в солдатской гимнастерке и сюртуке, перетянутом по-офицерски двумя портупеями. На правом боку у него висел маузер, на левом браунинг, на животе за поясом — наган. Симон Заславский, командир екатеринбургского отряда красной гвардии, который тоже прибыл за Романовыми.

Яковлев приветливо поздоровался, крепко пожал обоим руки и сказал:

— Ну, что же, пойдем знакомиться с царственными особами? — и, встретив неприязненный взгляд Заславского, добродушно, словно извиняясь, добавил: — С бывшими — с бывшими, конечно. Как говорят нынче ораторы, с последними осколками самодержавия…

И тут комиссар учуял запах браги. Поразмыслив несколько секунд, он неожиданно обратился к Авдееву, как можно более проникновенным и уважительным тоном:

— Товарищ Авдеев, сделайте одолжение: пусть председатель солдатского комитета Матвеев из охранного отряда созовет собрание.

И не давая Авдееву возразить, быстро добавил:

— Я бы сам ему предложил, но сомневаюсь, что Матвеев выполнит мою просьбу беспрекословно. Все-таки, я не здешний. Такого авторитета, как у вас, у меня нет. А вот ваше распоряжение он непременно выполнит, в этом я абсолютно уверен. Так что выручайте! Прошу вас!

Авдеев довольно ухмыльнулся. Брагой запахло сильнее.

— Куда он от меня денется! — заявил он. — Пусть попробует! — и хлопнул по деревянной кобуре.

— Вот и я тоже уверен, что именно от вас он никуда не денется, — подтвердил Яковлев и предложил Заславскому: — А мы с вами, товарищ Заславский, если не возражаете, пройдем к Романовым.

Яковлев не столько обеспокоился запахом браги: ему было важно разделить Авдеева и Заславского.

Они поднялись на второй этаж губернаторского дома, который местные большевики, словно в издёвку, назвали «Домом свободы». По дороге к ним присоединился полковник Кобылинский, и они быстро прошли по коридору мимо свитских, которые выстроились вдоль стены в ряд, словно в почетном карауле, — фрейлина Анастасия Гендрикова, гоф-лектрисса Шнейдер, учителя Жильяр и Гиббс, гофмаршал Татищев, обер-гофмаршал Долгоруков, юнгфера Демидова и еще десятка полтора прислуги. Им очень хотелось посмотреть, какие бывают главные комиссары у большевиков: до сих пор они видели только комиссаров Временного правительства и местных.

В гостиной — большой квадратной зале, ярко освещенной солнцем, гостей встречали стоя Николай и дочери — Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. Александра сидела тут же в инвалидной коляске. Она надела очки, которыми старалась на людях не пользоваться, и внимательно рассматривала прибывших.

— Ваше величество… Государыня… Ваши высочества… — поклонился комиссар. — Я комиссар Центрального исполнительного комитета и Совнаркома Яковлев. Прибыл из Москвы.

То, что большевистский комиссар обратился к ним, как царствующим особам, привело Николая в некоторое замешательство. Дочери тоже воззрились на Яковлева во все глаза. И только Александра не шевельнулась. Она решила, что ослышалась: не станет же большевик, в самом деле, оказывать подобное уважение своим заклятым врагам. Она сидела в своей никелированной инвалидной коляске недвижимо, словно египетская статуя, и только щурилась от солнца. Лучи светили ей прямо в глаза, из-за чего императрица не могла, как следует разглядеть гостя, которого они со вчерашнего дня ждали с тревогой и даже страхом: эта власть уже дала понять Романовым, что ничего хорошего в жизни им больше ждать не следует.

И тогда Николай сделал несколько шагов навстречу Яковлеву и решительно протянул ему руку.

Они обменялись рукопожатиями. Николай облегченно улыбнулся, Александра по-прежнему не шевелилась.

— Милости прошу, господа! — звучным голосом, чуть дрогнувшим от волнения, произнес Николай. — Простите, не имею чести знать ваши имена и отчества.

— Василий Васильевич, — ответил комиссар Яковлев. — Мои коллеги — Гончарюк Павел Митрофанович и командир отряда местной красной гвардии Заславский… — он вопросительно посмотрел на него.

— Шимон Евшевич! — брезгливо выдавил из себя Заславский.

Николай кивнул ему молча, так же приветливо улыбнулся, но руки не подал.

Яковлев продолжил:

— У меня особое распоряжение советского правительства относительно вас и вашей семьи. И особые полномочия, — добавил он.

— Извольте, я готов вас слушать, — с искренней любезностью произнес Николай.

— Мое поручение имеет конфиденциальный характер.

— Это что еще такое значит? — неприязненно спросила Александра. — Почему это я не могу присутствовать тут?

Яковлев подумал секунду.

— Отчего же, Ваше величество… Если вам угодно.

— Что же… — с облегчением вздохнул Николай. — Если так, то прошу ко мне.

Николай взялся за спинку инвалидной коляски жены, и они направились в губернаторскую библиотеку. Там Николай предложил гостям занять глубокие кожаные кресла, коляску он остановил у стола. Потом протянул им раскрытый портсигар. Они отказались, и Николай с удовольствием закурил сам.

У него всегда улучшалось настроение даже лишь от одного только пребывания в этой громадной комнате, где стеллажи от пола до потолка были плотно уставлены книгами, сплошь в кожаных переплетах, корешки которых тускло отсвечивали старым золотом. Книг у губернатора было около шести тысяч томов. Николаю еще никогда не приходилось видеть их так много — сразу и в одном месте. В Тобольске в нем снова проснулась страсть к чтению, и губернаторская библиотека стала для Николая любимым местом.

— Я… мы… слушаем вас с полным вниманием, — сказал он, жадно затянувшись несколько раз подряд.

— Прежде всего, мне хотелось бы знать, — начал Яковлев, — об условиях вашего здесь пребывания. Есть ли у вас претензии? Или жалобы?

— Нет-нет! — поспешно произнес Николай — слишком поспешно, по мнению Яковлева. — Условия?.. Что же, условия вполне соответствуют сложившейся обстановке. Нет-нет! Претензий никаких.

— Есть ли жалобы на охрану? На действия или поведение офицеров или нижних чинов?

— О, что вы — абсолютно никаких!

Тут Александра бросила быстрый взгляд на супруга, и Николай вспомнил, как на Рождество солдатский комитет пытался оставить его без дров.

— Нет! Никаких жалоб! — твердо повторил он, заметив тень смущения на лице полковника Кобылинского. — Никаких!

«Значит, что-то есть. Иначе бы не повторял, как попугай», — решил Яковлев.

— А что Алексей Николаевич? — спросил комиссар.

Лицо Николая омрачилось.

— Сын мой Алексей болен, — быстро сказал он.

— Могу ли я его посмотреть?

Николай пожал плечами.

— Затшем вам пасматреть? — неприязненно спросила Александра; она заговорила со своим обычным немецким акцентом. — Рипёнок отшен больной! Вы расве токтор? Я думала — комиссар!

— Вы не ошиблись, Ваше величество, — учтиво ответил Яковлев. — Но я все-таки должен осмотреть вашего сына: того требует моя задача.

Бледное, с редкими апрельскими веснушками, лицо Александры покрылось красными пятнами. Она повернулась к мужу.

— Also what you in this sassing will say? Realty again we shall allow to tamper with our family life? — резким, как у павлина, голосом спросила она.

— We do not have private family life for a long time. And never were, — тихо ответил ей муж. И Яковлеву: — Извольте. Если это так надобно… Только прошу вас учесть: мальчик не просто болен. Он мучительно болен. И каждое раздражение…

— Прекрасно понимаю вас, Ваше величество. Не волнуйтесь, — заверил комиссар. — Я не доставлю вашему сыну неудобств.

Николай взялся за спинку коляски, однако, совершенно неожиданно к нему подошел Яковлев и учтиво, но твердо заявил:

— Позвольте, я помогу вам, Ваше величество!

Николай от неожиданности отступил на шаг, а комиссар, не ожидая ответа, уже быстро покатил коляску с испуганной Александрой в коридор. И на этот раз он сделал верный психологический ход: отделил царя от царицы, чтобы Александра осознала, что она в прямом и в переносном смысле в руках Яковлева и стала сговорчивее.

Строй «почетного караула» в коридоре был на месте и в недоумении глядел, как красный комиссар прислуживает бывшей императрице. Яковлев шагал быстро, Николай не успевал за ним, сбивался с шагу и говорил на ходу:

— Только не надо бы так много народу, Василий Васильевич. Это ни к чему ведь — не стоит беспокоить больного…

Яковлев кивал на каждое слово Николая, однако, скорости не сбавлял. Но когда они подошли к двери в комнату Алексея, Николай решительно стал на пороге:

— Я не считаю необходимым, чтобы сюда заходило так много народу!

— А хто ты такой, чтобы нам давать приказы? — возмутился Заславский. — Кто здесь начальник? Забыл, кто ты есть такой после семнадцатого года?

Николай не отвечал. Он крепко вцепился обеими руками в доски дверного проема, слегка побледнел, на скулах под его рыжей, в седых пятнах бородой заходили желваки.

— Отойди в сторону, я сказал! — крикнул Заславский и выхватил наган из-за пояса.

Николай побледнел еще больше, но не двинулся с места. Он бросил взгляд на своих свитских — те тоже стояли окаменевшие.

Яковлев решительно стал между царем и Заславским.

— Вы, как отец, совершенно правы! — быстро и громко сказал Николаю комиссар. — И исключительно в вашей воле — кого пускать к больному ребенку, а кого нет, — он слегка отодвинул Заславского. — Я пройду вместе с вами. Один. Или с Александрой Федоровной. Разрешите, Ваше величество? — обернулся он к ней.

Красные пятна еще сильнее разгорелись на лице Александры. Больше всего сейчас ей хотелось вскочить, вбежать в комнату, обнять сына и защитить. Поэтому она не сразу поняла, о чем спрашивает комиссар, и он, уже громче, повторил:

— Надеюсь, вы разрешите, Александра Федоровна, только мне одному пройти с вами к Алексею Николаевичу?

И в этот момент появилась Новосильцева.

От нее исходила свежесть небольшого морозца, румянец во всю щеку, серые глаза искрились, легкая улыбка была адресована всем и никому одновременно. Она была в черной шерстяной юбке, кожаная куртка плотно облегала фигурку, на ногах — румынские ботиночки, отороченные лисьим мехом. Неизвестно, каким чудом держалась на ее платиновых волосах крошечная соболиная шапочка-берет.

Заславский сунул наган за пояс и незаметно отошел в сторону.

Яковлев был доволен. Но виду не подал.

— Государыня, — еще раз обратился он к Александре. — Быть может, вы все-таки дадите разрешение? Вот и Глафира Васильевна тоже о том просит. Я ее адвокат, и хорошо знаю, чего ей сейчас больше всего хочется, — добавил комиссар.

Александра неожиданно улыбнулась: она поняла шутку. С нескрываемым любопытством императрица рассматривала Новосильцеву, потом обернулась к мужу и быстро спросила по-английски:

— As thee think, there is she this beautiful bolshevik too?

Николай недоуменно пожал плечами.

— Sie haben keinen Fehler, Eure Majestät! Darf ich Ihren Sohn doch ansehen? — сказала Новосильцева.

Александра удивилась. Потом неожиданно улыбнулась и энергично закивала:

— Oh, ja, liebes Mädchen… na ja — entschuldigen Sie mich!.. Liebe Dame doch! Bitte, wenn Sie dies wünschen! Ich habe nichts dagegen. Да-да! Вам со мной пройти сейчас мочно к моему ребенку.

Алексей был в постели. Матрац на его кровати был с угла завернут, на оголенных кроватных пружинах рядом с мальчиком сидел доктор Боткин. Он поил Алексея с ложки мутно-коричневой микстурой.

Яковлев, ожидая, пока закончился прием лекарства, рассматривал подростка.

Желтая, с синевой натянутая кожа на лице. В огромных темно–синих глазах, окруженных черными тенями, лихорадочно–стеклянный блеск. Лицо мальчика казалось прозрачным как церковный воск, казалось, сквозь кожу просматривались даже мелкие кровеносные сосуды.

— Что за шум? — неожиданно звонким и уверенным голосом спросил Алексей. — Нет-нет, ничего не отвечайте! Не говорите! Я отгадаю сам.

Он на несколько секунд задумался.

— Так: некто решил похитить бывшего цесаревича и на аэроплане отвезти его по воздуху в Зимний дворец! — он приподнялся на локте, потом с усилием сел, прислонившись спиной к гобелену на стене. — Так вот, передайте поручику Мировичу: цесаревич не хочет освобождаться. Пусть Мирович оставит здесь аэроплан, а сам уезжает.

Яковлев отметил, что у мальчика явно повышенная температура — на это указывал не только стеклянный блеск его глаз, но и его болезненно-эйфорическая речь.

— Алексей, что за глупые шутки! Следи за языком, — рассердился Николай. — Кстати, с гостями принято здороваться!

— Так ваша фамилия не Мирович? — продолжал допытываться Алексей, не обращая внимания на отца. — И аэроплана у вас нет?

— На этот раз я без аэроплана, ваше высочество. Здравствуйте, Алексей Николаевич! — произнес в тон ему Яковлев. — Но если мы с вами действительно поедем, то я бы отвез вас не в Зимний дворец, а, скорее, в Кремль.

— Вот оно как! — воскликнул мальчик. — Ну что? Что я вам всем говорил? — обратился он к родителям. — Говорил я вам, что нас отсюда увезут! А вы мне не верили… А я знал! Ждал! Когда едем? Я готов! Едем — куда угодно, хоть в Кремль, хоть в «Лефортово»! Только подальше отсюда… Я же говорил, папа, — повторил он, обернувшись к отцу, — что нас отсюда увезут. Рано или поздно.

— Конечно! — осторожно заметил Николай, явно не разделявший оптимизма сына. — Куда-нибудь да увезут, — да… Или, может быть, ты знаешь определенно, куда?

— Догадываюсь! Даже знаю наверняка! — ответил Алексей.

— Тогда помолчи, если в тебе осталась хоть капелька воспитания! — приказал отец.

— Alexis, но нельзя же так себя вести, когда к тепе пришли гости, — добавила Александра.

— А что? А что я такого сказал? — удивился мальчик. — Что же, и пошутить нельзя?

— Шутить — можно, но только в том случае, если в твоей шутке достаточно ума. А если не хватает, то это уже не шутка, а нечто иное, — неодобрительно сказал отец.

Доктор Боткин все еще держал на весу ложку с микстурой.

— Алексей Николаевич! — напомнил он. — Мы не закончили. Я не могу так долго держать декохт.

Мальчик чуть скривился, закрыл глаза, но, видимо, передумал, открыл их и, демонстрируя выдержку, спокойно проглотил лекарство.

— Совсем не горько! — сообщил он. — Очень даже хорошо. Могу еще!

— Извольте! — Боткин поднес ему еще ложку.

Отказываться было поздно. Мальчик проглотил и эту порцию и сразу повернулся к комиссару Яковлеву. «Да, дружок, я все вижу, — подумал комиссар. — Тебе хочется быть сильным и волевым. И, прежде всего для самого себя, а не для того, чтобы тобой восхищались другие. Ты хочешь победить свой недуг, свою несчастливую судьбу, которая отказала тебе в том, чем наделила большинство других детей в мире, даже самых бедных…»

— Итак, ваше высочество… — вслух сказал Яковлев.

— Погодите! — перебил его Алексей. — Я хочу сказать все сам. И о вас, и о том, зачем вы приехали.

— Попробуйте, — улыбнулся Яковлев.

— Вы из Москвы.

Яковлев кивнул.

— Это очевидно, ваше высочество.

— Высокий военный или государственный чин, — продолжил Алексей. — Очень высокий. Не ниже комиссара.

— Совершенно верно, ваше высочество. И тут правильно.

— Приехали по важному государственному делу.

— Безусловно.

— В России снова будет царь! Верно? Он теперь будет жить в Москве?

Яковлев удивленно смотрел на мальчика.

— Отчего же вы так решили? — наконец спросил он.

Алексей смутился, слегка покраснел, на лбу его выступили бисеринки пота. Он тихо и многозначительно проговорил:

— По вашему обращению ко мне. Ведь все титулы отменены уже давно, больше года.

Яковлев с интересом продолжал изучать мальчика.

— Пожалуйста, Алексей Николаевич, я внимательно слушаю вас, — подбодрил он.

— Значит, что-то очень сильно изменилось или изменится.

— Что же?

— Наверное, восстанавливается старая власть? Или что-то из старого?

— Нет, Алексей Николаевич, на этот раз вы не угадали, — сказал комиссар Яковлев. — Старую власть мы восстанавливать не собираемся. Да и ничего не получилось бы. Сие просто-напросто невозможно. Еще Пифагор отметил, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку… — и он замолчал.

— Продолжайте, прошу вас, не останавливайтесь! — сказал Алексей.

— А вы хотели бы править Россией? — вдруг спросил комиссар. — В качестве царя?

Николай и Александра с тревогой и опаской смотрели сына, ожидая, как он ответит на опасный вопрос.

— Нет, — грустно сказал мальчик. — Полагаю, что это совсем невозможно.

— Отчего же так?

— Да оттого, что ваш приятель Пифагор прав. Все слишком изменилось. Но главное даже не в этом.

— В чем же? Скажите, сделайте одолжение.

— Мне нельзя управлять государством. Любым. Даже самым маленьким.

— Слишком сложно? Боитесь не справиться?

— По другой причине. Я болен. С такой болезнью, как у меня, нельзя отвечать за жизнь полутораста миллионов человек, — глядя прямо в глаза Яковлеву, с чувством спокойной убежденности произнес Алексей.

Послышался короткий всхлип: Александра вытерла носовым платком глаза.

— Это хорошо, Алексей Николаевич, что вы верно оцениваете окружающую действительность, — заметил комиссар Яковлев. — Столь необходимое качество и среди обычных людей встречается не часто, а уж среди представителей высших сословий — тем более…

— Нет, не справиться! — повторил Алексей. — Кроме того, надо много учиться, много знать. Нужно стать офицером, потом генералом, закончить академию Генерального штаба… А я всего лишь унтер-офицер, — признался он. — Хотя и георгиевский кавалер! — добавил с нескрываемой гордостью. — Но дальнейшее повышение в чине мне не светит… — он вздохнул и спросил: — А в красной армии есть офицеры? Мне говорили, что нет. Одни только солдаты, депутаты и большевики. Могу себе представить, что это за армия!.. Одни разговоры — правильный приказ командира или неправильный. Потому и немцам фронт открыли!

Яковлев кивнул.

— Вы абсолютно правы! Потому и открыли. Так было в армии сразу после Февраля. Но сейчас в красной армии есть офицеры. Их довольно много. И есть дисциплина. И никаких солдатских комитетов. Иначе, как вы верно заметили, это была бы не армия, а постоянный митинг. Только чины и должности нынче называются иначе.

— А вы офицер? — не отставал Алексей.

— Я? — улыбнулся Яковлев. — Не будет ошибки, если сказать «да».

Алексей критически смерил комиссара взглядом с головы до ног.

— Зачем понадобилось снимать с военных погоны? — продолжал допрашивать мальчик.

— Да затем, Алексей Николаевич, что революция вообще всегда очень многое меняет. И армия в России другая. И цели у нее другие. Собственно, у нее теперь всего одна цель — защитить революцию!

— Ну вот, видите! — воскликнул мальчик. — А еще спрашиваете меня — «будете ли править, станете ли царем!..» Некрасиво так шутить… Вам не кажется? Вот теперь мне все стало ясно! Что же это за армия, которая создана для защиты революции, а не Отечества! — с обидой добавил он.

— В настоящий момент у революции и Отечества одна судьба, — сказал комиссар.

Алексей помолчал.

— А скажите все-таки правду, что вы с нами собираетесь сделать?

— Моему начальству кажется, что вы, то есть вся семья ваша, здесь засиделись.

— И что? — шепотом спросил мальчик. — Что будет?

— Подробности потом. Всё будете знать: ничего от вас не скрою, — пообещал комиссар. — Спасибо за беседу, Алексей Николаевич! Выздоравливайте.

Он двинулся к выходу. За ним в угрюмом молчании последовал Заславский. Новосильцева задержалась у кровати и шепнула Алексею:

— Выздоравливай поскорее, голубчик. Я тебя отсюда непременно увезу!

— Куда? — тоже шепотом спросил Алексей.

— Туда, где тебе будет лучше, чем здесь.

Алексей схватил ее руку, прижал к своей груди, потом поцеловал. Новосильцева прижала палец к губам: «Тихо!» и заторопилась вслед за Яковлевым.

Комиссар уже взялся за ручку двери, когда его догнал голос подростка:

— Вы не такой, как все, гражданин комиссар! Вы действительно настоящий большевик?

— До сих пор мне казалось — да, — ответил Яковлев.

— Я бы хотел пожать вам руку.

— Почту за честь, — улыбнулся комиссар.

Он вернулся, осторожно подержал в своей ладони руку мальчика. Она была легкая, как пушинка, и влажная: пожатия Яковлев почти не почувствовал.

— Вы не комиссар, — сказал Алексей.

— А кто же, по-вашему? — удивился Яковлев.

— Не комиссар… Офицер.

— Я и тот, и другой одновременно, — улыбнулся Яковлев.

В коридоре Николай аккуратно правил коляской, объезжая чемоданы, баулы и сундуки, которым в губернаторском «Доме свободы» так до сих пор и не нашлось подходящего места: все-таки багаж Романовых и свитских занимал почти целый железнодорожный состав.

— Итак, господин комиссар, — остановился Николай у двери в свою комнату. — Я прошу и жду пояснений.

— Естественно, вы их получите, Ваше величество. Но не здесь и не сейчас. Может быть, вечером. Или завтра утром, — ответил комиссар Яковлев и повернулся к Заславскому. — Ну что же, Шимон Евшевич, здесь на сегодня все! Мы еще увидимся с вами сегодня или у вас другие планы?

Заславский подозрительно смотрел то на комиссара, то на Романовых.

— Планы? А вы — вы какие имеете планы? Что ты задумал, Яковлев?

— О моих планах вы прекрасно знаете: собрание отряда охраны. Надеюсь, Авдеев уже все подготовил. Вы будете на собрании?

— А вы тут останетесь? И надолго останетесь? И зачем останетесь? — не отвечая на вопрос, допытывался Заславский.

— В Тобольске?

— Таки да, в Тобольске.

— Зачем же мне здесь оставаться? — возразил Яковлев. — Через недельку, пожалуй, в обратный путь. А сейчас хочу подробнее осмотреть дом. Мне торопиться некуда. Неделя, как минимум, в запасе.

— Не понимаю тебя, товарищ московский комиссар Яковлев! Что ты будешь тут таки посмотреть и хочешь увидеть в свободном доме?

— Не догадываетесь? — спросил Яковлев с подчеркнутой наивностью, из которой слишком явно выпирала издевка.

— Об чем я могу догадываться и обязан?

— Я ведь не просто человек любопытствующий и завистливый. И хочу осмотреть дом не из просто так, а чтобы понять, что вас могло здесь заинтересовать, коль скоро вы сюда две ночи подряд приходили с обысками. Открою вам секрет, который, наверное, известен всем, кроме вас: на вас в ВЧК поступил донос.

— До… Донос? — спросил с изумлением Заславский. — Какой-такой донос? Кому? Что за сумасшедший бред?!

— Во Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с бандитизмом и саботажем. И с контрреволюцией, — с подчеркнутой любезностью сообщил Яковлев.

Заславский онемел.

— Ты… ты врешь тут всё и всем! — взвизгнул он

— Зачем мне? Ты знаешь? Скажи! Я тоже хочу знать, — предложил Яковлев.

Но Заславский только головой мотал, как лошадь: неожиданный спазм парализовал ему голосовые связки. Наконец, выговорил:

— Кто там доносит? Об что?

Яковлев сочувственно развел руками.

— Не имею права говорить! Государственная тайна.

— Не-е-е!.. — выдохнул Заславский. — Не-е-е… Тут такое что-то есть неправильное. Покажи бумагу! — потребовал он.

— Ты думаешь, я такие важные документы ношу с собой? — спросил комиссар Яковлев, тоже переходя на «ты». — Если думаешь так, то ошибаешься.

— Так ты же… так ты за царем приехал. Откуда тут вэчека? — и он беспомощно огляделся и посмотрел на Новосильцеву и матроса Гончарюка.

Новосильцева была спокойна и недвижима, как римская статуя в Летнем саду. У матроса Гончарюка был такой вид, словно перед ним был не Заславский, а морской змей, вынырнувший из пучины. А Кобылинский, на лице которого застыло изумление, вообще ничего не понимал.

— Хорошо, так уж и быть, — сказал Яковлев. — Скажу, но исключительно по дружбе и из уважения к тебе. Дай только слово, что промолчишь.

— Даю, — проговорил Заславский. — Десять слов даю.

— Мне достаточно одного, — успокоил его комиссар. — Подойди ближе.

Заславский подступил чуть ли не вплотную.

— Видишь ли, друг мой Шимон… — и Яковлев заколебался. — Нет, пожалуй, нельзя…

— Скажи, Яковлев! Ты ж дал пообещание… пообещал, — не отставал Заславский.

Комиссар еще раз сокрушенно вздохнул, еще помедлил и, наконец, отважился.

— Только учти, Шимон, — предупредил он. — Сам я доносу на тебя не верю. Пока не разберусь, что и как было на самом деле.

— Учту! — заверил Заславский.

— Итак, некие местные товарищи, из числа твоих друзей, доносят, что гражданин Заславский, командир и одновременно комиссар отряда красной гвардии, незаконно произвел несколько обысков у Романовых, причем каждый раз сам был сильно пьян. Перебил посуду, отобрал у женщин все драгоценности, а расписки не дал. Похитил у фрейлины Гендриковой панталоны, совсем новые, модные — прямо из Парижа. И еще два лифа у юнгферы Демидовой; ну, у этой бельишко попроще — от московской фабрики «Трехгорная мануфактура».

По мере того, как Яковлев перечислял пункты «доноса», челюсть Заславского опускалась все ниже и физиономия зеленела все больше.

— Вы… — выдавил из себя Заславский. — Ты… Что ты выдумываешь в своей голове, комиссар? Что за бред? — взвизгнул он, брызгая слюной. — Врете вы все! Обман врете! Какие еще панталоны?! У тебя головные мозги есть?

— Со мной все в порядке, — заверил его комиссар. — Я же сказал тебе: не думаю, что ты стащил у фрейлины Гендриковой парижские панталоны.

— А… посмотреть? — спросил Заславский.

— Панталоны?

— Нет, — мотнул головой Заславский. — Документ посмотреть.

— Можно, — неожиданно смягчился Яковлев.

— Тогда дай!

— Дам, — пообещал комиссар. — После проверки. Через недельку-две. Потерпишь?

На лице Заславского появилась кривая улыбка. Кажется, он стал догадываться. Ничего не сказав, резко повернулся и пошел вниз по лестнице.

Николай и Александра стояли в стороне. Но обрывки странного диалога слышали, обмениваясь растерянными взглядами. И облегченно вздохнули, когда Заславский исчез.

— Разрешите идти, гражданин комиссар? Выяснить относительно собрания, — невозмутимо подал голос Кобылинский.

— Сделайте одолжение, Евгений Степанович, — сказал Яковлев. — Выясните.

Однако Кобылинский не уходил, вопросительно глядя на Николая. И лишь когда тот ему кивнул, полковник козырнул Николаю, потом Яковлеву и зашагал вслед за Заславским. Матрос Гончарюк перевел дух, вытер слезы, поправил усы и поспешил вслед за полковником.

Новосильцевой было не до смеха. Она была мрачна, как грозовая туча.

— Что за хулиганство? — возмущенным шепотом спросила она. — Зачем вы устроили балаган? Заславский все поймет уже через несколько минут. Теперь его никакие тормоза не удержат!

Но комиссар Яковлев был доволен. Он потер подбородок, который после бритья горел и слегка зудел.

— Сударыня, — спросил он. — Вам приходилось когда-нибудь читать или слышать, что такое гальваническая терапия? Иными словами, лечение электрошоком.

— Да, но какое это имеет?..

— Самое непосредственное, — сказал он. — Лучшего момента вывести Заславского из себя и вывернуть его наизнанку, я не нашел бы. Теперь он будет сгорать не только от служебного рвения. Но и от злобы. А значит, делать ошибки. Так что мы сейчас получили определенное преимущество.

И он повернулся к Николаю.

— А теперь, Николай Александрович, нам необходимо где-нибудь уединиться.

— Вечером?

— Нет, в сей же час, — ответил Яковлев. — Где есть место, чтобы мы могли бы поговорить без свидетелей?

— Да, прошу сюда!

И он открыл дверь в соседнюю комнату.

— Здесь еще одно мое прибежище. Правда, оно больше на кладовую похоже… Но это и в самом деле есть кладовая… моих невысказанных мыслей! — с легким смешком добавил Николай.

Комната была небольшой, тесной, с одним письменным столом у голландской печки. Вся она была уставлена почти до потолка сундуками, чемоданами, баулами, багажными плетёными корзинами.

Сесть Николай не предложил, да здесь и был всего один стул, на спинке висела длиннополая солдатская шинель. Её Николай стал носить почти постоянно и снимал только в комнате, потому что солдатский комитет постановил снять со всех офицеров погоны. Подчиниться требованию Николай не захотел. Штатскую одежду он не любил, с четырнадцатого года вообще перестал ее носить, да здесь у него ничего из цивильного и не было. Поначалу Николай выходил на публику в черкеске — к ней, по форме, погоны не полагались. Потом просто набрасывал на плечи гимнастерки шинель.

Он перекатил через порог коляску с женой и плотно прикрыл дверь.

— Ваше величество, — заговорил комиссар. — Прошу вас выслушать меня с максимальным вниманием…

— Я готов, — сказал Николай.

— У меня поручение правительства доставить вас и вашу семью в Москву.

— Ах! — воскликнула Александра, схватившись за сердце и озираясь по сторонам. — It’s impossible! Это нефозмошно!..

— Уверяю вас, это именно так, как я сказал, — произнес Яковлев.

— Но зачем, зачем? — молитвенно сложив руки, спрашивала она, и в ее речи снова звучал сильный немецкий акцент. — Чьто ви от нас еще хотить… пожелаль? Ви будете делать цирковой программ? Возить нас в клетках? А ми будем зверь? Тиггер или лёве? Или обесьян? А дети — обесьянки?

Комиссар отрицательно покачал головой.

— Ваше величество! Уверяю вас, ничего, что могло бы оказаться непочтительным или неуважительным по отношению к вам, нет в моих намерениях и быть не может!

— О, господин комиссар! — покачала головой Александра. — Кто сейчас и что понимает? Все так стало глюпо и неумно!

Николай растерянно молчал, левое веко его мелко дергалось, запульсировали вздувшиеся на лбу сосуды.

— Но тогда… зачем? Нам дадут уехать?.. Неушли?.. Это правда? — с тихой надеждой спросила Александра.

— К величайшему моему сожалению, больше ничего я вам сказать не могу. Все остальное вы узнаете сами уже в Москве. Но там, куда я вас приглашаю, вам будет лучше, чем здесь — поверьте! — ответил Яковлев.

Александра часто и глубоко задышала. Николай держал ее руку и нежно поглаживал. Вдруг он оставил руку жены и решительно заявил:

— Нет, Василий Васильевич! Прошу меня простить, но я никуда не поеду. И делайте, что хотите. К сожалению, я уже никому не могу верить. В том числе и вам. Уж не взыщите! Нет. Мы остаемся здесь.

Яковлев неодобрительно покачал головой и произнес — веско и не скрывая сожаления:

— Ваше величество! Прошу вас этого не делать. Вы должны меня понять: я любой ценой обязан выполнить приказ правительства. Меня никто не может от него освободить — ни человек, ни обстоятельства. Поэтому я не имею права вернуться в Москву без вас. И по долгу моей службы…

— Меня совершенно не интересует ваша политическая карьера! — неожиданно отрезал Николай. — И поэтому я отказываюсь принимать участие в ваших личных или служебных заботах.

Он дрожащими руками достал портсигар, открыл, взял папиросу и попытался прикурить, но шведская спичка плясала у него в руках и папироса не загоралась. Он взял другую и сломал ее. Взял еще одну и снова сломал.

— Позвольте мне, — сказал Яковлев и протянул зажигалку, сделанную из медной гильзы винтовочного патрона.

Щелкнуло колесико, запахло бензином. Комиссар поднес желтоватый лепесток пламени к папиросе.

— Ах, оставьте, прошу вас! — Николай вытащил из коробки четвертую спичку, но сломал и эту.

Яковлев снова щелкнул зажигалкой.

— Прошу.

Николай поколебался, но когда огонек начал таять, передумал и прикурил.

— Итак, — продолжил Яковлев, — по долгу моей службы, я не могу сейчас уйти и уехать обратно в Москву. И если вы не хотите ехать и не поедете, у меня останется только два выхода. Первый — отказаться от выполнения возложенного на меня поручения. Но это, как я уже сказал, невозможно. Второй: применить силу. Я не хочу применять силу. И я не буду применять силу — это я вам обещаю!

— Вот и славно, — обрадовался Николай. — Поезжайте, голубчик, обратно в Москву. А мы останемся здесь.

— И что же дальше? — спросил Яковлев, вглядываясь в лицо Николая. «Сколько же ему? Кажется, пятьдесят. Да, в этом году как раз пятьдесят», — подумал комиссар.

— Дальше, как Бог даст! — заявил Николай. — Ничего не происходит помимо Его воли.

— Уж не думаете ли вы, Николай Александрович, что в таком случае меня послал к вам Дьявол? — усмехнулся Яковлев.

Вопрос застал Николая врасплох. И он никак не мог найти на него ответ. Наконец слегка растеряно произнес:

— Нет-нет. Я так не думаю. Ни в коем случае…

— В таком случае я призываю вас трезво посмотреть на вещи. Если откажусь выполнить приказ моего начальства и уеду, то вместо меня пришлют другого человека, менее гуманного. Вполне допускаю, что дело могут поручить кому-нибудь вроде пьяницы Авдеева или красногвардейца… Заславского. Скорее всего, именно им и поручат. Но в таком случае появятся серьезные основания опасаться за вас, вашу жизнь и жизнь вашей семьи. Поверьте, это не просто слова. Я знаю, о чем говорю. Со мной же вы можете быть спокойны. Я отвечаю за вашу неприкосновенность и безопасность головой.

Николай и Александра переглянулись.

— Я намереваюсь вывезти всю вашу семью, — продолжил Яковлев.

— Нет, — возразил Николай, но уже не так решительно. — Сын мой Алексей нынче не в состоянии выдержать дорогу.

— Увы, похоже, вы правы… — согласился Яковлев. — Придется ехать без него. Алексей Николаевич и остальные члены вашего семейства выедут вслед за вами, как только он поправится. Но вам ехать надо во что бы то ни стало. И немедленно! Добавлю еще: находясь рядом с сыном сейчас, вы, сами того не желая, усиливаете опасность для его жизни.

Николай и Александра испуганно замолчали.

— Вы можете взять с собой кого-либо из близких — кого пожелаете, — добавил Яковлев.

Николай опять не отвечал. Наконец, вздохнул и спросил:

— Когда же?

— Нынче же утром. До рассвета, — тихо ответил комиссар. — У вас на сборы около восьми часов.

— Однако позвольте, господин Яковлев, — удивился Николай. — Ведь вы только что сказали, что покинете Тобольск не ранее, чем через две недели! Мне послышалось?

— Необходимая предосторожность, — пояснил комиссар. — Постарайтесь упаковаться как можно незаметнее. Предупредите своих людей, пусть будут предельно осторожны. Я навещу вас ближе к вечеру.

Он открыл дверь, пропустил вперед Новосильцеву и вышел.

— Вы будете на собрании? — спросил ее Яковлев, увидев, что к ним приближаются Жильяр и Гендрикова.

— Разумеется, нет — такая скука! — заявила Новосильцева. — У меня масса своих дел. За месяц не переделать.

Когда Яковлев спускался по лестнице, навстречу ему поднимался Гончарюк.

— Заславский только что ушел из города, — сообщил матрос. — Вместе со своей бандой. С ним Авдеев со своим сбродом. Бусяцкий еще здесь. Но тоже готовится к выходу, только завтра. Сведения верные — от знакомого матроса с крейсера «Ослябя».

Яковлев отметил, что пики усов матроса устремлены к зениту.

— Ну, что же, все пока идет, как задумано, — заметил Яковлев. — Что скажете?

— Дело ясное, товарищ комиссар, — заявил Гончарюк. — Будет засада. И крепкая драка.

— Глафира Васильевна считает, что Заславского уже ничто не остановит, — заметил Яковлев. — Но откуда он узнал, что мы выступаем сегодня? Ведь точный срок знают только трое — вы, Новосильцева и я. Кто мог?

— Я так думаю, Василий Васильевич, — предположил Гончарюк, — что сейчас это совсем не важно. Он мог просто-напросто догадаться. Или, независимо от всего, решил выдвинуться на позицию заранее. Чтоб уж наверняка нас не пропустить.

— Жаль. Не хочется стрелять в своих, — проговорил Яковлев. — Братоубийство — дело страшное.

— Какие они нам братья, осмелюсь доложить, товарищ комиссар! — возразил Гончарюк. — У Заславского, кроме Неволина, да еще двух-трех фронтовых солдат, ни одной нормальной рожи-то нет.

— Наверное, — усмехнулся комиссар, — Авдеев и Заславский подбирали в отряд родственные души. Вы лучше скажите мне вот что: вы боевой матрос, две войны прошли. Вам приходилось непосредственно, лично стрелять в живого человека? И убивать?

— Это как сказать… — задумался Гончарюк. — Лично — вот так, руками — нет, не приходилось. Я ведь комендор, в японскую сначала служил на крейсере «Орёл» — на флагмане. Под командой господина адмирала Зиновия Рожественского, который хотел «Орел» японцам в плен сдать, но команда с офицерами взбунтовалась и мы посадили крейсер на рифы… Тогда, в Цусимском проливе, я из орудия своего не одну сотню япошек разнес на куски. И в эту войну тоже не мало германцев в Ирбенском проливе покрошил. Но чтобы самому, руками убивать — нет. Такой необходимости не возникало.

— Вот, — подчеркнул Яковлев. — Необходимости не было. Постараемся же всячески ее избежать.

— Ну, это уж как, Василий Васильевич, насчет необходимости! — неодобрительно возразил матрос. — Я так думаю: если на тебя направляют винтарь, то надо стрелять на пару секунд раньше.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал Яковлев. — Надеяться на снисхождение или великодушие врага может только дурак. Даже если враг и в самом деле великодушен и снисходителен. Но ведь у Авдеева и Заславского в отряде — не немцы и не татаро-монголы!

— Так оно так, товарищ комиссар, — сказал матрос. — Не немцы и не татары, а хуже в сто раз! Именно потому хуже, что свои. Оттого-то и ненависть сильнее в тысячу раз. Если вы с мужиком из дальней деревни поссоритесь, то помиритесь быстро. А ежели со своим, с родственником поругаетесь — тут вражда надолго.

— Вот именно, — сказал Яковлев. — Все! Выступаем в три часа утра.

— Всех Романовых берем? — спросил Гончарюк.

— Нет, — отвечал комиссар. — Только царя. Может, царица тоже поедет.

— И все?

— Скажет вечером.

Местные сибирские тарантасы — своего рода корзины на колесах, разумеется, без рессор, отвратительно жесткие, превращающие даже небольшое путешествие в пытку. Однако на них можно проехать там, где не пройдет ни коляска, ни даже крестьянская телега. Николай и Яковлев находились вместе в одном тарантасе, в другом, поменьше, лежала Александра и с ней — Мария. Еще в четырех — слуги и багаж.

Ночь была совершенно безветренная, стоял небольшой морозец. Возки стремительно неслись по тонкой наледи. На крутых поворотах, опасно наклонялись и внезапно тормозили, едва не опрокидываясь, когда попадали на черные острова оттаявшей земли.

Александра при каждом торможении и толчке испытывала невыносимую боль. Сначала она позволяла себе слегка постанывать — так боль казалась меньшей. Потом уже и на стоны у нее не стало сил. Она впала в оцепенение, судорожно сжала челюсти и тупо, окоченело, глядела прямо перед собой. Она уже ничего не замечала вокруг и не отвечала на вопросы и разговоры дочери. А если и отвечала, то невпопад. Мария пыталась поначалу разговорами отвлекать мать от дорожных мучений, но потом и сама обессилела.

Но все это будет завтра.

Сегодня же комиссар Яковлев, появившись на собрании солдат охраны, неожиданно зычным голосом скомандовал построение. Солдатские рефлексы сразу отозвались на властный командирский тон. Отряд быстро и весело построился во фронт и замер по стойке «смирно». Яковлев прошел вдоль строя, пожимая каждому руку.

Вернувшись на свое место, рядом с полковником Кобылинским, он сказал:

— Можете дать команду «вольно», гражданин полковник!

Кобылинский скомандовал, напряжение строя исчезло, солдаты ждали, изучая глазами Яковлева.

— Мои полномочия, товарищи, и моя главная задача, надеюсь, вам известны, — заявил комиссар. — Их сообщил вам председатель вашего комитета товарищ Матвеев. Надеюсь, он точно передал вам сведения. Однако я повторю еще раз. Итак, моя главная задача в настоящий момент — выдать вам жалование, которое вы не получали с сентября прошлого года.

— Можно вопрос? — неожиданно послышался из строя голос Матвеева.

Комиссар неодобрительно посмотрел на него.

— В другое время и при других обстоятельствах, товарищ сопредседатель солдатского комитета, — сказал комиссар, — я применил бы к вам дисциплинарные меры за обращение к офицеру не по уставу. Имейте в виду! Так что у вас?

— Вот говорят, товарищ комиссар, что вы за Романовыми прискакали сюда аж из самой Москвы. Так это или пустое болтают? — спросил Матвеев.

— Повторяю специально для непонятливых! — сухо произнес Яковлев: — Главная цель моей миссии — разобраться с вашим жалованьем. Вторая моя цель — решить вопрос о будущем вашего отряда и вашей службы. Что же до Романовых, — да, есть у меня к ним кое-какие вопросы, но не это главное. Поговорим о вас, о вашей дальнейшей жизни, товарищи.

Солдаты переглянулись.

— Особенность вашего пребывания здесь, — продолжил комиссар, — заключается в следующем. Вы служите здесь в качестве осколка старой армии. Той армии уже нет. Поэтому я предлагаю всем и каждому в отдельности сейчас самостоятельно решить свою дальнейшую судьбу. Кто хочет продолжить службу — тот останется. Но он должен понять: это будет служба уже в красной армии. Кто не желает дальше служить — пожалуйте на все четыре стороны. Каждый из вас свободен в своем выборе. Второе…

— А насчет довольствия чего молчишь?! — крикнул солдат на левом фланге.

Яковлев помрачнел, замолчал. Долго держал паузу и ответил подчеркнуто холодно:

— Полагаю, что товарищ, который в нарушение дисциплины позволяет себе разговоры в строю, наверняка не собирается служить дальше! Я всем дам возможность задавать вопросы, но позже. Так вот, насчет вашего жалования и довольствия. Думаю, вы со мной согласитесь, что Совнарком не обязан отвечать по долгам Временного правительства. Ведь не советская власть вам задолжала. Тем не менее, она решила, что каждому из вас надо выплатить сполна. И это будет сделано уже через час. Все получат содержание по спискам. Особо отмечаю: советское правительство распорядилось рассчитать вам заработок не из пятидесяти копеек в день, которые вам назначило Временное правительство, но и того не заплатило. А из пяти рублей. В день — еще раз повторяю! У меня все. Вопросы?

Вопросов не было — весело переговаривались. Солдаты не подозревали, что пять рублей — уже в России меньше пяти копеек, но слухи о начавшейся обвальной инфляции сюда еще не дошли. Матвеев и Дзеньковский закрыли собрание.

К комиссару подошли трое солдат.

— Дозвольте продолжить службу у вас, конвоировать бывшего царя в Москву.

Яковлев удивился.

— Отчего же вы решили, что я приехал забрать царя в Москву? — спросил он.

— Дак про то все знают. Даже бабы на рынке.

— Понятно. Сейчас я не готов дать вам ответ. Подойдите к вечеру, часов этак в одиннадцать-двенадцать.

Выдав деньги, Яковлев отправился в комендатуру, где был единственный в Тобольске аппарат Юза.

Телеграфист, словно настоящий пианист, легко пробежался пальцами по рояльным клавишам аппарата и набрал текст: «Москва, Свердлову. Здесь комиссар Яковлев. Кто у аппарата?»

Через полминуты аппарат звякнул и отпечатал ленту с ответом: «Товарищ Свердлов в настоящий момент на заседании совнаркома». Комиссар поколебался и сказал телеграфисту:

— Передавайте: «Здесь у аппарата комиссар Яковлев. Передайте срочно лично Свердлову от моего имени следующее. Мой сын опасно болен. Кроме того, распутица мешает мне взять весь багаж. Хочу взять главную часть багажа, а остальную пароходом. Вы меня понимаете? Если понимаете, то отвечайте, правильно ли я поступаю, если, не дожидаясь хорошей дороги, пущусь в путь только с одной частью вашего багажа. Дайте распоряжение комиссару почт и телеграфов, чтобы мне разрешили говорить по аппарату везде, где мне понадобится без ограничений, а то приходится брать революционным путем. Пусть нарком Невский даст телеграмму на станцию Тюмень, чтобы мой поезд немедленно пропускали, не задерживали, экстренным, без стоянок и дали в состав вагоны первого или второго класса. Яковлев».

Аппарат снова звякнул, текст, преображенный в электроимпульсы, помчался со скоростью 300 000 километров в секунду по тонким медным проводам, через добрую половину планеты и через одну десятую секунды отпечатался на ленте такого же Юза в Кремле. Но прошло не меньше четверти часа, когда в Тобольск примчался ответный букет электроимпульсов, приводя в движение рычажки с напаянными на них буквами, которые резво застучали по бумажной ленте.

Едва лента остановилась, Яковлев схватил ее, оторвал текст и прочел: «Здесь новый секретарь Теодорович по поручению Свердлова. Хорошо, везите пока только одну главную часть. Предвиделось вами и товарищем Свердловым еще и раньше. Он вполне одобряет ваше намерение. Вывозите. Комиссару Невскому дадим соответствующее распоряжение. Что еще скажете?»

«Яковлев — Теодоровичу. Вас понял. Через два дня выезжаю. Раньше, скорее всего, не получится. Но приказ Невскому дайте немедленно. Все. Яковлев».

Вечером Яковлев пил чай с сибирскими бубликами в гостиничном буфете вместе с Новосильцевой, Гузаковым, Зенцовым и Чудиновым. Гончарюка не было — он занимался транспортом.

Все думали о предстоящем через два часа отъезде — каждый свое, и разговор не получался. Зенцов попытался рассказать какую-то смешную историю из жизни местного монашества, но его слушали невнимательно, а на самом интересном месте Зенцова прервал появившийся матрос Гончарюк. Усевшись за стол, он впал в состояние крайней задумчивости и не заметил, как за несколько минут съел все бублики, горой лежавшие на столе, и выпил шесть стаканов чая по-флотски, который сам же себе и заварил, — очень крепкого и очень сладкого, чем вызвал восторг Зенцова:

— Вот это скорость! — восхитился он. — Все моряки так быстро едят?

— Все! Без исключения! — заявил Гончарюк. — На флоте есть золотое правило: «Не поесть всегда успеешь!» Приходится соблюдать.

Он вытащил белоснежный платок и нежно вытер свои усы.

Кончики их многозначительно торчали вверх.

— Получены самые последние и надежные сведения, — заговорил матрос. — Все подтверждается: отряд Заславского разделился на две части. Один под командой самого Заславского будет нас караулить на подходе к Тюмени. Другой отряд — командует Бусяцкий — должен зайти нам в тыл и, держась за линией горизонта, чтобы не вызвать наших подозрений, будет идти за нами до места встречи. Там они решили взять нас в клещи и расстрелять. Приказ Заславского: пленных не брать, ликвидировать всех. Никто из нас не должен остаться живым.

Все смотрели на Яковлева. Но он молчал и что-то обдумывал, не обращая внимания на остальных. Чудинов первым не выдержал.

— Но почему же ты, Константин, — воскликнул Чудинов, — сразу не арестовал Заславского? Ты ведь уже все знал! Да и Бусяцкого надо было сразу отправить к генералу Духонину. В первую же минуту!

— Почему сразу не ликвидировали Заславского и Бусяцкого? — переспросил Яковлев. — Ты об этом, друг мой Серафим? На тот момент было невозможно. У нас не было точной информации. Вернее, была, но еще непроверенная. Не было оснований.

— Костя! — возмутился Чудинов. — Ты что — графа Льва Толстого, Николаевича, начитался? Когда еще проверять? После того, как он всех нас нафарширует свинчаткой?

— А как иначе? — поинтересовался Яковлев.

— Сделать то же самое, но первым. А потом и проверять, поскольку в только в таком случае ты можешь остаться жив! — отрезал Чудинов.

Яковлев неодобрительно покачал головой.

— Ты это всерьез, Серафим? Не радуешь ты меня, не радуешь… Сначала расстрелять, а потом у мертвеца спросить, не собирался ли он нас немножко пиф-паф? Я не уверен, что он тебе ответит.

— Костя! — сказал Чудинов. — Я тебя не узнаю. Тебя, верно, подменили. Ты разве забыл — это революция! Это война. Приходится стрелять первым. И в этот момент не важно, ошибаешься ты или нет — ты сам нас так учил! Потому что есть вещи более важные. Жизнь Заславского — пустяк по сравнению с тем, из-за чего ты сюда явился. Даже если бы Заславский оказался не врагом, рисковать все равно нельзя.

Неожиданно подал реплику Гузаков.

— Константин, тут сомневаться нечего. Серафим прав на все сто. Подумай сам: если сведения верны, то Заславский предатель и заслуживает пули немедленно. Но ежели сведения не верны и он задумал всего лишь провокацию, все равно Заславский предатель и заслуживает свои девять грамм в башку. Потому что он провоцировал нас на столкновение, чтобы мы, а не он, пролили первую кровь. Численный перевес все равно у него. И тогда руки у него будут полностью развязаны. Никто не сможет его упрекнуть или обвинить в чем-либо. Победителей не судили, не судят и судить никогда не будут. Разве мы уже не имеем права защищаться?

Яковлев рассмеялся.

— Превосходно! Замечательно! — воскликнул он. — Глафира Васильевна, — обратился он к Новосильцевой. — Посмотрите внимательно на этого человека, — он указал на Гузакова. — Перед вами новый калиф Омар. Только свой, сибирский. Еще будете гордиться таким знакомством.

— Ты чего? — обиделся Гузаков. — Какой еще омар?

— Омар, — внушительно подал голос Гончарюк, — есть морской рак. Большой. Европейский весит до двадцати фунтов, американский — до тридцати, и норвежский — так, мелочь: два фунта.

Яковлев расхохотался.

— Нет, я о другом Омаре. Тот — арабский правитель, жил полторы тысячи лет назад, большой друг пророка Магомета. Воевал почти беспрерывно сорок лет, разорил множество стран на Ближнем Востоке, в Малой Азии и в Северной Африке. Оставлял после себя курганы из черепов и выжженную землю. В общем, такой же мерзавец, как Александр Македонский или Наполеон Бонапарт. И при этом мастер казуистики, как и ты. Когда он захватил Александрию и наполовину сжег ее, к нему пришла делегация ученых, умоляя пощадить хотя бы знаменитую Александрийскую библиотеку — самое большое и ценное книгохранилище мира. И что он ответил? «Если ваши книги противоречат Корану, их надо сжечь. Если не противоречат, все равно надо сжечь, потому что в Коране все сказано!» Так-то вот, брат.

— Ну, уж слишком далеко ты заехал, Костя! — не согласился Гузаков. — Тоже сравнил!..

— В самом деле, дядя Константин, — подал голос молодой Зенцов, молчавший весь вечер, потому что не мог оторвать восхищенного взгляда от Новосильцевой и верил, что этого никто не замечает. — Хоть так, хоть этак, но Заславский решил нам помешать. Он ведь не рассчитывает на то, что мы подчинимся или сдадимся ему без боя? Конечно, нет! А вы как думаете, Глафира Васильевна? — слегка покраснев, обратился он к Новосильцевой.

— Почти так же, как и вы, — ободряюще улыбнулась она Зенцову, и он от удовольствия покраснел еще больше и совсем растаял.

— Глафира Васильевна считает, — сказал Яковлев, — что в нашей игре имеется еще один участник — сильный и полностью уверенный в себе. Скорее всего, из Кремля. У него другие цели. Она полагает, что конечном этапе операции нас за ненадобностью бросят в печку — как использованную ветошь.

— Вот видишь! — упрекнул Чудинов. — Глафира Васильевна понимает, а ты — нет.

— Фактов нет, кроме тех, о которых мы все знаем. Но их недостаточно для меня, — ответил он.

— Уход Заславского — самый важный факт, — заявила Новосильцева. — Но льщу себя надеждой, что о нас наши враги потом будут говорить как о павших героях. Или изменниках, которые убиты при сопротивлении, понеся таким заслуженную кару от отряда рабоче-крестьянской красной гвардии под командованием верного большевика товарища Заславского, который вовремя распознал врага… Бывший царь и его родственники и сопровождающие погибли от случайных выстрелов. Тут уж никто не будет виноват — на войне, как на войне.

— Думаешь, такого не может быть? — спросил Чудинов.

Яковлев размышлял еще некоторое время.

— На сегодня хватит, — произнес он. — Конечно, так или иначе, этот мерзавец не оставляет другого выхода. Он хочет крови — он ею захлебнется! Но надо еще раз всё взвесить. Для себя.

— Ну вот! — удовлетворенно сказал Чудинов. — Узнаю нашего бесстрашного боевика Костю Мячина!

— Выступаем ровно через два часа тридцать минут, — приказал Яковлев. — Порядок движения: в авангарде — пятьдесят человек под командой Зенцова и четыре ручных пулемета системы Томпсон. Два разъезда обеспечивают разведку на глубину пять километров в обоих направлениях. В центре поезда — тоже пятьдесят верховых, два томпсона. Старший — Чудинов. Николай Романов — непосредственно под моей охраной и контролем. Замыкает колонну отряд Гузакова. Ему придаются две тачанки с максимами и два томпсона. Тыл для нас наиболее угрожаем. Все! Вопросы? Нет? Каждый за свое дело!

Когда все поднялись из-за стола, он обратился к Новосильцевой:

— Вас, Глафира Васильевна, прошу еще раз пройти к Романовым. Посмотрите, что там и как.

Новосильцева бросила взгляд на матроса Гончарюка.

— Павел Митрофанович, у вас, наверное, свои неотложные дела?

Матрос широко улыбнулся. Пики его усов слегка отклонились в стороны.

— Самое неотложное дело, — заявил он, — проводить вас, Глафира Васильевна. Если позволите, — вполне аристократически шаркнул он тяжеленным «гадом».

— Конечно, позволю! — заверила она. — И даже потребую! Куда же я без вас…

— Это мы с огромным удовольствием! Прошу! — и матрос Гончарюк галантно пропустил даму вперед.

До губернаторского дома было всего около ста шагов. Но темень стояла кромешная. Ни один фонарь не светил. И лишь благодаря тому, что снег еще не сошел, а где-то за домами поднималась луна, дорога была немного видна.

Подойдя к дому, они обнаружили, что охраны у входа нет. Гончарюк забеспокоился. Деликатно, но решительно отстранил Новосильцеву и вошел первым. В вестибюле, у стены на диване мирно храпел солдат из отряда Кобылинского. Винтовка лежала рядом на полу.

— Вот охрана — тудыть их в остров Маврикий и озеро Титикака! — возмутился Гончарюк. — Откуда они только водку берут?

Он потянул носом воздух.

— Так и есть. Снова брага! И до чего же вонючая. Из чего они ее делают?

— Из гнилой картошки, — сказала Новосильцева.

Гончарюк поднял с пола винтовку, щелкнул затвором. Патронов в магазине не было.

— Видите, даже патроны с собой не берут. Это чтобы лишнюю тяжесть не таскать, мизерабли с острова святого Лаврентия! — возмутился матрос. — Эй, — растолкал он солдата. — Подъем! В ружье! Романовы сбежали!

Тот открыл глаза, осоловело разглядывал матроса, потом проговорил, едва ворочая языком.

— А и хрен с ними! Я уже не на службе!.. Воюйте без меня… — и повернулся на другой бок.

Сказав Новосильцевой оставаться, матрос поднялся наверх. Вернувшись через десять минут, сообщил:

— Все в порядке! Посторонних нет. Укладываются, собираются… Бабы ревут! Но тихо ревут, по-дворянски. Теперь я останусь здесь, а вы, Глафира Васильевна, идите, посмотрите там своим женским взглядом, — предложил он.

Поднявшись на второй этаж и подойдя к зале, Новосильцева негромко постучала. Никто не ответил. Она отворила дверь.

На диване сидела Александра в сером дорожном костюме в мелкую клетку. Глаза и нос ее покраснели и распухли. К ней с двух сторон прильнули Ольга и Татьяна, держа в руках большие мокрые носовые платки. Николай нервно расхаживал у большого окна, выходящего во двор. Увидев Новосильцеву, резко остановился и выжидательно уставился на нее. Мария деловито упаковывала свой брезентовый саквояж и только мельком глянула на Новосильцеву. Анастасия сидела за огромным губернаторским письменным столом и что-то писала, макая металлическое перо в склянку с густой синькой для белья. У окна в кресле-коляске матери устроился бледно-желтый Алексей. Он встретил Новосильцеву грустной улыбкой.

Николай порывисто шагнул к ней и взял ее за обе руки.

— Скажите, милая, прошу вас… не имею чести знать имени и отчества ваших… — заговорил он.

— Глафира Васильевна, — улыбнулась Новосильцева.

— Глафира Васильевна… Я вижу в вашем лице добро, сочувствие или, по крайней мере, понимание… — сбивчиво говорил Николай. — Вы не такая, как те большевики, которых я до вас видел… И ваш Яковлев тоже человек интеллигентный и воспитанный… если бы все большевики такими были! Прошу вас… — и он постарался заглянуть ей в глаза. — Куда меня везут? Определенно в Москву? Или… на самом деле куда-нибудь еще, откуда… уже не возвращаются?..

— Мы, действительно, направляемся в Москву, — спокойно и твердо заверила его Новосильцева. — В планах комиссара Яковлева ничего не изменилось. До нынешней секунды, по крайней мере. Так что у вас, Ваше величество, нет оснований волноваться и переживать.

Николай несколько секунд молчал, не отрывая от нее взгляда, осознавая смысл ее слов. Потом вдруг заговорил срывающимся голосом:

— «По крайней мере»! «До нынешней секунды!» Значит, и вы не всё знаете!.. Или знаете, но умалчиваете! — он зашагал вдоль окна вперед и назад и снова резко остановился. Подошел к ней почти вплотную и спросил громким шепотом: — А причину? Причину вы знаете? Зачем я им понадобился? — и громче: — Гильотина уже готова? Где? На Лобном месте — где же еще!

— Mon сhere, mon pere! — от стола подала голос Анастасия. — Сколько раз вы нас учили: не следует читать на ночь французские романы! От них бывает несварение мозгов.

— Я не читаю французские романы! — рассерженно воскликнул Николай. — Тем более на ночь. И никогда не делаю дурацких замечаний людям, старшим по возрасту.

— Mister Romanoff не читает романов? — удивилась Анастасия. — Тем хуже! Без них жизнь вообще не интересная.

Он ничего не ответил на реплику дочери и опять умоляющим взглядом уставился на Новосильцеву.

— Скажите, как есть, Глафира Васильевна! — попросил он. — Я давно готов к самому худшему, и вы ничем меня не испугаете! И детей — тоже. Мы давно ко всему приготовились. И все мы знаем — чудес по время революционных потрясений не бывает… Но скажите правду — вы очень меня и всех нас обяжете!

— Люпой неизвесность хуже, чем люпая sсhrekliche Wahrheit! — проговорила Александра. — Пожалейте нас, пожалейте детей и скажите.

Новосильцева отрицательно покачала головой.

— Я так же, как и вы, — убежденно произнесла она, — надеюсь на лучшее. И сделаю все, чтобы наши с вами надежды оправдались.

Николай отвернулся к окну и замолчал, глядя в черноту ночи. Потом вытащил носовой платок и аккуратно высморкался.

— Вы возрождаете нас к жизни, — проникновенно сказал он. — Я полностью вам доверяю.

Он неожиданно вспомнил, как всего полгода назад тоже самое он говорил Керенскому: «Александр Федорович! Я вам доверяю — и только вам!»

Новосильцева подошла к Алексею.

— Как себя чувствуете, молодой человек?

— Намного лучше, чем утром, — ответил он и едва улыбнулся синюшными потрескавшимися губами. — Это из-за вас, — смело добавил Алексей и пристально посмотрел на нее. — Подойдите, пожалуйста, ближе, — попросил он.

И когда Новосильцева приблизилась и взяла его за тонкую прозрачную руку, он шепотом сказал:

— Вчера ночью мне приснился ангел. Он стоял так же близко от меня, как сейчас вы. Я его очень хорошо разглядел и запомнил его лицо. Он поцеловал меня и сказал: «Потерпи немного». Это были вы.

Новосильцева погладила мальчика по голове. Мягкие волосы его оказались на удивление густыми.

— А разве ангелы целуются? — улыбнувшись, спросила она.

— Про других не знаю, — ответил Алексей. — А про вас теперь знаю.

Она не успела ответить. С грохотом разбилось стекло в окне, у которого стоял Николай. Ахнула Анастасия, вскрикнули Александра и Татьяна. В метре от Николая на мелкие стеклянные осколки упала граната и завертелась волчком. Николай ошеломленно застыл на месте, челюсть его отвисла, пегая борода задрожала. Новосильцева стремительно схватила гранату и швырнула ее обратно в черноту окна. Граната взорвалась, не долетев до земли, и вслед за взрывом раздался чей-то крик и удаляющийся гулкий топот шагов по дощатому тротуару.

20. Романовы. Из Тобольска в Тюмень

А. А. Вырубовой

Тобольск 13 марта 1918 г.

…Все время тебя вспоминали, Аннушка. Читаю газеты и телеграммы и ничего не понимаю. Мир, а немцы все продолжают идти вглубь страны — себе же на гибель. Но можно ли так жестоко поступать? Боже мой! Как тяжело!.. Когда все это кончится? Когда Богу угодно. Потерпи, родная страна, и получишь венец славы. Награда за все страданья. Бывает, чувствую близость Бога, непонятная тишина и свет сияет в душе. Солнышко светит и греет и обещает весну. Вот и весна придет и порадует и высушит слезы и кровь, пролитую струями над бедной Родиной. Боже, как я свою Родину люблю со всеми ее недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставил здесь и не отослал дальше (за границу). Верь народу, душка, он силен и молод, как воск в руках. Плохие руки схватили — и тьма и анархия царствует; но грядет Царь славы и спасет, подкрепит, умудрит сокрушенный обманутый народ!

А.

Александра с тоской чувствовала, что силы ее неудержимо тают. Свет в глазах все чаще застилали наплывающие черные волны, которые сменялись полубредовой явью. Время от времени выходя из обморока, она внимательно рассматривала лицо дочери, сидящей в соседнем тарантасе, и не сразу узнавала ее. Так же, словно в первый раз в жизни, она изучала всадников, скачущих по обеим сторонам тарантаса, разглядывала голые деревья, густой стеной уходящие вдоль дороги назад. Смотрела на небо — оно было радостно-синим, по-весеннему прозрачным и нежным, таким же, как старая, но удивительно яркая финифть на ее любимой медной иконке с Серафимом Саровским. И шептала: «Ja, es ist doch der Himmel wirklich. Ich erfuhr Ihn…» Иконкой этой она дорожила не меньше, чем образком старца Григория: батюшка Серафим подарил ей сына, наследника российского престола… последнего наследника.

Следующего уже не будет.

Она еще до замужества знала тайну династии Виндзоров: кровь династии отравлена гемофилией. Словно неведомые силы избрали женщин Виндзорского дома орудием уничтожения европейских монархий, прежде всего англосаксонского происхождения. Большинство династий заключали браки в своём, узком кругу и давно стали близкими родственниками. Английскую королеву Викторию потому и называли «бабушкой всей Европы».

Казалось бы, члены общеевропейского правящего семейства должны понимать, что такие супружества — кратчайший путь к дегенерации. Да и церковь, в первую очередь, православная разрешает браки при родстве не ближе четвертого колена. Старообрядческая — ещё строже: даже до восьмого колена считает людей близкими родственниками. Именно поэтому старообрядцы стали носителями и хранителями подлинно русского здорового генофонда.

Особенно много явных и скрытых кретинов, идиотов с разрушенным иммунитетом накопилось среди высшей европейской аристократии к концу 19 века.

Александра не имела права выходить замуж за Николая хотя бы ради здоровья своих будущих детей. Но когда она осознала это, было слишком поздно. И всё же вместе с отчаянием Александра лелеяла такую же отчаянную надежду и веру в то, что Господь пронесет или хотя бы смягчит смертельное испытание, о чем она и молила Его неустанно все последние пятнадцать лет.

Чуда не произошло. У Господа оказались другие планы относительно Романовых.

При этой ее мысли небо голубое, по-родному, снова неожиданно покрылось черной волной, и Александра всего лишь успела подумать: «Мрак… морок» и так же успела осознать и успокоиться за секунду до полного мрака — это не душа ее уносится в Рай, а она сама просто опять тонет в обмороке, словно в омуте.

Когда проезжали, вернее, проскакивали деревню Дубровную, Александра очнулась и неожиданно увидела прижавшегося к стенке деревенской избы высокого человека в черном полушубке и в сибирской шапке-малахае. И сразу узнала в нем штабс-ротмистра Седова.

Александра решила, что штабс-ротмистр ей привиделся — она почти не различала разницы между явью и полуобморочными галлюцинациями. Но на всякий случай издалека перекрестила его.

Это действительно был штабс-ротмистр Ея Императорского Величества Крымского полка Седов. Он пробирался из Петрограда в Тобольск полтора месяца и вез письма и деньги от Вырубовой и надежду на спасение Семьи.

Прижавшись спиной к бревенчатой стене деревенской избы, Седов проводил взглядом поезд. Впереди две тачанки с пулеметами и пулеметчиками, внимательно фиксировавших все пространство. Четыре тарантаса, безумно гремевшие на мерзлой дороге. Он успел разглядеть в одном из них Николая и Александру. Во втором были Мария, Боткин и Долгоруков. Замыкали поезд десятка два верховых и три тачанки. Колонна пронеслась сквозь село за несколько секунд и скрылась.

Через час-полтора сквозь Дубровную проскочил еще один отряд верховых. Он двигался быстрее яковлевского поезда и, как отметил штабс-ротмистр Седов, скоро должен его догнать.

Яковлев время от времени посылал в обе стороны дороги разъезды. Ему докладывали: путь на Тюмень пока чист, но в тылу обнаружен отряд верховых, который следует в отдалении и пока старательно держит дистанцию. Значит, не ошибся Неволин. Заславский действует по плану: взять отряд в клещи недалеко от Тюмени.

Он позвал к себе Гузакова и Чудинова.

— Положение таково, — сказал комиссар, — что мы сейчас помогаем нашим преследователям. Ведем их спокойно к тому месту, где им всего удобнее нас перебить. Вывод?

— Не помогать! — заявил Чудинов.

— Встречный бой! — предложил Гузаков.

— Бой, — согласился, ответил Яковлев. — Когда стемнеет. На отдых — четыре часа.

Но оказалось, что дальше двигаться отряд все равно не может: доктора Боткина свалил жестокий приступ почечной колики. Продолжать путь он не мог.

Александра собралась с духом, нашла в себе силы и вполне квалифицированно ввела Боткину внутримышечно полкубика морфина. Боткин уснул. После чего Александра решительно заявила, что она, профессиональная сестра милосердия, теперь единственный главный медик в отряде. И потому требует, чтобы Боткину дали отдохнуть, по крайней мере, до утра.

— А если и завтра ему будет плохо? — спросил матрос Гончарюк.

— Уважаймый Пауль Митрофанич! — ответила бывшая императрица, а ныне главный медик. — Сначала будем посмотреть, как токтор проснется. Я предполагаю, что господину Боткину утром станет люче. И все-таки я предупреждаю вас: Ойгений Сергеевич я тут одиноким не оставлю. Он есть пациент, и без досмотра оставить его нельзя. Но все же я надеюсь, что наш токтор завтра может ехать.

Гончарюк вздохнул:

— Ну-с, ежели так, давайте подождем до утра.

Романовых разместили в сельской школе. К тому времени Яковлев окончательно осознал, что без встречного боя с людьми Заславского он до Тюмени не доберется.

Через полчаса группа в двадцать верховых выдвинулась обратно в сторону Тобольска.

Они проехали около двадцати верст. Но никого не встретили. Отряд Бусяцкого словно растворился.

Вышла огромная луна горчичного цвета. Стало необычайно светло — такие ночи в Сибири бывают в начале весны. Но вокруг по-прежнему не было видно ни души. Но вскоре Гончарюк своим острым матросским зрением сумел разглядеть на земле конские следы. Они уходили в сторону от дороги и исчезали в просеке. Отряд двинулся по следам.

За небольшим леском замигали редкие огоньки безымянной деревушки, мимо которой проехал отряд Яковлева, но не заметил ее.

В центре деревушки горел большой костер, а в самой большой избе окна светились так ярко, словно не крестьянской лучиной она освещалась, а электричеством: сюда Бусяцкий велел принести фонари и свечи со всей деревни.

Отряд в леске спешился. Чудинов, о бесстрашии и военной удаче которого ходили легенды, вызвался один сходить на разведку.

Медленно и тяжело потекло время.

Прошел час, еще полчаса. Чудинов не появлялся. Но и в деревушке все оставалось спокойно. Деревенские петухи нестройным хором возвестили наступление полночи, иногда доносились отдельные возгласы, стук котелков. Отчаянно завизжал поросенок, окончивший свою жизнь под солдатским штыком. Потом ветерок донес запах соломенного дыма и жареного мяса. Люди Яковлева переглянулись, кто-то громко сглотнул слюну: перед выездом каждый получил по полбанки тушенки, пить чай уже было некогда.

Послышался хруст сухого сучка — появился Чудинов.

— Эх, — сокрушенно сказал он. — Не приняли меня! Не разрешили остаться на ночевку. «Вали, откуда пришел», сказали. Я и подчинился.

Когда Чудинов появился в деревне, он сразу прошел к штабной избе и здесь попросился на ночлег.

Его даже не обыскали. Люди Бусяцкого валились с ног от усталости. Он обратил внимание, что несколько лошадей явно запалены, и завтра не поднимутся.

— Вояки там еще те, — сообщил Чудинов Яковлеву. — Даже не выставили охранение на околице или хотя бы часового. Подходи — бери их, как цыплят. Сейчас Бусяцкий жрет поросенка жаренного, остальные тоже что-то там жуют. Через час угомонятся, и можно всех взять с налету.

Минут через сорок небо покрылось тучами, луна спряталась, ненадолго появляясь из-за облаков. Дождавшись, когда она снова исчезла, отряд по команде ворвался в деревню.

Часовые у штабной избы были сняты в момент, окна ее снова ярко осветились.

Яковлев в жарко натопленной избе допрашивал Бусяцкого. Тот сидел на полу в одном исподнем. Вошли Гузаков и Неволин. Бусяцкий узнал своего бывшего солдата, решил было встать, но матрос Гончарюк слегка толкнул его маузером в ухо:

— Сидеть! Здесь тебе лучше — тепло и места много.

— Так, Бусяцкий, — нехотя и лениво сказал Яковлев. — У меня совсем нет времени. Мои люди устали уходить от тебя, а у меня никакого желания с тобой возиться. Или ты будешь говорить немедленно и правду, или я расстреляю тебя самолично — здесь и тоже немедленно, что мне доставит удовольствие, поскольку ты у меня на мушке, а не я у тебя. Ты хотел расстрелять меня безо всяких колебаний, так что можешь рассчитывать на взаимность. Где ждет Заславский? Где вы договорились взять меня в клещи?

Бусяцкий молчал.

— Павел Митрофанович! — приказал комиссар. — Оттащи эту падаль к двери, чтобы он своими мозгами мне сапоги не забрызгал.

Мощной хваткой Гончарюк схватил Бусяцкого за ворот исподней рубашки и потащил.

Затрещала ткань, и в руке матроса остался только лоскут. Гончарюк отшвырнул лоскут в сторону и, недолго думая, крепко ухватил Бусяцкого за волосы и потащил к порогу. Бусяцкий заорал:

— Пусти! Бо-о-льно!

— Верю, — согласился Яковлев. — Должно быть больно. А ты как думал, когда собирался расстреливать своих же товарищей красноармейцев? Что нам не будет больно? Товарищ Гончарюк! По моему счету «три» влепи этой скотине в башку две… нет, лучше три пули. Он нам теперь уже не нужен. Он здесь не единственный, кто знает, где Заславский ждет нас. Считаю: раз…

— Около Иевлева, на выезде, — мрачно сказал Бусяцкий. — Как подойдете к лесу, он должен ударить спереди, я — сзади.

— Теперь ты действительно, будешь сзади — на веревке, — бросил Яковлев. — Если я не передумаю… Сколько человек? Вооружение? Пулеметы? Еще что?

— Пулемет один, — ответил Бусяцкий. — У него тридцать штыков. Обещал еще добрать людей в деревнях по дороге…

— На что он рассчитывает?

— Ясно, на что, — буркнул Бусяцкий. — Удар с двух сторон — вам деваться некуда. Полностью косить твоих людей никто не собирался, — торопливо прибавил Бусяцкий. — Прикончили бы Николашку и все. А ты свободен. Уезжай к своим, кто тебя послал.

— Ты, сучий потрох, прекрасно знаешь, кто послал сюда комиссара Яковлева! — сказал Гончарюк и ткнул Бусяцкого в бок своим подкованным «гадом». — Комиссара Яковлева послал сюда лично товарищ Ленин. И товарищ Свердлов тоже. Выше их начальников в советской России нет!

— Ты, Бусяцкий, — добавил Чудинов, — вместе с подлецом Заславским выступил против советской власти! Ты есть белогвардейская шкура, изменник народному делу. Ты есть враг народа! Ты и твой иуда Заславский!

— Скажи-ка, Бусяцкий, — ласково спросил комиссар. — Как, по-твоему, я должен поступить с белогвардейской контрой?

Под правым глазом у Бусяцкого расплылся синяк и совсем закрыл глаз, но второй, зрячий глаз, сверкал ненавистью.

— Никто не верит, что у тебя настоящие мандаты, — хрипло выговорил он. И добавил громче. — А ты, Чудинов, говори, да не заговаривайся! Тебя весь Урал знает — да! А ты сам не знаешь, кто твой Яковлев.… Никакой он не Яковлев. Мячин он! Это он почтовый поезд ограбил и золотишко захапал! А теперь говорит, что большевиком стал? С Лениным водку пьет! Мандаты ему Ленин подписывает! А у меня совсем другие сведения, и дал мне и товарищу Заславскому эти сведения сам товарищ Филипп Голощёкин, главвоенком!.. — он плюнул на пол кровавым сгустком.

— Сам-то ты водку пил сегодня? — с неожиданным сочувствием поинтересовался комиссар.

— Ты мне наливал, что ли? — отрезал Бусяцкий. — А один стакан не считается…

Яковлев согласился.

— Да, для крепкого мужика с чистой совестью не считается. Он всегда голову на плечах держит. Может быть, и ты не потерял башку свою окончательно? А? Если не потерял и не пропил, тогда скажи мне внятно и честно — в чем моя измена? В чем измена моих боевых товарищей? Какую еще напраслину Голощёкин возводил? Говори смело, за правду я никогда не наказываю.

Бусяцкий прислонился спиной к стене, вытянул ноги, убрал со лба мокрые волосы. Кожа на лбу у него была рассечена, кровь из раны стекала ему на подбитый глаз.

— Скажу, — мрачно произнес он. — Твоя измена в том, что Николашку хочешь выкрасть и за границу в Германию свезти.

Яковлев достал трубку и медленно набивал ее кнастером. Прикурил, выпустил облако ароматного дыма и сказал:

— Дурья твоя башка, Бусяцкий! Ну, подумай, если ты еще способен думать, — как я могу отправить за границу хоть царя, хоть лакея через Москву? А за какую границу можно его отправить через Екатеринбург?

Бусяцкий молчал. Комиссар терпеливо ждал ответа.

— Ну! — подбодрил он. — Смелее!

Наконец Бусяцкий глубоко вздохнул.

— Дозволь сесть на лавку, — попросил он. — Тут сильно дует. А у меня на спине чирей вскочил… Ежели расстреливать меня будешь, тогда уважь — дозволь к стенке стать. Чтобы не как собаку — на полу…

— Садись, — разрешил Яковлев и сделал знак Гончарюку.

Матрос помог Бусяцкому подняться на ноги. Тот, сев на лавку, вытер ладонью лоб и размазал кровь еще больше. Оглядев всех, кто был в избе, Бусяцкий неторопливо проговорил:

— Ты должен понимать, Константин: Екатеринбург не проедешь.

Яковлев молча курил свою трубку. Потом подошел к печке и аккуратно выколотил в нее пепел. Поправил ремень и портупею. Вынул из кармана френча сложенный вчетверо лист и протянул Бусяцкому:

— Читай! Вслух!

Тот, шевеля губами, попытался прочесть.

— Лампу ему! — приказал комиссар. — Павел Митрофанович, посветите!

Матрос взял со стола керосиновую лампу-«молнию» и поднес к Бусяцкому.

Тот медленно прочел вслух:

«Настоящим все воинские части и соединения Красной Армии, а также Красной гвардии и рабоче-крестьянского ополчения обязаны по пути следования уполномоченного ВЦИК и СНК Яковлева В. В. при не-об-хо-ди-мости пере-под-чи-нять-ся указанному уполномоченному…», — он замолчал.

— Ты подписи, подписи читай! — приказал матрос Гончарюк.

— «Председатель исполкома Уралсовета Белобородов, члены исполкома Сафаров и… Голощёкин!» — с нескрываемым удивлением прочел Бусяцкий.

Яковлев отобрал у него документ.

— Это что, по-твоему? — спросил он.

Бусяцкий медленно покачал головой.

— Не знаю… — мрачно сказал он. — Непонятно…

— Разрешите, товарищ комиссар, — вмешался Чудинов. — Пора! Предлагаю: Бусяцкого, как изменника и врага советской власти, расстрелять немедленно, людей его разоружить и распустить!

Бусяцкого охватила мелкая дрожь. Он приподнялся со скамьи.

— Сидеть! — приказал матрос Гончарюк, пристукнув рукояткой маузера Бусяцкого по спине. Тот опустился на место.

— Одевайся! — велел Яковлев.

Тот медленно натянул на себя синие галифе и солдатскую гимнастерку.

— И сапоги тоже! — бросил Гончарюк. — И шинель возьми.

Бусяцкий перевел дух: раз приказывают взять шинель и обуться, то расстреливать сразу не будут: зачем же обувать приговорённого? Чтоб через минуту стаскивать с него сапоги? А сапоги у Бусяцкого замечательные — офицерские, юфтевые, с зеркальными голенищами и со шпорами, которые на каждом шагу позванивали, словно колокольчики.

— Что ты решил со мной? — спросил одетый Бусяцкий.

— С тобой — согласно революционному правосознанию и принципам советской власти, — ответил Яковлев. — Выходи!

Они вышли на крыльцо. Люди Бусяцкого сгрудились около костра, окруженные бойцами Яковлева, под дулами винтовок и прицелом пулемета. Некоторые подняли руки вверх, да так и держали. В окнах домов были темно, но все равно было видно, как местные, припав к маленьким окошкам, пытаются рассмотреть, что творится на улице.

— Товарищи! Кто хочет, может руки опустить. А кто не хочет — пусть держит… — усмехнувшись, предложил комиссар. — Вот что: здесь у нас обнаружилось некоторое недоразумение. И мы с вашим командиром его почти выяснили. А пока вам будет возвращено оружие.

Люди Бусяцкого растерянно переглядывались. Яковлевские бойцы были в еще большем недоумении. Никто не сдвинулся с места.

— Верните, — обратился Яковлев к своим. — Верните им винтовки.

Отряд Бусяцкого несмело стал разбирать оружие. Солдаты передергивали затворы, проверяя на месте ли патроны, и с удивлением обнаруживали, что на месте.

— Построиться! — скомандовал Чудинов.

Построились в две отдельных шеренги.

— Прошу все разъяснить вашим людям! — Яковлев жестом предложил Бусяцкому. — Нет, еще минуту подождите! Павел Митрофанович. Верни ему оружие.

Гончарюк недоуменно стоял, словно не верил своим ушам. Яковлев молча ждал. Матрос недовольно протянул Бусяцкому его наган. Тот взял свое оружие, посмотрел барабан: заряжен. Сунул наган за пояс. Помолчал. Откашлялся.

— Хлопцы, — хрипло сказал Бусяцкий. — Товарищи! — уже более уверенно. — Тут у нас произошла большая глупость. Она чуть не кончилась братоубийством. У товарища комиссара Яковлева, оказывается, есть приказ от самого председателя исполкома Уралсовета Белобородова. И его подписали также товарищи Сафаров и… — он набрал воздуху и зычно крикнул: — И приказ подписал собственноручно Голощёкин! Наш военный комиссар — нашего округа! Член партии социал-демократов, большевиков!

Шеренга всколыхнулась.

— Тихо! — крикнул Бусяцкий. — Слушай меня! По этому приказу, подписанному главными нашими начальниками, наш отряд и другие подобные боевые силы переходят под командование ему, товарищу комиссару ВЦИКа и Совнаркома Яковлеву Василию Васильевичу! Если он решит, что так надо… — добавил Бусяцкий.

В строю людей Бусяцкого послышался ропот.

— Так что получается? — выступил вперед молодой солдат. — Зачем же ты приказывал стрелять в московского комиссара? А тебе кто велел? Мы тебя предупреждали — разбойниками быть не желаем! И мы сейчас сами, без тебя переходим под начало товарища комиссара! Верно, робяты?

— Переходим!.. Приказывай, товарищ комиссар!.. а Бусяцкого — к стенке! Предатель!..

— Погодь-погодь! — закричал Бусяцкий. — Да слово закончить! Кто командовал мной, спрашиваешь? А я тебе отвечу, как на духу… Заславский командовал! А он знал, что у товарища Яковлева такой приказ и мандат от самого товарища Ленина! И от нашего земляка Якова… он вдруг остановился, замолчал. Потом хлопнул себя по лбу: — А чтоб его!.. Забыл фамилию… Ну, еврейчик такой маленький в кожане… Шибко грамотный, наверное, — пенсне таскает на носу.

— Яшка Свердлов, — подсказали из толпы.

— Да, вот он и есть! Так и от него тоже комиссар Яковлев послан уполномоченным по важному государственному интересу! А иуда Заславский обязан ответить за всё. Он лично давал мне команду расстреливать своих!..

— Нет! — зло выкрикнул кто-то из строя. — И ты тоже должен ответить! Ты же нас под братские пули уже совсем подвел! К стенке его, братва!

— К стенке! — заревела шеренга, защелкали затворы.

Комиссар Яковлев шагнул вперед, загораживая Бусяцкого.

— Товарищи! — поднял он руку. — Сначала послушайте, что я скажу. Я полностью верю вашему командиру: он тоже был обманут, как и вы. Но приказ начальника он обязан был выполнять, потому что дисциплина того требует!

— Зачем такая дисциплина, чтобы преступные приказы исполнять? — крикнул молоденький солдат. — А если бы ты, комиссар, не пришел к нам, побоялся?

Яковлев улыбнулся.

— Я побоялся?

— Ну, поостерегся… — поправился солдат. — Тогда что?

Комиссар сошел со ступенек к шеренге.

— Как вас зовут, товарищ красноармеец? — спросил Яковлев.

Тот оглянулся на своих и ответил нехотя:

— Ну, Семеном меня зовут. Семен Иванов. Фамилия наша Костоедов.

— Значит Костоедов Семен Иванович, — уточнил комиссар. — Ты — человек теперь свободный, гражданин свободной России, рабоче-крестьянской республики. И теперь, ты можешь себя называть по отчеству как свободный человек, а не как крепостной, батрак или слуга помещичий. Вот скажи мне, Семен Иванович, если ты такой умный, то почему сам не сказал товарищу Бусяцкому, что приказ его преступный?

То молчал и мелко хлопал глазами.

— Вот, — заметил комиссар. — Ты и подозревать не мог такого. Верно?

— Верно, — подтвердил солдат Костоедов.

— Вот и товарищ Бусяцкий не мог подозревать, — сказал Яковлев. — Понял?

— А что ты так его хвалишь? Выгораживаешь? А что как он знал?

— Я не хвалю Бусяцкого, — ответил комиссар. — И не выгораживаю. Я просто ему верю. С Заславским мы разберемся позже. А теперь слушай мою команду! Построиться всем в одну шеренгу!

Солдаты засуетились, и через несколько минут перед Яковлевым стояла ровная монолитная стена вооруженных людей — с просветленными, спокойными и даже радостными лицами.

— Немедленно отдыхать — всем! — властно прозвучал голос комиссара. — До рассвета. Командирам отделений выставить боевые охранения.

Кивком он подозвал к себе Бусяцкого и Гончарюка.

— Товарищ Бусяцкий! Временно — подчеркиваю! — временно вы переходите под непосредственное начало старшине Гончарюку. Такова тактическая необходимость. Почему так надо — объясню позже. Свободен!

Бусяцкий кивнул и двинулся к своим. Но едва он сделал шаг, комиссар остановил его.

— Степан Акинфыч! — с досадой сказал комиссар. — Извини — совсем забыл! Револьвер-то свой… отдай Павлу Митрофановичу. Зачем тебе лишний груз таскать. Опять-таки самому безопаснее.

Бусяцкий нахмурился. Нехотя вытащил наган из-за пояса и рукояткой вперед передал его Гончарюку.

— Все-таки не доверяешь? — буркнул.

— А ты как думаешь, друг мой? — прищурился комиссар. — Павел Митрофанович, Бусяцкого — в отдельную избу и под усиленную охрану.

— Дак ты… Да что же ты… — растерянно заговорил Бусяцкий. — Ты же обещал… Сказал, что доверяешь…

— Ты решил, что я настолько глупый? — удивился комиссар Яковлев. — Тебя полезнее всего вообще по другой бухгалтерской ведомости провести… Ну, ладно, походи пока, подыши. Там посмотрим, что с тобой делать — освободить или расстрелять за измену по закону военного времени. Не спускайте с него глаз, Павел Митрофанович!

— Слушаюсь, товарищ комиссар! — одобрительно гаркнул Гончарюк.

С рассветом вернулись к своему отряду. Зенцов и Гузаков уже собирались идти на поиски.

— Как багаж? — спросил Яковлев.

— Порядок! — ответил Зенцов. — Доктор вроде очухался. Ходит даже.

Комиссар при свете дня был зелено-бледен, он не спал вторые сутки, но приказал немедленно двигаться дальше. Сел в тарантас на свое место рядом Николаем.

— Прошу прощения, Николай Александрович, — сказал он.

— За что же? — удивился Николай.

— За столь долгое отсутствие. И без предупреждения.

— Василий Васильевич, голубчик! — воскликнул Николай. — Мы даже не заметили, что вас нет. Так спали крепко… А что-нибудь случилось? — обеспокоено спросил он.

— Нет, слава Богу, теперь уже все в порядке, — ответил Яковлев.– Понадобилась небольшая разведывательная операция. Сибирь, знаете ли, не Европа. Расстояния большие. Просторы огромные… Никогда не знаешь точно, кто может скрываться за ближайшим лесом и за дальней деревней…

— Скажите, пожалуйста, Василий Васильевич! — спросил Николай.– Я давно хочу вас спросить, но все момента удобного не было. Мне кажется, что ваше лицо мне знакомо. Я вас где-то определенно встречал раньше.

— Сомневаюсь. Хотя одно время мне, по заданию моей партии, пришлось послужить и Вашему величеству. Скажу откровенно, был момент в моей жизни, когда я думал открыто перейти на вашу сторону — в августе четырнадцатого, хотя сомнений было много и партия наша меня не одобрила бы. Наверное, тогда каждый русский человек думал только о том, чтобы сломать рога германцу. Но уже после уничтожения армии Самсонова, все сомнения ушли. Я окончательно убедился, что вы, Ваше величество, и ваши министры, и весь ваш привилегированный класс, к которому я тоже принадлежал, ведете мое Отечество к окончательной гибели.

Левое веко Николая задергалось, губы задрожали.

— Это… это… я благодарен вам за откровенность… — с усилием выговорил он. — Но поверьте, я никогда!.. Никогда!.. И ничего не ставил выше моей родной России. Конечно, вы мне не верите… В нынешнем моем положении, когда ваша партия захватила всю власть!..

Яковлев резко повернулся к Николаю.

— Мы ничего не захватывали, Ваше величество! — возразил он. — Власть валялась на улице. Мы просто нагнулись и подняли ее с панели, когда по ней вовсю топтались масоны, германская и английская разведки, агентура международного капитала! Кстати, имею дерзость вам напомнить: не большевики сбросили вас с престола, а буржуазия, ваша военная бюрократия и Госдума. Власть у вас отобрали именно ваши привилегированные сословия. Достаточно было Родзянке послать вам лживую телеграмму, что пора отрекаться от престола, как вы тут же отреклись, даже не проверив сообщение главного думца. Достаточно было вашему начальнику генерального штаба послать командующим фронтами телеграмму с намеками на необходимость смены верховной власти, как они тут же вам изменили и потребовали вашего отречения. И первым изменил ваш дядя Николай Николаевич! Второй ваш дядя Кирилл Владимирович привел под красным флагом морячков к государственной Думе и сдался ей. И вами же назначенный в председатели правительства князь Львов велел поднять над Зимним дворцом тоже не какой-нибудь, а красный флаг! Вы отдали власть сразу, безропотно, без борьбы! Отдали Россию на разграбление и развал.

Николай нервно потирал вспотевшие ладони, левый глаз у него совсем закрылся.

— Раз уж у нас такой откровенный разговор пошел, — проговорил он дрожащим голосом, — то, может быть, вы просветите меня и относительно другого обстоятельства? Очень интересного?

— С удовольствием. Если смогу, — ответил комиссар.

— Попытайтесь, пожалуйста, — и вкрадчиво, но с оттенком презрения, он спросил: — А сколько ваш Ленин взял у германского генерального штаба на подрывную изменническую работу против Отечества российского? За пораженческую политику? Как он там требовал: «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую!» Вот! И давно он у них работает шпионом? Смею надеяться — уж эти-то факты вы не станете отрицать?

Яковлев расхохотался.

— Не могу понять… — заметил Николай. — Чем я вас так рассмешил?

— Что же тут непонятного!.. — покачал головой комиссар Яковлев. — Мне стало немножко смешно оттого, что вы, оказывается, внимательно читаете кадетские газеты. И не только читаете, а еще и верите им.

— Вы хотите сказать, что Ульянов-Ленин денег не брал от немцев?

— Нет, не это я хочу сказать… Напрямую он ничего не брал. Там всем делом распоряжался этот еврей — Гельфанд, он же Парвус. Отъезд из Германии организовывали немецкие социал-демократы — их парламентская правящая партия… И через нее была оплачен выезд через Германию не только Ленина, но и еще трех десятков представителей далеко не пролетарских партий. Конечно, немцам было выгодно, чтобы главы революционных партий оказались в России. Но позвольте напомнить: Ленин приехал в апреле, а вы уже второй месяц находились под арестом! Ему уже никого с трона свергать было не надо. Нам, большевикам, не надо было работать на немцев, потому что все уже сделало сначала ваше, а потом Временное правительство. Оно сделало главный подарок немцам — уничтожило армию! Русскую армию. Вашу армию!.. Большевики пришли на готовое. Точнее скажу, на развалины.

Он достал свою трубку и стал медленно набивать ее.

— Кстати, Ваше величество, — сказал он, — осмелюсь напомнить вам еще один чрезвычайно важный исторический момент, сыгравший роковую роль во всех последующих событиях.

— Извольте. Прошу напомнить. Это интересный момент?

— Бесконечно интересный! — подтвердил комиссар. — Известно ли вам что-нибудь о циммервальдской конференции?

Николай помолчал. Потом пожал плечами.

— Да, — нехотя сказал он. — Что-то против меня там говорили… какую-то очередную клевету.

— Три года назад, в августе пятнадцатого в швейцарском городке Циммервальде прошла международная конференция, в которой приняли участие представители разных политических партий, в основном, социалисты Европы и Америки. От России приехали тридцать восемь делегатов. И эта международная, подчеркиваю — международная — конференция приняла общую резолюцию, в которой осуждалась война и ставилась общая для всех задача — развернуть во всех странах, в первую очередь, воюющих, борьбу за прекращение боевых действий и за всеобщий мир без аннексий и контрибуций. То есть, каждая партия взяла на себя обязательство сделать все для поражения собственных правительств. Тогда-то и Ленин предложил свой лозунг, о котором вы только что сказали. Но поддержан он не был. В то же самое время в Государственной Думе был создан Прогрессивный блок, куда вошли кадеты, октябристы, трудовики и прочая, и прочая. Даже какие-то националисты. И первейшая задача, которую блок для себя поставил — свержение царя ради войны до победного конца.

Тут Николай возмутился.

— Вы пытаетесь увести меня от темы, — упрекнул он комиссара. — В логике это называется, насколько я помню, подменой тезиса. Давайте лучше не о лозунгах, не о словах, а о делах. Украйну, Белороссию, Польшу, Лифляндию, Курляндию немцам кто отдал, господин комиссар? Тоже Керенский? Или я?

— Сначала это сделали вы, когда начали войну, не имея боеприпасов! — с неожиданной жесткостью отрезал бывший террорист Мячин. — Потом ваши генералы, когда предали своего верховного главнокомандующего! Потом буржуазное правительство, которое решило продолжать войну «до победного конца», не имея армии!

— Вот здесь вы совершенно не правы! — возразил Николай. — У нас, у Российской империи, к началу семнадцатого появлялись все шансы разгромить врага. Победа была так близко! Но — революция… Прервала естественный ход событий,

— Я бы здесь уточнил: февральская революция… — произнес комиссар. — Однако мне не совсем понятно, на что можно было рассчитывать в начале семнадцатого? Какое же могучее средство могло принести победу?

— В феврале семнадцатого должна была начаться дополнительная мобилизация. Уже в марте наша армия насчитывала бы шесть миллионов человек. Против такой силы никакой «Тройственный союз» о не смог бы устоять.

— Наконец-то! — сказал Яковлев. — Я, Николай Александрович, все ждал, скажете вы об этих шести миллионах или нет. Сказали. И после того, в чем вы сейчас сделали признание, вы заявляете, что переворот осуществили евреи и большевики на немецкие деньги? Явное противоречие.

— В чем же? — удивился Николай. — Признаться, не нахожу противоречий.

— Неужели генштаб не просчитал, что такое для России эти шесть миллионов человек? И не просто человек, а молодых здоровых мужиков.

— Как вам сказать…

— Попроще, если можно, и поточнее, — попросил Яковлев, — Скажите, например, что задумана была широкая, абсолютная или, как говорят немцы, тотальная мобилизация. В результате вы оставляли Россию без хлебопашцев вообще! И вы их призывали на фронт в самое ответственное время года — перед пахотой и севом. Следовательно, уже к октябрю-ноябрю семнадцатого в России разразился бы невиданный голод.