18+
Наследники Византии

Бесплатный фрагмент - Наследники Византии

Книга первая

Объем: 278 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Глава 0 Для настырных

Кто любит эти жуткие начала, первые главы, где нудно описывается русская история?

Люди знающие, что случилось на Руси с 1480 по 1505 годы, могут эту коротенькую главку и пропустить. Но если Вы человек настырный, и не собираетесь по ходу действия заглядывать в учебник, то вот Вам подсказка:

— На Московском престоле ДЕРЖАВНЫЙ — так на Руси с почтением и страхом величают Великого князя, царя, Иоанна Третьего.

— ИВАН МОЛОДОЙ — сын Державного от первого брака. Наследник престола. Ивана Молодого уважают и любят на Руси. Он помощник отцу в делах государственных и военных. Умер в 1490 году.

— ЕЛЕНА ВОЛОШАНКА — жена Ивана Молодого. Дочь Молдавского (Волошского) господаря Стефана

— ДМИТРИЙ ВНУК — сын Ивана Молодого и Елены Волошанки

— СОФИЯ ПАЛЕОЛОГ — вторая жена Державного. Племянница последнего Византийского императора. София родила Державному сыновей: Василия — Гавриила, Юрия, Дмитрия, Семена, Андрея. Дочерей — Елену, Анну, Феодосию, Евдокию.

— ВАСИЛИЙ — ГАВРИИЛ — старший сын Державного и Софии Палеолог, будущий царь Василий Третий.

— Великим княжеством Рязанским совместно с мужем правит АННА ВАСИЛЬЕВНА — любимая сестра Державного. Москва, в эти годы присоединившая Новгород, Ростов, Вятку, Ярославль, Тверь, желала бы, конечно, «объединить» к себе и Рязань, но рязанские бояре всеми силами противятся московскому ярму.

— ИВАН РЯЗАНСКИЙ — старший сын Анны Васильевны, Великий князь Рязанский. Его собственная жена так говорила о муже: «Ни выпрячи — впрячи, ни в ухабе сберечи, ни от солнышка затулья, ни от дождя епанча». Основными делами его маленького правления стали ссоры с родным братом.

— ФЕОДОР ТРЕТНОЙ — второй сын Анны Васильевны, удельный князь Старорязанский. Враждуя со старшим братом, уходит под руку Москвы, к дяде Иоанну Державному.

— ИОСИФ ВОЛОЦКИЙ — игумен Успенского монастыря. Один из мыслителей, положивших начало идее преемственности наследия Византии. Борец с ересью жидовствующих, поддержавший Василия — Гавриила, потомка византийских императоров.

— ИВАН ЮРЬЕВИЧ ПАТРИКЕЕВ — князь, наместник московский, первый боярин Державного. Глава партии Дмитрия Внука. Заклятый враг Софии Палеолог и Василия — Гавриила.

— ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ ЩЕНЯ — ПАТРИКЕЕВ — князь, непобедимый воевода. Его военным талантом Державный получил Вятскую землю, Вязьму, Дорогобуж, Мценск. В борьбе между Василием — Гавриилом и Дмитрием Внуком Щеня поддерживал Дмитрия Внука.

— НИКОЛАЙ БУЛЕВ — врач, астролог.

Это исторические лица, совершенно не главные в нашем романе, но определявшие в то время политическую судьбу страны.

1480 — 1505 годы — время невероятно громкое и «звучное» в мировой истории. Каждый слышал:

— 1480г. — «Стояние на Угре», конец монгольского ига

— 1480г. — Франция начинает «Прекрасное столетие» — мирное время, рост населения, торговли, расцвет свободных искусств

— 1481г. — Первое аутодафе в Испании

— 1485г. — В Англии завершилась война «Алой и Белой розы»

— 1487г. — Русскими взята Казань

— конец XV-первые 20 лет XVI — в Италии эпоха Высокого Возрождения.

1492г. — Колумб открывает Америку

1502г. — Дионисий создает фрески Ферапонтова монастыря

1505г. — Микеланджело завершает статую «Давида»

Концентрация силы и тщеславия, сравнимая разве что с нашим временем. Мир клокочет, похожий на рванувший вулкан. Эпоха Возрождения велит человеку: «Действуй!». Из Крыма на Русь ученые караимы доставляют рациональное материалистическое учение.

И оно уверенно приживается в мнящей себя новой Византией Москве. Москва одерживает победу за победой, захватывает целые княжества, берет на щит Казань, и велит Крымскому хану громить Киев. Как тут не согласиться с мудрецами Тавриды, что жизнь — это не покаяние и смирение… Жизнь — это делание денег! Жизнь — в победах! Жизнь в умении жить! Христианство должно умереть на Руси, так же, как оно исчезло в Европе.

Глава 1 Дарило умер?

«Дарило умер, остался один Купило» — ничего

не дается нам в этой жизни даром. Всего

нужно добиваться, всё зарабатывать,

покупать»

Толковый словарь русских пословиц и

поговорок

— Дарила помер… помер… умер! а осталася один Купила. Вам бы все русским даром… Дарилу всё хотите…

Семен Иванович не услышал, что ответил татарину ратник, только нахмурил стремительно разлетающиеся темные брови, и крепкой рукой натянув поводья, пустил скакуна рысью, промчав мимо конных рядов воев, что растянулись стальной вереницей по заснеженной переяславской дороге.

Был конец ноября 1480 года. Молодой боярин Семен Иванович Воронцов возвращался с войском в Переяславль Рязанский. Вел войско целое и невредимое, на сытых конях, в теплой сряде. Домой.

Татарин, касимовец, имел право кричать: «Вам бы русским все даром…». Битва на реке Угре была выиграна бескровно. Хан Ахмат, приведший несметную Орду, ушел в степь, бежал к своим разоренным становищам.

Об этом тоже позаботился коварный московский царь Иоанн, отправив загодя вниз по Волге верных ему касимовских татар, и те мечу, огню и воде предали опустевший Сарай, столицу ордынскую… Резали жёнок и стариков, детей бросали в Волгу, грабили всё, что могли увезти с собой. И эти самые татары, касимовцы, ехали сейчас на Рязань, довольные, за наградою.

На помощь Москве пришли тверские и белозерские войска, можайские и волоколамские, угличские и дмитровские. И сестра, Анна Рязанская, прислала Иоанну свою помощь.

Однако боярин Воронцов не радовался этой бескровной, небывалой победе. Он стоял под горнею высотою, провожая взглядом ратников, и все спорил, разговаривал с Богом, мучаясь спросить Его: «Дарило умер?».

Семен Иванович Воронцов излиха получил все Божьи дары. Он был молод, здоров, богат, и в чести у князя своего… Всё ему было дано даром. Но вот пришло горе, и он молился Богу. А Бог его не слышит. И растет первенец, болезненный и слабый, и родила жена после того еще одного сына — и он умер. И схоронили другого, не прожившего и двух дней. И, уезжая на рать, и оставляя жену вновь в тягости, он заковал своё сердце в харалуги, решив, что всё так и должно быть. И невозможно уже просить у Бога земного счастья. Дарило умер.

* * *

Утро, оно всегда новое, всегда юное, сколько бы не отмирало дряхлых вечеров, сколько бы не уползало, скукожившись, прежних дней. После княжеского пира Семен Иванович отпустил всю дружину, и совсем не по чину вернулся домой один. Ступил на родное подворье, где в утреннем сумраке утонули палаты в три верха с переливчатыми окнами, с точеными вереями двухвсходного крыльца. Спряталась в глубине двора церковь, а за нею сад и молодечная, да конюшни, да службы и мастерские… Все крепко и нерушимо как от дедов — прадедов ведется.

Он шел через набитый богатствами дом, где не было счастья.

Воронцовы, московский боярский род, одна из ветвей Вельяминовых, во времена московского князя Ивана Красного (14 век) попали в опалу и уехали на Рязань. Потом, когда все утряслось, вернулись в Москву, а прадед Семена Ивановича остался служить рязанскому князю, за что получил первое место в рязанской Думе, большие вотчины и земли.

Воронцовы принесли и сохранили на огрубевшей Рязанской земле, вечно живущей в сражении, гибели и подъеме (не до философских премудростей тут!), тонкий дух устремления к горнему познанию. Весь их род славился книжностью и высоким вежеством, а молодой Семен Иванович был образцом боярской чести. Оставшись после гибели отца и братьев наследником больших богатств и высокого положения при рязанском князе, Семен Иванович попусту не возвеличился, не пустил собину на пиры и охоты. Он прилежно «строил свою душу», как говорили на благочестивом языке того времени: покровительствовал монастырям, творил милостыню, помогал вдовам и сиротам. Не допускал притеснения смердов, следил за сбором даней, не ленился объезжать вотчины, и держал в строгости тиунов и дьяков. Зачем?

Зачем все это, если у тебя нет сына?

Дворский Илларион заскочил, кланяясь с излишним усердием (проспал приезд господина!), поспехом говоря и о Рождественских кормах, и о домашних нуждах, и о…

— Отрок… На Архистратига Михаила…

То, что из дома не прислали вестей о рождении сына, уверило боярина в его ожиданиях — младенец не жилец.

— Окрестили сразу, — говорил Илларион, — отца Алексия восприемником… как ты и велел, господине…

Боярин кивнул, больше не желая думать о ребенке, как бы сразу отстраняя его от себя. Но надо было идти… ради жены.

Семен Иванович тяжело поднялся, опираясь о край стола. Рука его скользнула и задела раскрытый трактат Мефодия Патарского об окончании семи тысячи лет, и о грядущем Страшном Суде. Это предсказание он читал, отправляясь на битву с ханом Ахматом. Дарило умер, остался один Купило.

Но у Бога нельзя купить сына…

Женская половина дохнула на боярина арабским ладаном и запахом медовой клюквы. Было тихо. Горело несколько свечей, отепляя нежным светом пузатые бока поливной посуды, грани кувшинов и узорочье сканых серебряных ларцов. Семен Иванович прошел горницу жены быстрым шагом, задел растянутое на пялах вышивание, оглянулся, ища глазами Анну или няньку, и неожиданно увидел младенца, что лежал голышом прямо поперек широкой лавки.

Боярин еще раз оглянулся. Никого не было. А увесистый малыш, нахально развалившись, развернув дюжие ляжки, весело что-то урчал. Семен Иванович обвык, что Федя, и те двое были всегда спелёнаты, как маленькие личинки: безгласные, безжизненные. Он и голоса их не знал. И теперь с удивлением слушал агуканье малыша, что, слюнявясь пихал в ротик толстую ручку в перевязочках. Дородство так и чувствовались в согнутых расщепереных ножках, в мягком животике с пупком — пимпочкой. Глаза младеня зрели на него, голубовато — серые, и ладонь молодого отца сама потянулась к теплой разрумянившейся щечке. Сын вдруг ухватил отца за палец — это было так неожиданно. Семен Иванович осторожно поднял малыша на руки… И всё долившее боярина, в туне разъедавшее сомнениями, отступило… Как запах ладана проникает в легкие, заполняя и заполняя грудь, так в его сердце святые слова обрывками, кусочками, вытесняя собою отчаянье, полились оживляющим потоком: «Благословит тебя Господь с Сиона…», «жена твоя, как плодовитая лоза в доме твоем…», «сыновья твои, как масличные ветви вокруг трапезы твоей», «так благословится человек, боящийся Господа!».

Глава 2 Дитятко, что тесто, как замесил, так и выросло

«Кто жалеет розги своей, тот ненавидит

сына…»

Притчи 13,25

Господь, хитрец зело великий, уменьем Своим мир сотворил… расписал леса таусинным проблеском, палевое солнце над дорогой поставил. И даже бросил эту васильковую плешь в ржаное поле, чтобы глаз не мог оторваться, так и тянулся любоваться ласковой синевой. Из Старой Рязани в Переяславль дорога не дальняя, и Семен Иванович всё подгонял коня. Поспешали за ним и кмети, дружно, плечом к плечу, следуя за своим господином. Гордились им. Молод боярин, а в великой чести у князя, знатен и богат. Семен Иванович не скуп, хлеба и соли молодцам его не боронено; и сын у него растет — значит, за днешним будет день грядущий, и их сыновья тоже будут в сытости служить сильному господину.

«Окая-а-анный и убогий челове-е-че,

Век твой ко-о-нчается, и конец приближается,

А Суд Страшный готовится….»

Этот хриплый возглас вместе с встречным ветром хлестнул в лицо, и боярин на полном скаку еле успел сильной рукой сдержать коня, и — Слава Господу! — не зашиб нищеброда.

«Горе тебе, горе душа убогая,

Солнце твое на заходе, а день при вече-е-ре.

И… секира при ко-о-рени…»

Маленький оборванец отшатнулся, но продолжал тянуть писклявым голосочком в нестройном хоре мужиков и баб, таких же оборванных, с серыми исхудалыми лицами. Было их человек семь, покаянников, какие ныне толпами бродили по Рязанским дорогам; бросивших свой дом, землю, шатающихся от деревни к деревне, от города к городу.

Боярская рука потянулась к трехжильному арапнику, висящему на поясе. И разжалась тяжелая длань. Не поймут. Дружинники супясь, отводя глаза, объезжали убогую ватагу, тех, кто перед скорым Концом Света по слову Христа бросили всё и пошли за Ним…

«Душе, душе, почто тлющими печешься?»


* * *

Боярин Семен Иванович торопился домой, ожидая сегодня желанного гостя. Дружинники еще спешивались во дворе, конюхи неторопливо вываживали разгоряченных скакунов, с поварни долетал легкий запах окуневой ухи… а молодой боярин уже взбегал на крыльцо, давая отрывистые и резкие наказы дворскому, слушая и спрашивая одновременно:

— Пошли встречь отцу Алексию двух холопов… Сын где?

По привычке, Семен Иванович спрашивал только о Мише, позабыв о своем болезненном первенце. Дворский всполошено взмахнул руками, ибо не знал что отвечать. Уже битый час няньки искали проказливого боярченка и в саду, и в доме, и не могли найти. Спрятался где-то неслух, шелапут окаянный. Нет никакого сладу с младшим барчуком!

— Приведи сына.

От скорого боярского гнева дворского спасла грамотка из Москвы, которую Семен Иванович принялся читать, мановением руки отпустив холопа.

Четыре года прошло после Великого стояния на Угре. Коварством Державного хан Ахмат той же зимы был зарезан в степи, Орда распалась. Её остатки Иоанн добивал руками ногаев и крымцев.

И развеличалась Москва! Без всякого зазору московские лизоблюды стали именовать Иоанна царем, вещали о Третьем Риме и Новой Византии. А нам куда?! Рязани, Твери, Пскову… В ваш византийский мешок? В холопы к Державному?

Рязанские князья по лествичному праву стояли выше князей московских! Ибо происходили от старшего сына Ярослава Мудрого Святослава, а московские князья — от младшего — Всеволода. Рязань на своем пути многих бед исполненном выстояла, не сломалась! И сейчас не упадет.

С Москвой тягаться силы нужны, и ум большой… Ничего. Великая княгиня рязанская Анна — родная сестра Державного. Сейчас она вящая защита мужу и сыновьям своим. А там дай Бог многих лет жизни князю нашему — переборем Москву.

Еще додумывая свои мысли о будущих московских нестроениях, о вражде сына Державного с мачехой Софией Палеолог, Семен Иванович спускался в гридню, откуда слышал приветливый голос жены и мягкое «Мир дому сему» отца Алексия.

Это инок Алексий вымолил у Бога жизнь его сыну. Семен Иванович свято верил в это. Второй сын боярина Воронцова рос крепышом. Ни во что ему ни мороз, ни жара — озорник, драчун, неслух. Мамки не поспевали за Мишенькой. Что ни день — то проказа: весь в синяках и царапинах. Поглядывая на подрастающего крестника, инок Алексий улыбался:

— Это не Федя. Чадо непокорное.

Мише шел четвертый год.

— Да, не Федя, — соглашалась Анна Микулишна, глядя из окна, как под визг мамок и сенных девок Мишутка лез прямо в пасть цепному кобелю.

Ради летнего зноя все окна в гриднице были распахнуты. Медовый жаркий дух, склоняя день к паобедью, тек в окно, дробился на разноцветных слюдяных ставенках.

— Михаил! — прикрикнула из окна боярыня, и, оборотившись к иноку, сказала уже иным голосом, — и ссадины, и удары ему как с гуся вода. Феденька кровь как только увидит — его из себя воротит, а этот живчик вчера всю щеку расцарапал и не пикнул даже. Все твоими молитвами, отче!

Уважая дорогого гостя, на стол подавали только постное: лососину с чесноком, капусту с сельдью, пироги в ореховом масле, стерлядь на пару. Старая нянька Ершиха, ходившая когда-то за самим Семеном Ивановичем, и поэтому по старости и по близости к хозяевам пользовавшаяся всеобщим уважением в доме, поставила перед иноком рыбный каравай, и сказала совсем некстати:

— А коли баярыня Явлампия са дачуркой к нам жаловали, этат ахальник, прости Госпади, дочурку ихнюю за нос укусил.

— Надо брать его уже в свои руки, — Семен Иванович искоса поглядел в окно.

Няньки, поймав, наконец, барчука, охорашивали его, отряхивали, чтобы вести в хоромы поклониться крестному.

— Разнуздался он совсем. Миша!

Боярин, забыв о том, что у него гость, выскочил из-за стола, и опрометью бросился во двор.

— Ой, Богородице! — взглянув в окно, закричала и Анна Микулишна, — Миша, деточка!

А «деточка» уже успел вывернуться из рук нянек, добраться до собаки, и отстегнуть ошейник. Почуявши нежданную волю, псина взвилась на дыбы, и бросилась с лаем и дикой яростью в толпу дворовых женок. Миша, вцепившись в собачью шерсть, волокся за псом по земле. Девки кинулись в рассыпную, а зазевавшуюся няньку Анисью пес успел ухватить за голень и грыз её, упавшую, орущую. Тут и выбежал боярин Семен из дома, оторвал сына от собаки, и, передав его подоспевшим дворовым, кинулся спасать несчастную няньку.

* * *

Семен Иванович сидел под иконами у стола, облокотившись о подушки. Ныла рука, прокушенная собакой, на душе было скверно, и чтобы умягчить сердце, боярин читал из «Измаграда», а именно «Слово о притче к родителям».

— Накажите измлада дети своя, глаголет Божия премудрость: «Любящий сына своего, жезла на него не пощади: наказуй его в юности, да на старость твою покоит тя. Аще ли измлада не накажещи, то, ожесточав, не повинится тебе».

Отец Алексий недавно ушел. Он ласково, заботливо наставлял крестника, говорил ему о всевидящем Боге. И вот Мишенька, утихомиренный, сидит сейчас на теплом ковре, играет деревянными лошадками, птичками, зверушками, с братцем Федей.

Вечерело. Солнце вразвалочку уходило за небозем, не торопясь забирало последние лучи. Анна Микулишна вышивала тут же в гриднице вместе с сенными девушками. Было тихо.

— Но вы, братие и сестры, наказуйте дети своя измлада, да закон Божий и страх Божий вкоренятся в них. Аще ли не послушает тебя твое дитя, то не щади его — ран шесть или двенадцать сыну или дщери. Аще ли сделает зло — пятьдесят ран плетью.

Семен Иванович читал медленно, продумывая каждое слово. Это была мудрость от отцов — дедов. Так воспитывали его, так воспитает он своих детей, так они воспитают своих. Детей обычно начинали сечь по субботам с трех лет. Феденьку Семен Иванович «наказывал» шестью ударами розги.

«Пятьдесят ударов для такого младеня, конечно много, — думал Семен Иванович, — ему-то еще и пяти лет нет… однако „вин“ уде накопилось бесчисленно». Боярин поднял взгляд от книги, посмотрел на ковер, на лошадок и птичек, на Федю… Миши не было.

— А где Михаил?!

Боярыня встрепенулась, сенные девки, побросав рукоделие, побежали искать барчука… И почти сразу же из соседнего столового покоя послышался грохот и звон.

Оказалось, что Мишуля исхитрился залезть на самую верхнюю полку поставца с поливной ордынской посудой, не удержался там, и грохнул на пол, разбив добрую сотню дорогущих тарелей и пиал.

Анна Микулишна, как птаха, взмахивая широкими рукавами, оглядывала дитятю и сзади и спереди.

— Головка не болит? Не порезался где? Не кружится головка?

Миша был цел. Будто ангелы укрыли его со всех сторон, когда валился поставец, и сыпалась, билась посуда. Семен Иванович вошел в столовую горницу, остановился на пороге, и смотрел на кудахчущую жену, на толстого младеня, что уже выкручивался из рук Анны, норовя сбежать от родительницы.

— Михаил! — грозный голос отца заставил мальчика притихнуть, — только ведь что крестный вразумлял тебя греховностью непослушания.

Мишутка глядел на отца своими серыми упрямыми глазищами, и в них не было ни раскаянья, ни страха.

— Илларион! Неси розги…

Не смея открыто перечить мужу, несчастная Анна Микулишна закрыла собою младенца.

— Анна, выйди.

В горнице посерело. Солнце ли своротило с красных окон, или это сердце отцовское омрачилось. Не мог он на него гневать… Семен Иванович подхватил на руки сына, прижал его, жизнь свою, кровиночку свою, счастье свое…

* * *

А в начале зимы, умер Великий Рязанский князь, и осиротил рязанскую землю, и жену свою, и двух сыновей.

Рязань заметали снега. В каменном холодном дворце собрались вборзе мужи рати и совета — словутные воины, могучие воеводы, для которых вся жизнь в обороне родимой земли, в вечной борьбе с неспокойной Степью.

На возвышении, на резном позлащенном креслице, рухнувши на подлокотники, сидела Великая княгиня Анна Васильевна — вдова. Она будто и не видела, и не слышала ничего, вовсе не понимала, зачем привели её сюда, оторвали от дорогого гроба.

Гул похоронного звона проникал в палаты через цветные слюдяные окошки, и шубы боярские еще пахли церковным ладаном — воеводы сидели смурые, изредка из под насупленных бровей взглядывая на двух княжичей — шестнадцатилетнего Ивана и тринадцатилетнего Феодора Третного, притулившихся у кресла матери. У них, у бояр рязанских, был только этот день, да еще, может, один… Гонец, посланный в Москву сразу после смерти князя, уже, верно, достиг Кремля. Державный мешкать не станет! Пошлет к сестре лучших своих советников, людей близких, доверенных. Пошлет с утешениями, с советами. И княгиню Анну понять можно. Горе у несчастной женки! Вон, как смерть мужа её подкосила — сидит, будто в истоме. Так не проще ли ей свалить всё на плечи московских наместников, может и в Москву уехать, где любимый брат и утешит, и обласкает, и племянников примет, как родных сыновей.

Но Анна Васильевна не только женка горемычная. Она Великая княгиня! Должна же она уразуметь даже в своем безысходном горе, что дозволить царю Иоанну вмешаться в рязанские дела — значит лишить своих детей Великого Рязанского княжения! Памятью покойного мужа должна уразуметь!

И вот среди общего смятения поднялся боярин Семен Иванович Вельяминов — Воронцов — осанистый, рослый. Хоть был он еще молод, но покойный Великий князь всегда отличал его за ратную доблесть, за мудрые советы.

— Великий князь! — обратился Воронцов к юному Ивану Васильевичу.

Княжич вздрогнул. Темный, невысокого роста, с мелкими чертами лица, Иван никогда, ни в младых летах, ни пришедши в возраст, не отличался решительностью и собственной волей. Он и сейчас недоверчиво поглядел на Воронцова, словно не понимая к кому обратился боярин. Такое поименование заставило и княгиню Анну очнуться. Она обвела заплаканными глазами Думу, зябко передернула плечами, укуталась в соболиный ворс.

— Князь Великий! — еще раз твердо сказал Воронцов, — И ты, княгиня Великая Анна Васильевна! И вы, честные бояре! «От всякого труда есть прибыль, а от пустословия только ущерб» — так глаголет нам в Притчах мудрец. Оттого и я прошу вас: да помним, что в руках наших вся доба земли Рязанской. Господь да укрепит нас! И надлежит исполнить волю покойного князя, определить судьбу княжения. Ведомо вам, что опочившим князем было решено и утверждено вами, отдать города Старую Рязань, Перевитеск, Тулу в удел младшему княжичу Феодору Третному. Иван Васильевич получает главнейшие города: Переяславль, Ростиславль, Пронск. Князю удельному Феодору Третному служить брату своему старейшему честно, грозно, без обиды.

По Думной Палате прошла замять. Слишком уж по-писанному толковал Воронцов. Что за поспех? Может, и грамоты уже изготовлены без ведома Думы?

Но Семен Иванович не остановился на этом. Стал глаголать о составлении между двумя братьями-князьями договора, чтобы одному брату наследовать после другого, если не будет у них детей; и чтобы никаким образом не отдавать своего удела в иной род.

Тут и княгиня Анна, молодая вдова, красивая даже в скорбном своем убранстве, страдальчески изогнула брови, воскликнула:

— Какие дети?! Семен Иванович… Они и не женаты еще…

— И с женитьбой Великого князя нужно поспешить, — веско отвечал Воронцов.

Мешкотно доходили все эти хитросплетения до грубых ратных голов рязанских думцев. Мнили, пересуждали. Только Павел Андреич Коробьин сразу понял мысль Воронцова: решить все разом, спешно утвердить грамотами. Нельзя оставить Москве ни малейшей возможности засунуть свою ложку в Рязанскую кашу.

* * *

Быстро, как горящий уголек под снегом, тухнет зимний день. В белом небе плывут облака, несут ангелов ко Господу. Семен Иванович вышел встречать гостя на крыльцо, и был одет по-домашнему в легкую ферязь, перепоясанную кушаком, и татарские мягкие сапожки — ичиги. На плечи небрежно наброшена дорогая шуба. С заднего двора доносился звонкий Мишин голос и крики дворовых ребят: мальчишки бегали взапуски, метали снеговые комья.

— Зятек мой! — улыбнулся боярин Коробьин.

Он обнял хозяина, облобызался с ним троекратно. Рыхлый, пентюховатый, на вид как жидкое тесто. Борода у Павла Андреича почти не росла, глаза маслены, в словах обкатен. Но не глуп был боярин Коробьин. Ум имел острый, хитрый. За давешнюю мысль Воронцова Павел Андреич ухватился цепко, когтями, выпущенными из мягких лапок. Поэтому и приехал на ночь глядя, но разговора все не начинал. Спросил о Федюшином здоровье, посетовал на свою «коровищу», что не может дочку ему родить. У Павла Андреича был единственный сын Семен — Ждан, Мишиных годов. А хотелось бы еще дочку: «Воронцовым невестку» — шутил Коробьин.

— Поддержи меня, Павел Андреич, — напрямик вдруг сказал Воронцов.

Коробьин не спеша вошел в дом, молвил:

— То, что бояре наши, — улыбка кошачья, — на все согласят… об этом даже не думай! Не дурни ж они совсем: из самовластных бояр в московские холопы идти. Сейчас мы с тобою и всё напишем, и грамоты изготовим…

Семен Иванович кивнул. Великокняжеский дьяк уже дожидался в отдельном покое, созванный Воронцовым заранее.

— Тут бы вот что, — Коробьин опять улыбнулся не то лукаво, не то зло, — за князюшкой нашим как бы заминки не стало.

Опочивший сегодня Великий князь Василий Федорович был очень добрым человеком. Бояре рязанские никогда не знали его грозы, и отцом Великий князь был мягким, потачливым. Он так баловал своих детей, будто никогда не чел слов Писания: «Нагибай выю ребенка в юности, и сокрушай ребра его, доколе он молод, дабы, сделавшись упорным, не вышел из повиновения тебе». Так и сталось. Бояре Воронцов и Коробьин знали, что еще пару лет назад, когда Великий князь стал приискивать жену своему наследнику (14 — 15 лет — самый возраст), то княжич Иван изошелся криками, требуя от отца даже не заговаривать с ним «об этих колодках несносных, цепях острожных». Великий князь не посмел перечить сыну!

А тут и Державный бесконечно слал из Москвы дорогие подарки «возлюбленным племянникам». Казалось, и месяц с неба достанет им, ежели рязанские племянники того пожелают. Эти подарки вызывали постоянные ссоры между братьями, словно московский дядюшка нарочно подгадывал: оделить одного — забыть другого, и наоборот.

Коробьин искоса поглядывал на праведного Семена Ивановича. Тот, честный до испода сердца своего, считал невместным осуждать великокняжескую семью. Но правда-то, вот она — туточки!

— Ладно! — Сказал вдруг быстро Коробьин, — напужаю князюшку нашего! Детки те, что отца своего николи не страшились, других боятся! Расскажу ему, пусть повспомнит, да призадумается, что в их роду с князьями, которые потеряли свои княжества, делали. Дед его одного племянника, другого угробил, а дядюшка сам — то Иоанн Державный зубы на родных братьев точит! Так что пусть не мыслит Иванушко наш, что в Москве его пироги медовые сожидают. Это только вначале пироги, а после — мешок каменный, отрава ли в курице, изгнание ли…

Ох, как не понравились Семену Ивановичу эти речи! Где тут любовь к ближнему, где почтение к князю своему?! Но Коробьин, не дав возразить Воронцову, быстро поднялся, перекрестился на образа, и сказал ни к тому, ни к сему уже на пороге:

— Последние времена. Скоро миру конец, Семен Иванович, али не знаешь?!

Глава 3 Чревоугодие

«…и питалися зелием зде растущим,

былием, иже от земли самовзросшимся,

с персию смесив, ядох»

из «Жития преподобного Александра

Свирского»

В 6993 году (1485 от Рождества Христова) Москва сожрала Тверь. Тверь, великую духом своим, святостью; Тверь богатую, торговую; Тверь, несколько столетий боровшуюся с Москвой за первенство на Руси.

Все последние годы Державный, змей подколодный, переманивал к себе тверских удельных князей и бояр. Ласкал перебежчиков, стараясь почестями прикрыть измену. В конце августа 6993 года царь Иоанн двинул к Твери бесчисленную рать — «… ибо утроба его как ненасытное жерло и жадность его не знает пределов» — записал рязанский летописец.

Все эти события живо отозвались в Рязанском княжестве — теперь Рязань оставалась последним самостоятельным государством из всех бывших княжеств Золотой Руси. Рязань уже не могла, как в былые века, спорить с всесильной соседкой, но могла сохранить свое Великое княжение, оставаясь независимым государством, хотя и под патронатом Москвы.

В конце — концов рязанский княжеский дом по лествичному праву стоял выше дома московского! А такие люди, как Семен Воронцов и Павел Коробьин хорошо понимали, чем для них лично закончится московское пленение. Из Великих бояр они сразу превратятся в прислужников московского царя, утратят всё: право распоряжаться своей землей, её доходами, утратят почет и даже боярство своё…

Двуличие стало основой рязанской политики. С одной стороны угождали, как могли Иоанну, с другой, пользуясь годами мирного времени, укрепляли Рязань, устраивали землю. В конце концов Державный не вечен…

* * *

Боярин Воронцов разрывался между делами княжескими и домашними. Анна Микулишна в августе опять разродилась мертвым младенцем, и всю осень пролежала слабая, больная. Подрастали сыновья. Феденька так и тянулся тонкой былиночкой — покорной, незаметной, а Мишка своим неуёмным нравом приводил в острах родителей. И как только у него живости хватало на всякое баловство! С детства полный, круглощекий, к пяти годам Мишутка превратился в сущего увальня. Ноги у него выровнялись, но немного косолапили, а ручки были до того полными, что мужик не мог обхватить их ладонью.

— Богатырь растет! — нахваливала женишка для своей дочки вдовая боярыня Евлампия Савишна.

После Рождества Анне Микулишне полегчало, и теперь она навещала рязанских боярынь.

Евлампия Савишна гостеприимно усадила Воронцову с сыном за стол, сама подкладывала Мишеньке лучшие куски. Катыш сидел между хозяйскими дочками, болтал косолапыми толстыми ногами. Справа от него насупилась длинношея Агафья, а слева сопела ушастая Машенька. Пока боярыни тешились пересудами о тверских и рязанских новостях, Мишутка успевал съесть не только то, что лежало в его тарели, но и запустить лапу к соседкам. Оторопевшие от такого нахальства отроковицы, выпучив глаза, смотрели на уминавшего их пироги с сёмгой постреленка. До поры до времени сестры молчали. Но когда подали румяный сладкий хворост в меду, и толстая рука Мишки потянула к себе всю мису с лакомством, Агашка и Машка не выдержали и заголосили во се горло. Ясное дело: «Дитя плачет, а у матери сердце болит».

— А у меня мяско забрал! — кричала старшая сестра.

— А у меня пирог! — вторила ей младшая.

— Ах ты, волчья утроба! — замахнулась на «женишка» Евлампия Савишна, — мало тебе! Куда только лезет…

Анна Микулишна не позволила ударить сына.

— Да что ж ты его раскормила как борова! У других отбирать…

И, разгорячив сердце, боярыня Евлампия попыталась дать подзатыльник Мишутке в другой раз.

— На своих погляди! Нарожала, ни кожи, ни рожи!

* * *

Дома Анна Микулишна во всем повинилась господину и мужу своему.

«О чрево безстудно и николи не насыщаемо… Тебе же повинуемся и, разжигаемые страстями, уподобляемся бессловесным скотам!» Семен Иванович глядел на добрую супругу свою и, сдерживая гнев, сказал все же раздраженно:

— Более я не позволю ему столько есть! Уж и вправду, до такого стыда… у людей… Стыд!

В глазах Анны Микулишны засеребрились слезы. Чувствуя остуду мужа и свою вину, она комкала в руках шелковый платочек, покусывала розовые губы:

— Но ведь он же дитя еще… Ведь растет…

— Анна! Это укор нам перед людьми и гнев от Господа! Отрочатин грех вменяется родителям… Великий грех чревоугодия…

Сказано — сделано. Как ни дивно, Мишутка принял свою половинную долю каши и снеток без сетований, и голодным — уж как Анна Микулишна о том скорбела! — ни казался. Не знала ведь боярыня, что и утром, и по — обеди, а вечером непременно, — Миша бегал на поварню, где теперь хозяйничала хромая девка Анисья.

Добросердечная вековуха, по вине того же барчука уже два года как кульгавившая на левую ногу, Анисья любила Мишеньку самозабвенно. Подержать его на коленках, поцеловать в мягонькие пухлые щечки, взять за розовую ручку в перевязочках — одно Господне утешение. Стоило только барчуку заглянуть в отверстые двери поварни, как Анисья постилала чистый убрусец на стол и прибаюкивая что-то вроде: «вырастешь бальшим, Михайла Семеныч, станешь баярином, и за столом княжеским вспамянешь маи пироги», потчевала барчука до отвала.

Анисья исправно кормила дитятко оттай от родителей, а боярин Семен Иванович все дивился — уж так мало Мише дают, так мало, а он хоть бы чуточку похудел. Колдовство!

Анна Микулишна тоже стала тревожиться. Как-то у вдовой Великой княгини Анны Васильевны собрались рязанские боярыни за шитьём, пристойным рукоделием. Жена молодого князя Измайлова, приятельница Воронцовой еще с девических лет, ненароком и сказала:

— То, что Миша твой здоровеньким растет — это на добро! Милосердием Царицы Небесной… Только полненький уж сильно, ох полненький…

И, забыв иглу с розовой жемчужиной в длинных изрончивых пальцах, ласково поглядела на подругу.

Сказать более, Измайловой было в сором, да Коробьиха, жена боярина Павла Андреича, стыдиться не стала:

— Мужской силы у него не будет, вот что! — толкнула ногой девку, собиравшую клочки ниток на полу и добавила громко и ясно, — Писюрка мала останется, вся сила в брюхо уйдет!

Боярыни прилепо потупились, кто, скрывая усмешку, кто засоромившись.

Анна Микулишна растеряно обвела взглядом светлицу, рука совершила крестное знамение:

— Бог с тобою… Кто это такое удумал…

В княжеской светлице, на киоте, стояло множество икон Богоматери, все в серебряной куте. На маленьком поставце курилась серебряная же ладаница с шаром и крестом наверху, испещренная затейливой насечкой.

— Да всем известно, — опять громко сказала Коробьиха.

— Правда, истинная правда, милостивица Анна Микулишна, — вступила в говор старая боярыня Кобякова, добрая жёнка, жалостливая, — ты вон… на Марфу Никифорову погляди — сколько лет с мужем живут, а деток-то нет. Так она девкою под венцом и живет. Он-то каков боров.

И еще порассказывали словоохотливые боярыни такого…

С омраченным сердцем возвращалась молодая боярыня домой. И посоветоваться ведь не с кем! Духовнику такое не скажешь, да и мужу — упаси Боже! От одной этой мысли краска залила лицо.

Дворский Илларион встречал сани госпожи. Дождался, пока выскочат на снежок две холопки, помогут выйти боярыне.

— Где Миша? — рассеяно спросила Анна Микулишна.

— Да где ж… на заднем дворе с дворчатами бегушком.

Боярыня, подхватив полы легкой шубы, пошла мимо крыльца и подклетей к церкви.

Уж скоро и Воскресение Христово! Снег и в уденье не замерзает, крошится, тает под сафьяновым сапожком. И воробьи — вертлявцы раскричались, расхрабрились на притине Божьего храма. Из поварни до Анны Микулишны донеслись громкие возгласы и прибаутки:

— Ества сладенька, да ложка маленька!

— Сейчас я тебе еще, милёнак, пиражков с гарошком дам. Али с маком?

— Давай, кумушка, щец, да и хлебец твой, — отзывался задорно Мишин голосок.

— Ну и Мишка, славнай парнишка, — балагурила Анисья, — кушай варено, слушай гаворено, я вот тебе сказочку расскажу. Был человек Яшка, на нем серая сермяжка…

— На затылке пряжка?

— Ах, ты мой голубь яснай…

— Анисья, дай я тебя поцелую, — Мишутка ухватил стряпуху за уши и расцеловал в обе щеки.

На пороге стояла мать.

— Анисья, — с ужасом проговорила Анна Микулишна, испуганно обводя взглядом заваленный яствами стол, — мы же с Семеном Ивановичем… А ты…

— Гаспажа — матушка, не пагуби! — стряпуха повалилась боярыне в ноги, — жалко ведь ребятеночка, голоден он!

— Миша, а ты как мог…

Вечер этот закончился благочестиво. Вся семья после вечерней молитвы собралась в гридне, и Федя читал поучения отцов церкви и «мыслителей любомудрых» о посте и воздержании:

— «Гераклит рече же: «небрещи отнюдь тело свое подобает. Питати же худейшими брашнами». И святой Иоанн Златоуст же: «Кто постится истинно и нелицемерно, тот подражает Христу, в юдоли сей грешной уподобляется ангелам».

Федя басил нараспев, как учили в школе. А Мишенька, для исправления нравов которого было предпринято это чтиво, уже кунял.

— «Аще во Святом Писании сказано: „Претерпевший же до конца спасется“ Аще кто объядохся или опихся…»

— Михаил! — Семен Иванович тронул за плечо засыпающего мальчика, — ты слышишь, что чтет брат?

Отрок встрепенулся и согласно кивнул отцу.

— То что? — повернулся боярин к старшему сыну.

— «Зло себе сотвориши…», — затянул опять Федор, — « муку вечную за то прияши…»

Миша закрыл глаза, что бы представить себе все муки ада, которые будут ему за обжорство, и они представились ему в виде пустых тарелей на длинном столе.

— «Аще постом себя изнурих, то жизнь вечную наследят в Царствии Небесном», — громко закончил Федор.

БРЫК! И Мишка, заснув, свалился на колени к матери.

— Он все понял! — вздохнул Семен Иванович.

Муки ада недаром снились ребенку в эту ночь. Утром, после общей молитвы, Мишенька тут же улизнул из дома — и прямиком на поварню. Вот она — вожделенная обитель. Среди закопченных котлов, жарко горящих печей, жбанов, кадей, коробов с мукою, кувшинов с маслом суетились холопки. И хотя шел Великий Пост, но и каши, упаренные в печи, и хлеба ржаные с изюмом, и пряные травники — всё дурманило вкусным запахом. Барчук по-хозяйски прошелся по поварне, осмотрел наготовленное, и сказал:

— Опята? — пухлая ручка подвинула поближе тарель с грибками, — и травник с опятами? Опритчились вы? Кто ж это есть станет — одно и то же на столе?

Девки признали свою оплошность:

— Господи! Как бы от гаспожи нам не перепала!

— Я вас не выдам, — заверил Мишутка.

— Лапушка ты наш, саколик, — щебетали стряпухи, — отведай, чего табе?

— Ну, пожалуй, — Миша со знанием дела стал разглядывать еству, — вот…

— Вы что это удумали?! — Анисья коршуном залетела на поварню, — не трож, бариченочек мой хорошенький, не надо!

Анисья перехватила руку мальчика, потянувшуюся к пирогу.

— Хромоножка! Уродина! — тут же заорал боярчонок, со злостью вырывая руку.

Анисья заплакала.

— Милёнак ты мой… Да разве же мне жалко… А наказание гаспадина?!

Страх перед боярином незримо повис на поварне, будто что-то ощутимое, живое, заставил быстрее двигаться холопок. Анисья все плакала.

* * *

Четыре дня претерпения Миша вынес как добродетельный постник и послушный сын, но на пятый…

По Переяславлю лился чудный Благовещенский перезвон. Звонили во всех церквах, даже у малой дворовой церквушки Воронцовых Архип Конище колотил в било.

Благовещенье. Была большая и торжественная служба в соборном храме. Потом, как и иные сановитые люди, боярин Воронцов с семейством раздавал милостыню. Миша вынимал из корзины, которую тащил позади него холоп, ломти хлеба, моченые яблоки, твердые постные пироги и совал в заскорузлые руки с желтыми грязными ногтями. Нищих на праздник в стольный город собралось видимо — невидимо. От этих людей шел тяжелый запах беды… голода…

* * *

Дома, после малого обеда, велено было идти почивать. Миша и лёг в постелю, закрыл глаза, дождался пока дядька Приселок уйдет, и тишком побежал на поварню. Так и есть. Здесь царила мертвая тишина. Сегодня к празднику отец сожидал в гости Великого князя Ивана с юной супругой. Еще до зари стряпухи пекли, варили, жарили, исхитряясь из великопостных яств устроить лобный обед. И вечером, и во всю ночь, будет у них работы невпроворот, от того Анна Микулишна позволила стряпухам отдохнуть в людской час — другой.

Все это Миша усек про себя, но… на дверь поварни повесили замок! Мальчик недоверчиво приподнял в мясистой ладошке старую дужку, подергал со всей мочи. И скобы, и замок держались крепко. Тогда Миша подкатил к волоковому окошечку пустую кадь, разодрал бычий пузырь, которым окно было затянуто. Он почти ничего не видел в полутьме, но чуял носом… Окошечко было такое маленькое! И так, и так крутился боярчонок… Неприступная крепость!

Немного поразмыслив, маленький стратилат побежал к избе, где жил отцов дьяк — Прохор Намин. Из всех дворовых мальчишек его сын Андрюша был самый узенький, худой. Андрюша и попался барчуку на дороге — тащил в избу ведро с водой. Бедному мальчонке даже в голову не пришло ослушаться господского сына. Андрюша без труда влез в окошечко и подал барчуку все, что тот велел.

— На, — Миша великодушно протянул Андрюше морковник из кучи пирогов и кусков жаренной рыбы, завернутых в убрусец и приятно тяжеливших руки.

— Нет…, — дьяченок отмахнул головой, — отец меня выпорет за воровство…

— Ну выпорет, так и что?! — Миша хмыкнул, поплотнее прижал к себе сверток.

Нужно было еще успеть съесть все это и лечь в постель, пока не вернулся Приселок.

* * *

Внизу гудит пир. Сыновья боярина Воронцова Федя и Миша давно отправлены в изложницу, давно прочитана вечерняя молитва, давно потушены все свечи. Барчуки лежат под теплыми собольими одеялами, оба глядят на образ тихой Богородицы, что держит в руках своего маленького — маленького сына Спасителя Иисуса Христа. Федя старается твердить про себя молитву, сбивается, не хочет слушать и все равно слушает рассказ Приселка.

Уже несколько лет сыновей боярина доглядает дядька Приселок. Он учит боярчат драться деревянными мечами, натягивать лук, пускать стрелы, ездить верхом. Приселок был ратником. Ходил и на татар, и на литовцев, на самой Угре стоял! В один из малых ордынских набегов, на границе потерял правую руку до локтя. Теперь обрубок руки болтался у Приселка в рукаве. Приселку едва ли было лет тридцать, но боярчатам он казался уже старым, потому что был хлопотлив и ворчлив как девка — перестарок, хмельного в рот не брал, семьи не имел, и вообще целыми днями неустанно нянчился с сыновьями боярина. С утра Приселок всегда отвозил Федора в школу на епископское подворье, а потом целый день тщился уследить за младшим проказливым барчуком.

Приселок всегда был занят каким-нибудь делом: что-то чинил, резал из дерева. Даже сейчас, укладывая боярчат спать и рассказывая им о тоненьких лямболях, Приселок строгал конька, почти на ощупь, при свете лампадки.

— Та…, — говорил он, — а с ними видаются клахтуны, ерестуны, та детки, кого прокляли отец с матерью.

Федя ужас как боится этих Приселковых рассказов. То начнет дядька про овинника сказывать, что мохнатой рукой возьмет и схватит ездока в конюшне за колено: и Федя долго потом боялся подходить к коню. То вот как теперь — так ясно и видится Феде лёгонькие, как былиночки, шатающиеся от домашних сквозняков детки — лямболи. За что прокляли их родители? За грех непослушания. Федя натягивает на лицо одеяло, глядит на Благую Заступницу. Иной раз отец так гневает, кричит. Ругает он всегда больше братца Мишу за его вечные бедокурства. А что, если как-то станет сечь Мишку розгами, а после и скажет: «Проклинаю тебя!». И истает толстый Мишка, на глазах истлеет. И будет после бродить по дому невидимый, пугать людей и пищать тоненьким голоском: «Ма-а-а-а-ма, ма-а-а-а-ма».

— Мама! — Федя и сам не понял, он ли это закричал от страха. Анна Микулишна и вправду вошла в изложницу со свечою в руках.

— Мама! — Миша вскочил с постели и с веселым воплем обхватил шею матери.

О разорении на поварне дворский Илларион узнал, когда уже на широкий боярский двор съезжались именитые гости. Не посмев досаждать господину, Илларион рассказал о случившемся боярыне. Все сердце сомлело у бедной матери. И еле дождавшись возможности отлучиться с пира, Анна Микулишна спешно поднялась в терем.

Из неприкрытой двери в отдалении слышались громкие голоса, пение гуслей. Миша тут же любопытно высунул голову из-за материнского плеча. Анна Микулишна усадила ребенка на ложе и с трепетом, присев подле, стремясь поймать взгляд сына, спросила:

— Миша, это ты содеял?

— Мама! Ты как имписа…

Боярыня в праздничной, расшитой серебром и лалами кике, от которой до самых плеч спускались аметистовые подвески, в золотном платье с жемчужным огорлием, походила на византийскую императрицу из книги Льва Диакона с картинками. Анна Микулишна взяла прохладными ладошками личико сына и обернула его к себе:

— Скажи мне, ты лазал на поварню? В окно?

Прошала и услышать боялась. Что же? Все благочестивые наставления, молитвы, отцова гроза, наконец? Неужто, все смог попрать, надругаться?!

— Я в окно не лазил, — сказал Мишуля, светлыми ясными глазами глядя на матушку.

— Господом нашим молю тебя, Мишенька, ты не лжешь ли мне?

— Я в окно на поварню не лазил.

— Та как бы он туда залез, — Приселок в это время собрал все стружки до единой около порога, где сидел, — гаспажа баярыня? Мне та Илларион та баял… как бы залез, говорю? Окно-то махонько.

Анна Микулишна растерянно и с надеждой взглянула на дядьку, потом на младшенького своего. Уже в дверях дожидалась её сенная девка — Семен Иванович искал жену. Боярыня лёгкой рукой наспех перекрестила сына. Ушла.

В тот же вечер пьяный дьяк Прохор Намин высек сына: вся ветхая рубашонка мальчика пропахла жаренной рыбой, дорогими мускатом и имбирем.

Глава 4 Конец Света

«… где убо суть времен обношение? Кто убо

вспомянул есть, когда явися Христос другий?»

Иоанн Златоуст

Надо сказать вам, читатели, что это время — последняя четверть ХV века — было временем особенным еще и потому, что по древним пророчествам к исходу седьмой тысячи лет от Сотворения Мира на землю должен был прийти Антихрист и воцариться! И тогда грядет Второе Пришествие Христа, Конец Света и Страшный Суд.

Седьмая тысяча лет неумолимо шла к исходу «… и зде страх, и зде беда великая и зде скорбь немалая» — писали в эти годы летописцы.

Семен Иванович Воронцов, как мог, оберегал свой дом от всеобщего отчаянья. И до семитысячного года можно внезапно заболеть, быть убитым на рати. Потому нужно жить так, чтобы в любое время достойно предстать пред Господом.

И все же трудно было не предаться всеобщей скорби. По Руси бродили паломников. Они шли от монастыря к монастырю, от города к городу, распевая покаянные стихиры:

Окаянный и убогий человече,

Век твой кончается и конец приближается,

А Суд Страшный готовится.

Горе тебе, убогая душа,

Солнце твое на заходе, а день при вечере,

И секира при корени.

Душе, душе, почто тлющими печешься?

Душе, встрепещи, как ти явитися Создателю твоему

И како ти питии смертную чашу,

И Како терпети вечные муки!

Два года сряду выпадал глубокий снег в мае. Всякий недород, засуху, истолковывали как знамение. Церкви по всяк день были набиты народом. Во многих волостях смерды, бросая землю, уходили в леса — «спасаться». В селах боярина Воронцова такого не было, ибо он строго следил за честностью своих тиунов, не допускал насильства и не изнурял «малых сих» жестокими поборами. Но часто, наблукавшиеся по лесам «спасатели души» с ребятишками, с бабами своими забредали в воронцовские владения. Таких следовало накормить, устроить где-то на время.

* * *

Привычно бежит дорога под гору, по бережку до стрелки, где бурливо сходятся две реки: Ока и малая Солотча. Обрывистые берега осенены лесами, и даль лазоревая тишеет в разливе… Пригожее место избрал князь Олег для монастыря, и ныне душа его радуется, взирая с высот горних на белокаменный Покровский собор, на разросшиеся кельи. С каждым годом все больше в Солотчинском монастыре пострижеников. Обитель богатеет вкладами и богатыми пожертвованиями. Но боярину Воронцову ведомо, что это не от доброй славы монастыря…

Солотчинский монастырь был обычной для того времени обителью, где не строго соблюдался устав, где богатые мнихи жили богато, а бедные — бедно. Игумен Макарий, тихий незлобивый старец, в ожидании Конца Света, попустил все дела на самотек, и сейчас, потчуя Великого боярина и его сыновей трапезой, все вздыхал, повторял без конца:

— Шесть — то годочков осталось, шесть — то годочков.

Впрочем, игумен недолго утруждал Воронцова беседой. Все в монастыре знали, что боярин Семен почитает обитель своими частыми приездами (и вкладами, и многою помощью) по близости душевной с крестным своего второго сына.

Боярин Воронцов и инок Алексий идут по дорожке к саду. В трехслойной одежде из шелков и парчи, наполненный заботами, боярин Семен ступает тяжело, скоса поглядывая на инока. У отца Алексия летящая походка. Простая ряса из тонкого сукна тоже летит вокруг его ног, и невольно думается, что мнихи призваны Господом заполнить места павших с небес ангелов. Алексий улыбается молодо, трет пальцами красные глаза; от него пахнет пергаментом и киноварью — запахом, ласкающим сердце любому книголюбу. Отец Алексий несет послушание переписчика книг.

Есть в этом мнихе то, что на церковном языке называется целоумием — ум, сосредоточенный только на Боге, отрешается от всех сует мира, не отягощается ими. Только ты и Бог. Остальное все суета сует и всяческая суета.

Семен Иванович невольно грустно улыбнулся. И в улыбке этой и горечь на себя… и великая любовь. Вот она — суета сует его… бежит впереди, пристукивая ногой о ногу. И молчаливый Феденька, и жена — красавица, опять носящая во чреве его дитя. Тоже суета — сует.

Лето вовсю гуляло в монастырском саду. Пчелы и монахи с усердием трудились на огуречных грядках, молодые послушники таскали воду, поскрипывая бадьями.

Как с той первой встречи, когда пришел боярин Воронцов в эту обитель молить Бога о первенце своем, так и ныне сердце Семена Иванович было отверсто для отца Алексия. Подобно чистой воде умывался он беседою с мнихом.

— Из Москвы гонец прибыл, — сказал Семен Иванович, — воевода Даниил Холмский взял на щит Казань.

Это была великая весть. Дело невиданное! Доселе русичи только оборонялись от ордынцев, а Державный в гордости своей послал воевод к самому ордынскому логову — и вот! Казань в руках Москвы!

Алексий на миг задумался над услышанным, и сказал светло:

— Это богоугодное дело!

— Богоугодное…

На Рязани не было принято поминать добром Иоанна Московского. Хоть и был Державный родным братом вдовой княгини Анны Васильевны, и приходился дядей князю рязанскому, и был покровителем и благодетелем, но ненасытное поглощение целых княжеств, беспрерывная докучливая опека Москвы, незримая угроза порабощения, нависшая над Рязанью, все это долило, вызывало глухую злобу. И никому иному не посмел бы сказать боярин Воронцов то, что сказал Алексию:

— Восхищаюсь мужеством Иоанна! Вот уж кто не ожидает Конца Света!


К 6664 году (1486 год от Рождества Христова) Иоанном Третьим к Москве был присоединен Верейский удел; князья Ярославские, слабые и бессильные, добровольно уступили Державному свои наследственные права; Ростовские князья продали половину княжества. А теперь Тверь… Московское Великое княжество становилось Русью, или даже Россией, по Византийскому образцу. А Рязань — это тоже часть земли Русской.


Боярин и инок сидели под тенью книжной мастерской, впереди простирался сад, а дальше огородик, где мелькали выцветшие серые рясы трудников. Феденька и Миша бегали меж дерев, играя в горелки. Пчела, покружив у бревенчатой стены, села на лавку.

— А Новгород?! Когда своя своих избиваша… за семь лет до Страшного Суда! А Тверь?! А изгнание князя Верейского? Восхищаюсь и дивлюсь!

Восклицая все это, Семен Иванович встал и под сапогом его хрустнула переломленная ветвь.

— Все, что созиждет царь московский согласуется с деяниями государственными. Но нужно ли это сейчас! Вот ты, отче, переписываешь книги… Для кого? Зачем? Кому нужна мудрость книжная, ежели всё! Конец всему! Не будет более жизни на земле — грешники сойдут в ад, а праведники…

Боярин не договорил, снова сел на скамью:

— Одно нам осталось… Молить Господа и каяться. Прилежно исполнять труд свой.

«Исполнять труд свой» означало и воспитание сыновей в Божьем страхе. А как предстанет он, раб Семен, перед Создателем своим, когда он даже не может обуздать греха малого отрочати?

— Ныне молились с Мишей…

Семен Иванович резко перешел от великого до малого, от дел княжеских до своих семейных забот. Но ум отца Алексия, не расточенный земными похотями, хорошо понимал мятущийся голос души боярина.

— Уже крепко знает наизусть и весь чин утренних молитв и вечерних, — говорил Воронцов, — после молитвы спрашиваю его: «Чего ты просил у Господа?». Отвечает: «Что бы всем было что вдосталь кушать!». Скажи мне, отче, неужто у него только и мысли, что… Твержу ему по всяк день, что ни хлебом единым…

Инок с улыбкой похлопал возмутившегося духом отца по руке:

— Господь великий лекарь, Семен Иванович!

Говорить более было некогда. У монаха весь день в строгом распределении молитвы и труда. От того Алексий скорым шагом ушел в свою келью и вернулся с несколькими списками, перевязанными веревочкой.

— Вот. Прочти. В Москве не верят в скорый Конец Света. В окружении государя Иоанна Васильевича уж точно. Там ожидают Господнего Благословения! Что по Провидению Божию Москва станет Третьим Римом!

Глава 5 Обыденье

«… И как было во дни Ноя, так будет и во

дни Сына Человеческого: ели, пили,

женились, выходили замуж до того дня,

как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп

и погубил всех»

Евангелие от Луки гл.17. 26,27

Нынешнее лето, вопреки всем знамениям, принесло богатый урожай. Семен Иванович, подсчитывая, сколько можно будет продать зерна, сколько оставить до весны, рядился о том с рязанским богатым гостем Данилою Босым, который вел широкую торговлю в Новгороде, и в Кафе, и в Литве. При царе Иоанне русская торговля год от года крепчала — отпали удельные пошлины, Новгород растерял свою всевластность, и строгие, одинаковые для всех, законы Державного делали своё дело. К тому же турки перекрыли всю восточную торговлю Венеции и Генуи, ослабел Ганзейский союз, и теперь через Русь шло много богатых восточных товаров.

Босой предложил боярину Воронцову еще несколько сделок, с простоватой лукавинкой пожаловался на скорый Конец Света. Ушел.

* * *

У самого боярского крыльца стайкой сбились четверо отроков. Они уже давно дожидались боярина, робко глядели на высокие, голову задерешь — шапка упадет, терема; на церковь во дворе; на длинные конюшни и сад, на строгого осанистого дворского. Так было принято в боярских семьях — из милосердия принимать в дом детей зависимых дворян или обедневшей родни. Кормить и одевать их, учить отроков грамоте, ратным наукам, а девочек рукоделию. После, девицы, наделенные приданным, выдавались замуж, а юноши обычно оставались при детях своего благодетеля в качестве подручников и исполнителей их воли.

На дворе плескались последние тёплые благодатные деньки. Всё это лето и осень Миша выезжал с Приселком за город — обучаться верховой езде. Шестилетний барчук уже хорошо держался в специально сделанном для него седле, чувствовал коня, но упрямство и своеволие и тут брали верх — Мишка норовил каждый раз пустить скакуна галопом, оставить дядьку позади. К обеду Михаил и Приселок вернулись домой.

— А вот ваш господин, — сказал четырем отрокам дворский, — его бойтесь, его слушайте.

Миша резво соскочил с коня, подошел к мальчикам, разглядывая их как каких-то зверей заморских. Илларион следил за тем, что бы ребятишки как можно ниже поклонились хозяйскому сыну, а сам почтительно сказал:

— Это отроки, хоть и бедные, Михаил Семенович, но крови господской. Будут тебе служить.

— А играть с ними можно? — вопросил Миша, опять как-то скоса поглядев на мальчиков.

Дворский, скрывая улыбку, серьёзно объяснил:

— И играть можно. А то зазорно тебе, сыну боярина, с дворовыми бегать.

— Ну, пошли!

Мишута понял для себя уже все, рассмотрел мальчиков, и к нему вернулась прежняя живость и проказливость. Не слушая Иллариона, боярчонок потащил отроков за собою в сад, побежал — мальчики неслись за ним со своими котомками, наполненными матушкиными пирогами «на дорогу».

— Да бросьте вы их! — кричал Мишута.

Возле псарни раздался веселый заливистый лай. Холоп проворно отворил калитку.

— Щенки, — тоненьким голоском воскликнул один из мальчиков, — какие!

Мишка елозил толстых бутузов, трепал за холки, давал гладить мальчикам.

— Наум, открой медвежатню, — приказал он.

— Господин не велел, — отвечал холоп.

Мише хотелось пристукнуть ногой, закричать, но с волей отца всё равно не поспоришь.

— У нас был медведь — Сысой, — сказал барчук мальчикам, — он мог на задних лапах стоять и кланяться. И медвежата есть. Они такие хорошие, лучше щенков. Когда Архип хотел их у медведицы забрать, так она его чуть не заломала. А еще…

Где-то издалека, с улицы, послышались свист и крики: «Гусь! Гусь!».

— Айда смотреть! — выкрикнул Миша, — Гусь идет…

Отроки бросились за своим толстым и проворным господином через кусты, к забору, обдирая ветхую одежонку, штопанную — перештопанную заботливыми матерями. Миша отодвинул плохо приколоченную заветную доску, и через этот тайный лаз оказался на улице.

— Гусь! Гусь! — тут же закричал он, припрыгивая и похлопывая руками себя по бедрам.

Отроки тоже осторожно, один за другим, вылезли через щель на улицу.

Кого дразнит барчук, было ясно. По дороге шел странный человек в пыльной рясе, сгорбленный вперед, с оттопыренным задом, с длинной шеей и носом — клювом. За ним бежала ватажка босоногой посадской ребятни и тоже верещала разноголосо: «Гусь! Гусь!». И тут один из «бедных отроков», привезенных служить Михаилу Семеновичу, быстро и цепко закрыл рот барчуку. Миша дернулся, отбросил руку мальчика.

— Ты что? — крикнул.

Отрок ясно и неуступчиво смотрел на него:

— Нельзя дразниться, — сказал, — и старших… и священника…

Мишута скривил «рожу»:

— Ме-е-е-ме-е-е-ме… идет коза рогатая, за малыми ребятами, кто титьку сосет, того рогами бодет…

— Я титьку не сосу. А дразниться — грех.

Тут барчук со всей мочи врезал отроку по уху. Мальчонка обиженно всхлипнул, слезы задрожали у него в глазах, и он, позабыв свои страхи и матушкины дорожные наказы, зажмурился, и бестолково замахав кулаками, полез на обидчика. И минуты не прошло, как прибежавший Приселок оттащил мальчонку от господского сына, а самого Михаила, пыхтящего как котелок с жирными щами, уже держал за руку брат Федя. Федор как раз возвращался из школы, видел всё, и, конечно, наябедничал отцу.

Маленьких отрочат, без поиска виноватых, уже пороли на конюшне, что бы сразу почувствовали господскую грозу, и впредь никому даже в ум не пришло драться с хозяйским сыном. Из приоткрытого окна в Крестовую еще долетали выкрики Приселка:

— Та, килы захалустные! Вам чта было велена? Та, нехристи, изверги, без нажа зарезали…

Семен Иванович закрыл окно, кивнул Федору, что бы продолжал.

— Священник он с Посада. Я со школы ехал… Спрыгнул с коня, — говорил уже в третий раз одно и то же воронцовский первенец.

Мишка, косолапо расставив ноги, всё это время смотрел на иконы, будто и не о нем речь шла.

Вся восточная стена Крестовой Палаты сверху до низу была увешена подносными и благословенными образами, которыми хозяев и их детей одаривали гости в именины или великие праздники. Были тут иконы еще прадедовские, вывезенные из Москвы; были те, которые покупал или получал в дар легендарный дед Иван Давыдович. Это было молельное сокровище семьи, родовая святыня, перед которой всегда исполнялась домашняя молитва. Миша хорошо знал, что этим вот образом Архистратига Михаила его благословил покойный сейчас Великий князь Василий, которого Миша не помнил. А этот список с чудотворной иконы Владимирской Богородицы, где младенец Иисус с утешением глядит на страдающую свою матерь, привез из Москвы прадед. Вот икона «которой цены нет» — нянька так говорит, она с самого Афона, и Христос здесь грозный, с темными очами.

— Высекли всех. Отрока того в подклеть посадили, — услышал Миша позади себя голос Иллариона.

Дворский стоял на пороге, и с почтением взирал на боярина.

— Доску забили?

— Забили. Забили сразу же.

Во всем этом был его, дворского, недосмотр, и Илларион собрался уже виниться, но Семен Иванович нахмурился, кивнул, и дворский тот час исчез.

— Он не смел со мной драться! — закричал Миша, — Не смел!

— Да, не смел.

Семен Иванович посмотрел сначала на старшего сына, потом опять на Михаила.

«Гуся» знал весь Переяславль Рязанский. Это был горький пьяница, шатавшийся из дома в дом, перебивавшийся кой-какими заработками и тем кормивший свою большую семью. Его давно должно было лишить священнического сана, но епископ попускал этому греху, ибо священнослужителей не хватало, люди роптали, что иного батюшку приходится ожидать и день, и два, дабы отслужить в доме молебен, причастить больного.

Поставив перед собою младшего сына и строго отсекая все его попытки оправдаться, боярин сказал:

— Тебе ни я, ни крестный Алексий, ни мать твоя, никто не говорил, что оскорбить священнослужителя — величайший грех?! Ты слышишь об этом ежедён, и ты посмел непотребными словами обзывать батюшку?!

Мишаня набычился, стал похож на косматого телёнка. Это упрямство младшего сына больше всего злило Семена Ивановича.

— Какой бы священник не был, — чувствуя, что по-пустому начинает гневаться и возвышать голос, прикрикнул боярин, — никогда не смей! Понимаешь ты меня?! Даже в грязной кружке святая вода остается святой! Пока он не лишен сана, на нем священническая благодать… Приселок!

Дядька, стоявший за дверью, заскочил опрометью.

— Неси розги!

Мишка уперто молчал.

— И месяц не будешь выезжать на коне!

Вот тут-то Мишута взвыл:

— За что?!

Глава 6 Школа

«Учи дитя, пока поперек лавочки лежит,

а как вдоль лавочки ляжет, тогда поздно

учить»

русская народная пословица

Наступил десятый месяц 6995 года именем студен. Михаилу пришло время школьного учения. Рано утром сенная девка Дарья вошла в горницу боярчат, открыла зимние ставни, оббитые полотном, и сразу неяркий свет из слюдяных окошек пополз по большому турецкому ковру, улыбнулся причудливым цветам и травам, которыми была расписана горница. Мальчики спали. Миша поморщил нос, натянул повыше одеяло и стал похож на сонного хомячка в норке. Несколько минут Дарья любовалась им, улыбаясь каким-то своим девичьим мыслям. Потом, плавно покачивая бедрами, пошла к изразцовой печи, приложила ладони — в горнице было прохладно. Тут в дверь вошел Приселок, позвякивая кувшином с водой.

— Чего шумишь, Ирад! Дай дитю паспать, шкалярику нашему.

— Та, баярин заругает, — отвечал однорукий дядька.

Дарья жалостливо покачала головой, и её толстая русая коса свалилась с плеча за спину.

* * *

Одетый в праздничный кафтан с яхонтовыми пуговицами, в желтых сафьяновых сапожках, гладко расчесанный, с шелковым платочком в руках — благообразный Мишенька появился в гридне. Торжественно и с улыбкой смотрел на него отец. Анна Микулишна, тяжелая, готовившаяся вот — вот родить, держала за руку Федора и умильно вздыхала — вот и второй её сын идет в ученье, переходит во взрослую жизнь.

— Ай! Ой! Идет! — закричала из сеней, вбегая, девка Агашка и тут же испуганно отпрянула в угол, будто это было некое чудовище, а не инок Николай, школьный учитель.

Отец Николай, седой, очень крепкий, прямой муж, обучил начальному чтению, письму и счету уже не одно поколение переяславских отроков. И каждый год, первого декабря, он обходил по обычаю зажиточные дома, где были мальчики семи лет.

Боярская семья низко поклонилась почтенному мужу. Затем Семен Иванович с уставными словами усадил учителя под образа, подвел к нему Мишу и просил научить дитя уму — разуму, а за леность учащать ему побои. Тут боярин взял плетку, передал её учителю и с силой пригнул толстую шею Мишки к земле. Отец Николай легонько стегнул мальчика по спине три раза. Анна Микулишна тихо заплакала.

Теперь Мишеньке велели сесть около учителя за стол, отец Николай раскрыл перед мальчиком азбуку и, указывая на букву, сказал: «Аз». На этом первое учение закончилось. Миша (его научил Федор) три раза в ноги поклонился учителю и вместе с братом вышел в сени. А слуги принялись носить на стол нескудное угощение.

— Никуда не уходи, — сказал Федя «школярику» в сенях, — сейчас поедем в Солотчинский.

Миша знал, что скоро надо будет ехать к крестному, но в одном месте у него, как всегда, юрила заноза, о-очень хотелось побежать во двор, похвастать всем.

— Стой! — Федор ухватил брата за руку, — кафтан извозишь, сапоги…

— Он же долго будет есть… — протянул Миша, — и у Босых, да?

Миша знал, что сын купца Босого, Тихон, тоже пойдет в школу.

— И у Коробьиных, — Федя подумал, — Ждан, сын Павла Андреевича… И у иных, обычай такой.

Мишута с удивлением воззрился на брата и серьёзно сказал:

— Так он объестся. И сегодня помрет. Завтра нового учителя придется звать.

* * *

— Я в школу поеду сегодня! В школу поеду!

Мишуня оббегал уже весь двор, залез на конюшню, хотел покричать там, но увидел Архипа и прыгнул ему на плечи, так что конюх чуть не свалился, еле удержался на ногах.

— Учиться пойду! — заорал конюху прямо в ухо.

— Пропасть тебе, пустогряк, гультяй бесов. Оглушил совсем!

Архип, прозываемый домашними холопами срамным прозвищем «Конище», саданул широкими плечами, сбрасывая с себя толстого боярченка.

— Ершиха! Я в школу иду!

Вместе со старой нянькой на крыльцо вышла миловидная кареглазая девочка, одногодка Михаила. Она была крестницей Анны Микулишны, сиротой, и носила одно имя со своей восприемницей. Среди иных отроковиц, взятых в боярский дом из жалости и по благочестию, Анна Микулишна особо отличала её за прилежание и добрый нрав. Миша и девочку не оставил без внимания. Смыкнул её за конец платка и тоже крикнул:

— А я в школу иду!

Отроковица смутилась, опустила глаза и проговорила:

— Бог тебе в поспешение, Михаил Семенавич.

На соборном храме глухо ухнул колокол. Запел как бы издалека — к снегу. Да и день начался нынче весь словно в молочной пелене — не разберешь где твердь небесная, где твердь земная. Семен Иванович с Великим князем уехал сегодня в Старую Рязань и Мишка, почуяв ослабу без отца, не знал, что бы ему еще такое сотворить, накуролесить.

Но вот оседланы кони. Федор уже гарцует на стройном кауром иноходце (Мишкиной зависти!), младшему боярченку Архип подводит смирного доброго жеребца. Приселок тащит с поварни корзину «поминков» для учителя.

Анна Микулишна грузно спускается с крыльца, поддерживаемая под локти Ершихой и Аннушкой, крестит сыновей, Мишу особо — и во второй, и в третий раз. Вздыхает.

Поехали.

В это же время с заднего двора с такой же тяжелой корзиной «поминков» идет дьячиха Намина. Она провожает в ученье своего единого сыночка Андрюшу. Прохор Намин, отец Андрюши, служил у боярина Воронцова дьяком. Когда не пил, имел светлую голову, считал словно Пифагор, и тщательно, резанечку к резанечке, вел все большие и сложные денежные дела боярина. Несколько лет назад Намин заложил свой дом на Посаде и хозяйство резоимцу, а деньги пропил. Боярин Воронцов позволил Намину жить на своем подворье и выделил ему пол холопской избы. С Воронцовскими холопами дьяк вел себя горделиво, постоянно со всеми задирался, кобенился: «Вы, де, кто? Рабы сущи… что скот бессловесный! А я вольный человек!». Он надирался сызнова до того, что искал хитников поза печью, бил смертным боем жену и сына, а после на коленях ползал перед боярином, обещая, что это уж точно в последний раз; говорил, что это сам дьявол, погубитель душ человеческих, заставляет его, уманивает. Семен Иванович распорядился отымать часть дьяческого жалования и отдавать в епископскую школу за обучение Андрея.

— Ты я вижу большую корзину сыну собрала, — сказала Анна Микулишна Марфе Наминой, — не по вашей собине.

— Да паки бы учился, — дьячиха глядела в след худенькому своему отроченку.

Сама она была черная, иссохшая от мужнина битья, от тяжелой своей жизни, и гляделась совсем старухой рядом с красивой, холеной боярыней. Сын Андрюшенька был единым теплым огонечком в её беспросветной жизни.

— Дасть Господь выучится… не будет как его отец баярские помои долизывать.

Сказала глупая женка и тут же испуганно взглянула на боярыню, затараторила, как сорока:

— Ты не возьми во гнев, матушка — гаспажа! Что меня, дуру, слушать! Мы благодеяниями вашими по гроб обязаны. Да если б не баярин Семен Иванавич…

* * *

Говорили, что до монгольского пленения, до Батыя, на Руси школы были бесплатны и открыты для всех. Теперь давно не так. Да и зачем, скажем, смерду большая наука? Мальчик пяти — шести лет уже помощник отцу, хоть малый, да работник. Ремесленнику, мелкому купцу нужно, что бы сыновья знали счет, письмо немного — и буде. Этому учили дома дьячки или приходские священники. На епископском же подворье была открыта школа для детей вотчинников4, священнослужителей, богатых купцов и бояр.

Тут обучали богословию, церковному пению, чтению, письму, счету, математике, началам алгебры и геометрии, астрономии, географии и истории, греческому и латинскому языкам. В основном отроки учились пять лет, и только дети бояр продолжали осваивать труды отцов церкви, законодательство Юстиниана, Номоканон, Кормчую книгу, древних философов Платона и Аристотеля, и других ученых — книжников.

Начальная школа примыкала с заднего двора к Свято — Троицкому собору. Это была обширная и длинная изба с сенями, и горницами для учения. И вот школяры всех возрастов расселись по лавкам около стола, и хором прочли «Отче наш». Отец Николай раскрыл книгу, положил перед собой длиннющую указку и прочитал: «И та бы священники и дьяконы, и дьяки избранные учили своих учеников страху Божию и грамоте, и писати, и пети, и чести, со всяким духовным наставлением, наипаче же всего учеников своих берегли и хранили во всякой чистоте, и блюли их от всякого растления, от скверного содомского греха и рукоблудия, и от всякой нечистоты».

После этого учитель велел отрокам открыть малые свои азбуковники, поглядеть на первую букву, возле которой был нарисован голый Адам, прикрывавший срам рукою, и сказал:

— Это «Аз». Говорите «Аз».

— А-а-з, — пронеслось по горнице.

— А далее что? — Все обернулись на Мишу, который, не чинясь, дерзко глядел на отца Николая и опять сказал:

— «Аз» я знаю. Что еще надо учить?

Кто-то из отроков засмеялся, а Васька — верзила, которому было не менее двенадцати лет, и который был в начальной школе старожилом, тут же поднялся с лавки и важно подошел к кадушке с розгами. Как самый старший, этот отрок помогал учителю в расправных делах.

— Отче Николай, — забасил он от кадушки, — какую брать? Толстую? Альбо длинную?

— Погоди, погоди, сядь-ко, — учитель поманил к себе сына боярина Воронцова, — и много ль ты букв знаешь? Чти.

— Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, зело, земля, ижа… — стал перечислять Миша.

Оказалось, что он знает не только все буквы, но и с помощью отца и старшего брата уже научился читать.

* * *

Ребятки выскочили из школы — аж лунь в глазах, белизна, мара. Снег валил стеною.

— Э-э-эх!

Миша уже скомкал добрый снежок, хотел запустить им в Тихона Босого, но Васька — верзила вдруг ухватил мальчика за ворот тулупа, поворотил, поставил перед собой.

Отроки сразу сбежались, стали кругом глядеть на потеху.

— Ты… — руки в бока, ногу по-посадски вперед, — бряха толстая… Чего выставляешься? Боле всех знашь?

— Больше уж тебя, говно собачье! Свинья неученая!

— Что?! — взревел верзила, он даже отшатнулся от такого наянства, словно орясили его, — Да я тебя!

— Не трож его! Он сын боярина Воронцова, — заорал Тихон Босой.

Но видно у детины, учащего «Аз» уже пятый год, и вовсе мозгов не было. Имя всесильного на Рязани боярина не испугало Ваську — верзилу, и он накинулся на Мишу, топоча как бык и страшно ругаясь.

Боярчонок не растерялся. Отскочил от первого удара, и сам стал молотить обидчика увесистыми кулаками куда попало.

Школяры выли, гудели, свистели округ, а Васька — верзила вдруг скинул свой рваный тулупчик и ловко набросил его на голову Мише. Повалил боярченка на снег с криком:

— Давай, налетай!

И нашлись у старого школяра дружки, такие же дурные, да драчливые, стали пинать лежавшего мальчика — это по-школярски называлось «бить в подклети». Мише бы, наверно, крепко досталось, если бы Тихон Босой не приволок Приселка. Из школьной избы уже бежал отец Николай.

* * *

По дороге домой однорукий дядька тёр нос, такал сокрушенно: у Миши на лбу вспух синяк, скула алела, у переносицы засохла кровь…

— Ой, хо-хохошеньки. Та мало тебе, что отец тебя кажну субботу сечет, так нет — и без субботы тож сечет… и опять ты. Вот братец твой, Федор Семеныч — прилежный отрок… А ты? Ведь мне батюшке — баярину придется все рассказать…

— Отца дома нет! — крикнул боярчонок и зло саданул коня шпорами.

Дома, улизнув от Приселка, Миша спрятался на конюшне, залез на сено и там, кусая губы, сдерживая обидные слезы, сидел, размышляя, ходить ли ему теперь вообще в школу, и что он сделает с Васькой — верзилой, попадись он ему где один. Здесь хорошо пахло сеном и лошадьми — извечный дух, близкий мужу, воину: о комонь — ты ратник, а ежели пеш — то так, сермяжник. Кони похрапывали, били копытами, хрустели овсом. Из-за огорожи показалось конопатое лицо Архипа Конище.

— Иди себе, — буркнул Миша, — я тебя звал?

Наглый конюх и не подумал исчезнуть. Подтянув большие ноги в лаптях, он залез к барчуку и сел рядом.

— Подрался что ли?

Мальчик ладонью отер мокрое лицо:

— Не по-честному так. Накрыть и бить. И иные с ним. Ежели б один на один, я б его…

В мокрое место.

— Пожалуйся отцу.

Мишка сдвинул брови, буркнул:

— Я сам.

Архип знал норов второго хозяйского сына. Сызмальства такой был — упертый, решительный. Башку себе раздолбит, а по-своему сделает.

— Хочешь, я научу тебя чему…

* * *

Мише казалось, что он и не спал. Как только за дверью послышались шаги сенных девок, он тут же вскочил с постели, стал трясти за плечо Приселка, похрапывающего на полу, и натягивать порты, рубаху. На минуту замер, глядя на иконы. Нет, не прочесть утреннее правило было нельзя.

Приселок, сбитый с толку такой спешкой, все твердил:

— Что эта? Чего та эта?

— Да говорю же тебе — учитель велел по ране прийти.

— Чего эта?

Анна Микулишна только охнула, отерла платочком чело в испарине, перекрестила белой ручкой непоседливого сына. Скорее бы уж вернулся Семен Иванович… тут вот- вот родить…

Около школы было пусто. И, наверное, Приселок точно что-то бы заподозрил, но тут пришел Тихон Босой за ручку с нянюшкой. Укутанная в сто платков, нянюшка скользила, переваливалась, и не ясно было, кто кого ведет в ученье — нянюшка Тихона или Тихон нянюшку.

— Слава Ти, Христе, дошли, — сказала нянюшка Приселку, — заранее выходим. Скользота — то кака, страсть. Я все дивлюсь, как люди на кони ездют.

Нянюшка была говорлива, Приселок тоже любил почесать языком… Миша и Тихон быстро вошли в школьную избу. Здесь было тепло. Сторож уже хорошо протопил печи и сейчас как раз возился с заслонкой в той горнице, где занимался с учениками отец Николай. Сторож щелкнул задвижкой, прислонил кочергу к стене и ушел.

Кочерга — то Мише и была нужна. С колотящимся сердцем, он быстро взял кочергу, подошел к двери и стал пристраивать её так, что бы закрыть дверь, но не намертво, а с ослабой. Потом, под взглядом удивленного Тихона, вынул из своей торбы не азбуку (азбука осталась дома под подушкой), а небольшой бочонок с едко вонявшей смазкой для тележных колес. Мишка тут же вытащил из бочонка заглушку и стал поливать смазкой, тягучей и черной, пол около двери.

— Тебе от учителя попадет за это, — сказал рассудительный Тихон.

Миша, высунув язык, старательно выписывал черные куролесы. Остановился, передохнув, сказал:

— А… А отца дома нету. Может к Рождеству только вернется, — подумал и добавил с надеждой, — а может, вообще через год.

И вот они уже стоят в дальнем безопасном углу. Сердце у Миши колотится бешено. Он слышит, как первые ученики собираются у порога, кто-то пытается открыть дверь, все галдят, крик всё сильнее. Наконец, вожделенный миг: Васька — верзила стал колотить кулачищами в доски.

— Отворяй! Кто там заперся?!

Под напором ребят дверь трещит, кочерга падает вниз, и Васька — верзила первым влетает в горницу и тут же, скользя сапогами, плюхается в черную жижу. Отроки один за другим сыплются на него, валятся на пол, измазываясь в вонючей скользоте, пытаются встать, хватаясь друг за друга, и опять падая.

Мишка аж за живот хватался, потешаясь виденным. В груди у него что-то ёкало от смеха, хотелось кричать и прыгать, и мальчик подскочил зайцем, дернув Тихона за рукав:

— Подлиховали мы им, гляди! Гляди!

Какой-то отрочонок, пытаясь выползти из общей свалки, как червячок виляя ногами и животом, потешно тянулся к столу. Хотел ухватиться за столешницу… О Ваське — верзиле и говорить было нечего. Вся его морда была черная — чернючая, лежал он подо всеми и выл не то от страха, не то от боли, и то и дело задирал голову, хватая воздух ртом.

* * *

Возвращался Миша из школы как полоняник. По обеим сторонам мальчика, что «злые татарове» шли Приселок и отец Николай, только что аркан на шее не затянули. Мишка хорохорился и величался собою, гордо вышагивал в начале пути. Но сердце его упало в пятки, когда еще издали он увидал распахнутые ворота родимого дома и толпу комонных ратников — отец вернулся!

У самой вереи учитель больно ухватил отбойчивого отрока за ухо и так поволок его на сором и позор. Кусая губы и еле сдерживая горючие слезы, Миша увидал на сенях отца. Боярин был одет по-ратному в бахрец с тонкой серебряной насечкой, на голове — ерихонка, на плечах, застегнутое капторгой с каменьями синее долгое корозно. Вокруг Семена Ивановича стояло несколько воевод. Громкий разговор умолк и все воззрились на воронцовского отпрыска в учительских руках.

— Ну, Мишуля, — сказал Павел Андреич Коробьин, — на второй-то день ученья! Что ж ты натворил?

Боярин Воронцов недолго слушал сбивчивые жалобы отца Николая. Гнев застлал Семену Ивановичу глаза. Одним рывком он сдернул с сына коротай, и толкнул его к лавке с такой силой, что Миша стукнулся подбородком о край и рассек губу до крови. Боярин отстегнул от пояса плеть — трехжильный татарский арапник — и стал хлестать непокорного сына. Хоть Миша и был в кафтане, и в рубахе, но плеть быстро порвала ткань, и спина мальчика взбухла кровью.

— Семене, буде! — воевода Глебов перехватил руку боярина, — забьёшь мальчонку.

Семен Иванович остановился, переводя дыхание, и вовремя — Мишка безжизненным тюфяком повалился с лавки.

* * *

Боль потихоньку уходила. Приселок еще хлопотал над отроком, накладывал на спину целебный травяной настой. Анна Микулишна сама давала Мише из ложечки творог с простоквашей, и слезы текли по её устланным темными пятнами щекам. Потом Миша уснул, а когда встал, то попросил кушать. Сейчас Анисья принесет и каши, и пирогов…

Миша улыбнулся матушке, которая все так и сидела в изголовье его одра и держала сына за ладошку. С хорошей мысли о каше думка перескочила на сегодняшнюю утреннюю свалку. Миша представил себе беспомощное черное лицо Васьки — верзилы и чуть не захохотал во весь рот. Отец выпорол, ну так что ж, не без этого. Зато будут знать! Миша подумал, что он мог просто наябедничать отцу на Ваську, который сам к нему задирался и устроил «подклеть». Или уже сегодня свалить всю вину на конюха Архипа… Он ничего этого не сделал! Он сам, как взрослый муж…

Миша не успел додумать. Стукнула дверь. Анна Микулишна подняла платок к глазам, взглянула робко на вошедшего мужа, и ушла из горницы.

Семен Иванович присел на край одра. Он долго молился, прежде чем прийти сейчас к сыну. Просил прощения у Господа за грех гнева и раздражения. Миша взял руку отца, и с любовью глядя на родителя, стал целовать большую бугристую длань.

— Отец…

Они были одно целое — отец и сын. Они так любили и чувствовали друг друга, что…

— Миша… Когда закончатся… Когда закончится это упрямство твое…

Мальчик уткнул лицо в отцову рубаху; смешно заёрзал, отодвигая носом тесемки.

— Отец…

— Что?

— А что такое рукоблудие? И этот… как его…

Семен Иванович вдохнул и не смог выдохнуть. Ком воздуха так и застрял у него в гуди.

— Откуда… — проговорил боярин, — откуда ты набрался этой гадости?!

Честными ясными глазами глядя на отца, Миша сказал:

— Учитель в школе говорил. А что это — рукоблудие? И… содомский грех?

Глава 7 Книги

«Не говорите: жену имею и детей кормлю и

дом устраиваю, или князю служу, или власть

держу, или ремесло, так поэтому не наше дело

чтение книжное, но монашеское».

Кирилл Туровский

Дочь боярина Воронцова окрестили на третий день от рождения именем великомученицы Анастасии «… победы на враги поставила еси мук терпением, Христа ради…».

Было много гостей, великие боярские хоромы трещали от здравниц и многолетий.

Миша с особенной детской гордостью смотрел в эти дни на отца. С каким достоинством Семен Иванович принимал именитых бояр, как находил для каждого доброе слово, оделял и вниманием и лаской. До того, как Михаил пошел учиться, отец был для него целым миром — вселенной: могучий, всезнающий, праведный. Но и сейчас, сравнивая отца с иными, отрок видел, что Семена Ивановича уважают не ложно не только за знатность и богатство… а за что-то еще… Миша скорее ощущал это своим детским умом, чем понимал. Видел он и ту разность, отличие их, Воронцовых, от других рязанцев. В иных боярских семьях не чли Платона… сверстники Михаила больше времени отдавали ратным играм; Миша даже говорил без природного рязанского выговора, без «аканья».

* * *

Семен Иванович проводил последнего гостя — Данилу Глебова, пьяного, кричащего. Проводил боярина с честью, и сейчас вернулся в дом, где, несмотря на глубокую ночь, вовсю кипела работа. Убирали гридницу, сносили на поварню объедки и пустые тарели, хлопотливая Анна Микулишна даже заставила девок мыть в сенях полы. Восьмой день по родах… Семен Иванович огладил жену по плечу, сказал:

— Поди, ляг! Спит новокрещенная наша?

Анна с такой нежностью, с такой любовью поглядела на мужа, что боярин невольно прижал её к себе, впрочем, тут же отпустив, дабы никто из холопов не заметил хозяйской слабости. У ступеней, ведущих наверх, в жилые хоромы, давно торчал Приселок, дядька боярчат.

— Что? — спросил его недовольно Семен Иванович.

— Михайла… Семенавич… та… апять…

— Завтра, завтра расскажешь мне о проказах Михаила.

— Та… — Приселок помотал здоровой рукой, — спать палягали… гляжу, не спит… Я глаза закрыл, он та шасть… в горницу чита-а-нную.

«Горницей читанной» Приселок называл Крестовую палату, где в сундуках и ларях, на поставцах и полках хранились книги — великие сокровища воронцовского рода.

Михаил пристрастился ходить в Крестовую даже и без дозволения отца. Чаще он просто рассматривал чудные картинки в книге, называемой «О Соломоне цари басни и кощюны о китоврасе» — изображения дворцов, храмов; или глядел портреты византийских императоров, которыми искусные мастера-новгородцы снабдили «Хождение в Царьград странника Стефана». Но иногда и читал.

Боярин попускал этому самовольству сына. В отроческие годы самого Семена Ивановича либерия его отца была подобна святилищу. Только сам хозяин мог войти в эту горницу за семью замками. И Семен Иванович хорошо помнил, как он захлебнулся, утонул в невиданном чудесном мире, описанном Козьмой Индикопловым. Как дивно было узнать, что тверянин Афанасий-купец всего несколько лет назад совершил путешествие в сказочную Индию. А «Прологи», «Патерики», «Шестидневы», «Физиологи» — сборники, где можно было прочесть исторические, астрономические, географические сведения, данные о расстояниях, о городах, о широте и долготе земли. Юный боярин Семен, оказавшись господином всего этого богатства, стал читать днями и ночами. Он позабыл про молодую жену, про вотчины свои и великое хозяйство, что внезапно легло на его плечи после гибели отца и братьев. Поэтому Семен Иванович хотел, чтобы его сыновья насыщались словом книжным неспешно, разумно, еще с отроческих лет. Но Федора в Крестовую можно было загнать разве что розгами. Первенец его вообще рос очень болезненным, еле-еле затвердил Священное Писание. А вот Мишуня… этот постреленок умудрялся добраться и до тех книг, которые вовсе ему были и ненадобны в семь-то лет!

Зайдя в Крестовую, Семен Иванович увидел, что Миша уткнулся в «Сказание о Дракуле-воеводе», недавно привезенное боярину из Москвы. Эту повесть написал ближний человек Державного, царский печатник Федор Курицын. Боярин Воронцов знал Курицына в очи, и на каждом шагу сталкивался с его волей, с его советами царю Иоанну в отношении Рязани. Поэтому Семену Ивановичу любопытно было прочесть и это сочинение прославленного на Москве писателя, автора «Лаодикийского послания» и других повествований.

Воск со свечи капал на дорогой пергамент. Семен Иванович отодвинул подсвечник, легонько подковырнул ногтем застывший воск.

— Чтешь, бережно относись к книге, как к сокровищу. Сам знаешь, — сказал сыну.

Миша кивнул. И тут же быстро спросил:

— А если железным гвоздем голову пробить, то череп расколется, да? Или дырка просто будет?

Семен Иванович понял, что сын прочел главу, где Валашский господарь, прозванный Дракулой, прибил железными гвоздями тюрбаны к головам послов турецкого султана Мехмеда, покорителя Византии.

Боярин присел около сына, сказал:

— Бессмысленная жестокость никогда не делала государя великим.

— А монаха?

— Какого монаха?

— Ну, архиепископа там… Нам в школе рассказывали о наказании новгородских еретиков архиепископом Геннадием. Он велел посадить еретиков лицом к хвосту на вьючных лошадей, надеть на них берестовые шеломы с мочальными кистями и соломенные венцы с надписью: «Се есть сатанино воинство», а потом те шеломы зажгли и венцы зажгли… Это же ну, наверное, волосы горели, да? И кожа погорела, да?

Семену Ивановичу страшно не понравилось такое вопрошание сына. В его доме всегда к священнослужителям было сугубо почтительное отношение.

— Не смей даже в мыслях сомневаться в правильном деянии архиепископа, слышишь?! — возвысил голос боярин, — Я объясню тебе. Такое наказание еретиков было созиждено не из любви к жестокости, а для устрашения иных новгородцев. Ныне в этом вольнолюбивом городе гуляет ересь жидовствующих, до этого были и другие ереси. Народ развращен.

Но Михаила нелегко было смутить окриком. Он выслушал отцовы слова и возразил:

— Тут еретики, а там турки, которые Византию погубили, осквернили храмы.

— Хоть турки, хоть кто — они послы! К нам тоже приезжают литовские послы, они латинского закона…

— К нам приедут литовские послы?!!! — обрадовался отрок, будто отец сказал о скоморохах.

— Раньше приезжали. Сейчас дела Руси и Литвы по милости своей взял на себя дядя нашего князя — Великий князь Московский.

Миша разочарованно заёрзал на лавке.

— Вот что хотел тебе сказать… Приезжают в Москву и католики, послы из Литвы, Империи, даже самого Рима, и от турецкого султана тоже приезжают. Державный велит встречать их всех с большим почетом, ибо посол потом разнесет по другим странам хорошую или дурную славу о Руси.

— Иоанн Васильевич — великий государь? — неожиданно спросил Миша.

Тяжелый это был вопрос для рязанского боярина. Многое еще придется объяснять сыну, многое тот узнает и сам.

— Пойдем почивать, сыне, — Семен Иванович ласково погладил отрока по плечу, — ночь давно глубокая…

Миша вздохнул. У него и вправду болели глаза, в висках ныло, но больше сосало пустое брюхо. Он и не уснул сегодня оттого, что был голоден. Скорей бы уж Рождество, конец рождественского поста! Михаил, поднимаясь с лавки и закрывая книгу, искоса взглянул на отца. Отцу того не скажешь. Он станет объяснять про воздержание, про смирение.

В доме боярина Воронцова постились все, благоговейно воздавая хвалу Господу перед его приходом в мир, но принуждение есть раз в день сухую, горьковатую похлебку из гороха на конопляном масле, будоражило в отроке нехорошие чувства… Вон, для гостей-то осетрину запекали. Им что, не пост?! Миша опять тяжело вздохнул.

Глава 8 Рождество перед Страшным Судом

«Странное событие Рождество Христово.

Устранимся, братия, мира: будем жить в

нем так, как жил Господь наш, как жили

все святые Божии человеки — не увлекаясь

соблазнами его, не совращаясь примерами

его…»

Святитель Иннокентий Херсонский.

Михаил долго и слезно упрашивал в этот год отца отпустить его славить Христа с ребятами. Время перед рождественским богослужением в доме Воронцовых всегда было посвящено молитве, чтению Евангелия, оделению хлебом и одеждою нищей братии. Но Миша так упрашивал!

— И Тихон пойдет… и Курица!

— Но только к своим. К Босым, к старосте… Больше чтобы нигде не шататься!

И вот ватага маленьких славщиков собралась у пятницы; со звездою пошли по дворам. Больше дурачились, валили друг друга в скрипучий синий снег, бросали комья, рассыпавшиеся на крепком морозе. С отрочатами шла и маленькая сестренка Курицы — Гордея, курносая красивая девочка с татарскими припухшими глазами. Тихон не мог ни на миг оставить её в покое — старался побольнее ударить снежком, толкнуть, или намылить лицо.

Христос родился, славьте!

Хозяева выходили неохотно. Слушали детские нестройные голоса пахмуро, совали пироги в руки… И маленьким славщикам становилось от этого тоже неуютно и зябко, и в конце концов все как-то потихоньку разбрелись по домам.

Но Миша был счастлив. Во-первых, ему так редко удавалось вырваться из домашней узды, «поболтаться», а во-вторых он съел уже пять или восемь объемных пирогов, так что и живот теперь болел — но все равно было хорошо.

Тихон, вызвавшийся провести друга до дома, растерял теперь весь свой петушиный задор и плелся за Михаилом, как мочало на ниточке. Миша проехался на скользком месте, поддел сапогом ворох снежных брызг, обернулся к другу:

— У тебя пирог еще есть?

— Куда в тебя лезет? — Тиша достал из-за пазухи теплый сочень.

Мишуня вздохнул. Подумал, что до литургии, до церкви, есть ведь было нельзя. После всенощной все сядут за стол, будет двенадцать блюд по числу апостолов Христовых, первая звезда — тут и конец посту. Но звезды-то, вот они… Вздохнул и надкусил сочень.

— Был бы у меня белый — белый конь, — вдруг сказал Тихон, — и меч…

Мише захотелось посмеяться над купеческим сыном. Какой там меч! Тишка даже саблю толком в руках держать не мог, но зато знал все пошлины, что берут с купцов в Литве и в Ливонии, хорошо разбирался в ценности разных монет — и новгородских, и псковских, и московских. Самому Михаилу вообще редко когда приходилось держать в руках деньги, только самую мелочь, даваемую матушкой для раздачи нищим. А Тихон уже бывал с отцом и в Москве, и в Новгороде, и даже в Кафе!

— А мой отец с матерью не спит, — сказал Миша, слышанное от сенных девок — сплетниц. Это казалось ему важным, удивительным.

Тихон округлил глаза и шепнул:

— Почему?

— Поститься, — тоже шепотом отвечал Михаил, — отец Алексий говорит, что нельзя с женой спать, если будешь причащаться.

— Говорят, с женой хорошо спать, — подумав, прошептал Тишка.

Они стояли уже под воронцовским двором, у задней стены, у амбара, где легко было залезть по высокому частоколу на крышу, а оттуда в сад. Мороз пробирал нешуточно. По пустынной улице куда-то плелся ветер. Тишка вдруг бухнулся на колени в снег, глубокий, не истоптанный у забора, и, глядя на друга снизу вверх горячечными глазами, сказал:

— Клянись: быть мне в аду, стать татем, лишиться ушей, если проболтаюсь.

Миша повторил клятву:

— Ну, говори теперь…

— Никому не будешь сказывать?

— Никому — никому.

Тихон засопел.

— Ну, говори… — Мишка тряхнул друга, повалил в снег.

Потом оба, отряхиваясь и смеясь, полезли по заледенелому частоколу наверх, на крышу амбара и спрыгнули в сугроб под громовой лай дворового кобеля.

Здоровенный пес подбежал, обнюхал хозяйского сына, оскалился на Босого. Миша поволок Тишку через сад, на поварню и тут уже, втолкнув его в блаженное тепло избы, придавил к стене нешуточно, стал требовать:

— Скажи, я же поклялся.

В поварне никого не было. Горела лучина в светце над кадкой с водою.

— Я Гордею люблю, — вдруг выпалил Тихон.

Миша во все глаза глядел на любезного приятеля своего. Тихон вдруг открылся для него в каком-то новом таинственном и притягательном свете.

— Конище говорит, что все бабы — бляди, — сказал Миша.

Лицо Тихона, красное от мороза, прямо побуровело, стало червлено-коричневым. Архип Конище, воронцовский конюх, был важным человеком для отроков. Он говорил такие речи, за которые отец всыпал бы Михаилу сто розг.

Заслышав воркотню Анисьи и другой стряпухи, тащивших на поварню большой котел, отрочата выскочили во двор, стали вновь елозить друг дружку в снегу и рыготать невесть чему.

— Будешь к ней свататься? — спросил Мишка, как взрослый.

Тихон, тяжело дыша, опустил глаза:

— Думаешь, она меня полюбит? — сказал прерывающимся голосом.

Миша, «возмутившись духом», аж руки развел:

— Я ж тебя люблю!

Через задний двор быстро, как зайчик, бежала крестница Анны Микулишны Аннушка. Девочка, видно, ужасно трусила в темноте, стягивала на груди длинный платок, и когда барчук вдруг заорал: «Анька!», чуть не умерла со страху.

— Что? Слепая? — снова крикнул Миша, — иди сюда говорю…

Аннушка нерешительно сделала несколько шагов и поклонилась барчуку.

Миша торжествующе поглядел на друга и приказал маленькой приживалке:

— А теперь целуй меня.

Тихон с ужасом и любопытством следил за другом. Аннушка вздрогнула, крепче сжала платок на груди. Мороз костенил её.

— Не… нельзя этаго, — сказала тихо.

— Я тебе приказываю.

Аннушка снова вздрогнула, посмотрела из-под ресниц на Тихона:

— Люди тут… Памилуйте, господине Михаил Семенавич.

— Целуй.

Девочка крепко-крепко зажмурилась и, вся сжавшись, уткнулась отроку в щеку скорее носом, чем губами, и тут же стремглав бросилась наутек.

— Видал? — нахально произнес барчук, глядя с ухмылкой на Тихона, — никуда твоя Гордея не денется.

Глава 9 Весна 1490 года от Рождества Христова

«Конец седьмая тысящи доселе уставиша

святые отцы наши держати пасхалию до

лета седьмотысящного. Нецыи же

глаголять: «тогда же будет Второе

Пришествие Господне». Глаголет же

святой евангелист Марко: « О дни том и

часе никто же невесть, ни ангелы небес-

ные, ни Сын, но токмо Отец, Отец

един».

Окончание Пасхалии на 7000 год

Уже не по раз перечитывал боярин Воронцов рукопись, переданную ему отцом Алексием; говорил о том и с самим иноком. Рукопись содержала в себе размышления, как бы проповедь знаменитого игумена Свято-Успенского монастыря, что под Волоколамском — Иосифа. Имя игумена Иосифа уже много лет гремело на Руси. О нем говорили, что он «в добродетелях муж чуден, и в Божественном Писании зело разумен». Иосиф Волоцкий был прекрасным полемистом и сочинителем. В своих рассуждениях он писал, что пророчества Конца Света были связаны с концом Византии. И Византия действительно пала под ударами турок, но пала именно потому, что предала православную веру. Однако Православие живо! Сохранено и возвышенно в Московском государстве, на Святой Руси, которая не только ныне освободилась от ига нечестивых агарян, но по Божьей воле окрепла, сплотилась и все расширяет и расширяет свои пределы.

Но от мира никуда не скроешься. Окрест словно стены сужались. По улицам кричали о покаянии юродивые, все договора заключались только до семитысячного года. Нынче весь Переяславль передавал из уст в уста, что де гости торговые повернулись из Ростова и рассказывали, как тамошнее озеро покрылось кровавой пеной и выло целые две недели.

Перед самым Рождеством постригся в монахи князь Борис Измайлов с четырьмя сыновьями, с женой и двумя невестками. Он отпустил на волю всех холопов, наделив их имуществом и деньгами, продал дом и раздал все, что выручил, нищим на епископском дворе. Вотчины же свои отдавал монастырям — Иоанно-Богословскому, куда постригался сам с сыновьями, и Суздальской Покровской женской обители, куда уезжала жена с невестками. Анна Микулишна возвратилась от великой княгини и рассказывала, как Мария Измайлова, давняя подруга её, приезжала прощаться к государыне.

— Встала перед нами на колени посеред палаты и лбом в пол тычется, а вся уже в черном, как монашка суща… Прощения просит…

Боярыня Воронцова была опять на сносях, грузная и отдышливая. Говорила — в глазах слезы. Шелковым платочком утирала пот с покрытого прыщами лба.

— Дочку, Дуню, родне оставляют…

Анна припала вдруг к плечу мужа и зарыдала. Семен Иванович укрыл жену своей властной рукой.

— Вот и наше народится… безгрешным помрет… — сказала Анна сквозь слезы.

* * *

«… знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою…

Он же сказал: все это сохранил я от юности моей. Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного не недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною. Он же, услышав сие, опечалился, потому, что был очень богат».

Семен Иванович часто перечитывал теперь это место в Евангелии. Тяжелые думы наводило оно…

— Многомилостиве Господи! Неужто душа моя так умерщвлена, что и в последний год перед лицом Страшного Твоего Суда держусь за то, что рассыплется прахом! Я ищу себе оправдания… Ищу оправдания своей привязанности к земному — к жене, к детям моим, к делам княжества, к устроению земли… А в заповеди ведь сказано: «Возлюби Бога Твоего, паче живота, паче всего на свете…».

Так молился Великий рязанский боярин Семен Иванович Воронцов.

— Творче мой! Бог мой от чрева матери моей! Сподоби мя Тебя единого любить всем сердцем, всею душою и мыслию и всею крепостию…

* * *

Нежная дружба Иоанна Третьего с крымским ханом Менгли-Гиреем удивляла и ужасала современников. Несомненно, это был союз двух хищников, выгодный обоим; но когда по наущению Иоанна, Менгли-Гирей разорил и выжег дотла литовский город Киев, Русь содрогнулась. Литовский город… отчизна и слава наша… зыбка православия… Татары разграбили и предали огню монастырь Печерский, а хан Менгли-Гирей прислал из добычи золотые дискос и потир Софийского храма своему другу в дар.

Крымцы выступили ныне на Литву с большой силой, со многими князьями и мурзами ногайскими и поэтому рязанское войско простояло на границах княжества от Крещения до самой середины Великого Поста, до распутицы, пока разлившиеся реки, половодье, надежнее всяких ратей не перекрыло въезды в рязанскую землю. Береглись татар, разлакомившихся литовской добычей, пленными христианскими душами, а пуще безумных ногаев, которые часто не слушали и самих ханов, не ведали ничего ни о договорах, ни о «друзьях» и «врагах», а видели перед собой только добычу.

На Крестопоклонной неделе рязанское войско было распущенно по домам, и боярин Воронцов со своей дружиной возвращался в Переяславль. Ока грозила вот-вот залить берега; над головами висело серое, затянутое толстой вотолой небо; деревья стояли еще голые, не укрытые весенней камкой и, ёжась на ветру, угрюмо взирали на торопливо проезжавших мимо ратников. Сырой резкий воздух весны бил в лицо, возможно, последней весны в сей земной юдоли.

Вот, наконец, и переяславльский Посад — избы, люди, гуси, упрямо лезущие под копыта коней. Ехали теперь шагом. У самых городских ворот один из дружинников, невольно забыв чинность перед боярином, закричал, увидав издалека нескольких отроков, играющих в «Орла»:

— Мой! За версту видать! Волосы-то а…

Мальчишка, и верно, был рыжий, огненный, как отец.

Игра в «Орла» состояла в том, чтобы палкой сбить чурбачок на пне –«орла». Чья палка не долетала до пня — прозывался «курицей», чья летела дальше — «коршуном». Отроки галдели, подтрунивали друг над другом — никому не удавалось метко попасть в цель. Тут невысокий мальчонка в дорогом подбитом соболем опашне, метко, одним плавным размахом, сбил чурбан.

— Вот уж истинно — Орел! — воскликнул кто-то из дружинников.

Тут отрок обернулся и закричал с восторгом:

— Отец! Отец приехал!

Дружинники выглядывали из-за спин друг друга, дивились на чудо: толстый кривоногий Мишка, младший боярчонок, — он ли это? Перед ними как писанный стоял ладный, крепкий парнишка — ни худой, ни толстый, улыбался счастливо — и весь как-то сразу стал похож на отца — узкое лицо, глаза небольшие, серые, под темными собольими бровями.

Семен Иванович подхватил сына под мышки, посадил впереди себя в седло. Не стал ругать за явное озорство — Михаилу запрещалось одному уходить из дома, да еще на Посад. «Как он вырос все же! Вытянулся за эти три месяца, словно молодая ветвь к весне». Боярин одною рукою прижал к груди любимого сына.

— Я так соскучился… — сказал Миша куда-то в мех отцовой епанчи.

— И я соскучился…

* * *

Этой же весною из Москвы вдруг пришла весть о страшной смерти старшего сына Державного — Ивана Иоанновича Молодого.

Ивану Молодому было от роду тридцать два года. Он уже много лет нес всю тяжесть вышней власти, исполняя волю своего великого отца. Он был женат на дочери Стефана Молдавского Елене и имел от неё сына Дмитрия. Овладев Тверью, Державный отдал сыну титул Тверского князя. Во время нашествия ордынского хана Ахмата, мужество Ивана Молодого, его твердая решимость биться с татарами (даже всуперечь отцовой воле!) во многом решила исход богорадного «стояния на Угре». Ивана Молодого любили на Руси, видели в нем приемника отцовой силы и в то же время человека более доброго, христолюбивого. Зимою 1490 года Иван Молодой заболел камчугом. Его лечили травами, припарками, но больше полагались на Господню волю, на силу покаяния и молитвы. В это же время в Москве гостил брат царицы Софии Фоминичны, приехавший из Рима. В его свите был некий лекарь — еврей, именуемый мистер Леон. Этот Леон предложил Державному излечить его сына и наследника. Мистер Леон потребовал богатого вознаграждения, и за успех ручался своей головой.

15 марта 1490 года Иван Иванович Молодой скончался, мистеру Леону отрубили голову на Москве-реке.

По всей Рязанщине ныне правили заупокойные службы. Гремела весна. Как по слову святителя Кирилла Туровского, что чли в школе: «… днесь весна красуется оживляющи земное естество: бурные ветры, тихо повевающее, плоды умножают, и земля, семена питающи, травы зелены рожает. Ныне вся доброгласная птица славит Бога гласы немолчными…».

— Это князя Молодого мачеха его София отравила! Леону тому жидовину велела князя Ивана Молодого отравить! — сказал Сашка Курица.

Старший Старостин сын был полуветер, глупый, недалекий малый. Только он мог так сболтнуть на всем честном миру то, о чем старшие говорили по домам с опаской.

Миша тоже слышал, как отец сказал как-то крестному: «Теперь путь сыну Софии к Великокняжескому престолу чист».

Школяры валили гурьбой по Великой улице, поддевая ногами последний скомканный снег, кричали. Заводилами всего сборища был Мишка Воронцов, да друг его наилучший Тиша Босой, да Сашка Курица. Позади всей оравы плелся дьячий сын Андрейка Намин, на которого сорванцы навесили свои школярские торбы.

У старой часовенки, притулившейся к боярскому подворью, какие-то нищие жалобно выводили «Лазаря», и мальчики остановились послушать. Как вдруг мимо, на черном жеребце промчался Ждан Коробьин и, увидав Михаила, нарочито развернул коня — грязью с мокрым снегом обляпал Воронцова с ног до головы. Мишка стремглав ухватил с земли камень и так бы и расквасил Коробьину голову метким ударом, ежели б Тихон не перехватил руку друга.

— Ты чего? Убил бы…

Миша недобро поглядел вослед Коробьину, сказал:

— Айда ко мне!

И вся ватага бегом припустилась к близкому уже подворью Воронцовых, полезла через дубовый частокол в потаенном месте. Пока тащили Намина с торбами, как на грех появился Приселок и стал кричать снизу:

— Та, мать вашу… Та варот что ли нет?

Сад шумел голыми мокрыми ветвями, и синицы беспритульно летали с ветки на ветку. Отроки, дурачась, метя попасть за шиворот друг-другу мокрым снегом, бежали к большому дальнему амбару, где хранилось сухое сено. Здесь было всегда тепло, и Миша с товарищами частенько просиживал тут вечера, балагуря и пугая друг друга историями о домовых и леших, о том, как о прошлом годе мужика зарубили на паперти собора и теперь его душа скитается ночью по Великой.

Михаил рванул дверь амбара, вся ватага ввалилась за ним и замерла: в глубине, под самым окошечком, затянутым бычьим пузырем, на сене раскинулась нагая дворовая девка Дарья.

Волосы её выбились из косы и лежали по лицу. Откинув голову, она охала, сопела, иногда вдруг вскидывалась и громко стонала, а то затихала и шептала красными губами:

— Прохурушка… голубчик…

Прохор Намин, тоже голый, напрягая ягодицы, то подавался выше и целовал у девки рот, грудь, то переворачивал её на себя и тогда отроки видели спину красавицы с прилипшими травинками.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.